Степан Ежик, Сведенцов Иван Иванович, Год: 1894 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 68 минут(ы)

СТЕПАНЪ ЕЖИКЪ.

(Разсказъ).

Сидоровъ, молодцеватый коренастый фельдфебель, съ широкимъ, изъденнымъ оспой лицомъ, вошелъ съ докладомъ въ квартиру ротнаго командира. Онъ вытянулся во фронтъ и застылъ въ этой поз.

У стола, въ старомъ кресл, сидлъ капитанъ въ синемъ халат. На его лиц, съ пухлыми красными щеками и узкимъ лбомъ, была печать какой-то тяжелой думы. Сонные глаза, выражая процессъ его умственной работы, показывали, что безпокоившія капитана мысли двигались медленно и тяжело, какъ старинныя коноводныя машины на Волг, и, перекрещиваясь одна съ другой, спутывались въ неуклюжую безсмыслицу.

Въ этой путаниц были обрывки мыслей о томъ, что надо ршить какую-то тактическую задачу, ‘чортъ бы ее побралъ ‘, что Діанка на послдней охот плохо длала стойку, что вчера капитану ‘анаемски не везло’, что надо проучить какого-то ‘штафирку’, который въ клуб отпустилъ неумстную шуточку насчетъ капитанскаго носа.

Взглянувъ на развалившагося въ кресл капитана, съ устремленными въ одну точку глазами, и на застывшаго во фронт фельдфебеля, можно было подумать, что въ комнат дв превосходныя статуи.

Сидоровъ хорошо зналъ своего капитана. Нужно молчать, пока онъ самъ ‘не очнется’, какъ говорилъ Сидоровъ, а не то можетъ быть бда: вскочитъ, точно его вдругъ разбудили, зарычитъ, какъ зврь, и, пожалуй, отправитъ въ карцеръ.

Наконецъ, капитанъ отдлался отъ самой безпокойной мысли о тактической задач, ршивъ, что эту задачу ему сдлаетъ прапорщикъ Безусый — ‘на то онъ и субалтернъ-офицеръ, чтобы помогать ротному командиру’, потомъ онъ утшился въ проигрыш тмъ, что сегодня ‘счастье должно повалить’ и онъ ‘вздуетъ’ всхъ партнеровъ.

Капитанъ шумно вздохнулъ, повернулся къ Сидорову и хриповатымъ басомъ произнесъ:

— Ну!

— Все благополучно, ваше благородіе,— весело отвтилъ фельдфебель.

Капитанъ всталъ, медленно подошелъ къ Сидорову и уставился на него сонными глазами. Онъ искалъ какого-нибудь безпорядка, но на фельдфебел все было безукоризненно. Щеки и подбородокъ тщательно выбриты, усы нафабрены, онъ ‘лъ начальника взоромъ’, именно такъ, какъ требовалъ капитанъ, портупея и пуговицы блестли по-смотровому, на мундир ни одного пятнышка. Онъ стоялъ не шелохнувшись, сдерживая дыханіе.

Не найдя повода, чтобы распечь, капитанъ молча вернулся въ свое кресло и опять прохриплъ:

— Ну!

— Все благополучно, ваше благородіе,— еще веселе произнесъ Сидоровъ.

Капитанъ вдругъ ни съ того, ни съ сего разсердился.

— Благополучно! Что это значитъ? Затвердилъ: ‘благополучно, благополучно!’ — какъ попугай. Врно, что-нибудь случилось, а ты говоришь: благополучно…

— Никакъ нтъ-съ, ваше благородіе, все какъ есть благополучно. Поручикъ Трегубовъ просятъ прислать имъ деньщика,— отчетливо отрапортовалъ Сидоровъ, точно отбарабанилъ.

Капитанъ еще боле разсердился.

— Я тебя спрашивалъ?— грозно произнесъ онъ.— Какое мн дло до того, чего хочетъ поручикъ Трегубовъ?!.. Я тебя насчетъ благополучія, а ты смешь говорить о чемъ тебя не спрашиваютъ.

— Виноватъ, ваше благородіе!— произнесъ фельдфебель, спохватившись.

— Смотри, Сидоровъ!.. Дисциплину забывать сталъ. Въ другой разъ пикни только, не посмотрю, что ты фельдфебель.

— Виноватъ, ваше благородіе!— повторилъ Сидоровъ.

Капитанъ замолчалъ и опять въ комнат появились дв статуи: у двери и въ кресл.

Капитанъ какъ будто позабылъ о присутствіи фельдфебеля. Мысль о тактической задач опять стала его безпокоить.

И къ чему эти задачи выдумали… Тактика какая-то… Встарину задачъ не было, а непріятеля били… Чортъ бы ихъ побралъ, вс эти военныя науки! При прямо, лупи на об корки, не разсуждай… вотъ теб вся наука! А тутъ вдругъ стали разсужденія требовать. ‘Почему, да почему?’ Онъ думаетъ, что аксельбантъ у него есть, такъ ужъ онъ очень уменъ сталъ… Молокососъ — больше ничего. ‘Почему, да почему?’ А потому, что я — фронтовикъ-служака, а ты — штабная пигалица. Вотъ теб и почему… И еще подсмивается. Погоди, я тебя когда-нибудь отбрею.

И капитанъ сталъ думать о томъ, какъ бы ‘хорошенько отбрить’ дивизіоннаго адъютанта. А Сидоровъ тоскливо ждалъ приказанія продолжать докладъ.

— Ну, дальше!..— раздалось, наконецъ, въ комнат.

— Поручикъ Трегубовъ, ваше благородіе, просятъ деньщика.

— Позови Діанку!— сказалъ капитанъ вмсто отвта.

— Слушаю, ваше благородіе!

Черезъ минуту въ комнату вбжалъ желтый сетеръ, а за нимъ вошелъ Сидоровъ и сталъ у двери въ прежней поз.

— Иси!

Капитанъ долго разсматривалъ и трогалъ носъ собаки, нюхалъ его, сдавливая пальцами, отчего собака тихо взвизгивала, и, наконецъ, грозно приказалъ: ‘кушъ’!…

— Ну!..— обратился онъ къ фельдфебелю.

— Ежикъ, ваше благородіе, для фронта никакъ неспособенъ. Что ни длали, ничто не беретъ… Грхъ только съ нимъ… Всю роту портитъ. Дивизіи начальникъ изъ-за него роту не похвалилъ… Не солдатъ онъ, ваше благородіе, а крючокъ какой-то… Смотрть тошно.

— Мало зубы чистишь…— замтилъ капитанъ.

— Никакъ нтъ-съ, ваше благородіе, ничто его не пробираетъ, такой ужъ уродился: работящій, а къ фронту не годенъ… Если прикажете, ваше благородіе, къ поручику бы его въ деньщики. Рота бы благодарила ваше благородіе, потому изъ-за него всей рот стыдъ.

— Много наговорилъ… Разсуждать выучился… Смотри!..— сказалъ капитанъ и задумался.

Черезъ минуту онъ приказалъ:

— Этого каналью въ карцеръ… на хлбъ, на воду, на сутки.

— Слушаю, ваше благородіе!

— Слушай, а не перебивай… Это еще что за манера? Договорить не даютъ.

— Виноватъ, ваше благородіе.

— На сутки въ карцеръ, а потомъ къ поручику Трегубову.

Сидоровъ молчалъ, думая, кончилъ ли ротный приказанія или еще что-нибудь скажетъ.

— Слышалъ или оглохъ?— спросилъ капитанъ.

— Слышалъ, ваше благородіе!

Черезъ минуту раздалось новое:

— Ну!..

— Больше какъ есть ничего нтъ, ваше благородіе.

— Иси!

Собака вылзла изъ-подъ стола. Капитанъ заставилъ ее прыгать черезъ палку, потомъ положилъ на ея носъ кусочекъ хлба и сталъ медленно повторять азбуку:

— Глаголь… Добро… Есть!..

Собака проглотила кусокъ. А фельдфебель все стоялъ у двери и его мутило отъ тоски ожиданія отпуска.

— Ступай!— произнесъ, наконецъ, капитанъ,— и попроси ко мн прапорщика Безусаго.

— Слушаю, ваше благородіе.

Сидоровъ вышелъ и на двор громко вздохнулъ.

‘Нудный человкъ, — подумалъ онъ, — всю душу истомилъ’.

Онъ направился большими, солдатскими шагами къ казарм, красныя стны которой возвышались въ конц улицы.

II.

Придя въ казарму, въ свою каморку за перегородкой, Сидоровъ снялъ поясъ, разстегнулся и веллъ дневальному позвать Степана Ежика.

— Ежикъ! Ежика къ фельдфебелю!— раздалось по обширнымъ комнатамъ казармы.

На этотъ зовъ съ наръ поднялся высокій, худой солдатъ.

Скульпторъ взялъ бы его за образецъ при изваяніи статуи, изображающей тоску по родин. На длинной ше Степана Ежика сидла небольшая, гладко остриженная голова съ желтоватымъ лицомъ, въ которомъ, казалось, не было ни одной кровинки, его маленькіе срые глаза ясно говорили о страданіи, какъ глаза больного, терзаемаго изнурительною лихорадкой. Можно было подумать, что Ежикъ только-что выписался изъ полкового лазарета.

Ежикъ застегнулъ мундиръ на вс пуговицы и пошелъ въ фельдфебелю мужицкой походкой, которую не могли уничтожить въ немъ ежедневныя стойки и маршировки.

— Хорошъ, нечего сказать!.. И это солдатъ! Тьфу!— встртилъ его Сидоровъ. Ежикъ не возражалъ, но его кроткій взглядъ какъ бы говорилъ: не браните меня, а пожалйте, Макаръ Савельичъ.

— Ступай въ темную!— приказалъ фельдфебель.

— За что же это?..— тихо спросилъ Ежикъ.

— А за то, что ты роту осрамилъ передъ дивизіи начальникомъ. Ротный командиръ приказалъ только на сутки… А кабы моя воля, я бы тебя на мсяцъ заперъ, да отпустилъ бы сотню горячихъ.

Ежикъ этому не поврилъ, онъ изъ собственнаго опыта зналъ, что фельдфебель жестокъ только на словахъ, а на дл жалетъ солдата. Онъ повернулся и хотлъ идти въ темную.

— Постой… успешь насидться,— сказалъ Сидоровъ,— я еще не все сказалъ. Благодареніе Богу, рота отъ тебя избавится. Отсидишь сутки въ карцер и ступай къ поручику Трегубову. Деньщикомъ у него будешь.

Въ унылыхъ глазахъ Ежика мелькнула вдругъ робкая радость, какъ первыя зарницы, вспыхивающія, какъ бы украдкой, изъ-за горы, когда заря еще не совсмъ погасла.

— Макаръ Савельичъ, вы это въ правду говорите, или въ шутку?— спросилъ онъ.

— Ахъ ты ежовая голова! Что, я пріятель твой, чтобъ шутки шутить? Какъ ротный приказалъ, такъ и говорю.

— Спасибо вамъ, Макаръ Савельичъ, за доброе слово.

Эта благодарность вырвалась у Ежика изъ глубины сердца.

— Спасибо!— передразнилъ его Сидоровъ.— Всякому стыдно было бы, что его изъ фронта выгоняютъ, а онъ радъ… Эхъ ты деревенщина!..

— Макаръ Савельичъ, вдь, на ученье не надо будетъ ходить. Слава теб, Господи!..

— Тьфу! Ну да, впрочемъ, всякому свое: кому ружье, кому сапожныя щетки. Ступай!

Ежикъ вернулся къ нарамъ очень довольный неожиданною новостью.

— Прощайте, братцы,— сказалъ онъ, надвая шинель,— въ деньщики меня произвели.

Сопровождаемый громкимъ смхомъ и остротами, Ежикъ весело отправился въ карцеръ.

III.

Карцеръ или ‘темная’, какъ называли его солдаты, былъ близко знакомъ Ежику.

— Опять на побывку?— встртилъ его ефрейторъ Куцый, бывшій въ тотъ день въ караул.

— Такъ точно,— сказалъ Ежикъ.

Куцый отперъ большой замокъ у двери съ окошечкомъ, растворилъ дверь и сказалъ:

— Пожалуйте, будьте какъ дома.

Принесли Ежику ломтище чернаго хлба съ хрустомъ, съ закаломъ и заржавленную кружку съ водой.

— Ну, теперь все въ акурат,— сказалъ ефрейторъ и заперъ дверь.

Ежикъ былъ очень доволенъ. О суткахъ сиднья въ карцер онъ совершенно не думалъ. Это была ничтожная непріятность въ сравненіи съ радостною для него перемной жизни. Его такъ бранили въ рот за то, что онъ лишилъ ее благодарности на смотру, онъ сознавалъ свою вину и, поглядывая на товарищей грустными глазами, какъ бы говорилъ: ‘что-жь длать, если я такой уродился’.

‘Ротный командиръ добрый,— думалъ онъ,— всего въ одни сутки… Макаръ Савельичъ говоритъ: на мсяцъ бы заперъ… Вретъ онъ,— для вида только строгость на себя напускаетъ. Онъ тоже добрый… Кабы не былъ онъ добрый, не попросилъ бы ротнаго, чтобы меня въ деньщики послать’.

Пожевалъ Ежикъ хлба, хруствшаго на зубахъ, прихлебнулъ воды и думалъ скоротать время сномъ. Засыпалъ онъ обыкновенно во всякое время тотчасъ же, какъ закрывалъ глаза, какъ обыкновенно засыпаютъ люди, не живущіе умственной жизнью, но на этотъ разъ это ему не удалось.

Вдь, сегодня послдній день его солдатской жизни… Завтра онъ уже будетъ деньщикомъ… Онъ не будетъ жить въ ненавистной ему казарм, душившей его, какъ тюрьма.

— Каковъ-то поручикъ Трегубовъ? На видъ такой строгій… А можетъ и онъ добрый… Да хоть бы какъ ни былъ строгъ, все же мн лучше будетъ… тамъ все же таки работа по хозяйству, а не ученье.

Ежикъ вспомнилъ свою деревню Кузнечику. Какъ далеко онъ отъ нея. Больше тысячи верстъ. А какъ тамъ теперь хорошо! Мельницы вертятся, съ гуломъ прорзывая воздухъ тяжелыми крыльями… А за ними дубовый лсъ гудитъ… Босоногіе ребятишки, которыхъ такъ любилъ Ежикъ, бгаютъ по улиц съ звонкимъ крикомъ… Ддушка Еремй сидитъ у избы на завалин, на солнечномъ припек, и гретъ свое старое, зябкое тло. А озими зеленыя точно бархатъ… и надъ ними поютъ, заливаются жаворонки…

Въ темнот карцера живо рисовались передъ нимъ деревенскія картины. Онъ вспомнилъ, какъ мила, какъ неописанно дорога была для него Кузнечиха, когда онъ смотрлъ на нее въ послдній разъ изъ телги, въ которой его везли въ городъ вынимать жребій. Ему было такъ тяжело, что онъ чуть не плакалъ. Но у него была еще надежда вернуться въ деревню… И когда телга скоре покатилась подъ горку, и кузнечихинскія мельницы и дубовый лсъ спрятались за гребнемъ горы, Ежикъ молился съ горячею врой: ‘Господи, помоги мн взять хорошій жребій!’ Этой же молитвой были полны т три дня, которые оставались до вынутія жребія, съ этою же молитвой вошелъ онъ, дрожа всмъ тломъ, въ большую залу воинскаго присутствія. Глядя на большой красный столъ, за которымъ сидли члены присутствія, Ежикъ думалъ, что его привели на страшный судъ, который долженъ ршить, жить ли Ежику или помирать… Коли жить ему суждено, его вернутъ въ Кузнечиху, а городъ, служба и смерть сливались въ одно представленіе, олицетворявшееся въ вид чего-то массивнаго, чернаго, которое надвигалось на него, чтобы раздавить.

Ежикъ погрузился въ какое-то оцпенніе, изъ котораго пробудилъ его громкій возгласъ:

— Степанъ Ежикъ!

Вотъ и пришла эта страшная минута… Ежикъ, сосредоточивъ вс свои душевныя силы въ надежд на Бога, вышелъ впередъ, вызвавъ улыбку у члена присутствія своею фигурой, перекрестился и, повторяя про себя: ‘Господи, помоги мн’, взялъ билетъ.

— Третій!

Это слово точно ошеломило Ежика… Ему показалось, что въ зал вдругъ сдлалось темно.

Доктора стали его осматривать. Какъ искренно жаллъ онъ тогда, что у него вс пальцы, что онъ не слпъ на одинъ глазъ и не хромой. Слабая надежда мелькнула у него, когда доктора заговорили что-то насчетъ его груди… но ее смрили, и надежда пропала.

— Принятъ!— раздалось въ зал.

И это слово стукнуло Ежика по голов, какъ молотомъ.

Его куда-то повели, онъ двигался машинально вмст съ другими новобранцами. Не было ни одного довольнаго въ этой толп, но Ежику казалось, что онъ уже умеръ и его душу ведутъ на мытарства.

Вспомнилъ Ежикъ ту минуту, когда новобранцы подходили въ казарм. Какъ огромное чудовище, выглядывала она своими огромными окнами изъ-за стны. У воротъ была будка и ходилъ часовой.

Ежикъ инстинктивно остановился у этихъ воротъ, какъ зврь, загоняемый въ западню, но шедшіе сзади новобранцы напирали на него и онъ очутился на двор казармы. Красная стна, казалось ему, отдлила его навсегда отъ Кузнечихи, отъ всего, что ему было мило въ жизни, отъ самой жизни. Онъ шелъ, понуривъ голову, влекомый толпой. На двор были солдаты. Они обратили вниманіе на Ежика и отпустили нсколько шуточекъ насчетъ его фигуры.

— Ребята, глядите, правофланговый въ первую роту.

— Врешь… Его прямо въ гвардію возьмутъ… Ей-Богу!..

Ежикъ и не подозрвалъ, что солдаты потшаются на его счетъ.

Ему умереть хотлось. Онъ поскользнулся на мокрыхъ ступенькахъ лстницы и чуть не упалъ… Передъ нимъ была пасть темнаго корридора, дышавшаго зловоніемъ… Онъ опять инстинктивно попятился, но напиравшая сзади толпа втолкнула его въ корридоръ. Посл яркаго свта Ежику показалось, что онъ двигается въ совершенной тьм, охватывавшей его сыростью могилы. Справа и слва за стной раздавался гулъ голосовъ, горнисты разучивали сигналы, барабанщикъ репетировалъ зорю.

Отворилась дверь и толпа новобранцевъ, какъ стадо барановъ, ввалилась въ большую комнату, длинную какъ корридоръ. Въ глубин ея были два огромныхъ окна, какихъ Ежикъ никогда не видывалъ. Посредин возвышались нары.

— Вотъ вамъ и казенная фатера!— сказалъ унтеръ-офицеръ, приведшій новобранцевъ.

Они стали занимать мста на нарахъ, развязывать принесенные за плечами узлы, устраивать себ постели. А Ежикъ стоялъ прислонившись къ стн и унылыми глазами оглядывалъ казарму.

— А ты чего торчишь, какъ пень?— раздалось возл него.

Ежикъ стоялъ попрежнему, не думая, что это его спрашивали.

— Эй ты! подними голову, а то упадетъ.

Ежикъ почувствовалъ, что кто-то ударилъ его по подбородку. Онъ быстро поднялъ голову и фигура его напомнила птуха въ тотъ моментъ, когда онъ, набравъ воды въ ротъ, поднимаетъ голову къ небу.

Передъ нимъ стоялъ ефрейторъ Куцый, его будущій ‘дядька’, рыжій молодчина съ щетинистыми усами.

Онъ осмотрлъ Ежика и покачалъ головой.

— Однако, ты, братецъ, нескладный… много съ тобой будетъ работы.

Ежикъ молчалъ. Видъ его былъ такой жалкій, что Куцый, вспомнивъ, быть можетъ, тотъ день, когда его самого привели въ эту казарму, пожаллъ новобранца и сказалъ:

— Небось, деревни жалко? Ничего… Скоро обтерпишься… Ты — не баба, нечего киснуть. Что-жъ ты мста не занимаешь?.. Складывай сюда свой полушубокъ, съ краешка.

Ежикъ автоматически повиновался.

— Отдохни сегодня,— продолжалъ ефрейторъ,— присмотрись, а завтра и за ученье примемся.

‘И чего все это лзетъ въ голову,— подумалъ Ежикъ,— слава Богу, все уже прошло, соснуть бы лучше до завтра’.

Но воспоминанія, цпляясь одно за другое, вызывали передъ нимъ минувшія картины.

IV.

И казалось Ежику, что онъ видитъ дворъ казармы въ день перваго ученья.

Вдоль стны выстроились въ рядъ нсколько новобранцевъ. Ежика, какъ самаго высокаго, поставили на нравомъ фланг.

Ефрейторъ Куцый, размстивъ по ранжиру своихъ учениковъ и, пятясь задомъ, отошелъ сажени на дв, оглядлъ шеренгу новобранцевъ и крикнулъ: ‘Смирр-рно-оо!’ — подражая въ манер командовать своему взводному командиру.

