СТЕПНЯК
СТЕПНЯК
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Степняк, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1914
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Амфитеатров А.В. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 10. Книга 2. Мемуары Горестные заметы: Воспоминания. Портреты. Записная книжка. Пародии. Эпиграммы
M.: НПК ‘Интелвак’, ОО ‘РНТВО’, 2003.
У всякого общества есть своя мифология и свой легендарный эпос. Русское общество, развиваясь в цепях бюрократической цензуры, накопило подспудной мифологии и легенд больше, чем всякое другое, и продолжает копить, и вряд ли скоро кончит. Короткие прорывы более или менее свободной мысли и слова — пятьдесят лет тому назад, на рассвете ‘великих реформ’ и в 1905—1907 годах не успевают озарить огромные кладовые этих драгоценных накоплений до глубины и дальних углов. Но в смутном мерцании полегчавшей цензуры все же выдвигается тогда из подпольного мрака десяток-другой теней вчерашнего прошлого, которое до сего дня оставалось ‘подобно истории мидян, то есть темно и баснословно’. Пресловутые дни свободы особенно торопились брызгать живою водою на эти дорогие, таинственные трупы, словно предчувствуя, что недолог срок дан для их чародейства. Закричит петух реакции, захлопнутся разверстые гробы, и кто из мертвецов не успел воскреснуть, останется в могильной тьме опять невесть на сколько лет. Предчувствие не обмануло. Великолепный журнал ‘Былое’ — главный орган воскрешений вчерашнего прошлого — по воле петербургского градоначальника приказал долго жить: сигнал, что на революционную историю опять опускается густая завеса ‘мрака времен’, исследование уступает место мифу, лица обращаются в призраки и сновидения.
Нельзя не поблагодарить от души С.А. Венгерова и редактируемую им ‘Библиотеку Светоча’ за то, что они успели предупредить зловещий петушиный крик литературною материализацией такого важного исторического привидения, как С.М. Кравчинский-Степняк. До сих пор — знаменитейшее произведение Степняка — ‘Подпольная Россия’ было известно русской интеллигенции больше по заглавию и заграничной славе, чем в запретном тексте своем. А Степняк-беллетрист — уже совершенная новинка для большой публики. Мне случалось знавать людей, которые не хотели верить, чтобы грозный Степняк, убивший Мезенцова, фанатический теоретик и практик народовольческого террора, писал романы, повести и драмы, в которых революция теснейше соседствует с идиллией. Казалось странным, что энергический рапсод ‘Подпольной России’ мог знать, как и всякий другой поэт, наслаждение ‘вдохновений, звуков сладких и молитв’. Конечно, молитв особых, рожденных не в церквах под колоколами, не в молельнях раскола, не в синагогах, не в мистических лабораториях философской религии. Нет: молитв, вышедших из глубины зрело выношенного социально-политического идеала, излившихся из заповедей исторического материализма, но все-таки молитв: страстных, патетических, полных веры и упования. У кого есть вера в будущее, у того есть и молитва в будущем, — да приидет царствие его, этого самого будущего, в которое веришь. Молитва-пророчество, молитва-проповедь, молитва-призыв. Такою молитвою звучит у Степняка последняя часть великолепной ‘Сказки о копейке’, впервые появившейся теперь в легальном издании, но давным-давно признанной на русской ‘левой’ одним из перлов памфлетической литературы освободительного движения.
