Стихи и проза, Фруг Семен Григорьевич, Год: 1916 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 101 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

С. Г. Фруг

СТИХИ И ПРОЗА

(Избранное)

БИБЛИОТЕКА ‘АЛИЯ’

СОДЕРЖАНИЕ

Эолова арфа

Я — арфа эолова

Уноси мою душу

Мрачна моя душа

Божья нива

Песня жизни

Листки из дневника

По прочтении ‘Пророков’

1880-1910

И длинный ряд веков

Весною

Осенью

Не как другие жизнь мы начинаем

Зачем отравили вы песню мою?

Золотой телец

После ‘Плача Иеремии’

Три слова

Песок и звезды

Песни восхождения

Еврейская мелодия

Кредо

Песнь восхождения

В одном порыве

Песня

Будем жить, моя родная

Пора!..

‘Мизбах-адама’

Пророк-пастух

Грядущее

Мессия

Уста пророка

Куда?

Антей

Сеятелям

Чудо

Гимн Сиона

Песня

Клеветникам Израиля

Традиции и праздники

Magna Charta

Библия

Молитва

Псалом субботе

Вечный огонь

Поминальная свеча

Пасха

Пасхальный тост

Чаша пророка

(Инквизиция в Испании)

Сноп (Сефира)

Девятое ава

Моленье о грехе

Звезды — Суккот — праздник Кущей)

Праздник Торы

Светочи Маккавеев

Светочи обновления — Ханука

Легенды и баллады

Легенда о чаше

Два светила

Создание Евы

Адамово ребро

Вино

Ложь и вино

Идол

Дитя на Ниле

Дети земли

Несгораемый куст

Быстро отдернулся полог шатра

На пути

Разбитые скрижали

Смерть Моисея

Близка немая ночь

Девора

Смерть Самсона

Пахарь

Саул и Давид

Царь и певец

Последний бой

Паук

Три книги

Легенда о царе Соломоне и трех шахматистах

Пред грозою

Ключ

Арфа

Три души

Дочь шамэса

Горче смерти

Разное

Воспоминания детства

Учение — свет

Тиша бе’ав (Девятое ава)

На родине

Над Днепром

Итоги

Песни скорби

На кладбище

Весною

Рассказать ли вам

Осенние цветы

Наследье античного мира

Привет вам

Прометею

Время

Дума

Тризна

Искупление

Женщина

Озимь

Песня

Как унылы наши песни

Грядущее

Примечания

ЭОЛОВА АРФА

Я — АРФА ЭОЛОВА

Я — арфа эолова доли народной,

Я — эхо народных скорбей.

Вы видите призраки в тьме непогодной?

Вы слышите грохот цепей?

То духи печали, то гении горя

Несут мне напевы свои…

И я позабыл, как румянится зоря,

Забыл, как поют соловьи.

Блеснет ли надежда, отчаянье рядом

Врывается в душу мою…

Что взял у народа я гневом и ядом,

Я песней ему отдаю…

*** * ***

Уноси мою душу в ту синюю даль,

Где степь золотая легла на просторе —

Широка, как моя роковая печаль,

Как мое безысходное горе.

Разбужу я былые надежды мои

И теплую веру, и светлые грезы —

И широкой волной по раздольной степи

Разольются горючие слезы.

И по звонким струнам я ударю звучней,

И хлынут потоком забытые звуки,

Разом выльет душа все созревшие в ней

Бесконечные, тяжкие муки…

Уноси мою душу в ту чудную даль,

Где степь золотая лежит на просторе —

Широка, как моя роковая печаль,

Как мое безысходное горе!…

*** * ***

Мрачна моя душа, но в ней огонь порой,

Как в туче молния, мгновенно загорится,

И, как далекий гром, широкою волной

Суровый голос прокатится…

И слышится мне в нем язвительный укор:

— Зачем молчишь? Зачем со струн не льются звуки?

Иль боль уже прошла? Иль мал еще позор?

А эта скорбь, а эти муки…

А этот стон глухой, глубокий, долгий стон,

Неодолимое, мучительное горе.

Что разлилось кругом, кипит со всех сторон

Без дна, без берега, как море!..

Народ! Народ! Один удел мне дан с тобой:

Порывы мощные и связанные крылья.

В очах пылает гнев, душа кипит грозой,

В руках — постыдное бессилье.

Мне в песне не излить твоих тяжелых мук,

А радостей, увы, так мало наберется, —

Едва одна струна издаст отрадный звук,

Другая с воплем разорвется.

Не песня здесь нужна! Не песнею излить

Народную печаль, неволю вековую,

Как слабой, кроткою слезой не потушить

Пожара в бурю роковую.

БОЖЬЯ НИВА

Как пахарь пред нивой, побитой грозой,

Стою пред тобою, народ мой родной!

Колосья шумели, колосья сверкали

И жатву обильную нам обещали.

Но буря промчалась в раздолье полей —

Господь мой! Что сделал Ты с нивой моей:

Господь мой! Оплот мой! Услышь меня ныне!

Я видел — Ты шел по бесплодной пустыне,

И там, где песков Ты касался едва,

Душистым ковром расстилалась трава.

Блестевшие в грозной деснице перуны,

Звенели как чуткие, нежные струны,

И дивные звуки вблизи и вдали,

Как песнь колыбельная, стройно текли.

Где след оставляла стопа неземная,

Там свежий родник пробивался, сверкая,

Где капала с крыльев лазурных роса,

Там реки текли, там шумели леса,

И вмиг превращалась рукой благодатной

Пустыня немая — в цветник ароматный…

Господь мой! Как пахарь, Тебя я молю:

Воззри на народ мой — на ниву мою!

Приемли слезу моих скорбных молений:

Не грозных и дивных я жду превращений,

Не знамений чудных я ныне молю —

Воззри на народ мой — на ниву мою!

Дай света, немного хоть, Господи, света,

Чтоб ожила нива печальная эта,

Чтоб то, что осталось поныне на ней

Нетронутым грозною бурей Твоей,

Проснулось для жизни, воскресло бы, встало

И вновь зацвело бы и вновь задышало…

Господь! За мильоны пожарищ, могил —

Одну колыбель воскресающих сил!

За долгие годы борьбы и ненастья

Хоть миг утешенья, хоть капельку счастья!..

ПЕСНЯ ЖИЗНИ

Много чарующих песен

В сумраке зимних ночей

Пела мне няня,склоняясь

Над колыбелью моей.

Много и сказок чудесных

Знала старушка моя,

Бледной, туманной толпою,

Детскую душу пленя.

Стройно вставали картины,

Образы шли чередой.

Помню: угрюмые замки…

Горы, объятые мглой…

Витязи в грозных доспехах…

Терем колдуньи седой…

Черные свечи… могила-

Стоны метели ночной…

Все эти песни и сказки,

В строе исконном своем,

Были с началом обычным,

Были с обычным концом,

Зло на добро ополчалось,

Долго борьба их текла,

Долго страдала, томилась

Правда под бременем зла,

А под конец, торжествуя

Над побежденным врагом,

Гордо вставала святая

В славе и блеске своем…

Славно те песни кончались,

Только — увы! — никогда

Мне до конца их дослушать

Не удавалось тогда:

Слух мой за сказкою длинной

Скоро следить уставал,

На сердце сумрак ложился,

Сон мне ресницы смежал…

Няня в могиле уснула,

Годы прошли чередой…

Новую, страшную сказку

Я услыхал над собой.

Новую, страшную песню

Жизнь надо мною поет,

Каждое слово отраву

В душу унылую льет.

Каждое слово в той песне —

Стон из родных мне могил,

Сотен замученных жизней,

Сотен загубленных сил.

Слово той песни разящей,

Звук тех бичующих слов

Громко звучат над вселенной

Вот уж семнадцать веков.

Громко звучат над вселенной

Рвутся в людские сердца…

И не слыхал их начала

И не услышу конца.

Верю, что славен и светел,

Полон победы святой,

Будет конец этой песни,

Песни борьбы вековой,

Верю я — тризну справляя

Над побежденным врагом,

Правда святая воспрянет

В славе и блеске своем.

Только — увы! — не услышу,

Как эта песнь дозвучит:

На сердце сумрак мне ляжет,

Сон мои очи смежит,

Сон роковой, непробудный,

В мраке одной из могил,

Сотен замученных жизней,

Сотен загубленных сил…

ЛИСТКИ ИЗ МНЕВНИКА

(Посвящается Б. Л. Ф-г)

Грезы детства золотого,

Песни светлых, юных дней

Образ друга дорогого

Воскресил в душе моей.

Но, склонившись надо мною,

Грустный, бледный он стоит

И с любовью и тоскою,

Тихо, плача, говорит:

— Нет, не пой, не пой, как прежде,

В дни весны, в родных полях,

О немеркнущей надежде,

О невянущих цветах,

О волшебном царстве счастья,

О стране святых чудес,

Где и краткий миг ненастья

Не мрачит лучей небес,

Где от края и до края,

Светлых радостей полна,

Звонко льется жизнь людская,

Как весенняя волна,

Где растет и крепнет дума-

И свободна, и смела,

Как в пустыне бег самума,

Взмах орлиного крыла,

Где для сердца нет запрета,

Где для мысли нет цепей…

Царство правды, царство света,

Грезы ясных, юных дней —

Нет, не пой о них… Довольно!

В сердце, полном жгучих мук,

Так мучительно, так больно

Отдается каждый звук.

Много лет назад, бывало,

Звуки дивные ловя,

Наше сердце засыпало,

Как усталое дитя, —

И под яркими лучами,

Беспредельна и ясна,

Расстилалась перед нами

Эта чудная страна.

Все так близко, ясно было

В этом царстве золотом,

Столько счастья нам сулило,

Столько радостей кругом.

Мы мечтали, пир победный —

Праздник правды… И на нем

Наш народ, больной и бедный, —

Тоже с кубком за столом:

Он не раб, не гость случайный, —

Он боролся, он страдал…

О, как мирно в грезе тайной

Детский ум наш засыпал!..

Сладки были те виденья.

Годы шли,— и вот для нас

Рокового пробужденья

Пробил страшный, грозный час!..

О, не пой, не пой, как прежде,

В дни весны, в родных полях,

О немеркнущей надежде,

О невянущих цветах…

Слышишь… Слышишь глас призывный,

Клич громовый над собой?

Видишь образ, грозный, дивный,

Образ правды роковой.

Он не плод мечтаний смутных.

Не питомец детских грез.

В мир бесправных, бесприютных,

В мир неволи, мук и слез —

Полный гнева и презренья,

Грозный, чудный, весь в лучах,

Он пришел, как ангел мщенья,

С гордым знаменем в руках.

Он не просит слез бесплодных,

Песен в дар он не берет.

Силы гордых и свободных

На работу он зовет…

Встань же, встань бойцом могучим,

Божьей истины певец!

Встань и брось стихом горючим

В сон умов и мрак сердец.

Смело, твердыми стопами

К двери рабства подойди,

Загреми его цепями,

Стыд уснувший разбуди!

Пусть не плачет наше горе,

Пусть кипит оно грозой —

С гордой силою во взоре,

С ополченною рукой…

Пусть сольются наши муки

И одной волной текут,

Пусть сомкнутся наши руки

На один великий труд!..

С плачем выйдет пахарь в поле,

На тяжелые труды, —

Звонко будет петь на воле

Собирающий плоды…

ПО ПРОЧТЕНИИ ‘ПРОРОКОВ’

Легкую песчинку

Крошкой чуть заметной

Ветерок привеял

К тяжести несчетной, —

И, песчинке легкой

Мигом уступая,

С грохотом упала

Чаша весовая…

Господи! Не Ты ли

Переполнил нашу

Горечью и скорбью

Налитую чашу?

Сердце истомилось

Гнетом испытаний, —

Где же плод надежды,

Где венец страданий?

Наша скорбь забыта,

Гнев святой осмеян,

По степи пустынной

Наш посев развеян,

На песчаник жесткий

Зерна наши пали,

Высушило солнце,

Птицы их склевали,

И бесплодной пашни

Борозды пустые

Прахом заметают

Ветры полевые…

Светоч веры гаснет

В муках испытаний…

Где же плод надежды?

Где венец страданий?

1880-1910

Великий Бог… осиротелый Бог!

Не пламень алтарей, не блеск и роскошь трона

Не славой яркою покрытые знамена, —

Где мирные поля народа Твоего?

Твой сын возлюбленный, народ Твой, блудным сыном

Покинул свой очаг, — и вот, на торжество

Эдомским идолам, по омутам, трясинам,

Задворкам, пустырям Ты растерял его.

Избранник Твой, дитя великих откровений,

Стал тем, что для Тебя из всех людских грехов

И ненавистней, и презренней —

Он стал рабом рабов!..

И Твой алтарь остыл, Твой жрец, в тоске бесплодной,

И Жертвы Бедного там бесполезно ждет,

Под обветшалой кровлею народной

Гнезда и голубь не совьет.

И мрак, и глушь в Твоем чертоге, как в пустыне,

Лишь по ночам, под звон оков,

Молитва рабская одна звучит поныне:

‘О, защити нас от врагов!..’

Когда цвела моя весна

И отражался мир в душе светлей и краше,

Народный образ тучей черной встал

И заслонил весны моей сиянье…

Мой утренний псалом раздался как рыданье

И стоном юный гимн мой прозвучал.

Глуха была та ночь, без искры, без просвета

Когда я с песней вышел на дозор.

Про нашу скорбь и наш позор

Я пел, взывая без ответа…

Ужасных тридцать лет прошло с тех пор,

И эта песня недопета…

И ДЛИННЫЙ РЯД ВЕКОВ…

&nbsp, Исайя, 40:3

… И длинный ряд веков прошел уже с тех пор,

Когда, исполненный святого вдохновенья,

Торжественно звучал с вершин Сионских гор

Могучий голос утешенья:

‘Восстань, страдалица, восстань! Ты прощена,

И милостью полны те руки, что карали…

Велик был Божий гнев, но выпила до дна

Ты чашу скорби и печали!’

И в этот день, когда из тысячи грудей,

Истерзанных в борьбе, измученных тоскою,

Звучат слова твои, а слезы из очей

Текут горючею струею —

Текут, и нет конца, как нет начала им,

Какой насмешкою жестокой, беспощадной

Над страшной бездной зла, над горем вековым

Звучит, пророк, твой клич отрадный!

Из праха поднимал страдальца этот клич,

Он шел на зов святой, он в искупленье верил,

Но ты не знал и сам, как тяжек Божий бич,

И чаши горькой не измерил…

Не исчерпать ее и не испить до дна:

Что выпито — опять рождается с избытком,

И пили из нее, и пьют, и все полна

Она отравленным напитком.

Вот почему теперь, когда душа кипит,

И гневом, и тоской томительной, глубокой,

Могучий голос твой в ушах моих звучит

Насмешкой горькой и жестокой!..

ВЕСНОЮ

(Элегия)

Песни весенней ты просишь, склоняя

В тихой печали головку свою…

Надо бы, милая, рад бы, родная,

Только о чем же тебе я спою?..

Друг мой, я вырос в чужбине холодной

Сыном неволи и скорби народной,

Два достоянья дала мне судьба:

Жажду свободы и долю раба.

Много у струн моих стройных созвучий,

Песня одна лишь у лиры моей,

Каждое слово напитано в ней

Гневом, тоскою и мукою жгучей.

Что же мне спеть тебе, бедный мой друг? —

О, посмотри ты вокруг:

Буря за бурей, гроза за грозою…

Сколько погибших цветов!

Сколько надежд — под могильной плитою,

Силы и жизни — во мраке гробов!..

Чахлый кустарник… скалистые кручи…

Своды немых, безответных небес…

Где ж наши кедры, где бор наш могучий,

Бор густолиственный, полный чудес?..

Кто на неволю слепую и дикую

Встанет отважным бойцом?

Встанет и двинет работу великую

Кротким ли словом иль грозным мечом?!..

Пусть и горят еще звезды лучистые

За облаками в дали голубой,

Пусть и текут еще струйки сребристые

В сонном ручье, под корой ледяной,

Здесь же украдкой лишь искорка бледно

Вспыхнет на миг и погаснет бесследно,

Только и слышно, как струйка одна,

Словно проснувшись от долгого сна,

Вздрогнет, вздохнет и, объятая мглою,

Снова замолкнет под мертвой корою…

Что ж остается у лиры унылой,

Что еще теплится в сердце больном? —

Память о счастье былом?

Грезы о радостях, взятых могилой,

Грезы о смутной родной старине,

Звездочкой кроткой на миг выплывающей

В памяти бледной и вновь потухающей

В темной ее глубине?

Нет, не буди непробудные грезы:

Дальние проводы — лишние слезы,

Память о счастье былом —

Розы в венке гробовом…

ОСЕНЬЮ

(Элегия)

Не упрекай меня… Не говори: ‘Твой ум

Измучился, устал от скорби и сомнений,

И нет в душе твоей ни прежних светлых дум,

Ни прежних чистых вдохновений…’

Не говори… Не мне, рожденному в грозу,

Вспоенному волной мятежной, гордой силы,

В отчаянье ронять бессильную слезу

На обветшалые могилы.

То горе, что меня родило, та печаль,

Что пела у моей убогой колыбели,

Еще зовут меня в пленительную даль,

Зовут к великой, славной цели…

Но есть мгновения: я робко обернусь,

Взгляну на прошлое, — и жгучею тоскою

Так сердце защемит, и сам я содрогнусь

При виде мук, воспетых мною…

Порой забудусь я… И хочется запеть

О счастье, о любви, — хоть искрою единой,

Минутной искрою больную грудь согреть,

Упиться грезою невинной,

Но предо мной встает угрюмый демон мой

С поникшей головой, с улыбкою печальной,

И взор его горит в душе, объятой тьмой,

Как ночью факел погребальный,

И нет их, грез моих, лучистых, тихих грез,

И снова я пою о горькой, рабской доле —

Я стал источником неудержимых слез,

И слезы льются поневоле.

Я стал могильщиком, что с нежных детских дней1

Бродил среди гробов, слыхал одни стенанья,

И если запоет порою песню — в ней

Звучат лишь вопли и рыданья…

Не ключевой водой, но током слез горючим,

Я сад мой поливал, и нет ни алых роз,

Ни лилий нежных в нем, — заглох он и зарос

Полынью горькою и тернием колючим.

Один лишь дуб стоит среди глухих куртин,

Столетний, крепкий дуб, угрюмый и косматый,

Стоит недвижимо, как древний исполин,

Волшебной дремою объятый.

Изрыли молнии кору его ствола,

Гроза с тяжелыми громами

И ливнем бешеным не раз по нем прошла

И глубоко в него следы свои вожгла

Неизгладимыми чертами…

И любо мне порой, в мучительные дни,

Когда заноет грудь, от скорби замирая,

С печальной лирою сидеть в его тени,

Венки из терниев сплетая…

Мне любо там сидеть и любо мне внимать

Развесистых ветвей таинственному шуму

И в нежный, стройный звон струны переливать

Вечерней звездочкой мерцающую думу…

Я слышу, как листва столетняя шумит,

И вековых корней я слышу прозябанье,

И в глубине души, как яркий луч, горит

И крепнет гордое и светлое сознанье.

Пускай шумит гроза и мечет по ветвям

Губительный поток неистового гнева,

Тебе не уступить ни бурям, ни громам,

Не умереть вовек твоим живым корням,

Мое бессмертное, мое родное древо!..

И дни придут, придут — они должны прийти! —

В тени твоих ветвей потомок отдаленный

Нарвет душистых роз и лилий, чтоб сплести

Венок цветущий, благовонный.

Он вспомнит дней былых тяжелый, страшный гнет,

Веселый взор его затмится грустной думой,

Но тихо и легко, как тень, она пройдет, —

И песню новую он громко запоет

Под шум листвы твоей угрюмой…

*

Старые сосны меня обступили,

Ветер холодный шумит надо мной,

Резко шуршат потемневшие ветви,

Глухо и сумрачно в чаще лесной.

Что-то родное, любимое, милое

К сердцу ласкается с грустью, с тоской…

Тень Суламиты печальная, бледная

Встала за мною… Дрожащей рукой

С ивы плакучей у вод Вавилонских

Арфу снимает… На мрачном брегу

Отзвуки милые слышу… Но — горе мне!

Я не откликнусь,— я петь не могу:

Нет ее, нет моей песни свободной,

Звонкой и радостной песни моей.

Кто ж погасил мой треножник заветный,

Ярко сверкавший в сиянье огней?..

В хвое намокшей, на ветке надломленной

Птичка ютится, безмолвна, одна:

В смутной дремоте под крылышко слабое

Грустно головку склонила она.

Дайте ей солнышка, теплого, ясного, —

И, встрепенувшись в сиянии дня,

Снова певунья вспорхнет и, как прежде,

Звонкою песней зальется… А я —

Нет, не покоя и мира хочу я,

Бури я жажду, грозы я молю,

Дела живого, в котором я вылил бы

Все свои силы, всю душу свою.

Дайте мне битвы, кипучей и грозной,

Дайте мне жгучих, палящих лучей,

Мыслей — смелей и свободней орлицы,

Страсти и гнева — огня горячей!

Думы, что вместе с лучами погасли,

Вместе с громами воскреснут опять,

Песня моя родилась на свободе

И на свободе лишь может звучать!..

НЕ КАК ДРУГИЕ ЖИЗНЬ МЫ НАЧИНАЕМ

Не как другие жизнь мы начинаем:

Где детство наше — светлые те дни,

Что для других цветут волшебным раем.

В сиянье золотом и в радужной тени?

Какие песни в час вечерний пели,

Лелея детский слух, у нашей колыбели?

Чем в хилой старости нам юность помянуть,

Чтоб на минувшее с улыбкою взглянуть»

И вот — один, один в углу моем глухом

Сижу я в час полуночи глубокой

И под унылый вой метелицы далекой

Рыдаю над моим отравленным стихом.

Не спеть — увы! — не спеть мне песни той великой

Не прогреметь струне моей глухой

Над злобною толпой, безумною и дикой,

Глаголом кары роковой.

Нет, гордая мечта меня не обольщает:

Затворницей растил я песнь мою, —

И лишь, когда рыданья накипают,

Чтоб не заплакать — я пою…

ЗАЧЕМ ОТРАВИЛИ ВЫ ПЕСНЮ МОЮ?

Зачем отравили вы песню мою?..

На светлом просторе полей

Я вышел навстречу весеннему дню

Со скромною лирой своей,

Чтоб у ветров степных

У потоков лесных

Взять созвучья живые для песен моих.

Я видел, как гасла звезда за звездой

На пологе темных небес,

Туманы клубились над светлой водой,

Задумчиво хмурился лес,

И по нивам порой,

Под румяной зарей,

Пробегал и сверкал перелив золотой.

Я слышал, как ветры летят по волнам,

Как вешние грозы гремят.

Орлы, подымаясь со скал к облакам,

Крылами в пространстве шумят, —

И лились, и текли,

Откликаясь вдали,

Полны жизни и радости, песни мои…

Теперь… Предо мною раздольная степь

Все также светла, широка…

И гор изумрудных зубчатая цепь,

И лентой сребристой река…

И шумя, и блестя,

Золотые поля

Веют жизнью и волей былой на меня.

Но тщетно ищу я душою больной

Отрады исчезнувших дней…

И стонет, и рвется струна за струной

Под слабой рукою моей…

Чьи-то слезы блестят,

Чьи-то стоны звучат:

‘Брат наш! Бледный, измученный брат!

Нам душно… нам страшно… Ты видишь ли, брат,

Как враг наш ликует кругом?..

Ты слышишь, как наши оковы гремят?..

Мы гибнем во мраке глухом…

Ни зари, ни пути,

Ни луча впереди…’

— О, зачем отравили вы песни мои!..

ЗОЛОТОЙ ТЕЛЕЦ

Странный сон мне приснился… Безбрежную даль

Повивая фатой бледно-синей,

Ночь раскрыла безмолвные крылья свои

Над песчаной Синайской пустыней.

У подножья горы я стоял. Предо мной

Груда тесаных камней лежала,

Кое-где под наметами желтых песков

Сохранившая вид пьедестала.

И услышал я голос: — ‘Взгляни… Узнаешь?

Это — место Тельца золотого,

Тут стоял он, пленяя твой темный народ

Обаяньем величья земного.

Тут стоял он и тут был повержен во прах,

Чтобы снова в грядущее время

Встать и ниже склонить пред подножьем его

Преклоненное некогда племя…

И взгляни: вот он! Вот этот древний кумир,

Возрожденный из праха и пепла:

Круче стали рога его, трижды сильней

Горделивая выя окрепла.

На рогах его пышный лавровый венок

И, блестя, как звезда из тумана,

Плоский лоб украшает брильянтовый щит

С чародейным значком талисмана.

Не в пустыне глухой, не в кумирне, во мгле

Тайной ниши, под сумрачным сводом,

Он на каждом теперь перекрестке стоит

Пред бессильным скитальцем-народом…

ПОСЛЕ ‘ПЛАЧА ИЕРЕМИИ’

‘Распашите себе новые нивы и

не сейте между тернами’…

‘И есть надежда для будущности

твоей, говорит Господь, — и возвратятся

сыновья твои в пределы свои’…

Иеремия, 4:31

‘Что с тобой, моя родная?

Отчего ты так грустна?’

‘ — Сын мой! Мне пришла на память

Сказка старая одна.

Ты послушай сказку эту,

Подрастешь, дитя мое,

И другим малюткам станешь

Ты рассказывать ее:

На одной горе высокой

Был построен чудный храм,

Божьи ангелы там пели,

Бог и правда жили там.

Сладко ангелы там пели,

И Господня благодать

Нисходила в дом и в поле

Труд людской благословлять.

В том краю и жить бы людям

В доброй дружбе и в тиши,

Что для тела хлеб и воздух,

Бог и правда — для души.

Но, увы! — Не стали люди

В благодатной той стране

Жить по чистой правде Божьей

В безмятежной тишине:

Стали в капищах, в дубравах

Мертвым идолам кадить,

Стали мерзостные жертвы

Истуканам приносить.

И пошли раздор меж ними,

И насилье, и вражда.

Правда Божья улетела…

И сказал Господь тогда:

Храм Мой пуст, алтарь покинут,

Сон и тьма людей манят…

Ну, так пусть идут и в мире

Ищут правды, где хотят…

Налетели силы вражьи

Грозной тучей саранчи:

Ужас выковал, а гибель

Отточила их мечи…

И рассеянный по свету,

Правду стал народ искать,

И его повсюду люди

Стали правде обучать:

Тут — во мгле сырой темницы,

Под гремучий лязг оков,

Там — под сладкий стих псалтыри,

В лютом пламени костров.

Жгучим жалом и когтями,

Без пощады, без конца

В них впивалась эта правда

И терзала их сердца…

Нет земли, где их бы слезы

Не струились, края нет,

Где бы в их очах не гасли

Свет надежд и солнца свет…

Тихой грезой, робкой грезой

Встрепенется лишь порой

Сердце старого скитальца

С упованьем и тоской.

Он заплаканные очи

Обратит к родной стране…

Словно ангельские крылья

Вновь повеют в вышине,

И он слышит голос властный,

Голос, полный дивных сил:

‘— Ты когда-то в край заветный

Грозным воином входил…

Щит твой сломан, мечь заржавел,

Пали в прах алтарь и трон…

Но отрады тихим светом

Будет путь твой озарен,

Если вновь, собрав все силы,

Для смиренного труда,

Для простой и скромной жизни

Возвратишься ты туда’…

Сын мой! Сын мой! Слышишь этот

Голос чудный? Не тебе ль

Указует Милосердный

Жизни лучшей смысл и цель?

Не тебе ли он вещает?

Не тебя ли он зовет?

Наше горе в нем рыдает,

Наше счастье в нем поет…

Низвергая цепи страха

И бессилья гнет и тьму,

О, дитя мое! Отныне

День и ночь внимай ему,

С этой мыслью слейся сердцем,

С этой верою расти!..

И когда тебя увижу

На заветном том пути,

Ясных дней грядущей жизни

Яркой радугой горя,

В песню счастья перельется

Сказка скорбная моя…

ТРИ СЛОВА

Не потому, чтоб этот храм был лучший

Для откровений и чудес,

Не потому, чтоб грозовые тучи

Не омрачали тех небес, —

Не оттого я, как на скорбной тризне

Погибшей радости моей,

Рыдаю о потерянной отчизне

И о святыне прежних дней.

Я оттого скорблю о нашем старом горе,

Что и на всем мирском просторе

Всем новым радостям его не затопить,

Скорблю и вечно буду слезы лить

Я оттого, что в мире, как в пустыне,

Бродя, лишен я радости поныне

Соединить в душе усталой и больной,

Как три цветка в одном букете,

Три слова, три священнейших на свете:

Мой Бог. Мой храм. Мой край родной.

ПЕСОК И ЗВЕЗДЫ

Я в книге заветной читаю: ‘Для подвигов славных, чудесных

Тебя, мой народ, Я грядущим векам сберегу.

Ты будешь несметен, как ясные звезды на сводах небесных,

Обилен, как влажный песок на морском берегу’.

О, Библия, первая, лучшая книга Господних творений!

По старым страницам божественных хартий твоих

Так ясно я в детские годы читал оглавленье

Былых и грядущих судеб и событий мирских…

Когда же исполнится, Господи праведный, вещее слово?

Воззри на народ Твой: в неволе, в бессилье, в нужде,

Песком мы давно уже стали средь мира земного

И топчет ногами нас всякий прохожий везде…

Но ясные звезды, что светят высоко средь мрака ночного,

Те звезды — о, где они, Господи праведный, где?..

ПЕСНИ ВОСХОЖДЕНИЯ

ЕВРЕЙСКАЯ МЕЛОДИЯ

И зорок глаз, и крепки ноги,

И посох цел… Народ родной,

Чего ж ты стал среди дороги,

Поник седою головой?

Ты не один: взгляни, толпой

К тебе твои вернулись дети…

Прими же их и всей семьей

Ты к сонму будущих столетий,

Чрез бездну мук, чрез цепь невзгод

Ступай вперед!

Вперед — под звуки старой песни.

Века грядущие зовут,

И громы нам кричат: воскресни!

И бури гимны нам поют.

И под громами, и под тучей

На зов святой, на зов могучий —

Чрез бездну мук, чрез цепь невзгод,

Смелей, седой старик-народ,

Вперед! Вперед!

КРЕДО

‘— Ты веришь ли, как мы? — сурово вопрошают

Друзья Сиона — твердо ль веришь ты?’

‘— Ты веришь?!’ — не тая насмешки, повторяют

Враги заветной их мечты…

Я верю… Нет! Есть нечто посильнее

И веры самой пламенной, друзья:

Когда надежда меркнет, еле тлея,

А не желать всем сердцем, пламенея,

Не жаждать всей душой — нельзя!..

Скажите: верит ли в алмазное сиянье

Царицы-ночи дремлющий ручей,

Когда без дум, без воли, без желанья

Он отражает кроткое мерцанье

Ее задумчивых лучей?

Скажите: верит ли ромашка полевая

В тепло и свет, когда, на встречу дня

Свой золотой глазок невольно открывая,

Стоит она, дыша отрадой мая

И росным жемчугом блестя?..

Любить Сион, — любить, как любит ствол черешни

Душистый, белый цвет своих ветвей,

Как любит землю в полдень вешний

Зерно, посеянное в ней,

Любить его, как любит грудь родную

Больное и голодное дитя, —

Вот луч, душе моей светящий в ночь глухую,

Мой якорь, брошенный в пучину роковую,

Отрада сладкая моя.

И свет мечты моей, и песен дар убогий

К нерукотворному несу я алтарю,

Моля с тоской, надеждой и тревогой:

‘Зажги, о, Господи, над нашею дорогой

Зарю, веками жданную зарю,

Дабы скитальца на родное лоно

Зовущая теперь звезда Сиона,

Звезда надежды, не была одной

Из тех падучих звезд, что столько раз являли

Свой блеск мгновенный в ночь его печали

И гасли в тьме ночной’.

ПЕСНЬ ВОСХОЖДЕНИЯ

К высотам царственным Сиона

В былые дни три раза в год

Ходил с молитвами народ.

Он видел блеск и роскошь трона,

Он видел пламень алтарей,

Жрецов, хвалу Творцу поющих,

Он вопрошал о днях грядущих,

И смутный отзвук тропарей

Он уносил в душе пугливой

Как дар небес, в сады и нивы

Заветной родины своей.

С душою, полною скорбей,

Иду не в храмы и чертоги.

Как пилигрим иду убогий,

К тебе, к тебе, народ родной.

Мой вождь, мой жрец, властитель мой,

Святой родник моих мучений

И грез моих, и вдохновений!

Идя под сень твоих шатров,

К твоим печальным, скудным кущам,

Я ни пророков, ни жрецов

Не вопрошаю о грядущем:

Идут ли свет и торжество,

Грозит ли горе роковое, —

Мне говорит, как божество

Пророку, каждое живое

Биенье сердца твоего.

Поныне живо сердце это?

И яд обид и гнет невзгод

Не заглушили жажды света?

Я говорю: ты жив, народ!

Ты жив. Тебе ль рабом бесславным

Седую голову склонять?

Венцом побед, гербом державным

Пылает мук твоих печать…

Пускай кипят, грохочут бури —

Свершай свой путь под свист и вой,

В порывах бури, как в лазури,

Купая дух свободный свой.

Ты жив, народ! И неуклонно

К свободе, к творчеству, к труду

Я в храм грядущего Сиона

С тобою радостно иду!..

*** * ***

В одном порыве дав устам

Испить божественную чашу,

Мы сразу отдали векам

Весь пламень дум, всю душу нашу.

Весь ряд гигантских ступеней,

Весь грозный строй высот и далей

От моисеевых скрижалей

До Соломоновых огней —

Мы в пять веков пройти успели,

Отнять поныне у земли

Тысячелетья не могли

Ни гимнов тех, что мы пропели,

Ни тех лучей, что мы зажгли.

Нет! Мысли гордой и свободной

И жизни светлой благодать

Принесший миру дух народный

Не может стать, не должен стать

Вовек смоковницей бесплодной.

Свободой гений наш рожден,

Единой с нею связан долей, —

Он вместе с ней убит неволей

И вместе с ней воскреснет он.

ПЕСНЯ

С горных стран пал туман.

Реки слез…	Знанье, свет,
Бурь и гроз	Долгих лет
Вой и грохот…	Жатву жизни
Звон оков	Понесем
И врагов	В отчий дом,
Злобный хохот…	В дар отчизне.
Сгинь, уйди,	Встань, народ,
Пропади,	И — вперед
Рабья доля!	Неуклонно!
Нас зовут	С нами Бог,
Жизнь и труд,	С нами Бог,
Мир и воля!	Страж Сиона!..

* * *

Будем жить, моя родная,

В наши тягостные дни,

На могилах зажигая

Поминальные огни!

Будем жить, к лазури вечной

В нашем горе вековом

Вознося свой гимн сердечный,

Свой рыдающий псалом!

Будем жить и страстной жаждой

Счастья, радости растить

Нивы нашей колос каждый, —

Будем жить!..

ПОРА!

За дело, работники Божьи! Пора!

Осыпалась ложных надежд мишура,

С кумиров Эдомских сошла позолота…

Не время нам раны считать,

Не время нам тризны справлять, —

Великая ждет нас работа.

Наш лозунг — ‘Сион’ и пароль наш — ‘Свобода’.

Все силы, всю душу, всю жизнь — для народа!..

Не время нам раны считать,

Не время нам тризны справлять.

К родной колыбели, к истокам старинным

Мы путь заповедный с начала начнем, —

Начнем муравьиным трудом,

Окончим полетом орлиным!..

Наш лозунг ‘Сион’ и пароль наш ‘Свобода’.

Все силы, всю душу, всю жизнь — для народа!..

(МИЗБАХ-АДАМА)

Сделай мне жертвенник из земли…

Исход, XX

Ты помнишь, брат мой, века золотого,

Безумный блеск и роскошь? Алтари

Тогда из золота литого

В Сионе строили цари.

А первый жертвенник в пустыне

Был из земли сооружен,

И нашей вечной, истинной святыне

Был во сто крат угодней он…

Пускай же те, чья в золоте лишь сила,

Куют из золота алтарь,

Чтобы толпа им жертвы приносила,

Хвалу и лесть, как было встарь.

А ты, бедняк, без страха и тревоги,

Исполненный любви к земле сырой,

Свой храм, свой жертвенник убогий

Из чернозема ты построй.

На нем не нард благоуханный,

Но сок маслин и шерсть отар,

Колосья, грозди, плод румяный

Ты приноси Бессмертной Силе в дар.

Пой песни поля, гимны сада,

Работы жрец, труда левит!

И Бог, трудящихся отрада,

Твой скромный дар благословит.

ПРОРОК-ПАСТУХ

Из пророка Амоса

Из мирной, тихой колыбели,

С цветущих пажитей отцов,

Где светлой радостью звенели

Киноры, лютни и свирели

В шатрах фекойских пастухов,

Он вышел, полон дум свободных,

Он встал на торжищах народных,

И с высоты Сионских скал

Пророка голос зазвучал:

— Дорогу глашатаю правды великой,

Свободы, простору словам пастуха!

Воззрите, ослепшие в зависти дикой,

Внемлите, питомцы греха!

В отверстых устах моих буря клокочет, —

Кто буре Господней внимать не захочет?

В словах моих гнев Саваофа гремит, —

И кто же под громом его устоит?

Я слышу: ‘Под гнетом тоски и тревоги

Мы бродим во тьме роковой, без дороги,

И падаем в прах перед силой врагов’.

Сион, мой Сион — логовище волков!

Не вы ли свободное слово сковали?

Не вы ли сомкнули уста,

Что рабство клеймили, что правду вещали,

Что к мести великой и правой взывали?

Откройте темниц ворота,

Разбейте неволи затворы, —

Под ними свобода и правда лежат.

Господь возглаголет — и долы, и горы

От гласа его задрожат.

Раздастся ль рыканье льва над дубравой —

И не затрепещет газель на горах?

Труба загремит ли пред битвой кровавой —

И страх не подымется в робких сердцах?

Вскипит ли под бурей угрюмое море —

И парус не дрогнет на утлом челне?..

Господь возглаголет… О, горе вам, горе!

Вы слишите ль гром в небесах?

Внемлите ж: противны мне праздники ваши,

Мне слышатся в гимнах проклятье и стон,

Слезами страдальцев наполнены чаши

И кровью невинных ваш хлеб обагрен.

О, горе вам, горе! День мести настанет,

Господь, ополченный грозою, воспрянет —

И солнце померкнет в полуденный час,

И мраком пахнет с беспощадного неба,

И голод, и жажду пошлет он на вас.

И будет тот голод не голодом хлеба,

И будет та жажда не жаждой воды,

Но голодом правды, но жаждой свободы.

Из мрака неволи, невзгод и вражды

Пойдут от восхода к закату народы

На полдень, на полночь пойдут

И будут от края до края вселенной

Искать этой правды священной.

Но, горе! — Нигде не найдут,

За то, что пророков неволей томите,

Их очи закрыты, уста их молчат…

Откройте ж темницы, затворы сломите —

Под ними свобода и правда лежат.

ГРЯДУЩЕЕ

Из пророка Исайи

Когда под гнетом смуты злобной

В когтях вражды междоусобной

Лежала, гибели полна,

Обетованная страна,

Когда богатство, слава, сила,

Плоды великих дел и дум,

Что мощь народная взрастила,

Вспоил, вскормил народный ум,

Все гибло в бурях смуты дикой, —

Тогда восстал пророк великий,

В устах Господень гром храня,

И слово острое, как жало,

И слово, полное огня,

Свободно, властно зазвучало

Над исступленной, над слепой,

Над рабски немощной толпой:

— ‘Придет пора — исчезнет злоба,

Одной ликующей семьей

Под знамя света и свободы

Стекутся мирные народы,

И над воскресшею землей

Утихнет гул борьбы кровавой,

Угаснет пыл вражды навек.

Иною доблестью и славой

Гордиться будет человек:

То будет доблесть дум высоких,

То будет слава добрых дел,

И там, где в мраке смут жестоких

Сверкала сталь и щит звенел,

На тучных нивах в чистом поле

Высокий колос зашумит,

И песня пахаря на воле

Отрадой светлой зазвучит!’

МЕССИЯ

‘В одежде нищенской и на осле верхом’…

Нет! Нет! И в глубине постыдной, рабской доли

Мессию своего, творца грядущей воли,

Лелеял мой народ не в образе таком:

С вершин Гаризима, небесным клирам вторя,

Раздастся трубный звук от моря и до моря,

И всадник, на коне белее снега гор,

Появится в венце, из вечного сиянья,

И запоет хвалу громов и ветров хор,

И возликуют с ним все силы мирозданья.

И глас трубы по кладбищам пройдет,

Незримая рука могилы распахнет,

И выйдут из гробов, из царства тьмы и тленья,

Все те, кто верил в час великий возрожденья

И говорил: ‘Пускай еще не близок он, —

Мессия мой придет! Воскреснет мой Сион!..’

Так встаньте ж, встаньте все, кто жаждет воскресенья

Из рабства лютого, из темниц-могил,

Где спит народный дух, источник дум и сил!

Мессия в нас самих: в той жажде воли, света,

Работы без преград и мысли без запрета,

В той жажде творческой, что цепи гор сдвигать

Способна с их основ и бездны заполнять.

Героев нет у нас. Героев и не нужно.

Нужны работники, любовно, бодро, дружно

Идущие толпой заветный труд поднять.

Старик, и юноша, и девушка, и мать

С младенцем у груди, — кто горсть и кто крупицу

Свой дар несите все в народную кошницу

В сокровищницу сил. И радостно кругом,

Как песнь победная при звуках лир и звоне

Тимпанов, зазвучит ликующий псалом:

Воскрес народный дух, и жив Господь в Сионе!..

УСТА ПРОРОКА

(Посвящается Буки бен—Иогли)

И помолился (Елисей) Госиоду,

поднялся и лег над ребенком,

приложил свои уста к его устам…

… И открыл ребенок глаза свои

Книга Царств

В творчестве высоком возрожденья

Истомленной чувствуя душой

Сил народных каждое движенье,

Видя блеск творящего огня

Там, где жизнь мерцала искрой бледной,

С радостью великой слышу я

Снова звуки речи заповедной,

Слов библейских венценосный строй:

Жив Господь — и жив язык святой!

Он звучит струей живой и ясной

С уст горячих девушки прекрасной,

Сталью закаленною звенит

В пылкой речи юноши и звонко

Льется в щебетании ребенка,

Как призыв проснувшегося дня,

К свету, к воле, к радости маня…

Будьте ж вы во век благословенны,

Кем в годину рабства и скорбей

Возрожден язык священный

В красоте чарующей своей,

Вы — пророка чистое дыханье,

Вы — пророка вещие уста,

С вами — дней былых очарованье

И грядущих свет и теплота.

Слов библейских дивный жемчуг сея,

Совершайте чудо Елисея,

Чтоб народ, в недуге и тоске

Укрепленный силой исцеленья,

Песню жизни, песню возрожденья

Спел на возрожденном языке!..

КУДА?

И он сказал мне: встань и

выйди в поле, и Я буду говорить

там с тобою.

Иезекииль, III, 22

Как сказки светлых летних вечеров,

Как вешней ночи грезы золотые,

Плывут в мерцанье тихих полуснов

Передо мной предания седые…

Бессмертные святые письмена,

Написанные Господом скрижали

Лишь избранные, мудрые читали,

И, смутных чувств и робких дум полна,

Толпа внимала в страхе и тревоге

Их речи о неведомом ей Боге…

И вижу я убогих пастухов

Пред пламенем мерцающих костров,

И рыбарей на отмелях песчаных,

И пахарей, согбенных над сохой,

Но вдохновленных силой неземной,

Господней благодатью осиянных…

Им, темным, им, неведущим, слепым,

Являлся Бог…

Мы тоже ищем Бога,

Мы, на земле познавшие так много

И пресыщенные земным…

И в редкие часы отдохновенья,

Средь кроткой, безмятежной тишины,

Я вижу отблеск древнего виденья

И слышу голос милой старины.

Как весть благая узнику о воле,

Как страннику привет земли родной,

Мне голос тот вещает:

Выйди в поле,

И там я буду говорить с тобой’

АНТЕЙ

Он был Земли богинею рожден

И в ней живую силу черпал он:

Когда его одолевала

Рука врага, — о помощи моля,

К Земле он приникал, и мать-Земля

Все раны сына исцеляла, —

Он припадал на грудь Земли, и вновь

Кипела в сердце молодая кровь,

Врага на битву вызывая,

Стоял герой — неустрашим и смел…

Легенду древнюю читая,

Народ, я вспомнил твой удел:

И ты с могучими врагами

Боролся в пламенном бою,

Но ты рожден был Небесами,

И в них ты мощь искал свою:

Пред наступленьем грозной битвы

Ты обращался к Небесам:

Ты посылал свои молитвы

Навстречу вражеским мечам,

И Небо-мать, мольбам внимая,

Спасало сына своего,

Победу сердцу посылая,

Даруя духу торжество…

Вернись к Земле, — к садам и нивам,

Когда-то в блеске лучших дней,

Приютом мирным и счастливым.

Служившим юности твоей.

Вернись к труду, к земле исконной.

Среди лугов, среди равнин

Ты станешь, ими возрожденный,

Душой и телом исполин.

СЕЯТЕЛЯМ

(Посвящается колонистам Св. Земли)

Идет и плачет несущий посев,

Пойдет с пением несущий снопы свои

Я не был меж вами в то время, когда

От родных берегов, где кипела вражда,

Уносило вас бурное море, —

Но меж вами и мною незримой струной

В те мгновенья звучало молитвой одной

Наше общее жгучее горе…

Я не был меж вами в то время, когда

Средь тяжелых невзгод, для борьбы и труда,

Вы вступали на берег угрюмый, —

Но, незримой струной между вами и мной

Протянувшись, звучали надеждой одной

Наши общие светлые думы.

Увы! Мне в удел не дано от судьбы

Ни руки для труда, ни меча для борьбы:

Песня — меч мой и щит мой для битвы,

И в свободную, страстную песню мою

Я все ваши страданья, всю скорбь перелью,

Все надежды, мечты и молитвы, —

За то, что под гнетом вражды роковой

Не поникли вы гордой своей головой,

Вы не пали рабами бессилья,

И на труд и борьбу, средь лишений и бед,

Но с великим залогом грядущих побед,

Унесли вас свободные крылья…

И время придет — ваш потомок прочтет

Повесть ваших страданий, трудов и забот, —

И тот путь, орошенный слезами,

По которому шли вы с поникшей главой,

Он устелет душистой, весенней травой,

Уберет золотыми цветами…

ЧУДО

(О первом съезде сионистов в Базеле)

Как древле с песнью Восхождения

К твоим святидищам, Сион, —

На вещий голос возрожденья

Туда пришли со всех сторон

Сыны изгнанья и неволи…

Заря блаженной, новой доли

Горит пред ними в высоте…

А там, на дне души народной,

Все тот же холод, та же тьма,

Ей жизнь — борьба, ей мир — тюрьма.

И лишь, как искра под золою,

Мечта мерцает в ней порою:

Народ Мессии ждет, народ

Не жизни — грезе смутной верит,

Не глазом — сердцем путь свой мерит

И чуда ждет…

Но разве чудо не свершилось

Уже пред нами?

— Кто они,

В ком сердце пламенно забилось?

Нам путеводные огни

Спеша зажечь в ночной тени,

Кто, юной силой вдохновленный,

Взывает с пылким торжеством:

‘Гряди, заблудший, в отчий дом!

Взойди, мой свет, заря Сиона!..’

Назад всего лишь двадцать лет

Народ родной с его судьбою,

С тысячелетнею борьбою

За правду, волю, мир и свет

Для них был чужд и непонятен:

Сквозь черноту постыдных пятен —

Плод рабства, страха, нищеты —

Не виден был им пламень чистый,

Мерцавший верою лучистой

В душе народной, — свет мечты,

Питавший тайно душу эту

В ее порывах к жизни, к свету

Из беспросветной темноты…

Одни, на сумрачном просторе,

Примкнув давно к семье чужой,

Чужую скорбь, чужое горе

Питали чуткою душой…

Другие, в страхе недостойном

Роняя в прах народный стяг,

Застыли в чаяньи спокойном

Пустых и пошлых личных благ…

Из глубины народной доли

Легли два разные пути:

Один — в холодный мрак неволи,

Куда, с отчаяньем в груди,

С душой пугливою и темной,

Веками шел народ бездомный, —

И путь другой, что вел в разброд

Сынов, забывших свой народ

Среди презрения и злобы,

Средь кар Господних и людских…

И, кроме чуда, что ж могло бы

Свести и сблизить снова их?..

Так пусть же, с долею суровой

Вступив отныне в грозный бой,

Растет и крепнет в силе новой

Союз великий и святой,

И ярким светом утешенья, —

Народ! — средь горя и скорбей

Сияет слово ‘Возрожденье’

Над темной долею твоей!..

ГИМН СИОНА

Как трудна была работа…

А в награду за труды,

Как убоги умолота

Недородные плоды!

Но взгляни: на труд свой тяжкий

Пахарь вновь идет с сохой,

И ложатся чередой

Ранней озими запашки,

Борозда за бороздой…

Мы — работники народа,

Божья нива нам дана,

Вера, знанье и свобода —

Это наши семена.

Ждали солнца мы веками, —

Сейте ж, братья, в тьме ночной,

Сейте бодрыми руками,

Сейте с ясною душой, —

И во мраке непогоды

Зернам силы и свободы

Бог поможет процвести!

Сейте в холод и ненастье, —

Наше солнце, наше счастье,

Урожай наш — впереди!..

ПЕСНЯ

Колыхнулась ночь кошмарная

И свернула свиток свой.

Наливайся, кисть янтарная,

Крепни, колос золотой!

Осеняя сочной кроною

Прах седой надгробных плит,

Ветхий дуб наш обновленною,

Молодой листвой шумит.

Пред священными могилами

Скорбно головы склонив,

С молодыми выйдем силами

На простор заветных нив.

Ласки неба лучезарные

Претворяя в сок живой,

Наливайся, кисть янтарная,

Крепни, колос золотой!

КЛЕВЕТНИКАМ ИЗРАИЛЯ

Нас веками сторожили

Вепря зуб и волчий глаз.

До души нам доходили

Воды грозные не раз.

Лютый их поток и ныне

Стал Израилю грозить

Вечный свет его Святыни

Затопить и погасить.

О, лжецы! О, лицемеры!

Над чертогом нашей веры

Страж — Господь. Нам не нужны

Ни слепых волхвов химеры,

Ни юродствующих сны.

Безубойны жертвы наши

И бескровны алтари, —

Из кристально-чистой чаши

Пьем чистейшие струи.

В нашей горькой рабской доле

Все доступно вашей воле —

Дом наш, ложе, хлеб и кровь.

Вы вольны весь яд мучений,

Всю отраву унижений

Влить нам в душу вновь и вновь.

Но и вашей силе дикой

Есть предел. Зарей великой

Осиян наш правый путь —

И тлетворной вашей тине

До израильской Святыни

Никогда не доплеснуть.

ТРАДИЦИИ И ПРАЗДНИКИ

MAGNA CHARTA

Я зажег свою лампаду перед Хартией священной.

Тихо, ровно светит пламя на страницу древней были.

Тихо светится лампада, и с таинственной страницы

В душу льется свет волшебный. — Я смотрю на очертанья

Букв заветных, и как очи в душу смотрят эти буквы,

И, как звезды золотые, ярко светят эти очи.

Сколько силы, сколько жизни в глубине души усталой

Будят вещие страницы этой книги обветшалой!..

О, гори, моя лампада, засветись во тьме ночей,

Вечный факел дум бессмертных, светоч радости моей!..

Я зажег свою лампаду и раскрыл Святую Книгу.

Ярче, ярче с каждым мигом появляясь предо мною,

Разгорались и сверкали звезды вечности бездонной.

Вдруг — как будто дуновенье пронеслось над книгой ветхой,

Пламя тихое лампады задрожало и померкло…

Мраком, холодом пахнуло… Вижу: смутным, легким роем

Тени зыблются, трепещут… В мраке саваны белеют

И стучат сухие кости… Вот подходит призрак… Тихо

Наклонился надо мною, руку бледную на книгу

Положил он и с тоскою — о, с какой тоской глубокой!..

В очи смотрит мне и плачет…

— ‘Брат! — Я слышу замогильный,

Робкий голос, — брат, нам душно, душно в сумраке могилы.

Посмотри на нас, ты видишь? Узнаешь ли эти руки,

Изможденные цепями? Узнаешь ли очи эти,

Что померкли от рыданий, что ослепли в тьме темницы?

Узнаешь ли это тело, почерневшее от дыма,

Окровавленное тело и обугленные кости?..

О, недаром, брат, недаром так пленительно и ярко

Светят звезды мысли вечной на страницах обветшалых

Этой Хартии великой, этой были вековой —

Солнце правды, звезды мысли, светоч радости живой!’

Грустно льется луч лампады на страницу хартий ветхих

И с таинственной страницы прямо в душу смотрит — светит.

Я гляжу на очертанья букв заветных, — и во мраке,

Словно плачущие очи, в душу смотрят эти буквы…

О, гори, моя лампада, лей сиянье в мрак ночей,

Яркий факел дум бессмертных, светоч радости моей!

БИБЛИЯ

Испытывал ли ты те редкие мнговенья,

Когда в душе твоей, под бременем сомненья,

В тумане смутного и тягостного сна, —

Вдруг будто зазвучит волшебная струна,

Протяжно, жалобно, как робкий и печальный

В полночный час, в горах, свирели звук прощальный,

И вкруг тебя слетится рой теней —

Минувших лет, забытых дней,

Живые спутники мечты твоей заветной,

И рвется из души невольно крик приветный,

Крик радостный малютки на лугу

При виде первого кувшинчика в снегу,

При голосах грачей, во мгле еще студеной,

Вернувшихся к дубраве обнаженной…

И скорби долгих лет, лежащие ярмом

Железным на душе, и тьма, подобно звеньям

Оков темничных, жизнь гнетущая кругом,

Все кажется тебе тяжелым, смутным сном

Пред радостным и светлым пробужденьем.

Такая же струна звучит в душе моей

Едва раскроются бессмертные скрижали,

Где Истина и Слава записали

Воспоминанья тех блаженных дней,

Когда они с высот божественных слетели

В приюты дольные людей

И песню первую запели

Под грохот разбиваемых цепей.

В священном сумраке легенды вековой

Прозрачна и бледна, как блеск зари, скользящий

Сквозь млечно-белый пар над заводью глухой.

Покрытый камышей таинственною чащей

Проходит предо мной то^г ^!а святых теней:

Плывут, мерцают образы немые…

Давно минувших лет, давно забытых дней,

Я слышу отзвуки заветные, родные…

О, светлый мир чудес! Расцвет могучих сил.

Святая колыбель нетленной, вечной славы!

Из-под надгробных плит, из тьмы сырых могил,

Встает передо мной твой образ величавый.

И в чудный этот миг каким-то смутным сном

Мне кажутся века невзгоды и ненастья

И тысячи могил, рассеянных кругом,

Разрушенных надежд, загубленного счастья…

Я вижу мой народ в стране его родной,

Как в старые, давно исчезнувшие годы,

То мирным пахарем с кошницей и сохой,

То гордым витязем под знаменем свободы…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О, друг мой, брат, уйди со скорбью вековой,

С пугливой думой, с грезой пленной!

Невольным ропотом, непрошеной слезой

Не нарушай мой сон — мой рай блаженный…

МОЛИТВА

Есть кроткая мольба в молитве повседневной:

Как в шуме волн морских и сумраке лесном

Призывный огонек, как в стонах бури гневной,

Зовущий в мирный храм торжественный псалом,

Сияет и звучит она в угрюмом хоре

Тех жалоб, той тоски, отчаянья того,

Которыми полны и льются на просторе

Молитвы скорбные народа моего…

В молельне маленькой, убогой и унылой,

К амвону прислонясь поникшей головой

Усердно молится старик седой и хилый.

Молитвенный покров, как саван гробовой,

Ложится до полу в причудливые складки,

И полон тусклый взор тревоги и мольбы

Пред вечным сумраком таинственной загадки,

Пред темной волею неведомой судьбы,

Не о себе одном, он — посланник общины,

Всей паствы на себя он принял скорбь и гнет.

И, пред Творцом во всех грехах ее повинный,

К престолу Божию за всех молитву шлет…

В конуре выросший при старой синагоге,

Доживший до седин, не видя никогда,

Как золотится рожь, волнуясь при дороге,

Как искрится росой цветочная гряда,

Как наливается на ветке плод румяный,

Как зреет и растет под солнечным лучем

Тот хлеб, тот горький хлеб, что весь свой век туманный

Он добывал с таким мучительным трудом,

В местечке, где кругом ни деревца, ни травки,

Густою тучей пыль над улицей плывет,

Два жалких кабака, две-три грошовых лавки, —

И в них весь круг надежд, и в них вся жизнь течет,

И каждый новый день все тот же мрак приносит,

С нуждой бездомною и нищенской сумой,

Чего желает он? Чего у Бога просит?

О чем он молится — голодный и больной?

‘Благослови, Господь, плодами наше лето —

Высоким колосом и сочною лозой,

Дай впору нам дождя, и теплоты, и света,

Со свежим ветерком и теплою росой,

Да пышно зацветет обильем грудь земная,

Благословенная, о, Господи, Тобой!’

Так молится старик…

Какая шутка злая,

Какая горькая насмешка над судьбой!..

Когда и где, и кем была впервые спета

И в скорбный ряд молитв твоих заключена,

Мой обездоленный народ, молитва эта?

Что говорит больной душе твоей она? —

О, верующих дух не ведает вопросов,

Сомненья гонит прочь благочестивый ум…

В Сионе, средь садов, давилен и покосов.

Где Иорданских вод носился светлый шум,

В книгохранилищах и школах Вавилона,

Где он в эдем свое плененье превратил,

И знанья нового возлюбленное лоно

Питало дух его для новых дум и сил,

За Тибром, в сумраке удушливого гетто,

Где Рима грозного железною пятой

Придавленный к земле, без воздуха и света,

Терзался рабством он, томился нищетой,

И в чудных городах Испании суровой,

Где мысль его цвела, где дух его творил,

Где тщетно он искал себе отчизны новой

И чашу горькую до капли он испил,

В глухих полях, в краю, где злоба клокотала,

Где он встречал кругом лишь вечный мрак могил,

Везде в устах его молитва та звучала,

Повсюду он ее с собою приносил…

Проселочной дорогой

Идет старик-портной. Старик? Не бремя лет,

Но доля темная, удел его убогий

Оставили на нем неизгладимый след.

С иглой и утюгом он странствует — шагает

По селам, хуторам и по людским панов,

Кроит и шьет на всех, всю волость одевает,

Не минет рук его там ни единый шов.

А утром в пятницу, в канун святой субботы,

Спешит обратно он в свой бедный уголок,

На сгорбленной спине таща плоды работы —

Богатством слободским наполненный мешок,

Там брюква, там горох, там крупных два арбуза

И дыня в золотом покоятся пшене.

Десяток жестких груш, крупа и кукуруза,

И даже каравай ржаной — на самом дне.

Чего желать еще?.. И, так живя годами,

Подобно нищему библейской старины,

Колосья подбирать, забытые жнецами,

Он должен на полях своей страны…

И дома, окружен семьею, оделяя

Малюток из мешка невиданным добром.

Он также молится, к Предвечному взывая,

Чтоб дал Господь садам и нивам урожая, —

И он, лишь изредка с семьею голодая,

Недаром бы бродил с иглою и утюгом:

— ‘Благослови, Господь, плодами наше лето

И тучным колосом, и сочною лозой,

Дай впору им, Творец, и теплоты, и света

С дождями тихими, с обильною росой’.

Услышь, о, Господи, народную мольбу,

Зажги зарю, и истинного света

Да изольет она страдальцу и рабу,

Чтоб наконец обрел он собственное поле.

В кругу семьи родной, пред мирным очагом

Молитву бы читал в спокойной, светлой доле,

Он о лозе своей, о колосе своем,

О тихих радостях, что ныне в грезе смутной

Лелеет он душой, пугаясь их, как снов,

О свете и тепле — скиталец бесприютный

Среди метелей и снегов…

ПСАЛОМ СУББОТЕ

‘Заставил Господь забыть на

Сионе празднества и субботы’.

(Плач Иеремии, 2:6)

Отгоняя все заботы,

Благодатных полон сил —

Лучезарный лик Субботы

В мраке будней проступил,

И, сияя светом рая,

Надпись искрится в тени:

‘Отдохни, душа больная,

Отдохни!’ …

И звучит души скорбящей

Голос: ‘Господи, воззри —

Заслонило темной чащей

Горе свет моей зари-

Жизни скорбь и жизни ложь я,

Как отраву пью все дни…

Отдохни, десница Божья,

Отдохни!’…

ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ

Я книгу святую открыл

При свете лампады лучистой, —

И шелест невидимых крыл

Послышался, нежный и чистый.

То древность седая вошла,

Вошла в мой приют одинокий,

Рука ее тихо легла

На темные, ветхие строки,

Взглянула мне в очи она

С задумчиво грустным приветом,

И новым, чарующим светом

Зажглись предо мной письмена…

Вот селенье рыбаков

У зеркальных вод Иордана:

Как убог их ветхий кров,

Жизнь бесцветна и туманна!

Все богатство их — челнок,

Невод бедный для ловитвы,

Мир их — плещущий поток

И базар — их поле битвы.

Но из этих рыбаков

Вырастают исполины.

К ним грядут со всех концов

Мудрецы и властелины,

Чтоб по притчам их читать

Высшей мудрости страницы,

Чтоб с восторгом лобызать

Край их грубой власяницы…

Вот пастух, среди лугов

Галлилеи, Гилеада.

Далеко от городов

Год за годом пасший стадо,

Приносивший к алтарю

От убогих сбережений

Жертву скромную свою

Без молитв и песнопений.

Но пастух героем стал:

Движим думой вдохновенной,

Он на пажити вселенной

Паству Божию собрал…

Но свет засиял им в тени,

Горя неземными лучами, —

И стали царями они,

Великого царства царями.

И, дивных мелодий полны,

Свежи и прекрасны поныне,

Заветы святой старины

Звучат нам в житейской пустыне,

И веют отрадой в усталую грудь,

И свет изливают на тусклые очи,

И нам указуют затерянный путь

Во мраке удушливой ночи…

Свети же, лампада,

Во мраке ночном!

И жизнь, и отрада

В мерцанье твоем.

Сияйте, о, лики

Бессмертных бойцов,

Чей подвиг великий —

Святыня веков!

Поднять не по силам

Нам стяг ваш победный,

Откройте ж нам, хилым,

С душой нашей бедной,

Ту душу живую,

Что в нас трепетала,

Ту силу святую,

Что вас вдохновляла,

Чтоб, вами хранимы,

По вашим следам

Навстречу пошли мы

Грядущим векам!..

0x01 graphic

(Поминальная свеча)

Родных могилок ряд немой

Измерив нитью белой,

Вернулась бабушка домой

И принялась за дело:

Фитиль скрутила… Огонек

Трещит, и с воском ярым

Клубится старый котелок

Душистым белым паром…

Родные тени спят в тиши,

Им рай стал сенью дома…

Зажгись для них, помин души —

Старушка шепчет имена —

Усопших поминает,

В фитиль на каждого она

По нитке прибавляет:

Отцу и деду своему

И прадеду, — чтоб камень

Надгробный легок был, и тьму

Рассеял этот пламень,

И, сонмом ангелов святым

Пред ними в рай несома,

Дорогу озаряла им

Старушка милая моя!

Согласно с древним чином,

Родных покойничков и я

Хочу почтить помином:

Помин вам, радостные дни,

Дни веры золотые,

Надежды юные мои,

Порывы молодые!

Как страстно вами в даль и в высь

Была душа влекома!..

Для них, помин души, зажгись.

Родные тени мирно спят,

И отзвуки земного

Не омрачат, не возмутят

Приюта гробового.

А здесь, где солнце день-деньской

Горит в выси небесной,

Какая тьма в душе людской!

Как сердцу душно, тесно!..

Живая скорбь растет в глуши

С мучительной истомой…

Зажгись для нас, о, свет души —

ПАСХА

И чашею пророка Илии,

И ‘хлебом бедности’ увенчан стол пасхальный.

Приди, алкающий, недужный и печальный,

И с нами тихую трапезу раздели!

Убог наш пир подобно доле нашей

С ее отравленною чашей

Обид, скорбей, тысячелетней тьмы…

— И этот пир — свободы пир заветный?

— Не спрашивай, дитя! Вопросов ряд несметный,

Ответ один:

‘Рабами были мы!’ —

Рабами были мы, без чувства, без сознанья

Бесчисленных обид за долгие года,

Рабами низкого, слепого подражанья,

Трусливой робости и пошлого стыда…

Привыкнув и сплотившись без возврата

С неволей полонившей нас тюрьмы,

Египта одного невольники тогда— то —

Десятка стран рабами стали мы…

И что ж, не дивное ль свершается пред нами? —

Свободы светлый пир — в семье слепых рабов!

На этот пир, гремя цепями,

Идут, идут со всех концов

Сыны единого народа,

И чудо древнее Исхода,

Как вешний цвет среди могильных плит,

Их взоры радует и сердце их живит.

И, чашу Илии наполнив неизменно,

Ждет гостя милого народ,

Как сотни лет назад он ждал и как вперед

Веками ждать готов, по всем путям вселенной,

Влача железный гнет невзгод…

Приди же! О, приди, наш искупитель славный,

Души народной боль уйми!

И чашу наших мук ты чашею заздравной

Над нашей долей подними, —

Чтоб Пасху новую, великую справляя

И в радости и мире вспоминая

Преданья смутные, как смутный образ тьмы,

Рассказывать могли б мы детям, как когда-то,

Во дни, минувшие навеки, без возврата,

Рабами были мы…

0x01 graphic

(Пасхальный тост)

Где-то солнце светит ярко,

На резной убор ветвей

Зеленеющего парка

Нижет жемчуг соловей,

И лучами и цветами

Сыплет поздняя весна…

А за нашими стенами

Ночь темна и холодна…

Зажигайте же лампады,

И при ярком звоне чаш

Пусть полней живой отрады

Будет милый праздник наш!..

Ветер плачет в чаще темной:

Сумрак душен и глубок, —

Чист и светел наш укромный,

Наш пасхальный уголок.

Не грусти, моя голубка,

Суламита, жизнь моя!

Пред тобой четыре кубка

На трапезу ставлю я:

Кубок первый — за тебя,

Светозарная Свобода,

Мать-заступница народа,

Дивно снявшая с рабов

Гнет египетских оков…

За святую нашу Тору,

Нашу крепость и опору,

Наших сил родник живой,

Выпьем кубок мы второй.

Третий кубок — поминальный —

В дни неволи, в годы тьмы,

За трапезою пасхальной,

Как на тризне, выпьем мы.

Вспомним тех, кто все невзгоды

Претерпел и чист душой,

Ради Веры и Свободы

Бодро шел в неравный бой,

Вспомним тех, кто мощь и твердость

Завещал нам для борьбы, —

Нашу славу, нашу гордость

Под ударами судьбы…

И, как чистый дар святыне,

Наш последний кубок ныне

Выпьем, братья, в добрый час,

Чтоб Господь сподобил нас,

Хоть в грядущем поколенье,

Стать достойными отцов,

Нас, зовущих к возрожденью,

К Пасхе жизни и спасенью,

Под родной, заветный кров!..

ЧАША ПРОРОКА

(Пасхальная легенда)

В избушке ветхой и печальной,

С наивной радостью следя

За светлой трапезой пасхальной,

Спросило кроткое дитя:

‘Кому, отец, большую чашу

До края налил ты вином?’

‘— Я гостя жду в избушку нашу.

Сегодня, в сумраке ночном,

Когда над спящим миром бродят

Виденья сказок и чудес,

Дома Израиля обходит

Пророк Илья — посол Небес,

Пасхальный стол благословляет

И в каждом доме чередой

От этой чаши отпивает

По капле’…

Повести святой

Заветное окончив чтенье,

Из-за стола встает семья,

И вопрошает в удивленье

Малютка: ‘Где ж пророк Илья?’

‘ — Дитя мое! Незримый нами —

Святой пророк сюда входил

И прикоснулся он устами

До этой чаши… Да, он был,

Он был у нас!.. Когда б не сила

Животворящих уст его, —

Дитя, давно бы послужила

Душе народа моего

Неотразимою отравой

Та чаша скорби и обид,

Из коей нас рукой кровавой

Судьба столетьями поит’…

0x01 graphic

(Инквизиция в Испании)

Бледный луч лампады тусклой

Тихо, робко озаряет

Мрак сырого подземелья.

Меркнут слабые светильни

Семиветвенной лампады,

Опрокинутой небрежно

На амвоне опустелом.

Пред амвоном стол трапезный

С ‘хлебом бедности’. Страницы

Старой, скомканной ‘Агады’

Тут и там во мгле белеют.

На полу, среди обломков,

Головой упав разбитой

На изорванный пергамент

Окровавленного свитка,

Озаряемый порою

Светом гаснущей лампады,

Коченеет одинокий

Труп убитого марана…

А на площади Мадрида,

Пред сияющим огнями,

Величавым храмом Бога

Вселюбви и всепрощенья,

Возвышаются угрюмо

Два столба с двумя кострами —

Два великих, грандиозных

Алтаря для всесожженья.

К ним жрецы в одеждах черных,

Гимн священный распевая,

Волокут рукой привычной

Двух согбенных, бледных старцев:

Их застали в подземелье

За пасхальною трапезой! —

Всепрощающая церковь

Их простить — увы! — не может…

Дан сигнал — и пламень ярый

Разлился волною жадной…

Дым клубится, застилая

Лица грешников проклятых…

Пахнет гарью… пахнет кровью…

И торжественно и стройно

Раздается ‘De profundis’

Над толпою преклоненной…

СНОП

(СЕФИРА)

Сказочку милую, песню заветную,

Шепчешь поешь ты мне в ночь беспросветную:

‘Чудо свершится: Мессия придет,

Снова обитель святая

Встанет, руины Сионских высот

Славой Господней венчая,

В храме воскресшем, в созвучье сладостном,

Вновь пред народом свободным и радостным

Грянет ликующий стих тропарей:

Внемля тем радостным звукам,

Мы напитаем огни алтарей

Жертвенной кровью и туком’.-.

Полно, сиротка, дитя мое бедное!

Верю я — чудо свершится победное:

Наш долгожданный Мессия придет,

Но не огней всесожженья,

Жертвы иной от народа он ждет,

Скромного ждет приношенья:

Сочных колосьев, с любовью взлелеянных,

С пашен, рукою народной засеянных,

Нет, не в кровавом дыму алтаря

Над преклоненной толпою, —

Неугасимая наша заря

Светит над нивой родною!..

ДЕВЯТОЕ АВА

Плачь, дитя мое, плачь! Это старое горе

Стоит много мучительных слез.

Пусть суровы набеги бушующих гроз,

И беда за бедой на широком просторе

Набегают и новое горе несут, —

Дитя, в это старое горе,

Как реки в бездонное море,

Все новые муки текут:

И горе, что есть, и то горе, что было,

И то, что еще не пришло, —

Оно их зачало, оно их носило,

Оно их на свет родило…

Священный Храм горел… На улицах Салима

Закланья совершал рукой кровавой Рим…

Сам ужас пролететь спешил, казалось, мимо,

Безумием жестокости гоним…

И средь руин библейских сени

При зареве огней сверкая медью лат,

Стоял и хохотал в злорадном упоенье

От крови обезумевший солдат:

‘— Ни алтаря, ни родины! О, жалкий,

Ничтожный раб! Тебя спасут ли небеса,

Как станут отгонять тебя с порога палкой

И костью вновь приманивать, как пса?Г

‘ — Ни алтаря, ни родины!’ — Как эхо

Звучит средь трупами покрытых площадей,

И вторит взрывам вражеского смеха

И свист бича, и звон цепей.

Но чей вдали раздался голос чудный?

‘— Ты заблуждаешься, слепой, бездушный Рим!

Не овладеть тебе с твоей гордыней блудной

Ни родиной моей, ни алтарем моим…

Я верую, что Бог — родник любви и света,

С первоначальных дней и до конца времен

Душа моя была и будет Им согрета,

И в ней владычествует Он.

Я верую, что жить мы все должны, как братья,

Любовью и добром свой украшая век,

И человека подвергать проклятью

Не должен и не может человек,

Что каждый стон души, стон жертвы злобы дикой,

Для слуха нашего умолкший без следа,

Пред Господом звучит живой уликой

И не умолкнет никогда,

Что каждую слезу обиды неотмщенной

Господь из тьмы и праха призовет

И злой души, насильем заклейменной,

Горючей каплей яда отольет…

И этой веры храм живой, нерукотворный,

Ни стали, ни огню вовеки непокорный,

Я буду воздвигать, во славу Небесам,

В скитальчестве моем по всем земным краям…

Еще я верую и горячо, и свято:

Придет конец и злобе, и борьбе, —

Во мне признаешь ты обиженного брата,

Я — друга блудного в тебе…

Не знаю, где пределы той блаженной

Страны, я не видал ее небес,

Но там, где оба мы душой преображенной

Почувствуем, что в нас дух дружества воскрес,

И где сойдемся мы и братству, как святыне,

Воздвигнем жертвенник, ликуя и любя,

Там верой пламенной я буду жить отныне,

Там мирный мой приют, там родина моя.

И если ныне нет к нему дороги,

Не все ль равно, — тот край, взлелеянный мечтой,

Цветет в душе моей, и светлые чертоги

Я вижу там, где мрак и прах перед тобой…’

Тот голос веры в силу жизни,

В святое торжество добра грядущих дней

Ты слышишь ли теперь, мой брат,на этой тризне,

Печальной тризны радости твоей?..

0x01 graphic

(Моленье о грехе)

Я с детства помню этот длинный

И страшный перечень грехов,

Душе, в соблазнах их повинной,

Грозящий пламенем костров

Неугасимой преисподней…

Чем отвратить Господень гнев

И стать, соблазны одолев,

Достойным благости Господней?..

А рог трубит… И жертвы ждет алтарь…

И тот же мрак в душе моей пугливой…

Осудишь ли, Судья мой справедливый?

Простишь ли ты, мой милосердный Царь?..

Не за себя — что капля океана

Перед бездонными стреминами его! —

Но я молю, — Господь, оплот мой и охрана! —

Прости грехи народа моего!

Прости, Отец, вины заблудших и над бездной

Отчаянья взывающих к Тебе,

Хоть бледный луч лазури звездной

Зажги в их темной, горестной судьбе.

Но если замкнуты Тобой врата прощенья,

Наставь, о, Всеблагой, и просвети —

Какое нужно искупленье?

Какую жертву принести?

Страданья? — Но они уделом нашим стали

И стали воздухом, которым дышим мы

На вековых путях скитальческой печали,

В ночлеги вечные под сводами тюрьмы…

А если счастье то, что в гордом ослепленье

Отвергли мы, вернуть нам Ты решил,

Когда, последнего достигнув униженья,

Готовы будем пасть, без веры и без сил, —

Взгляни, о, Господи, не близко ль время это?

Поражены миллионы слепотой,

И много ль тех, чей дух, не угашенный тьмой

И видит свет, и жаждет света?..

Какую же еще нам жертву принести,

Чтоб отомкнуть врата спасенья?

Какую дань? Какое искупленье?

Господь! Наставь и просвети!..

ЗВЕЗДЫ

(Праздник кущей)

Мерцает грустно летних дней закат,

Тускнея стынут краски небосклона.

И пурпуром и бронзою горят

Лишь гибкий плющ и листья клена,

И меркнут, как отцветшие цветы,

Души последние мечты…

Но зелени прекрасная богиня

Нам пред разлукой шлет еще привет…

Нам дорога народная святыня

И мил обычай старых лет:

Вот бедная беседка перед нами.

Войдем, дитя! То память светлых дней

Со светлыми и милыми мечтами…

Взгляни, как все убого в ней, —

Все веет мраком нищеты суровой.

Но сквозь просветы кровли камышевой

Вечерних звезд нам виден тихий свет…

Дитя, те звезды кроткие над нами

Мерцают неземными письменами, —

Я в них читаю повесть прошлых лет.

Когда угасло солнце нашей доли,

Когда померк свободы нашей день,

И роковой, удушливой неволи

Мертвящая окутала нас тень, —

Искать звезды мы путеводной стали,

И нам не раз, как взор очей

Родных и милых, радостно сияли

Лампады кроткие ночей:

Огни блестящие рассеяв

Над пламенем, поверженным во прах,

Зажглись высоко звезды Маккавеев

На иудейских небесах,

Но, золотое утро предвещая

И тихий, ясный день, сто лет

Сиял излитый ими свет, —

И снова тьма настала вековая…

Великим светочем взошла во тьме ночей

Звезда Бар-Кохбы. Ей с восторгом пели лиры,

И золотом венца, и пурпуром порфиры

Горел, казалось, блеск ее лучей…

Кровавым пламенем зажглось над Иотапатой

Светило Флавия. Истерзанный народ,

Порывом пламенным объятый,

Его приветствовал восход…

Угасли звезды те. И стали в грезе смутной

Чудес и знамений мы ждать

И звезд падучих блеск минутный

За свет зари желанной принимать:

Из Малой Азии, из Йемена, сияя

Лжемессианскою зарей, блеснул их свет, —

Блеснул, угас — и, тьму сгущая,

Вновь протянула ночь немая

Свой полог на ряды несметных лет…

И нет зари, и нет исхода…

Помолимся ж, дитя, теперь, чтоб наконец

Веками жданную зажег звезду Творец

Над темной долею народа,

И та звезда, чаруя и маня

Лучами истинного света,

Была бы верною предвестницей рассвета,

Предтечей радостного дня…

ПРАЗДНИК ТОРЫ

Поднимите выше свитки

Нашей Торы и огни

Ей во славу зажигая

В эти тягостные дни.

Славьте славой всенародной,

День за днем, душою всей,

Ту, что путь ей проложила

И была предтечей ей.

Славьте ту, кто, попирая

Гидру рабства, тьмы и зла,

От Египта до Сиона

Нас победно довела.

Славьте в песнях и молитвах,

Славьте в муках и слезах

Ту, чей образ дивный светит

И живет у нас в сердцах.

Слава вечная Свободе!

Слава той, кому Творец

Даровал и первородства,

И бессмертия венец!

СВЕТОЧИ МАККАВЕЕВ

Восемь лампадок порою ночной

Тихо и кротко горят предо мной —

Искры когда-то блестящих огней,

Грустная память торжественных дней:

Память жестоких насилий и битв,

Память горячих народных молитв,

Память минувших печалей и бед,

Подвигов громких и славных побед,

Кротко мерцая, порою ночной

Восемь лампадок горят предо мной.

Горите, лампадки святые мои!

Светите, вещайте про дивные дни!

Как сильный пред слабым, в священном бою

Склонил, покоряясь, гордыню свою,

Как старый Маттафий, священник седой,

Учивший смиренью народ свой родной,

Отмстил за святыню, за веру отцов,

За мир и свободу родных городов,

Как грозно, как дивно — могуч и велик —

Восстал этот кроткий и слабый старик

В то мрачное время, в те горькие дни,

Когда угасали святые огни

В сердцах зачерствелых, заглохших сердцах…

Я гляжу в них, — и в ясной,

Сладкой грезе, в час ночной,

Вижу образ твой прекрасный, —

Он во мне и предо мной,

И подобно духу рая,

Силы свежие вливая

Нам в измученную грудь,

Говорит, благословляя

Нас на правый, светлый путь:

‘ — Пусть горит науки, знанья,

Величавый ряд огней, —

Умножайте их сиянье

Мыслью бодрою своей,

Мощны думой вдохновенной,

Как отцы в былые дни,

Зажигайте над вселенной

Всюду новые огни,

Познавайте и творите,

Но — молю — в душе своей,

Братья, братья! — не гасите

Этих маленьких огней —

Этой лепты чистой, ясной,

Этой памяти прекрасной

Скорбных дней, великих дней!’…

СВЕТОЧИ ОБНОВЛЕНИЯ

Ханука

Станьте, родные, со мною

Перед святым алтарем, —

С теплой молитвой, с горячей душою

Восемь лампадок мы ныне зажжем:

Памятью светлой народа —

Вот замерцала одна:

Чудо великое, чудо Исхода

Да озарит нам она…

Ярко за нею лампада вторая

Вспыхнет горячим лучем, —

Неугасимо вершина Синая

Искрится в мраке ночном…

Третью зажжем мы для родины нашей

Где, без скорбей и невзгод,

Счастие полною чашей

Некогда пил наш народ…

Светом четвертой помянем с любовью

Тех, кто за родину в смертном бою

Жертвовал силой и кровью,

Обороняя свободу свою…

Пятой — помянем на тризне печальной

Души погибших за веру отцов

В грозных застенках темницы кандальной

В пламени лютом костров…

С благоговением, дети,

Вспомним лампадой шестой

&nbsp, Всех, кто нас вел восемнадцать столетий

К свету науки живой…

С верой зажжем мы лампаду седьмую, —

Господи! Пусть озарит нам она

Ночь бесконечную, ночь роковую,

Ночь слепоты и бессилья, и сна, —

Чтобы в ослепшие наши зеницы,

В наши сердца, насыщенные мглой,

Ярким предвестником близкой денницы

Луч ее острый ударил стрелой, —

И загорится лампада восьмая,

С первою чудно свой пламень сливая,

Вспыхнет она поминальным огнем

Тысячелетней неволи, —

Светочем радостной доли,

Ясным и радостным днем!..

ЛЕГЕНДЫ И БАЛЛАДЫ

ЛЕГЕНДА О ЧАШЕ

— Скажи мне, то правда ль, родная:

Мне дедушка наш говорит,

Что на небе чаша большая

Пред Божьим престолом стоит,

И с каждой бедою, что нас постигает

От рук беспощадных людей,

В ту чашу слеза упадает

Со скорбных Господних очей, —

Когда же слезами до самого края

Наполнится чаша святая,

На землю Мессия придет,

Мессия, чья слава в молитвах поется,

Мессия, которого ждет не дождется

Так долго наш бедный народ?

— Да, милый, родной мой, то правда святая, —

Печально промолвила мать.

И смолкло дитя, размышляя,

Но скоро спросило опять:

— Когда же, родная, когда же слезами

Уж будет та чаша полна?

Быть может, в ней сохнут те слезы веками?

Быть может… бездонна она? —

И полные кротости, полные ласки,

Невинные, светлые глазки

На мать устремило дитя.

Но мать, головою поникнув, стояла,

Слеза на ресницах ее задрожала…

Вот, ярким алмазом блестя,

Спадает слеза на головку родную

И тихо на лобик течет…

О, Боже! пусть в чашу святую

И эта слеза упадет!..

ДВА СВЕТИЛА

Догорел румяный день,

Отлетел, как гость случайный,

И плывет ночная тень,

Тихо вея грустной тайной.

В этой кроткой тишине

И в задумчивом мерцанье,

Расскажу вам о Луне

Старины седой преданье:

Жизнью новой свет нетленный

Мир дремавший озарил:

Саваоф, Творец вселенной,

Два светила сотворил.

Чередою обходили

Землю Солнце и Луна,

Одинаковые были

Вид их, блеск, величина.

В час, когда одно светило,

Кончив путь лазурный свой,

На закате заходило, —

На востоке диск другой,

Так же светел и прекрасен,

Выплывал над цепью гор, —

И сиял — согрет и ясен —

Очарованный простор.

Клир вселенной — строен, дружен —

Пел хвалу Творцу миров:

Море с россыпью жемчужин

И коралловых кустов,

Чаща с птицами, зверями,

Гор дремучих тайники,

Степи с вольными ветрами,

Водопады, родники,—

И сливали все стихии

Стройно отзвуки свои

В этой дивной литургии,

Гимне девственной земли.

Кто ж нарушил клир священный

Славословий и похвал

И заутреню вселенной

Диким воплем оборвал?

— То великое светило,

Что теперь зовут Луной,

Вдруг свой ход остановило…

Между небом и землей,

Точно огненные струны,

Натянулись — горячи

И блестящи как перуны —

Ярко-красные лучи,

И, дыша мятежной силой,

Укоризной Богу-Сил,

От палящего светила

Голос мощный исходил:

‘ — Не хочу, — взывала к Богу

Возмущенная Луна, —

Продолжать мою дорогу:

И порфира мне дана,

И венец ношу блестящий,

И высок мой пышный трон —

Ослепительно палящий,

Беспредельный небосклон.

Но зачем по небосклону

Я не властвую одна

И престол мой и корону

Я с другим делить должна?

Не хочу в лазури ясной

Я соперницу иметь, —

Чтоб одной на мир подвластный

С трона вечного глядеть,

Чтоб ко мне одной взывало

Все живое, от меня

От одной бы получало

Свет и радость бытия,

Чтоб одна, одна вовеки —

Лучезарна и властна,

На долины, горы, реки’…

Но не кончила она:

Буря… туча… вихрь нежданный…

Яркой молнии удар…

Как сосуд, сосуд стеклянный —

Светозарный хрустнул шар,

И осколков мириады

Разлетелись тут и там,

Загоревшись, как лампады

По угасшим небесам,

От Луны же сохранился

Только бледный полукруг.

О, как робко заструился

Грустный свет его вокруг —

И холодный, и пугливый,

Тьму бессильный превозмочь…

И царицей горделивой

Низошла на землю Ночь:

Углубились небосводы,

Затуманились поля,

Замер лес, умолкли воды

И заплакала Земля.

Тихо капали те слезы

Данью жертвенной греха-

С лепестков душистой розы,

С листьев жестких лопуха.

Слезы чистые сияли

Бриллиантами вдали —

Дар молитвы и печали

Отуманенной Земли…

С той поры — когда прохладой

Ночь грядущая дохнет

И вечернею лампадой

В небе звездочка блеснет —

Под немыми небесами.

Средь пугливой темноты,

Плачут кроткими слезами

Листья, травы и цветы.

СОЗДАНИЕ ЕВЫ

В доброте своей великой,

В благодати неизменной

Сотворил праматерь Еву

Саваоф, Творец вселенной.

Не из темени Адама,

Чтобы страсти не питала

К властолюбию, гордыне,

И тщеславия не знала,

Не из уст ее Он создал,

Чтобы не была болтлива,

Не из глаз, дабы не стала

И жадна, и похотлива,

Не из рук, чтоб всем на свете

Овладеть не пожелала,

Не из ног, чтоб часто мирный

Свой очаг не покидала.

Из ребра ее Он создал, —

Из безгрешной, безупречной

Кости спящего Адама

Сотворил ее Предвечный.

Оттого-то, как нас учит

Мудрость древних (вывод ясный), —

Так безгрешен, безупречен,

Кроток Евы род прекрасный…

АДАМОВО РЕБРО

На ветхий пергамент красивой и нежной рукой указуя

Мудрому равви — седому и бледному старцу,

Со смехом задорным промолвила патрицианка:

— ‘Как поступил бы Зевес-громовержец — не знаю,

Но, равви, — ведь это не в честь и хвалу Саваофу:

Богу, Зиждителю мира, Владыке вселенной,

Как татю ночному, похитить у смертного часть его тела.

Им же, Владыкой, из праха рожденную плоть, и к тому же —

У спящего, равви, у спящего!..’

С кроткой и светлой улыбкой

Равви взглянул на прекрасную дочь всепобедного Рима.

— ‘Однажды, — сказал он, — под кров мой убогий порою полночной

Хищник проник и похитил мой старый, железный светильник,

А вместо него мне оставил, злодей, золотую лампаду

Тонкой работы…’

— Но… равви!..

— ‘Тончайшей работы

Со множеством крупных блестящих алмазов… ‘ — О, равви!

Равви! — воскликнула римлянка: — хищник, сказал ты? Какой же

Он хищник?.. Ведь вместо лампадки железной…

И не окончила. Вспыхнула вся и зарделась…

И с ласковым взглядом и тонкой улыбкой любуясь,

Краской смущенья на светлых чертах красоты покоренной,

Склонился главою своей белокудрою равви,

Тихо целуя пергамент священного Свитка…

ВИНО

В душистой тени вертограда

Стоял за работою праотец Ной:

Впервые на почве земной

Сажал он лозу винограда.

И пел он:

— ‘Расти и цвегущ, и высок,

Мой отпрыск зеленый, лоза винограда!

Созрей и разлейся, живительный сок,

Будь взорам утеха, будь сердцу отрада,

Расти, разрастайся, лоза винограда!’

Он пел, а в углу вертограда,

Мелькая сквозь темную хвою сосны,

Две красные искры зловеще горели —

На праотца зорко глядели

Глаза Сатаны.

Когда ж виноградарь, устав от трудов,

В свою удалился обитель,

Из зарослей темных кустов

К лозе подошел искуситель, —

Да будет он проклят вовек! — подошел

И целое пестрое стадо

Привел он к лозе винограда:

Овечку привел он и льва он привел

Свинью и мартышку. Чредою

Заклал их перед юной лозою

И, темных, нечистых исполненный сил,

Их кровью лозу оросил…

С веселым шипеньем, звеня и сверкая,

Лучится и пенится влага хмельная…

И вот он, веселья невольник и друг,

Библейского деда достойнейший внук!

Он кубок со влагой хмельной поднимает

И целое стадо в себе воплощает:

Вначале он кроток, что агнец, потом

Готов он со львом

Отвагой и силой помериться в споре,

Но славный герой и боец

Свиньею становится вскоре.

И, облик мартышки приняв, наконец,

Он валится наземь с бессмысленным смехом.

Уродливых призраков рой

Толпится над бедной его головой

И вторит ему усыпляющим эхом…

ЛОЖЬ И ВЕТЕР

Ялкут. Ной

Когда Господь решил излить

На грешний мир потопа воды

И в их пучинах потопить

Царей и царства, и народы,

Чтоб жизнь в грядущем возродить

Для новых, лучших поколений, —

Он повелел: от всех творений

По паре выбрав, приютить

Под чудодейственною сенью

Ковчега жизни и спасенья.

И вот со всех сторон идут,

Летят, ползут, толпясь пред Ноем,

За стаей стая, рой за роем.

Спеша в спасительный приют.

Веленью высшему послушный,

Пришел и духов рой воздушный —

Бесплодных сил души людской,

Рожденных творческим сознаньем

Пришли: Раскаянье четой

Со скорбным, грустным Покаяньем,

Бессилье с Праздностью больной,

С Любовью Дружба, Злоба с Местью,

Со Страхом Робость, Рабство с Лестью,

С Покоем Мир, Печаль с Тоской,

Надежда с Верою святой.

Меж них, — преданье повествует, —

Пришла и Ложь. Гибка, стройна —

Тихонько крадется она:

Кукушкой пестрою кукует,

Пугливым сусликом свистит,

Юлит и прячется, и внемлет,

Все виды, образы приемлет —

В ковчег пробраться норовит.

Но ей пройти не удается:

Ее заметил зоркий взгляд, —

И голос Ноя раздается:

— ‘Ты с кем? Одна? Ступай назад!

Ищи себе достойной пары

И ты избегнешь Божьей кары’…

Ушла печальна, смущена,

И Ветер встретила она.

— ‘Ты ль это, милая сестрица?

И так печальна? Что с тобой?

Бывало, вольная как птица,

Пестра как бабочка, — порой

Ты и меня летишь быстрее,

В толпе нарядных Небылиц.

Твоих возлюбленных сестриц,

Одеждой сказочной пестрея,

Легка и вкрадчива всегда’…

— ‘Ах, братец милый мой, беда!

Была у Ноя:

‘О, конечно, —

Он говорит, — я рад сердечно

Тебя принять, но ты должна

Сюда явиться не одна,

А с кем-нибудь приличной парой’.

Любезный прут, приятель старый,

Пойдем со мною… Услужи!’

И ветер отвечает Лжи:

— ‘Ты знаешь, мне простор воздушный

Открыт кругом, мой легкий бег

Преград не знает, и ковчег

Не нужен мне, глухой и душный,

Но я, пожалуй, так и быть,

Готов подруге услужить, —

Готов с тобою поселиться,

Но за спасение свое

Ты что в награду дашь мне?’

— ‘Все!

О, все, что приобресть случится

Среди доверчивых людей

Мне, верной даннице твоей,

Моим искусством и стараньем

Твоим да станет достояньем!’…

С тех пор, что Ложь ни соберет,

Свободный Ветер унесет.

Бывают дни, бывают годы —

Она обильно жатву жнет,

Воздвигнет каменные своды,

Врата железом окует,

Эмблем таинственных узоры

И заклинаний грозных ряд

Покроют крепкие затворы

Ее незыблемых громад,

Но Ветер вольный — жизни гений,

Свободы вестник, прилетит,

Он неприступных укреплений

Врата и цепи сокрушит,

Обломки попранной твердыни

Развеет мощью неземной,

Как грезы сна, как прах пустыни,

Как дым костра в глуши степной!…

ИДОЛ

(Сюжет Давида Фришмана)

Из Мидраша

Ханаанскими божками

Старый Фарра торговал, —

Их из кедра и из пальмы

Он искусно вырезал.

Но тайком проник однажды

В мастерскую Авраам, —

Тут и пробил час последний

Бедным пальмовым божкам:

В щепки мелкие нещадно

Топором их изрубил

И крупнейшему меж ними

В руку он топор вложил.

Ахнул Фарра, то увидя,

Страшен гнев был старика:

‘— Кто свершил такое дело?

И не дрогнула рука?!’…

‘— Кто?.. Отец, — ответил отрок, —

Уходя, своим божкам

Ты елей поставил в жертву,

Но крупнейший идол сам

Все пожрал и, чтоб упреков

Избежать от остальных,

Он схватил топор и мигом

Изрубил нещадно их’…

‘ — Замолчи! — воскликнул Фарра —

Сын строптивый! Разве мог

Этот идол деревянный,

Этот жалкий, мертвый бог’ …

‘-Мертвый бог?.. Отец, подумай, —

Кротко молвил Авраам, —

Так разумно ль и пристойно

Нам служить таким богам?’…

Я читаю эту сказку, —

Аврааму гимн пою,

Но одно томит невольно

Душу скорбную мою:

Мудрый отрок! — говорю я —

Все божки ты изрубил,

А крупнейший ты оставил!

А сильнейший пощадил!

Пощадил ты этот идол

И топор еще к тому

В руку идола вложил ты —

Дал оружие ему…

И не часто ль воскресает

И теперь в душе людской

Этот грубый жадный идол

С ополченною рукой?

И он рубит, рубит слепо,

Хуже стали лютых битв,

Не внимая воплям, крикам,

Ни проклятий, ни молитв.

О, как власть его ужасна,

Как рука его сильна!

Подымает друг на друга

Он людей и племена,

Сеет смуту, дышет тьмою,

Ядом злобы и страстей —

Древний идол Ханаана,

Мрачный гений наших дней…

Авраам! Стократ разумней

Ты тогда бы поступил,

Если б мелкие оставил

И крупнейший изрубил…

ДИТЯ НА НИЛЕ

Дитя откровенья на Нильских волнах…

Взгляните: какая великая сила

На ясном, спокойном челе опочила,

Какое величие в детских чертах!

Он дремлет. Смежились недетские очи…

Лучистые грезы мерцающей ночи

Как ангелы сходят с высот неземных,

Толпой окрыленной в сиянии реют

И негой живительной на душу веют…

Что видит он в грезах ночных?

…Вскипела пучина морская,

Клокочет и брызжет, гремит и ревет,

И, накипью пены во мраке сверкая,

Волна за волною, из бездны вставая,

То хлынет на скалы, то в бездну падет…

И буря в пучину с утесов метнулась,

И моря угрюмая глубь распахнулась,

И волны застыли, живою стеной

Сомкнувшись над мрачной, немой глубиной.

И крики восторга в безбрежном просторе

Кругом огласили и скалы, и море…

Кто муж этот с посохом чудным в руках?

Чей гимн раздается на Чермных скалах?..

Он видит… Вершины Синая пылают…

По скатам клубятся гряды облаков…

Огни ослепительных молний сверкают,

Грохочут раскаты громов…

Народ у подножья, немой и дрожащий.

Неведомый образ во мгле и в лучах…

Кто муж тот, с вершины Синая сходящи,

Что держит он в мощных руках?

Он видит… Раздолье пустыни горючей,

Безбрежные россыпи желтых песков…

Толпа, изможденная жаждою жгучей,

Ревет и клокочет волною кипучей

Среди обветшалых, убогих шатров…

Проклятья, стенания, вопли, укоры,

Отчаяньем, злобой горящие взоры,

Последний упрек на засохших устах,

Последняя дрожь в искаженных чертах…

Но кто он, — тот муж на скалу восходящ]

Он посох подъемлет простертой рукой, —

И хлынули в дали пустыни палящей

Кристальные воды обильной рукой…

Дорогой широкой, потоком победным

Текут эти воды…

У Нильских брегов

Средь зарослей темных речных тростников

Челнок одинокий в сиянии бледном…

Взгляните — в челне этом, утлом и бедном

Свобода и правда грядущих веков!..

ДЕТИ ЗЕМЛИ

Любуясь весенними всходами,

Горами и рощей вдали,

Я вспомнил сказанье заветное,

Сказанье о Детях Земли.

Когда властелином египетским,

Чтоб грозный свой трон охранить

От мнимых врагов и предателей,

Приказано было топить

Невинных младенцев израильских,

Печальные матери их,

Скрываясь под сенью дубравного,

Далеко от взоров людских,

Как звери лесные, без помощи,

В глуши и безмолвье ночей,

Рожали в жестоких мучениях

На смерть обреченных детей.

Взирали лишь звезды безмолвные

Со сводов небес голубых

На слезы, на ласки пугливые,

На муки ужасные их.

Обливши слезами горючими

Головку родимую, мать

Спешила малютку бездомного

К груди на прощанье прижать

И тайно, обходами дальними,

Вернуться до утра домой…

И чудо свершалось великое

Под сенью дубравы глухой:

Едва исчезала несчастная

За темной опушкой вдали,

Земля раскрывала глубокие

И темные недры свои

И, словно зерно заповедное —

До светлых и радостных дней,

Скрывала малютку безродного

В груди благодатной своей.

И ангел путем неизведанным

В заветную рощу слетал,

Чарующей райскою песнею

Детей из земли вызывал.

И вещему гласу послушные,

В прохладной дубравной тени,

Толпою шумливой и резвою

Его обступали они,

Беспечными, ясными глазками

Взирая на лик неземной,

Внимали ученью небесному

Свободы и Правды святой…

И тайны дубравы не ведали

Египтяне. Годы текли, —

Росли, что колосья весенние,

И крепли Питомцы Земли.

Однажды в дубраву заветную

Украдкою дева пришла:

Она на свиданий тайное

Из Гошена друга ждала.

Она — дочь вельможи богатого,

Он — бедный невольник, еврей,

Но юная дева пленилася

И кольцами черных кудрей,

И взором красавца, исполненным

Немой, безнадежной любви, —

И страсть сокрушительным пламенем

Зажглась, запылала в крови.

Не помня учения строгого

Ревнивых и зорких жрецов,

Без страха пред властью отцовскою,

Без страха пред гневом богов —

Она полюбила. Пусть в будущем

Их ждет роковая судьба —

Она полюбила и бросилась

В объятья еврея-раба.

За чистый, горячий и искренний

Порыв непорочной души

Той деве видение чудное

Открылось в дубравной глуши…

Так слух до властителя грозного

О чуде великом дошел,

Призвал он волхвов и советников,

Дубраву всю сам обошел,

Поставил дозорными воинов,

Но тщетно… В нем гнев закипел,

Велел он деревья все вырубить,

С корнями их вырвать велел,

Сто плугов по месту волшебному

Тройной бороздою прошли.

Но тайны священной не выдали

Безмолвные недра земли.

Ушел, обезумев от ярости,

В свой пышный дворец Фараон

И деву Тифону стоглавому

Обрек на заклание он…

А годы тяжелые, долгие

Чредой бесконечной текли, —

И жили и крепли незримые,

Бессмертные Дети Земли.

Росла эта сила великая,

Великий удел ее ждал…

Исполнилась доля народная,

И час ей урочный настал.

Над мрачной морскою стремниною —

Зловещ, оглушителен, дик, —

Раздался в тревоге, в смятении

Безумный отчаянный крик:

‘Мы гибнем!.. Зачем ты явился к нам?

Иль мало в Египте гробов

Для бедных, несчастных невольников

Для темных, забытых рабов?..

Веди нас обратно!.. Не надо нам

Свободы кровавой твоей!..

Обратно!.. Обратно!.. Спасайтеся!..

Спасайтесь!.. Бегите!.. Скорей… ‘

И в эту минуту явилися

Бессмертные Дети Земли,

Отважной, несметною ратию

Они к беглецам притекли.

Их очи сверкали отвагою,

Их голос победой звучал:

— ‘Кто пал пред постылым отчаяньем?!

Кто к бегству позорному звал?!’

‘Вперед!..’ — загремело раскатами

Над мрачной пучиною вод, —

И двинулся с силой воскресшею

Чрез Чермное море народ.

Вождь грянул победною песнею

И хор ему вторил вдали, —

То пели, народу предшествуя,

Бессмертные Дети Земли…

НЕСГОРАЕМЫЙ КУСТ

Еще неведомый избранник

И стройный юноша тогда —

Он пас в долинах Мидиамских

Иофора пестрые стада.

И было юноше виденье:

Он близ Хорива увидал

Терновый куст, огнем объятый, —

Но куст горел и не сгорал…

И из огня раздался голос:

— ‘Скажи народу Моему:

Как ветер — тучу, Я рассею

Его души и скорбь, и тьму,

Я сокрушу его оковы,

Его скорбей низвергну гнет,

Из дома рабства в край свободы,

Ведомый Мною, он придет’…

Прошли века, тысячелетья…

Осиротел его народ

И без пути и цели бродит

Среди лишений и невзгод.

Весь Божий мир пред ним раскинут

Пустыней мрачной и глухой,

А все горит и не сгорает

Терновник старый и сухой, —

Горит века, тысячелетья

И все стоит, и все растет…

Тот дивный куст — душа народа,

Судьба народа — пламень тот…

И может быть, бездушным пеплом

Давно бы стал народный дух,

Когда б огонь его страданий,

Огонь судьбы его потух…

* * *

Числа, 11:27-30

Быстро отдернулся полог шатра, и у входа,

Ткани узорные скомкав дрожащей рукой,

Юноша вдруг появился, испуганный, бледный

— ‘Вождь, — он воскликнул, — измена!..

Пророками Элдад и Медад

Провозгласили себя пред народом!.. Весь лагерь мятежной,

Шумной толпою собравшись, речам их внимает!’…

Гневно вскочив и небрежной ногой попирая

Сверток папируса с планом окружных владений —

— ‘Кары! — воскликнул Навин: — Моисей! заточи их!.. ‘

Медленным шагом направился к выходу вождь, на пороге

Стал он и взором окинул равнину Фарана…

На невысоком, покатом холме, под навесом

Двух тамариндов зеленых, стояли два старца

С кроткой и ясной улыбкой на лицах приветных.

И, окружив их волнистой, живой пеленою.

Шумно толпились и старцы, и жены, и дети.

Длинные тени бросая по дикой, песчаной равнине,

Залитой знойным, пурпуровым блеском заката…

И, обернувшись к Навину с улыбкою грустной,

Вождь устремил на него свои кроткие очи,

Искра упрека мелькнула во взоре недвижном,

Легкая тень по челу пробежала и скрылась.

И наконец зазвучал в тишине его голос:

— ‘Кары сказал ты?.. За что? За правдивое слово? — Но разве

Правда властна над одним и подвластна другому?

О, если б весь мой народ состоял из пророков!’

НА ПУТИ

И когда Моисей поднимал

руки свои, одолевал Израиль, а

когда опускал руки свои, одолевал

Амалек… И были руки его подняты

до захождения солнца

Исход, 17:11, 12

Давно ли отзвучал великий гимн Исхода

На Чермных берегах, — и вновь на путь народа,

Едва успевшего неволи цепь сорвать,

Потоком хлынула врагов свирепых рать.

Властителей пустынь, наездников Агата

В набегах и боях закалена отвага,

Их удаль буйная — гроза степных племен.

Но молодой народ, как исполин могучий,

Встает, незримою бронею огражден,

Обсыпан градом стрел и копий метких тучей

Окутан — в грозный бой с врагом вступает он.

И падают ряды Амалекитян… Груда

За грудой тел растет…

И говорит Навин:

‘— Взгляни, о, Моисей, взгляни! Такого чуда

Еще не видел мир: средь Гошенских долин,

Два месяца назад, рабы-каменотесы

И землекопы — труд свой каторжный они

Свершали под бичем надсмотрщиков, и дни,

И ночи возводя гранитные колоссы

Царям египетским, — теперь едва их плен

Разрушен, Амалек бежит в простор пустынный,

Как стая жалкая шакалов и гиен,

С утеса знойного услыша голос львиный.

Еще не зажили и язвы от цепей,

Не отдышалась грудь, без воздуха и света

Томившаяся там, — и что за сила в ней

Кипит, не ведая ни страха, ни запрета!’…

‘— Свободой, — отвечает Моисей, —

Свободою, Навин, зовется сила эта!

Она дремала в них, как дремлет горный ключ

В подземных тайниках, пока, сломав преграду,

Не понесет свою звонящую отраду

Долинам и лугам, свободен и могуч.

Дадим же волю ей, той силе благодатной

Дадим излиться ей по шири необъятной

Потоком пламенным, упиться, как вином

Крепчайшим, сладостью победы над врагом.

Хочу, чтоб столько лет дышавшие отравой

Египетской, поднять не смея головы,

Прошли по всем путям с величием и славой

Освобожденные Израильские львы,

Но мыслью каждою и чувством, и движеньем,

Всем пламенем души стремились бы туда,

Где уготована небесным Провиденьем

Им нива светлая для мирного труда.

Хочу, чтоб этот путь, блестящий и победный,

Служил им лишь путем к их цели заповедной

И слово Ханаан звучало в их сердцах,

Как жаждущему — плеск и звон струи кристальной,

Как песня радости, как милый гимн венчальный…

Туда! Туда!’…

В пурпуровых лучах

Заката, на скале, над полем грозной битвы

Стоит пророк. В его очах

Пылает жар восторга и молитвы,

А руки высоко простерты в даль, туда,

Где новой жизни вестницей живою

Сияет над народною судьбою

Святая Ханаанская звезда…

РАЗБИТЫЕ СКРИЖАЛИ

По прочтении истории средних веков

С вершин Синая — колыбели

Бессмертных дум, где сонмы вечных сил

Любви и правде славу пели,

К шатрам родным он радостно сходил.

В душе его восторженно звучали

Заветов дивных вещие слова,

И ярко письменами божества

Горели заповедные скрижали…

Еще дымились горные хребты,

В прозрачной мгле, как смутное виденье,

Мелькали бледных образов черты,

Незримых крылий веяли движенья,

В чернеющих расселинах горы

Клубились теплые пары,

Багровых тучек пролетала стая,

Горячие росинки рассыпая

По залегавшим туг и там,

Блестевшим темной бронзою кремням.

И вся гора еще, казалось,

Дышала чем-то тайным, неземным

И, вздрагивая, тихо колебалась…

Был труден путь по выступам крутым,

Но с каждым шагом скал зубчатых глыбы

Отчетливей рисуются кругом,

И тают в полумраке голубом

Далеких радуг стройные изгибы.

Все ближе дол, яснее шум людской,

И поднялся пророка дух живой:

— ‘Привет тебе, земля! Небес рабыня —

Ты стала их любимою сестрой

Ликуй, душа! Сияй, моя святыня!

Конец неволе вековой

Рассейся тьма тысячелетней ночи,

Гряди, Добра и Правды светлый дух!’…

Но что за звуки ловит чуткий слух?

Что видят там испуганные очи? —

С долин песчаных к высям гор,

Как ропот волн, несется гул нестройный.

Там звук рогов, там песен звонкий хор,

Гремят, будя степей немых простор…

Небес пустынных отблеск знойный

Дрожит на пестрых пологах шатров.

Народ толпится с диким ликованьем

У насыпей, пред жертвенным закланьем,

И там, среди дымящихся костров,

Сверкая под горячими лучами

Рогатой золотою головой

И мертвыми алмазными глазами,

Стоит кумир бездушный и немой…

Как мрачный дух тоски и горя,

Стоял пророк… Печаль и гнев и страх

Менялись в засверкавшем дико взоре,

Змеились на трепещущих устах.

Палящим ветром шумно развевало

Волнистые изгибы покрывала.

Вонзился посох в жесткий каменник.

Из рук бессильно выскользнув, лежали

У ног вождя разбитые скрижали…

Но вдруг с усильем вырвавшийся крик

Упал с горы… Могучее движенье, —

Помолодел мгновенно вождь седой

И как суровый ангел мщенья

Предстал пред расступившейся толпой.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Взойдя на обнаженный кряж скалы,

В степную даль, в немое царство мглы,

Он устремил свой взор скорбящий,

За ним был сумрак темной чащи,

Над ним звездился небосклон,

Вдали волнистой, желтой пеленою

Лежали, озаренные луною,

Пески равнин…

И думал он:

— ‘Толпа слепцов, безумных, диких!

Рабы, презренные рабы! —

Таких ли подвигов великих,

Такой ли стоило борьбы,

Чтоб их, во тьме и тьмой рожденных,

Зарницей счастья озарить,

Чтоб их, неволею вспоенных,

Струей свободы напоить?

О, видел Ты лишь, Ты, Незримый,

В каком огне я закалял

Мой меч — мой дух непобедимый, —

И не следил и не считал

Никто ночей моих бессонных,

Моих терзаний и молитв,

Когда рабов, освобожденных,

Но диких, жадных, непреклонных,

Я вел на поле грозных битв.

Я первый на чело Свободы

Венец бессмертья возложил

И мыслил я: настанут годы,

Падут и царства и народы, —

Я воскрешу их в Боге-Сил:

Я дам им мысли путь разумный,

Их жизни цель живую дам…

И вот плоды мечты безумной!

И вот венец моим трудам!

Костры — я их топтал ногами,

Телец — я сверг, я сжег его,

Но Ты ли понято рабами,

Свободы, правды Божество?

И завтра клятв заветных слово

Не позабудут ли они

И пред иным кумиром снова

Зажгут алтарные огни?…’

СМЕРТЬ МОИСЕЯ

Второзаконие, 34:1—6

Воле всевышней покорный — с равнин моавитских

Вождь поднялся по уступам Нево, направляясь

К дальней, туманной вершине, покрытой глубокой,

Девственной чащей угрюмых, морщинистых кедров.

Скоро достиг он до крайнего выступа Фазги,

И восхищенному взору его чародейно

Разом предстал Ханаан, весь от края до края.

Солнце к закату склонялось. Алмазным потоком

Било оно по сверкающей глади Иордана,

Розовым бархатом зыблились долы Сарона

В блеске прощальных лучей, голубою громадой

Высился стройный Кармел над цветущей низиной,

Ширь Гилеада раздольного взор утомляла,

Справа теряясь в долинах далекого Дана,

Слева — в тумане, встававшем над Озером Мертвым

Далее — горы Ефремовы, степь и озера,

Край Нефалимов со смежной землей Манассии,

Красная россыпь песчаной пустыни Эйн-Геди,

Снежные гребни Ливана под хмурым навесом

Кедров-гигантов, зеленые, зыбкие купы

Маслин и пальм Ерихонских, живые изгибы

Горных потоков… О, сколько чарующих красок,

Отблесков ярких, теней, очертаний, узоров!

С громким рыданьем, как слабый ребенок, невольно

Пал на колени великий, божественный старец,

— ‘Господи! — горько воскликнул он, — Господи правый,

Смилуйся! — Я не хочу умереть не ступивши

Старой ногою своей за рубеж Ханаана —

Цели всей жизни моей, всех надежд и желаний!

Дай же омыть мне седые, столетние кудри

Струйкой кристальной на светлых брегах Иордана!

Дай мне упиться прохладою темной дубравы,

Дай подышать на свободе!.. Пусть ветер вечерний

Кротким дыханием ласково, тихо обвеет

Старую грудь, опаленную зноем пустыни…

Смилуйся, Праведный! Смилуйся, Боже великий!

День хоть один за тяжелые, долгие годы!’…

— ‘Смертный, — раздался в ответ ему голос нагорний, —

— Смертный, избранник мой, славный и лучший из смертных!

Вспомни Меривы источник живой: для удара

Поднял ты руку на камень немой, беззащитный,

Кроткое слово презрев, ты прибегнул к насилью…

Нет, ты не вступишь в пределы страны заповедной!’

*** * ***

. Солнце, стой над Гивеоном!..’

Иегошуа Бен-Нун (Навин), 10:12

‘— Близка немая ночь, угрюма, как могила —

Она ползет и мглой все кроет по пути…

Остановись, небесное светило!

Не угасай! — путь долгий впереди!..

Дай дня, дай света мне… Неведомая сила

Растет в уме моем, кипит в моей груди…

Остановись, небесное светило!

Остановись, и путь мой освети!’ …

Торжественно звучал могучий глас Навина,

С благоговением народ ему внимал.

Пред ним была степей безбрежная равнина, —

И угасавший день вновь чудно засиял…

И двинулся он в путь… Ряды врагов редели,

Смиренно перед ним бежала ночи тень,

Победы яркие над ним лучи блестели,

И разгорался славы новой день…

Покрыто тучами и мглою наше небо,

В бессилье падаем средь тягостной борьбы

И, беззащитные, как нищий молит хлеба,

Защиты молим у судьбы.

Проглянет лишь на миг луч солнца одинокий,

И снова тьма кругом… И душит эта тьма,

И жадно пьет она все жизненные соки,

Все силы сердца и ума!..

А путь, далекий путь еще лежит пред нами…

И долг наш сердцу свят, и цель душе ясна,

Неизгладимыми, глубокими чертами

В сознанье наше врезалась она.

Лишь света, света нам! В порывистом усилье

Окончим мы борьбу с тяжелою судьбою,

И будут с каждым днем все крепнуть наши крылья,

И над обломками неволи вековой,

Забыв минувших лет печали и невзгоды,

Орлом воспрянет дух к лазурным небесам…

Лишь воли дайте нам, простора и свободы,

Лишь света, света нам!..

ДЕВОРА

Иссякли Киссонские волны, —

Пески пустыни, пыль веков

Легли на скаты берегов.

Когда-то, жизни юной полны,

Кругом шумевшие леса

Объяты мертвенным покоем,

И голубые небеса

Калят палящим, жгучим зноем

Угрюмый камень гробовой,

Колонн обломок, пень дуплистый.

Упавшей башни пол кремнистый.

Поросший мохом и травой —

Останки были вековой…

И ночью робкою стопою

Приходят призраки толпою

На эти мрачные места,

Давно безжизненные очи

Мерцают в мраке тихой ночи,

Давно безмолвные уста

Полны загадочной печали…

Вот словно яркий отблеск стали

Сверкнул поддеревом в пыли…

Косматый шлем мелькнул вдали…

Запястий мягкий звон порою

Несется с легким ветерком…

Чадра с развитою фатою

Белеет в сумраке ночном…

И над унылою гробницей

Несутся длинной вереницей

Толпы воздушные теней.

Чей прах покоится под ней?

Зачем так жалобны их взоры?

В устах протяжный стон звучит.

— Останки мирные Деворы

Гробница ветхая хранит.

Была пора. Войной жестокой

Сыны Асора притекли

В поля Израильской земли

. . . . . . . . . . . . . .

Была весна, но средь полей

Не пели пахари над нивой,

Под зноем долгих летних дней

Не шли ряды жнецов по ней

Толпой веселой и шумливой.

Родная кровь текла кругом,

Но пред сильнейшими врагами

Стоял с недвижными руками

Народ в бессилии немом.

Разломан щит его старинный,

Заржавел меч в ножнах стальных,

Седой покрыты паутиной

Ряды знамен его святых,

Неслышно вещих слов пророка,

Неслышно голоса вождя,

А волны вражьего потока

Текут, нещадно и жестоко,

Все разрушая и губя…

В те дни, владея силой дивной,

Как демон мщения грозна,

Восстала славная жена,

И голос женщины призывный,

Звучней трубы, острей меча,

С высот Ефремовых звуча,

Прошел по всей стране, скликая

На бой с врагом родного края.

Тебе венки, тебе трофеи,

Победный ангел Иудеи!

Тебе хвала и гимн звучат,

И в звуках вещих песнопений

Сыны грядущих поколений

Деворы имя возгласят!..

Она звала, и к ней толпами

Со всех концов родной земли

На клич громовый шли и шли

Крутыми горными тропами,

Песком пустынь и лоном вод

Сыны пределов отдаленных.

Народ восстал, воскрес народ!

Рядами ратей ополченных,

Отважных, мстительных дружин

Кипит, шумит простор долин

У ног державного Фавора…

— ‘Пусть враг силен, что горя в том!

Девора с нами, — мы идем!

Хвала тебе, хвала, Девора!

Господь пред знаменем твоим

Грядет и дышит грозным мщеньем!’

. . . . . . . . . . . . . . . .

Асор бежал, и вслед за ним,

Кипя отвагой, истребленьем

И буйной силой боевой,

Войска Деворы устремлялись!

Копыта конские ломались

От бега рати боевой…

Тебе венки, тебе трофеи,

Победный ангел Иудеи!

Асор бежал, в лесах дремучих

Среди песков, пустынь горючих,

На дне потоков и стремнин,

Среди полей чужого края

Зверям и птицам оставляя

Остатки жалкие дружин.

Под пальмой старой, на горе,

Рисуясь в мягком серебре

Могучеводного потока,

Как царственный приют орла

Шатер убогий одиноко

Стоял. Девора в нем жила.

И, чтя пророчицу глубоко,

Под сень шатра, к горе святой

Внимать речам ее толпой

Сыны народа приходили…

Шли годы… Сорок лет — покой,

Любовь и светлый мир царили

В полях Израильской земли…

Прошли года… Века прошли…

Иссякли Киссонские волны,

Песок пустыни, прах веков

Покрыли скаты берегов.

Когда-то жизни буйной полны,

Кругом шумевшие леса

Объяты мертвенным покоем,

И голубые небеса

Калят своим палящим зноем

Унылый камень гробовой,

Колонн обломки, пень дуплистый,

Упавшей башни пол кремнистый,

Поросший мохом и травой —

Останки были вековой.

СМЕРТЬ САМСОНА

‘Умри, душа моя, с филистимлянами’

Книга Судей, 16:30

Растерзанный лев за Фимнафской дубравой,

Спаленные нивы и трупы врагов,

И гул, и смятение битвы кровавой

В ущельях Этама, и груды цветов,

И гимны герою, венчанному славой,

И песни, и крики победы кругом —

Все кажется смутным и сумрачным сном,

Напрасно в раздолье синеющей степи,

Где волей дышала могучая грудь,

Он рвется душой, чтоб на воле вздохнуть,

Напрасно он рвет непослушные цепи

И двери темничной тяжелый затвор,

Напрасно! — Навеки потух его взор,*

*Взяв в плен Самсона, жители Газы выкололи ему глаза.

В темнице угрюмой, во мраке могильном

Умрет он рабом одиноким, бессильным

А радость былая — как пламенный луч,

Сквозь синие груды редеющих туч,

Упавший на реки, холмы и долины —

В душе воскресает, и светлой чредой

Утраченной воли живые картины

Рисуются в мраке темницы глухой:

Он видит ребенка с головкой кудрявой,

Бесшумно скользя меж колючих кустов,

Малютка следит за полетом орлов

Над серой скалою, поросшей дубравой,

Вот меткая ручка пращу подняла,

Пытливый глазок нетерпеньем сверкает…

Малютка, скорее! Орлы улетают! —

Но камушек взвизгнул, летит как стрела…

Мгновенье — и труп молодого орла,

Цепляясь за ветви, в траву упадает…

Он юношу видит, — на быстром коне

Он мчится по голой, бесплодной равнине,

Гроза собралась и гремит в вышине,

И вихри кружат по песчаной пустыне…

Скорее же, всадник, с равнины степной

В шатер свой надежный, в приют свой родной!

Но отрок на тучи свой взор поднимает,

Движением быстрым коня осаждает,

Повязку с кудрей он сорвал и, в упор

Кипучему вихрю свой бег направляя,

Широко объятья свои он простер,

Как будто с грозою союз заключая,

Как друга к груди прижимая ее

И в буре, и в ветре холодном купая,

Горячее буйное сердце свое…

И видит он — битвы, набеги ночные…

Шатры бедуинов… степные огни, —

Что волчьи глаза так сверкают они.

Вот конница мчится… слоны боевые,

В железных нагрудниках, в пестрых коврах,

Стрелковые башни несут на спинах.

И вождь перед ними. Средь грохота, звона

И веют, и гнутся, и плещут знамена,

И мечется схватка как раненый зверь…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но грезы исчезли… Он вздрогнул, внимает —

К тюрьме его кто-то шаги направляет:

Вот звякнул затвор, открывается дверь,

Тюремщик угрюмый медлительно входит,

Кругом озираясь, он стражу зовет,

На узника новые цепи кладет

И молча его из темницы уводит…

Куда?..

На твердыне гранитных столпов

Красуется капище бога Дагона.

Узорные ткани парчи и виссона —

Повиты гирляндами пестрых цветов —

Нависли над храмом живыми шатрами,

Сверкая в сиянье вечерней зари.

А в капище ярко горят алтари,

В душистом дыму от курильниц толпами

Теснится народ — и звучат, и гремят

Веселые песни, и кубки звенят,

И влага хмельная кипит и сверкает…

То праздник победы над павшим врагом

Газийцы справляют. Во храме Дагона

И крики, и хохот, и песни кругом…

— ‘Где ж пленник?.. Самсона ведите, Самсона!

Где муж твой, Далила? Пускай он придет,

Пусть вместе он с нами смеется и пьет,

Пусть нам о победах своих он расскажет

И силу руки богатырской покажет…

Введите его, он наш пир усладит!’

. . . . . . . . .. . . . . . . . .

Поруган, осмеян безумной толпою,

С глазами слепыми, с поникшей главою,

Внизу, под колоннами, узник сидит.

Заря, догорая в сиянье огнистом,

С последним приветом — лучом золотистым

Играет на бледном, унылом челе,

На веждах угрюмых слепого Самсона.

Безмолвно сидит он — ни вздоха, ни стона,

И призрачно дик его вид в полумгле.

Он только украдкой, с глубокой тоскою

Поднимет главу и дрожащей рукою

Как будто кому-то во мраке грозит…

А там, наверху, из просветов оконных

Сверкают огни алтарей золоченых,

И песни несутся, и хохот звучит,

И пир бесконечный кипит и кипит…

. . . . . . . . .. . . . . . . . .

Не рано ль, птенцы, за орлами летите?

Не искру ль, блеснувшую ночью вдали,

Своей незакатной звездой вы сочли?..

Взгляните! Ваш пленник… безумцы, взгляните:

Он пал на колени, трепещут уста

И шепчут молитвы. Светла и чиста —

Несется мольба его к небу ночному.

Не к вашим богам и не с рабской мольбой

Взывает из праха ваш пленник слепой:

Иную молитву и к Богу иному

Он шлет… О, взгляните: он вздрогнул, встает,

Встает, как архангел над мрачной могилой,

Оковы, как лен прогоревший, он рвет…

Уж новой, неведомой, чудною силой

Кипит его сердце, ‘Господь! — он зовет, —

Господь! Укрепи меня в это мгновенье

На страшное мщенье, на славное мщенье!..

Господь! Помоги мне!..’ И в мрамор колонн

Могучей рукой упирается он…

Налитая кровью упругая жила

По смуглой руке протянулась… Растет

И зреет великая, страшная сила,

Воскресшая сила Самсона… И вот —

Все рухнуло! все — алтари и амвоны,

Ковчеги, завесы, порталы, колонны,

И бог в чешуе золотой,

И жрец его с кубком веселого пира,

И хор баядер, у подножья кумира

Плясавших, сверкая своей наготой…

Три тысячи в это мгновенье

Погибло там отроков, старцев и жен…

Так дивно свершил он последнее мщенье,

Так умер Самсон.

ПАХАРЬ

(Посвящается воспитанникам еврейской земледельческой фермы в Одессе)

Сорок лет пророк суровый,

Саваофа жрец святой,

Управлял единовластно

Ханаанскою страной.

Мирно в Раме Гилеадской

Жизнь святую старец вел,

Сыновьям отдав отчизну

На жестокий произвол,

И заглохла, как пустыня,

Истощенная земля,

Заросли луга бурьяном

И терновником поля,

Лишь темнел кой-где кустарник

Да убогая бахча.

Ни сохи, как встарь, ни пашни,

Ни единого меча

Там в те годы не нашлось бы,

Исходи из края в край

Ханаан когда-то славный,

Светлый некогда как рай.

Ассириян, филистимлян

Стал добычей край святой —

В прах повержен и растоптан

Их железною пятой.

И бродила дочь Сиона,

Как вдова, полна скорбей,

Средь засохших вертоградов,

Средь невспаханных полей…

А за этим — век Давида:

Век сияющих светил,

Возрожденья и расцвета,

Гордых дум и мощных сил,

С чудным строем грозных ратей,

Ряд богатых городов,

Возвративших Иудее

От поверженных врагов,

Век блестящий Соломона,

Дни, когда во всей стране

Серебро и злато стали

Равны камню по цене,

Дни, когда народы мира

И цари со всех сторон

Шли с дарами в Храм Иеговы

На молитву и поклон,

И царила над востоком

Дочь Сиона — мать царей,

Повелительница суши

И владычица морей…

Чья же творческая сила,

Богатырская рука

Зародили это время

Эти чудные века?

Кто несчастной Иудее

Приготовил этот пир,

Освященный вещей сагой

И воспетый звоном лир?

На лугах Вениамина —

Сын полей, дитя труда —

Отрок стройный и прекрасный

Пас отцовские стада.

Был незнатного он рода:

Ни пророка, ни вождя

Не могла б назвать средь предков

До тех пор его семья.

Там, где пахнет сочным сеном

Орошенная земля,

Где волной колосьев спелых

Затопляются поля,

Где гремучему потоку

Отвечает леса гул,

Реют птицы, зреют грозди, —

Детства дни провел Саул,

Из степного пил колодца,

Ел плоды дерев лесных,

И всего народа выше

Был Саул от плеч своих.

Вырос он под песни ветров,

Звон цикад, жужжанье пчел,

И к нему-то жрец Иеговы,

Горделивый жрец пришел ,

Кудри отрока степного,

Окропленные росой,

Увлажил он мирром чистым

Из елейницы святой,

Перед Господом украсил

Он чело его венцом

И сказал: ‘Гряди и царствуй,

Будь судьею и вождем’…

Восемнадцать лет минуло, —

Восемнадцать лет трудов,

Средь полей глухих и голых,

Средь воинственных врагов, —

И к преемнику Саула

Ханаанская страна

Перешла — обильных житниц,

Войска сильного полна, —

И питомцем поля, луга,

Сыном пахарей, жнецов,

Возрожденная для счастья

Из развалин и оков…

САУЛ И ДАВИД

Книга Царств 1, 16:14-23

Безмолвие мрачное в царском чертоге,

Как тишь перед бурей, царит.

Порою лишь, робко таясь, на пороге

Появится страж одинокий в тревоге

И мигом, завидя царя, убежит.

По мраморным залам, один меж рядами

Потухших курильниц, увядших цветов,

Царь мечется в страхе, пуглив и суров,

И стражники, стоя толпой за стенами,

То хохот зловещий услышат, то стон,

То словно о мрамор тяжелых колонн

Ударится, брошен рукой исступленной,

Чешуйчатый панцырь, булат закаленный…

В чертоге стоит несмолкаемый гул:

Объятый недугом души омраченной,

Там страждет безумный Саул.

Напрасны волшебниц куренья и зелья,

Бессильны елей и масти врачей.

Ни ласки любви, ни дремота похмелья,

Ни слезы печали, ни звуки веселья —

Ничто не смиряет безумных очей…

А там, на лугах Вифлеема зеленых,

Где светлый ручей меж кустами бежит

В живое раздолье степей благовонных,

Пастух одинокий стоит.

Под пальмой, у вод ручейка безмятежных,

Стоит он. В руке его гусли дрожат.

По шири сверкающей пастбищ безбрежных

Приливы созвучий, то буйных, то нежных,

Бегут и рокочут, кипят и звенят.

И шум кипарисов над светлым потоком,

И гул хоровода вечерней порой,

И пенье жнецов, и в безмолвье глубоком

Народ, преклоненный пред вещим пророком

И тучи, и громы над дальней горой, —

Все блещет, звенит и трепещет, и дышит

В ликующем строе созвучий живых, —

И жизнью и силою брызжет и пышет

Со струн золотых…

И вот на порог золотого портала

Убогий и робкий певец приведен.

Он руку подъемлет… струна задрожала…

Под сводами мрачного зала

Каскадами хлынул серебряный звон…

И дивная сила в тех звуках таится:

На троне сидит властелин,

Умильная кротость во взоре лучится,

Слеза благодатная тихо струится

По острым изгибам морщин…

ЦАРЬ И ПЕВЕЦ

Он запел — и лились, и текли без конца

Волны звуков живым перекатом,

Светлой радостью искрились взоры певца,

И сияли черты молодого лица,

Озаренного ярким закатом.

И лились, и текли волны звуков живых

Под перстами, со струн золотых.

И внимал властелин этой песне живой,

И в душе его смутной, суровой,

Полной призрачных грез, полной тьмы роковой,

Загорались лучи светозарной чредой,

Тишиной и отрадою новой

Наполнял обессиленный, сумрачный ум

Рой забытых мечтаний и дум.

Он внимал этой песне свободной, живой,

И пока эта песня звучала,

Умолкали исчадия тьмы роковой,

И заря возрожденья над царской главой

Луч любви и добра зажигала,

И горел этот луч, и рождал, и будил

Много свежих, живительных сил…

Но певец утомился, умолк, и склоня

Молодую главу на колени,

Озаренный лучом угасавшего дня,

Задремал безмятежно… Лаская, маня

Грезы смутные, бледные тени.

Обступили его и со стоном глухим

Пала кроткая арфа пред ним.

И лишь замер в тиши арфы жалобный звон,

Царь вздрогнул… Трепеща и бледнея,

За копье роковое хватается он…

Снова духи со всех прилетают сторон,

В душу мраком и холодом вея…

Вот вскочил он, вот поднял копье над собой,

В грудь певца он удар направляет…

Встань, уснувший певец! Встань и властной рукой

Вновь ударь по струнам, — пусть польются рекой

Звуки песен, пусть бурей взыграют,

Чтоб рассеялась тьма, чтоб блеснула заря

В омраченные очи царя.

И когда ты устанешь, другого зови

Передай ему вещую лиру,

Возложи на чело его лавры свои,

Пусть поет он великую песню любви,

Пусть поет и поведает миру,

Что меча нет острее, руки нет сильней

Этой лиры свободной твоей!..

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

Книга Царств 1, 28:4-19

Все готово к битве грозной:

Живописными рядами

В строй сомкнулись колесницы

С ополченными слонами.

На хребтах гигантов грузных

Блещет ряд стрелковых башен.

Как черны бойниц отверстья

И как вид их дик и страшен!

Дальше — конница, верблюды…

Дальше — мерно и сурово

Подвигается пехота,

Строй за строем… Все готово.

Лес и дол, и горы полны

Оглушительного гула…

С нетерпеньем ждут дружины

Появления Саула.

Вот и конь его любимый

Подведен к шатру рабами,

Конь храпит, мотает гривой,

Бьет копытом и клубами

Прах вздымает под собою.

Много раз над ним со свистом

Бесполезно стрелы вражьи

Проносились в поле чистом,

И, почуя бой кровавый,

Он вперед ревниво рвется…

Но узорная завеса

У шатра не шевельнется.

За узорною завесой,

За пурпурными коврами

Царь, с утра печальный, скрылся

С приближенными вождями,

Но затем вождям угрюмо

Повелел он удалиться

И один в шатре остался,

Чтоб в доспехи облачиться.

Что ж он медлит, не выходит?

Или чаша не допита,

Или дремлет он, и битвы,

И победы — все забыто?..

Не над пенистою чашей,

Не в объятьях дремы нежной,

Властелин склонился мирно

Головою безмятежной.

Никогда еще поныне

Скорбью тяжкою такою,

Безысходною печалью

И глубокою тоскою,

Как сегодня, перед битвой,

Взор Саула не светился.

На ковре, над грудой свитков

Он задумчиво склонился.

Но не видит взор унылый

Перемежных очертаний

На папирусе раскрытом…

Чаша скорби и страданий

Переполнена… ‘Довольно! —

Восклицает он с тоскою: —

Нет надежды, нет опоры,

Нет дороги пред тобою!..

Восемнадцать лет усилий,

Восемнадцать лет заботы,

Неусыпные тревоги

Неустанные работы —

Все отвергнуто, забыто…

Тщетно в Скинии Завета

Я молился, тщетно Урим

Вопрошал я, ждал ответа,

На треножниках клубились

Ароматные куренья,

На груди жреца сверкали

Драгоценные каменья.

Блеском ровным и холодным

Скорбный взор мой ослепляя…

В отдаленье хор левитов

Пел уныло, заглушая

Стон моей молитвы жаркой,

И не светом утешенья

Душу скорбную страдальца

Наполняло это пенье,

Но отчаяньем и страхом,

Мглою тягостной и душной… ‘

-‘Бог не внял твоей молитве!’ —

Мне ответил жрец бездушный.

Отчего же?! Чем пред Богом

Согрешил я, провинился?..

Но — довольно!.. Если с неба

Я ответа не добился,

Поищу я утешенья

У подземной, мрачной силы…

Встаньте, тени! Встаньте, тени!

Выходите из могилы!..

— Эй, рабы! ко мне, скорее!

Разыщите, приведите

Прорицателя, провидца,

Заклинателя… Спешите!..

— ‘Царь! — Саулу отвечают, —

За твоим приказом вскоре

Всех волхвов и всех волшебниц

Мы изгнали… Лишь в Эн-Доре

Есть одна… Народ ей верит

И внимает, как святыне,

Прорицая и врачуя,

Там живет она поныне’…

— ‘Так в Эн-Дор, в Эн-Дор скорее!

На коня Саул садится,

Конь взвился, заржал, рванулся

И в Эн-Дор стрелою мчится…

Ночь была, когда к Эн-Дору

Приближался повелитель.

Вот со страхом и тоскою

Он вошел в ее обитель.

— ‘Говорили мне, — сказал он, —

Что, полна волшебной силы,

Ты усопших тени властно

Вызываешь из могилы’.

— ‘Да, — отшельница на это

Властелину отвечает: —

Но страшусь я кары царской…’

— ‘О, не бойся! — восклицает

Царь: — Клянусь я Небесами,

Не изведаешь ты кары…

Я клянусь тебе!.. Твори же

Заклинания и чары, —

И да встанет из могилы

Тень усопшего пророка…’

Все кругом утихло. Ясный

Луч лампады, одиноко

Освещавшей сумрак ночи,

Побледнел, едва мерцая…

Тайным трепетом объята,

Неподвижная, немая,

В сумрак ночи свой горящий

Взор пророчица вперила…

В ней дрожит, горит и бьется

Чародейственная сила.

Грозно в даль простерши руку,

Вся кипит она, пылает…

Ждет… И вдруг безумным криком

Тишь ночную оглашает…

— ‘Что с тобою?.. Что ты видишь?..’

‘Вижу старца образ чудный…

На челе виссон кидара,

На груди наперсник судный,

В складках облачных струятся

Долу ризы голубые…

Гневны очи, и во взорах

Свет и сила неземные…’

В прах Саул главу склоняет…

Он дрожит, он еле дышит…

Самуила голос, грозно

Вопрошающий он слышит:

— ‘Ты зачем души почившей

Потревожил мир священный

И зачем меня ты вызвал

Из могилы, дерзновенный?!’

— ‘О, прости, пророк великий! —

Царь со стоном восклицает: —

Тяжело мне!.. Дух бессильный

Мука жгучая терзает…

В горький час к тебе взываю…

Были дни — в зеленом поле

Отрок мирный и беспечный,

Я, как птица, жил на воле.

За отцовскими стадами

Шел я, песни распевая,

Ни блаженства доли царской,

Ни скорбей ее не зная.

Но в шатер мой ты явился

И с полей, с лугов зеленых

Ты повел меня к престолу,

В сень чертогов золоченых.

И теперь больной, бессильный,

Я к тебе, пророк, взываю:

Посмотри, как нестерпимо,

Как безумно я страдаю!..

Я иду на бой, но тайный

Ужас грудь мою объемлет, —

Я взываю к Иегове —

Он мольбе моей не внемлет…

Отчего ж моя молитва

Без ответа остается?.. ‘

— ‘Оттого, — в ответ Саулу

Грозный голос раздается, —

Оттого, что в этой битве

Ты погибнешь… Ни куренья,

Ни молитвы с жертвой поздней

Не помогут… Нет спасенья!..

Оттого, что много, много

Зла содеяно тобою:

Всюду тайную измену

Видя, грозною рукою

Гнал ты честных, гнал невинных,

С приближенными своими

Днем и ночью, в злобе дикой,

Зверем рыскал ты за ними,

Оттого, что робким сердцем

Ты щадил врагов народа, —

Что была тебе ничтожна

И чужда его свобода…

Оттого в правдивом гневе,

Бог не внял твоей молитве,

Тщетны слезы, тщетны жертвы —

Ты погибнешь в этой битве…

Ты погибнешь, — и другому

Бог отдаст венец державный,

Тот — народ Его избранный

Поведет дорогой славной.

И от века и до века,

В слове вещего преданья,

В ярком гимне, в нежной сказке

Будут жить его деянья!..’

И пророчество свершилось:

Пал Саул в бою, и пали

Сыновья его, дружины

Пораженные бежали.

Битва кончилась, умолкла, —

И любимый, славный, смелый

Отпрыск дома Иесея

Сел на трон осиротелый.

Ярко солнце Псалмоневца

Над Израилем блеснуло, —

И в лучах его исчезли

Звезды бледные Саула’.

ПАУК

— ‘Во всем, что землю населяет,

Премудрость Господа живет,

Все служит в пользу человеку,

Все благо смертному несет’.

Так старец мудрый в дни былые

Давиду-отроку вещал…

— ‘И пауки, премудрый старец?’ —

С улыбкой юноша сказал, —

Полезны: конь в набегах буйных,

Под грузом — буйвол и осел,

Овца — своей пушистой шерстью,

Могучей выей — тучный вол,

Приятны: голубь, гусь и агнец

За шумной трапезой для нас,

Приятен голос соловьиный

В саду душистом в поздний час.

Красив орел, когда широким

Размахом крепкого крыла

Взовьется в высь, где в туче влажной

Застыла дикая скала.

Красив олень в горах Васана,

Когда, спасаясь от стрелков,

По крутизнам скалистым мчится

Он в дебри сумрачных лесов.

Какую пользу иль утеху

Паук для смертных приносил?’…

Но день настал, и царь увидел,

Что старец правду говорил.

Гоним Саулом — Псалмопевец

В пещере скрылся. По следам

За беглецом войска Саула

Спешат по долам и холмам.

Сидит в пещере Псалмопевец,

Все ближе, ближе шум шагов,

Звучней, грознее звон оружья

И гул от многих голосов.

Они идут к пещере прямо…

— ‘Господь! Спаси, спаси меня!’

Идут… И слышит Псалмопевец,

Дыханье в страхе притая:

Остановились у пещеры.

— ‘Не тут ли он?’ — один сказал.

— ‘Нет, здесь не мог он скрыться: видишь?

Другой на что-то указал.

Погоня мимо… Тихо стало…

Подходит к выходу беглец,

И что ж он видит, изумленный? —

Велик в премудрости Творец! —

Отверстье темное пещеры, —

До приближенья царских слуг, —

Густою сетью паутины

Заткал услужливый паук…

Не спас от смерти Псалмопевца

Ни быстрый конь, ни тучный вол,

Ни легкокрылый и бесстрашный

Питомец бурь — степной орел:

Паук, отверженный и жалкий,

Жилец развалин и могил,

Своею тленной паутиной

Певца-героя защитил…

Объята пылом вдохновенья,

Восторга высшего полна,

Душа певца возликовала

Как половодная волна.

Певец воспрянул, гордый, светлый,

В благоговении святом, —

И зазвучал в пещере мрачной

Его сверкающий псалом…

ТРИ КНИГИ

1. ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ

… Пой: ‘Зажигается зорька вечерняя

Из лесу веет прохлада.

В синем тумане, росою облитые,

Дремлют поля Гилеада.

Только вершина Кармеля скалистая

В зареве розовом тонет,

Горной тропой пастухи запоздалые

Стадо последнее гонят…

Где же ты, милый мой? Где ты, желанный мой,

Мирный шатер свой скрываешь?

Где ты пасешь свое стадо? Где полуднем

Знойным в тени отдыхаешь?

Слышишь ли голос мой? видишь ли страстные,

Жгучие, черные очи?..

Долго искала я друга любимого

В мраке задумчивой ночи,

Долго искала, — и вот он, желанный мой!

Взор его страстью пылает,

Под головой у меня его левая,

Правой меня он ласкает…

Кровлею кедры над нами сплетаются,

Мирты сомкнулись стенами,

Травы росистые, розы саронские

Стелются ложем под нами’…

Милые образы!.. Песнь незабвенная,

Полная блеска и звона…

Утро играет лучами на радостном

Светлом челе Соломона.

Отрок державный над лирой склоняется,

Быстро проводит перстами, —

Песня любви, ароматная, жгучая,

Брызжет и льется ручьями…

2. ПРИТЧИ

Звонкая лира, цветами увитая,

В дальнем углу опочила,

Дремлет под темной печатью безмолвия

Струн громоносная сила.

Утро сменяется зноем полуденным

И раздается сурово

Долгим и строгим раздумьем рожденное

Притчи разумное слово:

Рабство клеймит оно едкой насмешкою,

Праздность и негу карает,

Труд неустанный царем над вселенною

Мудрая притча венчает, —

Труд неустанный, работу веселую

Утренней алой зарею,

Отдых укромный с молитвою теплою

Тихой вечерней порою,

Трезвую чашу с водой Иорданскою

Горсточку зерен сушеных,

Грезы безгрешные сна безмятежного,

Зелень лесов благовонных…

— ‘Сын мой, беги от соблазна безумного

Дикой, бушующей страсти,

Не доверяйся объятия женского

Порабощающей власти.

Не доверяйся огню сладострастия,

Смутной истоме похмелья:

Плачем и скорбью тяжелой сменяются

Удаль и песни веселья…

Сладко забвенье, но мигом кончается

Радостный день наслажденья,

Смутные грезы исчезнут, — мучителен,

Тягостен час пробужденья…

Не предавайся соблазну безумному

Пылкой, бушующей страсти,

Не доверяйся объятия женского

Всепокоряющей власти’ …

С царственных высей Ливана дремучего,

С гор Ефреема зеленых

Сходит богиня познанья и мудрости

К двери палат золоченых,

На голове ее, лаврами убранной,

Блещет бессмертья корона…

Полдень сверкает лучами на царственном,

Властном челе Соломона…

Муж венценосный склонился над хартией…

С уст его громко, сурово

Льется потоком и шумным, и пламенным

Притчи премудрое слово.

3. ЕККЛЕСИАСТ

Яркое солнце к закату склоняется,

Сумерек бледные тени

Тихо проникли в просветы оконные

Дремлющей царственной сени.

Под колоннадой сидит он. Сребристые

Кудри на плечи спадают,

Думой глубокою, думой печальною

Тусклые очи мерцают…

— ‘Все я изведал, чем сердце пленялося, —

Шепчет он с горькой тоскою, —

Лучшие рвал я плоды наслаждения

Сильной и дерзкой рукою.

Роскошь, могущество, власть безграничная,

Робкой толпы поклоненье —

Все — суета, суета бесполезная,

Духа больного томленье!

Тесны пределы могилы таинственной —

Сумрак и сон бесконечный…

Нищим усну я под пышной гробницею —

Некогда гордый, беспечный.

Годы пройдут — и могущество властное

Ляжет под грудой обломков,

Тихо угаснет и слава лучистая

В памяти поздних потомков…

Так наслаждайся же юностью, юноша!

В неге любви и похмелья,

В шуме и трепете пира кипучего,

В бешеном вихре веселья!

Годы — мгновенья, как ветер проносятся,

Прошлому нет возвращенья…

Все — суета, суета бесполезная,

Духа больного томленье!..’

Солнце исчезло за гордой вершиною

Темной громады Хермона…

Вечер мерцает на бледном, морщинистом,

Грустном челе Соломона

Старец державный склонился над хартией

Ветхой, седой головою:

Грезы минувшего счастья проносятся

Яркой и пестрой толпою

ЛЕГЕНДА О ЦАРЕ СОЛОМОНЕ И ТРЕХ ШАХМАТИСТАХ

(Сюжет заимствован)

Скучно царю.

Скучно ему в великолепном дворце из кедра, золота и слоновой кости. Скучно в тихих аллеях душистого сада. Великая скука томит его — скука богатейших, для которых все доступно, скука счастливейших, которым желать больше нечего.

В одном только он находил развлечение — в шахматной игре. Еще в юные годы он полюбил эту игру. И близких и далеких стран раджей и ханов он вызывал на турнир. Десятки городов, несметные табуны арабских коней, целые караваны тончайших тканей, слоновой кости, самоцветных камней и ароматов Востока служили наградой победителю. И он всех побеждал.

Пробовал он брать партнеров из среды своих царедворцев. Великого ума люди были между ними и, по общему мнению, отличные игроки, но … но все они, конечно, проигрывали… — Нет, решил царь,— надо, чтобы мой партнер не знал, с кем он играет, и только тогда победа моя будет истинной победой.

И, переодетый то купцом, то странником, царь стал посещать отдаленнейшие окраины своей столицы, караван-сараи и винницы и подыскивать партнеров.

Однажды, в период весенних дождей, когда столица Ханаана утопала в нежной, молодой зелени, смоковницы распустили свои почки и виноградные лозы, расцветая, издавали благовоние, царь встретил под одним из портиков Храма почтеннейшего на вид старца в одежде шейхов пустыни, между которыми, как Соломону было известно, встречаются не только прекрасные наездники, храбрые воины и вдохновенные мудрецы и поэты, но и отличные шахматисты.

После обычных приветствий, сам не понимая, каким образом, царь заговорил о шахматной игре. По тонким губам старца промелькнула едва заметная улыбка и вспыхнула искра в его глубоко запавших глазах, осененных белыми, как снег на вершине Ливана, пушистыми бровями.

— Шахматы… шахматы — прошептал он: да, хорошая эта игра, мудрая игра, в которой, как часто и в жизни, все зависит от одного хода… от одного хода…

— Господин мой! — сказал царь — удостой меня чести сыграть со мною партию… Вот в той улице, что ведет к ‘Водным воротам’, есть караван-сарай, где нам предложат амфору прекрасного вина и удобное место для шахматной доски.

— Хорошо. Идем, — сказал старец. И через некоторое время игроки сидели за шахматами.

Какую-то непонятную, странную робость чувствовал царь в присутствии этого старика, и это тем более казалось ему странным, что после первых же нескольких ходов становилось очевидным, что этот старик — игрок далеко не из первых. Не более как через пятнадцать минут не оставалось никакого сомнения, что партия им проиграна.

На прекрасном лице молодого еще в то время Соломона появилось обычное выражение досадливой пренебрежительности.

— Ты проиграл, старик, — сказал он, — и признайся: очень легко и слишком скоро.

На губах старца появилась прежняя загадочная улыбка, и он, глядя прямо в глаза своему партнеру глубоким, пронизывающим взором, проговорил:

— Я проиграл, — говоришь ты — легко и скоро. Но еще легче и скорее можешь проиграть ты… Мне стоит сделать один ход… один ход — и ты проиграешь…

Вскипело горячее сердце юного царя… На мгновение каким-то туманом застлало его ясные глаза…

— Сделай же этот ход! — воскликнул он: докажи… докажи!

Пылающим взором впился он в бледную, костлявую руку старца и… Но тут произошло нечто неожиданное, чудесное: рука эта стала таять, исчезать… Царь поднял глаза и застыл в невольном страхе, — фигура старца исчезла, и только под белым полотняным навесом колебалось какое-то темное облачко, которое постепенно также рассеялось…

Явившийся слуга на расспросы царя заявил, что ‘благородный господин, по-видимому, хочет пошутить, спрашивая о старце, которого здесь вовсе не было, в чем он также убежден, как и в том, что на Ливане не найдется ни одного кедра, на котором произрастали бы виноград, либо смоквы’.

Долго не забывал царь об этом загадочном случае. Но глубокий ум его, обнимавший всю природу, проникая в сокровеннейшие тайники ее, продолжал свою неусыпную, великую работу, и образ таинственного старца уже стал бледнеть в его памяти, когда второй, почти аналогичный, случай поразил его своей неожиданностью.

Опять он за шахматной доской. Только вместо старца перед ним мужественная фигура сирийского купца-плантатора. Его загорелое лицо, обрамленное пышною, черной, как смоль, бородою и осененное желтым тюрбаном, дышит тихой, спокойной вдумчивостью. Но в светло-карих глазах его мерцает что-то странное, что-то проникающее в душу и вызывающее невольное тревожное чувство…

Царь делает над собою усилие, чтоб подавить в себе эту робость, эту постыдную для него, могущественнейшего и премудрого, детскую робость… Тонкая комбинация, сейчас им придуманная, удается как нельзя лучше, он делает ход… Положение противника безвыходное…

— Ты проиграл! — говорит царь.

— Нет еще, — спокойно отвечает человек с черной бородой и загадочными глазами: — мне стоит сделать один ход… только ход, и…

— Стой! — кричит царь, хватая его за руку и сжимая ее с неимоверной силой… Но в судорожно сжатых пальцах он не ощущает ничего, кроме какого-то странного, пронизывающего холода… Перед ним нет никого, а фигуры на доске стоят нетронутыми…

Много-много лет прошло с тех пор.

Белый, как лунь, слабый телом и усталый душою, покоился царь Соломон на пурпурном ложе, под сенью вековых тамариндов. На коленях его лежал свиток, содержащий последние строки книги Екклесиаста, а на столике из кованого золота, чистейшего золота из Ефира, перед ним стояла доска с шахматами.

Одно за другим проходили перед ним события его долгой, счастливой жизни, его блестящего сорокалетнего царствования. Сколько громких побед на поле брани, сколько бессмертных памятников, сколько ошибок, — и каких роковых ошибок! О, перед ним теперь все стоит так отчетливо, так ясно. Один необдуманный шаг и — сотни, тысячи поздних и бесплодных сожалений… Один шаг в жизни — один ход на шахматной доске… При этой мысли дрожь проходит по телу старого царя. Как живая встает перед ним величественная фигура старца в караван-сарае с его странной улыбкой на тонких, бескровных губах… Затем — образ другого с его глубокопронизывающим взором…

— Один ход, — шепчет царь, глядя на фигуры, выстроенные на шахматной доске: — один ход… один ход… Но кто же они, мои таинственные партнеры, мои неразгаданные победители? Мои победители! Я не знал таких в продолжение всей моей жизни, ни в битве кровавой, ни в мудром совете, ни в сладких утехах любви, ни на пышном троне, ни на струнах лиры, ни наяву, ни в бледных видениях ночного отдохновения …

Так с горечью и досадой размышлял старый царь, и до слуха его начинают долезть тихие-тихие звуки: точно чья-то невидимая рука трогает струны и где-то далеко поет тихий, грустный, нежный голос:

— Близка дороги дальной цель… Усни, дитя, усни!

Тебе готова колыбель

В пленительной тени.

Туда тревожной жизни шум

Вовеки не дойдет.

От сладких дум, от горьких дум

Твой дух там отдохнет…

К тебе я дважды приходил,

Тебя предупреждал,

Но ты, беспечных полон сил,

Меня не узнавал.

И в третий раз, в последний раз

Тебе являюсь я…

Туман сошел с прозревших глаз…

Ты узнаешь меня? …

. . . . . . . . . . . . . .

С глубокой безмолвной скорбью стоят старейшины и вельможи священного города вокруг умирающего властелина.

Бледный и хилый лежал он на роскошном ложе своем. Потухающие глаза его были устремлены на шахматную доску, на которой лучшие игроки могли ясно видеть, что ‘белые’, стоявшие с той стороны, где лежал царь, проиграли, и проиграли благодаря удивительной по своей неожиданной комбинации его партнера. Но кто был этим партнером?

— Один ход… да, один ход… — шептали губы умирающего царя — и проиграна партия… партия даже такой жизни, как царя Соломона, могущественнейшего из царей и мудрейшего из смертных…

ПРЕД ГРОЗОЮ

(Первосвященник Маттафий)

Свершилось…

— ‘Восплачет и отрок, и дева,

В день кары Господней, в день Божьего гнева.

Дитя припадет к материнской груди

И грудь ее с воплем слезами омоет,

И старец главу свою пеплом покроет

И вретищем ветхие чресла свои…

Не звуки свирели, не струны кинора,

Но стоны, но вопли стыда и позора

И жалобы жертвы, и крик палача

Под гром колесницы, под лязги бича,

Под буйный раскат беспощадного смеха —

Разбудят в ущельях уснувшее зхо,

Домчатся к народам, живущим вдали,

С полей и лугов иудейской земли…’

Свершилось! Настало!..

Как туча за тучей,

Войска Епифана идут.

Смерть вьется пред ними змеею гремучей,

Кровавые речки за ними текут…

Прошли — и пустынею стали.

От края до края заветной земли,

Поля, что росою алмазной сверкали

И колосом сочным так пышно цвели,

Долины, где стройно звучали напевы,

И, чуждые горя, забот и невзгод,

Цветущие отроки, юные девы

Водили живой хоровод…

Как быстро увяли вы, розы Сарона,

Умолкли Васанских лесов соловьи!

Где блеск твой, краса твоя, Храм Соломона,

Зачем не дымятся твои алтари?..

Свершилось!.. Настало!..

Посол Епифана

Идет к алтарю дерзновенной стопой…

Сыны Иудеи, трусливой толпой

Склонясь перед силой враждебного стана,

Покорно внимают надменным словам:

— ‘Забудьте заветы свои вековые,

С дарами и жертвой идите в наш храм,

Покорствуйте нашим богам —

И грозной Эллады мечи роковые

Вложу я в ножны.

Внемлите, Иудеи сыны!

Спасите ваш род от неволи позорной,

Склонитесь главою покорной,

И мир, и свободу я вам подарю!..’

И вот, из толпы выделясь, к алтарю

Один подошел и склонился…

Нечистою жертвой алтарь задымился…

Толпа преклонилась в бессилье немом,

Дымится алтарь оскверненный…

Враги рукоплещут… И хохот кругом…

Но кто он, грядущий стопой окрыленный,

Старик белокурый?.. Зловещим огнем

Горят его очи… Как лев разъяренный,

Без страха навстречу врагам

Грядет он… Взбежал по крутым ступеням…

Блеснула, как молния, сталь роковая —

И пал осквернитель под грозной рукой,

Горячею кровью алтарь обагряя…

Враги задрожали… Пугливой толпой

От старца бегут, рассыпаясь…

Как змей под стопою слона, извиваясь.

Трепещет и мечется вождь боевой…

А голос Маттафия, грозный и дикий,

Взывая к восстанию, к мести великой,

Несется, как буря в раздолье полей,

Как гром над Ливанскою пущей:

— ‘За мною, о, братья! Народ мой, за мной!.. ‘

И был этот гром роковой —

Предвестник грозы Маккавеев грядущей…

КЛЮЧ

(Посвящается Буки бен-Могли)

Все погибло… Бороться нет сил…

Враг идет… Враг пришел… Все губя пред собой,

На курганы святые заветных могил,

Он железной пятой

Наступил.

Под могучей рукой пал последний оплот,

Враг последнее знамя берет,

И в огне и в дыму

Он позор и проклятье несет,

Адонай! — к алтарю Твоему!..

И, увидав в безумном страхе,

Горящий Храм, алтарь во прахе,

Святыни гибель и конец,

На кровлю башни осажденной

Взошел усталый, изможденный

Сиона жрец — последний жрец.

В руке его, сухой и бледной,

Был ключ от двери заповедной.

В последний раз, в тяжелый миг

Он запер им врата святые,

И своды Храма вековые

Потряс его безумный крик:

— Господь! я был Твоей святыне

Слугою ревностным доныне,

Я ждал, я верил: гнева час

Пройдет великою грозою,

Но бич, ниспосланный Тобою,

Не все, не все возьмет у нас…

Но, нет — увы! — надежды боле:

Твой Храм в огне, народ в неволе…

Позор и мрак… Последний луч

Тускнеет, гаснет безвозвратно…

Возьми же, Господи, обратно

Ненужный дар Твой — этот ключ!..’

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

И, взметнув высоко дерзновенной рукой

Ключ, спасенный от вражеских рук,

Он склонился седой головой

И без слез, и без мук,

Средь зиявших кругом

Сотен свежих могил

Тихим сном, вечным сном

Опочил…

Но напрасно взывал

К Адонаю старик, —

Как в степи прозвучал

Этот горестный крик:

Ключ святой от заветных ворот

Не достиг до небесных высот…

И века чередой

За веками прошли,

Высоко над землей,

Далеко от земли,

Там, где Тайна, где Вечная Тайна царит,

Этот ключ и поныне висит…

АРФА

Над светлым, зеркальным Евфратом

Плакучая ива стоит,

На ветви, надломленной ветром,

Разбитая арфа висит.

По остову трещина змейкой

От края до края прошла,

И сеть паутины дрожащей

На старые струны легла.

Молчат эти ветхие струны…

Не будит их шепот волны,

Не будит дыхание ночи,

Ни кроткие ласки луны,

Ни розовый отблеск вечерней

Зари в голубой вышине…

И кроются ржавчиной желтой

И серою пылью они.

А в час непогоды суровой,

Когда над угрюмой землей

Катятся тяжелые громы,

И тучи несутся толпой,

И гнутся со стоном деревья,

И мечутся в страхе стада, —

Великое чудо творится

С безмолвною арфой тогда:

Вновь струны ее оживают

Под чьей-то незримой рукой,

И звонкая песнь раздается

Над шумной, бурливой рекой…

Все громче становится песня,

Все тише и грохот, и стон…

И к арфе какие-то тени

Слетаются с разных сторон,

И белой крылатой толпою

Витая над ней в вышине,

Унылым, надгробным напевом

Чуть слышно ей вторят они…

Все тише становится буря,

А песня, как буря, кипит…

В той песне — о рыцаре славном

Старинная повесть звучит,

О рыцаре — в горькой неволе,

В тяжелых, железных цепях,

Но с львиной отвагой и мощью,

Но с гневом кипучим в очах.

Без крепких доспехов он бродит

Годами в удушливой мгле

С печатью грядущей победы

На светлом и гордом челе…

Но тени бледнеют… все дальше

Несутся… все глуше поют…

К концу приближается песня, —

И робко, и нежно текут

Прощальные струн переливы…

И вот уж последний их звук

Дрожащим раздался аккордом

И замер… Все тихо вокруг.

Уснули поля и долины,

Ни звука в пустынной глуши,

Лишь тихие слышатся стоны

И чьи-то рыданья в тиши…

ТРИ ДУШИ

Три бледных тени чередой

Стучатся робко в двери рая,

С мольбою тихою взывая:

— ‘Открой, святой ключарь, открой!’

И вопрошающий вдали

Они внимают голос: ‘Кто вы,

Во тьме грядущие с земли

Под эти благостные кровы?

Чем были вы? В какой борьбе

Какие подвиги свершали?

Как жили вы и чем себе

Блаженство райское стяжали?’

И говорит из них одна:

— ‘Мне чужд был гром житейской битвы

Вся жизнь моя была полна

Благоговенья и молитвы:

Жрецом я был всю жизнь — людей

Добру и правде поучая,

Гася постыдный пыл страстей

И светоч веры возжигая’…

— ‘С мечом в руке я мир земной

Прошла, — ответила вторая, —

Широкой, пламенной волной

И страх, и гибель разливая.

Вся жизнь прошла средь буйных сеч,

Но лишь за немощных и правых

Я поднимала стяг и меч

В боях свирепых и кровавых’…

— ‘А твой путь чем был озарен?’

Апостол третью вопрошает.

Глубокий, долгий, тяжкий стон

Звучит в тиши и замирает.

И голос робкий и больной

Пугливо шепчет: — ‘Я? Не знаю,

Не помню… Что-то… мрак сырой,

Пустыня, холод, ночь немая…

Чужие окна — в них огни,

Чужие двери на запоре…

И так — вся жизнь, вся жизнь — и дни,

И ночи — голод, мрак и горе…

Молилась? Нет, я не могла,

Я не умела? Бог? Не знаю.

Но помню… Голод, стужа, мгла…

О, посмотри, как я страдаю!..

Как страстно жаждала я дня

И часа благостной кончины!

Открой, открой, впусти меня…

Прилечь, согреться раз единый,

Уснуть… уснуть… А там — конец:

Покой и мир, и тишь немая’…

— ‘Посторонитесь, вождь и жрец!’ —

Раздался глас у двери рая.

ДОЧЬ ШАМЭСА

(Народная сказка)

В полночь темную однажды

Старый служка синагоги

Был разбужен странным шумом,

Доносившимся из смежной,

Темной горенки: казалось,

Кто-то там шагал, поспешно

Костылем перебирая…

Чтобы это означало?..

Встал старик с постели жесткой,

Отворил тихонько двери,

Посмотрел — да так и ахнул,

Побледневши от испуга:

Булава, которой в окна

Ежедневно на рассвете

Он стучал рукой привычной,

Прихожан будя к молитве, —

Вдоль стены сама собою

Быстро движется, шатаясь.

Это был зловещий признак,

Старый служка синагоги

Знал, что это означает…

— ‘Боже правый! — он воскликнул, —

Смерть витает над общиной!

Смерть за жертвою явилась!..’

— ‘О, отец, отец!— раздался

Торопливый и дрожащий

Голос девушки, в испуге

Прибежавшей: — сон… ужасный

Сон приснился мне… Наш равви…

Старый равви умирает!.. ‘

В ту ж минуту троекратно

Громкий стук в окно раздался,

И послышался оттуда

Чей-то голос: ‘Встаньте, шамэс!

Соберите всю общину…

Равви… равви умирает!.. ‘

Торопливо пробирался

Старый служка по безлюдным,

Темным улицам и громко

Ударял он булавою

В окна, в двери, всю общину

В синагогу созывая.

А в его лачужке бедной

В это время одиноко

Дочь его сидела, чутко

Каждый звук ловя душою,

Вся дрожа и замирая…

Что-то дивное свершалось

В сердце девушки прекрасной, —

Взор сверкал огнем зловещим,

И уста ее шептали:

— ‘Равви… равви умирает…’

Горячо любила равви

Чернокудрая Девора.

Дочка старого Гедальи

С детства радостей немного

Испытала в Божьем мире:

Мать скончалась, не услышав

Слова ‘мама’ от бедняжки,

Беззащитной сиротою

Проводила годы детства

Чернокудрая малютка

В мрачной, крошечной избушке

С почернелыми стенами,

С обветшалой, темной кровлей,

На дворе синагогальном,

И единственной отрадой

Для сиротки безутешной

Был тот мудрый, добрый старец,

У которого, бывало,

Каждый праздник находила

За столом она местечко:

Там так много подавалось

Вкусных блюд и лакомств сладких.

Старый равви, как родную,

Полюбил ее и тешил

И подарочком, и лаской,

Сам учил ее молитвам,

И письму учил, и чтенью,

Приговаривая часто,

— ‘Ты учись прилежно, Двойрка,

И такой же будешь славной

И разумною женою,

Как библейская Девора…’

И теперь с тоской глубокой

Шепчет девушка рыдая:

— ‘Милый… добрый… бедный равви!.. ‘

Много лет благочестиво,

И печальных, и отрадных,

Прожил в мире старый равви.

Был любим своей он паствой,

Как разумный добрый пастырь.

И, полна глубокой скорби,

Горячо теперь молилась

Вся община, но — напрасно:

День прошел — в предсмертных муках

Находился бедный старец,

Угасая, как лампада,

И псалмы напрасно пели,

И свечу величиною

В рост больного, отливали,

И, обычаю согласно,

Облачивши в саван белый,

Схоронили на кладбище.

Все напрасно! Бог не внемлет

Их моленьям — умирает,

Умирает старый равви…

— ‘Что нам делать?! Боже правый!..’

Есть еще одно спасенье:

Чтобы каждый из общины —

Мужи, жены, старцы, дети —

От своей грядущей жизни

Отдал, сколько пожелает,

Дней ли, месяцев ли в пользу

Умирающего: это

На листе особом пишут

И кладут на дно кивота,

Между свитками завета…

Быстро город обходили

Двое бахуров ученых

С роковым листом, обильно

Набирались лепты жизни,

Дни, и месяцы, и годы.

Проходя ж у дома служки

И завидя на пороге

Дочь его, они сказали:

— ‘Ну, а ты? Ужели равви

Ни минуты не отдашь ты?

— ‘Я… всю жизнь, всю жизнь возьмите!’ —

С воплем страстным закричала

Дочка шамэса: ‘Пишите:

Отдаю всю жизнь для равви!..’

Так они и записали.

В ту ж минуту встал с постели

Жив и полон юной силы,

Старый равви, а назавтра

Унесло Святое Братство

Тело девушки прекрасной,

И в безвременной могиле

С горьким плачем схоронило.

Дни за днями проходили.

Равви жил. (А радость жизни

Так властна над каждым, даже

Самым чутким, чистым сердцем).

Равви жил и также мудро,

Как и прежде, правил паствой:

Был спокоен, бодр и крепок

И с собою приносил он

Всюду мир, любовь и радость-

Дни за днями проходили,

Год за годом шел, — и равви

Снова стал угрюм и бледен:

Что-то мрачное свершалось

В тайниках души глубоких.

И не знал никто в общине,

Что покой и мир согнало

С лика старца и морщины

Перемежной бороздою

По челу его проводит.

И не знал никто, что в полночь,

В те часы, когда сидел он

Над страницей хартий древних,

Уходя пытливой думой

В глубь исчезнувших столетий,

В полумрак легенд заветных, —

Под окном его приюта

Стали тихо раздаваться

Звуки песен… Точно где-то

В отдаленье пел веселый,

Свежий, тонкий женский голос,

И во мраке темной ночи

Вырисовывался бледный

Образ девушки прекрасной,

Облаченной в саван белый,

С тихой, светлою улыбкой

На устах полураскрытых…

Понял равви — чей тот бледный,

Кроткий образ, чьи те песни,

И шептал, рыдая, старец:

— ‘О, прости меня, святая!

Я лишил тебя отрады

Первых грез души невинной…

Ты жила бы, распевая

Песни девичьи на воле,

Наслаждаясь тихим счастьем… ‘

Так шептал, рыдая, старец.

Дни за днями шли. Однажды

В тишине ночной услышал

Он отчаянные стоны

И затем — пискливо-звонкий

Первый крик малютки…

— ‘Горе!

Горе мне,— воскликнул равви, —

Я лишил тебя и этой

Светлой радости!..’

И каждой,

Каждой ночью, в час урочный

Раздавался плач ребенка

И пленительные звуки

Тихой песни колыбельной…

Так тринадцать лет минуло,

И услышал раз он ночью

Хор торжественный — и голос

Молодой и звонкий громко

Прочитал прекрасный ‘шиур’*

* Лекция по талмуду и его комментариям.

Молодой и звонкий голос

Бойко, плавно разливался.

Чистым золотом сверкали

Талмудические звезды —

Имена светил великих,

Танаитов и гаонов,

И в живой узор сплетались

Ослепительные блестки

Казуистики тончайшей…

И, с тоской ломая руки,

Жадно вслушивался равви

В этот голос и шептал он:

— ‘Это сын ее — ‘бар-мицва’.*

* Тринадцатилетний возраст — начало религиозной правоспособности.

Сколько радостей лишил я

Сердце матери счастливой!.. ‘

И опять шел год за годом.

И однажды старый равви

Был разбужен шумом плясок.

Звуки скрипок и кимвалов,

Раздавались в отдаленье…

— ‘Это дочь она венчает,

Боже, Боже! Сколько светлых,

Чистых радостей я отнял

У невинной, бедной жертвы!..’

С этой ночи еженочно

То же сладостное пенье

В тишине глухой звучало,

И спокойный, тихий, ясный

Образ матери счастливой

Проносился перед взором

Одряхлевшего раввина,

И рыдал он, и молился,

Чтоб умолкло это пенье,

Чтоб услышал он рыданья,

Ропот, жалобы и стоны,

Чтобы тем хоть утешаться,

Что она, быть может, в жизни

Знала б горе и невзгоды,

Что была б она несчастна…

Но напрасно: тихо,ровно

Протекала перед старцем

В этом сладком, дивном пенье

Жизнь ее потоком светлым.

И рыдал старик, склоняясь

Над страницей хартий древних,

И рыдал он, и молился:

— ‘Дай мне смерти, Милосердый,

Правый Боже!’ — Но напрасно.

Городок, в котором жил он,

Разрастаться стал в обширный

И богатый, шумный город,

Где другой уж равви бродит

Грустным, бледным, хилым старцем,

Каждый год Святое Братство

Провожает на кладбище

Стариков, которых сам он

На руках держал когда-то,

Сыновья его и внуки

Все давно лежат в могилах,

Мхом их камни обрастают,

И стирается, бледнея,

Слово надписи надгробной,

Он один все жив и тщетно

Смерти просит он у Бога.

Так еще минуло много,

Много лет, — и вот, однажды

Поздней ночью он услышал

Стон протяжный и глубокий —

Стон предсмертный… В тьме угрюмой

Пламя свеч прощальных ярко

Засверкало в отдаленье…

Тихо, медленно пронесся

Перед ним знакомый образ…

Звуки песни погребальной…

— ‘Это — час ее урочный! —

Равви радостно воскликнул, —

Я иду! иду с тобою!..’

И назавтра, на рассвете,

Найден был над книгой ветхой,

Пред угасшею лампадой,

В лоне вечного блаженства,

Упокоившийся равви.

ГОРЧЕ СМЕРТИ*

(Посвящается П. Л. Биберу)

(Сказка)

* Сюжет заимствован с древнееврейского.

Человеку на погибель

В жизни женщина дана:

Горче желчи и Польши,

Горче смерти нам она.

Так учил во время оно

Царь премудрый Соломон

(Он имел наложниц триста

И семьсот законных жен).

Кто-то стих Екклесиаста

Азраилу повторил.

Услыхал и возмутился

Ангел смерти Азраиль:

— ‘Как?! — воскликнул он (при этом,

Как полночный метеор,

Сталь меча его сверкнула) —

Горче смерти? Что за вздор!.. ‘

— ‘Брат, — сказали Азраилу

Духи горные в ответ, —

Ведь мудрее Соломона

В мире не было и нет,

И к тому же в деле этом

Был испытан Соломон:

Он имел наложниц триста

И семьсот законных жен.

Так ему ли ошибаться?

Нет, сначала убедись,

А для этого ступай-ка

Ты на землю и женись.

Талмудиста молодого

Принял образ Азраил

И пришел в местечко Фляки.

А тогда во Фляках жил

Знаменитый сват реб Лейзер,

О котором шла молва,

Что устраивать умеет

Партий в день десятка два,

И каких — прибавлю — партий!

Удивительный был сват:

Кошку с мышью повенчает

И с лопатою ухват,

Да улаживать разводы

Редкий мастер был к тому.

Азраил и обратился

За содействием к нему:

— ‘Так и так, хочу жениться!..’

— ‘Что ж, женись — ответил сват, —

Я как раз теперь невесту

Для тебя имею, брат,

Превосходную невесту,

Да, — вдова и без детей,

С бакалейною торговлей

И продажей кислых щей.

Целый год, как овдовела,

Замуж, стало быть, пора.

А наружность — сам увидишь:

Не дурна и не стара…’

Принялся за дело бодро

Сват реб Лейзер. День, другой —

И в субботу ‘

‘

Стал женатым ангел мой.

— Малка! Малка! Вновь, бедняжка,

Не избегла ты цепей,

В третий раз не пожалела

Ты головушки своей.

С первым мужем развелась ты,

С ним не прожив и двух лет:

От чахотки скоротечной

Муж второй оставил свет

(И конечно — никакого

Нет сомненья, что при том

Оба мужа были сами

Виноваты тут кругом).

А теперь… О, Малка, Малка,

Если б ты могла узнать

Чьей тебе, на стыд и горе,

Бог судил женою стать?!

И чего же, кроме горя,

Ждать ты можешь от него?..

Впрочем, тут совсем другое

Удивительней всего…

И полгода не минуло,

Как женатый Азраил,

Прибежав однажды к свату,

Как безумный завопил:

— ‘Не могу, реб Лейзер, больше!

Свыше меры я терпел…

Посмотрите, за полгода

Как старик я поседел…

Помогите, — ради Бога,

Вас молю, — беде моей:

Я, сам грозный ангел смерти,

Жить не в силах больше с ней!’

Ангел смерти?! …Наш реб Лейзер

Трусом не был никогда,

Тут же струсить, как хотите,

Никакого нет стыда.

Успокоившись, однако,

Сват наш все сообразил:

Можно выгодное дельце

Тут устроить, он решил.

И, спокойно к Азраилу

Обратившись, начал он:

— ‘Дольше с нею жить не можешь?

Стало быть, вопрос решен.

Ты развода, значит, хочешь?

Что ж, изволь, похлопочу,

Что, однако, в награжденье

За труды я получу?’

— ‘Денег я, — ответил ангел, —

Не имею ни гроша,

Но, как смертному, дороже

Всяких денег вам душа.

Ну, так вот, я за хлопоты

Чек могу вам подписать,

Он квитанцией зачетной

Вам послужит, так сказать:

Как за вашею душою

Я приду, мне этот чек

Предъявите, и оставлю

Вас опять на целый век’.

Что ж, подумал наш реб Лейзер,

Ведь недурно про запас

Чек такой на всякий случай

Мне иметь в последний час.

— ‘Я согласен, — он ответил, —

Но… три чека, милый друг, —

Дай мне…’ Стали торговаться

И покончили на двух.

Родовитый пан Пржепржинский

На охоте псовой был

И, усердно поощряя

Чуткой своры злобный пыл,

Простудился. Пригласили

Знаменитых докторов.

Доктора лечили пана

По методам всех родов,

Но, испробовав все средства,

Объявили наконец,

Что наука тут бессильна,

Что пришел его конец…

Вдруг докладывают пани,

Что пришел какой-то жид, —

Против панского недуга

Знает средство — говорит.

Это был наш сват реб Лейзер.

Мимо мудрых докторов,

Без термометров и трубок,

Без микстур и порошков

Сват вошел к больному пану, —

В изголовье положил

Он одну из двух квитанций,

Что в награду получил.

И неслыханное чудо

Совершилось в тот же миг:

Облегченный от недуга,

Как от тягостных вериг.

Встал с постели пан Пржепржинский,

Бодр и свеж, и полон сил,

И реб Лейзеру в награду

Триста злотых подарил…

Снова пан охотой псовой

Панский нрав свой тешить стал,

Сват устраивал венчанья,

Разводил и вновь венчал.

Но чрез год иль два у пани,

Молодой и бодрой, вдруг

Обнаружился какой-то

Удивительный недуг:

Таять медленно, как свечка,

Стала бедная от мук,

Наконец она лишилась

Языка и ног, и рук.

Доктора уж перестали

И лекарства ей давать.

Ничего не оставалось,

Как за Лейзером послать.

Жаль, конечно, было свату

Чек отдать, последний чек,

Но реб Лейзер был неглупый

И серьезный человек.

Пан сулил ему полцарства.

Это слишком, но к тому

И наличными назначил

Злотых тысячу ему.

Не угодно ль отказаться?

Капитал — на целый век!..

Согласился наш реб Лейзер

И последний отдал чек…

Тут, казалось бы — не правда ль? —

Сказки нашей и финал:

Пан и пани в добром здравье.

Богачом реб Лейзер стал.

Чинш платя, местечко Фляки

Старый свой вело режим, —

Славный герб панов Пржепржинских

Чутко бодрствовал над ним…

Но панам моим, к несчастью,

Бог сыночка даровал,

А панич с полгода прожил

И смертельно захворал.

Тут уж пан — извольте видеть —

Докторов и звать не стал,

А, не медля ни минуты,

За реб Лейзером послал.

Обомлел реб Лейзер бедный,

Даже пот его прошиб…

Ну, прощай, жена и дети!..

Дело ясно — он погиб:

Пан Пржепржинский щедр к покорным,

А с ослушниками крут,

Двадцать раз умрешь, как хлопы

На конюшню поведут…

Не идти нельзя. Что ж делать? —

Размышляет он… Беда!

О, зачем, зачем, он не взял,

Чека третьего тогда?..

Взял Псалтирь с собой реб Лейзер

И пошел… Печально сел

Он у детской колыбели

И, вздохнув, псалмы запел…

Ждать ему пришлось недолго,

Ангел смерти тут как тут.

Из очей его горящих

Точно молнии бегут…

— ‘Ты зачем тут?’ — закричал он.

— ‘Пани-Ангел! — стал шептать

Бедный Лейзер: — Бог свидетель,

Я не стал бы вам мешать,

Если б пан… А вам известно,

Как со мной бы поступил

Он, когда б я отказался…

Нет, о нет, реб Азраил,

Панича вы не губите’…

— ‘Прочь отсюда!.. Вот чудак!’ —

Засмеялся ангел смерти.

— ‘Ты не хочешь?! Ну, коль так

(Гениальная блеснула

Мысль у Лейзера)… Так знай,

Если мигом не уйдешь ты,

На меня уж не пеняй…

Не уйдешь?.. Ну так постой же, —

Я сейчас домой иду

И с тобою на расправу

Малку, братец, приведу!’ —

— ‘Малку?!’ Ужасом охвачен —

Отшатнулся Азраил…

Меч в ножны мгновенно всунул,

Крылья черные раскрыл

И… Вот тут-то вожделенный

Нашей сказочке конец…

Соломон, друзья, — не правда ль? —

Величайший был мудрец.

ВОСПОМИНАНИЯ ДЕТСТВА

Эскиз

На светлой, веселой речке Ингулец, приток Днепра, в долине, окруженной зеленеющими холмами, ютится колония евреев-земледельцев. Лет 80 {Писано в 80-х годах прошлого столетия.} назад эта долина была покрыта дремучей степной травой, в которой водились во множестве ящерицы и ужи. Стан диких уток и дроф кружили над речкой и долиной, оглашая воздух гоготаньем и гомоном.

На одном из холмов виднеется кладбище, обнесенное полуразвалившейся каменной оградой, с почернелыми от времени и непогод и поросшими мхом деревянными воротами.

В этих двух пунктах сосредоточено все, с чем связаны мои ранние воспоминания.

Первое, что я увидал, приближаясь после многих лет разлуки к родному уголку, было кладбище. Путь из города X., откуда я ехал, проходит мимо того холма, на котором оно находится. И первый поклон я отдал тем из моих земляков, которые, намаявшись вдоволь в течение своей трудовой жизни внизу, в долине, перебрались сюда, на зеленеющий холм, в ‘доброе место’ вечного мира и покоя.

Поздняя весна стояла над беспредельной степью, расстилавшейся кругом во всей своей милой красоте и спокойном величии. Лучи заходящего солнца золотили эту раздольную, зеленую степь, ясно отмечая далекие курганы, разбросанные по ней, Пестрел погоняемый тремя всадниками табун. Дальше ехал, точно плыл, человек в ‘бидарке’, запряженной рослой лошадью, впереди которой резво скакал тоненький жеребенок. С давно неиспытанным удовольствием я вдыхал свежий и чистый аромат, разлитый в бодрящем весеннем воздухе.

Поросшее густым пыреем, ромашкой, одуванчиками, лежало предо мною старое кладбище. Тут и там, над почернелыми надгробными плитами, возвышались стройные, душистые акации, и приземистый орешник раскидывал свои колючие, темные ветви. Вечерняя роса белела на траве между могильными буграми. Много знакомых мне имен начертано на этих камнях. И какие это все маленькие и вместе с тем — милые люди.

УЧЕНЬЕ — СВЕТ

На седьмом году сказала

Мне заботливая мать:

— ‘Ну, мой сын, пора настала —

Время хедер посещать’.

По-субботнему одели

Для торжественного дня

И к меламеду реб-Эли

Привели меня,

Усадив, букварь открыли,

И, начав меня ласкать,

Все тут с просьбой приступили —

Буквы первые назвать.

Знал я буквы твердо, прочно,

И за каждый мой успех

Сверху падал, чудом точно,

То леденчик, то орех…

А реб-Эли (да сияет

Рай ему!) мне говорил:

— ‘Это ангелы бросают,

Чтоб учиться ты любил’…

Дни и годы пролетели,—

Длинный ряд печальных лет,

Незабвенного реб-Эли

Уж давно на свете нет.

Умирая, на прощанье

Мне оставил он завет:

— ‘Век учись: наука, знанье —

Наша сила, жизнь и свет!’…

Но теперь — едва (вот чудо!)

Стану книгу открывать,

Кто-то камни целой грудой

Начинает мне кидать…

О, как много их, реб-Эли,

Каждый день в меня летит!..

Кто ж бросает их? Ужели

Тоже ангелы?..

Молчит

Ребе старый… Из могилы

Нет ответа… Ноет грудь,

Меркнут очи, гаснут силы…

Беспросветен долгий путь…

ТИША БЕ-АВ

Девятое ава

Вспоминаю я этот величайший — после Йом-Кипур — пост в дни моего детства. Сколько томления, сколько поистине адских мук приходилось испытывать, начиная еще с вечера накануне поста. Июльская ночь в степях Малороссии… Это чистое, темное-темное небо, с большими, яркими, ‘умными’, как говорит Гейне, звездами, зеленая ширь бесконечных равнин с их сладким, упоительным запахом… Наш нарядный, цветущий и благоухающий садик, наша светлая, веселая река, куда, кажется, так и бросился бы с радостью, в глубину холодных, певучих струй… Забыл бы и голод, и тоску удручающего дух и тело скорбного настроения, которое царит вокруг тебя целые сутки. А голод мучит сильно и неустанно и становится наконец настоящей пыткой.

В нашей колонии издавна существовал обычай — в день Тиша бе-Ав собираться всей молодежи для экскурсии, имевшей целью очень интересное, хотя и довольно рискованное развлечение. В нашем крае лесов нет, встречаются кое-где рощицы и подлески весьма унылого вида, в которых произрастает шиповник, терн, паслен и т. п. Ближайший же к колонии лесок находится по той стороне Ингульца и принадлежит не колонии, а помещику. В этот-то лесок и бывало отправляемся в Тише бе-Ав всей компанией за дарами местной флоры.

Путь лежит через речку вброд и сборным пунктом назначался обыкновенно большой камень у подножья прибрежной скалы. Эта скала тоже имела для нас особое назначение. Помещик, которому принадлежал лесок, имел обыкновение высылать ежедневно двух-трех объездчиков, в круг обязанностей которых входило, между прочим, следить за неприкосновенностью этой рощицы. Попасться на глаза объездчику не представляло ничего приятного. Бывали случаи, что зазевавшиеся экскурсанты переходили из рук этого грозного кентавра с бесконечно длинным кнутом прямо в руки колониального фельдшера с его микроскопической аптечкой, которой часто не хватало на заживление порезов и ссадин пострадавшего. Вот и решено было оставлять двух или трех дежурных, которые должны были дать знать компании об угрожающей опасности. Наблюдательным пунктом и была выбрана скала, с которой открывался вид на экономию и двор, откуда обыкновенно выезжали объездчики. Опасность, таким образом, была предусмотрена вполне, и мы могли спокойно отправляться в рощу.

Конечно, как ни привлекателен был вид этой речки с рощей и как ни интересна была наша экспедиция, желудок ни на секунду не переставал ныть и тоскливо сжиматься от истощения. Но время все-таки уходило быстрее. И жажда добычи, и чуткая тревожность настроения, и… и… грешный я человек! Не знаю, как другие, а я и приятель мой Иоселэ приносили с собою и терна, и паслена немножко меньше того, сколько нам удавалось понасбирать… Грешники окаянные! Горько бывало у нас на душе, когда нам вспоминались скорбные, рыдающие стихи Иеремиады, тяжело и больно ложились на сердце тоскующие ноты пророческого плача, но… но — Боже мой! — мы были так ужасно голодны, а ягоды были так близко — свежие, сочные, вкусные, сами в рот просились.

— Иоселэ, — позову я из-за куста, быстро вытирая рукавом почерневшие от ягодного сока губы.

— М-м-м? Что? — чуть не поперхнется Иоселэ, с большим трудом проглатывая недожеванную горсть паслена и воровски отбрасывая в сторону остатки ягод, которые он сейчас собирался запихать в рот.

— Н-н-н-ничего, Иоселэ… ничего, — тороплюсь я его успокоить и пробираюсь дальше в терновые кусты, чтобы доесть запретный плод и высмотреть хотя бы какую ни на есть лужицу, где можно было бы наскоро вымыть губы и скрыть следы преступления.

Это хождение в рощу за ягодами повторялось из года в год, пока не случилось несчастье с маленьким Иойлэком, сыном водовоза Ушера, поплатившимся жизнью за наше общее преступление.

Девятое Ава в том году выдалось особенно знойным. Нас собралось душ 25, от 9 до 16-летнего возраста. Предводительствовал экспедицией Гершон Гуревич, самый старший во всей компании.

— Ну, — провозгласил атаман, — бросим гойрол (жребий), кому остаться сторожить на скале.

Жребий пал на двух мальчиков десятилеток, которым внушено было Гершоном:

— Стоять на скале лицом к экономии. Смотреть в оба. При первом появлении верховых у ворот экономии, сложить руки в трубку и крикнуть как можно громче: ‘А-ма-лек!’

Амалек — древний библейский царь, заклятейший враг Израиля — в данном случае объездчик помещика Петра Бабичева, владения которого мы и отправлялись опустошать.

Сигналисты остались на своем посту, а вся компания, засучив штаны, отправилась вброд, распевая воинственную песню в таких, несколько ‘вольных’, выражениях:

‘Вой, вой, и с трубой!

Мы дралися с головой,

Мы дрались, поляк, с тобой…

По горам твоим, Кавказ,

Раздастся слава нам-м-м-м-!’…

Был в числе нас и Иойлэк, маленький, тщедушный мальчик, глухой, говоривший пискливым и слабеньким фальцетом.

— Ну, куда ты лезешь, глухая ты колода, — огрызнулся на него Гершон: — тоже человек… Смотри, ты и штанов не подобрал как следует… шлепает в воде по колено… Ступай, ступай, говорят тебе…

‘Вой, вой, и с трубой’ …

раздавалась воинственная песнь.

— Тише, скоты! Тише! — скомандовал атаман: — довольно петь… осторожно ступай…

И, бросив Иойлэка, Гершон направился к передовой группе, перескакивая с камня на камень, промеж которых звонко и весело извивались светлые, говорливые струйки. Иойлэк пошел дальше.

Ягод оказалось множество. Тут и там в маленьком лесочке то и дело трещали сухие сучья кустарника и раздавались восклицания:

— Сюда, Янкель, сюда… во, сколько тут… сюда…

Так прошло с полчаса. Специально сшитые торбочки у многих из нас были уже совсем полны и некоторые запихивали ягоды и в карманы, и за пазуху, как вдруг до нас донесся крик:

— А-ма-лек!.. Ама-лек!..

С криком, визгом и стоном бросились мы вон из кустарника — и прямо в воду. ‘Ой, ой, моя шапка!..’ — ‘Нога, нога!’ — ‘Постой… пусти… больно… Ой, мамэ, мамэ!..’ — то и дело раздавалось кругом, в этой торопливо скачущей через камни и лужи толпе маленьких хищников… Следовало только добраться до берега, и тогда мы будем в полной безопасности: от экономии до речки добрых три версты, и покуда объездчики подоспеют к броду, мы уже будем в колонии.

Отступление на этот раз удалось как нельзя лучше. Мы были уже возле огородов, когда вдруг до нашего слуха донесся страшный крик. Мы обернулись и увидели душераздирающую картину: через брод скакал бедный Иойлэк, без шапки, а за ним гнался верхом на лошади здоровенный бородатый мужик, быстро взмахивая длиннейшим кнутом и опуская удар за ударом на несчастного глухого, который, по-видимому, или не расслышал сигнала, или же не успел спастись вовремя.

Бедняжку подняли потом на берегу — всего избитого, окровавленного, в бессознательном состоянии.

Иойлэка похоронили, и с тех пор наши ягодные экскурсии в день разрушения Иерусалима прекратились навсегда.

НА РОДИНЕ

Я вновь пришел к тебе, родная сторона,

Пришел измученный, с поникшей головою,

Но радостью немой душа моя полна,

Той тихой радостью, той светлой тишиною,

Что веют в полумгле румяных вечеров

С обрывов и низин днепровских берегов,

Где в светлой глубине души моей впервые

Два звука родились, согласные, родные,

Как два подземные ключа, —

И песня первая, свежа и горяча,

Зажглась в моих устах, вскипела под перстами

И брызнула со струн звенящими струями…

О, родина моя! Недаром же душой

Стремился я к тебе… Я помню вечер ясный,

Когда прощался я с тобой.

Безбрежной пеленой, цветущей и прекрасной,

Лежали вкруг меня родимые поля,

Широкого Днепра зеркальная струя

Озарена вдали румяною зарею,

Звенела под горой, и сетью световою

Ложился отблеск золотой

От легкой зыби вод на скат береговой,

Сирень цвела, роса вечерняя сверкала, —

Все миром, тишиной и негою дышало…

То был ли шепот волн, то гроза ли была?

Я помню — все во мне мгновенно встрепенулось,

И звуки стройные, как мирный шум крыла

Орлицы молодой, души моей коснулись…

Родимый уголок мне тихо говорил:

— ‘Прощай, дитя мое! Я много, много сил

Вскормил в твоей груди. Иди без сожаленья,

Куда влекут тебя заветные стремленья, —

Бойцом свободы и добра,

Живи, борись, люби! Когда ж придет пора,

И ты, измученный тяжелою борьбою,

Поникнешь бедною усталой головою,

Тогда вернись ко мнe…’

О, родина моя,

Прими меня, прими дитя свое больное!

Ты много сил дала, — по капле, как змея,

Их выпило до дна бессилье роковое.

Я за себя страдал, боролся за себя

И устоял в борьбе, страдая и любя,

Но горе, новое, неведомое горе,

Безбрежное, как мир, бездонное, как море,

Из миллионов стонущих грудей

Проникло в грудь мою, в душе моей

Безумный, страшный крик отчаянья раздался —

И заглушить его напрасно я старался…

Но я вернулся к вам, родимые поля,

И Божья благодать живительной волною

Проникла в грудь мою… Полна душа моя

Той тихой радостью, той светлой тишиною,

Что веют в сумраке душистых вечеров

Со скатов и низин днепровских берегов…

Шуми, шуми же, Днепр, прохладой вод зеркальных

Обвей больную грудь и бурю дум печальных

В уме тоскливом утиши.

Зажгись, заря, во мгле измученной души, —

И пусть я встану вновь, на бой врагов скликая,

Страдая и любя, молясь и проклиная!..

НАД ДНЕПРОМ

Я пережил свои желанья.

Я разлюбил свои мечты…

Пушкин

Вновь, ясной красоты и неги тихой полны,

Родные небеса приветствуют меня,

И снова Днепр свои живые гонит волны,

У ног моих сверкая и звеня.

А я стою пред ним с поникшей головою, —

Встает за роем рой тяжелых, мрачных дум,

И, застилая мглой пугливый ум,

Витает надо мной угрюмою толпою…

…Прости, широкий Днепр, свидетель юных грез,

Исчезнувших надежд, разбитых упований,

Последний дар несет тебе дитя страданий:

Горячую струю кровавых, жгучих слез…

Прими мой дар — мои последние рыданья.

Я их принес сюда с гранитных берегов

Невы холодной…

Там, на родине снегов,

Под дикий вой грозы и ветра завыванье,

Так долго я стонал, так много пролил слез…

Но слезы жаркие беззвучно упадали

На камни твердые, и грозный невский вал,

Клокоча и шипя, с гранита их смывал

И бури севера мой голос заглушали.

Но здесь, у волн твоих, где только год назад

Любовью грудь моя и верой наполнялась,

И песня русская не раз со струн срывалась,

Когда я петь хотел сионским песням в лад, —

Здесь буду я рыдать!.. Все, что в душе таилось

И зрело в тишине, я в песне изолью,

И где впервые грудь надеждою забилась,

Там песнь надгробную надежде я спою…

ИТОГИ

(1900 г.)

Мне сорок лет, а я не знал

И дня отрадного поныне,

Подобно страннику в пустыне

Среди песков и голых скал,

Брожу, пути не разбирая…

Россия — родина моя,

Но мне чужда страна родная,

Как чужеземные края:

Как враг лихой, как прокаженный,

От них запретом огражденный —

Я не видал дубрав и гор,

Ее морей, ее озер,

Степей безбрежного приволья

И величавой простоты,

Ее великого раздолья,

Ее могучей красоты.

Как сказке о чужой и чудной

Стране, рассказам я внимал

Про гордый строй Кавказских скал

И Крыма берег изумрудный, —

Обитель дикой красоты, —

Где русской лиры славный гений

Взлелеял яркие цветы

Своих бессмертных вдохновений…

В темнице выросло дитя, —

Ему ли петь о блеске дня,

О шуме волн, просторе поля?..

Бедна, убога песнь моя,

Как ты, моя слепая доля!..

ПЕСНИ СКОРБИ

Полно живого обаянья,

Весны бодрящее дыханье

Любовно льется в грудь мою.

А я, в глухом уединенье,

Дитя обиды и лишений, —

Я осень темную пою:

Унылой полные отрады,

Немой и скорбной красоты,

Ее угасшие лампады,

Ее увядшие цветы!..

Темна она, как жизнь поэта,

Кому в удел дано судьбой

Молить свободы, жаждать света,

Без ласки братской, без ответа,

Молить бесплодною мольбой,

Рыдать бессильными слезами…

Далекой юности друзья!

Я к вам пришел, я снова с вами.

Но вы поймете ли меня,

С кем я делил досуги наши

В затишье сумрачного дня? —

Я с вами пил из общей чаши,

Но мне жестокою судьбой

Горьчайшей скорби дан избыток,

Один, один с иной тоской

Я пью отравленный напиток.

Я — русский. С первых детских дней

Я не видал иных полей,

Иного не слыхал напева.

Мне песни русской дорог был

И грустный лад, и юный пыл,

И вспышки сумрачного гнева.

Я — русский. Общей с вами я

Болел мучительною болью.

Мечта заветная моя

Неслась по милому раздолью

Родных лугов, родных полей, —

Но, скорбью гордые своей,

И, вы, скорбящие, не знали,

Как жгуч огонь моей печали,

Как тяжек гнет моих цепей!..

Что для меня весны сиянье! —

В ее лучах еще ясней

Встают картины испытанья

Тяжелой участи моей:

Я вижу судно в дальнем море, —

Бушует буря, тьма кругом,

Сверкает молния, и гром

Грохочет гулко на просторе.

Встают свирепые валы,

И пена брызжет из пучины,

Утесов острые вершины

Грозят сквозь дымку серой мглы…

Но цель близка: в дали туманной

Маяк сияет впереди,

Там пристань, там приют желанный,

Конец опасному пути.

В глухую ночь, в степи безбрежной

Я вижу всадника: один

Он держит путь под бурей снежной,

Среди белеющих равнин.

Метель шумит и вихрем вьется,

Усталый конь едва плетется,

И волчий вой, и вьюги стон

Звучат кругом со всех сторон…

Но цель близка: за тучей снежной

Блеснул огонь, и безмятежный,

Зовя на отдых, в тьме ночной

Вдали стоит приют родной…

Куда же ты стремишься ныне,

Мой брат, скиталец бедный мой?

Где пристань, где приют родной

Найдешь ты в жизненной пустыне?

Где в мирном, скромном шалаше

Уснешь, от скорби отдыхая,

Ты, ад несущее в душе

Дитя потерянного рая, —

И не нарушат сень твою

Порывы дикого ненастья,

И жизни светлую струю

Ты будешь пить из кубка счастья?..

О, тяжело сказать прости

Родному краю, в край далекий

Уйдя, больной и одинокий,

С тупым отчаяньем в груди,

Не зная, где конец дороге,

Предел скитальческой тревоге,

Где будет отдых и приют,

Где волю милую дадут

Плененной мысли, спящей силе…

О, доля горькая моя!

В какой степи, в какой могиле

Я схороню навек тебя?

НА КЛАДБИЩЕ

Я люблю иногда одиноко бродить

По кладбищу. Минувшего темная нить

Обрывается здесь. Паутина и прах

Зыбкой сетью темнеют на ветхих плитах,

И лежит кратких надписей ряд предо мной

Оглавленьем отрывочным книги большой —

Той загадочной книги, которой вовек

Не прочтет до конца ни один человек…

Мимо пышных аркад, обелисков, колонн

С начертанием громких и грозных имен,

Где бессмертник и лавры гирляндой живой

Стройно вьются по граням плиты гробовой,

И вещает о славных деяньях людских

Позолотой по мрамору вытканный стих, —

Чуть заметною, узкой тропой я иду

К вам, курганы, безвестные в заднем ряду,

К вам, могилки под сенью убогих крестов,

Без резьбы, позолоты и пышных цветов.

Мир вам, кроткие тени минувших времен! —

Ваших образов бледных, безвестных имен

Не отметила слава в нетленных чертах

На сияющих мраморах пышных холстах.

В темноте и в глуши, как могила, немой,

В одиночку несли вы свой крест роковой,

И не знает никто, сколько крови и слез

Пролил в жизни своей, сколько мук перенес,

Сколько горьких обид выпил каждый из вас,

Как страдал, как любил, отмерцал и угас…

Вам, страдальцы безвестные, чьи имена

Сохранила доныне могила одна,

Засветил я лампаду — мой тихий привет

Братской памяти вечно негаснущий свет,

Вам несу я венок — дар лугов и полей

Бесприветной, убогой отчизны моей,

Породившей так мало прославленных сил

И так много немых, безымяных могил…

ВЕСНОЮ

Шум крыльев молодых несется над полями,

Воскресших сил кипит могучий хоровод

И гонит звонкими струями

Весенних вод

Свободный бег,

Последний лед,

Последний снег…

И вот она, та ширь без грани, без предела,

Та заповедная, родная целина,

Что ждет, веками ждет, для творческого дела,

Подъема бодрого и свежего зерна.

Столетиями ждет невспаханная нива,

Но день идет за днем, — и гуще и темней

Бурьяны жесткие и жгучая крапива

Со всех сторон ползут и стелются по ней…

Господь, Господь, не Ты ль вещал: ‘Настанут годы,

В сердцах людей зажгу Я новые лучи, —

Я мир пошлю земле, и копья и мечи

В серпы и в сошники перекуют народы,

Я мир пошлю земле. Над логовищем львов

Гнездилищем змеи, норою скорпиона

Уляжется дитя, как у родного лона,

Вкушая благодать спокойных, светлых снов.

Где мечется самум, где ураган бушует,

Где воют по ночам гиена и шакал,

Зальется жавронок и голубь заворкует’ …

Не Ты ли, Господи, вещал?

О, где ж он, светлый путь к покою и веселью?

Такой простор кругом — и мрак такой над ним!..

Какие песни мы поем над колыбелью?

С какой молитвою над гробом мы стоим?

Где юность вольная? Где золотые годы

С той звонкой песнею веселья и свободы,

Которой бы звучать, кипеть и бить волной

Над этой сочною, упругой целиной,

Над ширью этих рек, над этими лесами,

Где ныне мы стоим, поникнув головами,

Среди руин разбитых грез,

С душой запуганной, с бессильными руками

И едкой горечью невыплаканных слез!..

*** * ***

Рассказать ли вам, о чем —

И крепки, и благовонны —

Мне шептали в голубом,

Влажном сумраке ночном

Эти липы, эти клены.

И о чем в тени ветвей

Пел так сладко соловей?..

Этот шепот, эти трели

В глубине души давно,

Словно жемчуг драгоценный,

Я коплю — к зерну зерно,

Чтобы в песне, песне чудной

О свободе и любви,

Гармонически рассыпать

Перлы звонкие свои…

Много лет, как стонут струны

Лиры плачущей моей…

О, Господь, Господь всесильный!

Доживу ль до светлых дней,

Чтоб разорванной увидеть

Скорбью сотканную сеть

И одну хотя б народу

Песню радостную спеть?..

Песню, вторящую звону

Разбиваемых цепей,

Песню жизни, песню счастья

На развалинах скорбей…

ОСЕННИЕ ЦВЕТЫ

(Памяти М. С. Варшавского)

Последний дар угасшей красоты

Улыбка умирающего лета,

Унылые осенние цветы!

Подобно вам, угасли без привета

Моей погибшей юности мечты,

И дней печальных увяданья

Тускнеет с каждым днем холодное мерцанье…

А были, были у меня

И лета красные, и золотые весны, —

Кругом шумели хмуро сосны,

А пальмы грезились мне в знойном блеске дня.

Я вспомнил эти дни, — и в красоте нетленной,

С лучистым взором, с гордой головой,

Предстал мне милый образ твой,

Мой друг несчастный, друг мой незабвенный!

Давно ль? — Сегодня двадцать лет,

Как я среди полей родного юга

Услышал первый твой привет,

Привет наставника и друга.

Была весна, — и солнце, и цветы…

Ты говорил мне с ласкою сердечной:

— ‘Да будет Красота для вас святыней вечной

И труд, и думы, и мечты

Кладите на алтарь ее заветный,

И если долею народа беспросветной

Вам суждено рыдать под бременем скорбей, —

Рыдая, пойте гимны ей!..’

Прошли года — и молодость, и грезы

С собою унесли… Увяли розы

Недоплетенного венка…

И нет тебя… Тяжелая доска

Закрыла гроб, и камень одинокий

Безмолвно сторожит приют последний твой,

Предел судьбы твоей жестокой…

Но тот же, и прекрасный, и живой,

Ты в памяти моей. Завет твой помня свято,

Я пел о скорби страждущего брата —

И в скорби я обрел тот образ Красоты,

Которому служить мне заповедал ты.

У дня осеннего, из царства увяданья

Беру для песен сочетанья,

О скорби безутешной я пою —

И на могилу раннюю твою

Со словом грустного привета

Несу мои осенние цветы —

Улыбку умирающего лета,

Последний дар угасшей Красоты…

*** * ***

Наследье античного мира —

Палитра, и маска, и лира

Бессмертья души не пример ли живой?

Тот век золотой

Имел из могучего мрамора тело,

Он бронзовой грудью дышал,

Но отжило тело, иссякло, истлело —

И душу он нам завещал,

Живую, творящего полную чувства,

Бессмертную душу — Искусство.

*** * ***

Привет вам, славные богатыри искусства,

Воители сердец, борцы за мысль и чувство!

На ваших лезвиях ни капли крови нет,

А сколько между тем одержано побед,

С какой добычею познанья и свободы

Кончали вы свои бескровные походы

И сколько пленников со всех концов земли

В свои пределы привели!..

ПРОМЕТЕЮ

И дал мне Господь две скрижали

каменные… А на них все слова, которые

изрек вам Господь на горе из среды огня…

Второзаконие

Я внимаю мучительным стонам твоим,

И с глубокой тоскою в груди

Я гляжу на громады скалы роковой,

На тяжелые цепи твои…

О, Зевес был жестокий, безжалостный бог,

Беспощадный во власти своей.

Но умолкни на миг, жертва мести слепой,

Посмотри на меня, Прометей!

Не украл я у Бога святого огня,

Не украл: Он мне сам его дал,

И нести его к людям, в мир рабства и тьмы,

И беречь и хранить завещал.

Не украл я у Бога святого огня

И не даром его получил:

И слезами своими, и кровью своей

Я за этот огонь заплатил.

И доныне еще я плачу за него

И слезами, и кровью своей,

И не коршун один грудь больную клюет,

Сотни коршунов, тысячи змей

В беззащитное, бедное сердце впились,

Рвут кровавые раны мои…

О, что значит, в сравнении с мукой моей,

Все страданья, все муки твои?!..

ВРЕМЯ

Я видел взор, глубокой думы полный,

Застывший в неподвижной полумгле,

Седых кудрей серебряные волны

На бледном и морщинистом челе…

Какою-то чарующею силой,

Какой-то тайной чудной и святой

Запечатлен был этот лик унылый

С его холодной красотой…

И видел я — из бездны беспросветной,

Как вереница призраков ночных,

Пред этой тенью неприветной

Тянулся строй явлений мировых…

Столетний бор. Среди листвы дремучей

Угрюмых капищ красные огни…

И хор жрецов, и дым смолы пахучей,

И пляски баядер в ночной тени…

Вот шумный форум… Ярко в честь тирана

Толпою зажигаемый алтарь…

Вот гордый вождь воинственного стана…

В лохмотьях нищий и в порфире царь…

Все цепью пестрой двигалось, мелькало

Во мраке перед тенью роковой

И мигом никло, увядало

И прахом становилось предо мной, —

И вретище, и посох, и порфира,

И пышный лавр, и жалкая сума —

Вся суета, весь блеск земного мира,

Плоды борьбы и чувства, и ума…

И лишь один, покрытый пеленою,

Спадавшей в складках до земли,

Стоял какой-то призрак предо мною…

Пред ним века и поколенья шли.

Одно другим сменялось племя,

Чтоб для грядущих место уступить, —

И лишь его не в силах было Время

Ни покорить, ни изменить…

— О, кто ты, кто? В твоем мертвящем взоре

Бледнеет мысль, и гаснет Божий свет…

И прозвучало мне в ответ:

‘ Я — человеческое горе’.

ДУМА

Забыта муза гнева и печали’

Умолк ее рыдающий тропарь.

И паутины пыльные заткали

Во прах поверженный алтарь.

Но где же песня новая, живая,

Которой ждет страна родная,

Чтобы излить волной горячей в ней

Свои порывы, грезы, упованья,

Веками накипевшие рыданья

И гнев и жар души своей?

Пришел ли он, учитель долгожданный,

Явился ли могучий тот поэт,

Что мысли нашей, бледной и туманной,

Укажет путь обетованный

К разумной, светлой, новой жизни?..

Нет!..

ТРИЗНА

Мне говорят они: ‘Священный край отцов,

Чье прошлое тобой восторженно воспето,

Нам дорог лишь как мавзолей поэта,

Пророка и царя, — как памятник веков

На век минувшего расцвета…’

Слепцы безумные, в бесстыдной наготе

Отвергшие покров родной печали!

Гордиться предками имеют право те,

Стыдиться за кого их предки бы не стали.

Но стыд, великий стыд, их дух томит и жжет

За вас, низвергнувших судьбы народной гнет,

За вас, бессмысленных пигмеев,

Что в сумраке глухих осенних дней

Колосьев тучных ждут, на полосе своей

Взамен зерна, лишь прах посеяв…

Да, мертвый прах надежд — за праздничным столом

Чужого пиршества быть зваными гостями

И чашу получить из рук, что вас веками

Клеймили злобою, презреньем и стыдом…

Надейтесь — петь начнут шакалы соловьями,

Сикера и вино из камня потекут

И лилиями терни процветут…

Надейтесь… — и сладка да будет вам награда!..

Но не тревожьте ж дорогих теней:

Им поклоненья вашего не надо:

Их сон теперь им лучшая отрада, —

И этот сон пройдет в лучах грядущих дней,

Когда народ, без вашего участья,

Найдет свое, хоть маленькое, счастье…

Его заветной чуждые мечте

Не трогайте могил священных: то — скрижали,

Чьи письмена для вас значенье потеряли…

Гордиться предками имеют право те,

Стыдиться за кого их предки бы не стали…

ИСКУПЛЕНИЕ

Какою скорбью и тоскою

Томилась робкая чета,

Когда карающей рукою

Закрылись райские врата,

И яд проклятья, скорбь изгнанья

Сменили радостный покой

За сладкий плод от Древа Знанья,

Пугливой сорванной рукой!..

Но вы, страдальческие тени

Минувших дней, своим грехом

Потомкам поздних поколений

Открыли новый рай кругом:

Вы робко плод один сорвали —

И рай навеки потеряли.

Теперь сияет и цветет

Пышней и ярче рай заветный

Тому, кто этот плод запретный

Обильней в жизни соберет…

ЖЕНЩИНА

Когда из хаоса, рожденный силой Слова,

Вставал могучий строй творений мировых

С улыбкой ласковой на каждое из них

Украдкой взглядывал и говорил Иегова:

‘Да, это хорошо… пусть мир Мой населит’… —

Так ветхое сказание гласит.

И все, что в мир земной являлось чередою —

От кедра мощного до нежного цветка,

От мушки до орла, от льва до червяка —

Во прахе, в воздухе, в воде и под землею

И всякую живую в мире плоть —

Все словом ‘хорошо’ приветствовал Господь.

И только… только в то мгновенье,

Когда он женщину создал,

Взглянул Он на свое последнее творенье,

Взглянул, благословил и в мир земной послал,

Но слова ‘хорошо’ — увы! — Он не сказал…

Но женщина и скоро, и жестоко

Отмстила Небесам:

Она явилась в мир, подняв главу высоко

И властью равная богам.

Она явилась в мир, где средь немого рая,

Без чувств и дум на все взирая,

Среди зверей бродил безмолвно человек

И где как дикий зверь бродил бы он вовек,

Явилась, твердою стопою

К запретному плоду без страха подошла,

Свободной, смелою рукою

Завесу с тайны сорвала

И смертного вперед с надеждою глубокой

Из врат Эдема в мир широкий

На труд и на борьбу отважно повела…

И ныне, с высоты небес взирая

На женщину, и теплоту, и свет,

И радость, и покой потерянного рая

Вносящую с собой, Господь благословляя

Ей запоздалый шлет привет…

ОЗИМЬ

В чистом поле, справа, слева,

Снега пелена,

Там озимого посева

Дремлют семена.

Под осенней непогодой,

В тягостные дни,

Доброй матерью-природой

Приняты они.

Но алмазною зарницей

Заблестит весна, —

Полю чистому сторицей

Их вернет она.

Дети, дети, озимь наша!

Горечи полна,

С юных дней вам скорби чаша

Роком суждена,

Вместо ласк обиды жало

Ждет нас каждый час, —

Школа-мать суровой стала

Мачехой для вас…

Хлебодатель всей вселенной!

Озими родной

Ниву бедную священной

Ризою покрой!

И от лютой непогоды

В роковые дни

Молодые наши всходы

К жизни сохрани!

ПЕСНЯ

О, пой, дорогая!.. Во мгле потухая,

Мерцает, последний свой отблеск бросая,

Наш тусклый костер.

И бледные тени грядущих видений

Витают, ведя неземных утешений

Таинственный хор,

Пленительно-сладкой, волшебной загадкой

На очи усталые веют украдкой

Чарующим сном,

И мир необъятный мечты благодатной

Сияет пред нами звездой незакатной

Во мраке ночном…

И песни забытой

Умолкшие звуки,

И скорби сокрытой

Безмолвные муки,

И все, что годами

В душе назревало,

Кипело слезами

И гневом дышало,

И тщетно исхода

Искало из тьмы

Свинцового свода

Постылой тюрьмы

Все ожило снова,

И к жизни зовет

Воскресшего слова

Свободный полет…

И смотрят без страха прозревшие очи

На призраки ночи, —

Им виден грядущий рассвет.

И нет ей предела, и нет ей запрета

Той песне, рожденной от правды и света,

Рождающей правду и свет…

*** * ***

Как унылы наши песни,

Как бессилен крик: ‘Воскресни!’

В душном склепе, средь могил…

Наши скорби, наше горе

Не родят огня во взоре,

Светлых дум и свежих сил,

Только грудь тоской терзают,

Только плакать научают —

Плакать робко, как рабы,

От обиды, от позора,

Без ответа, без укора,

Без отваги для борьбы…

О, когда ж ты будешь спета,

Песня мира, песня света,

Песня радости живой?

229

Чья рука с волшебной силой

В сердце родины унылой

Бросит чудный пламень твой? —

И, великой песне вторя,

Из угрюмой бездны моря,

Из немых могил,

Из пещер, из тьмы суровой

Грянет гимном жизни новой

Хор воскресших сил?..

ГРЯДУЩЕЕ

Блажен, кто ожидает…

Даниил, 12:12

Где-то на свете есть дивная, вещая птица

С черными крыльями, с милою женской головкой.

Дух всеобъемлющий, вечности гений, однажды

Будущность мира открыл перед нею — и ужас,

Ужас безумный с тех пор остался на век в ее взоре,

В темной дубраве, в причудливо-дикой дубраве

Робко таится она, и, людям незримые, слезы

Льются из глаз ее, скорби отчаянной полных…

Сердце мое — та же дивная, вещая птица,

Но, размышляя о будущем, прошлое наше

Я вспоминаю в раздумье спокойном, — и радость,

Радость глубокая сердце мое наполняет:

Сколько ужаснейших мук мы испытали на свете!

Но, истекая последнею кровью, упорно

Жить продолжали, растя и лелея две силы

Животворящие: силу великую — знанье

И величайшую — веру. Рожденная ими,

Будущность наша должна быть светла и прекрасна!..

ПРИМЕЧАНИЯ

(Объяснение встречающихся в сборнике слов и названий на иврите)

Агада /Хагада/ — сказание о празднике Пасхи. Читают на торжественной вечерней трапезе (сейдер) в канун праздника.

Адонай — Бог.

Амалек — хищный кочевой народ, напавший на евреев после их исхода из Египта. Имя Амалек — символ юдофобства.

Асор /Сисра/ ханаанский полководец. Побежден войсками пророчицы Деворы.

Бар-Кохба — вождь восстания иудеев против имского ига в 132-135 гг. н. э.

Бахур парень.

Вавилон /Бавел/ — столица Вавилонской империи. Побежденные вавилонским царем Навуходоносором иудеи были уведены в изгнание в Вавилонию после разрушения Иерусалима и Первого Храма.

Васан /Башан/ — северная часть Заиорданья.

Вифлеем /Бейт-Лехем/— город в окрестности Иерусалима.

Гаон /гений/ — 1. титул главы еврейской академии в Вавилонии в средние века, 2. почетное звание крупного ученого-раввина.

Гив(е)он древний город, близ которого Иегошуа Бен-Нун победил аморреев. Там, по преданию, он произнес знаменательные слова: ‘Солнце, стой над Гив(е)оном!’

Гошен область в Египте, где евреи пребывали в рабстве.

Дагон — божество филистимлян.

Экклесиаст /Кохелет/ — библейская книга поэтическо-философского содержания, приписываемая царю Соломону.

Ефир /Офир/ — богатая золотом сказочная страна библейской эпохи.

Иотапата /Иодфат/ город в Галилее, укрепленный

Иосифом Флавием во время войны иудеев с римлянами.

Иофора /Итро/ — мидиамский жрец, тесть законодателя Моисея.

Кивот /Арон-Кодеш/ шкаф-ларец для хранения свитков Торы.

Кидар /Кейдар/ — племя темнокожих бедуинов, означает также черный цвет.

Киддуш-Хашем — самопожертвование во имя веры.

Киссон /Кишон/ — река в Изреэльской долине.

Левиты /Левиим/ одно из двенадцати колен Израилевых — служители при скинии Завета и при Иерусалимском Храме.

Маккавеи /Маккабим/ они же Хасмонеи. Династия первосвященников и — позднее — царей. Первосвященники Маккавеи возглавили восстание иудеев и освободили страну от греко-сирийского ига во II в. до н. э.

Мараны — насильственно крещенные в средние века евреи в Испании и Португалии, которые втайне оставались верными своей вере.

Маттафия /Маттатьягу/ — первосвященник из деревни Модиин. Родоначальник Маккавеев.

Мерива ссора, спор. Источник Мерива — так названо место в пустыне, где произошел конфликт между народом и Моисеем. Бог сказал Моисею, чтоб для измученного жаждой народа он испросил воды у скалы. Моисей же ударил по скале жезлом, и вода потекла. Бог усмотрел в действии Моисея маловерие и осудил его за это умереть в пустыне, не вступив в Обетованную землю.

Мессия /Машиах/ — помазанник Бога, приход которого откроет эру всеобщего благоденствия.

Навин Иошуа /Иегошуа Бен-Нун/ — руководитель евреев после смерти Моисея. Завоевал землю фи-листимскую и разделил ее между коленами Израилевыми.

Нево — гора к северо-востоку от Мертвого моря, откуда Моисей перед смертью осмотрел Обетованную землю.

Нейр тамид — неугасимая лампада, вечный огонь.

Пар(а)ша пара — глава из Библии. В синагогах каждую субботу читают другую главу.

Пасха /Песах/ — праздник Исхода евреев из Египта.

Притчи Соломона — поэтическая поучительная книга изречений, приписываемая царю Соломону.

Самсон /Шимшон/ — богатырь Самсон, преследовавший идолопоклонников филистимлян. Его заманила в стан идолопоклонников жена — филистимлянка красавица Далила, — и его там ослепили. Он отомстил им, разрушив храм, в котором они пировали: он уперся в колонны храма и сдвинул их. Под развалинами погибли филистимляне и Самсон-богатырь.

Самуил /Ш(е)муэл/ — пророк, помазавший на царство

Саула, потом Давида.

Саул /Шаул/ — первый царь еврейский. Пророк Самуил обличил его в непослушании Богу и предсказал ему, что царство будет отнято у его потомков.

Святое братство /Хевра Кадиша/ — духовное погребальное общество у евреев.

Сефира — подсчет снопов. Молитва в праздник снятия урожая.

Сигор /Цоар/ — древний город у Мертвого моря.

Симхат-Тора — праздник Торы, последний день праздника Суккот.

Сион — гора в Иерусалиме, Храмовая гора.

Сион — синоним Иерусалима.

Скиния Завета /Мишкан/ — священный переносный шатер со скрижалями во время странствования евреев в пустыне и до построения Первого Храма.

Суккот /Кущи/ — праздник в память скитания евреев в пустыне после исхода из Египта, когда они жили в кущах — шатрах.

Талмуд /Гемара/ — обширный цикл литературного творчества еврейского народа на библейские темы. Составлен в первом тысячелетии н. э.

Талмудист — ученый и комментатор Талмуда.

Таннанты /Таннаим/ ~ законоучители, составители сборников комментариев к Торе.

Тиш(е) а бе’Ав /девятое Ава/ — день поста и траура в память двухкратного разрушения Храма.

Урим ве’тумим — священные предметы, надеваемые первосвященником при его обращении с вопросом к Богу.

Фавор /Тавор/ — гора в Галилее.

Фазга /Писга/ — вершина горы, где умер Моисей.

Фарра /Терах/ — отец патриарха Авраама.

Фекоа /Текоа/ — город в древней Иудее.

Фимна /Тимна/ — филистимский город на юге страны — медные копи царя Соломона.

Флавий Иосиф — участник войны иудеев против римлян, написал историю Иудейской войны.

Ханука — праздник обновления и освящения алтаря оскверненного Храма — в память освобождения страны Маккавеями от греко-сирийского ига.

Ханаан /Кенаан/ — древнее название Обетованной земли до ее завоевания евреями.

Хлеб Бедности /Маца/ — пасхальные опресноки — в память о скудной пище евреев в пустыне после исхода из Египта.

Чинш/Цинз/ плата за наем, также проценты /идиш/.

Шамэс /Шамаш/ ~ синагогальный служка.

Эдем — рай.

Эйн-Геди — древний город на западном берегу Мертвого моря.

Эолова арфа — /из греческой мифологии/ музыкальный инструмент, струны которого мелодично звучат от дуновения ветра. О такой же чудесной скрипке говорится в древней легенде о царе Давиде.