Ежикъ вздрогнулъ и, вытянувъ шею, со страхомъ глядлъ на ефрейтора.

Новобранцы поворачивали головы, переминались съ ноги на ногу, одинъ поднялъ руку и по деревенской привычк почесалъ себ спину, гд его кто-то укусилъ.

— Какъ есть мужичье…— сказалъ ефрейторъ.— Слушай, ребята! Первымъ дломъ вы должны знать, что значитъ ‘смирно’. Ежели скомандовано ‘смирно’, ты долженъ вытянуться во фронтъ, руки по швамъ, спина какъ доска, голову держи прямо, гляди весело, какъ будто ты стаканчикъ водки выпилъ и пирогомъ закусилъ.

Смшливый мастеровой-новобранецъ фыркнулъ отъ этого сравненія.

— Это что такое? Пикнуть не смй во фронт!.. Не сопи, не дыши… Стой какъ камень!.. Не шевелись, какъ мертвецъ… Потому фронтъ-служба — престолъ отечеству. А ежели мимо тебя идетъ начальникъ, провожай его глазами и смотри сердито, ровно бы передъ тобой былъ непріятель и ты его хочешь проколоть. Смотри звремъ, шь начальника взоромъ, и тогда онъ тебя похвалитъ, а ты ему кричи: ‘радъ стараться’ — и смотря по чину ‘ваше превосходительство’, или ‘высокоблагородіе’, или просто ‘благородіе’. Ну, значитъ, помни, ребята, что значитъ ‘смирно’. Онъ набралъ въ себя побольше воздуха и гаркнулъ:

— Смир-рно-о!

Ежикъ, старавшійся исполнить выслушанныя наставленія, смшно вытягивалъ шею и, желая угодить ефрейтору зврскимъ взглядомъ, состроилъ гримасу.

— Ахъ, ты кикимора!— сказалъ Куцый и подошелъ къ нему поправлять стойку.

— Ты это зачмъ рожу строишь?

— Вы приказали, чтобы ровно какъ зврь.

— Да разв зврь такъ глядитъ? Съ этакой рожей, братецъ, въ балаганъ надо, а не во фронтъ. Если ты такую рожу ротному командиру сдлаешь, такъ прямо въ темную угодишь, а ежели начальнику дивизіи, такъ и не дай Богъ. Смотри, какъ надо глядть.

Ефрейторъ выпучилъ глаза, придалъ имъ то сдержанно-сердитое выраженіе, какое бываетъ у собаки, стоящей надъ притаившейся въ трав птицей въ ожиданіи команды ‘пилъ’.

— Смотри, какъ надо провожать начальника глазами, когда онъ идетъ по фронту.

Голова Куцаго съ выпученными глазами медленно описала полукругъ.

— Чего ты горбишься, ровно баба, блье полощетъ… Стой прямо!

И, чтобы способствовать выпрямленію Ежика, ефрейторъ, стукнулъ его кулакомъ по спин, но Ежикъ, все-таки, кривился, стараясь стоять прямо, онъ поднималъ то одно плечо, то другое, заваливалъ бокъ, выпячивалъ животъ, наклонялъ голову.

Ефрейторъ поправлялъ его и начиналъ сердиться.

— Чортъ тебя побери! Подбери пузо! Чего ты корючишься? Опусти руки… Фертомъ стоять во фронт нельзя… О, Господи! Вотъ наказаніе съ такою дубиной…

Куцый подбгалъ къ Ежику, толкалъ его въ животъ, и въ спину, и въ бокъ, дергалъ за рукавъ, повертывалъ вправо, влво и сердился.

— Да ты это что же? Слушаться не хочешь?.. Или въ первый день хочешь угодить въ карцеръ?

Но, взглянувъ въ лицо Ежика, на которомъ было очевидное страданіе, и на глаза, полные тоски, ефрейторъ пожаллъ его и плюнулъ съ досады.

— Отдохни,— сказалъ онъ и принялся за поправленіе стойки другихъ новобранцевъ.

Ежикъ стоялъ и думалъ, когда окончится эта мука… Изъ-за казарменной стны доносился стукъ колесъ по мостовой, большое облачко, блое, блестящее, плыло высоко надъ дворомъ казармы, казавшимся Ежику мстомъ адскихъ мученій. Въ углу двора учились горнисты… Каждый твердилъ свое и выходило что-то безобразное, раздражающее… У другой стны рота училась гимнастик… Раздавалось: ‘разъ-два, разъ-два’!.. По веревкамъ, по шестамъ карабкались солдаты. Одинъ изъ нихъ забрался на самую вершину мачты и закричалъ ‘ура’.

— Неужели и меня заставятъ туда лазить?— подумалъ Ежикъ.

Ему казалось, что онъ непремнно упадетъ и разобьется, но мысль о возможности смерти не показалась ему очень непріятной… Конечно, не захочется умирать, но, вдь, въ томъ свт ученья не будетъ.

Между тмъ ефрейторъ, покончивъ съ другими новобранцами, опять вышелъ на нсколько шаговъ передъ шеренгой и громогласно скомандовалъ: смир-рно!

Опять Ежикъ началъ стараться и опять выходило плохо.

— Не дыши!.. Не шевелись!.. Не заваливайся!— кричалъ, ефрейторъ.

Ежикъ пересталъ дышать и потомъ вдругъ громко вздохнулъ.

— Ты что, на смхъ, что ли?— разсердился ефрейторъ.— Слушаться не хочешь?

— Не дышалъ, а потомъ передохнулъ,— кротко сказалъ Ежикъ.

— Я теб передохну! Сопитъ, какъ свинья… Ну, ребята, хорошенько… прибодрись, смотри веселе…

Черезъ 2 часа, показавшихся Ежику цлымъ годомъ, ученье кончилось. Ежикъ уныло побрелъ въ казарму, думая ю своей горькой дол.

Ежедневныя ученья въ ранцахъ съ ружьями довольно скоро преобразовали новобранцевъ. Шеренги мужиковъ и мастеровыхъ, стоявшихъ у стны казармы въ разнообразныхъ костюмахъ, теперь нельзя было узнать. Они уже умли держаться прямо, руки по швамъ, они выучились глядть, ‘подая начальника взоромъ’, и ходятъ уже не прежней развалистою походкой, а размреннымъ ровнымъ шагомъ, повторяя про себя: ‘разъ — два… разъ — два’, хотя еще и не могутъ сразу попасть въ ногу, они мрно размахиваютъ руками и бгаютъ, становясь на носки.

Одинъ только Ежикъ далеко отсталъ отъ товарищей. Военная выправка ему не давалась, хотя онъ и старался ее усвоить… А главное — у него была физіономія, наводящая уныніе на фронтъ. Онъ никакъ не могъ заставить себя смотрть бодро и весело,— не могъ потому, что съ ранняго утра, когда его будилъ барабанъ, до сна посл вечерней зари, онъ испытывалъ непрерывную муку отъ тоски по своей Кузнечих, по прежней жизни. И другимъ новобранцамъ жизнь въ казарм, ученье сначала не нравились, но скоро они свыклись съ своей новой обстановкой, стали даже находить въ ученьи нкоторое удовольствіе: хвастались другъ передъ другомъ искусствомъ въ ружейныхъ пріемахъ, звукъ марша производилъ на нихъ возбуждающее дйствіе. Ихъ радовало ободреніе начальника: ‘молодцы ребята’, они мечтали уже о томъ, что и сами будутъ ефрейторами, дядьками и у нихъ будетъ не только начальство, но и подчиненные. Идя по улиц, они сознавали себя выше попадавшихся на встрчу мастеровыхъ, называли ихъ мужиками и кокетничали своими мундирами и выправкой передъ кухарками и горничными.

А Ежика не радовалъ ни мундиръ, ни лакированный поясъ, ни блестящій на солнц штыкъ ружья. Напротивъ, все, что напоминало ему о томъ, что онъ солдатъ, было ему ненавистно и угнетало его.

Онъ ненавидлъ казарму съ ея красными стнами, темнымъ корридоромъ и скользкими ступеньками, какъ арестантъ ненавидитъ тюрьму… Мундиръ не давалъ ему дышать полной грудью и Ежикъ тосковалъ о своемъ армяк и полушубк… Сигналы горнистовъ и маршъ не одушевляли его, онъ вспоминалъ, какъ игралъ пастухъ въ Кузнечих, и сердце его ныло отъ тоски по этой деревенской мелодіи.

Онъ не могъ заучить сигнала своей четвертой роты. Напрасно ефрейторъ старался облегчить ему эту задачу.

— Ты запомни стишокъ сигнала, это легче… Слушай… ‘от-ру-би-ли ко-шк хвостъ’,— проплъ ефрейторъ, отчеканивая каждый слогъ,— понялъ?— Ежикъ смотрлъ на дядьку съ недоумніемъ.— Понялъ, что ли? Или у тебя языка нтъ?

— Никакъ нтъ-съ… не понялъ,— печально произнесъ Ежикъ.

— Вотъ непонятная башка! Ну, смкай хорошенько…. Вотъ по примру сказать на гармоник играютъ: ‘По улиц мостовой’ и ты, значитъ, будешь стишокъ подпвать… Ну, такъ и тутъ… Горнистъ теб протрубитъ, а ты подпвай: ‘от-ру-би-ли ко-шк хвостъ’. Какъ разъ въ такту выйдетъ… Ну, повторяй.

— Чаво повторять?

— Чистый мужикъ! Чаво? Сказано теб: отрубили кошк хвостъ.

— Хвостъ отрубили,— съ отчаяніемъ произнесъ Ежикъ..

— Чортъ тебя побери!— злился ефрейторъ.— Вотъ деревянная башка! Я тебя три часа подъ ранцемъ проморю, коли ты мн не споешь сигнала какъ слдуетъ!

Ежикъ пвалъ деревенскія псни, но чтобы спть этотъ, сигналъ, онъ никакъ не могъ принаровиться. Онъ вздыхалъ, и стоялъ молча.

Ефрейторъ успокоился и опять сталъ вразумлять его.

— Пойми ты, глупая голова, что такъ легче запомнить, какъ я тебя учу… Ты вотъ ихъ спроси… Вс ужъ выучились… Ну, хоть ты Бондаренко, спой сигналъ 4 роты.

— Отрубили кошк хвостъ,— пробасилъ рыжеватый солдатъ.

— Слышалъ? Ну пой же, чортъ тебя побери!

Ежикъ, наконецъ, проплъ, но это вышло у него такъ смшно, что ефрейторъ расхохотался и плюнулъ.

— Теб бы въ лсу замсто лшаго пть,— сказалъ онъ.

Съ ружейными пріемами дло шло тоже не лучше. Ежикъ прикасался къ ружью, какъ будто онъ бралъ въ руки змю или какую-нибудь гадину. Онъ не боялся, что ружье вдругъ выстрлитъ и убьетъ его, оно просто ему было противно.

— Ружье есть вещь священная для солдата,— поучалъ его ефрейторъ,— ружье дано солдату, чтобы бить непріятели пулей и колоть штыкомъ.

Ежикъ зналъ это и безъ объясненія, но именно такое назначеніе ружья длало его отвратительнымъ. Ежикъ ршительно не хотлъ кого бы то ни было убивать. Такая ужъ у него была натура — мирная, любящая, трудовая. Однажды въ деревн кабатчикъ давалъ ему пятакъ за то, чтобы онъ зарзалъ борова, но Ежикъ отказался.

— Хоть рубль давай, не стану рзать.

Но, вдь, то боровъ, а тутъ вдругъ надо учиться, какъ убивать людей. И Ежикъ со страхомъ думалъ, что вдругъ завтра объявятъ войну и онъ долженъ будетъ убивать. Смерти на войн онъ не боялся, трусости въ немъ не было, да и жилось ему въ казарм такъ тяжело, что онъ не разъ во время ученья молилъ Бога послать ему смерть. Но убивать людей, хотя бы и непріятеля, онъ ршительно не хотлъ. Когда товарищи называли его за такія мысли бабой, онъ не стыдился и возражалъ имъ.

— То ли дло плугъ, ржь землю-матушку, не больно ей отъ этого, а то вдругъ въ человка палить или штыкомъ пырять.

— Дурень!— возражалъ ему ефрейторъ,— ты пойми, деревянная голова, что тамъ у тебя какихъ-нибудь паршивыхъ дв десятины, а тутъ Россея, конца края нтъ, престолъ-отечество. Пойми ты это, голова съ музыкой.

Но Ежикъ не понималъ и продолжалъ тосковать о плуг и все больше и больше ненавидлъ ружье. А его учили какъ лучше колоть штыкомъ.

— Отбей налво, прямо коли! Отбей направо, прямо коли!— раздавалась команда.

Ежикъ смшно совалъ ружьемъ во вс стороны и иногда оно выпадало изъ его рукъ. Ежика наказывали, наряжали не въ очередь дневальнымъ, онъ стоялъ нсколько часовъ подъ ранцемъ съ полной укладкой, сидлъ въ темномъ карцер на хлб и вод, но ефрейторъ и фельдфебель, наконецъ, убдились, что Ежикъ не лнится, а просто не идетъ ему въ прокъ военное ученье. На черной работ онъ былъ усерденъ и исполнялъ ее хорошо, а на учень — медвдь, старающійся протанцовать польку.

VI.

Вспомнился Ежику первый смотръ ротнаго командира, Новобранцевъ выстроили во фронтъ, фельдфебель сдлалъ репетицію встрчи начальника. Потомъ стали ‘вольно’ и начали ждать. Черезъ полчаса въ воротахъ казармы показался капитанъ. Онъ былъ мраченъ, глаза его, красные отъ безсонной ночи за зеленымъ столомъ, едва выглядывали изъ-за массивныхъ щекъ.

— Здорово, ребята!— прохриплъ онъ.

Ежикъ печальнымъ голосомъ крикнулъ: ‘рады стараться’, но его голосъ потонулъ въ хор другихъ, весело отбарабанившихъ привтствіе. Капитанъ, сопровождаемый фельдфебелемъ, медленно шелъ по фронту, оглядывая мундиры, пуговицы и лица новобранцевъ, головы ихъ повертывались за ротнымъ командиромъ медленно, какъ на шарнирахъ. За два шага до Ежика фельдфебель замтилъ, что онъ неправильно держитъ ружье и, стиснувъ зубы, показалъ ему кулакъ.

Ежикъ, думавшій, что у него все какъ слдуетъ, испугался и не зналъ, на какую неисправность намекалъ фельдфебель показываніемъ кулака. Онъ вспомнилъ, что на начальника надо смотрть ‘бодро и весело’ и подумалъ, что, можетъ быть, у него недостаточно веселое лицо, онъ постарался улыбнуться и вытаращилъ глаза, но фельдфебель еще выразительне показалъ ему кулакъ и длалъ какіе-то знаки. Ежикъ ихъ не понялъ и растерялся.

Между тмъ капитанъ, у котораго была потребность найти какой-нибудь предлогъ, чтобы выругаться, дошелъ до Ежика и остановился.

— Это что такое?— произнесъ онъ.

Фельдфебель подбжалъ и поправилъ ружье у Ежика.

— Молодецъ! Нечего сказать,— хриплъ капитанъ,— кто тебя училъ такую рожу строить?

Оторопвшій Ежикъ подумалъ, что его похвалили за то, что онъ смотритъ ‘бодро и весело’, понатужился и гаркнулъ: ‘радъ стараться, ваше благородіе’!

— Я теб постараюсь, цапля болотная! Гд дядька?

Ефрейторъ Куцый, держа ружье на плечо, вышелъ изъ фронта и остановился, какъ вкопанный, въ двухъ шагахъ отъ ротнаго командира.

— Какъ ты его училъ? Зубы чистилъ?

— Такъ точно, ваше благородіе, только что онъ нескладный, не какъ вс.

— Вздоръ! Учить съ утра до вечера. Чтобы былъ изъ него солдатъ, а не цапля. А не то…

— Слушаю, ваше благородіе!

— И ты смотри,— обратился капитанъ къ Сидорову.

Посл смотра фельдфебель и ефрейторъ стали стыдить и бранить Ежика.

— Вотъ какая ты свинья,— говорилъ ему фельдфебель,— изъ-за тебя и намъ достается отъ начальства.

— Какъ начну я тебя лупить, да лупить, въ морду, да въ зубы, можетъ быть, ты и выучишься,— сказалъ ефрейторъ.

Ежикъ стоялъ молча, его желтоватое лицо придавало ему видъ больного, въ глазахъ его были чуть не слезы.

— Ну, что же ты молчишь, чучело гороховое?

— Видитъ Богъ, какъ я стараюсь,— произнесъ Ежикъ жалобнымъ тономъ.

— Чорта ли изъ твоего старанья?

— Макаръ Савельичъ, сдлайте божескую милость, пошлите меня въ нестроевые.

— Дуракъ! Какъ теб не стыдно! Солдатъ изъ фронта просится. Благородное дло на черную работу мнять. Срамъ!

— Макаръ Савельичъ, да разв онъ солдатъ?— замтилъ ефрейторъ,— пускай идетъ, только бы изъ роты вонъ.

— А пожалуй, что и такъ,— согласился фельдфебель.— Чортъ съ нимъ! Только что теперь объ этомъ нельзя и заикнуться передъ капитаномъ. Веллъ учить,— значитъ надо учить.

И стали Ежика учить и вмст съ ротой, и отдльно, онъ старался изъ всхъ силъ, какъ говорится, лзъ изъ кожи, чтобы выучиться, ему было такъ больно, что ротный ругалъ изъ-за него фельдфебеля и ефрейтора. Лучше бы онъ меня выпоролъ, думалъ Ежикъ.

Въ результат общихъ усилій учителя и ученика сказались нкоторые успхи, но Куцый все-таки ршительно заявилъ фельдфебелю, что хорошаго солдата никогда изъ Ежика не выйдетъ.

Тоска о деревн и ежедневныя ученья, сигналы и маршировка, все это столь ненавистное земледльческой доброй натур Ежика такъ истомило его, что ему какъ-то пришла мысль: ночью, когда вс заснутъ, выпалить въ себя изъ этого ненавистнаго для него ружья. Эта мысль не разъ приходила ему въ голову и, можетъ быть, онъ привелъ бы ее въ исполненіе, еслибъ у него не таилось надежды, что Макаръ Савельичъ сдлаетъ божескую милость, похлопочетъ, чтобы его сдлали нестроевымъ.

Какъ бы онъ хорошо ходилъ за Васькой, буланой ротной лошадью! Какъ бы онъ хорошо работалъ въ ротномъ огород. Въ его воображеніи рисовались правильные ряды высокихъ грядъ, на нихъ кочаны капусты, темно-красные бураки, лукъ, а по сторонамъ — огромные, точно круглые подносы, подсолнечники.

Фельдфебель, ршившій, что Ежика необходимо спровадить изъ роты, выжидалъ удобнаго случая доложить объ этомъ капитану.

Между тмъ подошелъ смотръ начальника дивизіи. Въ рот наступила страшная суета и работа: чистились ремни, ружья, пуговицы… все должно было блестть и радовать взглядъ инспектора. Роту осмотрли сначала капральные по отдленіямъ, потомъ фельдфебель, потомъ ротный командиръ, потомъ полковой, потомъ бригадный. Ученьямъ не было конца: церемоніальный маршъ и ‘равненіе’ доводились до идеальнаго совершенства. Музыканты репетировали марши, утромъ и вечеромъ, и въ казармахъ, и на ученьи. Потомъ репетировали — какъ встрчать начальника, какъ отвчать на его вопросы, кричали ‘рады стараться’, учились отчетливо выговаривать ваше превосходительство.

Въ ротной школ шли также усиленныя занятія. Гулъ стоялъ отъ множества голосовъ, заучивавшихъ, какъ зовутъ начальника дивизіи, что такое солдатъ, что такое знамя и проч. И Ежикъ, зажмуря глаза, зазубривалъ, что ‘чинопочитаніе обязываетъ начальникамъ и старшимъ всегда оказывать уваженіе и почтеніе’, что ‘знамя есть полковая святыня, какъ образъ, который надо защищать до смерти’, и проч. Въ полковой кухн блили стны, чистили котлы, въ казарм мыли полы, вставляли разбитыя стекла въ окнахъ.

Фельдфебель ршилъ было всхъ слабыхъ по фронту и, конечно, въ томъ числ Ежика не выводить во фронтъ, но наканун смотра получился приказъ, чтобы на смотру было полное число рядовъ во взводахъ. Пришлось и Ежика вести на смотръ.

— Ну, ежели ты осрамишь роту, не дай Богъ!..— говорилъ ему фельдфебель.

— Какъ можно, Макаръ Савельичъ,— отвтилъ Ежикъ.

Инспекторскій смотръ шелъ прекрасно. Обмундировку инспекторъ похвалилъ, про пищу сказалъ, ‘дай Богъ всякому сть такія щи и кашу’. Стрльба дала результаты выше очень хорошихъ, чуть-чуть не отличные. Генералъ спросилъ Ежика, что такое знамя, и онъ отвтилъ безъ ошибки.

— Ну, а скажи ты мн,— началъ генералъ и сталъ придумывать хитрый вопросъ,— н-да… скажи ты мн, могу ли я приказать, чтобы тебя выскли.