Естественно, что человек, способный проникнуться своею идеей до превращения ее в религию, должен стать необыкновенно чутким к параллельным религиозным напряжениям в обществе ближних своих, — независимо от того, поскольку напряжения эти ему симпатичны или антипатичны. Степняк — автор романа ‘Штундист Павел Руденко’. Роман этот написан для англо-американской публики, автор должен был до известной степени считаться в творчестве своем с требованиями издателей и вкусами буржуазного рынка, который — весьма невысокого уровня по интеллекту и более чем сереньких этических требований. И тем не менее вряд ли кому-либо в художественной русской литературе удавалось схватить и выразить дух и энтузиазм штунды с большею красотою, глубиною и страстностью, чем передал все это Степняк. Сам человек идеи, возведенной в религию, он чутьем понял религиозную бурю штундистского крестьянства. И настолько увлекся ее картинным обаянием, что, как художник, даже совершенно позабыл, что он-то сам, Степняк, не со штундистами, а всецело на стороне исторического материализма Валериана, которого штундисты почитают антихристом. Книжно глаголящий Валериан этот вышел у Степняка мертвым и азбучным резонером, а штундари — пророк Лукьян, Павел Руденко, его мать — оказались образами осязаемой, здоровой плоти и крови: каждого — ‘хоть пощупай, — жив!’ Другого своего, уже не измышленного и несравненно более известного, Валериана в ‘Подпольной России’ Степняк написал куда лучше. Вдохновенная характеристика В. Осинского — это погребальный марш Бетховена, перелитый из звуков в слова. В ранней юности моей я слышал, как Лауб играл ‘Элегию’ Эрнста — в вечер, когда пришла телеграмма о смерти Эрнста. Скрипка друга рыдала о смерти друга звуками песни друга. Вот такое впечатление оставляет и характеристика Осинского, написанная Степняком.
Способность Степняка к ‘сладким звукам’ и прирожденная ему потребность в них поражает нового читателя еще более молитвенных экстазов СМ. В начале каждого тома Венгеровского издания вы видите прежде всего хмурое и грозное лицо Степняка, словно самим роком предназначенное символизировать революционный террор в какой-нибудь демократической феерии будущего. У Степняка физиономия не только характерная, она — типическая. Эта скомканная маска мясных бугров, — без единой правильной черты, прекрасная в своем безобразии, одушевленная знаками упрямого рабочего ума и воли, пылкой, твердой и ковкой, как раскаленное железо, — сразу говорит вам о натуре глубокой, страстной, фанатической и — насквозь добродушной. Фанатической — хоть сейчас на костер, добродушной — до голубиной нежности. Если бы Степняка одеть в полукафтанье и скуфейку, он был бы превосходною моделью для художника, чтобы написать протопопа Аввакума — великого религиозного бунтаря старой Руси. Это — люди разной деятельности, но одного закала и духа: оба ‘нежная сталь’. Читая Степняка, — а он же к тому еще, превосходно знал Священное писание и свободно и ловко передвигает полемические тексты, — я все поминал пустозерского мученика… ‘Протопопица на меня, бедная, пеняет, говоря:
— Долго ли мука сия, протопоп, будет? И я говорю:
— Марковна, до самыя смерти.
Она же, вздохня, отвещала:
— Добро, Петрович, ино еще побредем!’
Автор ‘Подпольной России’ — биограф товарищей, из которых лишь одного Клеменца судьба помиловала от трагической участи погибнуть на эшафоте или в муках каторжной тюрьмы. Страница за страницею смотрит Степняк в глаза ужасам, но черпает в них лишь новые и еще более страстные экстазы, которые заражают собою и покоряют себе взволнованного читателя силою неотразимого убеждения. Подобно протопопу Аввакуму, Степняк — фанатик без иллюзий, честный, трезвый, здравомысленный реалист, который не обманывает людей миражами, что — сегодня потерпи, а завтра с утра — уже на твоей улице праздник. Подобно Аввакуму, он не имеет для паствы своей никаких иных приманок, кроме мученического венца. Подобно Аввакуму, он весь — пламенная вера, что жизнь — не более как длительная жертва за спасение человечества, и, кроме радостей жертвы, нет других настоящих восторгов у человека: подвиг — без передышки, отдых дает только гроб.
— Михайлович, долго ли мука сия будет?
— Родина, до самыя смерти.
— Добро, Михайлович, ино еще побредем.
В смешении идейного фанатизма с природною нежностью и мягкостью характера обычно таится трагедия людей, пришедших в мир с призванием борьбы. Огромное большинство мягкосердечных борцов в трагедиях этих застревает на ступени гамлетизма и разлагается в его миражной красоте, не совершив своего призвания, умными словами и тонкими мыслями подменив предназначение действия. Но когда такому ‘голубю кротости’ удается взвиться выше гамлетизма с его ‘сладкою привычкою в жизни’, то история человечества освещается энергией Дон Кихота, рождаются протопопы Аввакумы и Степняки. С.М. Кравчинский рассказал нам свою политическую автобиографию в романе ‘Андрей Кожухов’. Читать его следует, держа под руками как справочный комментарий ‘Подпольную Россию’. Ее страницы помогут читателю, слабо знакомому с историей освободительного движения, дешифрировать в ‘Андрее Кожухове’ много намеков, псевдонимов, условных описаний, переставленных в месте и времени или комбинированных по беллетристическим требованиям, из разности воедино действительных происшествий. В автобиографическом романе Степняка лишь покушение на Мезенцева заменено покушением — кажется — Соловьева. Остальные революционные подробности тождественны с рассказами и намеками ‘Подпольной России’. На фоне революционной грозы Степняк пишет легкими тонами прозрачной акварели серию мужских и женских влюбленностей, полных такой целомудренной нежности, такой чистой красоты, что смело можно сказать: после Тургенева никто уже в русской литературе не подходит к отношениям мужчины и женщины с большим к ним уважением и благоговением. ‘Андрей Кожухов’ в любовном романе — книга возвышенного рыцарства. Женщины Степняка, воистину, благоуханные цветы на ниве жизни. Сравнительно с ними Марианна в ‘Нови’, Варвара в ‘Обрыве’ — неудачные отклики великих русских романистов навстречу новой женщине шестидесятых и семидесятых годов — грубы и будничны. А — ведь Степняк писал не обобщения вымысла, но портреты с натуры. Идеализация несомненна, но какие же благодарные и благородные оригиналы должен был иметь пред собою счастливый портретист, чтобы чувствовать себя вправе на риск такой идеализации, чтобы принимать на себя ответственность за ее правду и действительно сохранить в ней строгую художественность. В женских портретах ‘Андрея Кожухова’ всего ярче сказывается, что Степняк, как беллетрист был учеником англичан. Кропоткин справедливо отмечает влияние на него школы Диккенса. Да ‘Андрей Кожухов’ даже написан-то был по-английски. Русское издание — посмертный перевод.
‘Сладкими звуками’ идиллии на лоне революции полон ‘Домик на Волге’ — милый рассказ, в котором сила энергически порывистого сюжета странно вплелась в наивную неумелость и первобытность повествовательных приемов. Русская литература почти не знает художественного ‘романа приключений’, у нас не было ни Дюма, ни Сенкевича (в знаменитой исторической трилогии), ни Купера, ни Эмара. В Степняке чувствуются громадные задатки к созданию именно художественного романа приключений. В мастерстве ярко, быстро, эффектно рассказать ‘приключение’, ввести читателя в среду так называемых сильных ‘ощущений’, у него нет соперников в русском писательстве. Когда Степняк описывает прыжок с курьерского поезда, летящего на всех парах, обыск, вооруженную попытку освободить пленных товарищей, покушение и т.д., у читателя дух захватывает от волнения, невозможно читать это равнодушно, потому что в авторе чувствуется лиризм лично пережитых житейских правд, сказывается человек, который сам прыгал с поездов, сам пережил невесть сколько обысков, сам освобождал Войнаральского, сам покушался. Вы чувствуете искренность сильного ощущения и реальность его причины: книги Степняка в этом отношении похожи на ‘Записки Бенвенуто Челлини’ — самую богатую в мире художественную коллекцию сильных ощущений, рассказанных с простодушием человека, для которого они — привычка, вторая натура. Начав читать книгу Степняка, трудно оторваться от нее раньше, чем и сам не заметишь, как очутишься на последней странице. Печорин увлекся ‘Пуританами’ Вальтер Скотта и читал их всю ночь накануне дуэли с Грушницким, ‘волшебный вымысел’ заставил его позабыть, что с рассветом он, может быть, ляжет мертвым от пули, приготовленной для него почти наверняка. Я перечитывал однажды ‘Подпольную Россию’ в обстоятельствах, худших всякой дуэли, и волшебная правда этой книги настолько могущественно захватила мое воображение, что за ними на некоторое время и в самом деле совершенно стушевалась печальная обстановка личной действительности. Эта книга — тризна Тиртея, поющая пред армией разбитых, но непобежденных.
И сам Степняк думал о себе, и в эмиграции твердо сложилось о нем такое мнение, что в числе жертв, принесенных им на алтарь русской свободы, надо прежде всего отметить художественно-литературный талант. С.М. сознательно душил его в себе до пожилых лет, потому что — ‘не до того было’. Произведения Степняка, доставшиеся нам, при всей увлекательности их, не более как запоздалые первые опыты и пробы таланта, который едва успел показать свои ростки и весь был еще в будущем, да так, не сказав своего настоящего, созревшего и законченного слова, и отошел в вечность.
Пробовал Степняк свои силы и в драматургии, но из этого опыта (‘Новообращенный’), надо признаться, не вышло ничего хорошего. Пьеса написана в две краски — черным и белым и совершенно лишена характеров. Это сценическое произведение староалександровского образца, мелодрама, отличающаяся от творчества Дьяченки, Чернышева, Антропова и т.д., исключительно тем условием, что на сцену выведены революционеры, действующие лица много толкуют о тайной типографии, третий акт кончается убийством чиновника государственной полиции и т.д. Словом, интерес ‘Новообращенного’ обусловлен запретностью для театра среды, в которой развивается действие, а отнюдь не самим действием, ни вообще литературными качествами. Нигде и никогда у Степняка революционеры не бледны так и не схематичны, как в ‘Новообращенном’. Пьеса сделана Степняком со всею неуклюжестью новичка, который хочет писать сценично и потому подражает ‘сих дел мастерам’: выдерживает театральные амплуа, вводит ‘ради оживления’ ненужные эпизодические куклы и т.д. Островский для Степняка — будто и не существовал никогда, настолько первобытно и ирреально строит он свою драму. Очень может быть, что виною тому опять-таки английское влияние — отразились мелодрамы народных лондонских театров, в которых ‘Новообращенный’ был бы вполне на месте, пожалуй, даже и в наши дни.
Двухкрасочное писание черным и белым неизбежно в тенденциозном творчестве, как бы писатель ни старался сохранить авторское беспристрастие. Но нельзя не отдать справедливости Степняку, — он не охотник малевать черта страшнее, чем тот есть на самом деле, для него совершенно достаточно черта в настоящую величину безобразий этого почтенного джентльмена. Степняк вполне способен отнестись даже к гонителю своей идеи sine ira {Без гнева, без пристрастия (лат.).}, как к объекту художественного наблюдения. Он знает, что не всегда у человека, делающего мерзкие дела, красуется на лбу ярлык — ‘вот мерзавец’. Примером художественной умеренности Степняка в черных тонах можно указать в ‘Штундисте’ антипатичную фигуру консисторского инквизитора Паисия, командированного для борьбы со штундою. Автор меньшего таланта и беднее Степняка, одаренный чувством правды, не удержался бы, чтобы не изобразить этого Торквемаду в миниатюре вместилищем всех консисторских пороков, со взяточничеством и вымогательством на первом плане. Степняк избежал этой ошибки. Его Паисий — фанатик, по-своему искренний, но он — бездарный честолюбец и зол. Зол же оттого, что сознает свою ограниченность и старается возместить отсутствие полемического таланта нажимами неукоснительного усердия. У Степняка достаточно литературной смелости, чтобы не убояться даже такого, например, рискованного для тенденции романа шага, что в великолепной сцене пожара он вручает Паисию эффектную роль бесстрашного чудотворца — спасителя пылающей деревни, отстаивающего ее от пламени, с крестом в руках и в обожженных ризах. Так что попрекнуть Степняка тенденциозным изображением лютого попа никакой ханжа не найдет в себе нравственного права, а тем не менее впечатление Паисий оставляет ужасное. Где отцы были Паисий, там из сыновей должны были выйти Илиодоры. Эта особенность Степняка — не бояться сильных мест у врага и не стыдиться слабых мест у друга дорогого — стоит как характеристика его постоянной боевой готовности, презиравшей самообманы и не чаявшей легких побед.
После благоговейного отношения к женщине, поэтические основы характера и таланта С.М. Степняка всего ярче просвечивают в его картинах природы. Народный быт у него слабее, потому что Степняк слишком еще связан был теми подражательными традициями ‘хорошего вкуса’, которые являются проклятием каждого беллетриста, еще не нашедшего в себе достаточной самоуверенности, чтобы писать, не считаясь с господствующею школою века, как талант языку и перу подскажет, на риск, что ‘ты сам свой высший суд’. Степняк как беллетрист не вышел еще из ученических страхов — не успел освободить свою бытовую наблюдательность и речь от манеры и языка Гоголя. Особенно сказывается это в ‘Штундисте Павле Руденко’, где автор, кстати, прикован к Гоголю обязательством украинского колорита. Его малороссы — немножко как будто из труппы Садовского или Манько. Но когда Степняк пишет лес, воду, снежную степь, в нем сказывается человек, много лет дышавший воздухом ‘государыни-пустыни’, бродивший в одиночку среди тайн ее, с глубокими своими думами, почерпнувший из нее тысячи идей и вдохновений и решительно никому в литературе не уступающий ни знанием ее, ни глубоким пониманием, ни любовным умением о ней рассказать. Описательная часть — лучшая в ‘Домике на Волге’. Картина леса и эпизод совы, поймавшей ежика, либо эпизод с волком во время снежного бурана в ‘Штундисте Павле Руденко’ не испортили бы даже страниц ‘Записок охотника’.
Нет никакого сомнения, что легальное собрание сочинений Степняка не в состоянии представить русскому обществу фигуру покойного революционера во всю ее величину и в всестороннем освещении. Боевая публицистика Степняка не может покуда явиться в русских ‘пределах досягаемости’ без роковых рисков для издания и издателей. Но уже и за тщательное собрание беллетристики Степняка и, в особенности, за легализацию издания ‘Подпольной России’,— я повторяю, — русская публика должна сказать С.А. Венгерову искреннее и громкое ‘спасибо’. Степняк достоин и должен войти в библиотеку русских классиков, а изящное издание ‘Светоча’, кстати, придает ему и приличную для того ‘одежду брачную’. После ужасных серою неряшливостью своею женевских, лондонских и берлинских изданий Степняк, я думаю, сам себе не поверил бы, видя заветные труды свои свободно обращающимися в руках русской публики, да еще в таких опрятных, скромно-красивых томах. Нет никакого сомнения, что венгеровское издание сочинений Степняка встретит в публике широкое распространение и большой успех. И является оно как нельзя более кстати. Обществу с переутомленною политическою мыслью нужна освежающая, бодрящая быль. Литературе, которая в рабских извивах самоохранения унизилась до повального погружения в мистическую порнографию, нужно отрезвляющее предание, нужно сновидение стыда, перед которым содрогнулся когда-то щедринский Глумов. Лежнев в ‘Рудине’ говорил о Покорском-‘Станкевиче’, что вспоминать о нем для человека, павшего в буржуазное одичание, все равно, что в душной и грязной комнате откупорить стклянку с драгоценными духами. Таким вот дезинфицирующим и бодрящим духом дышит на читателя и каждая страница Степняка. Это поэт гражданского долга, товарищеского любвеобилия и глубокого уважения к человеку. Он понимал себя и хранил свое достоинство на высоте, не многими достижимой, но жил — весь — для других, осененный красотою и величием простодушной, почти самой себя не замечающей жертвы. Светоч Степняка необходим в каждой передовой группе русского общества. Легализация его сочинений — благодетельный дар для каждой обывательской библиотеки.
Печ. по изд.: Амфитеатров А. Собр. соч. Т. 22. Властители дум. Пг.: Просвещение, <1914>.
С. 29. Степняк — псевдоним Сергея Михайловича Кравчинского (1851—1895), писателя, публициста, переводчика, участника тайных организаций террористов. 4 августа 1878 г. на Михайловской площади в центре Петербурга ударом кинжала он убил шефа жандармов генерала Н.В. Мезенцова и бежал за границу. Погиб в Лондоне, попав под поезд.
…на рассвете ‘великих реформ’…— Имеются в виду реформы Александра II, начавшиеся с отмены в 1861 г. крепостного права.
…‘подобно истории мидян…’ — Мидяне — индоевропейская народность, упоминающаяся в древнеассирийских клинописях, начиная с IX в. до н.э. В середине VI в. до н.э. огромная мидийская держава распалась и была покорена персами.
...журнал ‘Былое’… по воле петербургского градоначальника приказал долго жить…— Ежемесячный ‘журнал, посвященный истории освободительного движения’, издавался в Петербурге с января 1906 по октябрь 1907 г. Редакторы — В.Я. Богучарский, П.Е. Щеголев и В.Л. Бурцев. Петербургский градоначальник Д.В. Драчевский 2 ноября 1907 г. приостановил издание. Редакторы ‘за вредную политическую деятельность’ были арестованы и высланы из столицы.
С. 30. Нельзя не поблагодарить от души С.А. Венгерова и редактируемую им ‘Библиотеку Светоча’...— Известный библиограф и литературовед Семен Афанасьевич Венгеров (1855—1920) в 1905—1909 гг. редактировал в издательстве ‘Светоч’ серию книг по истории русской общественной мысли и освободительного движения ХГХ в.
‘Подпольная Россия’ — книга художественно-публицистических очерков Кравчинского, принесшая ему европейскую известность. Впервые издана в Милане на итальянском языке в 1882 г. В авторском переводе на русский язык вышла в Лондоне в 1893 г. На английском языке Кравчинский в Лондоне издал также книги ‘Россия под властью царей’ (т. 1—2,1885), ‘Русская грозовая туча’ (1885), ‘Русское крестьянство’. 1—2, 1888), ‘Царь-чурбан и царь-цапля’ (т. 1—2,1895), роман ‘Путь нигилиста’ (1889. В рус. пер. ‘Андрей Кожухов’, Женева, 1898) и др. Кравчинский — прототип героя романа Э.Л. Войнич ‘Овод’.
С. 31. ‘Штундист Павел Руденко’ (1894) — неоконченный роман Кравчинского, изданный в Женеве в 1900 г. Штунда — протестантская секта, возникшая на юге России в 1860-х гг. В 1894 г. отнесена указом к особенно вредным сектам и запрещена.
Валериан.— Валериан Андреевич Осинский (1852—1879) — один из учредителей тайного общества ‘Земля и воля’ (СПб., 1876—1879), участник нескольких террористических актов. Повешен.
…погребальный марш Бетховена…— Имеется в виду траурный марш, созданный немецким композитором Людвигом ван Бетховеном (1770—1827) и ставший классическим образцом этого жанра.
…Лауб играл ‘Элегию’ Эрнста…— Фердинанд Лауб (1832—1875) и Генрих Вильгельм Эрнст (1814—1865) — чешские скрипачи и композиторы, гастролировавшие в России. Лауб выступал в ансамбле с Н.Г. Рубинштейном, в 1866—1874 гг. преподавал в Московской консерватории.
С. 32….каждого тома венгеровского издания…— Имеется в виду изд.: Степняк-Кравчинский С.М. Собр. соч. Ч. 1—6. Под ред. С.А. Венгерова. СПб.: Светоч, 1907—1908.
Полукафтанье — короткий кафтан выше колен (крестьянская одежда).
Скуфейка (скуфья) — высокая четырехугольная мягкая шапка с округлым верхом — головной убор духовных лиц.
Аввакум Петрович (1620 или 1621—1682) — протопоп, писатель-богослов, основатель русского старообрядчества, идеолог раскола в православной церкви. В 1667 г. заточен в земляную тюрьму, в которой провел 15 лет, после чего сожжен с единомышленниками. Автор знаменитой книги ‘Житие протопопа Аввакума, им самим написанное’.
С. 32. ...одного Клеменца судьба помиловала…— Дмитрий Александрович Клеменц(1848—1914) — публицист, путешественник, этнограф, археолог, музейный деятель. В 1870-х гг.— один из организаторов ‘хождений в народ’. В 1879—1881 гг.— узник Петропавловской крепости, затем отправлен в ссылку, где увлекся изучением Восточной Сибири и Забайкалья, организуя экспедиции в труднодоступные районы. Автор многих трудов. В 1909 г. вышел в отставку в генеральском чине действительного статского советника и переехал в Москву. Автор мемуаров ‘Из прошлого’ (1910—1911, 1925).
С. 34… заменено покушением — кажется — Соловьева.— Имеется в виду террорист Александр Константинович Соловьев (1846—1879), совершивший покушение на императора Александра П. Повешен.
‘Новь’ (1877) — роман Тургенева.
‘Обрыв’ (1869) — роман Гончарова.
Кропоткин Петр Алексеевич (1842—1921), князь — публицист, мемуарист, теоретик анархизма, географ, геолог, историк, биолог. Автор книг ‘Дневник’ и ‘Записки революционера’.
Диккенс Чарлз (1812—1870) — английский прозаик.
‘Домик на Волге’ (1880) — повесть Кравчинского, опубликованная в Женеве в 1896 г.
Дюма Александр (Дюма-отец, 1802—1870) — французский прозаик и драматург, автор знаменитых историко-авантюрных романов ‘Три мушкетера’ (1844), ‘Двадцать лет спустя’ (1845), ‘Виконт де Бражелон’ (1848—1850), ‘Королева Марго’ (1845), ‘Граф Монте-Кристо’ (1845—1846) и др.
…Сенкевича (в знаменитой исторической трилогии)…— Имеются в виду романы польского прозаика Генрика Сенкевича (1846—1916) ‘Огнем и мечом’ (1883—1884), ‘Потоп’ (1884—1886) и ‘Пан Володыевский’ (1887—1888), составившие трилогию. Лауреат Нобелевской премии (1905).
Купер Джеймс Фенимор (1789—1851) — американский прозаик, автор популярных историко-приключенческих романов.
Эмар Гюстав (наст. имя и фам. Оливье Глу, 1818—1883) — французский прозаик, автор популярных историко-приключенческих романов.
С. 35. ‘Записки Бенвенуто Челлини’ — мемуары итальянского скульптора, ювелира и писателя Бенвенуто Челлини (1500—1571) ‘Жизнь Бенвенуто, сына маэстро Джованни Челлини…’ (1558—1565), написанные в жанре авантюрного романа.
С. 35. Печорин увлекся ‘Пуританами’ Вальтер Скотта...— В главе ‘Княжна Мэри’ романа М.Ю. Лермонтова ‘Герой нашего времени’ (1837—1840) Печорин в ночь перед дуэлью увлеченно читает роман ‘Шотландские пуритане’ английского прозаика Вальтера Скотта (1771—1832).
Тиртей — древнегреческий поэт-лирик, живший в VII в до н.э. Автор песен и маршей, которыми призывал спартанцев к героической борьбе.
С. 36. ‘Новообращенный’ (1894) — пьеса Кравчинского.
Дьяченко Виктор Антонович (1818—1876) — в 1860-е гг. один из самых репертуарных драматургов.
Чернышев Иван Егорович (1832—1865) — драматург, прозаик.
Антропов Лука Николаевич (1841, по др. сведениям 1843— 1881) — драматург, критик.
Островский Александр Николаевич (1823—1886) — драматург, заложивший основы национального репертуара русского театра.
С. 37. Торквемада Томас (ок. 1420—1498) — глава испанской инквизиции (великий инквизитор), инициатор преследования мусульман и евреев.
С. 38. Садовский Николай Карпович (наст. фам. Тобилевич, 1876—1948) — украинский актер и режиссер. В 1888 г. основал вместе с М.К. Заньковецкой собственную труппу в Киеве, а с 1905 г. возглавил труппу во Львове.
Манько Леонид Яковлевич (1863—1922) — украинский комедийный актер.
С. 39….сновидение стыда, перед которым содрогнулся когда-то щедринский Глумов.— Глумов — персонаж, заимствованный М.Е. Салтыковым-Щедриным из пьес А.Н. Островского ‘На всякого мудреца довольно простоты’, ‘Бешеные деньги’ и др. У Щедрина Глумов появляется в очерках ‘Между делом’ (1873), рассказе ‘Зиждитель’ из книги ‘Помпадуры и помпадурши’ (1874), циклах ‘Письма к тетеньке’ (1881) и ‘Пестрые письма’, но более всего — в романе ‘Современная идиллия’ (1883), где этот образ наделяется новыми качествами, в частности чувством стыда (‘главного жизненного регулятора’), которое активно противостоит царящему в обществе бесстыдству.
…о Покорском-‘Станкевиче’…— См. примеч. к с. 13.