Стихи, Кузьмина-Караваева Елизавета Юрьевна, Год: 1949 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

Кузьмина-Караваева Е. Ю. Равнина русская: Стихотворения и поэмы. Пьесы-мистерии. Художественная и автобиографическая проза. Письма.

СПб.: ‘Искусство—СПБ’, 2001.

ИЗ КНИГИ ‘СТИХИ’ (1949)

Содержание

Вестники

[1] ‘Знак этой книги — стрела…’

[2] ‘Близорукие мои глаза…’

[3] ‘И вновь пылающий рубеж…’

[4] ‘Гул вечности доходит глухо…’

[5] ‘…И были вестники средь нас…’

[6] ‘Крылатому вестнику ринусь навстречу…’

[7] ‘Подземный гул все слышен мне…’

[8] ‘Мне казалось, — не тихость…’

Покаяние

[1] ‘Я верю, Господи, что если Ты зажег…’

[2] ‘Что осталось нам? — Только звезды…’

[3] ‘Мне надоела я. К чему забота…’

[4] ‘Как было легко грешить…’

[5] ‘Каждый час желает побороть…’

[6] ‘Все еще думала я, что богата…’

[7] ‘Не удержать моей плотиной…’

[8] ‘И в покаяньи есть веселье…’

[9] ‘Расчет, и учет, и плата…’

[10] ‘Бичом железным — прочь на пажити…’

[11] ‘Имеющий ухо, да слышит…’

Постриг

[1] ‘Я не буду роптать на Тебя…’

[2] ‘Вот кружится ничтожной щепкой…’

[3] ‘Раздваивает жизнь меня…’

[4] ‘Все пересмотрено. Готов мой инвентарь…’

[5] ‘Ввели босого и в рубахе…’

[6] ‘Отменили мое отчество…’

[7] ‘А в келье будет жарко у печи…’

[8] ‘Так устать, чтоб быть ничем, исчезнуть…’

Странствия

[1] ‘Приеду. Спросят: ‘Вы откуда?’..’

[2] ‘Вольно льется на рассвете ветер…’

[3] ‘Черные фигуры двух монахинь…’

[4] ‘Обрывки снов. Певуче плещут недра…’

[5] ‘Желтый камень, прокорми…’

[6] ‘Небесный Иерусалим…’

[7] ‘Искала я таинственное племя…’

[8] ‘Земли Твоей убогое житье…’

[9] ‘Благовестительство. Се — меч…’

[10] ‘Закрутит вдруг средь незнакомых улиц…’

[11] ‘Усталость забаюкала меня…’

[12] ‘Я высоко. Внизу тюки, бочонки…’

[13] ‘Кто я, Господи? Лишь самозванка…’

[14] ‘О, волны каменные, вы…’

[15] ‘Постыло мне ненужное витийство…’

[16] ‘На закате загорятся свечи…’

[17] ‘Устало дышит паровоз…’

Ожидание

[1] ‘За этот день, за каждый день отвечу…’

[2] ‘…И за стеною двери замурую…’

[3] ‘Охраняющий сев, не дремли…’

[4] ‘Верчу я на мельнице жернов…’

[5] ‘Господи, Ты видишь — нищета…’

[6] ‘Постучалась. Есть за дверью кто-то…’

[7] ‘У брата крепкий дом и много золота…’

[8] ‘Мертва ли я? Иль все еще живая?..’

[9] ‘Пусть отдам мою душу я каждому…’

[10] ‘От жизни трудовой и трудной…’

[11] ‘Трехсолнечный свет и нет страха…’

[12] ‘И в этот вольный, безразличный город…’

[13] ‘Я знаю, зажгутся костры…’

[14] ‘Парижские приму я Соловки…’

[15] ‘Запишет все протоколист…’

Покров

[1] ‘Ни формулы, ни мера вещества…’

[2] ‘Из вечных таинственных книг…’

[3] ‘Мать, мы с тобою договор…’

[4] ‘Сразу даль обнажена…’

[5] ‘Присмотришься, — и сердце узнает…’

[6] ‘Над тварью, в вечности возносится Покров…’

[7] ‘Два треугольника — звезда…’

Земля

[1] ‘Обряд земли — питать родные зерна…’

[2] ‘В двух обликах я землю поняла…’

[3] ‘Знаю я извечное притворство…’

[4] ‘Весь твой подвиг измерила я…’

[5] ‘Не хотят колючие слова…’

[6] ‘Нет, Господь, я дорогу не мерю…’

[7] ‘Ни памяти, ни пламени, ни злобы…’

[8] ‘Наступающее лето…’

[9] ‘Вот и надгробный плач творю…’

[10] ‘Не голодная рысит волчиха…’

Смерть

[1] ‘Только к вам не заказан след…’

[2] ‘Не солнце ль мертвых поднялось сегодня?..’

[3] ‘Моих молитв бескрылых тонкой нитью…’

[4] ‘Прощайте, берега. Нагружен мой корабль…’

[5] ‘Мы снискиваем питие и брашно…’

[6] ‘О, всепредчувствие, преддверье срока…’

Вестники

[1]

Знак этой книги — стрела,

Покоя и мира в ней нету.

Влекутся земные дела,

Влекутся к нездешнему свету.

Знак этой книги — исход,

И позванность вдаль и несытость.

Путь — человеческий род,

Цель — Божьего ока открытость.

[2]

Близорукие мои глаза

На одно лишь как-то четко зрячи:

Будто бы не может быть иначе, —

И за тишиной растет гроза.

Будто бы домов людских уют

Только призрак, только сон средь яви.

Ветер вдруг крыло свое расправит,

В бездне звонко вихри запоют.

И людские слабые тела,

Жаждавшие пития и пищи,

Рухнут, как убогое жилище,

Обнаживши мысли и дела.

Звезды, вихри, ветер впереди…

Сердце не сжимается, не трусит…

Господи Иисусе,

Ей, гряди…

[3]

И вновь пылающий рубеж,

И странник на пути крылатый.

Протягивает меч и латы,

Велит опять начать мятеж.

Какою, Боже, силой мы

Подымем латы и кольчуги,

И ринутся Твои к нам слуги,

Небесных воинств тьмы и тьмы.

Ты в небе снова крест воздвиг,

И душу вихрями уносит…

Призывно трубит меченосец,

Сам Михаил Архистратиг.

[4]

Гул вечности доходит глухо,

Твой вихрь, о суета сует…

И круг: рассвет, закат, рассвет, —

Опять, опять томленье духа.

Круженье ветра, вихри пыли…

И вот, как некий властелин,

Мой дух средь вечности один

Свершает круг своих усилий.

Объединяет воедино

Растерзанного мира прах.

И явлен в творческих руках

Единый образ в комьях глины.

В руках — преграда и оправа

Всех вихрей, всех кружений — твердь.

В руках — вложенье смысла в смерть

И укрощенный смыслом хаос.

[5]

…И были вестники средь нас:

Я точно видела их прежде, —

В такой пылающей одежде,

С таким огнем крылатых глаз.

Они нам предвещали смерть

И мира гибель и горенье.

Иное разве откровенье

Они нам предвестят теперь?

И ведаю — их путь не тих.

Небесный друг — огонь и воин.

Призывен он и неспокоен,

Как в небо вознесенный вихрь.

И слышу я за смыслом слов,

В какой-то недоступной глуби, —

Начало ангел вновь вострубит

Священнопламенных костров.

[6]

Крылатому вестнику ринусь навстречу,

О, мир, предадим все глухие обиды.

Мы видели тайны, мы ждали Предтечу, —

И пищей нам были лишь мед и акриды:

‘Покайтесь’ — гремит средь пустыни безводной

И взор не спускает Предтеча с Востока.

‘Покайтесь’. Мы грешны душою голодной

И с трепетом ждем предрешенного срока.

И стонет земля в покаянии, стонет.

И сохнет от стона и стебель, и камень.

И все, что перстами Взывающий тронет, —

То — пламень.

[7]

Подземный гул все слышен мне:

Там темные клокочут силы,

Пылают там земные жилы

В неугасающем огне.

И в небе зарево стоит,

И облаком окутан кратер…

Вы слышите, друзья и братья,

Моя душа, моя сгорит.

И дальше будет только ночь,

И будет только мрак повсюду…

О, Господи, взываю к чуду,

Чтоб гибнущей душе помочь.

Я принимаю всякий груз, —

Один-единственный от века, —

Тяжелый подвиг человека,

Сын Человеческий, Иисус.

Здесь, на путях моей земли,

Зеленой и родной планеты,

Прими теперь мои обеты

И голод духа утоли.

[8]

Мне казалось, — не тихость,

А звенящие латы,

А взметенные вихри,

Огневая крылатость.

А потом согласилась,

Что нездешнею песней

Возвещает нам милость

Друг небесный и вестник.

Отчего же пронзенный

Дух не знает покою?

— Он пронзен оперенной,

Огневою стрелою…

Покаяние

[1]

Я верю, Господи, что если Ты зажег

Огонь в душе моей, то не погаснет пламя,

Что Ты не только там, но что и здесь Ты с нами,

В любви и творчестве наш христианский Бог.