Ежикъ зналъ что никто не можетъ его высчь безъ суда, пока онъ не въ разряд штрафованныхъ, но побоялся сказать это, а вдругъ генералъ разсердится, если онъ отвтитъ: ‘никакъ нтъ-съ’. и Ежикъ ршително произнесъ.

— Ваше превосходительство все можете сдлать!

Генералъ покачалъ головой, но взглянулъ на Ежика благосклонно, вра въ его всемогущество ему понравилась и онъ сказалъ:

— Нтъ, братецъ, это не такъ. Тебя видно неправильно учили!

Ежикъ подумалъ, что опять изъ-за него будутъ бранить Макара Савельича, и ршился признаться.

— Ваше превосходительство,— заговорилъ онъ,— меня учили какъ слдуетъ… Я знаю ваше превосходительство, что вы не можете высчь солдата не штрафованнаго.

— Ну вотъ видишь: это правильно. А почему же ты сразу не сказалъ?

— Боялся, что осерчаете, ваше превосходительство.

Генералъ улыбнулся, за нимъ улыбнулись полковой командиръ и вся свита.

— Ну, я еще тебя спрошу. Скажи ты мн… положимъ, я иду по улиц, а ты дешь и правишь лошадью. Какъ ты долженъ отдать честь? Долженъ ли остановить лошадь?

— Никакъ нтъ-съ, ваше превосходительство… долженъ провожать глазами ваше превосходительство.

— Хорошо… Молодецъ!…

Ежикъ отъ радости вовсе горло гаркнулъ ‘радъ стараться, ваше превосходительство’, и хотя языкъ отъ волненія запутался на длинномъ слов, но генералъ только снисходительно засмялся и, обратившись къ полковому командиру, сказалъ:

— Наивное дитя природы.

— Совершенно врно изволили замтить,— согласился полковой командиръ.

Но вотъ начался и финалъ всякаго смотра — церемоніалка.

— Къ церемоніальному маршу повзводно, на взводныя дистанціи!— скомандовалъ полковой командиръ. Жалонеры выбжали со своими значками и намтили прямую линію. Музыканты заняли свое мсто. Командиръ первой роты вышелъ передъ фронтомъ и скомандовалъ: шагомъ маршъ!… Затрубили горнисты, хоръ музыкантовъ заигралъ маршъ. Все шло прекрасно. Генералъ похвалилъ 1, 2 и 3 роты. Вотъ дошла очередь и до 4 роты, гд былъ Ежикъ. Она двинулась какъ стна за капитаномъ, который изогнулся, какъ вьюнъ, въ полъ-оборота къ начальнику дивизіи.

— Разъ, два… Правой… Лвой…— шепталъ про себя Ежикъ, чтобы не сбиться съ ноги… вотъ уже нсколько шаговъ остается до начальника дивизіи, окруженнаго свитой. Онъ уже готовъ былъ сказать: ‘молодцы, ребята’, какъ вдругъ близъ праваго фланга линія фронта сломалась.

Ежикъ отъ избытка усердія и отъ страха не выдержалъ равненія и сбился съ ноги, стараясь попасть въ ногу, онъ то выпячивался изъ фронта, то отставалъ, мшая сосдямъ.

Генералъ что-то сказалъ полковому командиру, тотъ обернулся и что-то шепнулъ полковому адъютанту. Послдній приложилъ руку къ козырьку и, сорвавшись съ мста галопомъ, поскакалъ за четвертой ротой.

— Съ ноги сбились,— сказалъ онъ, подскочивъ къ ротному командиру.

— Какая скотина?— обратился капитанъ къ фронту.

— Ежикъ, ваше благородіе,— отвтилъ фельдфебель.

Ротный командиръ не усплъ отвтить, какъ раздалась команда: ‘кругомъ’.. Полкъ прошелъ сомкнутой колонной, генералъ похвалилъ его, потомъ вызвалъ всхъ ротныхъ командировъ и благодарилъ за службу. ‘Вообще, господа, я уношу самое отрадное впечатлніе’,— заключилъ онъ свою похвальную рчь. Солдатамъ было выдано въ обду по чарк водки и при такомъ блестящемъ исход смотра эпизодъ съ Ежикомъ какъ-то позабылся… Помнилъ о немъ только фельдфебель и ршилъ, чтобъ не случилось въ другой разъ такой бды, непремнно спровадить Ежика либо въ конюхи, либо въ деньщики.

А на другой день, какъ нельзя боле кстати, поручикъ Трегубовъ подалъ рапортъ о назначеніи ему деньщика.

VII.

Когда Ежика выпустили изъ карцера, было ясное утро, которое ему показалось ослпительно блестящимъ посл темнаго чулана. Онъ торопливо пошелъ въ казарму и сталъ завязывать въ узелъ свои вещи. Онъ сдалъ ружье, ранецъ и вздохнулъ съ удовольствіемъ, точно освободился отъ тяжкой ноши.

— Прощайте, братцы,— говорилъ онъ, весело поглядывая на товарищей, какъ школьникъ, собирающійся въ отпускъ. Потомъ онъ зашелъ въ фельдфебелю.

— Богъ васъ наградитъ, Макаръ Савельичъ, за то, что вы за меня постарались!— сказалъ онъ.

— Ладно! И теб значитъ хорошо, и рот лучше…— отвтилъ фельдфебель.

Съ радостнымъ чувствомъ вышелъ Ежикъ изъ воротъ казармы и, перекрестившись, поднялъ глаза къ безоблачному небу… Улица, освщенная солнцемъ, имла веселый, праздничный видъ, такъ по крайней мр казалось Ежику. Онъ чувствовалъ себя вольнымъ человкомъ и не думалъ о томъ, что ждетъ его въ будущемъ, каковъ его баринъ, впрочемъ, что бы ни сказали ему про поручика Трегубова, онъ бы отвтилъ, что онъ уже однимъ тмъ хорошъ, что взялъ его къ себ, избавилъ отъ казармы, которую онъ ненавидлъ всмъ сердцемъ.

Пройдя дв улицы, Ежикъ отыскалъ домъ съ полисадникомъ, гд жилъ Трегубовъ. Онъ увидлъ поручика у окна, отдалъ ему честь, проходя мимо, и вошелъ въ переднюю, сопровождаемый лающей черной собакой.

— Кого чортъ принесъ?— раздалось изъ слдующей комнаты.

— Къ вашему благородію…— тихо отвтилъ Ежикъ, оробвъ отъ грознаго окрика.

Въ дверяхъ появился поручикъ: брюнетъ съ угреватымъ лицомъ и мутными, непріятными глазами.

— Чего теб?— спросилъ онъ сурово.

— Въ деньщики къ вашему благородію прислали.

— А! Хорошо! Ступай въ барын.

Ежикъ повернулся въ двери.

— Стой!— остановилъ его поручикъ, вспомнивъ, что надо прежде всего сдлать внушеніе.

— Какая первая обязанность солдата?— спросилъ онъ.

— Слпо повиноваться начальнику, ваше благородіе.

— Да… Точно также и деньщикъ. Дисциплина и дисциплина! Если ты что-нибудь не такъ… ослушаешься барыни или меня… либо что… я тебя подъ военный судъ… Понялъ?

Поручикъ для большаго впечатлнія, послднія слова крикнулъ, точно скомандовалъ.

— Такъ точно, ваше благородіе. Я буду слушаться,— смиренно сказалъ Ежикъ.

— Ну, крутомъ маршъ!

Ежикъ вышелъ изъ передней на крыльцо и думалъ, куда ему слдуетъ идти къ барын, его недоумніе разршилъ женскій голосъ, раздавшійся изъ отвореннаго окна.

— Эй ты, солдатъ, иди сюда!

Ежикъ вернулся въ переднюю и увидлъ налво отворенную дверь.

— Говорятъ теб иди сюда!— раздалось изъ этой комнаты.

Ежикъ вошелъ и сталъ у двери… За самоваромъ сидла дама лтъ подъ 30, въ голубомъ капот, а возл нея блокурый мальчикъ лтъ десяти, устремившій на Ежика свои большіе глаза.

— Вотъ такъ чучело… Нечего сказать, хорошій деньщикъ!— сказала поручица и засмялась.

— Макаръ Савельичъ прислали,— робко произнесъ Ежикъ.

— Какой Макаръ Савельичъ?

— Фельдфебель.

— Дуракъ фельдфебель,— ршительно объявила дама,— у меня бываютъ благородные гости… и вдругъ такой деньщикъ… Ступай, я не хочу.

Этого Ежикъ не ожидалъ.

Какъ, опять идти въ казарму?! Опять ученье, ружейные пріемы, фехтованье? Нтъ, это невозможно…

Онъ не трогался съ мста и какъ робкій зврёкъ въ минуту опасности ршился защищаться во что бы то ни стало.

— Барыня, не прогоняйте меня,— заговорилъ онъ,— я вамъ всякую работу сдлаю… Ей-Богу, будете довольны.

— Какая же работа?.. Ты какой-то больной…

— Никакъ нтъ-съ… Хоть самого доктора спросите.

— Отчего же у тебя лицо желтое?.. Врно лихорадка?

— Никакъ нтъ-съ… Такой ужъ я отъ рода. Испытайте меня… я всему научусь… Не прогоняйте меня, барыня, сдлайте божескую милость.

Поручица что-то соображала.

— Ну, хорошо,— сказала она,— я тебя попробую, какой ты въ работ.. Оставайся на недлю, но помни, что лнтяя я не потерплю ни одного дня.

Ежикъ ожилъ. Страшная опасность отдалялась на недлю, а въ это время онъ суметъ понравиться барын.

— Что прикажете, все сдлаю,— весело произнесъ онъ.

— Натурально, что все… Деньщикъ долженъ быть всмъ: поваромъ, лакеемъ, прачкой, нянькой,— однимъ словомъ, все долженъ умть.

— Такъ точно-съ… я всему выучусь.

Онъ готовъ былъ на какую угодно работу, лишь бы избавиться отъ ружейныхъ пріемовъ и церемоніальнаго марша.

— У меня есть огородъ,— продолжала поручица,— ты его долженъ вскопать… садить картофель, капусту, полоть, чистить.

— И огородъ!— подумалъ Ежикъ.— Да, вдь, онъ мечталъ о работ въ огород.

Расхрабрившись, онъ произнесъ съ веселой усмшкой.

— На счетъ огорода будьте покойны! Какія я гряды сдлаю! Сами похвалите… Овощи всякой насажу… на цлый годъ заготовимъ.

— Посмотримъ… У меня такой порядокъ: слуга для того, чтобы служить, а не бездльничать… Хорошій слуга, ни минуты не сидитъ безъ дла… Лнтяевъ, дармодовъ я ненавижу… Ступай въ кухню. Я сейчасъ приду, и дамъ теб дло.

— А змйка мн сдлаешь?— спросилъ мальчикъ.

— Еще какого!.. Ревть, какъ быкъ, будетъ,— отвтилъ Ежикъ, и пошелъ въ кухню.

Ему вдругъ стало весело: и оттого, что миновала опасность немедленнаго возвращенія въ роту, и отъ дтскаго голоса, и отъ ясныхъ глазокъ мальчика.

Въ кухн былъ встовой, временно исправлявшій обязанности деньщика.

— Вотъ кого Богъ далъ!— встртилъ онъ Ежика.— Въ деньщики, что ли?

— Въ деньщики,— весело отвтилъ Ежикъ.

— Ну, значитъ, наказалъ тебя Господь за грхи.

— Чего?— съ удивленіемъ спросилъ Ежикъ.

— А вотъ увидишь, какая барыня… Поручикъ ничего себ… покричать только любитъ, когда барыни нтъ, а при ней точно языкъ прикусилъ. А ужъ барыня, не дай Богъ!

Ежикъ отнесся съ полнымъ равнодушіемъ къ этимъ словамъ.

— Какъ бы ни было,— подумалъ онъ,— а все-таки я буду на вольной квартир, а не въ казарм, все-таки будетъ работа, а не ученье.

— Въ рот ты отбылъ ученье, сходилъ въ караулъ и отдыхай,— продолжалъ встовой,— а здсь отдыха теб не будетъ. Барыня только и знаетъ, что дла выдумываетъ… Сама на базаръ ходитъ и торгуется хуже всякаго жида. Заморитъ она тебя, Ежикъ. Помяни мое слово. Просись лучше въ конюхи или въ мастеровые.

— Ничего, я работы не боюсь,— сказалъ Ежикъ.

Въ это время въ кухню вошла поручица и Ежикъ вытянулся во фронтъ.

— Какъ тебя зовутъ?

— Степанъ.

— Ну, Степанъ, бери эту корзинку и пойдемъ на базаръ.

Ежикъ шелъ съ корзинкой въ трехъ шагахъ за барыней и все думалъ о томъ, какъ бы ей угодить.

Поручица накупила мяса и множество овощей. Большая корзина наполнилась до верха, огромная желтая тыква заняла полкорзины, точно барыня въ кринолин, разсвшаяся на диван. Потомъ поручица сообразила, что можно купить муки, не нанимая извозчика, и Ежикъ долженъ былъ взять въ другую руку тяжеловсный мшокъ съ мукой, перебросивъ его на спину. За неимніемъ у Ежика третьей руки, поручица больше ничего не купила и они отправились домой.

Едва только Ежикъ усплъ разгрузиться въ кухн, какъ за дверью раздался нсколько визгливый голосъ:

— Степанъ!

Поручица привела Ежика въ темную кладовку и велла поднять крышку какого-то огромнаго ящика. Тамъ была куча грязнаго блья.

— Возьмешь все это и выстираешь,— приказала она,— мыло на полк… прачешная тамъ, во двор… Да смотри, чтобы было чисто и чтобы ни одна вещь не пропала. У меня все записано.

Ежикъ сталъ увязывать блье въ узелъ и думалъ, суметъ ли онъ выстирать его какъ слдуетъ.

А поручица продолжала приказанія:

— Смотри хорошенько прополаскай блье, чтобъ мыломъ не пахло… Потомъ ты его долженъ выгладить… юбки накрахмалить, какъ можно крпче, чтобы шумли, если ихъ пошевелить. Понялъ?

— Такъ точно,— произнесъ Ежикъ, но послднее приказаніе его сильно обезпокоило.

Со стиркой онъ надялся какъ-нибудь справиться. Стиралъ же онъ свое блье, и это выстираетъ. Видлъ онъ, какъ портные утюжили разныя вещи въ полковой швальн, и съ глаженьемъ надялся какъ-нибудь сладить, но накрахмалить юбки такъ, чтобы он шумли, было для него мудреной загадкой.

Но ее непремнно надо разгадать, иначе опять ученье, ружейные пріемы, сигналы и красная казарма, гд онъ чувствовалъ себя какъ въ тюрьм.

И Ежикъ, не зная еще, какъ онъ все сдлаетъ, взвалилъ на плечо огромный узелъ съ бльемъ.

Онъ былъ гораздо тяжеле ружья, но Ежикъ имъ не тяготился и пошелъ разыскивать прачешную.

Появленіе Ежика въ прачешной съ узломъ блья встрчено было дружнымъ хохотомъ женскихъ голосовъ. Три прачки стирали тамъ блье. Он прервали работу, выпрямили свои спины и принялись острить надъ новой прачкой.

Ежикъ произнесъ при вход ‘Богъ въ помощь’ и, сконфуженный смхомъ прачекъ, молчалъ, высматривая гд бы ему пристроиться для стирки.

— Хоть бы вы, кавалеръ, воды принесли, — сказала одна изъ прачекъ,— смерть не люблю накачивать ее изъ колодца.

Ежикъ взялъ два ведра, сбгалъ къ колодцу и накачалъ воды. Присмотрвшись, какъ стираютъ прачки, онъ перекрестился и тоже принялся за работу. Прачки продолжали надъ нимъ подсмиваться, онъ не обращалъ на это вниманія, усердно намыливалъ блье, выжималъ его и снова намыливалъ… Но мысль, какъ онъ будетъ крахмалить и гладить юбки, безпрестанно безпокоила его.

Онъ только одинъ разъ отвтилъ на насмшки прачекъ.

— Чего сметесь, сороки!.. Солдату что прикажутъ, то и длай…

Прачка, которой онъ принесъ воды, управилась съ своимъ бльемъ и понесла его развшивать на чердакъ. Ежикъ догналъ ее на двор.

— Послушайте,— сказалъ онъ ей,— я вамъ всегда буду ходу носить… поучите меня, какъ юбку гладить.

Прачка такъ и фыркнула отъ смха.

— Вамъ смшки, а мн плохо будетъ, коли не поможете,— говорилъ Ежикъ.— Я за этотъ мсяцъ паекъ получу — угощу васъ… сдлайте Божескую милость.

Умоляющій тонъ, общаніе носить воду и угостить подйствовали на прачку.

— Видно ужъ надо вамъ помочь,— сказала она,— завтра утречкомъ я буду гладить барынины юбки… забгайте, я вамъ все и покажу.

— Дай вамъ Богъ здоровья,— сказалъ Ежикъ и съ надеждой, что все уладится, вернулся въ прачечную.

Весь погрузившись въ работу, онъ не замтилъ, какъ скрипнула дверь и въ нее просунулась блокурая голова мальчика. Его большіе глазенки, осмотрвъ прачечную, увидли, кого ему нужно.

Ежикъ почувствовалъ, что кто-то дернулъ его за штаны, а дтскій голосокъ жалобно протянулъ:

— А зме-екъ?

Ежикъ, всегда любившій дтей, оторвался отъ работы и съ удовольствіемъ смотрлъ на мальчика.

— Милый баринушка,— сказалъ онъ,— я бы сейчасъ сдлалъ, да некогда.

И въ голос его было ясно слышно, какъ ему было досадно, что онъ не можетъ сейчасъ же склеить змйка.

— А когда-а же?— протянулъ мальчикъ.

— Завтра будетъ готовъ.

Мальчикъ повернулся на одной ног и убжалъ. Уже у двери онъ крикнулъ:

— Смотри же… и чтобы съ трещеткой…

Къ вечеру Ежикъ развсилъ блье на чердак, и не прошло ляти минутъ, какъ онъ пришелъ въ кухню, раздался крикъ барыни:

— Степанъ, самоваръ ставь!

Когда онъ подалъ самоваръ, поручикъ послалъ его въ лавочку за папиросами.

Ежикъ воспользовался этимъ и выпросилъ у лавочника листъ старой газеты для общаннаго змя.

Потомъ ему велно было вычистить самоваръ. Онъ умлъ чистить пуговицы своего мундира и довелъ блескъ самовара до совершенства. Посл этой работы поручица приказала ему переколоть дрова и сложить ихъ въ сарай.

Когда все уже заснуло въ квартир поручика и Ежикъ освободился отъ работы, онъ склеилъ змя, придлалъ къ нему трещетку и поставилъ его сушиться на печк и сталъ ложиться спать.

Кровать за печкой была занята встовымъ, оставленнымъ на нсколько дней, и Ежикъ улегся на полу.

Онъ очень хорошо чувствовалъ себя на новосель. На полкахъ, вмсто ранцевъ, стояли горшки и кастрюли, рогатый ухватъ и кочерга выглядывали изъ-подъ печки, на гвозд висло сито. Все это было хозяйственное, ничто на напоминало ему объ ежедневной обязанности учиться во фронт, онъ не видлъ штыковъ и ружей.

— Эхъ, кабы только угодить барын!— думалъ онъ, засыпая.

На другой день Ежикъ поднялся вмст съ солнышкомъ, по-деревенски. Онъ осмотрлъ змя, привязалъ къ нему мочальный хвостъ и пошелъ колоть дрова. Окончивъ эту работу, онъ отправился на урокъ къ прачк.

— Если блье будетъ хорошо, барыня меня оставитъ,— думалъ Ежикъ.

Прачка, смясь, показала ему, какъ надо крахмалить и гладить.

Ежикъ съ комично-серьезнымъ лицомъ слушалъ ее, стараясь вникнуть въ малйшую подробность.

Прачка надла накрахмаленную юбку на гладильную доску, плюнула на утюгъ, чтобы попробовать, не слишкомъ ли онъ накалился, и принялась гладить.

Ежикъ глазъ не спускалъ съ утюга.

— Позвольте мн попробовать,— сказалъ онъ.

— А если спалите юбку?

— Какъ можно!… Я, вдь, понимаю.

И онъ осторожно, съ серьезнйшею миной началъ водить, утюгомъ. Изъ-подъ него поднимался паръ, мокрый коленкоръ сталъ длаться тверже, поблвъ и заблествъ, какъ отшлифованная, покрытая лакомъ доска.

— Ей-Богу же, я съумю выгладить,— произнесъ Ежикъ, улыбаясь.

Прачка захохотала надъ его лицомъ.

— Не больно мудрено… Спасибо вамъ!

— Степанъ! Степанъ!— донеслось со двора.

Поручица стояла на крыльц и сердилась. Не найдя Ежика въ кухн, она ршила, что онъ гд-нибудь сидитъ безъ дла.

— Куда ты запропастился?… Не дозовешься,— встртила она Ежика.

— Я, барыня, у прачки учился, какъ гладить надо.

— Смотри, если испортишь блье… Иди дрова колоть..

