Г. Д. Гребенщиков
Г. Д. Гребенщиков
Степь да небо
Степь да небо
I
I
II
II
III
III
Степь да небо, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1917
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Необозримый круг небесной сини охватил широкую равнину и усыпил ее тысячелетним сном… Здесь время стоит.
Моргая темными веждами ночей, падают в вечность дни, но времени здесь нет… Оно остановилось от времени творенья, оно не старит никого, не умерщвляет, не рождает. Изредка на белых ковылях мелькнет тень высоко парящего орла, но орел тоже от времени творенья… И убогие, редко посеянные на равнине кустики, и рыскающие по степи седые волки, и двугорбые верблюды, то поднимающие, то лениво опускающие книзу птичьи головы, и даже редкие остроголовые люди — всадники — все это старое, все это от времен шести дней творенья… Как почил Господь в седьмой день от дел Своих, так и здесь все уснуло долгим, безгрешным сном…
Открытыми синими озерами-глазами смотрит степь в небо без мольбы, без благодарности, без зависти к свободным облакам… И облака по неогороженным путям своим бегут то к солнцу, то от солнца, играют от безделья, купаются в синей бесконечности, перехватывают теплые лучи солнца и бросают вместо них на степь лоскутья темных теней…
Ниже облаков над степью летят журавли в родные гнезда… На озерах плавают непуганые стайки уток, по берегам посвистывают кулики, а дальше, трепыхаясь в воздухе, как пьяные, плачут-жалуются чибисы…
В степи весна.
Давно уж без дорог, без цели, я брожу по полинявшим, полусгнившим прошлогодним ковылям и все хочу себя уверить, что я не русский, что я не знаю чудес своего века, ни несчастий своей родины… Что не охотник с ружьем и сумкой за плечами, ранним утром вышедшей из убогой деревеньки новоселов, что не в канун святого дня христианского, брожу я по степи, но будто я человек без имени и звания, извечно дремлющий с открытыми глазами, бесцельно блуждающий от дня творенья по земле и ждущий пробуждения Бога, пробужденья всего, что сотворил Он… , ждущий воскресенья Жизни и славы ее Творца…
Я иду равниною степи один, иду куда хочу: на юг, на запад, на север и на восток и радуюсь тому, что я один, что я свободен, что я странник, Божий раб, не помнящий ни родины, ни рода и живущий задолго до Рождества Христа…
Иду, гляжу по сторонам и думаю: я правнук Авраама. Людей на земле еще так мало, что во всем просторе только я один… Я верю этому и не могу не верить, потому что вокруг на необозримое пространство вижу только степь да небо, и такая тишина, такой простор, что даже я — убогий странник — кажусь себе значительным и важным, как мудрый патриарх, достойный правнук Авраама…
Вдали маячит бугорок. Он кажется мне то большим, то очень маленьким. Я подхожу к нему и вижу: старый, никем не потревоженный курган, с которого снимается и летит к небу белоголовый орел.
‘Это могила Авеля, — думаю я о кургане. — Здесь Каин убил и схоронил его, а здесь паслись стада Адама и здесь он, изгнанный из рая, бродил и плакал о потерянном блаженстве, об убитом сыне…’
Я клянусь кургану, целую седину сухого ковыля и всхожу на его верх… И еще шире, еще необозримее простор степи пустынной, тихо дремлющей и одинокой…
Зорко вглядываюсь в дали, любуюсь вольной ширью равнины, но вдруг мой взгляд останавливается на изогнутом и синем столбике дымка…
И я неторопливым шагом иду туда.
Старая, лохматая, беззубая собака хриплым лаем встречает меня у аула. Она лежит на верху земляной зимовки, возле глиняной трубы и лает нехотя, с трудом, а ослепшими глазами, не моргая, смотрит прямо на солнце…
Я решаю, что она лает не на меня, а на свою тяжелую собачью жизнь, на слепую старость, на весь, теперь ей недоступный свет. Обогнув низкий, плетеной дворишко, я спокойно прохожу к темно-серой и прокопченной многолетним дымом юрте, откуда вьется голубой дымок и слышатся слабые звуки домры.
— С новосельем, Конурбай — тамыр! — громко говорю я, наклонившись к дверце юрты.
— Айда сюда, садись! — приветствует меня хозяин.
Я ставлю ружье к юрте, вхожу, сбрасываю сумку и сажусь у костерка, над которым в казане варится черная конина.
Конурбай в чистой рубахе: он справляет праздник по случаю переселения в юрту.
Вокруг костра пятеро гостей с свежевыбритыми головами. Один из них с рожком нюхательного табаку, другой — самый молодой — с двухструнной домрою в руках. Одна струна из бараньих жил, другая из конского хвоста.
— Не далеко же ты укочевал? — смеюсь я Конурбаю…
— Садись, слушай… Не мешай! — ласково кивает он мне и обращается к молодому гостю с домрой:
— Айда, рассказывай дальше…
Опять задребезжали струны под смуглой тонкою рукой рассказчика, он закрыл глаза и низким и ровным голосом продолжил свое сказание:
‘…Вот пришел караван верблюдов из чужой, далекой земли… Назыр-хан-богатырь первого всадника спрашивает: ‘Как смеешь без спроса в мою землю приходить?’…
Беркут-хан-богатырь, умная голова, отвечает ему: ‘Мы издалека о славе твоей наслышались, почет привезли и подарки тебе… Первый подарок — белый верблюд, второй подарок — золотом шитый ковер, которым верблюд накрыт… Третий подарок — первая красавица, которая сидит на белом верблюде, на золотом ковре’…
Сердитый взгляд Назыр-хан на девушку устремил. ‘Сними покрывало с лица!’ — сказал.
Беркут-хан-богатырь, умная голова, в ответ произнес: ‘Нельзя ей при солнце покрывало снимать. Покрывало снимет с лица — два солнышка будет: Назыр-хан-богатырь ослепнуть может… Покрывало она снимет ночью при месяце, когда к Назыр-хану-богатырю в юрту спать пойдет’…
Так сказал Беркут-хан-богатырь, умная голова…’
Под тихое журчанье домры я устало клонюсь на кошму, сладко мне слушать сказанье, и я снова забываю настоящее и переношусь во времена Иакова…
‘Вот приходит ночь — месяц взошел. Светлый, кованый из серебра, двурогий… Назыр-хан-богатырь спать пошел…
Беркут-хан-богатырь, умная голова, взял с своей невесты наряд, сам одел… Взял самый острый нож, на грудь спрятал… Одел в свою одежду невесту, на своего коня посадил, сказал: ‘Войду в юрту — весь караван айда — пошел’…’
Голос рассказчика звенел отрывистее, увереннее… Затихли, насторожились слушатели. Перестал щелкать огонек под казаном с кониной… И я уже слышу победный, торжественный голос рассказчика:
‘… Бежит караван все быстрее да дальше… Беркут-хан-богатырь невесте говорит: ‘Теперь один на всем свете остался богатырь — Беркут-хан-богатырь… Все роды, все табуны Назыр-хана мои теперь… Вся степь от неба до неба — моя степь… И ты — самая первая на всей земле красавица, Назыр-ханова невольница, моя жена’…’
Я усваиваю содержание сказки, упиваюсь радостью за освобожденную невольницу и, жадно вдыхая аромат степного дома, слушаю.
‘…Табунам Беркут-хана не было числа… Земле Беркут-хана-богатыря не было меры… Добротой с Беркут-ханом-богатырем мог спорить только Аллах один. Умер Беркут-хан, — душа его орлом к Аллаху полетела… А Беркут-хану-богатырю самый большой в степи курган насыпали… И каждую весну, когда киргизы кочевать начинают, с неба Беркут-ханова душа слетает, орлом на свой курган садится… Думает…’
Умолк рассказчик, только печальной нотою гудит домра…
Я стряхиваю с себя дремоту и усталость и снова иду в степь, к знаменитому кургану. Я уже не нахожу там белоголового орла, всхожу на вершину кургана и долго стою, вглядываясь в дали, туда, где небо краями своими придавило землю и накрыло степь одной, необозримо голубою юртою…
Медленно тает пунцовая заря, с востока надвигаются синие сумерки.
Я вспоминаю, что я снова должен идти туда, где меня ждет пробуждение, в русскую, маленькую соломенную деревеньку…
Но я не иду. Я разворачиваю сумку, медленно ем черствый хлеб, затем растягиваюсь на склоне кургана и смотрю в небо, где одна за другою нехотя вспыхивают звезды…
Неуловимой тайною мне кажется, что когда-то, быть может много тысяч ле назад, так же проносились думы в голове того, кто спит в утробе этого кургана. И минута, настоящая минута моей жизни, мне представляется такой значительной, торжественной, что у меня захватывает дух от радости:
Ведь это моя минута, ведь это я сейчас думаю, вдыхаю прохладный запах степи, гляжу в небо… До меня жили патриархи древности, князья, цари, великие мудрецы — и они спят вечным сном, давно неведомые никому, как никогда не бывшие, а я — живу… И после меня будут жить князья, цари и мудрецы, но ни те, ни другие не живут, а я живу сейчас… И те, что живут со мной в этот час, в этот век — все без исключения, до последнего дикаря — все они мне братья, все они близки мне тем, что вот сейчас, в эти минуты, живут, и дышат, и думают… Я не могу охватить мыслью всей мудрой значительности этой минуты, но знаю, что она необычайно важна, и радостно мне, что не одна она, за нею идет другая, третья… Много, целые часы, дни, годы… Господи, благодарю Тебя!..
Я встаю, снимаю шляпу с головы и смотрю в простор темнеющей степи с молитвой, с гордостью и благодарностью в один и тот же миг.
Я чувствую, я ощущаю возле себя тихие шорохи степного ветерка, как вздохи-раздумья Самого Бога, невидимого и непостижного, но такого мудрого, Который только Один знает тайны Вселенной, Который только Один направляет полет бесчисленных планет по мудрым путям Мироздания… И радость моя растет от сознания и человеку кое-что доступно, что и человек, эта малая песчинка на одной из бесчисленных планет, устремляет мысль свою в бесконечное пространство, и ищет и находит нити тайн…
Несмотря на сгущающуюся тьму, в душе моей становится светлее, потому что я верю: когда-то все, как один человек, будут озарены этим сознанием и любовью ко всей Земле, всему живущему на ней, ибо она есть нераздельное, единое, живое существо, сознательно несущееся по пространству к какой-то непонятной нам, но великой, мудрой цели… Вот тогда, тогда и будет истинное воскресение из мертвых, пробуждение от сна и тяжкого, больного бреда, который теперь называют жизнью…
На небе гуще высыпают звезды и ярче освещают бездорожную равнину, покрытую необъятной, синей, серебром обрызганной юртой.