И верую: придет неизреченный свет

С востока в этот мир — воистину неложно —

И то, что кажется сегодня невозможно, —

Раскроется в труде несовершенных лет.

Тогда настанет день: на широту миров —

Во всем преодолев стихию разрушенья —

Творца мы прославлять восстанем из гробов,

Исполнив заповедь любви и воскрешенья.

И будет новый мир и в мире — Новый Град,

Где каждый светлый дом и в доме каждый камень

Тобою, Отче наш, преображенный Лад,

Воздвигнутый из тьмы сыновними руками.

[2]

Что осталось нам? — Только звезды,

Только древней Медведицы хвост.

Остальное — иное. И воздух,

И весеннего семени рост.

Что забыли? — Мы не забыли.

Ничего нам забыть не дано.

Чтоб прозябло средь грязи и пыли

В нашей памяти муки зерно.

Что ответим? — Что можем ответить?

Только молча мы ниц упадем

Под ударом карающей плети,

Под свинцовым, смертельным дождем…

[3]

Мне надоела я. К чему забота

О собственном глухонемом уме?

О, слышу я, вокруг гудит охота

И всадники сшибаются во тьме.

Не буду числить ни грехов, ни боли.

Другой исчислит. Мне же только в бой.

Судья поймет, — одних ли своеволий

Так тяготели крылья надо мной.

Вот крепко в сердце замыкаю тяжесть.

Вот связываю крылья за спиной.

Пусть, если надо, их Господь развяжет…

И отягчит меня еще виной.

[4]

Как было легко грешить,

А плата сурова ныне.

Мне надо всю жизнь разрешить

В неугасимой святыне.

Грехов моих темный ларец,

Ларец, что сковала мне память,

Беру я в последний конец,

Беру я своими руками.

Течет и уносит река.

Родным берегам — простите.

Пусть режет моя рука

Прошедшего крепкие нити.

[5]

Каждый час желает побороть,

Каждый перекресток сетью ловит.

Я хочу, чтоб просияла плоть,

Жду преображенья крови.

О, легко закрыть глаза, уста

И легко предать мне плоть земную, —

Будто бы на дереве креста

Проливал Он кровь иную.

Миру вечному сказать, — не мой,

Роду человечьему — не ваша.

А мое — суровость и покой

И бескровной жертвы Чаша.

[6]

Все еще думала я, что богата,

Думала я, что живому я мать.

Господи, Господи, близится плата,

И до конца надо мне обнищать.

Земные надежды, порывы, восторги, —

Все, чем питаюсь и чем я сыта, —

Из утомленного сердца исторгни,

Чтобы осталась одна маета.

Мысли мои так ничтожно убоги,

Чувства — греховны и воля — слаба.

И средь земной многотрудной дороги

Я неключимая, Боже, раба.

[7]

Не удержать моей плотиной

Напора разъяренной хляби.

Вот мир могучий и единый

Обрушился на дом мой рабий.

Трещат и падают засовы.

Пылают в пламени стропила.

Поток взметается багровый.

Непобедима мира сила.

И мне — освобожденной — внове

Родство с морями, с небом, с сушей.

И вечный рокот славословий,

Преображенных братьев души.

[8]

И в покаяньи есть веселье, —

О, горькое, как бы с вершин

Бросаешь камни в глубь ущелья

И остается дух один.

Из пропасти доходит глухо

Тревожный ропот в высоту,

Терзает обнаженье духа, —

И чем прикроешь наготу?

[9]

Расчет, и учет, и плата-

Довольно, — я вижу край.

О, Господи, нива сжата

И вымерен урожай.

Безрадостно, но покорно,

Покорно своей судьбе

Отдаю все тяжелые зерна

И колосья мои — Тебе.

Чтоб остаться без крова и пищи,

Чтобы душу не защищать,

Чтоб такой одинокой и нищей

Мне Твое озаренье вмещать.

О, возмездье. Все сроки проходят.

Грех и грех. И расчет, и учет.

Только сердце о новой свободе

Под ударами тихо поет.

[10]

Бичом железным — прочь на пажити,

К житейским, выжженным лугам…

Когда-нибудь Он путь укажет ли

Свободным к новым берегам?

Трудись, паси дела и помыслы,

Всегда тоскуй, всегда молись,

Чтоб благодатной дланью Промысла

Был дух изъят из тленья ввысь.

Когда же ляжешь ты распластанный

И припадешь к земле сухой,

Взовьет пылающие, красные

Архангел крылья над тобой.

[11]

Имеющий ухо, да слышит.

И слышу: средь знойных камней

Бичи из воловьих ремней

Взметаются выше и выше.

Одна. Средь лазури Господней

Бичи Твои, Суд Твой идет.

Все взвихрит — от самых высот —

До вечной Твоей преисподней.

Да слышит имеющий ухо.

И слышу — дрожит моя плоть.

Бичи размахнулись, Господь,

И хлещут протяжно и сухо.

Я не взываю, — о жалость,

О милосердие, — Ты.

Средь вечной земной суеты

Все мы ничтожность и малость.

Имеющий ухо услышал, —

Жнец в поле за жатвою вышел.

Постриг

[1]

Я не буду роптать на Тебя, —

Завоюет ли волю мне ропот?

Но зачем средь рабочего дня

Слышу конский торжественный топот?

Но зачем средь обычных тревог,

Средь кольца, что сжимает все туже,

Только стоит шагнуть за порог, —

И взметаюсь я в ветреной стуже?

Как незрима бывания нить,

Каждый день я ее сберегаю, —

Ты же хочешь меня уводить

В хаос, в бездну, к Отцовскому раю.

[2]

Вот кружится ничтожной щепкой

Душа в земном кипеньи вод.

Все, все мгновенно, все некрепко,

Река торжественно плывет.

К опустошительной свободе

Глас Господа меня позвал.

Пусть кружат воды в половодье,

Пусть хлещет белопенный вал.

[3]

Раздваивает жизнь меня:

То череда суровых буден,

То отблеск Духова огня, —

И путь земной тогда не труден.

Тогда сжимается в комок

Палач и страж — слепое время.

Несет сияющий поток

Грех, горечь, тяжесть, смерти бремя.

И мне, блаженной, у весла,

Наверное, уже не надо

Ни меры больше, ни числа.

Перед тобой — Господня радость.

[4]

Все пересмотрено. Готов мой инвентарь.

О, колокол, в последний раз ударь.

Последний раз звучи последнему уходу.

Все пересмотрено, ничто не держит тут.

А из туманов голоса зовут…

О, голоса зовут в надежду и свободу.

Все пересмотрено. Былому мой поклон…

О, колокол, какой тревожный звон,

Какой крылатый звон ты шлешь неутомимо…

Вот скоро будет горный перевал,

Которого мой дух с таким восторгом ждал,

А настоящее идет угрюмо мимо.

Я оставляю плату, труд и торг,

Я принимаю крылья и восторг,

Я говорю торжественно: ‘Во имя,

Во имя крестное, во имя крестных уз,

Во имя крестной муки, Иисус,

Я делаю все дни мои Твоими’.

[5]

Ввели босого и в рубахе, —

Пускай он ищет, наг, один,

Простертый на полу, во прахе,

Свой ангелоподобный чин.

Там, в прошлом, страстной воли скрежет:

Был нерадивый Иоанн.

Потом власы главы обрежут,

Обет священный будет дан.

И облекут в иное платье,

И отрешат от прежних мук.

Вставай же, инок, брат Игнатий,

Твою главу венчал клобук.

Новоначального помилуй

И отгони полночный страх,

Ты, чьей недремлющею силой

Вооружается монах.

А я стою перед иконой

И знаю, — скоро буду там

Босой идти, с свечой зажженной —

Пересекать затихший храм.

В рубаху белую одета…

О, внутренний мой человек.

Сейчас еще Елизавета,

А завтра буду — имярек.

[6]

Отменили мое отчество

И другое имя дали.

Так я стала Божьей дочерью.

И в спокойном одиночестве

Тихо слушаю пророчества, —

Близки, близки дни печали.

[7]

А в келье будет жарко у печи,

А в окнах будет тихий снег кружиться.

И тающий огонь свечи

Чуть озарит святые лица.

И темноликий, синеокий Спас,

Крестом раскинувший свой медный венчик,

Не отведет спокойных глаз…

Длиннее ночи, дни все меньше.

Славянских букв таинственен узор…

О подвигах и о соблазнах змея

В скитах, среди пустынь и гор

Мне говорят Четьи-Минеи.

Когда же ветер дробью застучит,

Опять метель забарабанит в стекла

И холод щеки опалит,

Тогда пойму, как жизнь поблекла.

Пусть будет дух тоской убит и смят, —

Не кончит он с змеиным жалом битву, —

Сто и еще сто раз подряд

Прочту Иисусову молитву.

[8]

Так устать, чтоб быть ничем, исчезнуть:

Господи, Ты сердце укроти.