— Я ужъ вс искололъ.

— Вс?

— Такъ точно-съ.

Она не поврила, пошла въ сарай, осмотрла, какъ сложены дрова, и осталась довольна.

— Бери корзинку и идемъ на базаръ. Съ сегодняшняго дня ты будешь готовить кушанье… Я теб скажу какъ и что, а ты долженъ выучиться. Деньщикъ все долженъ умть длать.

— Я выучусь,— сказалъ Ежикъ.

— Каждый день посл обда ты долженъ ходить гулять съ моимъ сыномъ. Води его въ поле, въ лсъ,— ему нуженъ, чистый воздухъ.

— Слушаю-съ,— съ удовольствіемъ сказалъ Ежикъ.

Можете представить, читатель, съ какимъ вниманіемъ слушалъ Ежикъ урокъ поручицы, какъ приготовить на сегодня супъ и котлеты.

— Господи, помоги мн такъ сварить, чтобы вкусно было, чтобы господамъ понравилось,— молился онъ, слдя за кипвшимъ въ кастрюл супомъ.

— А змекъ? Ты общалъ,— раздалось за его спиной..

Володя стоялъ у двери и улыбался.

— Змекъ готовъ.

— Гд же онъ?

Мальчикъ уже увидалъ его и ползъ на печку.

— А трещетка?

— И трещетка есть. Вотъ что я вамъ скажу, баринушка. Мамаша приказала, чтобы посл обда шелъ я съ вами гулять въ поле. Вотъ мы тамъ змйка и запустимъ. Какъ, птица полетитъ.

Мальчикъ смотрлъ на Ежика съ тмъ удовольствіемъ, какое испытываютъ дти, видя настоящее, не искусственное сочувствіе ихъ играмъ.

— И затрещитъ онъ?

— А то какъ же!… Затрещитъ, заверещитъ и загудётъ… А мы къ нему почталіоновъ будемъ посылать.

— Какъ это?— спрашивалъ мальчикъ.

— А вотъ посмотрите! Вы теперь идите къ мамаш… и попросите нитокъ клубокъ, а мн надо вамъ кушанье готовить.

Мальчикъ съ сіяющими глазами убжалъ изъ кухни: онъ радовался, что нашелъ человка, который его понимаетъ.

Въ два часа поручица велла Ежику подавать обдъ.

— Ты долженъ выучиться служить за столомъ, какъ -оффиціантъ,— сказала она.’

Ежикъ не понялъ, что это значитъ, и сказалъ:

— Слушаю-съ.

Съ великимъ страхомъ поставилъ онъ на столъ миску съ супомъ.

‘Что, если не понравится?’ — думалъ онъ, стоя у двери.

Поручикъ былъ по обыкновенію, мраченъ, онъ хлебнулъ дв, три ложки и сдлалъ гримасу.

— Чортъ знаетъ что такое! Опять безъ лука!— заворчалъ онъ и такъ поглядлъ на Ежика, что того даже дрожь пробрала.

— Во-первыхъ, ты могъ бы не чертыхаться, здсь не казарма,— строго замтила поручица.

Мужъ съежился, помолчалъ съ минуту и обратился къ Ежику.

— Эй ты! Завтра же чтобы былъ съ лукомъ. Понялъ?

— Слушаю-съ,— проговорилъ Ежикъ.

— Степанъ,— сказала поручица тономъ, не допускающимъ возраженія,— если ты положишь въ супъ хоть кусочекъ луку, завтра же я тебя отправлю въ роту.

— Слушаю-съ,— сказалъ Ежикъ въ смущеніи, не зная, кого слушаться.

— Ну, это ужъ я не знаю, что такое,— заговорилъ поручивъ, — я приказалъ… ты говоришь противъ… тутъ дисциплина страдаетъ.

— Никакой дисциплины тутъ нтъ,— возразила жена.— Глупости говоришь… Я не могу допустить, чтобы отъ меня лукомъ воняло… а если теб нравится лукъ, или въ корчму и шь тамъ колбасу съ чеснокомъ, но тогда ужъ въ гостиную и въ столовую я тебя не пущу.

Поручикъ посмотрлъ на жену, какъ будто хотлъ сказать что-нибудь очень ядовитое, но промолчалъ.

— Супъ ничего себ, сказала поручица.— Степанъ, давай слдующее.

Ежикъ такъ и просіялъ. Онъ торжественно унесъ миску, собралъ тарелки и подалъ котлеты.

Мужъ и жена ли молча, изрдка взглядывая другъ въ друга вовсе недружелюбно. Мальчикъ переглядывался съ Ежикомъ и длалъ ему какіе-то знаки, вдругъ онъ загудлъ, воображая, какъ будетъ гудть змекъ.

— Молчать!— крикнулъ поручикъ.— Это еще что такое?.. за обдомъ пть вздумалъ… Смотри!

Мальчикъ примолкъ, притаился.

— Эй, ты, слушай!— обратился поручикъ къ Ежику,— посл обда сходишь на почту и отнесешь письмо.

— Посл обда,— перебила его жена,— я приказала Степану идти гулять съ Володей, и онъ пойдетъ… А на почту можешь и самъ сходить.

— Это ни на что не похоже! Это подрывъ дисциплины,— проворчалъ поручикъ. Онъ передернулъ плечами, съ сердцемъ, бросилъ салфетку на полъ и ушелъ въ свой кабинетъ.

VIII.

Старанія Ежика угодить поручиц увнчались полнымъ успхомъ. Она нашла, что блье выстирано хорошо, но — что особенно ей понравилось, это — юбки, он топырились, какъ кринолинъ, и гремли при малйшемъ движеніи, какъ будто были сшиты не изъ коленкора, а изъ жести. Она даже усомнилась самъ ли Ежикъ ихъ крахмалилъ и гладилъ.

Когда въ конц испытательнаго срока Ежикъ спросилъ: ‘оставите ли вы меня, барыня?’ она отвтила:

— Оставайся, только смотри, не залнись.

Трудолюбіе Ежика удивляло поручицу. Что ему ни вели сдлать, онъ длаетъ съ охотой и хорошо.

‘Да это кладъ такой деньщикъ!— думала она. Съ ранняго утра до ночи Ежикъ былъ въ постоянной работ. Онъ замнилъ прачку, кухарку, лакея, горничную, няньку, его заставляли починять изломавшійся столъ, выставлять разбитыя стекла, длать папиросы, онъ натиралъ полы мастикой,— словомъ, поручица требовала, чтобы Ежикъ все умлъ длать, и не давала ему отдыха. Но, не смотря на непрерывный трудъ, Ежикъ не тяготился имъ: онъ такъ былъ доволенъ, что избавился отъ казармы. Она представлялась ему иногда, когда поздно ночью, вычистивъ сапоги поручика, онъ ложился на свою кровать за печкой. Онъ открывалъ глаза, чтобы не видть мерещившихся ему красныхъ стнъ и сумрачнаго корридора, и такъ пріятно было Ежику, что передъ нимъ на стн лубочная картина, изображающая деревенскую улицу и хороводъ. Ежикъ купилъ ее, потому что она напомнила Кузнечиху. Пріятно было ему сознавать, что онъ ‘на вольной фатер’, и видть кастрюли и посуду, вмсто ружей и ранцевъ. Отъ этого сравненія настоящаго съ прошлымъ ему становилось еще веселе. Такъ, завываніе втра и стукъ снжной мятели въ окна длаютъ еще пріятне теплую, свтлую комнату.

Но Ежикъ былъ доволенъ не только тмъ, что избавился отъ казармы. Его доброе сердце, жаждущее привязанности, нашло ее въ дом поручика. Началась она съ того дня, когда Ежикъ въ первый разъ повелъ Володю гулять въ поле. Они запустили змя, и Володя былъ въ восторг, что змй такой большой, и хорошо гудлъ. Еще дорогой мальчикъ все спрашивалъ Ежика насчетъ скороходовъ, которыхъ онъ общалъ посылать къ змйку, но Ежикъ только подмигивалъ и говорилъ:

— А вотъ, когда побгутъ скороходы, тогда и увидите.

Когда змй былъ запущенъ, и Ежикъ надлъ на нитку кружки бумаги, которые въ нсколько секундъ добжали до змйка, мальчикъ звонко смялся, хлопая въ ладоши, и, конечно, захотлъ самъ пустить скороходовъ.

На обратномъ пути Володя сказалъ Ежику:

— Какъ я радъ, Степанъ, что ты къ намъ пришелъ. А ты радъ?

— Я-то побольше вашего радъ,— сказалъ Ежикъ.

Мальчикъ нашелъ въ Ежик товарища игръ, котораго у него не было. Дтское сердце всегда такъ жадно ищетъ, съ кмъ можно раздлить радость и горе, а у Володи эта потребность была не удовлетворена, онъ уже испыталъ, какъ скучно быть одинокимъ. Мать была добра къ нему и, когда онъ ушибался, утшала его конфеткой и яблокомъ, чтобы онъ не плакалъ, она заступалась за него передъ суровымъ отцомъ, который говорилъ, что, для пользы ребенка, его надо строго наказывать за всякую шалость. Но, когда Володя прибгалъ къ матери съ своими радостями, онъ безпокоилъ ее. Сидя за какимъ-нибудь вязаньемъ, она любила помечтать о томъ, какъ она наряжалась бы, если бы ея мужа вдругъ сдлали полковымъ командиромъ, или о томъ, какъ милъ поручикъ Пельчинскій, когда онъ управляетъ танцами,— и вдругъ Володя пристаетъ съ какими-то пустяками. И мальчику въ отвтъ на выраженіе живого восторга по поводу того, что прилетли желтыя бабочки, приходилось слышать:

— Ну, хорошо, хорошо! Ты мн мшаешь, иди себ, играй! Мать покупала сыну игрушки, но не радовалась, вмст съ нимъ, какъ скоро бжитъ лошадка на колесахъ, какъ скоро вертится и жужжитъ волчокъ. Она смотрла на его игры, какъ взрослый, для котораго давно уже исчезли вс дтскія иллюзіи, придающія такую прелесть и деревянной лошадк, и бумажному змю.

‘Не приставай… не надодай!’ эти охлаждающія дтскіе восторги слова сдлали постепенно то, что мальчикъ какъ-то отдалялся своимъ чувствомъ отъ матери, онъ любилъ ее, какъ свою защитницу, но не тою горячею, не тою полною любовью, которой жаждало его сердце. А отца Володя только боялся. Его насупленныя брови, нахмуренное лицо и оловянные глаза производили на мальчика впечатлніе постоянной угрозы. Съ тхъ поръ, какъ отецъ выскъ его за то, что онъ разбилъ лампу, мальчикъ видлъ въ немъ только сильнаго врага, который все можетъ съ нимъ длать, съ которымъ нельзя бороться. И онъ старался не возбуждать его гнва, а для этого нужно было молчать въ его присутствіи, что было не легко для живого мальчика, которому постоянно хотлось выражать вс свои чувства и мысли. Отецъ замчалъ, что Володя старается шмыгнуть изъ комнаты, когда онъ входилъ въ нее.

— Что ты удираешь, какъ заяцъ отъ гончей?— говорилъ онъ.— Кажется, я теб отецъ.

Мальчикъ молчалъ, но онъ, дйствительно, чувствовалъ себя при приближеніи отца, какъ зайчикъ при вид собаки.

— Ты долженъ любить отца, слышишь ты, волченокъ?— ворчалъ поручикъ.

Два раза въ день отъ Володи требовались доказательства любви къ родителямъ. Утромъ и вечеромъ онъ, по заведенному порядку, здоровался и прощался съ родителями: цловалъ руку сначала у отца, потомъ у матери. Это длалось молча, безъ всякаго привта, какъ установленный обрядъ. Отецъ при этомъ осматривалъ сына, отыскивая поводъ прочитать ему нотацію, а мать цловала его въ лобъ или щеку, но этотъ поцлуй былъ больше машинальный, какъ установленный для извстнаго часа, и Володя не чувствовалъ отъ него никакого удовольствія. Мальчикъ росъ безъ живой духовной связи съ родителями, отца боялся, а въ матери не видлъ товарища, и все рже сталъ надодать ей своими разспросами.

О няньк у Володи осталось тоже непріятное воспоминаніе. Это была суровая старуха, которая постоянно вязала чулокъ и ворчала за то, что Володя — непосда, прыгунъ, и все ставила ему въ примръ какую-то двочку, которую она выняньчила.

— Посадишь ее, она и сидитъ, не шелохнется и не пикнетъ,— не то, что ты.

Дтей, сверстниковъ Володи, во двор, гд жили Трегубовы, не было, и мальчикъ былъ одинокъ.

И вдругъ въ этомъ желтолицомъ денщик, который показался ему такимъ смшнымъ съ перваго раза, онъ нашелъ то, чего ему недоставало въ семь. Въ первомъ отвт Ежика на просьбу сдлать змйка Володя почувствовалъ что-то душевное. Онъ побжалъ въ прачешную къ Ежику, не испытывая того страха, который возбуждаютъ въ дтяхъ новые, незнакомые, люди. Онъ чутьемъ узналъ, что Ежикъ любитъ дтей, и можетъ понимать ихъ радости.

Посл первой прогулки и пусканья змя съ скороходами, Володя, возвращаясь домой, болталъ съ Ежикомъ безъ умолку, точно хотлъ подлиться всмъ, что такъ долго приходилось ему беречь про себя. Предъ мальчикомъ развертывалась широкая перспектива удовольствій, онъ припрыгивалъ, говоря:

— Когда весна будетъ, мы съ тобой въ лсъ пойдемъ. Да?

— Пойдемъ…— отвчалъ Ежикъ.

— Знаешь, въ тотъ лсъ, что за кладбищемъ… Сколько тамъ ландышей, страсть!

— Какой же это лсъ!— говорилъ Ежикъ,— кусты, а не лсъ, мы съ вами въ настоящій лсъ пойдемъ… вотъ тамъ хорошо…

— А что тамъ такое?— спрашивалъ мальчикъ,— и глаза его загорлись любопытствомъ.

— Извстно, что въ лсу… Цвты всякіе… трава такая хорошая, зеленая, зеленая, густая… И въ самую жару холодокъ. А этихъ ландышей, земляники, грибовъ — страсть сколько.

— А волки тамъ есть?

— Можетъ, и есть… Волка лтомъ бояться нечего,— онъ самъ отъ человка удираетъ,— вотъ зимой, да коли голодный…

— А гд же этотъ лсъ?

— За ркой… На лодк подемъ.

— Ахъ, какая прелесть, какая прелесть!— кричалъ мальчикъ.— Степанъ, ты не уходи отъ насъ, мы съ тобой и въ лсъ, и на лодк… везд.

— А то еще рыбачить подемъ. Доводилось вамъ рыбу ловить?

— Нтъ, я не умю,— печально сказалъ мальчикъ.

— Выучитесь… не трудно. А куда какъ весело! Сядемъ мы съ удочкой на берегу… подальше заберемся, гд рчка тихая, гд народъ не ходитъ,— а то рыба шума боится… Сядемъ на травк… Такъ-то хорошо! Сидишь, сидишь, потомъ вдругъ крючокъ задергало, — клюнула, значитъ, вытащишь удочку, а на ней окунь, точно серебряный.

— Какая прелесть! Ахъ, скоро ли весна будетъ!— повторялъ мальчикъ.

Когда они пришли домой, Володя не могъ не высказаться.

— Мамочка, мы весной съ Степаномъ на лодк подемъ… и въ лсъ… и рыбу будемъ ловить.

— Поди, скажи Степану, чтобы самоваръ поставилъ,— отвтила мать.

— Мама, мама, а ты мн удочку купишь? Мы будемъ рыбу ловить… окуней!

— Ну, хорошо, хорошо, только не приставай.

Володя глядлъ на нее съ недоумніемъ, какъ, молъ, можно такъ равнодушно относиться къ такимъ прелестямъ, какъ лсъ за ркой и ловля рыбы. Ничего не отвтивъ, онъ побжалъ въ кухню къ Степану сказать о самовар и спросить, увидитъ ли онъ въ лсу волка. Если онъ лтомъ не стъ людей, то Волод хотлось бы посмотрть на него.

IX.

И для Ежика, и для Володи началась новая хорошая жизнь. Волод не сидлось въ комнатахъ:— ему тамъ скучно. Мама сидитъ на диван, вышиваетъ подушку и все о чемъ-то думаетъ, и не любитъ, чтобы Володя шумлъ или приставалъ къ ней съ пустяками, въ кабинет хмурый отецъ,— къ нему и заглянуть страшно. А въ кухн свободно и весело. Ежикъ съ удовольствіемъ слушаетъ его болтовню, онъ симпатизируетъ его дтскимъ планамъ, они вмст мечтаютъ о весн, о прогулкахъ. Ежикъ варитъ и жаритъ, и если есть что-нибудь сладкое къ обду, непремнно дастъ Волод ‘попробовать’. Онъ такъ ласково ему улыбается. Володя уже не находитъ его смшнымъ: онъ его любитъ. Но за эту любовь мальчику доставалось. Мать уже не разъ бранила его за то, что онъ все бгаетъ въ кухню.

— Какъ теб не стыдно! Благородный мальчикъ и постоянно въ обществ деньщика! Посиди въ комнат.

— Скучно въ комнат…— протягивалъ мальчикъ.

— Съ мамой скучно, а съ деньщикомъ весело! Фи!.. Какъ стыдно!

Разъ, во время такого наставленія, вышелъ отецъ изъ кабинета и суровымъ голосомъ спросилъ:

— Въ чемъ дло?

— Да вотъ Володя повадился въ кухню бгать къ Степану.

— Это еще что такое?! Съ хамомъ дружбу заводить! Смотри…

Володя жался къ стнк, какъ бы желая скрыться въ нее, и, изподлобья поглядывая на отца, думалъ:

‘Ужъ этого не будетъ, чтобы я къ Степану не бгалъ’.

И онъ сталъ только осторожне, старался незамтно уходить изъ комнаты, и радовался, когда отецъ и мать отправлялись въ гости.

Однажды, посл обда, мать послала Ежика на базаръ за яблоками.

— Смотри, Степанъ, самыхъ сладкихъ купи!— сказалъ Володя.

Ежикъ молча посмотрлъ на мальчика, и взглядъ его ясно говорилъ, что онъ весь базаръ готовъ избгать, лишь бы только найти самыхъ сладкихъ.

Онъ съ торжествомъ подалъ яблоки на тарелк. Поручица уже научила его, что въ благородныхъ домахъ все подается деликатно: на тарелкахъ, на блюд, а никакъ не въ бумаг, въ которую завертываютъ на базар.

Мать дала Волод яблоко, а Ежикъ пошелъ къ дверямъ. Вдругъ его сердце такъ и затрепетало отъ счастья.

— Мама, а Ежику яблочка?— сказалъ Володя.

— Не суйся не въ свое дло,— отвтила мать съ неудовольствіемъ.

Ежикъ торопливо затворилъ дверь, онъ былъ полонъ радости, Володя любитъ его, онъ позаботился о немъ.

— Это еще что за дурь!— прикрикнулъ отецъ:— хама яблоками кормить.

Мальчикъ молчалъ, онъ вертлъ яблоко въ рукахъ, посматривалъ на него и не лъ. Онъ не могъ понять, почему этому милому Ежику нельзя дать яблоко.

— Я эту дружбу изъ тебя выбью!

Но глаза поручика, плотно повшаго поросенка съ кашей, смыкались, онъ грузно поднялся со стула и пошелъ спать.

— Мама, дай мн еще яблочко,— попросилъ Володя.

— Ты и того не сълъ.

— Дай, мамочка…

— Когда съшь, дамъ. А если ты для Степана просишь, то ни за что не дамъ. Мн яблока не жаль, но я не хочу его баловать, потому что это ему же во вредъ будетъ.

— А вотъ мн не вредно.

— Какой ты глупенькій!.. Ты совсмъ другое дло… У тебя есть мама, а у мамы есть деньги, на которыя можно купить яблоковъ. А Степанъ не для того родился, чтобы лакомиться. У него нтъ денегъ на яблоки. А если ты ему дашь сегодня, ему и завтра захочется, онъ начнетъ воровать, и его въ тюрьму посадятъ. Я ему же добра желаю, а мн вовсе не жаль яблока. Понимаешь?

Но мальчикъ не понималъ, онъ чувствовалъ только несправедливость въ словахъ матери и сказалъ:

— Ну, такъ я ему свое яблоко отдамъ,— и онъ сунулъ его въ карманъ.

— А что отецъ сказалъ? Позабылъ?

— А ты ему не говори,— сказалъ мальчикъ.

Изъ спальни донесся тяжелый храпъ, и Володя тихонько шмыгнулъ изъ комнаты въ кухню. Ежика тамъ не было. Мальчикъ отыскалъ его во двор, онъ вытаскивалъ ведро съ водою изъ колодца.

— А я теб яблочко принесъ,— закричалъ Володя, сіяя отъ удовольствія, что онъ сдлалъ-таки по-своему.

Ежикъ растрогался. Онъ не благодарилъ, онъ только поставилъ ведро на землю и смотрлъ на мальчика.

— Ну, что же ты не берешь?— говорилъ Володя.

— Кушайте сами… Спасибо вамъ, что вспомнили меня… а я яблоковъ не мъ… вредны они мн,— сказалъ онъ, чтобы заставить Володю състь яблоко.

— Вредно? Ну, я теб конфектъ принесу, когда мн дадутъ… я теб всего буду носить.

— Сохрани Богъ! Васъ за это бранить будутъ… А я и конфектъ не люблю.

— Нтъ, ты будешь сть!— говорилъ мальчикъ, кусая яблоко,— и какъ это можно яблоко не любить… сладкое, разсладкое… Вотъ, ты всегда такихъ покупай.

Ежикъ вытащилъ другое ведро воды изъ колодца и понесъ ихъ въ кухню, улыбаясь счастливой улыбкой.

Ежикъ былъ доволенъ своей судьбой. Онъ особенно чувствовалъ прелесть освобожденія отъ солдатской службы, когда четвертая рота проходила съ ученья мимо квартиры поручика, Ежикъ выбгалъ въ воротамъ посмотрть. Вотъ фельдфебель идетъ важно, гоголемъ, онъ взглядываетъ на Ежика съ сознаніемъ своего превосходства, вотъ его бывшій дядька, осматривая ряды, отчетливо повторяетъ, точно отрубливаетъ: ‘Разъ — два… разъ — два…’ А сбоку идетъ ротный, переваливаясь съ ноги на ногу.

Съ удовольствіемъ уходилъ Ежикъ въ кухню, когда рота поворачивала за уголъ, какъ человкъ въ ненастный холодный день входитъ въ свтлую, теплую комнату. Онъ вспоминалъ блескъ штыковъ на солнц, производившихъ на него какое-то угнетающее впечатлніе, и, поглядывая на блестящую кастрюлю, на самоваръ, думалъ:

‘То-ли дло хозяйство!’

И, когда онъ жарилъ котлеты, и масло шипло на сковород, а въ отворенное окно доносились звуки марша, онъ думалъ:

‘То-ли дло моя музыка: дрова поскрипываютъ, печка получше всякой трубы гудитъ!’

Мало-по-малу онъ сдлался полнымъ хозяиномъ въ кухн. Поручица не вмшивалась ни въ какія подробности, она слдила только за тмъ, чтобы денщикъ никогда не былъ безъ работы. Ежикъ самъ заботился о разныхъ усовершенствованіяхъ въ своемъ дл, сосдній поваръ научилъ его длать какое-то новое пирожное, которымъ онъ хотлъ угодить Волод. Поручица перестала ходить на базаръ съ Ежикомъ, убдившись, что онъ не возьметъ ни копейки, а выбирать товаръ и торговаться уметъ не хуже, чмъ она сама. Блье Ежикъ стиралъ прекрасно, юбки поручицы гремли и топырились какъ нельзя лучше.

Съ наступленіемъ весны Ежику прибавилась новая работа — огородъ, но онъ былъ очень доволенъ этимъ: огородъ напоминалъ ему деревню, его деревенскую работу. Управившись съ обдомъ, перемывъ посуду, онъ бралъ заступъ и грабли и шелъ копать гряды. А за нимъ бжалъ Володя съ своей маленькой лопаткой и говорилъ:

— А я теб помогать буду!

И такъ хорошо, такъ весело шла работа. Черная, сочная земля поднималась большими глыбами, весеннее солнышко, склоняясь къ западу, привтливо смотрло на огородъ, общая на завтра еще боле теплые лучи. Скворцы, опасливо поглядывая на Ежика, прыгали по гряд, отыскивая червяковъ. Володя бросалъ лопату и пробовалъ поймать скворчика.

— Степанъ, поймай!— говорилъ онъ.

— Эге, чего захотлъ!— весело отвчалъ Ежикъ.— Его не поймаешь,— шустрый онъ больно… Да и зачмъ, пускай гуляетъ на вол.

А Володя уже забылъ о скворцахъ, его вниманіемъ овладлъ сизый грачъ, важно расхаживающій въ конц гряды.

— Степанъ, гляди, какъ онъ смшно… бокомъ, бокомъ…

Мальчикъ смялся, а Ежикъ, воткнувъ заступъ въ землю, чтобы передохнуть отъ работы, оглядывалъ большой огородъ, гд на прошлогоднихъ, опустившихся, грядахъ зеленла молодая трава, и съ удовольствіемъ тянулъ въ себя весенній воздухъ.

Онъ соображалъ, гд что будетъ посяно.

— Всякаго лакомства для васъ посадимъ,— говорилъ онъ Волод:— стручки зеленые, опять же бобы турецкіе… во какіе, точно пуговицы. А морковку молодую любите? Сладкая, пресладкая, лучше конфекты.

— А рпку? А макъ?— спрашивалъ Володя.

— И рпа будетъ… разсыпчатая такая, точно сдобная булка, а по забору посадимъ подсолнечниковъ.

Поплевавъ на ладони, Ежикъ опять брался за заступъ и продолжалъ работу.

Черезъ нсколько дней огородъ былъ неузнаваемъ. Высокія, пышныя гряды протягивались правильными полосами, между ними были прочищены широкія дорожки, въ углу, на солнечномъ припек, было разрыхлено мсто — маленькій баштанъ, ‘чтобы Волод было чмъ полакомиться’. Ежикъ свелъ знакомство съ садовникомъ и выпросилъ у него смянъ какой-то необыкновенной дыни.

— Такая сладкая,— говорилъ онъ Волод,— и такой отъ нея духъ, что садовникъ беретъ по рублю за штуку.

Потомъ посяли всякую овощъ. Двухъ чучелъ поставили, да такихъ смшныхъ, что Володя, какъ жаворонокъ, звенлъ по огороду, когда Ежикъ съ серьезнымъ видомъ растопыривалъ палки съ рукавами, которыя птицы должны были принимать за руки, готовыя ихъ поймать.

На другой день посл посва Володя уже жаловался Ежику, что ничего не всходитъ, и даже попробовалъ раскопать землю, чтобы узнать, что длается съ бобомъ.

— Нтъ, вы этого не длайте,— сказалъ Ежикъ,— это все равно, если бы васъ разбудить ночью, не дать выспаться… Когда выспится человкъ, онъ встанетъ бодрый, веселый,— такъ и зерну надо покой дать.

Черезъ нсколько дней Володя прибжалъ въ кухню съ торжествующимъ крикомъ.

— Степанъ! взошло что-то большое, большое!

И онъ такъ убдительно требовалъ, чтобы Ежикъ пошелъ посмотрть, что тотъ долженъ былъ оторваться отъ работы и сбгать въ огородъ. Оказалось, что огромные ростки бобовъ пробили себ дорожку въ свту.

Одлись деревья въ нжно-зеленые листья, зацвли черемуха и сирень…. Начались прогулки, о которыхъ было столько мечтаній зимой. Эти прогулки еще боле сблизили Володю съ Ежикомъ. Мальчикъ длился съ нимъ всми своими дтскими мыслями, а Ежикъ воспоминаніями о деревн. Володя никогда не бывалъ въ большомъ лсу, и когда очутился среди толпы дубовъ, въ густой трав, гд таились ландыши и фіалки, его охватилъ какой-то восторгъ, что онъ звонко кричалъ:

— Степанъ, Степанъ! Какая прелесть! И какъ страшно, и какъ хорошо!

Онъ вглядывался въ глубину лса и думалъ,— а что если вдругъ волкъ? но онъ не боялся съ Ежикомъ и волка, и даже хотлъ, чтобы онъ вышелъ, посмотрть бы на него…

Однажды, когда они возвращались съ прогулки, въ пол было ученье.

Володя остановился посмотрть, какъ рота проходила церемоніальнымъ маршемъ. Ему очень нравились стройные ряды и музыка съ турецкимъ барабаномъ. Когда они пошли дальше, Володя сказалъ:

— Какъ хорошо быть офицеромъ?

Ежикъ промолчалъ.

— Хорошо, да?— повторилъ мальчикъ.

— Ничего хорошаго нтъ,— отвтилъ Ежикъ.

— Какъ можно! Мундиръ такой красивый… Честь офицеру отдаютъ.

— Да, вдь, за то людей убивать надо… Разв это хорошо?

— Какъ людей убивать?

— А на войн-то…

— Такъ, вдь, то непріятель… Коли онъ нападаетъ…

— Разв онъ по своей вол нападаетъ? Приказываютъ солдату идти на войну, онъ и идетъ… Своей волей никто бы изъ деревни не ушелъ… А убивать грхъ…

Мальчикъ поглядлъ на Ежика, лицо котораго омрачилось воспоминаніями казарменной жизни, задумался, и вдругъ вспомнилъ о большомъ окун, который сорвался съ удочки, и спро силъ:

— А когда мы пойдемъ того окуня ловить?

Степанъ усмхнулся, воспоминанія прошлаго смнились отрадными ощущеніями настоящаго.

— А вотъ, какъ-нибудь… на этой недл дла много… стирка… Къ воскресенью управлюсь, тогда и пойдемъ искать окуня… можетъ, онъ подождетъ насъ — не уплыветъ далеко.

21 мая поручица была именинница. Еще за дв недли до этого дня она объявила Степану, что у нея будетъ большой вечеръ.

— Надо сдлать къ ужину что-нибудь такое, очень хорошее… Понимаешь?

— Сдлаемъ, барыня,— отвтилъ Ежикъ, тряхнувъ головой.

— Что же ты думаешь? Какое жаркое?

— А вотъ что, барыня,— сказалъ Ежикъ, воодушевившись желаніемъ угодить матери своего любимца,— отпустите вы меня сегодня, на часокъ сбгаю я къ губернаторскому повару: я съ нимъ на базар знакомство свелъ, поразспрошу у него, какія онъ кушанья длаетъ, когда губернаторъ бываетъ именинникъ.

Мысль устроить ужинъ врод губернаторскаго показалась поручиц блестящей. Желая задать шику, а главное, посрамить жену маіора, которая хвастается тмъ, что никто въ полку не уметъ такъ угостить, какъ она, поручица не шла въ своихъ мечтаніяхъ дальше подражанія ужину полковаго командира, и вдругъ Ежикъ шагнулъ еще дальше. Это превосходно!… Она улыбнулась отъ предвкушенія торжества и сказала:

— Хорошо… Вечеромъ уберешь самоваръ и можешь идти… Только ты ужъ все разузнай… и какое жаркое… и какое пирожное.

— Будьте покойны, барыня.

Губернаторскій поваръ, веселый, добродушный толстякъ, такъ и фыркнулъ отъ смха, узнавъ, что Ежикъ хочетъ съ нимъ соперничать.

— Ахъ, ты голова съ музыкой!— говорилъ онъ,— да разв ты можешь губернаторское кушанье длать?

Но Ежикъ, непремнно хотвшій добиться успха, не смутился.

— Отчего же не сдлать… поучите меня, такъ и сдлаю.

— Ха, ха, ха!— грохоталъ поваръ,— нтъ, братъ, гусь свинь не товарищъ… не сдлаешь, то, да не то будетъ. И опять же ты возьми… Поручикъ и губернаторъ… Есть разница, или нтъ?

Ежикъ не отрицалъ разницы между поручикомъ и губернаторомъ, но замтилъ, что отчего же и поручиц разъ въ годъ не пость по-губернаторски.

— Ну, ладно,— сказалъ поваръ, смясь,— я теб скажу, какія кушанья были на именинахъ у губернатора, а ты хорошенько растопырь уши.

И онъ сталъ перечислять ему соте, маіонезы и проч.

Ежикъ слушалъ, и ничего не понималъ.

— Ну, что, разобралъ?— спросилъ поваръ.

— Мудреныя кушанья,— смущенно замтилъ Ежикъ.

— То-то вотъ и есть, какъ же ты будешь готовить… Спроситъ тебя поручица, что это такое, а ты и самъ не знаешь… Чудакъ ты, ей-Богу!

Но Ежикъ не унывалъ.

— Постойте, вы мн просто скажите, не по иностранному: на холодное что вы сготовили?

— Холодное?… Осетрина маіонезъ.

— Ну, вотъ и ладно. Осетрина, это понятно… А, напримръ, этотъ, какъ его…

— Твой языкъ даже и не выговоритъ.

— А вы мн попросту объясните…

— Все равно, не поймешь. Тутъ, братъ, нужно, чтобы въ голов былъ поварской умъ, а не денщицкій.

Но, увидя огорченное лицо Ежика, добродушный поваръ сжалился и сказалъ:

— А ты вотъ что… Пускай твоя поручица купитъ книжку, гд про всякое кушанье написано, и прочтетъ теб, какъ маіонезъ длать… Аты, какъ тамъ написано, такъ и длай. Состряпаешь что-нибудь… господа не съдятъ, такъ, можетъ, быть кошк понравится.

Съ этими свдніями Ежикъ явился къ поручиц.

— Ну, что?— спросила она.

— Все узналъ, — сказалъ Ежикъ.— Первымъ дломъ у губернатора на ужин была рыба холодная… осетрина съ блымъ соусомъ… мудрено называется…

— Маіонезъ?

— Вотъ, вотъ… А потомъ дичь и бекасы, а потомъ мороженное. Сказалъ мн поваръ, что есть книжка такая про разныя кушаня, такъ вы ее купите…

— Незачмъ покупать, есть она у меня.

— Такъ вы мн извольте прочитать про этотъ самый соусъ. А ужъ на счетъ всего остальнаго не безпокойтесь… не осрамлю васъ. Только денегъ много надо… бекасы-то, поваръ говоритъ, кусаются.

Поручица потребовала у мужа неограниченнаго кредита на устройство именинъ. Поручикъ нахмурился и замтилъ, что у него много денегъ нтъ, но сейчасъ же долженъ былъ уступить.

— Такъ ты хочешь, чтобы про меня говорили, что я вареной говядиной гостей накормила, — возразила жена, — чтобы эта противная маіорша на смхъ подняла?! Нтъ, этого не будетъ! Я съумю поддержать свое достоинство!

Поручикъ что-то промямлилъ, что, вроятно, означало, что и онъ желаетъ поддержать достоинство жены, такъ какъ вслдъ за мычаніемъ вынулъ изъ бумажника дв двадцатипятирублевки и сказалъ:

— На… Только, чтобы, понимаешь, все было того… какъ слдуетъ…

— Вотъ еще учитель нашелся!— презрительно замтила поручица,— много ты понимаешь.

Ежикъ побаивался имениннаго ужина. Уврилъ онъ поручицу, что все будетъ первый сортъ, а вдругъ что-нибудь да не выйдетъ. Главное, его безпокоилъ этотъ маіонезъ. Нсколько разъ прочитала ему поручица по книжк, какъ его длать, онъ ужъ наизусть заучилъ, а все-таки сомнвался, чтобы ‘грха не вышло’, и ршилъ сначала угостить этимъ соусомъ барыню. Сдлавъ его, онъ попробовалъ и не могъ сказать, хорошо или нтъ… Ему не понравилось.

— Но, вдь, у господъ другой вкусъ, — думалъ онъ,— вонъ губернаторскій поваръ говоритъ, что они и сыръ съ червями дятъ.

Поручица сказала, что соусъ очень хорошъ, похвалилъ и поручикъ, замтивъ, что такой же соусъ былъ на обд, когда провожали начальника дивизіи. Тогда Ежикъ успокоился… Насчетъ дичи и бекасовъ опасеній у него не было.

— Не мудреная штука изжарить… и мороженое тоже съумю сдлать.

Хлопотъ съ именинами было много. И стирка, и глаженья, и полы надо было натереть какой-то мастикой, чтобы блестли, какъ паркетные, и самоваръ вычистить, и тсто ставить для имениннаго пирога.

— Барыня,— сказалъ Ежикъ, — вы знаете, что я радъ работать, а только что одинъ, пожалуй, не справлюсь… Попросили бы вы поручика Пельчинскаго, чтобъ они своего денщика на подмогу дали…

— Что же, это можно…

— И парада будетъ больше,— говорилъ Ежикъ:— вотъ мн поваръ говорилъ, что у губернатора за обдомъ лакеи съ двухъ сторонъ подаютъ, чтобы господамъ не дожидаться. И опять же чай разносить: я, примрно, пойду съ чаемъ, а другой сливки понесетъ, лимонъ, печенье.

XI.

Въ день именинъ краснощекій денщикъ поручика Пельчипскаго явился въ кухню, и началась стряпня подъ руководствомъ Ежика. Поручица была у обдни въ полковой церкви и вернулась торжественная, съ просвиркой, которую ей преподнесъ батюшка, поздравивъ ‘съ ангеломъ’. Ежикъ тоже поздравилъ барыню, когда она пришла въ кухню.

— Ну, какъ тутъ у васъ? Что тсто?

— Все хорошо, будьте покойны,— отвтилъ Ежикъ.

— Ну, смотри… Я ни во что не вмшиваюсь… хозяйничай, какъ знаешь… только смотри, если ты меня осрамишь, не дай Богъ…

— Не безпокойтесь, барыня, все будетъ первый сортъ,— отвтилъ Ежикъ.

Въ половин двнадцатаго именинница вышла въ гостинную для пріема поздравленій. Она была въ новомъ плать ярко-синяго цвта, оно широко топырилось въ юбк, туго накрахмаленной Ежикомъ, талія была стянута корсетомъ до послдней возможности, на лобъ были низко начесаны подрзанные волосы: поручица поглядла въ зеркало и не замтила, что эта челка придаетъ ея лицу глупое выраженіе, не замтила она также, что ея перетянутая фигура напоминала огромный графинъ съ синей жидкостью, какіе выставляютъ въ окнахъ аптекъ. Именинница сильно надушилась, и по всей комнат распространилось именно то ‘амбре’, о которомъ мечтала Анна Андреевна Сквозникъ-Дмухановская.

Поздравители не замедлили явиться, они звенли шпорами, потрясали эполетами, покручивали усики, усы и усища, сообщали о томъ, что ‘по случаю именинъ очаровательной Елены Васильевны очаровательная погода’, говорили и другіе, не мене тонкіе, комплименты. Сидли гости, какъ водится, не больше четверти часа и получили приглашеніе: ‘вечеркомъ, на чашку чаю’. Но подъ этой ‘чашкой чаю’ скромно скрывался цлый балъ. Это ясно обнаружилось, когда именинница, посл вечерняго туалета, продолжавшагося боле двухъ часовъ, вышла въ розовомъ плать съ такимъ декольте, что ревнивый мужъ только крякнулъ и замтилъ, что ужъ это черезчуръ. Именинница только презрительно взглянула на мужа и сказала:

— Много ты понимаешь въ костюмахъ… Вдь у насъ не простой вечеръ, а балъ, а на балу всегда такъ слдуетъ одваться.

Военныя дамы и двицы, которыя стали собираться къ 8 часамъ, своими костюмами несомннно доказали, что и имъ тоже извстно, что такое балъ. Ихъ откровенныя платья были такъ пышны, что самая худенькая изъ двицъ, сестра поручика Одноглазова, занимала столько мста, что на немъ могли бы свободно уссться три кавалера. При появленіи каждаго новаго гостя, на лиц хозяйки появлялась улыбка, долженствующая выразить необыкновенное удовольствіе. Тонъ ея голоса получилъ какую-то плавность, короткія фразы, съ которыми она обращалась къ мужу, звучали необычной нжностью, такъ какъ она почему-то считала необходимымъ показать гостямъ, что она будто бы очень любитъ мужа, и самъ поручикъ, никогда не отличавшійся нжностью, къ каждому своему отвту прибавлялъ, ‘душа моя’.

Осмотрвъ критическимъ окомъ костюмы дамъ, поручица нашла, что она одта лучше всхъ, только платье майорши нсколько смущало ее: у майорши шлейфъ былъ, какъ у кометы 1812 года, и поручица пожалла, что у ней не такой. Но человкъ всегда придумываетъ какое-нибудь утшеніе во всякомъ гор, такъ и Елена Васильевна ршила, что длинные шлейфы уже не такъ модны, какъ прежде, и не безъ ядовитости высказала это своей соперниц.

По глазамъ майорши можно было замтить, что намекъ на отсталость отъ моды укололъ ее, какъ нсколько глубоко запущенныхъ булавокъ, но, какъ въ высшей степени тонкая дама, она придала своему лицу сладкое выраженіе и сказала:

— Ахъ, нтъ, милая Елена Васильевна, вы ошибаетесь. Моя хорошая знакомая бываетъ въ самомъ высшемъ обществ, и у ней платье съ очень длиннымъ шлейфомъ… Короткіе шлейфы — это не въ мод. Но, конечно, для нихъ нуженъ салонъ…

Этотъ тонкій намекъ на тсноту квартиры, въ свою очередь, былъ довольно чувствительнымъ уколомъ для поручицы. Она вспыхнула и отпарировала ударъ намекомъ на скуку послдняго вечера у майорши.

— А по-моему,— сказала она,— и въ большой зал можетъ быть такъ скучно, что вс зваютъ, и въ тсной квартир бываетъ очень весело. Не правда ли, мосье Пельчинскій!— обратилась она къ полковому адъютанту, прибавивъ французское словечко для приданія бонтонности своей рчи.

— Совершенно справедливо,— отвтилъ молодой офицеръ,— у такой прелестной хозяйки при какой угодно тснот будетъ весело, какъ въ раю!

Въ доказательство этихъ словъ Пельчинскій тряхнулъ своими эполетами и звякнулъ шпорами.

— Ну, ужъ вы извстный комплиментщикъ,— сказала именинница, сіяя отъ удовольствія, и вышла изъ комнаты, чтобы распорядиться чаемъ.

Черезъ нсколько минутъ явился Ежикъ въ денщицкомъ сюртук, въ блыхъ перчаткахъ, съ большимъ подносомъ, уставленнымъ чашками. Сзади него шелъ адъютантскій денщикъ, тоже съ подносомъ, на которомъ былъ молочникъ, лимонъ, варенье и печенья. Оба имли очень серьезный видъ, потому что боялись, какъ бы не задть за шлейфъ какой-нибудь барыни и чего-нибудь не пролить и не разсыпать. Поручица нашла, что именно такія лица должны быть у прислуги въ благородномъ дом: гд-то она читала или слыхала, что, чмъ аристократичне домъ, тмъ серьезне лица у прислуги. Ежикъ благополучно разнесъ чай.

— Душечка, Елена Васильевна, скажите пожалуйста, гд вы купили эти печенья? У Терехова, кажется, такихъ нтъ,— спросила жена командира роты.

— Конечно, у него нтъ,— отвтила именинница,— знаете, мн хотлось, чтобы къ чаю было что-нибудь деликатное. Конечно, можно бы дать французскую булку съ масломъ!— это опять былъ намекъ на именины майорши.— Но, знаете, это грубо… это къ утреннему чаю хорошо, а вечеромъ надо что-нибудь такое… воздушное, и я написала своей подруг въ Одессу, чтобы она прислала мн что-нибудь деликатное… Мосье Пельчинскій, попробуйте и скажите ваше мнніе.

Она подала ему два кренделька.

— И пробовать не надо! Все, къ чему прикоснулась ваша очаровательная ручка, длается божественно вкуснымъ.

— Ахъ, мосье Пельчинскій… Вы ужасный комплиментщикъ!

— Одна чистая правда. Разржьте мое сердце, и вы увидите, что я никогда не лгу.

Барышни вздохнули отъ досады, что такіе прекрасные комплименты ‘душка адъютантъ’ говоритъ не имъ, а ‘этой противной Трегубовой’.

Въ числ развлеченій для гостей былъ и Володя. Дамы его ласкали и задавали шаблонные вопросы. Майорша стала его допрашивать, кого онъ больше любитъ: папу или маму?

— Ежика!— сказалъ мальчикъ.

— Что это за Ежикъ? Покажи его.

— А вотъ онъ, чай подаетъ.

— Ахъ, какой стыдъ!— сказала майорша,— разв это можно?

— Онъ еще дитя, не понимаетъ,— сказала мать.

Но отецъ гнвно посмотрлъ сначала на Ежика, у котораго отъ словъ мальчика чуть не выскользнулъ подносъ изъ рукъ, а потомъ на сына, и сурово сказалъ:

— Нтъ, душа моя, какое тутъ дитя… У него вредный, непочтительный духъ. Смотри, Володька, я изъ тебя выбью эту дурь!

Поручица испугалась, какъ бы мужъ не сдлалъ скандала при гостяхъ, и, взглянувъ на него тмъ взглядомъ, какимъ смотрятъ укротители на дикихъ зврей, входя къ нимъ въ клтку, сказала несоотвтствующимъ такому взгляду нжнымъ голосомъ:

— Ты, мой милый, не безпокойся. Я мать, я ручаюсь, что онъ исправится.

— Онъ милый мальчикъ,— поддержали ее гости.

Трегубовъ промолчалъ, и инцидентъ прошелъ благополучно.

Пока пили чай, полковые музыканты размстились въ передней, и вдругъ грянулъ маршъ, такъ что вс дамы вздрогнули. Казалось, стны маленькой квартиры не выдержатъ оглушительныхъ трубныхъ звуковъ. Начались танцы. Пельчинскій дирижировалъ по-французски съ русскимъ акцентомъ и длалъ русскій переводъ, когда встрчалось какое-нибудь недоразумніе.

— Гранъ-рондъ! Беритесь за руки!— командовалъ онъ, стараясь перекричать громогласныя трубы.

При всей ловкости кавалеровъ длинныя платья дамъ пострадали въ первой же кадрили. Было тсно и жарко. Къ благоуханіямъ отъ надушенныхъ платковъ и платьевъ примшивался острый запахъ пота и табачнаго дыма. Въ комнат хозяина на одномъ стол винтили, на другомъ — полковой докторъ металъ штосъ. Хозяинъ заперъ дверь, снялъ сюртукъ и предложилъ гостямъ сдлать то же.

Между тмъ, Володя незамтно проскользнулъ въ кухню, а оттуда вмст съ Ежикомъ въ огородъ. Черезъ нсколько минутъ на забор, отдлавшемъ огородъ отъ двора, появились красные и синіе фонари и запылали плошки. Хозяйка пригласила гостей посмотрть иллюминацію.

— Ахъ, какъ это мило! Луна и эти огни! Какой-то особенный свтъ!— замчали дамы, и только майорша сказала своему кавалеру, и нарочно громко, чтобы слова ея дошли до хозяйки, что въ аристократическихъ домахъ зажигаютъ разноцвтные стаканчики, но не плошки.

Однако, кавалеръ, капитанъ съ огромными рыжеватыми баками, не поддержалъ ея, замтивъ, что ‘хотя оно, конечно, плошки пахнутъ не очень хорошо, но согласитесь съ тмъ, что это, такъ сказать, наше національное, русское, и даже поэтъ сказалъ: и ‘дымъ отечества намъ сладокъ и пріятенъ’. А въ огород была живая радость, тамъ суетливо перешептывались Ежикъ съ Володей, раздавался сдержанный смхъ, что-то шипло, вспыхивали огоньки и потухали. Наконецъ, взвилась яркая зеленая звздочка, сопровождаемая радостнымъ крикомъ Володи, за ней полетла другая звздочка, третья, а потомъ вдругъ вс гости покраснли отъ бенгальскаго огня. Это произвело эффектъ, и даже майорша не сдлала никакого ядовитаго замчанія.

Хозяйка была очень довольна: деньщики въ блыхъ перчаткахъ, деликатное печенье къ чаю, какого у другихъ полковыхъ дамъ не подается, иллюминація, бенгальскій огонь, все, какъ слдуетъ быть въ хорошемъ дом, и этотъ милый Пельчинскій. Какъ онъ остроуменъ! Какой красавецъ!.. А впереди внецъ торжества: ужинъ врод губернаторскаго.

Около 12 часовъ хозяйка подозвала Пельчинскаго.

— Я хочу испытать вашу изобртательность, — сказала она, глядя на него очень умильно.

— Для васъ я готовъ открыть новую Америку!— воскликнулъ Пельчинскій, и звякнулъ шпорами.

— Придумайте что-нибудь пріятное, чтобы вс ушли изъ этой комнаты.

— Кром меня и васъ?

— Ахъ, мосье Пельчинскій, какой вы! Нтъ, я одна останусь: здсь будутъ накрывать столъ для ужина.

— Ваша воля — законъ.

Адъютантъ опять звякнулъ шпорами и произнесъ:

— Господа, я предлагаю сдлать маленькій антрактъ между танцами… Устроимъ на двор горлки. Луна, ночной воздухъ… Прелестно!

— Какая у васъ фантазія!— сказала хозяйка, — отчего вы не пишете стиховъ?

— Для васъ я готовъ и поэтомъ сдлаться.

Предложеніе Пельчинскаго всмъ понравилось, и комната опустла. Ежикъ и адъютантскій деньщикъ стали сдвигать столы на средину комнаты.

— Смотри, Степанъ, чтобы все было какъ слдуетъ,— сказала именинница.

— Не безпокойтесь, барыня,— отвтилъ Ежикъ.

И она поспшила къ гостамъ. На двор уже начались горлки. Когда горлъ Пельчинскій, онъ ловилъ только хозяйку, и это доставляло ей великое удовольствіе. Музыканты помстились тоже на двор, и адъютантъ веллъ имъ играть ‘изъ какой-нибудь оперы’. На забор появились головы любопытной публики. Съ неба глядла полная луна.

Наконецъ, хозяйка скромно пригласила гостей въ комнату ‘закусить’. Съ минуту гости стояли возл стола, и никто не садился, хотя уже нсколько разъ хозяинъ повторялъ:

— Господа, прошу васъ, сдлайте милость!..

Никто не хотлъ взять на себя иниціативу выбора мста. Наконецъ, хозяйка усадила почетную гостью, жену майора, и тогда вс стали разсаживаться. Ежикъ и другой деньщикъ явились съ рыбой и стали подавать ее, строго соблюдая чинопочитаніе,— сначала дамамъ, по чинамъ ихъ мужей, отцовъ и братьевъ, а потомъ кавалерамъ по ихъ собственнымъ чинамъ.

Бекасы, хотя Ежикъ ихъ и пережарилъ, произвели эффектъ. Мороженое оказалось прекрасное. Вина было вдоволь, а шампанскаго по бокалу.

Майорша не нашла повода, чтобы пустить какую-нибудь шпильку. Она сравнила эти именины съ своими и, чувствуя себя побжденной, ршила, что въ слдующіе именины превзойдетъ поручицу, у ней будетъ два сладкихъ, она украситъ столъ цвтами, какъ на богатыхъ обдахъ, купитъ чайнаго ликера и именинный пирогъ сдлаетъ, какъ въ Петербург, съ сигомъ, не пожалетъ денегъ — и нсколько сиговъ выпишетъ.

Посл ужина опять были танцы, а потомъ на двор горлки и прятки. Пельчинскій посл вина сдлался еще веселе и любезне.

Гости разошлись, когда заря уже зарумянила небо.

Ежикъ еще долго возился съ посудой и улегся на свою постель за печкой, когда солнышко выглянуло изъ-за церкви. Онъ сильно усталъ. Какъ только онъ закрылъ глаза, ему померещился красный бенгальскій огонь, веселый смхъ Володи и слова: ‘Ежика люблю больше папы и мамы’. Потомъ все стихло и потемнло,— онъ крпко заснулъ.

XII.

Въ десять часовъ Ежикъ разбудилъ барина, какъ онъ приказалъ.

— Пошелъ къ чорту!— свирпо крикнулъ поручикъ, но, вспомнивъ, что ему надо идти въ канцелярію, гд сегодня назначена поврка суммъ, началъ вставать.

Онъ былъ золъ — не выспался и проигрался, ему хотлось кого-нибудь выругать хорошенько, и онъ обрушился на своихъ вчерашнихъ гостей.

— Нажрались, напились,— ворчалъ онъ,— и, вмсто благодарности, хозяина обыграли… Чортъ знаетъ, какія свиньи!

Потомъ явилось другое непріятное воспоминаніе объ именинномъ вечер: — слова Володи о томъ, что онъ любитъ Ежика.

Поручикъ давно замтилъ эту любовь, и каждое проявленіе ея возбуждало въ немъ ревность и злобу. Больше всего онъ злился на счастливаго соперника, потомъ на сына, какъ онъ сметъ не любить отца, а любить хама, потомъ на жену, за то, что она не съумла развить въ сын любовь къ отцу. Но онъ никогда не думалъ о томъ, не виноватъ ли онъ самъ въ томъ, что сынъ не любитъ его. У него были непреложныя правила: онъ, отецъ — сынъ долженъ любить его, онъ — мужъ,— жена должна его любить, это такъ же врно, какъ солдатъ долженъ повиноваться начальнику.

Къ Ежику онъ чувствовалъ такую ненависть, что если бы не жена, то онъ давно отправилъ бы его въ роту. Онъ придирался къ нему, отыскивалъ его промахи, чтобы доказать жен, что Ежика надо перемнить, но убдился, что у жены сложилось безповоротное мнніе въ пользу Ежика, да и самъ онъ не могъ не сознавать, что лучшаго деньщика не найдешь.

И онъ долженъ былъ ограничиться издвательствами надъ ненавистнымъ человкомъ, придираясь къ нему явно несправедливо, онъ желалъ, чтобы Ежикъ сказалъ ему дерзость, и тогда онъ прогонитъ его для поддержанія дисциплины, что бы ни говорила жена. Но Ежикъ никогда не возражалъ ни слова. Онъ выслушивалъ брань, вытянувшись во фронтъ, и, посл приказанія ‘убирайся къ чорту’, молча выходилъ изъ комнаты. Эта безропотность, вмсто желаемой дерзости, еще боле злила поручика.

Такъ и въ это утро онъ выругалъ деньщика за то, что вода для умыванья теплая.

Ежикъ не сталъ объяснять, что онъ только что накачалъ воды изъ колодца.

— Лнтяй!.. Дармодъ!— ворчалъ поручикъ, брызгаясь на Ежика, помогавшаго ему умываться, — я до тебя доберусь, желтая рожа…

Ежикъ молча подалъ барину полотенце. Онъ вырвалъ его изъ рукъ денщика и продолжалъ:

— Волкомъ, шельма, глядишь!.. Я теб погляжу… Меррзавецъ…

На худомъ лиц Ежика была только безропотная покорность… Несправедливость брани была такъ очевидна, что онъ не хотлъ оправдываться, а опасенія, что поручикъ прогонитъ его въ роту, не являлось, потому что онъ зналъ, что барыня за него заступится. Ежикъ сталъ прибирать комнату, поручикъ и на это озлился.

— Убирайся вонъ!.. Посл приберешь!— крикнулъ онъ.

Ежикъ подалъ ему чаю. Поручикъ наскоро выпилъ его и, захвативъ съ собой портфель съ вдомостями и счетами, пошелъ въ полковую канцелярію. За обдомъ онъ былъ тоже не въ дух и сталъ ворчать:

— Я не зналъ, что ты зменышъ, — обратился онъ къ сыну, — тебя родители кормятъ, одваютъ, а ты ихъ срамишь передъ людьми.

Мальчикъ вопросительно глядлъ, не понимая, за что его бранятъ.

— Не понимаешь?— раздражался поручикъ, — а что ты сказалъ?.. Какой-то хамъ дороже теб отца съ матерью. И теб не стыдно? Щенокъ негодный!..

Мальчикъ не чувствовалъ ни малйшаго стыда и молчалъ, прихлебывая супъ. Отсутствіе возраженій все боле и боле раздражало поручика.

— Я тебя спрашиваю, а ты молчишь, дрянь ты этакая!.. Говори… Стыдно теб, что ты это сказалъ?

— Не стыдно,— прошепталъ мальчикъ.

— Ты слышишь,— обратился поручикъ къ жен,— вотъ ты до чего его довела своими потворствами. Онъ ни тебя, ни меня въ грошъ не ставитъ… Теб бы только вечера задавать, да плясать.

Поручица, молчавшая до тхъ поръ, потому что ей не хотлось прерывать пріятныхъ воспоминаній объ удавшемся вечер, отъ этого упрека разсердилась.

— Это что за нотаціи?— отвтила она вспыхнувъ,— и что это за тонъ?.. Можешь въ своей канцеляріи командовать, а не мной…

Поручикъ понизилъ голосъ.

— Но согласись съ тмъ… ты, какъ мать, должна внушить сыну любовь къ отцу…

— Да разв онъ можетъ тебя любить, когда ты всегда звремъ смотришь?

— Покорно благодарю, вотъ чего я дождался… Я — зврь!.. И это говоритъ мать въ присутствіи сына… Господи милостивый, за что Ты наказалъ меня?

— Ты самъ началъ этотъ разговоръ.

— Нтъ, это невозможно!.. Я покажу, что я отецъ… хозяинъ въ дом…

— Перестань, пожалуйста,— строго остановила его жена,— ты надолъ мн этой воркотней… врно, проигралъ вчера, оттого и злишься.

— Я покажу, что я такое,— продолжалъ поручикъ, опять понизивъ голосъ,— этого негодяя деньщика не будетъ въ моей квартир.

Мальчикъ встрепенулся и взглянулъ на мать, надясь на то, что она заступится за Степана.

— Ну ужъ этому не бывать,— сказала она.— Смотри, если ты что-нибудь выдумаешь, будешь потомъ помнить.

Поручикъ молча сълъ жаркое и ушелъ спать.

XIII.

Эгоисты, по ихъ сознанію, никогда и ни въ чемъ не бываютъ виноваты: они несчастныя жертвы людской безсердечности, они имютъ право ненавидть окружающихъ и мстить имъ.

Таковъ былъ и казначей Трегубовъ. Никогда никто его не любилъ. Даже мать, когда онъ сталъ подростать, не была съ нимъ такъ ласкова, какъ съ другими дтьми: онъ отталкивалъ ее своей сухостью.

— И въ кого онъ уродился, такой деревянный?..— говорила она.

Не было у него товарищей и въ гимназіи, гд онъ пробылъ до 4-го класса, оставаясь въ каждомъ класс по 2 года, а потомъ поступилъ въ юнкера. Жена его не любила и тогда, когда была его невстой. Его мрачный видъ и щетинистые усы ей очень не нравились, но ей хотлось замужъ, а другого жениха не было. Она вышла замужъ, чтобы быть командиршей въ семь, и легко достигла этой цли: въ самодурахъ командованіе другими и рабское подчиненіе тмъ, кто сильне, уживаются рядомъ. Мальчика своего Трегубовъ оттолкнулъ отъ себя суровостью. И теперь, сидя въ своей комнат, поручикъ думалъ о томъ, какъ онъ несчастливъ, и какъ злы люди, если его не любятъ.

— Товарищи,— думалъ онъ,— это свиньи, которые только и думаютъ о томъ, чтобы взять у меня впередъ въ счетъ жалованья. Жена!.. О, это змя, она жалитъ меня каждый день, каждый часъ… Это она внушила сыну, чтобы онъ не любилъ меня… Мальчикъ — ея отродье… Какой это сынъ, если онъ отца не любитъ.

А рядомъ съ мальчикомъ являлась фигура ненавистнаго Ежика.

— О, этотъ мерзкій хамъ… Этотъ тихоня что-нибудь умышляетъ противъ меня, они изведутъ меня втроемъ.

— И за что они меня преслдуютъ?.. Что я имъ сдлалъ?.. О Боже мой, Боже мой!..

И ни одинъ проблескъ сознанія, что его одиночество есть неизбжный результатъ того, что онъ самъ относился къ людямъ не по человчески, не освщалъ его темныхъ мыслей. Непроницаемою броней эгоизма было одто его священное ‘я’, непогршимое, не подлежащее критик.

Зависть глодала его при вид дтей, ласкающихся къ отцу или къ матери, но эта зависть ни разу не подсказала ему, что надо бы и ему приласкать сына, открыть передъ нимъ свое сердце. Онъ только завидовалъ и злился на то, что у него дурной сынъ, безчувственный, отродье матери. Привязанность Володи къ Ежику представлялась ему верхомъ безнравственности.

— Если онъ не любитъ отца, то какъ онъ сметъ любить лакея?

Онъ видлъ въ этомъ величайшее оскорбленіе, вопіющее о возмездіи.

Онъ ненавидлъ сына и деньщика, какъ сообщниковъ неестественнаго, возмутительнаго преступленія противъ его отцовскаго права на любовь сына.

Онъ ршилъ принять мры для возбужденія въ Волод любви къ отцу.

— Все это оттого, что я его разбаловалъ… строгости мало,— думалъ онъ, вспоминая, что онъ только одинъ разъ выскъ сына, да и то очень небольно, больше для вида, но онъ не вспомнилъ, что посл этого наказанія мальчикъ сталъ къ нему совершенно холоденъ.

— И тутъ жена виновата,— разсуждалъ онъ самъ съ собой,— какъ можно не счь ребенка! Не понимаетъ, что для его же пользы. Нтъ, видно, придется его образумить.

И лучшимъ средствомъ для вразумленія онъ считалъ розги, но боялся жены: онъ помнилъ, какъ ему досталось отъ нея за то, что онъ тогда въ ея отсутствіе выскъ Володю.

Онъ попробовалъ пустить въ ходъ другое средство.

Каждый день онъ сталъ говорить при сын, что Ежикъ дурной человкъ: это — лукавый тихоня, который поддлывается къ мальчику изъ-за выгоды. Онъ и не думаетъ его любить, да и не можетъ, потому что онъ хамъ, а хамы любви не понимаютъ. Это грубое рабочее животное, плутъ и больше ничего.

Но такія слова производили на Володю совсмъ не то впечатлніе, какого желалъ отецъ. Мальчикъ врилъ своему сердцу, а не этимъ разговорамъ. Сердце же говорило ему, что Ежикъ его любитъ, и это было такъ сладко для мальчика, который до тхъ поръ не находилъ отвта на голосъ своего сердца, жаждавшаго ласки.

Ему было только непріятно, что его милаго Степана бранятъ, и совершенно несправедливо. Боясь отца, онъ только враждебно, изподлобья взглядывалъ на отца и молчалъ, но разъ онъ не выдержалъ, позабылъ объ осторожности и сказалъ:

— Нтъ, папа, Степанъ очень хорошій.

Поручикъ побагровлъ. Захлебываясь отъ гнва, онъ закричалъ:

— Ахъ ты, дерзкій щенокъ!.. Какъ ты смешь возражать отцу?.. Я тебя выпорю, негодный мальчишка.

— Это еще что такое?— вступилась жена,— что онъ сдлалъ дурного? И я скажу, что Степанъ хорошій: ни копйки никогда не украдетъ и не лнтяй.

Володя, поблднвшій отъ угрозы розгами, съ безмолвной благодарностью прижался къ матери.

— Я вижу, что вс противъ меня!.. Вы меня уморить хотите…— произнесъ поручикъ глухимъ голосомъ и, какъ всегда бывало въ подобныхъ случаяхъ столкновеній съ женой, ушелъ въ свою комнату.

Но онъ продолжалъ злиться и думать о томъ же. Однако, ничего, кром розогъ, онъ не могъ придумать для искорененія въ сын преступной любви къ деньщику и возбужденія законной любви къ отцу.

— Это мой священный долгъ… Мало ли что жена… Она не понимаетъ… Я — отецъ, я долженъ!.. Завтра же…

Но онъ отлично зналъ, что жена не позволитъ ему высчь Володю и остановился въ недоумніи.

Вдругъ на его лиц появилась улыбка радости. У хищнаго звря, увидвшаго возможность схватить давно не дававшуюся добычу, бываетъ въ глазахъ такая же радость.

Ему показалось съ поразительной ясностью, что розги сослужатъ ему двойную службу. Они выразятъ отцовскую любовь и, въ то же время, заставятъ мальчика почувствовать, что Ежикъ его не любитъ. Вдь, онъ самъ высчетъ своего любимца.

Поручикъ не замчалъ противорчія въ этихъ мысляхъ, онъ былъ только радъ, что нашелъ, наконецъ, врное средство разбить любовь мальчика къ Степану. И эта злая мысль, родившаяся въ темной области его духовнаго міра, такъ возбудила поручика, что онъ, потирая себ руки, быстро прошелся по комнат, какъ человкъ, нашедшій разршеніе давно мучившей его загадки.

Онъ ршилъ ждать случая, когда мальчикъ въ чемъ-нибудь провинится, и тогда онъ его высчетъ, и, разумется, въ отсутствіе жены, такъ какъ при ней это невозможно.

XIII.

Однажды вечеромъ, когда поручица ушла въ магазинъ ‘выбрать сзб на платье’, а мужъ ея только что всталъ посл тяжелаго послобденнаго сна, въ столовой раздался шумъ чего-то тяжелаго, упавшаго на полъ, звонъ разбившагося стекла и дтскій плачъ. Поручикъ вышелъ въ столовую узнать, въ чемъ дло. На полу валялись осколки разбитыхъ чашекъ и стакановъ. А посреди комнаты стоялъ Володя и плакалъ: онъ хотлъ достать съ верхней полки шкапа какую-то вещь, всталъ на стулъ, но поскользнулся и полетлъ на полъ, увлекая за собой задтые рукою чашки и стаканы. Онъ плакалъ отъ боли и отъ страха.

— А… ты опять!..— раздался голосъ отца,— я теб покажу, что значитъ посуду бить.

Онъ пошелъ въ кухню и, не найдя тамъ Ежика, вышелъ на крыльцо и крикнулъ:

— Степанъ!

Ежикъ былъ въ огород, сидя на корточкахъ возл гряды, онъ выдергивалъ сорную траву и любовался сильнымъ ростомъ огуречныхъ плетей, онъ ожидалъ Володю, который побжалъ за ножницами, чтобы срзывать траву. Услышавъ голосъ поручика, Ежикъ побжалъ въ комнату. Онъ увидлъ Володю, стоявшаго въ углу, по лицу его бжали слезы. Отецъ его съ гнвнымъ лицомъ ходилъ изъ угла въ уголъ. Ежикъ бросился къ своему любимцу.

— Что съ вами? Не ушиблись ли вы?

Мальчикъ всхлипывалъ, не говоря ни слова.

— Эй, ты… Я, кажется, тебя позвалъ…— произнесъ поручикъ.

— Что прикажете, ваше благородіе?— сказалъ Ежикъ, вытянувшись во фронтъ.

— Розогъ… Выпори этого негодяя!

Мальчикъ затрясся всмъ тломъ и зарыдалъ. Ежикъ не трогался съ мста. На лиц его явилась твердая ршимость защитить своего любимца во что бы то ни стало.

— Ну, чего же ты, какъ пень, стоишь?.. Розогъ!..

— Никакъ нтъ-съ, ваше благородіе.

Поручикъ остановился и въ изумленіи вытаращилъ глаза: онъ не врилъ тому, что слышалъ, такая случайность совершенно не входила въ его планъ. Ему показалось, что передъ нимъ не смиренный безгласный Ежикъ, а какой-то другой… И голосъ не его, и глядитъ иначе.

— Вотъ что-о!— протянулъ онъ съ какимъ-то шипніемъ, и разразился ругательствами.— Я теб приказываю!— закричалъ онъ, топнувъ ногой.— Будешь ты слушаться, или нтъ?!

— Никакъ нтъ-съ, ваше благородіе.

— Если ты… сію минуту… да я запорю тебя самого.

— Какъ вамъ угодно, а за барчука постою: Какъ можно, чтобы счь!.. ребенокъ ушибся, пожалть надо…

— Мерзавецъ!.. Да ты очумлъ, что ли?.. Съ кмъ ты говоришь? Съ начальникомъ или нтъ?.. Дисциплину забылъ!.. Я тебя подъ судъ!.. въ каторгу уйдешь… Чтобы духа твоего не было здсь… Въ карцеръ сію минуту!..

Ежикъ взглянулъ на Володю, не спускавшаго съ него глазъ, повернулся и пошелъ къ двери.

— Степанъ, милый!— закричалъ мальчикъ, и бросился къ нему.

Отецъ схватилъ его за руку и грубо отдернулъ.

— Стой въ углу!

Онъ пошелъ въ свою комнату, взбшенный неожиданной неудачей: онъ самъ доставилъ мальчику случай убдиться, какъ любитъ его Ежикъ, но онъ, все-таки, достигъ цли — ненавистнаго Ежика не будетъ въ его квартир, что бы ни говорила жена: онъ нарушилъ дисциплину, не исполнилъ приказанія начальника и долженъ быть наказанъ.

Поручикъ сталъ писать рапортъ о томъ, что ‘сего числа’ деньщикъ Степанъ Ежикъ оказалъ ему неслыханное неуваженіе, отказался исполнить его приказаніе и осмлился сказать дерзости, а потому, для поддержанія дисциплины, онъ просилъ предать его суду. Ежикъ представлялся ему неслыханно дерзкимъ, какимъ-то злодемъ, осмлившимся идти противъ отцовскихъ правъ. Онъ торопился сдлать злое дло, ему и мысли не приходило о томъ, что онъ ложь пишетъ, говоря о дерзостяхъ. Слова ‘пожалть надо, а не счь’, казались ему неслыханной дерзостью. Онъ самъ пошелъ къ адъютанту съ своимъ рапортомъ и встртилъ его на улиц съ портфелемъ подъ мышкой.

— Къ полковнику?

— Да… съ докладомъ.

— Такъ вотъ, возьмите и это… Просто, чортъ знаетъ, что длается.

Адъютантъ пробжалъ рапортъ.

— Это Ежикъ вамъ нагрубилъ? Вотъ никакъ не сказалъ бы, что онъ на это способенъ.

— Такая скотина, что не дай Богъ.

Адъютантъ вложилъ рапортъ въ портфель, а поручикъ пошелъ домой. Онъ чувствовалъ удовлетвореніе: онъ отмстилъ человку, который, по его мннію, отнялъ у него любовь сына. Онъ считалъ это своимъ правомъ и, въ то же время, онъ исполнилъ долгъ — дисциплина выше всего, и негодяй, нарушающій ее, долженъ быть строго наказанъ.

XIV.

Поручица вернулась черезъ полчаса посл того, какъ мужъ подалъ рапортъ, и, входя на крыльцо, крикнула:

— Степанъ!

Обыкновенно посл этого окрика изъ кухни, со двора, или изъ огорода раздавался откликъ ‘иду’, а затмъ и самъ Ежикъ являлся съ вопросомъ:

— Что прикажете, барыня?

На этотъ разъ отвта не было. Поручица еще нсколько разъ позвала Степана, и подумала: ‘Что это значитъ? Куда онъ запропастился?’

Она вошла въ огородъ. У гряды лежала мотыга и желзная лопата. Это тоже ее удивило. Ежикъ, окончивъ работу, никогда не оставлялъ вещей, онъ берегъ хозяйское добро. Вдругъ изъ-за куста черной смородины, разросшейся у забора, раздался дтскій плачъ.

— Да, вдь, это Володя!

Дйствительно, перепуганный мальчикъ спрятался подъ кустомъ и плакалъ.

— Володя, что случилось? Гд Степанъ?

— Нтъ его! Мама, мама, онъ меня не захотлъ счь… Папа его прогналъ за это!

— Ахъ, Боже мой! Завтра стирка!

Гнвная она пошла въ комнату мужа.

— Ты съ ума, что ли, сошелъ?— начала она,— сію минуту, чтобы Степанъ былъ здсь!

— Не будетъ…— глухо отвтилъ поручикъ.

— Это еще что такое? Да ты дйствительно съ ума спятилъ!

Для поручицы было новостью, что мужъ отвчалъ ршительнымъ отказомъ на ея требованіе, и ей казалось, что это невозможно безъ поврежденія его умственныхъ способностей. И самъ поручикъ, повидимому, сознавалъ, что онъ сдлалъ важное нарушеніе супружеской дисциплины, онъ избгалъ взглядовъ жены, отошелъ отъ нея подальше, но, все-таки, повторилъ:

— Это невозможно… Я его не могу вернуть.

— Какъ это не можешь?

— Ты этого не понимаешь… Дисциплина прежде всего… Онъ не исполнилъ моего приказанія.

— Скажите пожалуйста, дисциплина… Самъ наглупилъ — и дисциплина. Знать я ничего не хочу! Слышишь, я теб ясно говорю, что Степанъ нуженъ мн сію минуту.

— Нельзя. Я ужъ рапортъ подалъ, чтобы его подъ судъ.

— Бги сію минуту и возьми свой дурацкій рапортъ.

— Да ужъ адъютантъ, вроятно, доложилъ рапортъ полковнику.

— Я теб говорю, бги сію минуту.

Поручикъ, побуждаемый ея гнвнымъ крикомъ, схватилъ свою фуражку и пошелъ къ адъютанту. На улиц страхъ передъ женой уступилъ мсто ненависти къ Ежику.

— Какъ!.. Чтобы онъ опять былъ въ моей квартир. Онъ меня оскорбилъ, отнялъ сына. Нтъ, этого не будетъ!

Онъ ршилъ ни въ какомъ случа не брать назадъ рапорта.

— Но что я скажу жен?

Съ борьбой страха передъ женой и ненависти къ Степану пришелъ онъ къ адъютанту. Рапортъ былъ уже доложенъ командиру полка и на немъ уже была резолюція произвести дознаніе. Поручикъ былъ очень доволенъ этимъ. Попросивъ адъютанта сейчасъ же прислать какого-нибудь новаго деньщика, онъ пошелъ домой.

— Я хотлъ угодить теб,— сказалъ онъ жен,— но уже поздно.

— Ничего знать не хочу!— закричала поручица.

— Но пойми же ты, что полковникъ резолюцію положилъ.

— Иди къ полковнику и возьми рапортъ.

— Какъ же это! Онъ скажетъ, что я дурака разыгралъ.

— Онъ и безъ того знаетъ, что ты — дуракъ.

Поручикъ не возразилъ на это и только тихо проговорилъ:

— Къ полковнику я не пойду.

Онъ боялся полковника не меньше жены, и при встрч съ нимъ чувствовалъ иногда невольную дрожь.

— Ну, такъ я сама пойду къ полковнику!

Она схватила шляпку, надла ее, стала глядться въ зеркало, но вдругъ отказалась отъ своего намренія. Она сообразила, что полковнику надо разсказать, въ чемъ дло. Вс знаютъ, что мужъ говоритъ ей ‘душа моя’, а она ему ‘мой другъ’, и вдругъ она жалуется на мужа, она должна разсказать, какъ онъ жестокъ, хотлъ высчь ребенка за то, что онъ разбилъ 2 чашки и стаканъ. Это, вдь, скандалъ! Маіорша будетъ злословить на весь городъ. Нтъ, это невозможно.

Она сняла шляпку и долго изливала на мужа свою злобу за то, что онъ лишилъ ее такого слуги, какъ Степанъ.

— Гд ты найдешь такого? Пришлютъ изъ роты какого-нибудь остолопа, врод Григорія, что былъ передъ Степаномъ. Вотъ твоя любовь къ жен! Да, я дура была, что за тебя вышла. Для тебя жена ничего не значитъ. Это теб не пройдетъ даромъ.

— Ну, полно, душа моя, ну, прости меня,— заговорилъ поручикъ, ужаснувшись ея угрозъ.

— Душа моя!— передразнила его.— Какая я теб душа? Съ душой такъ не поступаютъ. Мученица я!

Она сла на диванъ и начала истерически всхлипывать.

— Ты уморишь меня… ты — зврь… извергъ.

Дальнйшему развитію этой семейной сцены помшало топанье ногъ за дверью.

Поручица перестала всхлипывать, а мужъ отворилъ дверь и крикнулъ:

— Кто тутъ?

— Я, ваше благородіе,— гаркнулъ высокій, широколицый солдатъ,— фельдфебель прислалъ къ вашей милости.

— А, Леночка, вотъ теб и деньщикъ. Эй, ты, войди сюда!

Солдатъ шагнулъ въ комнату, остановился какъ вкопанный и выпучилъ глаза.

— Какъ зовутъ?

— Митрофанъ Гончаръ, ваше благородіе!

— А знаешь, что такое дисциплина?

— Знаю, ваше благородіе, — слпо повиноваться начальнику.

— Смотри!… Помни это.

— Радъ стараться, ваше благородіе!— крикнулъ Гончаръ, какъ будто онъ былъ не въ комнат, а на учебномъ плацу.

— Иди, поставь самоваръ,— приказала поручица.

Мужъ ея ушелъ къ себ, довольный тмъ, что приходъ новаго деньщика сократилъ заслуженную головомойку.

— Жена погнвается еще… я ей не буду перечить, и все уладится,— подумалъ онъ.

XV.

На другой день поручица все утро была не въ дух. Новый деньщикъ не умлъ даже поставить самовара. Онъ брался за все съ охотой и старался угодить, но схватывалъ вещи такъ крпко, что имъ грозила опасность разрушенія. Онъ вытиралъ миску съ такимъ усердіемъ, что раздавилъ ее. Поручица приказала ему выполоть гряду съ морковью, но когда пришла посмотрть, какъ идетъ работа, то на половин гряды не было не только сорной травы, но и моркови.

— Чисто, ваше благородіе,— сказалъ Гончаръ, глуповато улыбаясь.

— Вонъ изъ огорода!.. Дуракъ!— закричала поручица.

Гончаръ повиновался, недоумвая, почему его бранятъ, когда онъ разсчитывалъ на похвалу.

Когда поручикъ пришелъ со службы, жена обрушилась на него потокомъ укоровъ и брани.

Все сводилось къ тому, что онъ ея совсмъ не любитъ, если ршился отнять такого слугу, какъ Ежикъ, съ нимъ она была покойна, жила, какъ барыня, ей нужно было только приказать, а теперь она должна быть кухаркой, прачкой, горничной. Это какой-то медвдь, который все перебьетъ, переломаетъ.

— Можно будетъ другого взять,— замтилъ мужъ.

— Такого, какъ Степанъ, не найдешь… Ты доказалъ мн, что меня не любишь! И я теб этого не прощу!

Въ злобномъ настроеніи другъ противъ друга супруги сли обдать.

— А гд же Володя?

— Не могу знать, ваше благородіе!— гаркнулъ Гончаръ, стоявшій у двери.

— Иди, покричи на двор. Врно, онъ въ огород.

Черезъ нсколько минутъ Гончаръ вернулся и доложилъ:

— Ихъ нтъ въ огород, ваше благородіе.

— Вотъ что значитъ твое зврство!— воскликнула мать,— онъ убжалъ отъ тебя. Иди, разыщи его, гд хочешь! И не ворочайся одинъ. Я тебя въ дверь не пущу!

— Это все твое воспитаніе,— возразилъ мужъ,— ты распустила ребенка. Какая же ты посл этого мать?.. Нтъ, теперь я самъ возьмусь за его воспитаніе.

Онъ всталъ изъ-за стола и веллъ Гончару идти вмст съ нимъ.

Онъ подумалъ, что Володя убжалъ искать Степана, и поэтому отправился въ казармы. По разспросамъ оказалось, что никакого мальчика тамъ не видали.

Но поручикъ не ошибся въ своемъ предположеніи.

Мальчикъ затосковалъ о своемъ друг и побжалъ его отыскивать, ему такъ хотлось увидать его, прижаться къ нему, услышать ласковый голосъ. Но онъ почему-то ршилъ, что Ежикъ долженъ быть въ острог, и пошелъ къ полю. Онъ зналъ, гд острогъ, потому что не разъ проходилъ мимо него съ Ежикомъ, когда они отправлялись на прогулки.

Дойдя до острога, мальчикъ не зналъ, что ему длать.

Подойти къ офицеру, который прохаживался по платформ, онъ не ршился,— у него былъ сердитый видъ, какъ у отца. И Володя прошелъ мимо острожныхъ воротъ, гд была будка и ходилъ часовой, и повернулъ вдоль другой стны, не имвшей воротъ. За ней въ окнахъ съ ршетками были видны арестанты съ блдными, желтоватыми лицами.

— Степанъ!.. Степанъ!— закричалъ Володя и жадно прислушивался, не откликнется ли милый голосъ.

Ни въ одномъ окн не показалось лица Степана. Мальчикъ покричалъ еще нсколько разъ и заплакалъ.

Онъ не зналъ, куда ему идти. Вернуться домой онъ боялся. Отецъ разсердится и высчетъ. И онъ тихонько побрелъ въ лсовъ, начинавшійся недалеко отъ острога. Но когда онъ вошедъ въ него, и кругомъ зашумли шершавые листья оршника, и затрепетала осина, ему стало страшно. Съ Степаномъ онъ не боялся даже я большого лса, что за ркой, а теперь его пугалъ шепотъ деревьевъ. Ему казалось, что сейчасъ изъ-за кустовъ выйдетъ разбойникъ въ красной рубашк съ ножомъ въ рукахъ, или змя подниметъ голову изъ травы и ужалитъ его. И Володя не пошелъ въ лсъ, а слъ на его опушк.

Между тмъ поручикъ и Гончаръ напали на слдъ маленькаго бглеца. Торговка калачница видла, что онъ шелъ по Острожной улиц. Караульный офицеръ сказалъ, что мальчикъ только что прошелъ мимо острога и повернулъ въ поле.

И вдругъ Володя увидлъ отца.

Онъ вскочилъ и бросился въ страшный для него лсъ. Онъ уже не боялся зми и разбойниковъ, не обращалъ вниманія на угрожающій шепотъ осины и оршника. Онъ пробирался между кустами, втви зацплялись за его платье, царапали по лицу, перепуганный мальчикъ не замчалъ этого, онъ думалъ только о томъ, какъ бы уйти подальше, въ такую глушь, гд его никто не найдетъ. Но отецъ замтилъ его въ ту минуту, когда онъ вскочилъ, чтобы бжать.

И вотъ Володя услышалъ за собой трескъ ломаемыхъ кустовъ и чьи-то тяжелые шаги, кто-то пробирается прямо къ нему. Мальчикъ забился подъ кустъ и оцпенлъ отъ страха.

Вдругъ кто-то крпко схватилъ его за руку, такъ что ему больно стало, и среди шепота деревьевъ раздался страшный голосъ:

— Такъ вотъ ты гд, негодяй!.. Бгать!.. Я теб покажу!.. Эй, ты, наломай розогъ.

— Слушаю, ваше благородіе.

Чьи-то грубыя руки схватили мальчика. Онъ отчаянно закричалъ и метался, какъ пойманный зврекъ.

— Я теб покажу, какъ бгать отъ родителей!

Вдругъ мальчикъ затихъ, только все тло его конвульсивно вздрагивало.

— Довольно,— сказалъ поручикъ, испугавшись.

Черезъ нсколько минутъ Володя очнулся.

— Веди его,— приказалъ поручикъ Гончару,— да смотри, не выпускай.

Но мальчикъ не сопротивлялся, когда Гончаръ взялъ его за руку, онъ какъ-то притихъ, даже не плакалъ, точно посл случившагося ему стало все равно, что съ нимъ ни сдлаютъ.

Къ вечеру у него сдлался сильный жаръ. Мальчикъ метался въ постели и бредилъ: онъ звалъ Степана на помощь.

Мать пригласила полкового доктора.

Онъ осмотрлъ его и покачалъ головой.

— Что съ нимъ такое, докторъ?— спросила мать.

— Нервное потрясеніе отъ розогъ.

— Какъ, отъ розогъ?!

— Да, онъ высченъ, и очень сильно.

Поручикъ не сказалъ объ этомъ жен, когда привелъ Володю.

— Ты его выскъ?— накинулась она на мужа посл ухода доктора.

— Разумется. Это было необходимо.

— Извергъ!.. Убійца!.. Онъ умретъ!..

— Не безпокойся, не умретъ… Я ему добро сдлалъ… Онъ этого во всю жизнь не забудетъ.

Поручикъ не ошибся. Володя черезъ нсколько дней оправился, но въ его чувств къ отцу произошла рзкая перемна: прежде онъ боялся и не любилъ отца, а теперь въ дтскомъ сердц была уже ненависть. Володя ршительно отказался здороваться съ отцомъ и цловать его руку.

Поручикъ пригрозилъ розгами, но мать заступилась:

— Если ты хоть разъ это сдлаешь, я уйду отъ тебя,— сказала она.

Это спасло мальчика отъ экзекуцій.

XVI.

Когда Ежикъ пришелъ въ карцеръ, и дверь за нимъ захлопнулась, его охватило полное отчаяніе. Онъ всмъ существомъ своимъ чувствовалъ, что жизнь его кончилась, хотя сердце тревожно билось, и мучительныя мысли угнетали его мозгъ.

Контрастъ только что закончившагося прошлаго и будущаго былъ слишкомъ рзокъ. Это будущее представлялось Ежику столь мрачнымъ, что онъ не видлъ въ немъ даже и такихъ скудныхъ лучей свта, какіе проникали въ карцеръ сквозь дверныя щелочки. Прошедшее живыми картинами выступало предъ Ежикомъ, когда онъ думалъ о будущемъ, и отъ этого послднее длалось еще черне и грозне, какъ туча, когда противъ нея еще сіяетъ солнышко.

Онъ видлъ кухню, въ которой еще сегодня хозяйничалъ, и уютный уголъ за печкой, гд стояла его кровать. Ему казалось, что онъ еще слышитъ скрипъ двери, посл котораго въ кухн длалось какъ будто свтле отъ блокурой головки мальчика съ ясными, улыбающимися глазками. Онъ приходилъ повертться около Ежика, разспросить, что будетъ за обдомъ, поговорить насчетъ прогулки посл обда.

Вспомнилось Ежику, какъ иногда Володя стремительно подбгалъ къ нему съ сжатымъ кулачкомъ и говорилъ:

— А я теб что-то принесъ… И ты не угадаешь. Открой ротъ и зажмурь глаза.

И Ежикъ повиновался, улыбаясь отъ счастья, а Володя, звонко смясь, клалъ ему въ ротъ конфетку.

Бумажку отъ нея съ картиночкой Ежикъ пряталъ, какъ драгоцнность, въ свой сундукъ, стоявшій подъ кроватью. Лежало тамъ и красное яичко, которымъ Володя похристосовался съ нимъ въ Свтлый праздникъ.

И все это счастье пропало безвозвратно. Люди заглянутъ въ его сундукъ съ дорогими для его сердца вещами и будутъ смяться.

Глубокимъ стономъ вырывались его мысли.

Потомъ представлялся Ежику огородъ, въ которомъ онъ работалъ до той минуты, когда пришла бда. Сильно цвли бобы и горохъ, красные маки покачивались отъ втерка, арбузы и дыни пустили длинныя плети. Пропалывая гряду, Ежикъ думалъ, что для Володи много будетъ бобовъ и сахарнаго гороха. Въ ближней церкви начали звонить въ вечерн въ будничный колоколъ. Ежикъ съ удовольствіемъ прислушивался къ каждому удару,— они напоминали ему Кузнечиху, гд въ церкви такой же маленькій колоколъ, и сторожъ звонилъ такими же рдкими ударами.

И вдругъ сердитый крикъ:

— Степанъ!

Ежикъ побжалъ на этотъ зовъ, не чуя бды. Онъ думалъ, что сдлаетъ, что баринъ прикажетъ, и опять въ огородъ, и Володя будетъ возл него…

Вспомнилось Ежику лицо мальчика, когда онъ стоялъ, прижавшись въ уголъ, и плакалъ, и потомъ его кривъ: ‘Степанъ, милый!..’

— Господи, неужели я никогда его не увижу?

И Ежикъ самъ себ отвтилъ,

— Никогда. Разв его пустятъ ко мн?.. Онъ прибжалъ бы меня провдать, да не позволятъ ему.

Ежику стало такъ горько отъ этой мысли, что глаза его наполнялись слезами.

Потомъ онъ думалъ, что ему будетъ за то, что не исполнилъ приказанія начальника. Въ той тьм, въ которой являлось для него будущее, ему представилась Сибирь съ снжными сугробами, вандалы… подземная работа въ рудникахъ.

‘А можетъ быть и разстрляютъ для примра,— подумалъ онъ,— что же… все равно помирать’.

Ему и мысли не приходило о томъ, что дло его вовсе не такъ страшно: судъ можетъ и оправдать, когда узнаетъ, почему онъ не исполнилъ приказанія поручика, а если и обвинитъ, то не очень строго.

Отчаяніе охватывало сердце Ежика.

Стукнула отворившаяся заслонка двернаго окошечка, и въ немъ появилось лицо фельдфебеля Сидорова.

— Ты тутъ, Ежикъ?

— Такъ точно, Макаръ Савельичъ.

— Что ты это натворилъ, ежова голова?

Ежикъ молчалъ.

— Отъ фронта отбился. Мсто, какого ты хотлъ, я теб предоставилъ… А ты поручику грубіянить вздумалъ.

— Не грубіянилъ я, Макаръ Савельичъ.

— Какъ же такъ?.. Онъ рапортъ на тебя подалъ.

— Приказалъ онъ мн, Макаръ Савельичъ, чтобы я, значитъ, его сына выскъ.

— Ну?

— А я сказалъ: никакъ нтъ-съ, ваше благородіе.

— Ну, вотъ видишь… ослушался начальника.

— Макаръ Савельичъ, да я за этого мальчика помереть готовъ… Какъ же я могу его высчь.

— Мало ли что… Коли начальникъ приказываетъ, все долженъ исполнять.

— А вы бы выскли, коли бы онъ вамъ все равно, какъ сынъ родной?

— Загубилъ ты себя, Ежикъ,— сказалъ фельдфебель вмсто отвта.— Ну, прощай.

— Прощайте, Макаръ Савельичъ.

Окошечко захлопнулось, и Ежикъ остался въ темнот съ прежнею тоской и гнетущими мрачными думами.

XVII.

Дло Ежика пошло обычнымъ порядкомъ. По рапорту поручика Трегубова, не спша, производилось разслдованіе.

Поступокъ Ежика оказывался вовсе не того характера, какой былъ сообщенъ ему въ рапорт. Вмсто ‘дерзкаго солдата, отказавшагося исполнить приказаніе начальника и нанесшаго ему оскорбленіе’, являлся добрый, сердечный человкъ, который не могъ высчь своего любимца по приказанію жестокаго отца, вмсто дерзостей, которыми онъ, будто бы, оскорбилъ офицера, оказывалось только: ‘никакъ нтъ-съ, ваше благородіе’.

Добрякъ фельдфебель, какъ только узналъ, что дло Ежика идетъ хорошо, зашелъ къ нему сообщить эту новость.

— Слушай ты, ежова голова,— сказалъ онъ, — ничего теб такого не будетъ… самое большое въ разрядъ штрафованныхъ попадешь, а можетъ, и совсмъ не накажутъ… сиднье въ карцер въ зачетъ возьмутъ.

Ежикъ безучастно посмотрлъ на Сидорова, какъ будто дло не его касалось.

‘Хоть и оправдаютъ,— подумалъ онъ,— все равно, не жить мн съ Володей… опять въ роту’.

Но онъ не высказалъ своихъ мыслей.

— Ты что же такой?.. Я теб радость сказалъ, а ты точно мокрая курица.

— Неможется мн, Макаръ Савельичъ. Кашель по ночамъ такой, что просто страсть. Помирать, видно, надо.

— Вотъ еще выдумалъ… Зачмъ помирать…

Но, всмотрвшись въ Ежика пристальне, Сидоровъ и самъ подумалъ, что у него какая-нибудь болзнь. Лицо очень ужъ похудло, и глаза глубоко ввалились и въ нихъ какой-то блескъ, точно у лихорадочнаго.

— Пустяки,— сказалъ онъ,— пройдетъ.

А на другой день Сидоровъ доложилъ баталіонному доктору.

— Съ Ежикомъ что-то неладно, ваше благородіе.

Докторъ зашелъ въ карцеръ. Въ немъ было темно, и онъ веллъ Ежику выйти въ корридоръ для осмотра.

При яркомъ свт солнца, глядвшаго въ окно, исхудавшій Ежикъ, съ лихорадочными, тоскливыми глазами, возбуждалъ невольное состраданіе.

Сидоровъ вздохнулъ и покачалъ головой.

— Ты боленъ?— спросилъ докторъ.

— Никакъ нтъ-съ, ваше благородіе, кашель только привязался,— кротко отвтилъ Ежикъ.

Докторъ приложился ухомъ къ его груди и услышалъ зловщіе хрипы и шумы.

— Перевести сейчасъ же въ лазаретъ,— приказалъ онъ сопровождавшему его фельдшеру.

Ежикъ былъ этимъ доволенъ. Онъ надялся отдохнуть въ лазарет, но онъ и не подозрвалъ, что ему грозитъ опасность не отъ суда.

Нервное потрясеніе, тоска и содержаніе въ карцер страшно подйствовали на его организмъ, изнуренный непрерывною работой у поручицы. Еще съ весны онъ сталъ покашливать. Посл катастрофы болзнь накинулась на него, какъ зврь на добычу, застигнутую врасплохъ, и, когда докторъ выслушалъ его грудь, половина легкихъ была уже поражена.

Перемщеніе въ лазаретъ доставило Ежику удовольствіе отдыха.. Онъ могъ теперь лежать не на голомъ полу, а раздвшись, на тюфяк, который хотя и былъ довольно жестокъ, но посл голаго пола казался Ежику очень удобнымъ.

Прямо предъ его кроватью было большое окно. Онъ могъ видть въ него, какъ заходитъ солнышко, какъ плывутъ облака. Ласточки съ веселыми криками пролетали иногда возл самаго окна, а на подоконник каждое утро гудли голуби.

Ежикъ глядлъ на небо, на облака, и ему представлялась то деревня и ея, теперь уже золотистыя, поля, то огородъ.

— Все ужъ тамъ теперь поспло,— думалъ онъ.

И хотлось ему узнать, доволенъ ли Володя турецкими бобами, крупные ли они вышли, и хороши ли подсолнечники, и какая дыня выросла изъ тхъ смянъ, что ему далъ садовникъ.

Часто онъ думалъ о томъ, помнитъ ли о немъ Володя, и несбыточною мечтой мелькала мысль о томъ, какъ бы его увидть.

Отъ одной этой модели сердце его точно срывалось съ мста и долго не могло возвратиться къ обычному темпу.

— Невозможно это,— думалъ Ежикъ и грустно вздыхалъ.

А между тмъ желаніе этой невозможности росло съ каждымъ днемъ и заполонило вс мысли Ежика.

Онъ мечталъ, что его скоро выпишутъ изъ больницы, отсудятъ, высидитъ онъ, что слдуетъ, въ карцер, а можетъ только розгами накажутъ и выпустятъ же когда-нибудь. Онъ сейчасъ же пойдетъ тогда на ту улицу и, можетъ быть, хоть издали увидитъ Володю. Потомъ его планы становились смле. Онъ ршилъ, что выберетъ время, когда поручикъ на служб бываетъ, и пойдетъ прямо къ барын.

— Она не прогонитъ,— думалъ онъ, и я его увижу, и въ огородъ схожу, и кухню свою посмотрю…

Но мечта уносилась еще дальше.

— А можетъ быть, — думалъ онъ, — барыня захочетъ опять взять меня въ деньщики,— умолилъ бы я ее,— а коли она захочетъ, то и баринъ согласится. Господи, какая бы тогда радость была!..

Въ такихъ мечтаніяхъ проходилъ день за днемъ, унося силы Ежика.

Онъ лежалъ безропотно, не сознавая грозящей ему опасности.

Докторъ останавливался у его постели во время визитаціи и спрашивалъ:

— Ну, какъ?

— Слава Богу, ваше, благородіе, — отвчалъ Ежикъ,— вотъ только ночью трудно было.

А по ночамъ его мучила безсонница и изнурительная лихорадка. Жаръ иногда, усиливался до такой степени, что больной начиналъ бредить.

Ему казалось, что онъ по прежнему въ деньщикахъ…

Онъ вмст съ Володей пускаютъ змя, но змй почему-то не гудитъ, и Ежикъ никакъ не можетъ заставить его гудть. Потомъ они гд-то гуляли, и кругомъ цвли бобы, какъ въ тотъ вечеръ, когда кончилось его счастье.

А иногда ему чудилась война. Онъ видлъ Сидорова и Куцаго… они кололи турокъ штыками… и глаза у нихъ страшные, налитые кровью… А онъ стоитъ у куста и не хочетъ убивать людей… но страшный турокъ лзетъ на него съ ружьемъ, и Ежикъ чувствуетъ, какъ штыкъ вонзился въ его грудь.

Онъ кричалъ и будилъ больныхъ.

Къ утру, когда лихорадка ослабвала, Ежикъ засыпалъ ненадолго, а проснувшись, думалъ все о томъ же, какъ бы увидть Володю.

Его томила неизвстность, долго ли ему лежать въ лазарет.

— Ваше благородіе, скоро ли на выписку?— спросилъ онъ доктора.

Докторъ грустно усмхнулся и сказалъ:

— Поправиться надо… некуда торопиться.

Этотъ отвтъ встревожилъ Ежика.—

— Господи! да неужели еще цлый мсяцъ лежать?— подумалъ онъ:— неужели я такъ сильно боленъ?.. А что, если я не поправлюсь, и умереть придется, не повидавшись.

Онъ точно оцпенлъ отъ этой мысли и съ отчаяніемъ глядлъ на ярко синее небо въ лазаретномъ окн. Но съ этого неба въ окно весело взглянуло солнышко, и заставило исчезнуть призракъ смерти.

Ежикъ вздохнулъ и подумалъ:

— Богъ милостивъ, поправлюсь.

Но съ этого дня желаніе увидть Володю сдлалось мучительно жгучимъ… Онъ то мечталъ, что выздороветъ, то впадалъ въ отчаяніе.

Лежа въ тяжелой полудремот, подъ вліяніемъ лекарства съ морфіемъ, Ежикъ иногда неподвижно глядлъ на дверь. Ему казалось, что вотъ она сію минуту отворится, заскрипитъ, какъ та дверь въ кухн, и вбжитъ Володя и скажетъ: ‘Степанъ, я тебя провдать пришелъ’.

И когда дверь отворялась, и въ нее входилъ фельдшеръ съ пузырьками и баночками или лазаретный служитель, Ежикъ вздыхалъ и закрывалъ глаза.

Однажды во время такой полудремоты онъ случайно узналъ страшную новость.

Лазаретный служитель и фельдшеръ заговорили о немъ и, думая, что онъ спитъ, не стснялись.

И услышалъ Ежикъ, что онъ ‘скоро помретъ’.

Онъ сначала удивился, не хотлъ врить этому, потомъ вдругъ охватила его неописанная тоска и тревога.

— Какъ же это?! Неужели не увижу его?..— шепталъ онъ дрожавшими губами.— Нтъ!.. Это невозможно!..

И у него явился планъ убжать изъ лазарета. Онъ обдумалъ вс подробности, и только тогда вспомнилъ:

— А хватитъ ли у меня силъ?

Онъ попробовалъ встать съ постели, но ему удалось только приподняться и ссть… Въ изнеможеніи, съ полными слезъ глазами, онъ упалъ на подушку.

Но черезъ нсколько минутъ у него уже былъ другой планъ.

Съ ранняго утра Ежикъ не спускалъ глазъ съ двери и нсколько разъ спрашивалъ лазаретнаго служителя: ‘скоро ли докторъ’?

— Докторъ свое время знаетъ,— говорилъ служитель,— придетъ это время, придетъ и докторъ.

Но это ‘свое время’ приближалось такъ медленно, что Ежикъ приходилъ въ отчаяніе.

Но вотъ, наконецъ, докторъ остановился у его постели.

— Ваше благородіе, сдлайте Божескую милость,— сказалъ Ежикъ, собравъ вс свои силы.

— Ну, что? Говори,— ласково отвтилъ докторъ.

— Видно, мн… ваше благородіе… помереть надо… Хочу просить… повидать его надо…

— Кого повидать?

— Этого самаго… мальчика… Володю… Кабы ваше благородіе… сказали ему: ‘Ежикъ, молъ, помираетъ’… можетъ, онъ и придетъ…

Онъ волновался, говоря это,— въ глазахъ его показались слезы.

Докторъ понялъ его: онъ зналъ всю исторію съ Ежикомъ.

— Хорошо,— сказалъ онъ — я приведу его, а ты успокойся.

— Попросите, ваше благородіе, барыню… чтобы пустила… Истосковался я объ немъ…

— Я теб даю слово, что приведу его,— повторилъ докторъ.

Безграничная благодарность засвтилась въ потухавшихъ глазахъ Ежика.

Прямо изъ лазарета докторъ пошелъ къ Трегубовымъ. Онъ зналъ, что откладывать нельзя: по его мннію, не сегодня,— завтра Ежикъ долженъ умереть.

XVIII.

Лежитъ Ежикъ на постели посл приступа лихорадки и дремлетъ.

И кажется ему, что онъ въ своей кухн рубитъ мясо для котлетъ, а самъ поглядываетъ на дверь, не идетъ ли дорогой для него мальчикъ. Будутъ пироги съ яблоками, и Ежикъ отложилъ для него хорошенькое, румяное, яблочко.

Вдругъ какой-то стукъ. Ежикъ вздрогнулъ, открылъ глаза и не могъ сразу разобрать, сонъ ли все, или онъ проснулся. Страшная слабость, какую онъ чувствовалъ, вдругъ смнилась возбужденіемъ, будто волна жизни ворвалась въ его организмъ.

Онъ увидлъ у отворенной двери Володю и доктора. Онъ вспомнилъ общаніе доктора и сознавалъ, что это не сонъ.

Мальчикъ испуганно озирался по кроватямъ, гд изъ-подъ срыхъ одялъ выглядывали истомленныя, желтыя, лица.

Докторъ подвелъ его къ постели Ежика.

Володя встртилъ его взглядъ и заплакалъ.

— Степанъ!… Дорогой мой!…— закричалъ онъ, заливаясь слезами.

А Ежикъ такъ заволновался отъ радости, что ничего не могъ сказать. Онъ весь сосредоточился въ созерцаніи мальчика. Улыбка счастья освщала его лицо съ обострившимся носомъ послдними лучами уходящей жизни.

— Пришелъ… не забылъ…— произнесъ онъ наконецъ.

Это былъ не то шепотъ, не то хрипота

Володя глядлъ на него и плакалъ, порывами жалости и любви трепетало дтское сердце.

— Я тебя люблю…— говорилъ онъ, всхлипывая,— мн скучно безъ тебя… У насъ теперь недобрый деньщикъ… Ты знаешь ли… вдь я тогда убжалъ… искать тебя… къ острогу ходилъ, думалъ, что ты тамъ…

Ежикъ лежалъ въ какомъ-то забыть. Онъ слышалъ слова Володи, и ему казалось, что онъ тонетъ, и что тонуть такъ пріятно… въ глазахъ туманъ голубой, и слышится тихая псня, которой онъ разобрать не можетъ… Сознаніе оставляло его, потомъ вдругъ вспыхивало, какъ огонекъ надъ догорвшимъ костромъ, нашедшій еще не вполн обугленную вточку.

— А бобы?.. Хороши ли?…— спросилъ онъ.

— Большущіе… Я теб покажу завтра… я къ теб каждый день буду ходить…

Ежикъ улыбнулся… Словъ у него не было, чтобы выразить то счастье, какое давали ему слова Володи. Онъ молчалъ, то закрывая, то открывая глаза, и прислушивался къ милому голосу.

— Ну, Володя, пора домой,— тихо сказалъ докторъ.

Ежикъ зашевелился, будто хотлъ удержать мальчика и прошепталъ:

— Володя… поцлуй меня… на прощанье…

Мальчикъ припалъ къ нему и, роняя слезы, цловалъ его щеки и губы.

Въ сладкой истом Ежикъ закрылъ глаза.

— Я завтра приду къ теб…— слышалось ему.

Потомъ стукнула дверь. Ежикъ вздрогнулъ и открылъ глаза.

Володи и доктора уже не было въ комнат.

— Завтра придетъ, — подумалъ Ежикъ, — любитъ онъ меня… Докторъ добрый… не обманулъ… завтра поблагодарить надо…

Но онъ уже не могъ этого сдлать.

Ежикъ заснулъ,— и уже не просыпался.

Ивановичъ.

‘Міръ Божій’, NoNo 8—10, 1894

СТЕПАНЪ ЕЖИКЪ.

Читайте также: