Н. Ф. Павлов
Статский — армейцу
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Статский — армейцу, Павлов Николай Филиппович, Год: 1860
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Павлов Н. Ф. Избранное: Повести, Стихотворения, Статьи.
М., ‘Художественная литература’, 1988.
С истинным удовольствием прочли мы в одном из нумеров ‘Русского инвалида’, в фельетонном отделе этой газеты, статью ‘Армеец не армейцу’, направленную против ‘Военного сборника’ и подписанную ‘генерал-адъютант граф Ржевусский’. Нельзя сказать, чтобы изложение ее было мастерское, что в ней видно опытное перо, чтоб она глубоко захватывала вопрос и разрешила удовлетворительно какую-нибудь важную задачу. Ничего этого нет, но мы и не думаем предъявлять нескромных требований. Всякий автор дает то, что желает и что может дать. Было бы несправедливо и в высшей степени негуманно осуждать его волю, переиначивать его цель и спрашивать с него отчета в исполнении обязанностей, которых он не принял на себя по собственному влечению. Статья все-таки прекрасна, статья все-таки произвела на нас самое приятное впечатление. Однако ж, когда мы говорим ‘прекрасна’, то желаем быть поняты без преувеличений и недоразумений. Если сам человек не совершенен, то разумеется, и плоть от его плоти, кровь от его крови, дух от его духа не могут быть собранием всех добродетелей! Начиная с хвалебного гимна, мы сочли необходимым объясниться, чтоб не стать предметом злобного подозрения и неразборчивых обвинений. Есть на земле люди, которые ни в каком случае не позволяют изъявлять сочувствие иным авторам и признаваться, что всякое стекло может пропустить частицу света. Мы не принадлежим к этой категории. Мы радуемся его лучам, откуда бы они ни упали на нас. Солнце все то же, стоит ли на горизонте или блещет над нашей головой. Поэтому, не робея, с истинно-геройским мужеством объявляем, что статья нам нравится, нам по душе, статья хороша, то есть не из рук вон хороша: прочитав ее, можно еще продолжать писать, бывают статьи и лучше, гораздо лучше, но есть у нее сторона, недоступная осуждению, именно та, которая увлекла нас и выдержит всевозможные сравнения. Мы назовем ее музыкальной стороной, так сказать, музыкой статьи. Известно, что музыка выражает одни чувства: нет у нее орудий для других способностей человеческой души. Вот эта-то музыка, эти-то чувства в статье графа Ржевусского заставили и наше сердце забиться немного скорее, немного восторженнее. Как сладко читателю, когда между ним и писателем устанавливается магнитный ток симпатии и когда человек хотя на несколько мгновений живет душа в душу с себе подобным. Это наслаждение испытали мы при чтении статьи, о которой идет речь. Она дышит любовью к русской армии, ополчается за ее честь, за ее славу, и мы, во имя этого высокого побуждения, готовы тоже двинуться на битву и с ‘Военным сборником’ и с целым миром, хотя, по некоторым сведениям, почерпнутым из истории, знаем, что русская армия умеет сама защитить себя в случае надобности и что до сих пор она очень успешно обходилась без нашего подкрепления. Знаем также, что, по-настоящему, отстаивать ее честь вовсе не нужно. Армию великого государства нельзя обидеть никакими порицаниями. Армии не обижаются, как не обижается народ, море, ураган, Гималайский хребет. Но это все краткие рассуждения, чувство само по себе, взятое отдельно, в чистоте, без анализа, остается бесподобно. Статья возмущается против врагов общественного порядка, и мы кипим против этих злодеев. Не поверите, как они нам надоели! Вот уже несколько тысяч лет сряду, как от них нет житья. Друзья порядка, кажется, и не спят. Между ними отыскиваются беспрестанно благородные сердца, которые не могут проминовать, чтоб не задеть этих врагов, и все нет никакого средства отделаться от них однажды навсегда. Откуда только они берутся? Право, всякий раз, как друг порядка указывает пальцем на врага, нас бросает и в жар, и в холод от негодования. Уж нет ли какой-нибудь вины со стороны друзей? Истинная ли это дружба? Не может быть, чтобы враги общественного порядка были так живучи. Ведь недаром говорил Генрих IV: ‘Спасите меня от друзей, с врагами я и сам справлюсь’. Теперь, кажется, стало очевидным, почему упомянутая статья нашла отголосок в нашем сердце. Ее музыка, ее чувства соблазнили и увлекли нас. Справедливость требует даже заметить, что если при внимательном рассмотрении оказываются в ней недостатки, то они произошли не от чьей-либо вины, а от несовершенства человеческого слова. Да, одна музыка выражает чувство во всей святости, во всей целости, она одна дает нам это чистое золото без малейшей примеси лигатуры. Придет время, когда все догадаются, что надо перестать писать, не высылать на сражение даже статей, одушевленных пламенем патриотизма и имеющих в резерве любовь к общественному порядку, а лучше сделаться всем музыкантами, тогда только установится между людьми полная гармония, род человеческий достигнет желаемого блаженства и начнет жить припеваючи. Слово не имеет преимуществ музыки. Оно не может выразить чувства, не припутав к нему посторонних, более осязательных, а потому более грубых материалов и не перенеся его из небесных сфер в земную юдоль. Слово непременно обезобразит и исказит божественный лик чувства, так что иногда и не узнаешь, точно ли человек любит, точно ли негодует, в самом ли деле дорога ему родина и честь ее доблестных сынов. Мы не с тем обозначаем здесь различие между музыкой и словом, чтобы присвоить себе право рыться в чужой совести и бросать тень на чьи-либо побуждения. Нам противны такие намеки! Мы просто хотим сказать, что чувство не может быть выражено словами без того, чтоб не припутались к нему непрошеные мысли, а мысли затемняют чувство и дают ему новый вид. Не будь в статье слов, будь ноты, мы запели бы с нею в унисон. В чувствах мы совершенно сходимся с ее автором, расходимся только в мыслях. Это, собственно говоря, пустяки. При возвышенных чувствах что за дело до мыслей! Но мысли имеют то истинно-неприятное свойство, что так и подмывают вас опровергать их. При том же в наше время охотники до систем, до теорий подводят всякое ничтожное, частное явление под общие законы и уверяют, что права истины в каком бы то ни было случае должны быть восстановлены. Покоряясь этим различным и неодолимым для нас подстреканиям, мы не в силах не заявить пред читателями причин нашего разногласия с мыслями тысячу раз названной статьи, а потому позволим себе для полного уяснения вопроса представить сначала в кратком извлечении доклад о сущности дела.
Известно, что в Петербурге при главном штабе гвардейского корпуса выходит в свет повременное издание, называемое ‘Военный сборник’. Он обещал в своем объявлении доставить офицерам всех оружий занимательное и полезное чтение и в то же время каждому наблюдательному и желающему общей пользы офицеру дать средство сообщать своим товарищам по оружию наблюдения свои о всех предметах, касающихся материального и нравственного быта наших войск. Он хотел возбуждать в читателях деятельность мысли. По нашему мнению, свои обещания ‘Военный сборник’ исполнил блистательно. Много дельного, много полезного сказал он в восьми книгах прошлого года. Во всех его статьях видны серьезные знания, серьезная мысль, серьезные стремления. Представляя специалистам оценивать все, что касается до военных действий и военных наук, мы позволим себе заметить, что общее направление ‘Военного сборника’ заслуживает полного внимания мыслящих людей. Он стал на настоящую точку зрения. Взгляд его имеет научный характер, то есть он старается представить предмет в том виде, в каком предмет существует. В ‘Военном сборнике’ есть место для величия человека, есть уголок и для его слабостей. Прежде думали, что после слова армия второе слово должно быть непременно ‘ура!’. ‘Военный сборник’ взглянул на нее с большою теплотой, с большим благоговением к ней и силился представить ее в живом образе, не отделываясь пустыми фразами, которые ни к чему не ведут и которым никто не верит. Только жажда истины служит ручательством, что писатель желает блага, верует в добро и надеется на будущее. Преследуя свою цель, знакомя читателя с великими достоинствами наших славных войск, с материальным и нравственным их бытом, ‘Военный сборник’ не умолчал, да и не должен был умолчать, что в военном мундире ходят такие же люди, как и в статском, что все это члены одного и того же семейства, только различным образом наряженные, что они вскормлены тем же молоком, дышат тем же воздухом, управляются теми же понятиями, вызревшими на их общей почве,— словом, что в армии встречаются такие же чиновники, как и на гражданском поприще. Какой же малолетний этого не знает? для кого это тайна? кому
От Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды
неизвестно, что иной ротный командир, иной полковой начальник, иной гарнизонный офицер, препровождающий партию рекрут, иной комиссариатский чиновник смотрят на свои общественные должности, как на средства продовольствовать свои частные карманы?
Это совершается у всех на глазах, совершается очень просто, потому что для операций подобного рода не требуется ни тонкости ума, ни изобретательности воображения. Есть правила, освященные опытом веков, предания, которые поступают в наследство от поколения к поколению, и все идет как по писаному. Что же нового сказал ‘Военный сборник’ в этом отношении? Кого привел в ужас своим неожиданным открытием? Никто, кажется, особенно не волнуется, все спокойны. Да, наконец, для кого он пишет? Для грамотных. А что такое грамотные? Былие долин, горсть морского песку. С ними еще можно сладить, их можно попросить, чтобы никому не говорили. Но ведь дело-то известно и такого сорта людям, которых не успеешь объехать с визитами, которые ничего не читают и читать не умеют: известно не из книг, не из журналов, а из вседневных впечатлений, из ежеминутных столкновений с явлениями жизни. Объяснимся примером. Положим, что какой-нибудь бедный офицер состоит должным человеку безграмотному, не слыхавшему никогда о существовании ‘Военного сборника’ и, следовательно, обогатившему свой ум сведениями из других источников. Офицер и желал бы заплатить свой долг, да не в силах. Допустим также, что вдруг ему дается в командование полк. Спрашивается, что произойдет в душе кредитора? Не правда ли, что проявится надежда на уплату денег? Так. Но на чем инстинктивно, при первой вести, прежде всяких размышлений, оснует он свою надежду,— на жаловании, которое должник его станет получать в большем размере, или на иных, более обильных статьях дохода? Предположение кредитора, может быть, и не оправдается впоследствии, может быть, должник его выйдет из соблазна невинен, как голубица, важно то, что предположение непременно родится. Но к чему вести речь о такой битой материи? Неужели еще называть луну бледною, а лучи солнца палящими. Нам предстояло объяснить в коротких словах направление ‘Военного сборника’. Оно не понравилось графу Ржевусскому, а его направление, за исключением вышеупомянутых чувств, не понравилось нам. Граф Ржевусский, атакуя ‘Военный сборник’, высказал свои собственные воззрения на армию, на литературу, на историю. Эти-то воззрения й составляют цель нашей статьи. Если бы они были не что иное, как его личное мнение, то мы не решились бы вмешиваться в эту бесплодную войну и благоразумно держались бы даже невооруженного нейтралитета. Но в них слышатся нам многие голоса, голоса знакомые, они поют все одну и ту же песнь… Нам мерещатся разные лица! Они с хладнокровием мудрости, не прерывая своих забав, смотрят на безобразные картины жизни, всенародно выставленные напоказ, и пугаются одинокой мысли, бедного слова, которое вырвется со дна души и, хоть на бессильных страницах журнала, засвидетельствует, что уцелело еще поклонение нравственной красоте. Последуем же теперь за мыслями графа Ржевусского и посмотрим, на каком основании соорудил он свои обвинения. По его уверению, армейцы обрадовались, когда узнали, что будет издаваться ‘Военный сборник’, и возлагали на него разные надежды. Надежд было, конечно, много, назовем самые любопытные. Армейцы ожидали, что ‘честь, самоотвержение, развитие любви к военному делу и прочие военные доблести будут основанием нового журнала, проникнут все статьи его тем более, что по военному журналу и свои и иностранцы будут судить о состоянии русского войска’. То есть ‘Военный сборник’ должен был или рассказывать только великие подвиги русской армии, дивиться ее администрации, хвалить и славословить, писать не чернилами, а розовою краской, или сделаться проповедником и излагать прелесть чести, отраду самоотвержения, упоения доблести. Армейцы графа Ржевусского ошиблись. ‘Военный сборник’ не оправдал их ожиданий. Их честь, их самоотвержение, их доблесть он предоставил их собственному произволу, другим побудительным причинам, более действительным: тому духовному настроению, которое зависит не от книг, не от журналов, а от всего прошедшего, от всего настоящего, от громадной неуловимой сложности жизни. Хороший журнал распространяет знания, проводит идеи, сообщает живые сведения, представляет предмет или событие в настоящем виде, без прикрас,— вот его назначение, вот чем развивает он любовь к занятию или обязанности, внушает нравственные чувства и облагораживает побуждения человека. Хороший журнал не курит фимиама и не читает проповедей. Эти требования благосклонного расположения к действительности, какого-то лирического восторга при созерцании ее, эти ожидания, что только и будет речь о добродетелях, что каждая строка станет дышать честью, доблестью, самоотвержением, эта мнимая благонамеренность, полная всегда холода, риторики и не менее того язвительная, в продолжение целой человеческой истории, под разными формами, но с одинаковым духом преследовала неусыпно тех немногих, которые в интересах просвещения, в интересах общественного порядка, с горячею жаждой добра, поднимали завесу истины, не заботясь о том, что скажут свои и что подумают иностранцы. Для читателя, мы полагаем, стало ясно, что у ‘Военного сборника’ есть коренное разномыслие с графом Ржевусским. Оно именно таково. Дело в том, что для них одна и та же армия — два различных учреждения, два понятия совершенно противоположные друг другу. ‘Военный сборник’ рассматривает ее в совокупности с народом, с прочими силами государства, как часть целого, органически связанную с ним. Для графа Ржевусского армия что-то отдельное, особенное, живущее собственной жизнью, вне народа, привилегированная каста, с которою должно обходиться не так, как с прочими смертными. Он называет ее ‘всегдашнею надежною опорой престола и отечества, истинною славой России’, для него в армии зло не примешивается к добру, как во всех человеческих делах, это значило бы ‘клеветать на армию, марать мундир’. Последнее выражение указывает уже резко на ту идеальную сферу, в которую граф Ржевусский соблазняет нас перенестись за ним. Марать мундир — как это возможно? Ну, а можно ли марать вицмундир или фрак? Сказать, что ротным или полковым командирам случается иногда класть в карман казенные или солдатские деньги,— это нетерпимо, это немыслимо, это обидно корпусу офицеров, ну, а почему же, если разгласишь другой секрет и проговоришься, что исправник или судья берет взятки, это не должно оскорблять корпуса судей и корпуса исправников? Известно, между прочим, что армии составляются не все из отборного человечества, а судьи и исправники — цвет общества, его лучшие члены, избранники высшего сословия, того сословия, которое, по красноречивому выражению манифеста, названо умом и душой народа.
Из этого выходит, что марать ничего нельзя и что придется ни о чем не говорить, потому что, говоря, непременно обидишь какой-нибудь корпус. Мы знаем, однако же, что напечатаны записки Иосифа, наполеоновского короля. В них замаран мундир, да и какой еще нарядный: маршала Франции, знаменитого Массены. Оказалось, что он был, несмотря на свою храбрость и славу, тоже на руку нечист, и, не оправдываясь в обвинениях, взведенных на него, исчислял только свои похищения по особой гомеопатической арифметике. ‘Я велю произвести в Падуе формальное следствие,— писал Наполеон,— ибо нельзя потерпеть такого грабительства. Допустить, чтобы солдат умирал с голоду и оставался без жалованья, это слишком нагло… Уже найдены четыре миллиона, пущенные в оборот Массеной, остается отыскать два остальные’. Целый мир прочел эти записки, и никому, однако ж, не пришло в голову, что таким обличением запятнан мундир французских маршалов и пройдены без внимания честь, самоотвержение, доблести французской армии.
А англичане, эти-то господа каких мундиров не марают, и спрашивается: у кого, однако ж, более выражается уважения и любви к своей армии, да на деле, а не в пустых фразах? Не вчера ли, не сейчас ли на столбцах английских журналов всевозможные мундиры были смешаны с грязью из этой любви, из этого уважения к армии? Она гибла с голоду и холоду в болезнях и страданиях от небрежности, непредусмотрительности и злоупотреблений так называемого начальства, от скверных действий администрации, и Англия подняла вопль, который огласил все углы земного шара. Англия не затруднилась опасениями: что подумают свои, как станут судить иностранцы?
Что будет говорить
Княгиня Марья Алексевна? —
а без всяких китайских церемоний употребила всю желчь языка, весь пыл души, чтоб опозорить свою военную администрацию, и эта гордая откровенность, это серьезное участие к сущности дела, а не к его околичностям были признаны миром за новый симптом величия Англии. Последствия этой нескромности известны миру, свету. Первая английская армия погибла в Крыму, но зато из вновь прибывших войск не пропал уже ни один человек от дурных дел администрации, и, как говорит ‘Военный сборник’ в прекрасной статье г. Обручева, ‘если нельзя сказать, чтоб Англия давала каждому более чем должно, то, по крайней мере, с уверенностью можно засвидетельствовать, что она окружила солдата такими удобствами и попечениями, каких не оказала своим защитникам никакая другая держава’. Боже мой, да что же это? Когда же мы-то отделаемся от допотопных понятий и сложим их на веки вечные в архив? Вопрос не о мундире, а о чем-то поважнее всех мундиров,— о России, которую тоже не следует марать. Для ее великой будущности нужны другие материалы мысли. Иногда под словами ускользает от нашего собственного внимания их таинственный смысл. Под честью, доблестью, самоотвержением, под самыми пышными выражениями может укрыться скудное содержание, отжившее учение о восточных кастах. Если все придерживаться азиатской пословицы, что ‘не должно выносить сору из избы’, то не худо подумать, какова будет изба, когда эта драгоценность сбережется в ней вся налицо. Граф Ржевусский в разгаре своей статьи провозглашает: ‘Прочь этот насмешливый тон, будем говорить серьезно!’ Как это хорошо, что может быть приятнее серьезного разговора! Да к чему поведет он? Точно ли доставит большое удовольствие? Но делать нечего, будемте серьезны. Мы уже сказали, что в разбираемой нами статье армия названа ‘всегдашнею надежною опорой престола и отечества, истинною славой России’. Если пошло на серьезность, то необходимо признать, что армии имеют двойной характер, охранительный и завоевательный. Под этими только двумя определениями они занимают законное место в истории. Хотя в завоевании есть грубое насилие, но оно совершалось часто во имя высшей образованности, во имя великих идей, оно освежало поколения, расчищало поле для новых деятелей и тем находило себе оправдание перед человеческою совестью. Но всякий раз, как армии подчинялись какому-нибудь третьему направлению, выступали из круга, предназначенного им, то не оставляли по себе ничего, кроме печальных воспоминаний о диких событиях. Завоевательный характер теряется, делается невозможным, но ни ему, ни характеру охранительному не идут выписанные нами выражения. Это уже новое, третье значение. В охранении и завоевании нет понятия опоры. Она принадлежит особенным эпохам: другому беспорядку вещей, римским легионам во время падения империи, язычникам-преторьянцам. Точно, на них опирался сокрушающийся престол, но они не спасли его. Армии не были никогда и не могут быть надежною опорой престолов. Он опирается на идею, которую видит в нем народ, на инстинктивную веру этого народа, на духовную связь с ним. Нет, граф, армия, которая есть и будет всегдашнею надежною опорой русского престола, сильнее, многочисленнее и непобедимее вашей армии в мундирах. Странно, иногда автор хочет сказать одно и говорит другое! Опора престолов именно тогда и бывала ненадежна, когда она опиралась на армию. Какой армии надо еще лучше, как Наполеона I, и что же сталось с ним, с его гренадерами и со старою гвардией, когда сочувствие народа отложилось от него и ему не было другой опоры, кроме маршалов да солдат? Нехорошее, грустное событие, что он продолжал опираться на них. Это уже употребление чистой материальной силы, без всякой примеси духа.
Если вы встречаете в современной истории явление, показывающее ясно, что престол опирается на армию, то не правда ли, что при различных вопросах о нем главную роль играет сомнение — долго ли продержится он? Вот как ненадежна опора, доставляемая армией.
Наконец, должно ли говорить все серьезно, должно ли сказать, что и истинная слава зависит не от армии, а от тех идей, которые зарождаются в народе, от того духа, который живет в нем, от учреждений, под сенью которых он благоденствует, от материального, нравственного и умственного капитала, который вносит в развитие человечества.
Армия велика не собственным величием, а величием того, что охраняет и во имя чего идет на смерть. Армия — посланница бесплотных сил народа, от них заимствует она свое значение и могущество. Не победа дает истинную славу, а та идея, для осуществления которой победа совершена. Идея же принадлежит не армии. Если бы было иначе, то история не нашла бы довольно благословений для армий Тамерлана и Аттилы. Ведь они были победоносны и как еще победоносны! В подкрепление выпишем из другой статьи г. Обручева в ‘Военном сборнике’ следующие замечательные строки: ‘Не в казармах скрывается сила,— говорит Паксан,— история лучше всего свидетельствует, где искать ее. В 1792 году, с одной стороны были французские волонтеры, собравшиеся под знамена прямо со школьных скамей или от сохи, с другой — соединенные армии Европы, но на чьей стороне осталась сила? В 1810 году Испания остается без войск, ее защищают составленные на скорую руку дружины поселян и монахов, с другой стороны являются армии Наполеона, генералы Наполеона, и сам Наполеон, но на чьей стороне остается сила? Нет, значит, возможности отвергнуть, что главная сила государства лежит в народе: что возможно с народом, того далеко нельзя достигнуть с одним войском, и отныне те правительства будут сильны, которые тесно связаны с народом, умеют развивать внутренние его средства и на них создают величие страны’. Вот где надежная опора, вот на что надо опираться. Это говорит француз, а французы тоже преисполнены воинственного духа, горды и тщеславны своей армией. Это убеждение не ничтожного светского человека, который хочет похвастаться своим ремеслом и завидует высшему призванию. Паксан сам военный, да какой еще военный: кто не слыхал о его пушках? Класть в основании журнала ‘честь, самоотвержение, доблесть!’. ‘Марать мундир’, ‘надежная опора’, ‘истинная слава!’. Мы не потому возразили на эти мысли, что они ложны, мало ли ложных мыслей? Да и на что нам требовать от других одних только правильных и истинных рассуждений? Наши опровержения сделаны по той единственной причине, что такого рода мнения имеют иногда влияние на государственную жизнь и мешают развитию нравственных и умственных сил народа.
Что в основу статьи графа Ржевусского положено понятие о касте, может быть невольно, может быть бессознательно, это до того справедливо, что ему неприятна мысль, которая переносит армию с отведенной ей планеты, из мира фантазии на нашу многогрешную землю, приводит в общение с народом, ставит в зависимость от него, и из этого источника заставляет черпать свое могущество, свое значение и Свое право на добрую память истории. Г. Обручев в той же статье ‘Военного сборника’ говорит между прочим: ‘Следовательно, политическое достоинство государства должно быть главным образом основываемо не на армиях и флотах, а на совокупности всех нравственных и материальных сил государства, источником которых служит народ… Как струя фонтана, по естественному закону равновесия, никогда не бьет выше уровня воды в резервуаре, так и могущество государства не может быть поддерживаемо армией выше уровня, представляемого развитием внутренних сил народа’.
Граф Ржевусский иронически выписывает некоторые строчки из этого отрывка, ‘подобного рода мысли’, замечает он мимоходом, ‘не соответствуют назначению военного журнала’. Это уже и не доказывается, это ведь так очевидно. Для военного журнала мало, непристойно, если мысль глубока, верна и прямо относится к делу. Нужны мысли какие-то отличные, военные.
Восставая на сравнение армии с фонтаном, сделанное г. Обручевым, граф Ржевусский, однако ж, сам предается наклонности сравнивать. Это самая серьезная часть его статьи. ‘Сознание святости защищаемого дела руководит им’. Он опирается уже не на армию, а на историю, вызывает из могил страшные тени и принуждает их свидетельствовать, что нет ни малейшего сомнения в истине его показаний. Тут-то, согласно преданиям, выводятся на сцену, как неизбежные наперсники в классических трагедиях, враги общественного порядка. Союзники иногда хорошие, опора довольно надежная. ‘В прошлом столетии’, так напечатано в статье графа Ржевусского, ‘враги общественного порядка во Франции нападали на священников, внушавших повиновение законной власти, и дерзнули писать сначала против духовенства, преследуя его мнимые и действительные недостатки, а потом открыто восстали против церкви и бога. Пусть поймут этот намек те у нас, которые начинают клеветать на армию’ и пр. и пр.
Это называется намеком! Как не понять — поняли. Не слишком ли уж это серьезно? Мы не станем оспаривать сравнения, нам как-то не по душе, неловко и неудобно защищать Сборник в этом отношении. Мы предоставляем суду самих читателей оценить побуждение, цель и меткость этого тонкого, чуть-чуть уловимого глазом намека. Мы намерены побеседовать о нем настолько, насколько он затронул вообще историю и литературу. Есть люди, которые ничего не читают, а судят и рядят о влиянии литературы по наслуху, по нескольким строкам, по одному слову. Она составляет для них что-то неизвестное и таинственное. Чего иной человек не знает, то он расположен или презирать, или ненавидеть. Таинственность же возбуждает грезы воображения. Эти люди подвержены странным крайностям и непостижимым противоречиям. В жизни, в действии они обращаются со всем, что относится до литературы, запросто, без всяких церемоний. Тут она является какою-то приживалкой, христа ради, в богатом и знатном доме. В то же время с одной стороны приписывается ей такое могущество, что пред ним пушки, штыки, сама армия — прах и паутина, а с другой — что это могущество вечно употреблялось на одно зло. Ведь как вы думаете? все перевороты на земном шаре произведены единственно литературой. О революции французской говорить нечего: ясно как день, что у нее нет других причин. Это все наделали писатели. Ну да Тарквиний был изгнан из Рима разве за Лукрецию? Помилуйте, против него писали. Его погубила литература, которой только следов не открыли еще ученые. И каково? Несмотря на ее предосудительное поведение, отделаться от нее нет никаких средств. Она совершенно необходима даже тем, которые нападают на нее, и необходима в практическом смысле. Она существенное, неизбежное, ничем не отвратимое выражение духовной природы человека. Ее считают злом, это хуже, чем клеветать на армию, это поносить разум и желать от людей одних животных инстинктов. Она в государственной и общественной жизни,— мы говорим о жизни нормальной,— есть стихия, действующая совокупно с другими. Какого же рода это действие? Литература предъявляет вечные требования духа и временные той среды, где поднимает голос. Временные требования принимают всегда формулу отрицания. Это непреложный закон, прирожденный сущности вещи. Человеку свойственно, как существу нравственному, желание быть завтра лучше, чем он был вчера, и обществу, чтоб оно могло существовать, необходимо то же стремление. Но тут и оканчивается сравнение. Человек может не поправлять вчерашних ошибок, полюбить свои недостатки, пороки и проволочить кое-как свою дрянную жизнь, общество, если у него есть будущность, если Провидение определило ему какую-нибудь цель, не в силах, хотя бы и желало, обречь себя на такое бедственное существование. Роковая сила влечет народы, предназначенные просвещению, каждый день к большей доле правды, добра и благоденствия. Это делается помимо человеческой воли, творчеством жизни. В осуждении того, что было вчера, есть то, что будет лучше завтра. Потому-то отрицание,— разумеется, исполненное мысли и таланта,— есть не признак вражды и не семя разрушения, а чаяние, предчувствие, совершенно естественное и законное явление, ступень, которую неминуемо надо перейти, чтобы подняться на высоту. История свидетельствует, что не без пользы действовало в ней отрицательное направление и что никакие ужасы не могли уничтожить его в человеческой природе. Желая, чтоб наши слова не были перетолкованы в том смысле, какого не имеют, мы позволим себе заметить, что признаем законность отрицания в приложении к временным, случайным явлениям. Теперь, кажется, можно обратиться прямо к вопросу. Из сказанного следует, что нельзя отрицать будущего, оно неизвестно, отрицается вчерашнее или настоящее: нельзя отрицать того, чего нет, отрицается существующее. И опять, если призвать на помощь историю, она оправдает наши слова. Литература в своих временных требованиях и указаниях ничего не выдумала и ничего не создала. Она следовала за явлением, никогда не предшествовала ему. Граф Ржевусский смотрит и на нее как на армию, с какой-то идеальной, лирической точки зрения. Ее дело было самое простое и не такое уж всемогущее. ‘Враги общественного порядка в прошлом столетии начали сначала писать против духовенства’! Благородное перо г. Громеки заметило уже в ‘Русском вестнике’, что писание это началось еще в XII веке, но куда уж поднимать на ноги всю историю, тут не до ученых споров, мы хотим только спросить: что ж, писатели прошлого столетия уничтожили благоговение к западному духовенству? Что ж, враги общественного порядка, как Вольтер с братией, поколебали тиару на главе римского первосвященника? А инквизиция, а костры, а продажа индульгенций, а разврат западного духовенства, а кровь народа, которую оно сосало, как вампир, во имя спасения души и правосудного бога, а Александр Боржиа? Эти ‘действительные недостатки’, повторяя миротворное выражение графа Ржевусского, куда нам их девать, чтоб утвердить баснословное влияние писателей на безграмотные массы и на дух разрушения, который вторгся, наконец, в этот удивительный общественный порядок? Мы уж не станем напоминать, что Реформация в XVI веке нанесла удар католическому духовенству немного почувствительнее, чем писатели прошлого столетия. Литература обнаруживает негодование, ропот, страдания, зло, когда оно уже тут, налицо, но не сочиняет и не производит их. Для этого имеется автор другой, более красноречивый, более понятный и чрезвычайно популярный. Это капля воды, падающая в продолжение веков на камень в одну и ту же точку, это будничная жизнь, ее мелкие подробности, которые мешают легким дышать свободно и сердцу спокойно биться, это сила, употребляемая там, где она внушает презрение, это страх всего, чего не должно бояться, и наглая дерзость пред каждою святыней человеческого чувства. ‘А потом восстала открыто против церкви и бога’. То есть, сперва писали, потом действовали. Мы уже заметили, что многие любят приписывать французскую революцию влиянию литературы. Но ведь это страшное, исключительное и знаменательное событие обсуждено уже великими умами. Причины его раскрыты. Европа и целый мир приведены были в ужас не от того, что несколько неблагонамеренных людей сговорились между собою писать статейки да книжки и перевернуть Францию вверх дном, не от того, что враги общественного порядка, вооруженные перьями и хитростями языка, подожгли ее, прельстили, надоумили. Оказалось, что друзья порядка хлопотали усерднее врагов. Враги в совершенной зависимости от друзей и тогда только делаются сильны, когда друзья потрудятся перепутать все и станут в тупик. Грозная буря принеслась издалека. Она скопилась не в тиши литературных кабинетов и не на чердаках бедных писателей прошлого века. Она, правда, походила на сверкание молнии, по которому можно догадаться, что туча заряжена громами. Люди знающие утверждают, что французскую революцию готовила вся прошлая история Франции, что интересы народа, оскорбленные во всех отношениях, и сатурналии опьянелых властей играли тут первостепенную роль, что, наконец, семя переворотов, постигших Францию, лежит в самом характере французов. Но не сама ли революция эта свидетельствует между прочим, что если литература не мила иным друзьям порядка, то и настоящие враги его не очень жалуют ее. Кто послушался писателей, тронулся их красноречием и увлекся ее талантом? Не все ли они сложили головы, потому что не в силах были получить какое-либо влияние? Не оставались ли долее других только те, кого нельзя назвать писателями, эти рабы кровожадной массы, которые не управляли ею, а подчинялись ей, и которым диктовала она свои животные инстинкты? Если все беды происходят от врагов общественного порядка, называемых писателями, то кто же в настоящее время виной беспорядков в папских владениях? Неужели тайные агенты? тайная переписка? Действие такого гомеопатического яда, такой нелепости доказывать нельзя, хотя граф Буоль в недавней депеше и старается выгородить свою Австрию под этим жалким предлогом. Папа окружен одними друзьями порядка, писателей нет, следовательно, ничего не пишут, журналов одна только официальная газета, да две-три иностранных и то не в полном количестве нумеров, книг, кроме благонамеренных, не увидишь в глаза, следовательно, ничего не читают,— чего бы, кажется, лучше,— царство небесное, а между тем понадобились чужие пушки и приятельские штыки. Если писатели могут быть опасны для общественного порядка, если гласное указание на язвы общества бывает гибельно для него, то каким образом объяснить, не говорим уже благоденствие и могущество, а просто существование Англии? Чего там не пишут и чего не говорят? Ей этого мало. У нее—‘милости просим’ врагам общественного порядка с целого света, да еще не заставишь ее никаким образом принять на себя труд побеспокоиться сколько-нибудь при посещении этих незнакомых гостей. Во Франции и писали и была революция. В Германии писали гораздо больше, гораздо разрушительнее, гораздо научнее, а революции не было.
Движение 1848 года последовало недавно, и его сравнивать с французской революцией было бы бессмыслицей. Но мы могли бы продолжить нашу статью в бесконечность, если бы захотели пересчитывать события истории, которых не объяснить влиянием писателей. Друзьям порядка в превратностях исторической жизни встречалась иногда надобность отвести на них глаза зрителей, чтобы по чувству христианского смирения самим не выставляться на первом плане. Им случалось приписывать хаотическое состояние обстоятельств не своей неспособности, а чужой злонамеренности. Некоторые из них любили поднимать тревогу, нарушать мир и тишину, пугая легковерных людей призраками, чтобы самим явиться потом в образе ангелов-хранителей от этих несчастий ада, рисуемых часто лукавым или слишком трусливым воображением. Пускай другим странам чудятся привидения, пускай другие ступают робко по историческому пути, озираясь на все стороны. В России живет дух порядка несокрушимого. Ей не настоит надобности в излишней заботливости друзей, в их чересчур нежной и обязательной предусмотрительности. Россия не такой больной, чтобы доктор смел побояться назвать ей ее болезнь. Опасно не то, что литература произведет дурное действие, а скорее то, что, пожалуй, действия-то не окажется никакого. Откровенный говор литературы, особенно в наше время, более, чем во все прошлые века, и нужен и благодетелен. При уничтожении пространств, при непомерном передвижении масс, при возрастающем общении людей, ну, теперь ли думать о том, что никто не увидит, никто не проведает и что именно ‘незваные и не знающие дела обличители’ дадут честное слово держать себя в пределах скромности и свято хранить секреты? Литература, перенося вопросы в сферу мысли, уничтожает в толках их баснословный характер и кладет печать молчания на уста непризнанных и незнающих. Теперь, более чем когда-нибудь, она одна в состоянии умерять преувеличенные слухи, обуздывать бред воображения, выводить напоказ невежество, которое разглагольствует охотно, рассказывая какие-то диковинки и в грязной комнате и в нарядном салоне. Литература отнимает у страсти, которая не может выговориться, ее сосредоточенность и мрачность, а у зла его подспудную, разъедающую силу, она вернее всех справок доищется причин, угадает последствия, укажет на нелепость врагов и на тупоумие друзей.
Справедливость требует заметить, что теория графа Ржевусского, если нашла противников, то не осталась и без последователей. Кто-то П. К. в Русском же инвалиде пришел от нее в неописанный восторг и выразил громогласно от лица старых и молодых солдат, употребляя, неизвестно по какому праву, выраженйе: ‘Все мы признательны за голос, поданный в защиту армии’.
Эта статья безыменного автора не требует опровержений, ибо сначала до конца проникнута наклонностью к духовному самоубийству. Автор, как нарочно, с каким-то злым умыслом, в видах непостижимой дипломатической тайны, сделал много выписок из ‘Военного сборника’ и выписал не слабые места, а только те, на которых читатель остановится непременно с напряженным вниманием и непременно скажет себе: ‘Да, правда, тысячу раз правда’.
В заключение мы не можем пропустить без внимания нововведения, сделанного графом Ржевусским. Зачем в его подписи под статьей обозначено его высокое звание? До сих пор знаменитые писатели России, Державин, Дмитриев, граф Уваров, подписывались под своими литературными произведениями, просто, не прибавляя: министр юстиции, министр просвещения, действительный тайный советник. Они не прибегали к бесполезной мере. Им было хорошо известно, что у литературы есть своя табель о рангах, что по этой табели голое имя Шекспир значит — фельдмаршал, а что рядовую мысль не произведет в офицерский чин никакая подпись.
Впервые — в 1860 г. отдельной брошюрой в Германии (в типографии Петца в Наубурге). Перепечатано в журнале ‘Русское обозрение’, 1898, март, с. 86—103, с предисловием П. В. Шейна.
Статья написана по следующему поводу. В 1858 г. в Петербурге при штабе гвардейского корпуса начал издаваться журнал ‘Военный сборник’, редактирование которого было поручено Н. Г. Чернышевскому и профессорам Военной академии — В. М. Аничкову и H. H. Обручеву. Журнал, затрагивавший важные вопросы тогдашней военной жизни и правдиво заговоривший о недостатках и злоупотреблениях в русской армии, завоевал большую популярность в прогрессивных кругах и вызвал резкое недовольство в консервативном лагере. (См. ‘Замечания’ Н. Г. Чернышевского ‘на доклад о вредном направлении всей русской литературы вообще и ‘Военного сборника’ в особенности, составленный г. военным цензором полковником Штюрмером’.— Полн. собр. соч., т. V, с. 441—491.) В No 7 ‘Военного сборника’ (с. 89—124) был напечатан за подписью В. Д. К. очерк ‘Пять месяцев в *** полку. Выдержки из дневника’. Здесь отмечались такие отрицательные факты военного быта того времени, как хищения со стороны офицеров, обкрадывание ротными командирами казны и солдат, избиение солдатами жителей на постое и т. п. Против критики армейских порядков выступил генерал-адъютант граф Ржевусский, опубликовавший в газете ‘Русский инвалид’ (No 281 от 24 декабря 1858 г.) статью над названием ‘Армеец — не армейцу’, в которой заявлялось, что ‘Военный сборник’ клевещет на армию и марает честь военного мундира. Ответом на выступление Ржевусского и явилась статья Павлова.
Статья Павлова предназначалась для ‘Отечественных записок’, но так как она касалась армии, то Петербургский цензурный комитет направил ее на рассмотрение военной цензуры. Вопрос был вынесен на усмотрение военного министра, который категорически высказался против напечатания статьи.
Статья была прочитана автором под названием ‘О несправедливых нападениях на литературу’ в публичном заседании Общества любителей российской словесности 26 апреля 1859 г. П. Шейн, присутствовавший на этом заседании, вспоминает: ‘Впечатление, произведенное чтением этой статьи, было весьма сильное, все слушали ее с напряженным вниманием, и каждая фраза автора сопровождалась громкими рукоплесканиями. Во многих слоях общества эта статья составляла предмет разговора в течение чуть ли не целого сезона. Списки с нее стали ходить по рукам…’ По свидетельству Н. В. Берга, многие члены Общества любителей российской словесности были напуганы чтением статьи и ‘думали, что выйдет какая-нибудь история… может быть, закроют чересчур расходившееся общество…’
А. И. Герцен в статье ‘Вольное русское книгопечатание за границей’ (1860), отмечая рост бесцензурной русской литературы, называл брошюру ‘Статский — армейцу’ в числе изданных в Германии русских книг, имеющих особенный интерес.
При жизни Павлова статья в России напечатана не была. В 1886 году П. Шейн передал текст статьи в ‘Исторический вестник’, но редактор журнала счел опубликование ее неудобным и возвратил рукопись.
Стр. 324. ‘От Перми до Тавриды…’ — цитата из стихотворения А. С. Пушкина ‘Клеветникам России’ (1831).
Стр. 328. Иосиф, наполеоновский король — Жозеф Бонапарт (1768—1844), брат Наполеона I, король неаполитанский в 1806—1808 гг., король Испании в 1808—1813 гг.
Стр. 329. Обручев Николай Николаевич (1830—1904) — в то время молодой офицер Генерального штаба, редактировавший совместно с Н. Г. Чернышевским ‘Военный сборник’. Принимал деятельное участие в революционном движении 1860-х годов.
Стр. 330. Преторианцы — в Древнем Риме войска, составлявшие охрану властителя и игравшие большую роль в дворцовых переворотах, вообще, войска, служащие опорой насильнической, основанной на грубой силе, власти.
Стр. 331. Паксан — французский генерал, изобретатель пушек-гаубиц.
Стр. 333. Тарквиний Гордый — последний царь Древнего Рима (VI в. до н. э.), возбудивший недовольство патрициев и плебеев и изгнанный из Рима. По преданию, поводом к восстанию римлян послужило насилие, совершенное Тарквинием над женой его родственника Лукрецией, которая покончила жизнь самоубийством. После изгнания Тарквиния в Риме была установлена республика.
Стр. 334. Громека Степан Степанович (1823—1877) — умеренно-либеральный публицист, помещавший статьи по вопросам русской внутренней жизни в ‘Русском вестнике’ и ‘Современнике’.
Тиара — головной убор римского папы.
Стр. 335. Александр Боржио, правильнее Борджиа — римский папа с 1492 по 1503 г. В своей борьбе за политическую власть не пренебрегал никакими средствами, действуя путем подкупа, предательства и убийств.
Стр. 336. Беспорядки в папских владениях—имеется в виду революционное движение в папском государстве, существование которого было серьезным препятствием к объединению Италии.
Граф Буоль (Буоль Шауэнштейн Карл Фердинанд) — австрийский премьер-министр и министр иностранных дел.