Слышу цоканье подков железных

На небесном огненном пути.

Знаю, — дальше им лежит дорога,

Через сердце, — тяжек сердца стук.

Благостью внимающего Бога

Увенчает голову клобук.

Все запечатлеть и все оставить, —

О, усталость, даже твой покой.

На коне, сияющем во славе,

С топотом подняться в мир иной.

Черный мой венец неизреченный,

Вечного венчания печать, —

К самым небесам, над всей вселенной

Надобно торжественно поднять.

Древняя усталость сердце сушит

(Плоть истленья, праотец Адам). —

Конь небесный мчит спокойно душу

На гору Сион к святым садам.

Мертвой шелухой свилась усталость,

В светлом небе смертный мрак исчез, —

Это солнце вечности вставало, —

Солнце вечности, — осьмиконечный крест.

Странствия

[1]

Приеду. Спросят: ‘Вы откуда?’

Откуда я, — Бог весть.

Но где была, там худо, худо

И слез людских не счесть.

Была я средь такой метели,

Средь злобных, злобных вьюг,

Где даже ангелы не пели,

Где сомкнут адский круг.

И, пьяны от тоски и гнева,

Живут там без надежд.

Неужто Богоматерь-Дева

К ним не склоняет вежд?

И с чем приехала? С тюками

Людских глухих обид.

Пусть воин Михаил с полками

Скорее к ним спешит.

Забрался там во двор Твой овчий,

Отпора не боясь,

Губительный, могучий ловчий,

Несметной силы князь.

Петлей унынья душит души,

Чтоб стали души — прах,

Чтоб крик мертвел все глуше, глуше

На сомкнутых устах.

Чтоб ничего уж не желали

Средь этих серых мест…

Воздвигни им средь их печали

Твой всепобедный крест.

[2]

Вольно льется на рассвете ветер.

На лугу плуги с сноповязалкой.

Сумрак. Римский дом. С ногою-палкой

Сторож бродит в бархатном берете.

На базар ослы везут капусту.

Солнце загорелось, в тучах рдея.

В сумрачных пролетах колизея

Одиноко, мертвенно и пусто.

Вольно льется на рассвете ветер…

Хорошо быть странником бездомным,

Странником на этом Божьем свете,

Многозвучном, мудром и огромном.

Ним

[3]

Черные фигуры двух монахинь.

В низкой шляпе и плаще священник.

В этом звонком, в этом древнем прахе

Ясно слышу поступь поколений.

По холмам чуть пыльные оливы.

Всюду камень желтовато-белый.

О, земля, частица древней нивы,

Божий урожай, в веках созрелый!

О, земля, я слышу, — ты устала.

Скоро час последней судной жатвы.

Вот на небе яростно и ало

Вестника пылают латы.

Ним

[4]

Обрывки снов. Певуче плещут недра.

И вдруг до самой тайны тайн прорыв.

Явился, сокровенное открыв,

Бог воинств, Элогим, Даятель щедрый.

Что я могу, Вершитель и Каратель?

Я только зов, я только меч в руке,

Я лишь волна в пылающей реке,

Мытарь, напоминающий о плате.

Но Ты и тут мои дороги сузил:

‘Иди, живи средь нищих и бродяг’.

Себя и их, меня и мир сопряг

В неразрубаемый единый узел.

Поезд. Весна 31

[5]

Желтый камень, прокорми

Земледельца, стадо коз,

Корни виноградных лоз, —

Всех работников земли.

Небо, влагой напитай

Эти скудные поля,

Чтоб опять цвела земля,

Чтоб родил суровый край.

Тамарис

[6]

Небесный Иерусалим,

И звон, и звон спокойно-вещий.

Душа земная, улетим,

Где небо морем в стены плещет,

Где серебром литым поют

Бесчисленные колокольни,

Где уготовал Он приют

Для каждой смертной твари дольней.

Быть — нищим и безродным нам,

Которых жизнь в огне и стоне, —

Где пребывает Авраам,

И отдыхать на Отчем лоне.

Но только кладь любви земной

Не обойду никак я мимо.

Вот груз людской. И он со мной

У башен Иерусалима.

Тулуза. Весна 31

[7]

Искала я таинственное племя,

Тех, что средь ночи остаются зрячи,

Что в жизни отменили срок и время,

Тех, что умеют радоваться в плаче.

Искала я мечтателей, пророков,

Всегда стоящих у небесных лестниц

И зрящих знаки недоступных сроков,

Поющих недоступные нам песни.

И находила буйных, нищих, сирых,

Упившихся, унылых, непотребных,

Заблудшихся на всех дорогах мира,

Бездомных, голодающих, бесхлебных.

О, племя роковое, нет пророчеств, —

Лишь наша жизнь пророчит неустанно —

И сроки близятся, — и дни короче…

Приявший раб поет Тебе: Осанна!

Лион

[8]

Земли Твоей убогое житье,

Твоих людей убогая работа…

Какое-то звериное чутье

Мне говорит: не жди у поворота.

Пославший в мир послал нас не за тем,

Чтоб только сравнивать, как не похожи

Земля изгнанья и былой Эдем,

Иль лоно праотцев и это ложе.

Был этот тварный мир добро зело,

Стал тварный мир границей преисподней.

Но чую я, — вот шелестит крыло

Всю тварь пронзающей любви Господней.

Все, что привычно, что всегда вблизи, —

Борьба за жизнь, работа, скука, будни, —

Всего коснись и все преобрази,

Ты, — Солнце незакатного полудня.

Вот голый куст, а вот голодный зверь,

Вот облако, вот человек бездомный.

Они стучатся. Ты открой теперь,

Открой им дверь в Твой Дом, как мир, огромный.

О, Господи, я не отдам врагу

Не только человека, даже камня..

О имени Твоем я все могу,

О имени Твоем и смерть легка мне.

Лион

[9]

Благовестительство. Се — меч.

Се — град и мор средь мирных пашен.

Се — ангел пламенен и страшен

Гудит набатом древних веч.

Благовестительство. Спеша,

Благоразумный запер двери.

В темнице ли его душа

Взыскует об огне и вере?

И если нет в моих устах

Благовествующих глаголов, —

Пусть взглянут, — средь полей и долов

Взметенный ветром учит прах.

Вот низких туч косматый лес,

Вот воздух, даже он в темнице.

Вот поднимает Светлолицый

Над миром крест.

Лион

[10]

Закрутит вдруг средь незнакомых улиц,

Нездешним ветром душу полоснет…

Неужто ли к земле опять свернули

Воители небесные полет?

Вот океан не поглощает сушу

И в черной тьме фонарь горит, горит.

Ты вкладываешь даже в камень душу, —

И в срок душа немая закричит.

Архангелы и ангелы, господства,

И серафимов пламеносный лик…

Что я могу?., прими мое юродство,

Земли моей во мне звучащий крик.

Ницца, весной 31

[11]

Усталость забаюкала меня,

Всегда меж нищими и богачами,

Как я дождусь сияющего дня,

Последнего пред смертными ночами?

Вот лунный столб в воде и тишина.

Фонарь на лодке неспокойно красен.

Неужто же везде моя вина?

Неужто же мой путь напрасен?

[12]

Я высоко. Внизу тюки, бочонки,

Лебедок лязг и рев морских сирен.

Преодолев на повороте крен,

Мой парусник скользит стрелою тонкой.

Волна темно-зеленая. Вы, волны,

Вы — пашня трудная для рыбаков.

Стоит скала, стоит века веков,

И тенью осеняет порт и челны.

Не знаю я, зачем я здесь сегодня,

Какую вновь должна прочесть скрижаль.

О, люди-братья, необъятна даль,

Непостижимо таинство Господне.

Ницца

[13]

Кто я, Господи? Лишь самозванка,

Расточающая благодать.

Каждая царапинка и ранка

В мире говорит мне, что я мать.

Только полагаться уж довольно

На одно сцепление причин.

Камень, камень Ты краеугольный,

Основавший в небе каждый чин.

Господи, Христос-чиноположник,

Приобщи к работникам меня,

Чтоб ответственней и осторожней

Расточать мне искры от огня.

Чтоб не человечьим благодушьем,

А Твоей сокровищницей сил

Мне с тоской бороться и с удушьем,

С древним змием, что людей пленил.

Гренобль

[14]

О, волны каменные, вы —

Застывшей бури отраженье,

Вы — космы мечущие львы,

Хребта земного обнаженье.

Как звери дикие, как вал

Огнекипящего потока,

Вздымался прах, хребет вставал,

Долины зыбились глубоко.

Рождалась тверди нашей плоть,

Рождалась жизнь в огнистой груди.

И ночь была. Был день. Господь

Небывшему сказал: ‘Да будет!’

Гренобль

[15]

Постыло мне ненужное витийство,

Постылы мне слова и строчки книг,

Когда повсюду кажут мертвый лик

Отчаянье, тоска, самоубийство.

О, Боже, отчего нам так бездомно?

Зачем так много нищих и сирот?

Зачем блуждает горький Твой народ

В пустыне мира, вечной и огромной?

Я знаю только радости отдачи,

Чтобы собой тушить мирскую скорбь,

Чтобы огонь и вопль кровавых зорь

Потоплен в сострадательном был плаче.

Клозон

[16]

На закате загорятся свечи

Всех соборных башен крутолобых.

Отчего же ведаешь ты, вечер,

Только тайну смерти, жертвы, гроба?

Вечер тих, прозрачен и неярок.

Вечер, вечер, милый гость весенний,

С севера несу тебе подарок —

Тайну жизни, тайну воскресенья.

Страсбург. Весна 31

[17]

Устало дышит паровоз,

Под крышей легкий пар клубится,

И в легкий утренний мороз

Торопятся людские лица.

От города, где тихо спят

Соборы, площади и люди,

Где темный каменный наряд

Веками был, веками будет,

Где зелена струя реки,

Где все в зеленоватом свете,

Где забрались на чердаки

Моей России милой дети,

Опять я отрываюсь вдаль,

Опять душа моя нищает,

И только одного мне жаль, —

Что сердце мира не вмещает.

Безансон. Осень 31

Ожидание

[1]

За этот день, за каждый день отвечу, —

За каждую негаданную встречу, —

За мысль и необдуманную речь,

За то, что душу засоряю пылью

И что никак я не расправлю крылья,

Не выпрямлю усталых этих плеч.

За царский путь и за тропу пастушью,

Но главное — за дани малодушию,

За то, что не иду я по воде,

Не думая о глубине подводной,

С душой такой крылатой и свободной,

Не преданной обиде и беде.

О, Боже, сжалься над Твоею дщерью!

Не дай над сердцем власти маловерью.

Ты мне велел, — не думая, иду.

И будет мне по слову и по вере

В конце пути такой спокойный берег

И отдых радостный в Твоем саду.

21 августа 1933 г.

[2]

…И за стеною двери замурую.

Тебя хочу, вольно найденный гроб.

Всей жизнью врежусь в глубину земную,

На грудь персты сложить и оземь лоб.

Мне, сердце тесное, в тебе просторно.

И много ль нужно? Тело же в комок.

Пространство лжет, и это время вздорно,

Надвинься ниже, черный потолок.

Пусть будет черное для глаз усталых,

Пусть будет горек хлеб земной на вкус,

В прикосновеньи каждом яд и жало,

Лишь точка света — имя: Иисус.

Лишь бы хотеть… Хотеть я не умею.

Быть чистою — и мука не чиста.

Дай мне, как дал распятому злодею,

Тебя познать на высоте креста.

Вели, как недостойной Магдалине,

Разбить мой алавастровый сосуд,

И пусть грехи на чашу мститель кинет,

И пусть настанет Твой последний суд.

1933

[3]

Охраняющий сев, не дремли,

Данный мне навсегда провожатый.

Посмотри — я сегодня оратай

Средь Господней зеленой земли.

Не дремли, охраняющий сев,

Чтобы некто не сеял средь ночи

Плевел черных на пажити Отчей,

Чтоб не сеял унынье и гнев.

Охраняющий душу мою,

Ангел Божий великой печали,

Здесь, на поле, я все лишь в начале,

Пот и кровь бороздам отдаю.

Серп Твой светлый тяжел и остер.

Ты спокоен, мой друг огнелицый.

В закрома собираешь пшеницу,

Вражьи плевелы только в костер.

7 августа 1934

[4]

Верчу я на мельнице жернов,

Скрипучий, тяжелый, упорный,

Мелю полновесные зерна,

Помол же — песок или пыль,

Как будто я сыпала щебень,

Волчец, что в еду непотребен,

Седой и мохнатый ковыль.

О сердце, о жернов усталый,

Вот боль полновесно упала, —

Мели, этих зерен немало, —

И трудится сердце, и бьется,

Но белый помол не дается

И боль не рождает покой.

Как будто незримые воры

Пшеницы мучительный ворох

Запрятали в темные норы

И сердце напрасно стучит.

И дух мой, убогий и нищий,

Опять остается без пищи

И новую ниву растит.

[5]

Господи, Ты видишь — нищета,

Сердце как унылый, гулкий дом,

А вокруг такая суета…

Все проходит, все одна тщета,

Все кончается смертельным сном.

Но не надо нам пчелиных сот,

Но не надо нам и рыб из рек,

Хлеба и елея. Твой приход

Все земное сразу отсечет,

Как от сердца суету отсек.

Господи, не говорить, не петь,

И не каяться, и не хотеть.

Ни о чем не плакать, не просить…

Господи, Ты входишь в сердца клеть.

Буду эту ночь, как дар, носить.

[6]

Постучалась. Есть за дверью кто-то.

С шумом отпирается замок…

Что вам? Тут забота и работа,

Незачем ступать за мой порог.

Дальше, дальше! Тут вот деньги копят,

Думают о семьях и себе,

Платья штопают и печи топят,

И к привычной клонятся судьбе.

Бескорыстного искать меж нами?

Где-то он один свой крест влачит?

Господи, весь мир как мертвый камень.

Боже, мир, как кладбище, молчит.

<25.VI 1938 г.>

[7]

У брата крепкий дом и много золота,

На каждой двери у него замок,

Не пустит он бродягу на порог,

Разумный брат, — он не боится голода.

Моя душа давно нема от холода.

И крыша ей давно небесный свод.

Вокруг все голодающий народ,

Она ж безумно не боится голода.

У брата время точно все размерено.

Срок — что приобретать, срок — отдыхать.

Днем суета, а ночью на кровать.

И он живет спокойно и уверенно.

А мера у души моей потеряна:

То я ничто, то кто-то за меня

Ночами чертит буквы из огня,

И я живу спокойно и уверенно.

И брат придет с смертельною усталостью,

Вне бытия, к ногам Твоим, Судья.

И медленно поднимется бадья,

Гружена добродетельною малостью.

И я приду с смертельною усталостью

И скажешь Ты: зачем же отдавать

Дарованную Мною благодать,

Ничем не оправдать тебя, — лишь жалостью.

10 мая 1933 г.

[8]

Мертва ли я? Иль все еще живая?

Немотствуют душа моя и плоть.

Но за сады сияющего рая

И немоту мне надо побороть.

Как скупы в этом мире измеренья.

Лишь три. Куда же ветер крыльев деть?

Четвертое пронзает все — горенье, —

И надо мне всей, до конца, сгореть.

Господь, не я, лишь горсть седого пепла,

А в нем страстей и всех желаний гроб.

Душа глуха, душа уже ослепла.

И сжат и сложен в закрома мой сноп.

Пусть мне не быть, Ты надо мной средь праха,

Пусть мне не петь, пусть ангелы трубят.

Пусть мне не знать ни радости, ни страха,

Когда миры в последний срок горят.

7-го августа 1934 г.

[9]

Пусть отдам мою душу я каждому,

Тот, кто голоден, пусть будет есть,

Наг — одет, и напьется пусть жаждущий,

Пусть услышит неслышащий весть.

От небесного грома до шепота

Учит все — до копейки отдай.

Грузом тяжким священного опыта

Переполнен мой дух через край.

И забыла я, есть ли средь множества

То, что всем именуется — я.

Только крылья, любовь и убожество,

И биение всебытия.

[10]

От жизни трудовой и трудной,

От этих многозначных встреч,

От всей земли скупой и скудной

Что мне для вечности беречь?

Лишь голод мой неутолимый,

Погоню по Его следам,

Все остальное — херувиму

У врат небесных я отдам.

Войду туда с душою голой,

С одной неистовой мольбой,

Прострусь я с воплем у Престола,

Сама ограблена собой.

Мне оправдаться нечем, нечем, —

Но Ты меня рукою тронь,

И ринется Тебе навстречу

Изголодавшийся огонь.

[11]

Трехсолнечный свет и нет страха,

Восстану в час судный из гроба.

Извергнет земная утроба

Останки сожженного праха.

Ты, триединое пламя,

Взметешь огневидные струи,

Крещеньем огонь испытует

Извергнутых к жизни гробами.

И вспыхнет сухая солома…

Как мало от жизни осталось…

Огнеупорная малость

Нужна ли для Отчего дома?

27 апреля 1933 г.

[12]

И в этот вольный, безразличный город

Сошла пристрастья и неволи тень.

И северных сияний пышный ворох,

И соловецкий безрассветный день.

При всякой власти, при любых законах,

Палач ли в куртке кожаной придет,

Или ревнитель колокольных звонов

Создаст такой же соловецкий гнет.

Один тюрьму на острове поставил

Во имя равенства, придет другой —

Во имя мертвых, отвлеченных правил

На грудь наступит тяжкою стопой.

Нет, ничего я здесь не выбирала,

Меня позвал Ты, как же мне молчать?

Любви Твоей вонзилось в сердце жало

И на челе избрания печать.

22-го июня 1937 г.

[13]

Я знаю, зажгутся костры

Спокойной рукою сестры,

А братья пойдут за дровами,

И даже добрейший из всех

Про путь мой, который лишь грех,

Недобрыми скажет словами.

И будет гореть мой костер

Под песнопенье сестер,

Под сладостный звон колокольный,

На месте на Лобном, в Кремле,

Иль здесь, на чужой мне земле,

Везде, где есть люд богомольный.

От хвороста тянет дымок,

Огонь показался у ног,

И громче напев погребальный.

И мгла не мертва, не пуста,

И в ней начертанье креста —

Конец мой, конец огнепальный.

17-го июля 1938 г.

[14]

Парижские приму я Соловки,

Прообраз будущей полярной ночи.

Надменных укорителей кивки,

Гнушенье, сухость, мертвость и плевки, —

Здесь, на свободе, о тюрьме пророчат.

При всякой власти отошлет канон

(Какой ни будь!) на этот мертвый остров.

Где в северном сияньи небосклон,

Где множество поруганных икон,

Где в кельях-тюрьмах хлеб дается черствый.

Повелевающий мне крест поднять,

Сама, в борьбу свободу претворяя,

О, взявши плуг, не поверну я вспять,

В любой стране, в любой тюрьме опять

На дар Твой кинусь, плача и взывая.

В любые кандалы пусть закуют,

Лишь был бы лик Твой ясен и раскован.

И Соловки приму я, как приют,

В котором Ангелы всегда поют, —

Мне каждый край Тобою обетован.

Чтоб только в человеческих руках

Твоя любовь живая не черствела,

Чтоб Твой огонь не вызвал рабий страх,

Чтоб в наших нищих и слепых сердцах

Всегда пылающая кровь горела.

22-го июня 1937 г.

[15]

Запишет все протоколист,

А судьи применят законы.

И поведут. И рог возьмет горнист.

И рев толпы. И колокола звоны…

И крестный путь священного костра,

Как должно, братья подгребают уголь.

Вся жизнь, — огонь, — паляща и быстра,

Конец. (Как стянуты веревки туго).

Приди, приди, приди в последний час!

…Скрещенье деревянных перекладин.

И точится, незримая для глаз,

Веками кровь из незаживших ссадин.

17-го апреля 1938 г.

Покров

[1]

Ни формулы, ни мера вещества

И ни механика небесной сферы

Навек не уничтожат торжества

Без чисел, без механики, без меры.

Нет, мир, с тобой я говорю, сестра, —

И ты сестру свою с любовью слушай, —

Мы — искры от единого костра,

Мы — воедино слившиеся души.

О мир, о мой одноутробный брат, —

Нам вместе радостно под небом Божьим

Глядеть, как Мать воздвигла белый плат

Над нашим хаосом и бездорожьем.

[2]

Из вечных таинственных книг

Познали мы древнюю веру.

О, Боже, какую воздвиг

Ты хаосу мерную меру.

Сознанием тьма сражена,

И с тьмой совершилась расплата.

Вот в вечность восходит Жена,

Вся огнезрачна, крылата.

Ты, вечная Дева и Мать,

Ты, радость измученным взорам, —

Вовек не устань покрывать

Нас, смертных, своим омофором.

Как птица птенцов стережет,

Как недра земельные — севы, —

Так нас омофор бережет

Крылатой и огненной Девы.

[3]

Мать, мы с тобою договор,

Завет мы заключим любовный, —

Птенцов из гнезд, зверей из нор

Принять, любить, объять покровно.

И человеческих свобод

Тяжелый и священный камень

Под самый Божий небосвод

Своими вознести руками.

Ты знаешь все, ты видишь, Мать,

Что ничего душе не надо.

Лишь все до дна навек отдать, —

И в этом тихая услада.

[4]

Сразу даль обнажена,

В льды душа моя уводится…

О, крылатая Жена,

Дева, Матерь, Богородица.

Вижу зорче зорких снов,

Птиц неведомых крылатее, —

Хаос, — и над ним покров,

Распростертый Девой Матерью.

Тайна, — хаос, — это я, —

И Покровом жизнь исчислена.

Нет иного бытия, —

Только мрак и Мать Пречистая.

[5]

Присмотришься, — и сердце узнает,

Кто Ветхого, кто Нового Завета,

Кто в Бытии, и кто вступил в Исход,

И кто уже созрел в Господне лето.

Последних строк грядущие дела

Стоят под знаком женщины родящей,

Жены с крылами горного орла,

В пустыню мира Сына уносящей.

О, чую шелест этих дивных крыл

Над родиной, над снеговой равниной.

В снегах нетающих Рожденный был

Спасен крылами Женщины орлиной.

[6]

Над тварью, в вечности возносится Покров, —

Над тварным тлением в своей предвечной славе, —

И собирает Мать к себе земных сынов,

И материнскую о них тревогу правит.

Земля владычица, невеста из невест,

Мать матерей, — все тихо и все просто:

Сын человеческий воздвиг над миром крест, —

Нам меч дала ты обоюдоострый.

Со дна, из пропасти, от тленья, от гробов, —

До глубины небес и до хрустальной сферы,

Сын в Матери открыт, и Мать в путях сынов

Навек открыла нам Покровом тайну веры.

Крест Сына Божьего, — он миру острый меч,

Пронзенная мечом, земля стенает, — матерь.

Крест Господа, — как крылья он у плеч, —

И Мать — всех птиц, всех бурь свободней и крылатей.

[7]

Два треугольника — звезда,

Щит праотца, отца Давида,

Избрание — а не обида,

Великий дар — а не беда.

Израиль, ты опять гоним, —

Но что людская воля злая,

Когда тебе в грозе Синая

Вновь отвечает Элогим!

Пускай же те, на ком печать,

Печать звезды шестиугольной,

Научатся душою вольной

На знак неволи отвечать.

Париж, 1942 г.

Земля

[1]

Обряд земли — питать родные зерна,

А осенью, под ветром, умирать —

Я приняла любовно и покорно,

Я научилась ничего не знать.

Есть в мире два Божественных искусства —

Начальное, — все, что познал, хранить,

Питать себя наукою стоустой,

От каждой веры мудрости испить.

И есть искусство. Как назвать — не знаю,

Символ его — все зачеркнувший крест,

Обрыв путей, ведущих сердце к раю,

Блуждание среди пустынных мест.

Искусство от любимого отречься

И в осень жизни в ветре холодеть,

Чтоб захотело сердце человечье

Безропотно под ветром умереть.

Лишь этот путь душе моей потребен,

Вот рассыпаю храмину мою

И Господу суровому молебен

С землей и ветром осенью пою.

[2]

В двух обликах я землю поняла:

То мчит она сияющим фрегатом

Надежды наши, мысли и дела

В восторге и безумии крылатом.

И вечность вся послушна кораблю,

Ложится океаном за кормою, —

Такой приемлю землю и люблю,

И вижу я ее такою.

И облик есть еще. Как грузна плоть, —

Распластана, разъята, неподвижна.

Куда идти? Кого, зачем бороть?

И вечность Божья плоти непостижна.

О, недра темные, вулканов гул,

Семян таинственное прозябанье.

Путь человеческий нас повернул

К гробам, к гробам, в истленье, в увяданье.

И знаю я, не руль в моих руках, —

Гробовщика тяжелая лопата.

Земля моя, ты только тлен, ты прах, —

И я с тобой во прах разъята.

[3]

Знаю я извечное притворство,

Различаю твой, земля, обман.

Божья. И откуда богоборство, —

Этот дымный и сухой туман?

Претворяешься, земля, — иная

В первозданной сущности своей,

И теперь хранишь ты отсвет рая

Средь холодных вспаханных полей.

И не мне — сестре единокровной —

Позабыть, не слышать, не узнать,

Как звенит одной волной любовной

Всеспасающая благодать.

По утрам заря пылает ало.

Свились, уплывают тени снов.

И рука на небе распластала

Голубой Покров.

[4]

Весь твой подвиг измерила я, —

Знаю, знаю глухую покорность

И непрочность, и смерть, и тлетворность,

Надоевшего так бытия.

Ты земля моя, ты и сестра мне.

Слышу осени звонкий напев,

Вижу, — вот прорастает твой сев

В глине, щебне, песках или камне.

Знаю, знаю, измерила я,

Не измерила, — сердцем узнала,

Как лежать ты под небом устала, —

Как гнетет вечный тлен бытия.

Услыхав под землею удары,

Возвестившие сердцу вражду,

Я теперь напрягаюсь и жду, —

Где раскинутся в небе пожары.

Как ты свой многолиственный сад

Вихрем, взрывом в хаос покоробишь

И, пылая в неистовой злобе,

Ударишь в набат.

[5]

Не хотят колючие слова

В эти мерные вмещаться строки.

Знаю, знаю, будет сон глубокий,

Будет тихо шелестеть трава,

Звезды станут гаснуть на востоке.

Будет так прохладно на земле,

На лугах разросшегося сада,

Станет так мне ничего не надо,

Как теперь бывает лишь во сне,

Когда сердце беспричинно радо.

Я смогу тогда глядеть, глядеть

На далекие в тумане горы,

На воды блестящие узоры,

На деревьев кружевную сеть,

На берлоги, птичьи гнезда, норы.

Господи, ведь нечего беречь.

И растратить тоже не могу я.

Все свивая, плача и тоскуя,

Чую крылья у усталых плеч,

Вижу небывалую судьбу я.

Пусть понятен весь земной мой путь

Людям-спутникам и людям-братьям

И приветливым рукопожатьем

Провожают в смерть, во мрак и жуть —

Ближе к мертвенным ночным объятьям.

Или еще верят до конца?

Иль еще не тронула тревога,

Что стоит у самого порога?

Вот — чрез мрак, чрез смерть к путям Отца,

Строгого карающего Бога.

[6]

Нет, Господь, я дорогу не мерю, —

Что положено, то и пройду.

Вот услышу опять про потерю,

Вот увижу борьбу и вражду.

Я с открытыми миру глазами,

Я с открытою ветру душой,

Знаю, слышу, — Ты здесь, между нами,

Мерой меришь весь путь наш большой.

Что же? Меряй. Мой подвиг убогий

И такой неискупленный грех,

Может быть, исчислением строгий, —

И найдешь непростительней всех.

И смотреть я не буду на чашу,

Где грехи мои в бездну летят,

И ничем пред Тобой не украшу

Мой разорванный, нищий наряд.

Но скажу я, какою тоскою

Ты всю землю Свою напоил,

Как закрыты дороги к покою,

Сколько в прошлом путей и могил.

Как в закатную серую пору

Раздается нездешний набат

И видны истомленному взору

Вихри крыльев и отблески лат.

И тогда, нагибаясь средь праха,

Прячась в пыльном земном бурьяне,

Я не знаю сомненья и страха,

Неповинна в свершенной вине.

Что ж? — Суди. Я тоскою закатной,

Этим плеском немеркнущих крыл

Оправдаюсь в пути безвозвратном,

В том, что день мой не подвигом был.

[7]

Ни памяти, ни пламени, ни злобы, —

Господь, Господь, я Твой узнала шаг.

От детских дней, от матерней утробы

Ты в сердце выжег этот точный знак.

Меня влечешь сурово, Пастырь добрый,

Взвалил на плечи непомерный груз.

И меченое сердце бьется в ребра, —

Ты знаешь, слышишь, Пастырь Иисус.

Ты сердцу дал обличье вещей птицы,

Той, что в ночах тоскует и зовет,

В тисках ребристой и глухой темницы

Ей запретил надежду и полет.

Влеки меня, хромую, по дорогам,

Крылатой, сильной, — не давай летать,

Чтоб я могла о подвиге убогом

Мозолями и потом все узнать.

Чтоб не умом, не праздною мечтою,

А чередой тугих и цепких дней, —

Пришел бы дух к последнему покою

И отдохнул бы у Твоих дверей.

[8]

Наступающее лето…

Сколько их, созревших нив.

В зелень земля одета,

Ветки тяжелы от цвета.

Зеленеющие нови

Соком налились зеленым.

Памяти сиротской, вдовьей

Этот сок, как реки крови.

Скоро хлынут волны, скоро,

И идет на нивы серп.

Сок зальет земли просторы,

Сгинут в красном море горы.

Не было с начала мира

Урожая тяжелее.

Серп, коса, топор, секира

Дорвались теперь до пира.

Вся земля, как плод, созрела,

Виноградарь уж припас

Ведра темные — для тела,

Духу — воздух сребробелый.

[9]

Вот и надгробный плач творю

Я над тобой, земля-праматерь.

Какую мутную зарю

Мы встретим в нынешнем закате?

Вдвоем смотрели на тебя,

На мертвый лик, лежащий в гробе, —

Смотрел лишь ветер, в рог трубя,

Смотрела я в бессильной злобе.

Ты, ветер-друг, ушел потом

Скитаться по просторам звездным,

Земля уснула- под крестом,

Под нашим пением бесслезным.

И я одна от похорон

Осталась на дорогах жизни.

Как знать, какой призывный звон

Меня вернет к моей отчизне?

Не научу ль я плакать всех,

Так, чтоб глаза от слез ослепли?

Твой путь, земля, и смерть и грех, —

Не путь ли наш, не грех, не хлеб ли?

[10]

Не голодная рысит волчиха,

Не бродягу поглотил туман, —

Господи, не ясно и не тихо

Средь Твоих оголодавших стран.

Над морозными и льдистыми реками

Реки ветра шумные гудят.

Иль мерещится мне только между нами

Вестников иных тревожный ряд?

Долгий путь ведет нас всех к покою,

(Где уж там, на родине, покой?)

Лучше по-звериному завою —

И раздастся отовсюду вой.

Посмотрите, — разметала вьюга

Космы дикие свои в простор.

В сердце нет ни боли, ни испуга —

И приюта нет средь изб и нор.

Нашей правды будем мы достойны,

Правду в смерть мы пронесем, как щит…

Господи, неясно, неспокойно

Солнце над землей Твоей горит.

Смерть

[1]

Только к вам не заказан след,

Только с вами не одиноко,

Вы, — которых уж больше нет,

Ты, мое недреманное Око.

Точно ветром колеблема жердь,

Я средь дней. И нету покоя.

Только вами, ушедшими в смерть,

Оправдается дело земное.

Знаю, знаю, — немотствует ад.

Смерть лишилась губящего жала.

Но я двери в немеркнущий сад

Среди дней навсегда потеряла.

Мукой пройдена каждая пядь, —

Мукой, горечью, болью, пороком.

Вам, любимым, дано предстоять

За меня пред сияющим Оком.

[2]

Не солнце ль мертвых поднялось сегодня?

Не наступил ли день расплат?

Вот урожай пшеничный сжат,

В точилах зрелый виноград,

И медленно грядет закат

На лето благости Господней.

Мертвящий свет. А сердце так крылато!

Меж ‘здесь’ и ‘там’ исчезла грань.

Погибла временная брань.

Господь нас взял в святую длань,

И страж мне рек: душа, восстань, —

Вот час, вот срок, вот суд, вот плата.

[3]

Моих молитв бескрылых тонкой нитью, —

Ничтожной нитью, я держусь лишь ей.

Готов корабль к последнему отплытью,

На берегу развил все кольца змей.

Там или здесь, в порыве корабельном

Могу оставить берег я змеи,

Могу тонуть в пространстве запредельном,

Там, где блаженно тонут корабли.

А если нет? А если битве в жертву

Навек должна остаться я сама?

И час придет. И змей закончит жатву

И плевелы уложит в закрома.

[4]

Прощайте, берега. Нагружен мой корабль

Плодами грешными оставленной земли.

Без груза этого отплыть я не могла б

Туда, где в вечности блуждают корабли.

Всем, всем ветрам морским открыты ныне снасти.

Все бури соберу в тугие паруса.

Путь корабля таков, — от берега, где страсти,

В бесстрастные Господни небеса.

А если не доплыть? А если сил не хватит?

О, груз достаточен, неприхотливо дно.

Тогда холодных, разрушительных объятий,

Наверное, мне миновать не суждено.

[5]

Мы снискиваем питие и брашно

Заклятьем первородного греха.

Мы трудимся, мы утучняем пашню,

И нашу землю бороздит соха.

И оттрудившись, тихо умираем.

Каким судом судить Ты будешь нас,

Стоящих перед осиянным раем,

Наш брат по плоти, вечный Бог и Спас?

Сын Человеческий, Домостроитель,

В обширном доме Своего Отца

Какую уготовишь нам обитель,

Какого удостоишь нас венца?

[6]

О, всепредчувствие, преддверье срока,

О, всеподготовительный восторг.

На торжищах земли закончим торг,

Проснемся, крикнем и вздохнем глубоко.

Ты, солнце вечности, восход багров,

И предрассветный холод сердце душит.

Минула ночь. Уже проснулись души

От утренних туманно-теплых снов.

И сны бегут, и правда обнажилась.

Простая. Перекладина креста.

Последний знак последнего листа, —

И книга жизни в вечности закрылась.

Примечания

Из книги ‘Стихи’. Мать Мария. Стихи / Изд. общества друзей матери Марии / Предисл. Г. А. Раевского. Париж, 1949. Книга была издана Обществом друзей м. Марии и посвящена памяти И. И. Фондаминского. Отдельные стихи из нее перепечатывались неоднократно. В целом виде книга воспроизводится впервые. В настоящей публикации исключен только небольшой раздел ‘Ранние стихи’ (из ‘Руфи’), произведены уточнения отдельных текстов по книге С. Гаккеля, хранителя рукописей большинства стихотворений м. Марии.

ВЕСТНИКИ

С. 162. ‘Близорукие мои глаза…’

И людские слабые тела <...> / Рухнут, как убогое жилище… — образ из послания апостола Павла, ср.: ‘…когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный’ (2 Кор 5: 1).

Господи Иисусе, / Ей, гряди… — См. примеч. к с. 145—146 (‘Последнее солнце и день наш последний…’).

С. 162—163. ‘И вновь пылающий рубеж…’

Михаил Архистратиг — см. примеч. к с. 115—117.

С. 163. ‘Гул вечности доходит глухо…’

Образы стих., особенно 1-й строфы, навеяны ветхозаветной книгой Екклесиаста, где ‘суета’ — ключевое понятие, проходящее рефреном через весь текст, а жизнь трактуется как череда повторений, постоянное возвращение ‘на круги своя’, ср.: ‘Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все — суета и томление духа!’ (Еккл 1: 14).

С. 163. ‘…И были вестники средь нас…’

Начало ангел вновь вострубит / Священнопламенных костров — возвестит конец света и Последний суд (см. Отк 8: 7).

С. 164. ‘Крылатому вестнику ринусь навстречу…’

Крылатый вестник — архангел Гавриил.

Предтеча — Иоанн Креститель.

акриды — род саранчи, по преданию, ими питался в пустыне Иоанн Креститель (см. Мф 3: 4).

Восток — на востоке взошла звезда, возвестившая рождество Иисуса Христа в Вифлееме. Восток — одно из именований Христа (см. Лк 1: 78).

С. 164. ‘Подземный гул все слышен мне…’

И голод духа утоли — восходит к тексту книги пророка Амоса: ‘Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда Я пошлю на землю голод, не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних’ (Ам 8: 11).

ПОКАЯНИЕ

С. 165. ‘Я верю, Господи, что если Ты зажег…’

Новый Град — новый (небесный) Иерусалим — см. примеч. к с. 94—95 (‘Волосы спускаются на лоб…’). В целом две последние строфы восходят к Апокалипсису: ‘И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали… <...> …Увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба…’ (Отк 21: 1-2 и след.).

преображенный Лад — здесь: новый миропорядок, основанный на любви и согласии, ср.: ‘И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло’ (Отк 21: 4).

С. 166—167. ‘Каждый час желает побороть…’

Я хочу, чтоб просияла плоть, / Жду преображенья крови. — См. примеч. к с. 47—48 (‘Кто знает, тот молчит…’), с. 72 (‘Покорно Божий суд приму…’).

бескровная жертва — хлеб и вино, символизирующие Плоть и Кровь Христа во время таинства причащения. См. примеч. к с. 94 (‘Ветер плачет в трубе…’).

С. 168—169. ‘Имеющий ухо, да слышит…’

Имеющий ухо, да слышит — измененная евангельская фраза: ‘кто имеет уши слышать, да слышит’ (Мф II: 15, 13: 9).

Жнец в поле за жатвою вышел — одна из апокалипсических метафор, означающих Последний суд, см. примеч. к с. 102 (‘Полей Твоих суровый хлебороб…’).

ПОСТРИГ

С. 169—170. ‘Раздваивает жизнь меня…’ …отблеск Духова огня… — см. примеч. к с. 66. С. 170—171. ‘Ввели босого и в рубахе…’ в рубахе — постригаемый облачался в белую рубаху-власяницу.

простертый на полу — см. примеч. к с. 269 (‘Духов день’).

нерадивый Иоанн — вероятно, Иоанн — московский юродивый по прозвищу Большой колпак. Ходил в веригах, с распущенными волосами и почти нагой. Порицал Бориса Годунова. Скончался в 1589 г., похоронен в Покровском (Василия Блаженного) соборе в Москве.

иное платье — после пострига м. Мария была облачена в мантию.

брат Игнатий — личность не установлена.

клобук — монашеский головной убор цилиндрической формы, без полей, расширяющийся кверху.

имярек — кто-то, некто. До совершения обряда постригаемый сохраняет свое мирское имя (Елизавета).

С. 171. ‘Отменили мое отчество…’

другое имя — После пострига Е. Ю. Скобцова получила имя Мария.

С. 171. ‘А в келье будет жарко у печи…’

Четьи-Минеи — жизнеописания святых, собранные по дням и месяцам года, состоят из 12 томов (по числу месяцев).

Иисусова молитва — краткая молитва к Иисусу: ‘Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного’ (Православный молитвослов. М., 1997. С. 113), основанная на скромной молитве мытаря: ‘Боже! будь милостив ко мне грешнику!’ (Лк 18: 13).

С. 172. ‘Так устать, чтоб быть ничем, исчезнуть…’

клобук — см. примеч. к с. 170—171 (‘Ввели босого и в рубахе…’).

Плоть истленья, праотец Адам. — Первый человек, Адам, олицетворяет в Библии человека в его плотской, греховной ипостаси, человека тленного, то есть смертного: ‘Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут…’ (1 Кор 15: 22, ср. 15: 47-49, Быт 3: 19).

Сион — один из холмов, на котором расположен Иерусалим и где находился главный храм, также часто называемый Сионом.

осьмиконечный крест — православный крест, знак распятия Христа.

СТРАНСТВИЯ

С. 172—173. ‘Приеду. Спросят: ‘Вы откуда?»

…двор Твой овчий… — Согласно Евангелиям, все люди — овцы единого стада (см. Мк 6: 34), чей Пастырь — Иисус Христос.

несметной силы князь — дьявол.

С. 173—174. ‘Черные фигуры двух монахинь…’

…час последней судной жатвы. — См. примеч. к с. 102 (‘Полей Твоих суровый хлебороб…’).

С. 174. ‘Обрывки снов. Певуче плещут недра…’

мытарь — сборщик податей и пошлин в Риме и его провинциях. У древних евреев мытарь и грешник были равнозначны.

С. 174—175. ‘Небесный Иерусалим…’

небесный Иерусалим — см. примеч. к с. 94—95 (‘Волосы спускаются на лоб…’).

тварь дольняя — Божье творение, земляне, люди, живущие на земле. См. примеч. к с. 136 (‘Когда-нибудь, я знаю, запою…’).

3-я строфа восходит к евангельской притче о богаче и нищем Лазаре, подбиравшем крохи со стола богача. Лазарь умер и был отнесен ангелом ‘на лоно Авраамово’, а богач мучился после смерти в аду. ‘Лоно Авраамово’ здесь означает потусторонний мир (см. Лк 16: 19-31).

С. 175. ‘Искала я таинственное племя…’. С. Гак-кель, анализировавший рукопись, считает, что в книге 1949 г. приведены ошибочные редакции, и предлагает следующие уточнения:

— последняя строка 1-й строфы: ‘Умеют радоваться в плаче’

— последняя строка 3-й строфы: ‘Бездомных, голых и бесхлебных’

— последняя строка 4-й строфы: ‘Приявший рабий знак, осанна’

(см.: Гаккель. С. 102—103).

осанна — см. примеч. к с. 148—149.

С. 175—176. ‘Земли Твоей убогое житье…’

Был этот тварный мир добро зело… — восходит к библейскому церк.-слав. тексту, в котором говорится о завершении мироздания: Бог увидел, что ‘се добро зело’ (‘И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма’ — Быт 1: 31). Этот мир, сотворенный Господом (тварный), был осквернен грехопадением Адама и Евы.

Солнце незакатного полудня… — Солнце — одно из именований Христа.

С. 176. ‘Благовестительство. Се — меч…’

Светлолицый — Иисус Христос. Это определение, видимо, опирается на евангельский рассказ о преображении Господнем, когда Он открыл ученикам Свое мессианское достоинство: ‘И преобразился перед ними, и просияло лицо Его как солнце…’ (Мф 17: 2). Светом Его неоднократно именует апостол Иоанн (см. Ин 1: 4, 9, 8: 12, 12: 35, 46).

С. 176—177. ‘Закрутит вдруг средь незнакомых улиц…’

Архангелы, ангелы, господства, серафимы — различные ангельские чины. См. примеч. к с. 248 (‘Мельмот Скиталец’).

С. 177. ‘Я высоко. Внизу тюки, бочонки…’

скрижаль — см. примеч. к с. 159 (‘Вижу одежды сияющий край…’).

С. 177—178. ‘Кто я, Господи? Лишь самозванка…’

камень краеугольный — одно из именований Христа, христиане имеют ‘Самого Иисуса Христа краеугольным камнем, на котором все здание, слагаясь стройно, возрастает в святой храм’ (Еф 2: 20-21), см. также у пророка Исайи: ‘Я полагаю в основание на Сионе камень, — камень испытанный, краеугольный, драгоценный, крепко утвержденный: верующий в него не постыдится’ (Ис 28: 16).

чиноположник — тот, кто установил во всем стройный порядок, иерархичность, т. е. Бог.

С. 178. ‘О, волны каменные, вы…’

Описывается начало (1-й день) сотворения мира Богом (ср. Быт 1: 1-5).

ОЖИДАНИЕ

С. 179—180. ‘За этот день, за каждый день отвечу…’

…не иду я по воде… — восходит к евангельскому рассказу о хождении по водам Иисуса Христа. Апостолу Петру не удалось, по недостатку веры, последовать за Учителем (Мф 14: 26, 29: 31). В своей записной книжке м. Мария записала (31 августа 1934 г.): ‘Есть два способа жить: совершенно законно и почтенно ходить по суше, — мерить, взвешивать, предвидеть. Но можно ходить по водам. Тогда нельзя мерить и предвидеть, а надо только все время верить. Мгновение безверия, — и начинаешь тонуть’ (Гаккель. С. 11).

И будет мне по слову и по вере… — восходит к фразе Христа: ‘по вере вашей да будет вам’, сказанной Им слепцам, просившим об исцелении и верящим, что Иисус совершит это (см. Мф 9: 27-31).

С. 180. ‘…И за стеною двери замурую…’

…дал распятому злодею, / Тебя познать на высоте креста. — Один из распятых вместе с Христом разбойников злословил Его, а другой (‘благоразумный разбойник’) говорил о несправедливом осуждении Христа (см. Лк 23: 39-42). Его душу Иисус взял на небо.

Вели, как недостойной Магдалине, / Разбить мой алавастровый сосуд… — Сосуды для благовонного масла (мира) во времена Христа изготовлялись из белого или черного плотного камня, разновидности гипса. В Евангелии рассказывается, как некая женщина (Мария Магдалина ?) пришла к Иисусу с таким сосудом, и разбив его, возлила благовоние на Его голову (Мк 14: 3). Это слово может означать, что женщина открыла или распечатала сосуд. Поскольку ‘миро, в подобных сосудах, иногда было слишком дорого, то подобные сосуды не открывались, но должны были испускать благоухание через свои пористые стенки’. Женщина же из благоговейной любви к Господу открыла свой сосуд и возлила драгоценную жидкость с избытком (Библейская энциклопедия. М., 1891). См. также примеч. к с. 275 (‘Духов день’).

С. 181. ‘Верчу я на мельнице жернов…’

волчец — в Библии (наряду с тернием): негодные, вредные растения.

С. 181—182. ‘Господи, Ты видишь — нищета…’

елей — здесь: оливковое масло.

С. 183. ‘Пусть отдам мою душу я каждому…’

1-я строфа — перифраз евангельской беседы Христа, который в Судный день отметит заслуги праведников: ‘алкал Я, и вы дали Мне есть, жаждал, и вы напоили Меня, был странником, и вы приняли Меня, был наг, и вы одели Меня’ (Мф 25: 35-36).

С. 183—184. ‘От жизни трудовой и трудной…’

херувим у врат небесных — После изгнания Адама из рая Бог ‘поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни’ (Быт 3: 24).

…Сама ограблена собой — реминисценция стих. О. Мандельштама ‘Кассандра’ (1917):

И в декабре семнадцатого года Все потеряли мы, любя: Один ограблен волею народа, Другой ограбил сам себя.

С. 184. ‘Трехсолнечный свет и нет страха…’

трехсолнечный свет, триединое пламя — свет и пламя, исходящие от Триединого Бога (Троицы).

С. 184—185. ‘И в этот вольный, безразличный город…’

Соловецкий гнет — Советский концлагерь на Соловецких островах был организован ОПТУ в 1923 г. и назывался УСЛОН (Управление Соловецких лагерей особого назначения). В 1920-е гг. в СССР ‘Соловками’ открыто гордились, они фигурировали в советских песнях (см.: Солженицьш А. Архипелаг ГУЛАГ. Ч. 3. Гл. 2). Ср. поэму Н. Клюева ‘Соловки’ (1926) (Новый мир. 1989. No 3. С. 229—232).

…И на челе избрания печать — восходит к апокалипсической картине ‘запечатления избранных’, которых не должна постигнуть кара Господня: ‘…не делайте вреда ни земле, ни морю, ни деревам, доколе не положим печати на челах рабов Бога нашего’ (Отк 7: 3).

С. 185. ‘Я знаю, зажгутся костры…’. У С. Гаккеля указана другая дата — 17 апреля 1938 г. Возможно, в книге 1949 г. ошибка.

…Конец мой, конец огнепальный — пророчество о собственной судьбе в фашистском концлагере Равенсбрюке: м. Мария была казнена и стала ‘лишь горсть седого пепла’ (см. стих. ‘Мертва ли я? Иль все еще живая?..’).

С. 185—186. ‘Парижские приму я Соловки…’

2-я строфа — картина Соловецкого концлагеря, см. примеч. к с. 184—185 (‘И в этот вольный, безразличный город…’).

кивки и плевки — ср. в поэме ‘Духов день’: ‘Я знаю честь, я знаю и плевки, / И клеветы губительное жало, / И шепот, и враждебные кивки’.

ПОКРОВ

С. 187. ‘Из вечных таинственных книг…’ омофор — наплечное облачение священнослужителя высокого ранга.

С. 188. ‘Присмотришься, — и сердце узнает…’ Господне лето — см. примеч. к с. 270 (‘Духов день’), …Последних строк грядущие дела… — имеется в виду Апокалипсис — последняя книга Нового Завета, открывающая будущее мира. Последующие стихи восходят к открытому Иоанну знамению Великой Жены: ‘Она имела во чреве, и кричала от болей и мук рождения’ (Отк 12: 2). Когда же дракон стал преследовать жену, ‘которая родила младенца мужеского пола… даны были жене два крыла большого орла, чтобы она летела в пустыню в свое место от лица змия…’ (Отк 12: 13-14).

С. 188. ‘Над тварью, в вечности возносится Покров…’

тварный, тварь — см. примеч. к с. 136 (‘Когда-нибудь, я знаю, запою…’).

меч обоюдоострый — см. примеч. к с. 270 (‘Духов день’).

хрустальная сфера — Согласно христианской космогонии, небо состоит из трех сфер: первая до Луны — в ней обитают демоны, ищущие погибели человека, вторая — от Луны до звезд, в ней живут ангелы, третья — над твердью небесной, хрустальная, — в ней находится Бог со всеми святыми, там царство небесное. Позже количество небес было доведено до ‘мистического’ числа семь.

С. 189. ‘Два треугольника — звезда…’. Стихотворение при жизни автора расходилось в списках и устных передачах. Вариант — стих. ‘Звезда Давида’. Анализ выполнен Е. Д. Аржаковской-Клепининой (Христианос. Вып. VIII. Рига, 1999).

два треугольника — звезда, щит Давида (Маген Давид (евр.) — Щит Давида) — гексаграмма, образованная пересечением двух равносторонних треугольников, служит эмблемой иудаизма и толкуется как ‘Бог, небеса’. Уповая на Бога, Давид называл Его: ‘щит мой, рог спасения моего, ограждение и убежище мое’, ‘Ты даешь мне щит спасения Твоего’ (2 Цар 22: 3, 36), ‘щит Он для всех, надеющихся на Него’ (2 Цар 22: 31). Этот же образ встречается и в других книгах Ветхого и Нового Заветов: ‘Всякое слово Бога чисто, Он — щит уповающим на Него’ (Пр 30: 5), ‘возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого’ (Еф 6: 16).

Щит веры — это крест Христов.

гроза Синая — Когда евреи во главе с Моисеем остановились у подошвы горы, ‘гора же Синай вся дымилась оттого, что Господь сошел на нее в огне, и восходил от нее дым, как дым из печи, и вся гора сильно колебалась’ (Исх 19: 18).

Элогим — см. примеч. к с. 118—119 (‘Господь всех воинств, Элогим…’).

ЗЕМЛЯ

С. 193—194. ‘Наступающее лето…’

Сок зальет земли просторы, / Сгинут в красном море юры. — Зеленый сок — это кровь травы, летом земля покрывается зеленью, т. е. все заливается ее ‘кровью’. Здесь перекличка со строками из стих. Н. Гумилева ‘Детство’: ‘… людская кровь не святее / Изумрудного сока трав’.

СМЕРТЬ

С. 195. ‘Только к вам не заказан след…’

недреманное, сияющее Око — см. примеч. к с. 118 (‘Камни на камни, скала на скалу…’).

…Смерть лишилась губящего жала — восходит к тексту Библии: ‘Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?’ (Ос 13: 14, 1 Кор 15: 55). Христос победил смерть своим Воскресением: ‘Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…’ (тропарь Пасхи), ср. примеч. к с. 94—95 (‘Волосы спускаются на лоб…’).

С. 195. ‘Не солнце ль мертвых поднялось сегодня?’

лето благости Господней — то же, что Господне лето — см. примеч. к с. 270 (‘Духов день’).

С. 196. ‘Моих молитв бескрылых тонкой нитью…’ …развил кольца змей… — Змей, свившийся в круг, — символ бесконечности и бессмертия. Разорванный круг — предвестник конца.

С. 196. ‘Мы снискиваем питие и брашно…’ Мы снискиваем питие и брашно / Заклятьем первородного греха. — Изгоняя Адама из рая за грехопадение, Бог наказал его потомство, пообещав, что оно будет добывать себе хлеб насущный ‘в поте лица’ (Быт 3: 17-19).

ИЗ КНИГИ ‘СТИХИ’ (1949)

Содержание

Вестники

Покаяние

Постриг

Странствия

Ожидание

Покров

Земля

Смерть

Примечания

Читайте также: