Статьи, Дашкова Екатерина Романовна, Год: 1808 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 137 минут(ы)

E. P. Дашкова

Статьи

E. P. Дашкова. О смысле слова ‘воспитание’. Сочинения, письма, документы / Составление, вступительная статья, примечания Г. И. Смагиной. СПб., 2001.

Scan ImWerden

СОДЕРЖАНИЕ

Письмо к другу

Общество должно делать благополучие своих членов (перевод Е. Р. Дашковой)

Путешествие одной российской знатной госпожи по некоторым аглинским провинциям

Послание к слову ‘так’

Сокращение катехизиса честного человека

О смысле слова ‘воспитание’

О истинном благополучии

Искреннее сожаление об участи господ издателей Собеседника

К господину сочинителю ‘Былей и Небылиц’ от одного из издателей Собеседника

Краткие записки разносчика

Вечеринка

Ответ [Иоанну Приимкову]

Путешествующие

Картины моей родни, или Прошедшие святки

Моя записная книжка

Записки тетушки

Письмо к издателям сих ‘Сочинений’

Отрывок записной книжки

Продолжение отрывка записной книжки

К господам издателям ‘Новых ежемесячных сочинений’

К господам издателям ‘Ежемесячных сочинений’: Вопросы

Истины, которые знать и помнить надобно, дабы, следуя оным, избежать несчастий

Письмо к К. Вильмот с размышлениями о вопросах воспитания 15 ноября 1805 г.

Нечто из записной моей книжки

Письмо к издателю ‘Русского вестника’

Письмо к другу

Вчерашний наш с Вами разговор столь сильно мой разум упразнил, что, приехав домой, я взялась опять за книгу, в коей, как я Вам сказывала, все те истины подробно и ясно выражены, которыми чистая Ваша душа быв прельщена, их исповедует. При сем сообщаю две главы из оной моего переводу. Я смею Вас уверить, что в нем смыслу автора я не потеряла, но не скроется от Вашей прозорливости то, что слог мог бы быть выше и что я иногда принуждена была прибегнуть к повторениям. В сем случае и не женщина извинена будет, когда читатель, размысля о существе сего сочинения и о намерении, которое я имела в сем переводе, признается, что, сколь ни изобилен наш язык, он в сем роде сочинений еще нов и что переводчик, который желает принесть пользу, должен предпочесть ясность витийству.¹ Красоты слога более нужны в стихотворстве или легких творениях, нежели в моралических сочинениях. Я не сомневаюсь, чтоб число писателей в нашем Отечестве от времени до времени не умножалось, почему и льщусь, что потомки наши будут иметь то преимущество, что красоты слога будут безвредно присоединяемы к сочинениям философическим. Напротив того, теперь писатель, который пишет для того, чтобы умножить сведение своих сограждан, должен стараться только быть вразумительным и не стремиться за славою красноречивого писателя. Великий Ломоносов писал сильно, прекрасно и сладко, в стихах и в прозе, в важных и легких сочинениях, но великий Ломоносов мало себе подобных имел, да, к несчастию, не все его и понимают. Я нечувствительно зашла в диссертацию, которая имеет вид извинения, но сие, однако, у меня в виду не было. Привыкнув Вам сообщать все мысли свои, я нахожу удовольствие с Вами говорить, почему и пишу с тою открытностью и вольностью. Доказательством сей правды послужит то, что я Вам искренно признаюсь, что я думаю, что перевод мой и не требует извинений: подвиг мой в сем случае сам уже мне щит. Может быть, сей маленький мой труд будет когда-нибудь напечатан, может быть, из моих сограждан, не умеющий других языков, кто его прочтет и получит понятия, коих он до него не имел. Вот что любовь к Отечеству во мне говорит, и вот в чем состоял мой предмет! Он достигнет главного успеха, когда Вам, любезный друг, понравится, и Вы удостоверитесь, что я за первое удовольствие в жизни моей почитаю утешение быть с Вами и наслаждаться Вашими разговорами, если не инако, так через письмо Вам сказать, что я искренний Вам друг.

К. Д.

Общество должно делать благополучие своих членов

Общежитие тогда только полезно человеку, когда оно ему доставляет наслаждение тех благ, коих естество человеку желать велит. Чем более общество их утвердит ему, тем более оно совершенно, тем более оно ему драгоценно будет и тем более ему нужно. Любя своих сотоварищей, он себя в них любит, вспомоществуя им, он сам себе помогает, принесением им каких-либо жертв своему собственному благополучию он жертвует: одним словом, рассудительная или, так сказать, просвещенная любовь самого себя есть основание общественных добродетелей и подвиг всего того, что человек делает для своих собратий. Добродетель не что иное, как польза людей, живущих в сообществе. Быть добродетельным — это быть хорошим сочленом, вспомоществовать распространению блага тех, с коими судьба твою жизнь сопрягла, и наконец, примером поощрить оных к тому же возмездию и против себя.

Если сообщество или те, кои его движениями управляют, не доставляют членам его наслаждения благ, им естественно свойственных, но паче стремятся их оных лишить, если их принуждают к бесполезным, горестным и тягостным жертвам, если препятствуют их работам или промыслам, если не утверждают ни счастье, ни их надежность, тогда человек не находит уж полезности в общежитии. Он тогда от общества отделяется столько, сколько ему возможно, любовь его к оному умаляется, он не может любить общество, как поелику оно способствующее орудие его благополучию, и наконец, он будет его ненавидеть, будет и вредить оному, если оно не станет его ограждать от опасностей и от внешнего и внутреннего насилия.

Из сего заключить должно, что порочность в обществе, или порок в правлении, делает сочленов развратными. Естество не сделало их ни добрыми, ни худыми: оно только вложило в них любовь к себе самому, желание сохранить себя и волю быть счастливым. Сии чувствования законны и делаются добродетелями, когда они достигают до своего предмета путями, полезными ближнему, напротив, они делаются пороками, когда стремление оных основывается на вредности своих сотоварищей. Добродетель есть полезность, а порок — ущерб благосостояния рода человеческого. И то и другое суть действия воли или их выгод, худо или хорошо понимаемых. ‘Когда народ или те, кои им управляют, неправосудны или нерачительно долг свой исполняют, они тем послабляют или разрывают связь общества. Тогда человек от него отторгается, становится неприятелем оного, старается снискать свое благополучие вредными его сотоварищам средствами. Видя, что общество ему бесполезно, тягостно или вредно, он заключает, что он ему ничем не должен. Узы, соединяющие сообщество, ослабевают или разрываются по мере умножающегося числа членов, отделяющих от оного свои выгоды. Тогда-то каждый становится порочным и преступником. Дела его управляемы тогда только ослепленным и особенным прибытком, любовь к самому себе принимает уставы только от развратного воображения, от страсти, от заблуждения. Всякий нарушает законы, когда находит их не огражденными от сего насилия, или употребляет хитрость для сокровенного избежания исполнения оных. В худо управляемом сообществе почти все члены бывают наконец взаимными врагами. Каждый живет лишь для самого себя, не принимая участия в своих сотоварищах, всякий естественно следует своим страстям, мыслит только о собственной корысти, не имеющей никакой связи с общею пользою: тогда-то человек делается зверем против подобного себе, и сообщественное положение приносит тогда более злополучия, нежели состояние дикого человека, в глубину лесов скрывающегося’.

Сии правила подадут нам сведение о истинных основаниях, какие должно полагать любви к Отечеству и всем добродетелям, служащим точно к сохранению политических сообществ, они послужат нам к показанию источников, из коих истекает сие опасное равнодушие, объемлющее обыкновенно большую часть членов худо управляемых народов, они дадут нам чувствовать необходимо действующую силу правительства над нравами.

Путешествие одной российской знатной госпожи по некоторым аглинским провинциям

С. Т. 5 мая.

Ты желал, любезный друг, иметь список с дневных записок моего путешествия: и все, что я ни представляла тебе о малом достоинстве оных, быв тщетно, я наконец решилась исполнить твою волю, но в сем случае, так как и в других, узнаешь своего друга. Я списала ныне только ту часть, которая для меня более нравится: и как те записки, приехав на квартиру иногда уставши и обессилев от дороги, просто писаны были, так ныне без всяких не только украшений, но и переправок тебе их посылаю. Ты знаешь, что я оные записки хотела только для памяти собственно для себя делать: но некоторые мои приятели, при отъезде моем из Отечества, просили, чтобы я писала к ним и делила бы с ними то, что я вне оного увижу и делать буду. Ты легко оное приметишь по мелкостям, собственно до меня принадлежащим, кои я, по данному слову (чтоб все то писать, что я видеть и делать буду) внесла: почему за лишнее и считаю делать отговорки или уверения, что не амбиция быть писателем побудила меня к писанию сего журнала. Англия мне более других государств понравилась. Правление их, воспитание, обращение, публичная и приватная их жизнь, механика, строения и сады — все заимствует от устройства первого и превосходит усильственные опыты других народов в подобных предприятиях. Любовь англичан к русским также должна была меня к ним привлечь. Я бы желала только, чтоб краткое сие (некоторой части сего государства) описание было изображено достойною кистью, которая бы как основание, так и отделенные части, их между собою сношение, различные тени, наконец, и источник, весь союз соделавший, изобразить умела. Их сады одни уже достойны эпическим писателем быть описаны. Ты конечно не ждешь того от моего пера, довольно, что твой друг то чувствовать умеет, что пиит иногда в насильном или мнимом восторге пишет. Может быть, чувства дружбы в сердце моем превосходят замыслы их воображения, когда они о сем освященнейшем союзе говорят. Но как измерять чувствования не можно, то я удовольствуюсь тем, что ты будешь знать и верить, что я горячий друг своим друзьям и что таковою для тебя по смерть пребудет.

К. Д.

14 числа октября в девятом часу поутру приехал ко мне славный Паолий,¹ который и в приватной жизни достоин любопытства: он конечно разумом своим и в простой жизни и обращении отличится, потом господин Фицжеральд, который член Вольного общества художеств, хлебопашества и торговли. Оных членов до двух тысяч человек, кои собираются в особливый дом, ими купленный, и где они раздают прейсы² из собственной своей суммы за вымышление новых машин или орудий, способствующих к рукоделию и хлебопашеству. Он нас возил в оный дом, где мы нашли великое множество разных машин и орудий, для пользы рода человеческого вымышленных, за кои великими деньгами награждены их сочинители. Рассматривая все оное, я некоторый род почтения в себе чувствовала к сему месту, из которого истекает такая польза и облегчение сему счастливому и просвещенному народу. Пробыв там до трех часов и завезя госпожу Жонес и ее тетку, которые с нами же были, проехала к госпоже Ноелль, где посидев с полчаса, потом была у госпожи Собар, но, не застав ее дома, поехала к Пушкину,³ где отобедав, ездила с визитом к миледи Спенсер, откуда опять к Пушкину возвратясь, до одиннадцати часов у них просидела и простилась с ним в том намерении, чтоб на другой день рано начать нам свое путешествие.

15 числа в полосма часа, севши в карету с П. Ф. К.⁴ с братом И. А. В.⁵ с дочерью и с одною камер-юнферою,⁶выехали из Лондона по большой Бадской дороге. В 17 милях остановились мы в местечке, называемом Клермон. Тут загородный дом славного милорда Клейва, который недавно такие большие завоевания Индейской их компании приобрел и тем же случаем так разбогател, что он теперь из первых богачей аглинских. Он купил сей дом у герцога Нейкастельского и, не удовольствуясь его палатами, которые были преогромные, их сломал и теперь строит вновь превеликий дом, который еще не окончен, почему мы пошли смотреть сад, который чрезвычайно хорош и окружен превеликим зверинцем. Посредине сада прекрутая гора, на коей построен домик весь открытый, куда мы взойдя, не только все окружные места, но и город, как на ландкарте, видели. Отъехав оттуда еще три мили, остановились в доме господина Гамилтона, называемом Кобгам. Сад его со всем отменным вкусом отделан: положение оного на горе, под которою течет речка, из коей все то сделано, что только придумать можно, она введена в сад, где, извиваясь на разные части, делает несколько островов, которые все насажены разными деревьями, у некоторых отделаны берега диким камнем так живо, как будто бы то естество произвело. Один из сих островов представляет совсем дикий остров, на котором никакого нет строения и ничего, кроме деревьев, которые без всякого геометрического порядка насажены, в конце оного увидели камни, кучами накладенные, представляющие во всей точности каменную гору, сквозь оную оставлен ход, куда мы пройдя, к большему своему удивлению, очутились на крутом берегу, состоящем из таких же каменьев, но на которых по приличности насажены деревья и цветы, тут мост такой же каменный, сообщающий оный остров с другим близ того лежащим. Сошед вниз к самому мосту, нашли расселину в горе, куда войдя, немало удивились, нашед пространную пещеру, отделанную всю сверху донизу разными хрусталями, которые наподобие ледяных сосулек вмазаны в стенах и в своде. Оная пещера простирается очень далеко разными закоулками, которые все в такой же точности отделаны. В конце же пещера сия составляет превеликую гроту, отделанную также натурально штуфами хрустальными. Солнце, проходя сквозь расселины, нарочно для того оставленные, так они отвращают, что глаза насилу могут терпеть оный блеск. Все стены покрыты или, лучше сказать, составлены из драгоценных хрусталей и разных окаменелостей, как-то кораллы всякого рода, аметисты, топазы и янтари, которые все вместе так кстати собраны, что самую натуру бы обмануть могли. В углах на таковых же каменьях бьют каскады, которые, собираясь в разные бассейны, стекают потом в реку, к коей тут сделан сход несколькими ступеньками. Отдохнув немного в сем прекрасном месте, вышли сквозь узкий проход наверх, где не меньше удивились, увидя себя на пустом берегу, где только изредка набросаны большие камни, которые так обросли травою, что, казалось, от создания света тут пребывают. Напротив оного вдали на горе видна палатка, возле которой пасется стадо: и хотя только одна река нас разделяла, однако мы еще версты три прежде обойти должны были (и почти на каждых десяти шагах новые картины видели). Пришед к палатке (которая не что иное, как галерея, отделенная на то подобие), увидели вдруг большую часть сада и почти все разные домики, которые в нем по местам построены. Остановясь тут несколько, прошли еще с версту столь же прекрасными местами. Дорожки или проходы в аглинских садах тем более приятны, что единственности геометрических фигур не подвержены и что новые картины, расположенные по приличеству, беспрестанно твой взор прельщают. Тень разной зелени деревьев, тень от густоты или редкости деревьев, вышина или низкость их, воды, проведенные с таким искусством, чтоб казалось единственно им тут быть, различные строения — все сие у них с великим рачением и искусством употребляется, но искусство так скрыто, что сады их кажутся выбранные хорошие натуральные места. И хотя по их стилю уже конец октября, однако зелень такова, как у нас среди лета никогда не бывает. Первая причина тому — способность их климата, второе — их собственная прилежность, их луга, или, так как они называют, зеленые ковры, гораздо дороже им становятся всякого регулярного сада, потому что они не только что каждую неделю траву подкашивают самыми тонкими косами, но сверх того укатывают оные превеликими дощатыми валами, от чего трава так чиста и так гладка, как настоящий ковер. Для содержания сего много работников имеют, однако не то число, какое чрез много у нас разумеется: ибо как содержание человека в Англии очень дорого, зато один более трех наших ленивцев сделает, сверх того многие машины употребляются, коими облегчается работа. Влажность же натуральная их земли содержит оные в беспрестанной зелени до самого генваря, почему озимый их сев так поздно бывает, что насилу только начинали тут приуготовлять к тому пашню. Потом, проехав город Гильфорд (в 30 милях от Лондона), остановились в местечке Годлемер в четырех милях от оного, где, отужинав, ночевать остались.

16 числа поутру, отъехав 20 миль, обедали в городе, называемом Петерфидд, потом, отъехав восемь миль, переломилось у кареты нашей дышло, почему мы, часа полтора промешкав, поехали далее, и хотя уже смеркалось, однако мы еще шесть миль отъехали, остановясь у прекрутой горы, где к колесам привязали спуски. Вдруг к нам прискакал человек верхом так запыхавшись, что насилу мог говорить, и лошадь под ним с устали тряслась, он нам сказал, что он морской офицер, едущий из Портсмута (от которого мы были в шести милях), и что за две мили пред нами прискакал к нему разбойник верхом и долго за ним гнался, крича, чтоб он остановился, или он его застрелит, однако он столько был счастлив, что от него ускакал. В Англии других разбойников не бывает, они обыкновенно поодиночке ездят, и если у кареты не случится верховых, то они, проскакав с заряженным пистолетом, просят кошелька, который неспорно им отдают, после чего они, поклонясь, поедут очень спокойно и никем не остановлены. Мы, приказав своим двум верховым, которые имели заряженные пистолеты, ехать по сторонам кареты нашей, отправились далее, однако предосторожность наша была излишняя, никто на нас не напал, и мы благополучно в 7 часов приехали в Портсмут без всяких худых встреч. Между тем как мы ужинали, пришел к нам офицер русский Назимов, который тут от нашего флота оставлен с 20 матросами больными, коего, оставя у себя, расспрашивала я о своих земляках и с ним остатки вечера проводила.

17 числа после завтрака, взявши фьякр,⁷ поехали с братом И. А. В. и Назимовым на берег моря, где видели на рейде многочисленные стоячие их военные корабли, потом поехали к пристани и, вышед из кареты, гуляли тут пешком. Видели артиллерийский двор, в адмиралтейство ж не ходили, потому что после пожару наистрожайше запрещено впускать не только чужестранных, но ниже своих агличан без билету адмиралтейского, почему мы, возвратясь домой, в пять часов отобедали, потом остатки вечера читали.

18 числа в полосьма часа поутру выехали мы и, отъехав 6 миль, своротили с большой дороги и поехали проселочными дорогами до самого Сутгамптона, который в 26 милях от Портсмута. Город сей хотя невелик, но очень весел, построен на самом взморье, тут сделаны холодные бани, для которых в некоторые месяцы съезжается великое множество людей, для чего построены прекрасные две залы, где бывают преогромные балы и собрания. Мы ходили смотреть оные бани и в залы заходили, оттуда же, обойдя весь город, гуляя по некоторым улицам, кои чрезмерно чисто содержатся, возвратились на квартиру свою и тут уже остались ночевать.

19 числа, поутру выехав в пять часов и сделав 22 мили в полдесята часа, приехали в Салисбури, и покуда кормили лошадей, мы, взяв наемную карету, ездили в соборную церковь, которая построена более 500 лет назад. Хотя здание сие преогромное готической архитектуры, однако отменно примечательного ничего не имеет, кроме древности своей и живописи в сводах, где альфреско греческим письмом написаны разные образа, в которых так краски живо сохранились, как будто теперь писаны. Есть еще некоторые любопытные монументы и надгробные надписи, но всего чуднее мысль строителя оного храма, в коем столько приделов, сколько в году месяцев, столько дверей, сколько недель, столько окошек, сколько дней, и столько столбов, сколько в году часов (столбы сии превеликую красоту делают, составляя в три ряда галереи во всю длину оного здания). Мы застали их службу, которая с великим благочестием отправлялась при игрании органов и петья двух крылосов, оттуда поехали на фабрику слесарную, потом ходили по лавкам, и хотя город сей не из больших, однако лавки оного наполнены всякими товарами. (Генерально во всех и маленьких городах в Англии все сыскать можно.) В двенадцать часов выехав и сделав три мили, остановились в местечке, называемом Вильтон. Тут загородный дом милорда Пенброка, который как вкусом, так и убором превосходит все то, что мы прежде видели. В нем 18 комнат наполнены картинами лучших мастеров, древних и новейших, как италианских, так и прочих школ, одна галерея превеликая вся работы славного Вандек,⁸ которая конечно теперь бесценная, статуи древние и новые мраморные и других разных каменьев, не только во всех покоях с верхнего и до последнего этажа, но и во всех сенях и кругом всех палат в нишах наставлены, и на дворе, и в саду во всех домиках и галереях, столы же яшмовые, агатовые и всяких драгоценных марморов и гранат, одним словом, тут такие сокровища, что почти счислить не можно. В саду течет река, на которой стоят разные суда, в конце саду оная река гораздо шире становится наподобие полумесяца, и во всю ширину оного сделан спуск, вышиною на несколько аршин, что составляет наипрекраснейшую каскаду. Проходя тут целые четыре часа, пошли на ковровую фабрику, которая из первых в оном роде считается. Оттуда, севши в карету, поехали дале и, свернув две мили в сторону, заехали смотреть остатки древнего храма друидов (известно, что в Англии до проповедания Евангелия, то есть до 177 году, было идолопоклонничество. Жрецы их, называемые друиды, сказывают, иногда и людей в жертву идолам своим приносили), называемого Стонгинхес. Здание сие конечно было пречудой архитектуры, наподобие превеликой залы, которая составлена из диких камней такой ужасной величины, что все удивляются, каким способом они тут могли быть привезены и поставлены. Вся вышина теперь видимых остатков из одного камня состоит, из чего рассудить можно, сколько он длинен. Обойдя его вокруг, поехали далее, и как уже темно становилось, то хотя столбы и на каждой миле по всем дорогам поставлены во всей Англии, но, не могши читать, кучер наш сбился на другую дорогу, так что мы, не доехав до определенного ночлега, ночевать принуждены были в маленькой деревеньке, называемой Чил-Трек в 14 милях только от Салисбури. Мы долго проплутали и в десятом часу насилу, скакав очень резво, доехали.

20 числа, в семь часов поутру выехав, в местечке Вармистр, в 8 милях расстоянием, завтракали, потом, отъехав еще пять миль, в доме милорда Веймут, называемом Лонглет, остановились. Дом сей построен в 1566 году весь из тесаного белого камня с великолепною отделкою, и через толь долгое время так невредим, что кажется вновь построен. Расположение внутреннее покоев точно в нынешнем вкусе, в одной галерее нам показывали канапе, кресла и стулья черные гебеновые, вместе с домом сделанные, а так чисты, как новые. Обои во многих более ста лет во всей целости: хотя хозяева почти весь круглый год живут и мебели употребляются. Пробыв там два часа и погуляв в саду, поехали далее. В пяти милях в городе Фроме (в котором лучшие суконные их фабрики) кормили лошадей, после чего, переехав еще десять миль, прибыли благополучно в Бат и стали в оберже⁹ Лурс, куда к нам пришел бывший наш советник посольства Людрас.¹⁰ Во время ужина услышали превеликий звон в колокола: мы думали, что у них назавтра праздник, однако нам сказали, что звон сей для нашего приезду и что всякий, приезжающий в Бат, тем встречен. Потом пришли к нам господин Жонес с дочерью, и остатки вечера с ними просидели.

21 числа в девять часов поутру пришел к нам Людрас с дочерью и девица Жонес, и все вместе пошли в залу, в коей фонтаны теплых вод, тут нашли такое множество людей всякого звания, что насилу продраться могли до помпы, и, выпив по стакану сей воды (вкус оной хотя и отзывается несколько серою, но не так противен, как акейские воды), пошли смотреть бани, которые возле самой залы, так что из окошек оной купающиеся люди видны. Тут женщины и мужчины все вместе, одеты в желтых фланелевых шлафроках, на головах клеенчатые шляпы, и по горло будучи в воде, все вокруг друг за другом ходят, и только головы одни их видны. Есть такие бани, в которых, так как и в Акене, особливо ходить можно, но как оные дале от ключа, следственно, и не так действительны, то для здоровья больные в большие бани ходят. Обходя все прочие одинокие бани, где все в великой чистоте и приборе нашли, пошли на планаду, где построено в двух квадратах множество разных домов, но все под одной крышкою и одинаковой архитектуры, что составляет великую огромность. (Тем больше, что они построены все из белого тесаного камня, так как и весь город, к чему много способствует кряж оной земли, который не только вокруг Бата, но и во всей провинции Сомерсет и далее одинаков простирается, то есть состоит весь из мягкого белого камня, который, наподобие нашего мячковского, от времени крепчает, но сначала в деле так мягок, что их резчики все из него делать могут с такою легкостию, как из гипсу, чрез что великую красоту делают их домам, которые как снаружи, так и внутри по приличности разных родов архитектуры резьбою отделаны.) Тут по сторонам оных квадратов два гулянья: одно называется Сут-Парад, которое, будучи положением на полдне, употребляется для зимней прогулки, другое Норт-Парад, где для тени летом прогуливаются после вод. Походя в обоих сих местах, прошли в залу завтракать, тут хотя более 200 человек за столами сидели, однако с таким порядком, что ни крику, ни шуму не слышно было. Завтрак сей был не обыкновенный, он дается только подважды в неделю для содержания двух госпиталей (в которых принимаются все бедные люди, прихожие из других провинций для лечения, их тут одевают, кормят и лечат безденежно). На завтраке сем каждый с персоны платит пять шиллингов, что сделает на наши деньги рубль с четвертью, за что тут подают чай, кофе, шоколад, масло и хлеб, сколько кто изволит: однако со всем тем столько от оного денег очищается, что с великим изобилием оные бедные содержатся. После завтрака гуляли еще по городу, который хотя не велик, но отменен от всех городов, которые мы до того видели, тем особенно, что ни одного кирпича нигде не видно и строение регулярное в четыре и пять этажей. Площадь, называемая Серкль,¹¹ составляет наипрекраснейшее место: она обстроена вокруг домами, которые, будучи под одной крышкой, делают наиогромнейшее здание, которого все четыре этажа разного рода архитектуры. К ней площади ведут три широкие улицы, также вновь построенные, одна из сих сообщает ее с другою площадью, называемою crescent, {полумесяц (англ.).} которая также полумесяцем обстроена домами ионической архитектуры, составляющая одну громаду под одной крышкою. Все сии здания строятся партикулярными людьми, которые не жалеют употреблять великие на то капиталы, получая верные потом с домов доходы: потому что город сей наполнен целые девять месяцев в году бесчисленным множеством людей всякого звания, которые тут из всех сторон Англии съезжаются, малое число для лечения, а прочие все для веселья и прожитку, почему эти домы все строятся для найму и никогда пусты не бывают. Оттуда прошли в новую залу, которая для балов строится (хотя их и так уже три преогромные). Она одна будет стоить пятьдесят тысяч фунтов стерлингов, из чего можно заключить, каких денег стоит весь сей город. Возвратясь домой и отобедав с девицею Жонес, пришли к нам Кембел, Людрас с дочерью, бишев¹² Петербору¹³ с женою, господин Дешер с женою, нас всех вместе в портшезах понесли в залу концертную, где было 500 человек, пела, между прочим, новая их певица агличанка, которую они все с восхищением слушали, но мы того восторга с ними не разделяли, господин Фишер, славный гобоист, за то и нас прельстил своим игранием. После концерта миледи Кери и милорд, которые у нас поутру были, потчевали нас тут чаем, после чего, возвратясь домой, я ходила в теплую баню.

22 числа поутру был у нас церемониймейстер или учредитель всех веселостей в Бате. Он выбирается всем обществом по большинству голосов и такую власть во всех собраниях имеет, что ему никто в том не противоречит. Он старается всех умещать и всякого удовольствовать, за что он получает около 15 тысяч рублей в год. Потом славный их лекарь Листер, господин Камбель и Людрас с дочерью к нам пришли и севши все в кареты поехали к миледи Кери в загородный дом, который верстах в двух от Бата в наипрекраснейшем положении. Весь город из окон кажется так как десертная штука, нарочно для него поставленная. Тут нам дан был преогромный завтрак, где были званы все лучшие люди, после завтрака ходили смотреть покоев сего дома, который очень велик, между тем подвезли фаэтоны и одноколки, в которые дамы и кавалеры севши поехали все гулять около зверинца и около всей дачи, принадлежащей сему дому, где построены разные домики в приличных местах или для виду, или для отдохновения. Тут нам попадалось великое множество гуляющих в каретах, одноколках и верхами. Проездя до второго часа и возвратясь назад к миледи Кери, потом все по домам разъехались. На дороге заехали мы к резчику, который чрезвычайно хорошо все камни вырезывает, потом проехали к бишеву Петербору, от него прошли уже пешком к одному жителю батскому господину Лий, который имеет собрание прекрасных картин разных школ, после обеда были у нас герцогиня Портланд, герцог Нортумберланд и еще великое множество людей, потом с девицею Жонес пошли все на бал, где больше этикетов, нежели у нас при дворе, как в нарядах, кои церемониймейстер наикрепчайше наблюдает, так и в танцах, он же каждую пару выводит, однако со всем тем тут было человек шестьсот. Все генерально большие ласки и учтивости нам оказывали. Пробыв там до 8 часов, возвратились домой.

23 числа поутру пришел к нам бишев Петербору и девица Жонес, с которыми, севши в две кареты, поехали в город Бристоль, который в 12 милях от Бата. Город сей хотя из первых торговых в Англии, но как строение, так и улицы претесные и темные, тут отзавтракав, поехали в загородный дом господина Сотвелль, в шести милях от Бристоля. Положение сего места столь прекрасно, что нам выехать оттуда не хотелось. Он построен на высокой горе близ самого заливу морского (называемого Бристольский канал), который тут весь открыт, так что и княжество Вальское, зачинающееся на другом берегу, все видно, оттуда поехали в загородный дом господина Голдинг, называемый Кливдон.

Положение оного также прекрасное на берегу реки Авана, которая от Бристоля тут протекает. Сад хотя регулярный и с фонтанами, однако в аглинском вкусе. Таковых домов тут великое множество, которые простираются даже до самого города и составляют прекрасное селение вокруг того места, где фонтана, знаемая во всей Европе под именем вод бристольских. Тут также великий съезд бывает в четыре летние месяца, для чего построены, так как и в Бате, разные залы для танцев и собраний, и все сии строения в короткое время окупаются. Мы, подъехав к той зале, где приведен фонтан, вышедши выпили оной воды с приятностию по стакану. Она несколько тепловата, так почти, как парное молоко, и если пить зажмуря глаза, то можно ошибиться, думая, что пьешь молоко. Оттуда поехали в город прекрасной улицею, которую тут составляют нарочно построенные для найму загородные домы, отделанные с отменным вкусом. Въехав в город, были в соборной церкви, которая, кроме древности строения, ничего примечания достойного не имеет, потом заехали на биржу и, обойдя ее вокруг, проехали в другую церковь, которая также древняя, в ней хранятся три великие картины славного Гогарта.¹⁴Возвратясь в обержу и отобедав, поехали обратно в Бат, куда мы в семь часов приехали. Товарищ бишев Петербору человек разумный и ученый, почему мы очень весело все это время проводили и весьма благодарны были за учтивость, побудившую его с нами съездить. Тотчас по приезде нашем пришли к нам миледи Болбей с мужем, оба люди прелюбезные, Кембель и Людрас с дочерью, с которыми остатки вечера вместе проводили.

24 числа поутру с госпожою Гиншлеф, женою бишева Петербору и девицею Жонес пошли в соборную церковь, где бишев сказывал проповедь, увещевая к подаянию милости, которая, по окончании оной, собиралась у дверей церковных милордом Кери для тех же прежде помянутых госпиталей, и как его красноречие, так и скромность и прилежность слушателей почтение мое извлекло. Вышед из церкви, пошли со всею своею компаниею в лавку, где по улицам сходятся завтракать и есть суп и пирожки, оттуда зашли к одной женщине, которая так живо делает цветы, что собрание землепашества и рукоделия дало ей прейс за один цветок, сочтя его натуральным. Пришедши домой, куда нас все наши приятели проводили, и простясь с ними, выехали из Бата во втором часу и, проехав Пети-Франс и Дидмартон, ночевали в Тетбури, в двадцати трех милях от Бата.

25 числа, выехав поутру в семь часов и проехав Циренчестр и Биберти, завтракали в 27 милях в местечке, называемом Бурфорт, потом, отъехав еще 15 миль, ночевали в местечке Вутсток. В сей день ничего знаменитого не видали, и осталось бы только описывать чистоту и хорошее услужение, коим в аглинских трактирах проезжающий пользуется, если бы то уже не было известно.

26 числа, вставши поутру, пошли на фабрики слесарные, где с превеликим искусством всякие вещи отделываются. Оттуда поехали в дом загородный герцога Мальборука,¹⁵который пожалован в 1708 году славному герцогу Иону Мальборуку королевою Анною¹⁶ и Парламентом за знатные его Отечеству услуги, а особливо за баталию Блейгеймскую, по которой и дом сей назван Блейгейм. Он построен на народные деньги с таким великолепием, что конечно достойный сего могущего народа подарок. Палаты преогромные из тесаного белого камня, архитектура оного коринтического ордена, внутренние уборы чрезвычайно хорошего вкуса и великолепны, панели, коробки у окошек и дверей все марморные, так как и камины во всех комнатах (коих более 50) прекрасной работы, обои готлисовые, тканые нарочно в Брюксели, на коих победы того герцога представлены, библиотека поставлена в галерее на 183 фута длиною, в которой не только, как и во всех прочих комнатах, вместо столярной работы, белым мармором отделано, но и все колонны, поддерживающие своды, из лучшего мармора. Тут поставлена статуя королевы Анны, которую в благодарность наследник первого герцога в 1735 году сделал лучшим тогдашним мастером, на пьедестале подписано, что сей монумент воздвигнут благодарными наследниками герцога Ионы великой королеве Анне, тут считают до 30 000 книг. Дом сей наполнен наипрекраснейшими картинами лучших италианских и прочих славнейших мастеров. Одним словом, весь дом подобен дворцу великолепного государя. Сад и парк (на несколько миль окружности) наполнен всякими дикими зверьми, которые, однако, так привычны, что стадами перед нашею каретою бегали, когда мы в нем ездили, тут введена река, на которой сделаны два каменные прекрасные мосты, она протекает чрез весь парк, составляя в нескольких местах вечные каскады. В средине ж парка поставлен монумент, во 130 футов вышиною, на котором поставлена медная герцогова статуя, пьедестал из прекрасного белого мармора, на коем черными словами вырезана вся жизнь славного сего человека и описаны все его победы и услуги к Отечеству, за что оное воздвигло ему сей монумент благодарности, прибавя к тому ежегодной доход, который наследники его вечно получать будут на содержание оного места от Парламента, и чтоб еще больше отличить сию фамилию, то сделано установление, чтоб всякий год в июне месяце герцог Малборук привозил новое знамя, наподобие французского, с гербом французским, во дворец Виндзорский, в память его победы, что и по сих пор ежегодно делается. Пробыв там до одиннадцати часов, возвратясь в обержу и отзавтракав, отправились в Оксфорд, который оттуда расстоянием в 8 милях, куда мы чрез два часа приехали. Русский наш студент Никитин,¹⁷ который с шестью студентами нашими в Оксфордском университете, тотчас пришел к нам, а потом начальник, или, так как они называют, дойен¹⁸ коллегии Крейст Чурч, господин Виллиам Маркгам, с которым вместе поехали в ту коллегию, в которой он нам показывал все достойные примечания вещи. Здание сие преогромное, некоторая часть построена с 900 лет назад готическою архитектурою, но прочее строение все новое и архитектуры италианской. Семь дворов сию громаду составляют, в которых живут студенты и учители со всем покоем, так как и восемь каноников, которые собор сей составляют. Они каждый, так как и дойен, имеют особливые огромные домы, в тех же связях тут четыре комнаты картинные лучших мастеров древних и новейших, как-то: Рафаила,¹⁹ Павла Веронезия,²⁰ Буржиньона,²¹ Салвато Розы,²² Титияна,²³ Михель Анжела,²⁴ Анибаль Карача,²⁵Вандека, Рюбенса²⁶ и многих древних мастеров. Осмотря оные, прошли в библиотеку, которая в превеликом порядке и по классам расставлена, потом в кабинет медалей, где великое собрание как греческих и римских, так и их древних ирландских, шотландских и аглинских медалей и монет, потом прошли в их церковь, которая во времена древних Саксонов построена, тут сверх архитектуры примечания достойны два окошка, на которых прекрасная живопись, пробыв там целые пять часов, возвратились домой, куда к нам приехал господин Маркгам с женою, и с ними господин Норт, брат первого министра в Англии, кои у нас до десяти часов просидели.

27 числа в семь часов поутру с Маркгамом и Фицжеральдом поехали в разные коллегии, были в С. Жонес коллегии, потом в Тринити коллегии, Нев коллегии, Алль Сулс коллегии, Университе коллегии, Кеенс коллегии, Магдален коллегии. Все сии здания преогромные, в которых церкви, так как и все строение, великолепною архитектурою и пространством примечания достойны. Каждая из оных имеет своего начальника, которые в иных называются президент, в некоторых мастер, провост варденс, принципал и ректор, и хотя названия сии разные, однако они все одно значат. Все коллегии не зависимы одна от другой, и доходы каждая имеет особливые, установленные вечно разными частными людьми, при каждой из оных несколько профессоров и чиновных людей и не менее ста студентов. Таковых коллегий девятнадцать да шесть школ, кои также имеют, как и в коллегиях, своих собственных начальников и особливые доходы. Они все вместе составляют славный университет Оксфордский (который, как сказывают, гораздо ныне упадает перед прежним), над которым начальником один канцлер (который обыкновенно живет в Лондоне, будучи член Парламента), и один вице-канцлер, выбирающийся из начальников коллежских. Сей последний должен всегда быть в Оксфорде, он присутствует во всех собраниях для произвождения студентов, для чего все члены коллежские должны собираться и без чего никогда градуса студент получить не может. Объездя оные коллегии, проехали в публичные здания, которые все в одном месте построены. Театр, где собирается университет в некоторые дни и где говорятся речи на знатные случаи, архитектура оного коринтического ордена. Огромное сие здание построено полуциркулем в 1669 году архитектором Врен, внутреннее расположение галерей, всю залу окружающих, так хорошо, что тут вмещается три тысячи человек во время их церемоний. Возле того театра Музеум Ашмолеан, названный так по имени своего фундатора Елиас Ашмоле, который в 1682 году оный построил (архитектором Вреном), фронтиспис и портик оного чрезвычайной красоты, коринтического ордена, тут собрания для исследования натуральной истории, всякие окаменелости, руды, всякие животные, как в спиртах, так и в чучелах, тут также собрания медалей, несколько картин и статуй, притом в трех комнатах библиотека, которая, так как и все сие строение, всегда для всех отворена, однако со всякого человека за вход по 4 наших русских копейки собирается на содержание оных вещей. Возле оного университетская типография, называемая Кларандон Принтинг Гузе, потому что милорд Кларандон писал историю их бунтов, сын его подарил копию оной университету, которую они напечатав и по продаже оные, на полученные за то деньги в 1711 году оное огромное здание построили длиною на 115 футах. Портик прекрасной дорической архитектуры с осмью колоннами, над которым в фронтисписе поставлена статуя марморная милорда Кларандона прельщает взор. Тут возле находится здание, определенное для публичных школ, оно построено квадратом, в средине которого двор, сообщающий все оное строение. В двух флигелях распределены все классы, каждый имея свою собственную школу, из которых только хороша Богословская школа (а прочие все не только без всякого прибору, но и совсем внутри опущены), в верхнем этаже во всю длину оных флигелей поставлены на стенах как портреты разных вкладчиков, так и многие хорошие картины. Третий флигель содержит библиотеку публичную, которая (так как и все сие здание) построена в 1440 году Гомфреем, герцогом Глочестерским, и им зачата наполняться книгами, но потом в 1612 году не только вновь отделана и большею частью книгами наполнена, но и доходы большие вечно к тому определены Томасом Бодлеем,²⁷ почему с тех пор и названа Бодлеанская библиотека. Потом уже были многие знатные вкладчики, которые ее наполнили не только печатными книгами, но и манускриптами, на всех языках как древних, так и новейших, в том числе есть некоторые и русские манускрипты, которые нам попались в руки, были: Словарь русский с греческим с истолкованием и правилами грамматическими, другой Аристотелевы поучения. Оная библиотека, после Ватиканской в Риме, считается теперь первая в свете, в ней полагают 300 000 книг, она во весь круглый год для всех отворена каждый день пять часов, тут также в нескольких шкафах собрание редких медалей и антиков. Четвертый флигель, составляющий фронтиспис всему зданию, ста семидесяти пяти футов вышиною (архитектура оного пяти орденов нижний тосканский, над тем дорический, потом ионический, коринтический и композит), верх самый составляет обсерваторию, внизу же поставлены древние статуи и сосуды марморные, которых 135 штук, очень драгоценных, данные университету графинею Помфрет, но и по сих пор так в темноте и без всякого порядка поставлены. Возле самого того строения поставлено ныне вновь огромное здание для библиотеки университетской. Оно совсем круглое ордена коринтического, и снаружи вся пропорция наблюдена, но внутренняя колоннада под куполом вокруг аркады не так пропорциональна, ибо она разделена на два этажа, в которых для помещения книг стоят шкапы, а перед ними столы и стулья для охотников поставлены: над первыми дверьми статуя фундатора доктора Радилиф (по имени которого здание сие названо Радилафская библиотека), над другими дверьми бюст архитектора оного господина Жибес. Оная библиотека окончена в 1749 году, и тогда же в некоторые шкапы внесено несколько книг, и поставлены с великою церемониею, но с тех пор не прибавляют, и так почти стоит пустая. Проходя во всех сих местах до трех часов пополудни, проехали в Ботанический сад, который сделал в 1763 году милорд Денби, для учения студентов, и им же на содержание оного определена сумма. Сад оный окружен великолепною оградою, вороты (которые архитектуры дорического ордена, работы славного архитектора Инегажонес, который лучшие строения в Англии построил) коронованы фронтисписом, в коем статуя мраморная фундатора милорда Денби, а по сторонам бюсты королей Карла I²⁸ и Карла II²⁹ поставлены. (При последнем почти все публичные здания в Оксфорде обновлены, почему везде его бюсты и портреты поставлены.) Сад оный наполнен всякими травами и цветами редкими, из всех разных земель и климатов свезенными, он всегда всем отворяется. Доктор Шерард, ревнуя столь нужному установлению, подарил великое собрание ботанических книг, прибавя к тому капитал трех тысяч фунтов стерлингов для содержания профессора ботаники, которому тут и дом от университета построен. Все сии строения и установления содержатся не королем, не Парламентом, не партикулярными дателями, но земли и доходы вечные оным коллегиям отданы, кои прежде были монастыри, а в нынешнем их законе обращены в светские училища. В четыре часа приехали к дойену коллегии Крейст Чурч, покои, в которых он живет, великолепные. Во время гонения Карла I он тут жил, и ныне, когда королю случается приезжать в Оксфорд, он тут же становится. Отобедав у него и просидя до осьми часов, возвратились домой, где остатки вечера проболтали с Никитиным, расспрашивая о тамошних их поведениях. Но усталь, которую мы чувствовать после такой ходьбы должны были, скоро нас в объятия Морфея возвратила.

28 числа поутру пришли к нам наши русские студенты, потом приехал вице-канцлер университетский с жезлом своим и в мантии и во всем церемониальном виде, который именем своим и всего университета поднес мне книгу с эстампами всех у них хранящихся статуй и барельефов древних, которую честь, сказывают, редким проезжающим делают, отпустя его в девять часов, отправились в путь свой и, переехав 42 мили, ночевали в Виндзоре.

29 числа, вставши в семь часов поутру, пошли в соборную церковь, которая сверх древности примечательна тем, что в ней собираются кавалеры Подвязки, которые тут должны собраться, когда сей орден кому дается. Каждый кавалер имеет тут свое знамя или герб, поставленный по старшинству получения оного ордена. Оттуда пришли во дворец, который преогромный и по древности убран великолепно, по большей части стены ткаными обоями обиты, наддверные картины лучших мастеров, так как и прочие картины, коих великое множество по стенам и над каминами, одна особливо в церкви шириною и вышиною во всю поперечную стену, представляющая вечери тайные, Рюбенсовой работы бесценная. Напротиву оной в конце галереи написан альфреско на стене Карл II, сидящий в креслах на троне марморном так, что, стоя возле оной, глаза обманываются. Оная картина писана италианцем, называемым Верно, так как и вся та галерея и генерально все плафоны во всем доме, который оный государь весь возобновил, почему и статуя его бронзовая в середине двора поставлена. Обходя все покои вокруг, пошли на башню, называемую Круглая башня, в этой маленькой крепостце сделаны прекрасные покои, чтоб в случае нужды королю можно там спастися. Вид с нее прекрасный, на все стороны ничем не закрыт, так что в одном месте 14 графств вдруг видеть можно. Потом сошли вниз на террасу, которая весь дворец окружает, откуда как все фасады оного, так и весь город Виндзор виден, украшенный рекою Темзою, коя вокруг его несколько раз извивается. И так в полодиннадцата часа севши в карету и отъехав 14 миль, в двенадцать часов приехали в Гамптон Кур, где также дворец, построенный королем Вилгелмом III,³⁰ оный дворец совсем уже в нынешнем вкусе отделан, здание сие (на берегу реки Темзы) архитектуры коринтического ордена. Внутри комнаты превысокие, и все почти деревом убранные чрезвычайно хорошо, плафоны писаны тем же италианцем Верно. Обойдя все комнаты, в коих много хороших картин, сошли в сад, который очень невелик, но весьма весел и хорош, будучи украшен Темзою и еще несколькими прудами, из коих беспрестанно бьют множество фонтанов. Возвратясь в обержу и отобедав, сели в четыре часа в карету и отправились в Лондон, который только в 14 милях от Гамптонкура. Дорога сия вся сплошь загородными дворами окружена, что почти мы во всех провинциях видели. Кряж земли приметить могли, что от самого Дувра до Лондона весь меловой, от Лондона до Портсмута все таков же простирается, оттуда до Салисбури мел, а иногда камень мелкий, с песком смешанный, от Салисбури до Бата и Бристоля весь каменный, что почти до самого Оксфорда простирается, а оттуда опять или мел, или камень весь грунт земли до самого Лондона составляет таким образом, что земли на поверхности на аршин не будет, но со всем тем во всех сих разных провинциях, которыми проехали, эта же земля так убрана и так прибрана, что смотреть весело, чему много помогает их скот, который бесчисленными стадами почти весь круглый год в поле питается (и который также отменен величиною и красотою своею), почему как сия земля ни многолюдна, однако им не только своего хлеба становится для себя, но еще много оного выпускают в Ирландию и Шотландию. В Лондоне в полседма часа возвратились мы и кончили сие маленькое по Англии путешествие.

Послание к слову ‘так’

О! слово твердое, почтенное от века,

Когда ты во устах честного человека!

Мой дух стремится днесь воспеть тебе хвалу,

Во славу честных душ, а мерзких на хулу.

Я речь мою к тебе с почтеньем обращаю,

А скаредных льстецов пред светом обнажаю.

Быв преисполнена истинным к вам почтением и вразумясь в важность, силу и точность смысла, кое вы существительно в себе содержите, я не могу довольно надивиться терпению вашему, дивлюсь суетному употреблению, кое из вас делают, и что мы, худо зная свой язык, слово ТАК приклеиваем, где бы НЕТ справедливее и ловчее приместиться могло, чрез что важность вашу истребя, едва знаем ли мы прямой вес ваш и добровольно теряем из языка своего слово столь краткое и столь сильное. Частое и совсем противусмысленное о вас упоминание долженствует вас возбудить если не к отмщению, то по крайней мере к изысканию справедливого восстановления упадшей вашей важности. Пространнейшие уверения! божбы! и клятвы! коими, вместо доверенности, подозрение лишь возродить удобно, что вы в сравнении со словом ТАК, когда оно из уст честного и умного человека истекая, что-либо утверждает? Но простите, если в сей раз, заимствуя вольности, с которою с вами обходятся, я к вам как случится в стихах или в прозе свою речь обращаю. Я к принуждению такое отвращение имею, что со всем усердием, каковым я к вам расположена, не одним присестом сие послание и следующие примеры, в коих слово ТАК в ложном смысле поставлено, писала, не единожды уже и в камин кинуть хотела то, что написано было, и если бы я уведала о хорошем стряпчем, который бы с жаром, подобным моему, за вашу обиду вступиться хотел, то б я мысль мою ему в челобитную превратить поручила.

ПРИМЕРЫ

В ПРОЗЕ И В СТИХАХ

ТАК, когда утверждает то, что рассудок опровергает, есть слово не у места.

ТАК, в потакании прекрасной молодой женщине есть лесть, основанная на надежде, воспользуясь слабостью ее рассудка, обмануть ее.

ТАК, на все, что большой господин ни скажет, есть раболепствие.

ТАК, от нянюшки шаловливому дитяти есть вред и пагуба.

ТАК, от ослепленной матушки не есть любовь материя.

ТАК, от подкомандующего командиру есть непочтительное произношение некоторых сопряженных, но не составляющих смысла литер.

Когда

Большие господа

Кого ругают,

Стоящие пред ними потакают.

Кого бранят они, не знают тех никак,

А тут же говорят: так-так, сударь, так-так.

Случится иногда,

Что тот, кого бранят тогда,

При том и сам бывает,

Но из учтивства потакает,

Твердя подобно как и всяк:

Так-так, сударь, так-так.

Лишь скажет кто из бар: учение есть вредно,

Невежество одно полезно и безбедно,

Тут все поклонятся, и умный и дурак,

И скажут не стыдясь: конечно, сударь, так.

А если молвит он, что глуп и Ломоносов,

Хоть славный он пиит и честь и слава россов,

Тут улыбнется всяк

И повторит пред ним: конечно, сударь, так.

Иные, спать ложась, боялись в старину,

Чтоб утром не страдать за чью-нибудь вину,

Однако ж иногда те век свой похваляют,

А новы времена неправедно ругают.

Хотя покойно мы теперь ложимся спать,

Не опасаяся невинно пострадать,

Но если знатный раб, как будто сумасшедший,

Наш новый век бранит, а хвалит век прошедший,

Тогда ему подлец, и умный и дурак,

С поклоном говорит: конечно, сударь, так.

Что Марк Аврелий¹ был пример земных царей,

Отец Отечества, достойный алтарей,

То знает уже всяк, кто имя его знает,

Хотя и редко кто историю читает,

Но если и его кто вздумает ругать,

Найдутся подлецы и станут потакать.

Клир скажет, например, что глупо Марк считал,

Когда сокровища свои он продавал,

Когда он все дарил солдатам из чертогов,

Хоть тем спасал народ от тягостных налогов,

Клир пустошь говорит, но тут почтенья в знак

Подлец ему кричит: конечно, сударь, так.

Наскажет секретарь судье иному врак,

А тот ему в ответ: конечно, друг мой, так.

Ревнивая жена, и наглая, и злая,

На мужа рассердясь, при всех его ругая,

Ворчит,

Кричит,

Потом ему же говорит:

Не правду ль, жизнь моя, тебе я говорила,

Когда тебя при всех я дружески бранила,

А он хоть не дурак,

Ей робко говорит: так, матушка, так-так.

Иные женщины, мужей своих лаская,

Французские слова с российскими мешая,

Им нежно говорят: ‘Mon coeur,* иль жизнь моя,

Позволь мне помахать, хоть я жена твоя,

Да хочется пожить в приятной мне свободе

И свету показать, что мы живем по моде,

Любовник мой тебе конечно будет друг,

Всегда тебе готов для дружеских услуг.

Да он же и умен, aimable** и прекрасен,

Не правда ли, mon coeur, ты на это согласен?’.

А муж хотя к жене всю верность наблюдал

И к женщинам другим отнюдь не отлетал,

Но, слушая сие, он только что вздыхает

И ей с учтивостью по моде потакает.

Жена ему в ответ: ‘Mon coeur tresoblige,***

Ведь верность наблюдать конечно prjug****

И верность в женщине не глупости ли знак?’.

Тут муж ей говорит: так, маминька, так-так.

{ мое сердце (фр.).

** очень мил (фр.).

*** премногим обязана (фр.).

**** предубеждение (фр.).}

Сии в стихах примеры,

Как такают льстецы

На разные манеры,

Как трусят подлецы,

Не всякому докажут,

Что таканье есть зло,

Льстецы конечно скажут,

Что таканье б могло

Скорее называться

Душевной добротой,

Что должен всяк стараться

Снискати дар такой,

Которым бы возможно

Скорее приобресть

Себе и честь,

И счастие неложно

От знатнейших господ,

От них срывать скорее

По чину всякий год.

Хоть тот пускай умнее,

Который обойден,

Но умный принужден

Стоять и дожидаться,

В передней забавляться

Надеждою пустой,

А за его простой

Его не награждают,

Лишь только презирают.

Другой пускай дурак,

Но, говоря все так,

Он чин за чином получает

И в карты с барами играет,

А тот в передней пусть зевает

За то, что он не льстец,

Не трус и не подлец.

Вот так-то мыслит весь такальщиков собор,

Который думает, что благородство вздор,

И добродетели все чтят они мечтою,

Игрушкою своей, робятской суетою.

Они не чувствуют, колико тот блажен,

Кто добродетелью от неба одарен,

Не знают, что Сократ² в своей несчастной доле

Блаженнее сто раз, чем кесарь на престоле.

Не чувствуют они ни истинных доброт,

Ни добродетели пленяющих красот,

Но самые и те, которым потакают,

Не лучше чувствуют, не лучше размышляют.

Кто любит таканье и слушает льстеца,

Тот хуже всякого бывает подлеца.

Свободно скажет всяк,

Что так или не так:

Но часто входит так

Среди нелепых врак,

И боле всех дурак

Находит в таках смак.

Невежда, нарядясь в кафтан золотошитый,

Смышляет честь купить, гордится подлой свитой,

Хоть чести не купил и мыслит в том не так,

Дурак прискажет так.

Хвастун, желая слыть любимым и почтенным,

Рассказывает ложь со хвастовством надменным,

Хоть всюду нелюбим и мыслит в том не так,

Дурак прискажет так.

Коварный клеветник, сплетая небылицу,

Напишет нам из ней он целую страницу,

Хоть пишет клевету и мыслит в том не так,

Дурак прискажет так.

Но место слову мы покажем,

Когда прямую правду скажем:

Народы Тита чтят,

В ЕКАТЕРИНЕ Тита зрят,

Подобно чтят ЕКАТЕРИНУ

Несчетных благ своих причину,

Тут самой правды в знак

Весь мир прискажет так.

Предварив вас о ненависти своей к принуждению, с такою же вольностию вам скажу, что я ни одного слова к сей епистоле ни для чего прибавить не соглашусь, исключая, однако, то, что так ни к чему не ответ, разве тогда, когда утверждает то, к чему здравый рассудок так приписать не согласится. В прочем прошу верить, что, имея счастие жить под правительством человеколюбивой и просвещенной монархини, я могу и буду остерегаться от злоупотребления вашего имени, пребывая навсегда,

* * *

Сокращение катехизиса¹ честного человека

К господам издателям Собеседника.

Ходя по берегу, нашла я небольшую тетрадь, которая была весьма ветха и так изорвана, что от многих листов половины недоставало. Содержание ее показалось мне достойным сохранения, почему, и выбрав из нее те статьи, в коих по крайней мере смысл найти было можно, оные здесь приобщаю. Ежели вы рассудите сей лист поместить в вашем Собеседнике, то назвать оный можете Сокращением катехизиса честного человека, ибо в заглавии помянутой тетради сие название поставлено было.

В прочем с почтением пребываю

Вам, государи мои,

покорная услужница.

Да возлюбит душа моя истину паче всего, дабы я возмог отдавать справедливость во всех случаях моим злодеям, равно как и друзьям моим. Отечество мое да будет мне всегда драгоценно. Сердцем моим будучи чужд зависти и мщения, да пребуду упражнен служением, к которому должность звания моего меня обязывает, но да и отделю притом времени моего на вспоможение ближнему, несчастием или скорбию обремененному. Будучи доволен достатком своим, не только да не превзойду пределы имущества моего, но и да возмогу еще часть оного отделять на вспомоществование неимущим. Совесть моя да пребудет всегда в чистоте, дабы я возмог бодрствовать противу злоключений, дабы превратность жребия и несчастие не возмогли удручить дух мой и подвигнуть оный к какой-либо низости. Будучи в миру с самим собою, да проживу мирно и со всем родом человеческим. Да ощущаю непрестанно любовь и снисхождение к ближнему, которые столь нужны к соделанию жизни нашей приятною, и да не будут последние часы мои возмущены напоминанием о каком-либо злодеянии.

О смысле слова ‘воспитание’

Прадеды наши называли воспитанием то, когда они выучат детей своих псалтыри¹ и считать по счетам, после чего просвещенному своему сыну в награждение дарили киевского тиснения часовник,² но учили притом к царю верности, к закону повиновению, твердого наблюдения данного слова или обещания, а как сами других областей не знали, так и деток своих из Отечества, кое они ценили выше других государств, не пускали.

Сие воспитание едва воспитанием назваться может, ибо должность гражданина и право естественное юношеству было неизвестно. Они без зазору еще могли пребывать суровыми мужьями и отцами, немилосердыми господами, и отличные природные дарования невидимы исчезали, они и нужны не были, ибо без просвещения к исполнению только того, что от них требовалось, малейшее количество ума достаточно было. Но в оном воспитании незнание, а не развращение видимо было, что, по моему мнению, предпочтительно или по крайней мере не столь бедственно: ибо неуча научить можно скорее, нежели развратного исправить. Путешествие же по чужим государствам невежде, не приуготовленному к тому воспитанием и не имеющему в сердце своем вкорененной к Отечеству и родителям любви, только к пагубе послужить удобно. Напротив того, путешествия с намерением просвещаться, перенимать хорошее, а убегать порицательного, с приуготовленными уже к тому знаниями молодому человеку конечно весьма полезны быть могут.

Деды наши воспитание понимали уже несколько иначе. Ябеда³ их поощрила детей своих учить уложению.⁴ Скоро потом артикул⁵ со сказкою Бовы королевича⁶ читался. Наконец, и арифметикою не все пренебрегали.

Но и сие воспитание конечно не выполняет смысла, который слово воспитание в себе содержит. Однако воспитанники тогдашние не стыдились еще быть русскими.

Отцы наши воспитать уже нас желали как-нибудь, только чтоб не по-русски и чтоб чрез воспитание наше мы не походили на россиян. В их век просвещение, дошедшее к нам от французов, казалось им, так изобильно водворилось в Отечестве нашем, что знатный один господин в тысяча семьсот пятьдесят не помню котором году, с восторгом говоря приехавшему вновь сюда, доказывал ему о просвещении тогдашнем тем, что завелись уже в России marchandes de mode, {продавцы модных товаров (фр.).} французские обойщики, швейцары, и наконец, о дивное дело! что установлена и лотерея, хотя барыш, с оной получаемый, не в помощь бедных, больных или престарелых употребляем был. Тогда танцмейстеры, французские учители или мадамы, по их мнению, все воспитание совершали, хотя с улиц парижских без пропитания шатающиеся или от заслуженного в Отечестве своем наказания укрывающиеся оными воспитательницами по большей части бывали.

Нередко случалось слышать, особливо в замоскворецких съездах или беседах, как-то на родинах, именинах или крестинах: Что ты, матушка, своей манзели даешь?— Дарага, праклятая, дарага! да что делать, хочется воспитать своих детей благородно: сто восемьдесят рублей деньгами, да сахару по пяти и чаю по одному фунту на месяц ей даю. — И матушка! я так своей больше плачу: двести пятьдесят рублей на год, да домашних всяких припасов даю довольное число. Правду сказать, за то она уже моет кружево мое и чепчики мне шьет, да и Танюшу выучила чепчики делать. Нынче, матушка, уж и замуж: дочери не выдашь, коли по-французски она говорить не умеет, а постричь ее ведь нельзя же. Как быть! да я и сама таки люблю французское благородство и надеюсь, что дочь моя в грязь лицом не ударит. Учителями же бывали не только парижские лакеи, но и таковые, которые уже и в России ливрею носили.

Воспитание сие не только не полезным, но и вредным назваться может: ибо лучше бы было Танюше не уметь чепчиков шить, кружева мыть и по-французски болтать, да не иметь и тех гнусных в голове и сердце чувствований, кои подлая и часто развратная французская девка ей впечатлевает. Она бы могла быть лучшею женою, матерью и госпожою, если бы, не зная худо чужого языка, природному своему языку выучена была, и если бы она имела любовь к Отечеству вместо пренебрежения, кое мамзелюшки к оному детям вперяют, почтение к родителям, любовь к порядку, скромности и хозяйству, а не роскошь, ветреность и небрежение в себе показывала: тогда бы можно было заключить, что родители ее правильнее о слове воспитание понятие имели, нежели Танюшино поведение подает повод думать.

Воспитание, которое мы детям своим даем, еще более разнствует с воспитанием, кое прапрадеды дедам нашим давали. Мы еще более удалились от справедливого смысла, заключающегося в слове воспитание, прибавя к разврату, который учители и мадамы в сердца детей наших сеют, разврат, которому предаются дети наши, путешествуя без иного намерения, окроме веселия, без рассудка, без нужного примечания, и погружая себя в Париже или в Страсбурге только в праздность, роскошь и пороки, с истощенным телом, с истощенным смыслом и кошельком домой беспоправочны возвращаются. А как пребывание в Париже, по их мнению, им дает поверхность над теми, кои в нем не были, и как притом число не бывших в Париже почти можно считать как 1 противу 1000, то по мере сей пропорции и высокомерятся, во всяком случае отличаются такою надменностию, что и в собраниях, для коих они только себя и прочили, несносными себя делают. Не в поле, не в совете или служении Отечеству они себя отличить и посвятить хотят: танцы, клавикорды или скрипка, разговоры о театрах и действующих на оных — вот благородное и пространное поле, которое наши дети выбрали и на коем отличиться желают. Наглость и надменность, обыкновенные спутники незнания, и в сообществах быть вожделенными им препятствуют, ибо они так надоедают, перебивая у всех речь, говоря о всем решительным образом, пренебрегая все то, что здесь видят, а решения свои свыше всякой апелляции считая, для того, что они были в Париже, почему, обнажив наконец свою ветреность и ничтожество, перестают скоро быть зваными или желаемыми и в самых тех собраниях, где, кажется, другого намерения нету, как только время проводить или, лучше сказать, потерять оное. Дочери наши стараются мотовством своим прославиться. Petite sant и vapeurs {слабое здоровье и недомогание (фр.).} есть щит и шлем, коими они защищаются или под коим они укрываются, когда им родители или рассудительный муж представлять станут что-либо вопреки того, что, они думают, французская manire de vivre {образ жизни (фр.).} узаконяет. Романы читать, на клавикордах и арфе бренчать есть главное их упражнение. Родители хороших правил детям своим не вперяют, к размышлению их не приучают, чему же дивиться, когда так мало браков совершаются или что совершившиеся скоро разрываются. Основательно мыслящий молодой человек для того жениться опасается, чтоб с женою он не получил и долгов, на оплату коих имения его недостаточно быть может, легкомысленный парижский россиянин не женится для того, что c’est du bon ton {хороший тон (фр.).} быть холостым, и для того, что не хочет умножить трудностей, коими он уже обременяется, увертывался и обманывая своих кредиторов. И наконец, для того, чтобы не терять на воспитание детей и домостроительство своего времени, которое он на театральные действия употребляет, оного бы недоставало ему для учения роли, кои он в комедии или драме с такою славою и с собственным удовольствием представляет, если б он должность мужа женатого на себя предпринял.

Но сколь ни велико усердие мое, чтоб слову воспитание прямой смысл здесь вывесть, а чрез то самое внимание родителей к полезному воспитанию детей обратить: как издатель Собеседника не мог я себе дозволить дальнейшего здесь распространения, чтоб чрез то не исключить из сей книги другого роду сочинений, кои, может быть, некоторым читателям приятнее покажутся, почему, сократив сие, прибавлю здесь только некоторые аксиомы, коих, по мнению моему, всякому родителю, или вождю юношества, знать надлежит.

Воспитание более примерами, нежели предписаниями, преподается.

Воспитание ранее начинается и позднее оканчивается, нежели вообще думают.

Воспитание не в одних внешних талантах состоит: украшенная наружность вкусом или действиями, кои от танцмейстера, от фехтмейстера и прочее получаются, без приобретения красот ума и сердца есть только кукольство, кое становится с летами ненужным и конечно мужу зрелого ума не инако как для редкого употребления в сообществе пригодным.

Воспитание состоит не в приобретении только чужих языков, ниже в науках одних, ибо и ремесленный человек, определяя сына своего к какому-нибудь также ремеслу, если только что оному его выучит, а не даст ему чрез воспитание крепости и силы, могущей переносить труды телесные, и не вперит ему как поучениями, так и примером своим любви к трудам, к трезвости, верности и порядку, он не может надеяться зреть его благополучным: ибо он не влиял в сердце сына своего того основания, на коем единственно благосостояние созидаться может, и не доставил ему также той бодрости тела, которая для трудов весьма нужна. Кольми паче возвышенное состояние, которое с собою приносит власть и способы добродетельствовать, и силу делать притеснение и обиды зависимым и подчиненным, требует такового воспитания, в коем бы человеколюбие, справедливость и добродетель твердое основание имели, а здоровье, утвержденное благоразумным физическим воспитанием, соделывало питомца храбрым, к войне и трудам способным и во нраве своем благоприятным и равным.

Почему заключить можно, что слово воспитание прямого, к несчастию нашему, определенного смысла у нас еще не имеет. Разум оного обширен, пространен и содержит в себе три главные части, которых союз выполняет его существо, то есть совершенное воспитание состоит из физического воспитания, из нравственного и, наконец, из школьного или классического. Первые две части всякому человеку необходимо нужны, третия же некоторого звания людям нужна и прилична, но притом не лишняя никому и украшает и самую высшую степень знатности, в коей таковые приобретенные красоты ума с большим блеском оказываются и сияют. Просвещение в вельможе несчетную пользу обществу приносит, поелику подчиненные ему будут им отличаемы не за подлые от них к нему услуги или таканье, но за достоинства и за исправность в возложенном на них служении.

Особенное изъяснение каждой части, коих союз выполняет совершенное воспитание.

Физическое воспитание выполняется, когда детям чрез простую пищу, чрез простое и покойное платье, чрез движение, привычку к воздуху и трудам подадут силы и сделают их телом крепкими и здоровыми. Польза оного ощущительна не только относительно долголетию, но и способствию, коим таковое воспитание служит соделывать так вскормленных людей способными к большим предприятиям, геройским подвигам и к непоколебимой твердости в предпринятом, ибо трудно себя ласкать надеждою от истощенного и слабого тела увидеть действия великого духа, кои всегда с трудами, а нередко и с опасностью соединены бывают.

Нравственное воспитание выполняется, когда детей к терпению, к благосклонности и к благоразумному повиновению приучишь, когда вперишь им, что правила чести есть закон, коему подчиняются все степени и состояния, когда, не обременяя их память излишними предписаниями, впечатляешь в нежные сердца их любовь к правде и к Отечеству, почтение к законам церковным и гражданским, почтение и доверенность к родителям, омерзение к эгоизму, по коему все относится только к себе, и кое, отторгая члена от общества, прерывает ту цепь, которая общество с ним соединяла, и наконец, когда уверишь их о святой сей истине, что благополучным быть невозможно, когда не выполнишь долгу звания своего, что никакое богатство, знать или могущество неудобны доставить внутреннее спокойствие (кое всему в жизни нашей предпочтительнее), если пред Отечеством или пред благодетелем совесть тебя нарицает виновным, также что справедливость, коею, как разумом одаренная тварь, человек обязан противу всех собратий своих, есть основание, на коем все добродетели устроиваются.

Школьное или классическое воспитание выполняется совершенным познанием природного языка, также латинского и греческого, коим учат для почерпания в зрелых летах красот и высоких мыслей, которых бы мы на нашем языке не имели, если б из древних латинских и греческих классиков оных не заняли и, следственно б, не знали, для сообщения же с иностранцами немецкий, аглинский или французский язык. Арифметика, как одно из начальных учений, необходимо нужна каждому человеку. В университетах аглинских, а особливо в Эдинбугском университете, в коем гораздо строже прочих экзаменуют, для получения степени Magister artium {магистр искусств (лат.).} должно знать следующие науки так твердо, чтоб при публичном экзамене не только на вопросы профессоров, но и предстоящей публики (ибо тогда всякий имеет право кандидату задачи предлагать) быть в состоянии удовольствовать ответом своим, а именно: логику {Профессор логики Г. Брюс очистил оную совсем от школьного педантства и преподает ее так ясно, что в его классе логика подлинно есть наука ясно мыслить и изъясняться вразумительно.}, риторику, историю, географию, высшую математику, нравственную философию, юриспруденцию, философию естественную, которую преподавать начали несколько лет тому в Эдинбурге основанную на математике, почему когда случится, что эксперимент по какой-нибудь физической причине, на то время препятствующей, и не удастся, то уверенность, кою чрез математику о том имеешь, не оставляет сумнения: почему экспериментальная физика там основательнее других мест поучается, и наконец, химию и многие другие науки, кои по званию, на себя принимаемому, и разнствуют. От некоторых же наук, можно сказать, еще отрасли есть, кои для одного звания людей надобны, для других же не полезны или излишними почитаться могут. {Да не возмутятся читатели мои затруднениями, встречающимися им во множестве показанных наук, пример может их удостоверить о возможности сего: некоторый молодой соотечественник наш, быв уже довольно приуготовлен ко вступлению в классическое поучение, в три года пребывания своего в некотором университете окончил классическое свое воспитание с удивительным успехом, коему вся публика несколько раз свидетельницею и судьею вместе с профессорами была.}

Оканчивает же воспитание светское обращение, испытание нас сильнее убеждает, нежели какие предписания или книги нас уверить удобны. А как при таковом здесь изображенном воспитании полагается, что юноши к развратным сообществам вкорененное омерзение иметь будут, то обхождение с благородными и умными людьми выполняет то, чему книги и наставники основание положили.

О истинном благополучии

Благополучие есть общая цель всех человеков, на которую они сильным побуждением природы все свои деяния согласно устремляют и в том совершенно между собою сходствуют, но разность тут, во-первых, есть та, что по различию страстей представляют они себе благополучие под разными видами, а во-вторых, пути, коими надеются достигнуть до желаемых концов, не бывают одинаковы.

Люди обыкновенно заключают благополучие в богатстве, чинах и могуществе, в роскоши, сладострастии и в прочем, что относится к удовольствию чувств. Все сии предметы, входя в естественное человеков составление, долженствуют необходимо привлекать их к себе желания, а потому и безрассудно полагать те строгие правила, коими требуют, чтоб человек не желал того, чего не желать ему невозможно, и чтоб отрекся он, так сказать, сам от себя. Оставим человека быть человеком, но только рассмотрим богатство, власть, чины и все другое могут ли составить для него истинное и с существом его согласное благополучие.

Те люди, кои богатство почитают благополучием, столько же ошибаются, как если бы они лекарство почитали здравием, лекарство не есть здравие, но при пристойном употреблении служит способом к оному, равным образом и богатство само по себе не есть благополучие, но средство к умножению его. Оно полезно или вредно по тому, как людьми употребляемо, иных оно украшает, служа к добру орудием, других же портит, губит и развращает. Крез,¹ сей знаменитый древних времен богач, не мог сокровищами своими быть спасен от злоключения и при наступающей гибели своей раскаивался, что не внимал словам мудрого Солона,² который некогда, зря его, богатством гордящегося, между прочим, сказал ему: ‘Жизнь человеческая подвержена бесконечному множеству перемен, а потому и не должны ни сами мы величаться сокровищами, коими наслаждаемся, ни удивляться в других такому благополучию, которое преходчиво и непостоянно’. Итак, когда богатство есть вещь не только непостоянная, но часто и ко вреду служащая, то несправедливо будет заключать в нем истинное человеческое благополучие.

Чины и могущество суть предметы, к коим самолюбие и любочестие влекут людей непобедимо. Естественное желание распространить благосостояние свое заставляет их искать ведущих к тому способов, а оные способы обыкновенно в чинах и власти найтить они уповают и в том не ошибаются, когда расположения их бывают праведны и клонятся к прямой пользе, в противном же случае власть и чины приключают им либо гибель, либо стыд и поношение. Не можно представить себе равного могущества тому, каковое имел Сеган, римского кесаря Тиберия³ любимец. Важнейшие чины были на него возложены, власть имел он беспредельную, судьбина всех римских граждан зависела от его произволения. В таком положении, казалось, долженствовал бы он сделаться благополучнейшим из смертных, но вместо того гнусными своими деяниями сделался извергом человечества. Постыдная его смерть и страшное падение, предавшее память его вечному поношению, служат великим доказательством, что чины и власть не могут составлять человеческого благополучия и что они равно, как и богатство, могут только служить способом к оному.

Если бы люди одарены были не одними только телесными очами, коими объемлется единая вещей наружность, но и душевными, коими б, вовнутрь сердец человеческих проникая, можно было видеть количество их удовольствий и печалей, какое бы тогда странное представилось позорище! Увидели бы, может быть, что хлебопашец, покоящийся на мураве, благополучнее царя на престоле, ремесленник в убогой хижине спокойнее вельможи в богатых чертогах. Тогда-то б люди познали прямую цену всему тому, чем столь много пленяются и чему столь неправедно завидуют.

Сладострастие и роскошь, обманчивыми своими прелестьми услаждая чувства, владычествуют над людьми неумеренно, но происходящие от них удовольствия сколь восхитительны, столь скоро и преходчивы. Неосторожное их употребление, истощевая тело и расслабляя душу, влечет обыкновенно за собою болезни и позднее раскаяние. Сии страсти не только пагубны частным людям, но приключали падение великим государствам: следовательно, как же можно поставлять их целью благополучия?

Но когда ни богатство, ни могущество, ни чины, ниже роскошь и сладострастие не могут составить человеческого благополучия, то где же искать его должно? В добродетели. Вот единственный источник не только благополучия всякого человека, но и народного блаженства. Вот та прекрасная и редкая роза без шипов, которая не колется! Правила ее состоят не в истреблении естественных человеческих желаний, но в научении употреблять получаемое добро согласно с рассуждением в пользу себе и обществу. Она не воспрещает желать богатства, чинов, власти и прочего, но воспрещает только делать из них злоупотребление. А дабы яснее показать, что без добродетели нет истинного благополучия, посмотрим, что такое добродетель? Добродетель вообще есть то душевное расположение, которое постоянно устремляет нас к деяниям полезным нам самим, ближним нашим и обществу. По сему изъяснению усматриваем, что добродетель не что иное, как истинный долг доброго гражданина, который не только для общей, но и для собственной своей пользы всеми силами обязан споспешествовать частному и общему добру. Итак, не исполняя сего долгу, можно ль быть совершенно благополучну!

Многие почитают добродетель строгою и к слабостям человеческим неснисходительною. Правда, для людей порочных добродетель несносна, а потому и не могут они никогда быть счастливы, для тех же, кои умеют мыслить и чувствовать, ничего нет приятнее, как она. Какая тут строгость и какая невозможность, когда требуется, чтоб человек был справедлив, честен, человеколюбив, благоразумен, великодушен, смирен, благодетелен, умерен, кроток, терпелив и снисходителен. Сии особенные добродетели рождают благонравие, которое стесняет и утверждает общественный союз и без которого народы благоденствовать не могут. Они нужны всякому состоянию, богач, следуя им, делается полезным гражданином, научается не гордиться такою вещию, которая не есть достоинство, удерживается от излишеств, кои могли бы развратить его и сделать презрительным, роскошный и сладострастный человек их содействием не будет допущен насыщать неумеренно свои желания, а чрез то тело его сохранится от болезней, а душа — от расслабления, знатный и сильный вельможа, любя добродетель, найдет в благодеянии сладчайшую пищу душе своей и будет утешаться, зря себя окруженна любовию и благодарностию. Человеколюбие, справедливость, честность, великодушие, кротость, снисхождение и прочие добродетели сделают его прямо великим и любезным человеком. Следовательно, исполнение добродетелей составляет вкупе и общественную пользу, и истинное всякого состояния людей благополучие, которое не в рухлых и преходчивых состоит наслаждениях, но в том положении, в котором человек при спокойной совести, озирая свои похвальные деяния и находя себя добрым гражданином, нелицемерным другом, нежным отцом и верным супругом, наслаждается постоянным, никогда не пременяющимся духа спокойствием, которое никто у него похитить не может. Прошедшее его не беспокоит, о настоящем печется он без вреда ближнему. Богатство полагает не в том, чтоб иметь всяких сокровищей много, но в том, чтоб уметь быть довольным тем, что имеешь. Знатность, могущество и чины желательны для него только потому, что дают способ благодетельствовать человечеству, защищать притесненные, отирать слезы вдов и сирот и распространять усердие свое к Отечеству. Будущим утешается он, воображая, что, может быть, предстанут ему случаи принесть обществу пользу или сделать какое-либо добро своему ближнему. Вот истинное человеческое благополучие, которое единою только добродетелию сооружено быть может и которое люди, не познавая прямо своей пользы, редко снискивают.

Добродетель хотя и прелестна, но имеет мало обожателей. Пороки и предуверения отвлекают человеков от сей истинной их благодетельницы. Епиктет,⁴ один из греческих мудрецов, видя распутного и непотребного человека, рассуждающего о учении и любомудрии, воскликнул: ‘О безумный! что ты делаешь? Осмотрел ли ты чистоту твоего сосуда, прежде нежели влить в него что-нибудь? Без сего все то, что ты в него ни вольешь, обратится в дурное и неприятное’. Сие самое можно отнесть к добродетели и сказать: человек! добродетель для благополучия твоего необходимо тебе нужна, если ты желаешь, чтобы она в тебе обитала, то прежде очисти себя от пороков, кои безобразят ее и оскверняют.

Не довольно, говорит Конфуций,⁵ знать добродетель, надобно ее любить, а любя надобно ею обладать. Сие священное правило, для всех состояний полезное, долженствует паче впечатленно быть в сердцах великих вельмож.

О вы, кои верховною властию возводитесь на вышние чинов степени и коим вверяется жребий человеков, обращая мысленные взоры ваши на важность вашего долга, любите добродетель, с сею любовию сопрягается любовь к Отечеству вашему, с сею любовию сопряжено точное исполнение вашей к обществу обязанности. Добродетельные деяния ваши, украшая вас самих, послужат для других подражанием. Взирайте на порядок природы, которая являет вам ежедневно пример долгу вашего: с каким намерением облака благотворительным светилом из недр земных на высоту подъемлются? — с тем, чтоб, преобратяся в дождь, орошали и оживляли землю. Равным образом и вы, с каким намерением из недр общества подъемлетесь властию государей на высокие степени? — с тем, чтоб изливать на человеков правосудие, милость и благодеяние. Вот истинный долг ваш, без исполнения которого совершенно благополучны быть вы не можете.

Искреннее сожаление об участи господ издателей Собеседника

Странно покажется, что, вместо поздравления с успехом книги вашей, господа издатели, приношу вам мое искреннее сожаление об участи вашей. Мне кажется, что вы слишком дорого платите за удовольствие других. Мне кажется, что труды, скука и досада весьма помрачают в вас то приятное чувство, которое при добром деле человек обыкновенно ощущает. Правда, что публика отдает вам всю справедливость. Она чувствует, что вы открыли хранилище для всех тех произведений разума, кои, не составляя целой книги, исчезали для того, что не было ни одного периодического издания, куда бы могли они быть помещены. Сограждане ваши с радостию видят, что в Собеседнике даете вы убежище истине, гонимой злонравными людьми. История и басня, нравоучение и шутка, были и небылицы — все у вас или просвещает, или исправляет, или забавляет: но, посмотря с другой стороны, чего вам стоит удовольствие быть полезными, не могу о вас не пожалеть. Первое обязательство ваше состоит в том, чтоб читать с начала до конца огромные кучи разнообразного вранья, присылаемого к вам с легкою и тяжелою почтою из всех концов России. Для людей вашего разума сия работа должна быть так мучительна, что по некиих летах можете сподобиться за нее венца мученического. Прочитав же всякий раз вздор и дело, надобно делать выбор. Мудрено, господа издатели, мудрено угодить всем и каждому. Иной не любит стихов, иной не терпит прозы. Третьего же рода писания нет на свете. Одному нравоучение кажется скучно, другой от критики зевает, большая же часть читателей заражена несчастною охотою отгадывать. Всякая толстая баба на тонких каблучках сердится, думая, что наверное она архангелогородская кума. Один Дедушка¹ скольким повернул головы! С какою хитростью доискиваются, кто муж и жена, которым Дедушка был друг! Одна знакомая мне дама теперь уже третью неделю ни о чем больше не думает, как о том, чей ординарец приезжал за Дедушкою? Клир² — существо конечно воображенное и которого никто с разумом на свой счет не возьмет, Клир встретил сам ревностных защитников. По газетам вижу, что вы, господа издатели, получили уже защищение Клировых мыслей,³ которое обещаете и напечатать, чаятельно не ради пользы человеческого рода: но да сбудется писание великого пииты:

Un sot trouve toujours un plus sot qui l’admire. {*}

{* Глупый всегда находит более глупого, который им восхищается (фр.).}

Вот, господа издатели, как ваша участь неприятна. Вы имеете противу себя всю чернь авторов и читателей. Первые гневаются, для чего не печатаете того, что всех дремать заставляет. Вторые — для чего печатаете то, что души от дремоты пробуждает. Вас не любят те, которые не умеют писать. Вас не любят и те, которые не умеют читать. Чрез не умеющих писать разумею я не тех, кои литер ставить не знают, но тех прескучных Любословов,⁴ кои слова без вещей писать любят: чрез не умеющих читать не разумею я тех, кои не смыслят прочесть по толком, но тех, кои не умеют читать с толком. Все невежды обоего пола суть лютейшие ваши неприятели. Танюша с матушкой, двоюродный брат с женою,⁵ маминька с супругом, все такальщики, все жены, которым с мужьями розно так тошно, а вместе так тесно, словом, вся смешная, следственно, большая половина человеческого рода в Великой, Малой и Белой России против вас взволновалась. Все они бросились под покров безграмотных писателей, но как невежество обыкновенно весьма невежливо, то и неудивительно, что достойные их защитники на ваше осмеяние пороков отвечают одною презрительною грубостью. Самое участие, которое приемлет в Собеседнике знатная и почтенная особа,⁶ не скрывающая имени своего, не спасает вас от дерзости людей невоспитанных. И то правда, что глубочайшее ваше презрение к их образу мыслей не может быть доказано сильнее, как помещением в Собеседнике вашем бедных их творений.

Все сие, однако же, для вас нимало не утешно. Невежды хотя и многословны, но был бы для вас грех, показывая над ними свое великодушие, отягощать делом рук их просвещенную публику. Надобно наполнять Собеседника творениями, достойными его. Но где ж их взять? Присылаемые к вам разноманерные пакеты, запечатанные то полушкою, то пуговкой, правда, наполнены стихотворениями, но по скольку добрых стихов на сто худых? Я уверен, что не находите вы тут ниже по шести на сто указных процентов. Помещать же всякую прозу, которая до рук ваших доходит, было бы не что иное, как издавать книгу, которую никто читать не захочет.

Чтоб искреннее мое сожаление об участи вашей, господа издатели, было не бесплодно, позвольте сказать вам с равною же искренностию мнение мое о том, чем можете пособить себе в вашем положении. Способы наполнять достойным образом Собеседника от вас самих зависят. Старайтесь как возможно доставать от сочинителя ‘Записок касательно Российской истории’⁷ все дальнейшие по сей материи сведения, служащие к просвещению народа, как видно, весьма ему любимого. Не прерывайте знакомства вашего с звенигородским корреспондентом,⁸ который для приобретения истинных понятий о воспитании ездил, кажется, гораздо подале Звенигорода. Продолжайте ободрять искусное и приятное перо арабского переводчика. Собеседник ваш да будет навсегда прекрасною галереею картин, изображающих живо человеческие страсти. Наполняйте ее портретами выработанными веселою кистью автора ‘Былей и Небылиц’.⁹ Держитесь принятого вами единожды навсегда правила: не воспрещать честным людям свободно изъясняться. Вам нет причины страшиться гонения за истину под державою монархини.

Qui pense en grand homme, et qui permet qu’on pense.

Eptre de Voltaire CATHERINE II. {*}

{* Кто мыслит воистину как великий человек и кто не препятствует, чтобы и другие мыслили. Из стихотворного послания Вольтера Екатерине II (фр.). Oeuvres compltes de Voltaire. Paris, 1785. T. 13. P. 230 (примеч. ред.).}

К господину сочинителю ‘Былей и Небылиц’ от одного из издателей Собеседника

С крайним сожалением увидел я из последнего вами присланного листочка, что вы намеряетесь сей град оставить, чрез что лишиться может наш Собеседник ваших замысловатых, шутливых, глубокомысленных и всем нравных сочинений, ибо когда вы отъедете отсель за тридевять ли земель, за тридесятое ли то царство, или то и ближе, но чрез почту получать от вас того уже не надеюсь, чтобы я уповать мог, когда бы один градоначальник, один Устав благочиния у нас был, и, одним словом, одну атмосферу мы с вами дышали. Я пословицы старинные очень люблю, и потому прошу простить, если я несколько оных здесь помещу: И не сули, дескать, журавля в небе, дай синицу в руки, точно то и про ваши сочинения скажу, а если вы не дадите мне математической уверенности, что отсутствие ваше будет краткое, или не прервет Собеседника обогащающий и украшающий источник, то участь моя как одного из издателей сей книги будет весьма сожаления достойна, ибо я вместе с публикою лишусь удовольствия читать ваши прекрасные сочинения, сверх того книгу мою ни хвалить, ни раскупать уже не станут. Сам Дедушка ваш перестанет Собеседника читать. Неужели его забавы вам не драгоценны? Он удостоивал наше периодическое сочинение своим чтением, иногда и улыбкою. Если вы столь хладнокровны, что не занимаетесь тем, что такому почтенному прародителю преподавало хотя четверть часа в сутки удовольствие, то знайте, государь мой, что публика инаково о нем чувствует: любопытство и почтение он вдруг в ней возродил. Расстаться с ним будет дело нелегкое, а заменить такую особу будет некем. Вспомните также, что осень наступила и что при благотворительном каминном огне чтение ему будет день ото дня становиться нужнее. Если бы псовая охота Дедушке вашему приятным упражнением была, то и в таком случае кашель его из памяти вашей выйти не долженствует, почему как лучшей нашей подпоры ваш долг есть не допускать, чтоб Собеседник скучным творением сделался. С должным почтением испрося дозволение, вторую пословицу здесь представлю: Рассердясь на блохи, да одеяло в печь! неужели сие с вами сбылось? Петры Угадаевы¹ были, есть и будут, но их существование вас всех менее удивлять должно, ибо самые ваши сочинения их более рождать удобны. Писать хорошо, шутливо, приятно, притом новые совсем мысли, в новом одеянии представленные, везде соль, дальновидность, глубокомыслие и густомыслие соединясь, ваши сочинения отличают от прочих, как же не привить желания отгадать сочинителя, прародителя его, братьев и знакомых ему, и проч. и проч. и проч. Противное столь же естественно, как обратное течение реки. Сегодня я встретил одного идущего из типографии, куда и я для отнесения моих бедных творений шел, который неведомо какими судьбами проведал о злосчастном вашем для нас намерении. Любопытство мое, чтоб узнать, кто он таков, тем более возросло, что я увидел его слезы изливающего. Вспомня, что есть (не помню, однако, в которой части света) одно государство, народ коего почитается весьма просвещенным. У него такой обычай, что все обо всем и у всякого спрашивают, знаком ли кто или нет, стар ли или молод, знатен ли или нет, печален или весел, до того дела нет, но встреча уже, по их мнению, дает им право вопрошать. Я, поблагодарив тогда память свою, которая не всегда так удачна и услужна бывает, воспользовался ободрительным примером и спросил у встречного мне плачущего, кто он таков и о чем плачет?

NB. Два вопроса довольно вольные, но, к счастию моему, приняты снисходительно.

‘Я,— ответствовал мне он, — не вовсе внук того Дедушки, коего отъезд из града Петрова будет чувствителен всем читателям Собеседника, ибо я хотя желаю быть его внуком, но, чтоб оным быть, желания, видно, одного не довольно. А плачу о том, что он отъехал и что я лучшего своего удовольствия лишен буду, ибо я за тем и теперь в типографию заходил, чтоб проведать, скоро ли пятая часть Собеседника выйдет. Приятель мне, типографии наборщик, быв убежден моею и кума моего, а его товарища, просьбою, показал мне присланные от сочинителя ‘Былей и Небылиц’ листы, почему и сведал я, чем угрожаются читатели, и о сем-то я, как вы видите, и горюю’.

Встречу и разговор сей здесь вмещаю, чтоб убедить вас к непрерывной с нами переписке. Приохотив добрых людей читать, не весьма великодушно будет их покинуть. Что вам труда, с природною вашею способностию писать, дать волю вашему перу и тем нас одолжить? Продолжайте нас обогащать присылкою ваших сочинений. Я не обинуясь скажу, что вся публика благодарностью вам обязана будет, равно как и покорно преданный вам

* * *

Краткие записки разносчика

Не удивляйтесь, государи мои, что мужик, разносчик, осмелился писать к вам: звание мое, чрез которое я имею вход во всякие домы, снабдило память мою вещами, кои не всякому удастся знать. Наш брат, будто не примечая и не понимая, слышит такие дела, за узнание коих некоторые люди дорого бы заплатили. Правда, и мы недешево платим за оные, не считая несчетных поклонов, износишь несколько пар сапогов, покуда дождешься долгу, который всегда обещевают скоро отдать: однако в награждение за то ласково с нами обходятся. Когда придешь в какой-нибудь дом, то, принужден будучи дожидаться несколько часов докладу, успеешь переслушать от лакеев все домашние обстоятельства, от официянтов — все комнатные дела их господина, а от самого господина или госпожи, которым иногда угодно держать нас с товарами в гостиной комнате часа по два, удостоишься узнать все новости, дошедшие до их ушей и которые сообщают они своим гостям, не опасаясь нашего присутствия. Признаться по совести, я не всегда мог понимать их разговоров, потому что часто употребляемые ими чужестранные слова в русском языке затмевали речь, почему надлежало всегда догадываться, что они говорят. Но один день был так для меня счастлив, что в некотором знатном доме, куда я пришел с товаром, говорили все по-русски, не примешивая почти чужестранных слов, потому что разговор шел о Собеседнике. Я, пришедши домой, слышанное написал и теперь к вам, милостивые государи, посылаю, прося простить нескладности моего наречия, для того что грамоте учился я у дьячка церкви Святого Пантелеймона, который доводится мне дядя, и так сами можете судить, какому мне должно быть грамотею. Например, я никогда не мог бы соткать такого превыспреннего и премногодлинного — как вы называете, государи мои, период что ли? каковой написал в вашем Собеседнике какой-то Любослов,¹ который, видно, словами помыкает, нагоняя слово на слово, как ребятишки кнутами кубари посылают.

Кубарить словами, говорит мой ученый дядя, есть кубарить здравым рассудком. Во многословии г. Любослова, кажется, другого предмета нет, как только собрать несообразных между собою слов большое количество. Мне дворецкий графа *** толковал начертание о российских сочинениях, и как он называет первый период наизусть учить велел, но признаюсь, сколько головы над оным ни ломал, грешен, никакого смысла в нем не нахожу. Мне простяку в нем только кажется, что г. Любослов средоточие здравого рассудка потерял.

Обходив несколько домов для сбору должных мне денег, в ином завтрами отпотчевали, в другом отослали до будущего понедельника, в третьем не доложили госпоже за болезнию, которая приключилась ей от того, что птичка ее вылетела из клетки и любимая собачка переломила ножку, одним словом, вместо трехсот рублей, которые считал я тот день получить, тринадцать рублев мне отдал тот из должников моих, который бы скорее извинен был в неисправности, ибо он всех прочих беднее, но не теряя, однако ж, совсем надежды, пошел я к одному знатному и богатому господину, чтоб получить от него восемдесять два рубля за ленты и румяны, по его приказанию отданные девке, которая у него на содержании. Я нашел тут придворных, армейских и гвардейских офицеров, также и трех тщедушных писателей, кои, как видно, от своего ремесла не жиреют.

Покамест красавица разбирала у меня ленты и румяны, обещаваясь заплатить за оные все вместе, помянутые господа разговаривали о Собеседнике. Иные критиковали его, другие хвалили, а прочие молчали. Наконец речь зашла о новейшем сочинении, которое прислал в типографию ни одной звезды во лбу не имеющий² писатель. Хозяин, отдавая преимущество ученой голове, спросил у одного из стоящих у дверей писателей, каково кажется ему одно место, которое он показал ему в книге. ‘Мы видим государство, правда, обширное и тем самым от природы изобильно одаренное, но притом способности не в действии, достатки не в употреблении, слабость с сими обстоятельствами неразлучную’.³ Писатель, смотря в глаза своего благодетеля и желая увидеть в оных собственные его мысли, сказал дрожащим голосом: ‘Оно имеет в себе нечто глубокомысленное и метафизическое, которое едва и сам сочинитель понимал ли’. — ‘Правда, душа моя, — подхватил один из молодчиков, — в этом passage {пассаже (фр.).} весьма много глубокомысленности, и он точь-в-точь comme deux gouttes d’eau {как две капли воды (фр.).} французского вкуса. Сей-то великий сочинитель один только из наших соотечественников достоин в Монгольфьеровом глобусе⁴вояжировать’. Тогда другой из сочинителей вопросил: ‘Разве в помянутом шаре уже и манеж сделан, что В. С. о passage изволите говорить, но я слыхал, что немцы совершеннее лошадей выучивают, нежели французы, а сочинитель, ни одной звезды во лбу не имеющий, хоть верхом или инако во французском шаре летать будет, пока по-русски не выучится, русским сочинителем быть не может’. На сие хозяин вскричал: ‘Да как же не чувствуете вы красот просвещенного сего пера. Например: ‘Мешает ли все сие, однако ж, предпринимать Петру доставить то совершенство, которого он его (народ) способным в предведении обозревает’. В предведении, — продолжал он говорить с восхищением, — в предведении этого никто не может написать, кроме вдохновенного французским духом. А это, — продолжал хвалить хозяин: — ‘Грады украшаются, и в самых отдаленностях сносятся посредством возбужденного движения», — и хотел было снова хвалить, но один отставной офицер сказал ему: ‘Мне кажется, что все сие писано на французском языке русскими словами, если вам угодно, я переведу все сие сочинение на французский язык, и возвратя оное в первобытное состояние, оно более смысла иметь будет, нежели теперь в русских словах оно содержит. Что же касается до речения, употребленного хвалимым вами сочинителем ‘самые заслуженные обличены будучи в законопреступлениях, были наказаны с тою же точностию как и пр.’, то слово наказать с точностию, по мнению моему, другого не изъявляет, как дать бездоимочно положенное число ударов, так как я, находясь в службе, приказал одинажды капралу наказать за пьянство солдата, что он исполнил с великою точностию: ибо дал полные пятьдесят ударов, которые я назначил, а не сорок девять’. — ‘А может быть, г. Сочинитель был тогда ексекутором при наказаниях, — подхватил один из сочинителей, — то мудрено ли знать ему, точно или не точно кого били’.

Тогда молчавший до сих пор сочинитель сказал хозяину дома: ‘Мудрено узнать, кто таков сей выхваляемый вами сочинитель, русский ли он или чужестранец, наш ли брат недоуч, ексекутор, или священник, ибо в окончании своего сочинения говорит он: ‘Но слава дел Великого Петра, равно как Екатерины, должна быть посвященною разумом, особо на то рожденным’. Посвящают в попы, а славу посвятить на русском языке ничего не значит, может быть, он хотел сказать: слава должна быть освещена или превозглашена разумом, но, как видно, он недавно пострижен в иерейский сан, то соделавшееся с ним ему прежде всего на ум и взбрело’. — ‘Подлинно, государь мой, — сказал другой, — мудрено узнать, кто таков сочинитель сего несообразного творения. По одному из наречий его я бы думал, что он при таможенной в низкой какой-нибудь должности’. — ‘Как это, — вскричал граф, — quelle pauvret! {какая бедность, какая нищета! (фр.).} как можно так бласфемировать!⁵‘. Тогда хоть не вовсе храброю выступкою, но чтоб защитить выговоренное, прежде говоривший прочел из книги самые того сочинителя изражения: ‘Можно сказать, что везде духа его клеймо чувствительно’. Долее я остаться не мог в комнате, а предлагаю, государи мои, вам первый опыт краткоскорых моих записок. Если вы оные очень дешево ценить будете или не напечатаете в вашем Собеседнике, о чем меня вышепомянутый мой приятель дворецкий графа *** конечно уведомит, то вы немилосердо поступите со вновь вступающим писателем, тем наипаче, что не без труда мне было оное исполнить, во-первых, оттого, что не всегда в таких беседах без шуму или по порядку говорят, а во-вторых, и красавица на жалованье вниманию моему мешала как перебором моих товаров, так и любопытством своим, увидев, что я пишу. Я пишу, сударыня, говорил я ей, отчет, который я должен дать хозяину своему, а чтоб удобнее записать, что я слышал, я согласился до праздников денег еще на ней ждать. Если тогда услышу еще что-либо достойное внимания в вашу книжку и узнаю, что вы сей лист напечатали, то не премину вам оное сообщить.

Рыжий Фролка

Вечеринка

Хотя мороз и велик, однако ж со двора ехать надобно. Несносная жизнь! Мы всему принуждены жертвовать нашим спокойствием, мы принуждены даже и выезжать тогда, когда не хочется и когда стужу на дворе едва возможно вытерпеть. Как мои рассуждения ни справедливы и как мое отвращение от выезда было ни велико, однако ж я велел заложить карету и, повинуясь обычаю, поскакал развозить карты. Никто меня не принял, и во всех домах, к которым я ни подъезжал, рассудили лучше прочитать мое имя, нежели обеспокоить меня выходом из кареты. Предорогая выдумка — карточка с именем в состоянии заменить того человека, чье имя на ней написано.

Окончив мои визиты, приехал я в один мне весьма знакомый дом, которого хозяйку я почитаю и люблю от всего моего сердца. Она сидела одна и занята была единою только скукою.

‘Каковы вы, сударыня?’ — спросил я у нее. — ‘Я третий день не выезжаю, — ответствовала она мне, — истерика меня замучила’. Выговорив сие, начала она зевать, и зевала так много, что я принужден был ее примеру последовать, и мы бы конечно целый вечер прозевали, ежели бы не спасло нас следующее приключение. На стоящем подле нее столике лежала книга, я ее развернул и, увидев, что то был Собеседник, отыскал в нем Были и Небылицы и начал читать вслух. Прочитав три строки, унял я у почтенной хозяйки зевоту, на седьмой строке сорвал я с нее улыбку, а на десятой начали мы оба смеяться, и так истерика и зевание миновались. Чтению моему помешала некоторая дама, коей приезд возвестил нам швейцар колокольчиком. Она в комнату влетела, присела, поцеловалась с хозяйкою и удостоила меня покиванием французскими лоскутками украшенной столицы ума своего. На устах ее присутствовало приветствие, от которого рождалось множество слов, кои ударяли в слух мой, раздавались по комнатам и воздымались кверху, яко жертва вечерняя, божеству большого света приносимая. Из других дверей явилась к нам всем известная архангелогородская кума. Она, не говоря ни слова, села за стол и, вынув из кармана карты, начала их раскладывать. ‘Ах жизнь моя! — вскричала приезжая, — загадай, что будет с крестовою дамою?’ Кума, ничего ей не отвечая, собрала карты и важным и волшебству приличным голосом говорила: ‘Тридцать шесть братов, скажите, не солгите, что от сего дня, часа и минуты будет с крестовою кралею’.

‘Итак, вы крестовая краля’, — сказал я улыбаючись. Дама отвечала мне громогласным смехом, от которого эхо, ударяя в стекла, производило в них звучное движение.

‘Дело твое, — говорила кума, — колыхается ни в рай, ни в муку, ни на середню руку, однако ж молись Спасу, ложись спать, утро вечера мудренее’. — ‘Что ж значит винновый валет?’ — спросила смеющаяся дама. ‘Он у тебя теперь под видом благочестия при милости на кухне, он не спросился у праздника, зазвонил в большой колокол, звонить не умел, а покинуть не смел, пускай его гуляет на стороне’. Кума наговорила множество дурного и хорошего, собрала карты и начала ворожить о червонном короле. ‘Много у тебя, робенок, доброхотов, да в них толку мало, семь капралов, а ты один рядовой, все суются, да невпопад. Бубновая краля все по-хорошему, а винновая вертится, как бес перед завтреней’. При сих словах приезжая дама покраснела. ‘Винновая дама, — продолжала кума, — хочет тебе лиха, да все пустое, все будет по-благословленному’. Странная одежда кумы, волшебный ее голос и важность, с каковою она все слова произносила, влияли в меня такую к ней доверенность, что я нимало в том не сумневался, что она мне говорила, и почитал винновую даму себе злодейкою, а как приезжая гостья при названии винновой крали покраснела, то я уверен был, хотя я ее и люблю, что злодейка моя предо мною. Я бы здесь представил ее изображение в такой точности, чтоб вы, любезные читательницы, вскричали: ах! это она, сочинитель, кажется, вынул этот портрет из ее зеркала, но сие дело не мое. Несколько минут потом услышали мы вторичный звон швейцарова колокольчика. Некоторый господчик, сияющий всеми достохвальными качествами искусного царедворца, вошел в комнату и обратил наше, словами архангелогородской кумы, рассеянное внимание на свою особу, он прежде всего сунулся к камину и начал нам говорить слово похвальное французской литературе. Я старался обратить речь на произведение российских писателей и, исполнив сие, спросил у красноречивого гостя: ‘Читали ли вы, сударь, Душиньку?’. — ‘Я ее не читал и не видал’. Не видал. Сие слово меня удивило, и я повторил мой вопрос: ‘Вы этой прекрасной книжки не читали?’. — ‘Нет, сударь, я думал, что ее когда-нибудь сыграют’. — ‘Милостивый государь, я спрашиваю о прекрасном сочинении господина Богдановича,¹которое не есть драма, но сказка в стихах’. — ‘А мне сказали, что это комедия’. Надобно знать, что господин, о котором я здесь говорю, выдает себя за человека просвещенного, за любителя наук и художеств. Бедные российские писатели! Вот как сочинения ваши читаются. Не худо бы рассмотреть, отчего российское стихотворство кажется погребено с телом бессмертного Ломоносова и отчего подобные ему писатели, ежели ныне таковые есть, остаются в неизвестности, хотя науки и писатели ныне покровительствуемы российскою Минервою более, нежели то во времена прошедшие бывало? Люди, желающие остаться бессмертными, долженствовали бы любить стихотворство, поелику оно есть одно из лучших средств к достижению их цели.

Герои были до Атрида,

Но древность скрыла их от нас,

Что дел их не оставил вида

Бессмертный стихотворцев глас.

Ломоносов в предисл. о пол. кн. Церк.²

Отчего же многие стихотворства не любят?.. Но рассмотрение сие здесь не у места, да и архангелогородская кума загадыванием своим отвлекает меня от важных сих рассуждений, она мне насказала столько странных слов, что я половины оных не разумел, так как лет тридцать тому назад некоторый судья, разбирая дело и увидев в нем слово силлогисм³ не разумел оного и спросил у секретаря: истец ли это или ответчик? Ныне всему надобно учиться. У кумы на глазах изображалось веселье, яко следствие внутреннего спокойствия… Странное дело! сия ворожея была прежде в таком состоянии, что имела сама пред собою множество ворожей, получающих от нее свое содержание, а ныне, поверженная судьбою в бездну нищеты, получает от благодетелей своих денную себе пищу, и притом, подобно Диогену,⁴ бедностию своею никому не скучает и всегда весела.

Ответ [Иоанну Приимкову]

Издатели Собеседника, благодаря покорно почтенного господина Иоанна Приимкова за письмо, просят его о продолжении начатой с ними переписки. Хотя они господина Приимкова, которого было отец нарек Людбратом, а мать Людвигом, не имеют чести знать, как и тетушка его архангелогородская кума, одетая во французское платье, им не знакома, но со всем тем издатели Собеседника ничуть в тетушку Приимкова не вклепались¹ и не знают, отчего он в описании ворожеи находит описание своей свойственницы.² У всякого своя тетушка и своя кума. Его архангелогородка ходит во французском платье, а наша точно так одевается, как и прочие архангелогородские купчихи и мещанки. Да и еще есть того же города кума, на тонких каблуках, упоминаемая в Былях и Небылицах,³ неужели и все три суть тетушки Иоанна Приимкова? Напрасно его милость вклепываться изволит. Наша кума, может быть, ему так же мало знакома, как и тетушка его известна издателям Собеседника, у нее нет племянника Иоанна Приимкова, а есть пасынок, именуемый также Иоанном, только не Приимковым, а Пшеничкиным, сие прозвание дано ему оттого, что он охотник до пшеничных пирогов. Мачеха же его называет не по имени и не по прозванию, а просто Парнишком. Парнишка сей ростом с гренадера и от роду ему 37 лет. Наша кума, думаем, в сем городе поизвестнее тетушки господина Приимкова, наша архангелогородка росту среднего, но толщины необыкновенной. Голова у нее чрезвычайно мала, и волос не видно, а с плеч начинается ее толщина, и что ниже, то толще, так что она похожа на пирамиду, ноги же у нее маленькие и обуты по-французски, хотя прочая одежда вся сделана по-архангелогородски. На голове у нее кокошник золотой, одежда ее состоит в душегрейке без рукавов, а рукава кисейные, пришитые к рубашке, прозрачны так, что все тело рук не скрывается от глаз кругом ее находящихся людей. Юбка ее с хвостом, и подол преширокий. Передник повязан выше груди, и рубашка застегнута запонкою. Вот как одевается наша архангелогородская кума. Движения ее так же необыкновенны, как и одежда, она не кланяется, а кувыркается, по крайней мере она называет поклоны свои кувырканием. Она ездит по здешним княгиням и графиням и ворожит в карты, была прежде сего очень богата, ходила в жемчугах, после овдовела, обеднела, вышла замуж за немца, выучилась говорить слово я вместо да и употребляет оное очень часто, потом в другой раз овдовела. Пойдет ли она в третий раз замуж, о том мы не знаем, а знаем только, что она Иоанну Приимкову не родня. Вот наша кума, господин Приимков. Заключая сие, просим мы, почтенный Иоанн, удостоивать нас почаще вашими письмами, замысловатое и веселое ваше перо нас прельщает, и, думаем, читателям нашим будет весьма приятно.

Путешествующие

Не можно не согласиться, чтобы путешествие не было нужно для совершенного воспитания человеку, готовящемуся быть полезным обществу и занимать с некоторым удовольствием определенный ему от естества во времени пункт, но для лучшего успеха сего двоякого предмета надлежит быть ему приготовлену таким домашним воспитанием, кое бы ему не дозволяло отдалиться от предпоставленной себе цели: снискать всю желаемую пользу в большой школе сего света. С таким расположением путешествие будет верным средством к дополнению хорошего воспитания.

Однако, несмотря на сию истину, многие приготовляются к путешествию одним стремлением к забавам, и по предубеждению, свойственному почти всем в Европе {Здесь описываются путешественники многих европейских народов, потому будет в противность всей справедливости, если бы кто из сего что на свой счет принял.} нациям, что Париж есть место единственное в целом свете, заключающее всех родов в себе совершенства и все забавы, удовлетворяющие разум и сердце, думают — если кто видел Париж, тот уже обозрел все на свете, не представляя себе, что на сем глобусе суть места, которые не меньше достойны осмотрения путешествующего. В таком мнении приехав в Париж, вдаются только в забавы, пышности и щегольство, удаляясь совсем от полезного в изучении себя, касательно до правления, жития, мыслей обитателей, их обычаев, разных употреблений и нравов, дабы приобресть знание человеческого сердца, в чем вся нравственная наука состоит, для снискания которой надлежит стараться познавать самому людей, а не им отдавать себя на познание. В средственном состоянии, или еще меньше оного, удобнее все в подробность, или так как бы украдкой, рассмотреть, не подвергая себя противному рассмотрению любопытных, препятствующему в успехе наших примечаний. Сего рода путешественник в таковом упражнении проживет менее в пять лет, нежели богач в пять дней, не к приращению своего знания, но к развращению благонравия, поселенного в него первоначальным воспитанием. Не богатство делает знающим, прозорливым и искусным путешественником, но внимание и разум, а богатство, открывая пути к роскоши, к пышности и ко всем погубляющим молодых людей забавам, вводит их в опасное бурного света море, страстьми волнующегося, на котором они часто неизбежным кораблекрушением угрожаемы бывают.

Пышность и великолепие в чужих краях тем более неудобны, что они блеском своим затмевают наши глаза и рассуждение, не допуская ни те ни другое до справедливого рассмотрения и точного понятия разновидных предметов, толпами странствующему встречающихся, притом же великолепная наружность не всегда подает хорошее мнение о людях, которые точную свою цену под нею скрывать стараются. Сколько мы видим мнимых графов, баронов и проч., которые, переменяя места и имена свои под покровом наружной пышности, берут пошлину со всех легковерных. Сие не препятствует многим путешественникам, проживающимся в Париже, до тех пор отличать себя, хотя не им принадлежащею, но чужою богатою наружностию, что наконец для избежания Лефортевека или Бисетра {Домы, в которые за долги сажают.} принуждены бывают делать премудрые ретирады, обманывая всякими образами строгость своих заимодавцев и усыпляя их Аргосов,¹ тайно за ними присматривающих. Потом, возвращаясь в свои земли не только без приобретенной себе пользы, но еще худшими прежнего: без здоровья, без денег с одним только презрением к Отечеству, мерят каждого встречающегося с ними привезенным с собою циркулем, составленным из предубеждения и легкомысленности. В некоторых землях случаются особливого свойства путешественники, которые ездят, дабы научиться высоких знаний, но вместо того иногда возвращаются, имея в себе более достойного посмеяния, нежели учености и знания, а иные до такого странного предубеждения достигли, что за стыд почитают не быть рожденными во Франции, и чтоб им как можно уменьшить мнимое сие несчастие, стараются во всем любезным своим французам быть подобными, почему отменными своими нарядами, наречием, кривлянием возбуждают в людях благоразумных удивление, смешанное с жалостью.

Всего чуднее, что сама Италия изобилует таковыми страстными к французам путешественниками. Италия, которая была уже владычицею и законодательницею почти всего знаемого мира, престол знания, наук и всех изящных художеств, когда бедных галлов, погруженных еще в глубине их варварства, существо едва известно было. Как стыдиться Отечества, которому половина земли раболепствовала, от которого как от центра светила раздались лучи просвещения и от которого французы все, что ни имеют лучшего, сами заняли, или как стыдиться такого Отечества, в коем премудрость законов удивляет целый свет и коего слава оружия приводит в трепет врагов его!

Я уповаю, что не некстати будет приложить здесь некоторые правила в пользу странствующих всякого рода и чина.

Первое, думаю, многим не понравится, оно опровергает всеобщую путешествующих аксиому: иметь доступ к знатным и богатым, удаляться другого класса людей. Сим правилом, напротив, предписывается начать рассмотрение и примечание свойств человеческих, с нижних классов подымаясь до верхних, поелику скромному примечателю знатные и богатые гордостию своею доступ к себе не заградят, многие из оных мыслят, что если кто не причастен благ слепого счастья и щедрот Плутуса, тот недостоин с ними сообщения, а те, которые уже совсем в бедном состоянии, те им кажутся не имеющими на себе подобного им человечества. Святая правда! небесная истина! к вам возглашаю, вас в свидетельницы мои призываю! пусть все единогласно сего состояния возопиют, с какою горестию и чувствительностию они испытали жестокосердие богатых и знатных!

Одному пришедшему в бедность столько же не ожидаемыми от судьбы ударами, сколько своею неосторожностию, происшедшею от недостаточного воспитания, случилось прибегнуть к одному министру в Лондоне в уповании как у земляка и человека найтить прибежище, но знатный мой, ополчася своим величием, бедняка и до лица своего не допустил. Несчастный и уторопленный презрением странственник просил от него на несколько времени одних только первейших физических надобностей. Но что можно исходатайствовать у человека, имеющего сердце, подобное камню: он едва снизшел с высоты гордого своего честолюбия приказать чрез одного той же нации духовного человека, совсем мыслящего иначе и который имел столько же чувствований превосходных пред своим начальником, сколько сей был над ним превосходен властию своею, чтоб бедный путешественник на скудельном и ветхом судне отправился в Отечество в Швецию, тот, дабы не прекратить жизнь свою гладом и тем не устыдить не только свое Отечество, но и все человечество, принужден был отдаться с тремя матросами на обветшалом судне на лютость свирепствующего океана, желая ежечасно сокрыти несчастную свою участь в безднах развергающихся разгневанного ветрами моря. Моление его к небу почти было принято, уже вздымающиеся громадами волны судно их то поглощали, то опять из недр своих извергали, как будто хотели показать более человечества, нежели имел в сердце своем пославший его на предстоящую опасность, и наконец, волны принуждены бы были во удовлетворение сему, повинуясь жестокости ветров, сокрыть его навек от всех зол, неизбежных в обществе человеческом, если бы по счастию наехавшие на них большие порядочные суда не подали им руку помощи и не поспособствовали им войти в назначенную пристань. Но тут другие горести его ожидали, следствие жестокосердого с ним поступка лондонского его земляка. Я, познакомясь с сим странственником в Стокгольме, слышал от него о сем изустно, и прошу читателя мне простить, что я несколько включением сего мне от него повествования отшел от моей материи. Чувствительность видеть столь мало человеколюбия, в коих бы оно царствовать долженствовало, ввела меня в сию погрешность, но возвратимся к нашему правилу.

Путешественнику надлежит гордость свою и с чинами оставить дома, без сего он исключит себя из общества многих своих новых собеседников и тем лишится средства найтить в них познание, ученые люди и писатели не презирали сего средства для познания сердца человеческого, дабы узнать сей дивный и непостижимый в нем лабиринт. Однако чтобы не без разбору со всеми людьми иметь обхождение, то путешествующему надлежит быть подобну искусному металургисту, который умеет различить золото от подлых примешанных к нему металлов.

Второе правило: не полагаться на наружность, которая часто молодых людей обольщает, но давать свою поверенность людям испытанным.

Третье: благоразумный путешествующий стараться должен отличать себя поступками, поведением и душевными дарованиями, а не нарядами, экипажами или богатством: сими последними он вместо приятелей сотворит себе льстецов, которые только поспособствуют ему скорее прожиться и поспешить в Отечество с ложным о себе мнением, что он приобрел все достоинства в своей езде, хотя он, кроме самолюбия и презрения к соотчичам, ничего не вывез.

Четвертое, касающееся до экономии: на почтах, на постоялых дворах показывать как можно меньше пышности, а иногда и о ценах осведомляться: без сей предосторожности дорого заплатить должно за приписываемые от хозяев титла, как-то: светлость, сиятельство, превосходительство. Они сами смеются тщеславию своих проезжих, которые с удовольствием оные приемлют, зато и берут с них вдесятеро дороже.

Пятое: в любовных делах удаляться от распутных, а прилепляться к добродетельным женщинам. Торгующих красавиц прелестьми своими всеми силами убегать стараться.

Сии правила не столько могут быть достаточны для предостережения молодого человека от заблуждения в его дорогах, сколько предводитель, испытавший сам странствиями свет и измеривший во оном все пропасти, между коими молодому путешественнику проходить должно. Без сего трудно сему различить приятные и безопасные поверхности от тех, под которыми хитростию уставленные сети его ожидают. Иногда знатный странственник имеет при себе для предохранения его от оных людей благоразумных, которым свет теоретически, а не опытами известен. Для живописной работы надобно живописца, для резной — резчика, таким образом предводителю молодого человека в путешествии надлежит быть самому искусившемуся в дурных и хороших припадках, утвердившемуся в добродетели и вооруженному испытаниями, которыми он мог бы побеждать коварство, злость, ухищрение, роскошь, сластолюбие и прочие чудовищи, более или менее опасные, на пути их ожидающие.

От неизвестного.

Картины моей родни,

или

Прошедшие святки¹

Как в такие праздничные дни к дядюшке не ехать, который сверх того что дядюшка, имея знатный чин и великое богатство, всегда изволит милостиво мне пенять: ‘Что тебя, друг мой, не видать?’. Я приехал на вечер, на другой, а не в первый день Рождества, чтобы в первый не помешать дядюшке разгавливаться с тетушкой. Долгий дневальный повел меня чрез длинную большую комнату, где от одной свечки довольно света было, чтоб ничего не видать. Из той вошел я в другую, где две сальные свечи показали мне шесть порядочно в серебряных подсвешниках расставленных восковых свеч, которые некогда начинали гореть, дядюшку брюшистого, который на креслах зажмурясь зевал, и тетушку, которая была сердита за то, что ей после разговенья тошнилось. От шарканья моего дядя растворил круглые глаза.

‘Добро пожаловать, — сказал он мне и, протянув руку к супруге своей, — вот наш племянник’. Тучная тетушка в длинной желтой кофте, которая из-под теплой мантилии была на аршин видна, в черной грезетовой юбке, бледна как зависть, кинула на меня взгляд, от которого у меня вся кровь замерзла, однако столько еще памяти осталось, чтоб ей от страха поклониться. Охриплым голосом сказала она мне: ‘Здравствуй, племянник! вы, молодые люди, не помните никогда дружбы ваших отцов. Можно ли, чтобы таки ни разу не побывать у нас?’. — ‘Так, матушка! — примолвил дядюшка с лукавым видом сожаления, — отец его мой внучатый брат и я, мы были как Орест и Пилад’.²

Дядя мой мешался в ученость и иногда забавлял себя чтением древней истории и мифологии, оставляя указы, которые он читал не для того, чтоб употреблять их оградою невинности, но, чтобы силу ябеды присоединяя к богатству своему, расширять своего владения земли, что он весьма любил, и для того-то любил паче всего читать и римскую историю. Насильственным завладением чужого находя он великое сходство в себе с Римскою империею, почитал потому себя древним римлянином. Услыша имена Ореста и Пилада, я едва от смеха не треснул. Отец мой, человек небогатый, быв принужден, как и все дядины соседи, пожертвовать алчности его частию имения, не мог быть Пиладом сему Оресту. Как бы то ни было, закуся губы, я должен был богатого дядюшку благодарить за милости, которых он никогда нам не оказывал. Он уверял меня о продолжении их и надо мною, но я того, судя по прошедшему, от всего моего сердца не желал. Между тем тетушка, придираясь посердиться, чем она обыкновенно свою скуку прогоняла, начинала сто раз меня журить и говорила: ‘Кто родню забывает, а особливо знатную, в том нет уже Божией благодати’, — а потому что я только в первый раз приехал, удостоивала меня называть беззаконником и даже антихристом. Но я моими короткими и весьма учтивыми извинениями всегда отводил от себя ее поучительные нападения. Наконец опрокинулась на домашних, которых, по очереди призывая, бранила особо вымышленными ею словами, кои высоту ее знатности равняли с простыми бабами. Муж, опасаясь, чтобы, после того как она всех перебранит, не досталося и ему, помогал супруге нападать и продолжал всячески гнев ее на слуг, спасительный для него. В сие время, когда я, сидя ни жив ни мертв, боялся и быть у них, и уехать, сделался шум в передней. Я обрадовался, думая, что пожар в доме избавит и слуг, и меня от муки, но дневальный, опрометью вбежав, сказал: ‘Гости приехали’. Хозяин и хозяйка в один голос закричали: ‘Зажигайте восковые!’. Десять человек вошли погасить две сальные и шесть восковых свеч. Каждый, желая с трепетом отличиться проворством пред господами, коих ненавидели, толкая друг друга, лишь только себе мешали и начадили всю комнату. Еще осталося три свечи незажженных, как вошла в черном одеянии женщина сухая. На сморщенном с желчию лице видны были все посты, которые она проговела за прошедшие грехи и намерена говеть за будущие. Увидя ее, превосходительный хозяин закричал на слуг: ‘Полно, дураки, зажигать! Разве вы не видите, что это сестрица’, — и тотчас второпях погашены и три восковые, прежде нежели засвечены были сальные, так что мы осталися в темноте пресовершенной. Слугам бы это даром не прошло, если бы дядя, наполненный историей, при погашении огня в своей комнате не вспомнил об огне в Риме, весталками хранимом. Протяжным голосом говорил он в темноте, что за такую вину весталок смертию казнили. Это его супруге безмерно понравилось, и она сказала: ‘Для чего ж бы не узаконить и у нас, чтобы слуг за это хотя не казнить, но по крайней мере нещадно бы сечь’. Постная сестра дяди моего также на это согласна была, несмотря на то что она лишь только из церкви от вечерни приехала.

Продолжение будет впредь.

Продолжение

Картины моей родни,

или

Прошедшие святки

По внесении огня дядюшкина сестрица весьма похвалила братца, что он не любит воску жечь. ‘Уж ныне люди до чего дошли, — говорила она, — что не только равняются, да и хотят перевысить иконы. Я и им светам по разбору ставлю. Иные у меня белого и в праздник не видят, а и желтым так же таки пробавляются’. — ‘Так, матушка сестрица, — сказал дядя, который любил весьма ее умеренность за то, что она его всему своему имению наследником делала, — так, матушка сестрица, и я жечь воск почитаю за грех, но дух добр, а плоть немощна. Я человек знатный, живу в свете, ко мне люди жалуют, и как ни вертись, нельзя устоять против искушения света, в котором воск все жгут’. — ‘Тебе, батюшка братец, — отвечала сестра, подтрушиваясь знатности его, — иначе и нельзя, ты человек от нас отменный, а потому и нет греха тебе почтить себя за икону. Я говорю о нашей братьи мелочи, которые, будучи на то созданы, чтоб вам поклоняться, туда же за вами палятся’. Слово ‘поклоняться’ меня опечалило, однако вид обожательницы меня утешил, показывая мне великую разность между человеками и ею. Между тем без всякого шума отворились двери и впустили к нам, будто бы как украдкою, дяди моего, хотя дальнего, однако же, племянника, который на свой вход украдкою во всем походит. Он в сем доме, а более нигде, был безмерно хорошо принимаем, по отменной к нему склонности помянутой постной сестры. Сие заслужил он равною с нею охотою замаливать то, что вместе согрешат, а после опять нагрешить, чтоб иметь удовольствие замаливать.

Моя записная книжка

Господа издатели Собеседника!

Разбирая бумаги, доставшиеся мне после одного моего знакомца, нашел я между прочими письмами сочинение под названием ‘Моя записная книжка’. По прочтении оной вознамерился, выписав некоторые статьи, сообщить вам для того больше, что замечания, которые в них заключаются, суть точно не наши нравы. Ежели удостоятся они занять место в вашем журнале, то постараюсь я еще некоторые записки приятеля моего вам доставить, ибо книжка его ими наполнена. Я не держался в том наблюдаемого им порядка, пропускал многие дни, которых замечания, как писал он их только сам для себя, неудобны мне показались к напечатанию, и выбирал только те, которые, по мнению моему, никому огорчительными показаться не могут. В прочем с отличным моим почитанием пребываю,

господа издатели Собеседника,

вашим покорным слугою.

Понедельник

Вчера приехала сюда некоторая молодая вдова, моя родственница, лечиться. Муж ее мне был знаком и приятель, я навестил больную. По первых приветствиях осведомлялся я о ее болезни. ‘Ах, государь мой, — отвечала она, — пятый месяц уже мучусь презлейшею гипохондриею, и самая жизнь становится мне в тягость. По желанию моих родственников осталась было я по кончине покойного моего мужа жить в деревне. Не поверите, какой тяжелый там воздух. Я, право, со скуки было умерла’. — ‘Сожалею, сударыня, о вашем состоянии, но как дела покойного вашего мужа мне довольно знакомы, то знаю я и то, что ваши родственники для того только упрашивали вас жить в деревне, чтоб поправить вам несколько ваши обстоятельства, покойник оставил много долгов и довольно также детей. Я думаю, что пребывание ваше в деревне как для вашего, так и для их счастия могло бы быть вам полезно’. — ‘Да здоровье наше нам, сударь, всего дороже. Я не намерена, заключа себя в деревне, с ума сойти’. Тут вошел доктор, который, с важным видом подошед к хозяйке, спрашивал, чем она больна. Она повторила ему те же слова и жаловалась на свою гипохондрию. Доктор пощупал пульс, покачал головою, посмотрел в глаза и, позадумавшись, сказал: ‘Ваша болезнь, сударыня, хотя не очень опасна, однако ж может быть довольно продолжительна. Между тем ежели вы будете следовать моим предписаниям, то конечно возвратите здоровье, только вам непременно надлежит здесь долее прожить, дабы переменить воздух и разогнать мрачность ваших мыслей, происходящих от уединенной жизни и печальных предметов, которыми вы в деревне вашей окружены были’. — ‘Ах, господин доктор, как вы отгадали? — вскричала госпожа. — Но могу ли я выезжать?’ — ‘О, сударыня, это самое лучшее для вас лекарство, вам надобно всегда быть в компании. Балы, маскерады, клуб суть те места, которые одни только могут возвратить вам спокойствие вашего духа’. — ‘Правду мне сказали, вы бесценный человек, но должно ли будет мне принимать лекарство?’ — ‘Я, сударыня, вам предпишу некоторый эликсир, который изволите принимать по утрам и от которого живость лица и цвета вашего в скором времени возвратится’. — ‘О, я рада его принимать хоть по пяти раз на день’.

Доктор сел писать рецепт, приехала француженка со многими длинными ящиками, в которых разные были новомодные товары. Она, показывая их один за другим, при всякой вещи, которую вынимала, говорила а-ла Малбрук. Видя, что я тут мебель совсем ненужная, откланялся я моей родственнице, которая довольно сухо меня отпустила. Mmorandum. Я не намерен более ее навещать, докторов эликсир и француженкины товары без сомнения вылечат ее от гипохондрии, но не думаю, чтоб вылечили от дурачества, и я бы очень желал, чтобы для собственного ее и детей ее благоденствия приставили к ней честных опекунов.

Среда

Возвратился от госпожи С. У нее было великое собрание и ужин. Все почти играли в карты. Я сидел в углу с престарелым одним господином, который не играл. Он рассказывал мне все приключения своей жизни, и ежели выключить то время, которое он проспал, ездил на охоту с собаками, гащивал у своих соседей, навещал своих родственников, то хотя ему лет около семидесяти, однако ж можно б сказать, что он еще младенец. Между тем, окончив игру, госпожа Ш. и еще две незнакомые мне госпожи подошли и сели близко от нас. ‘Ах, как он мил!’, — сказала госпожа Ш., говоря про молодого человека, который с ними играл в вист. ‘Я без ума от него’, — повторяла другая. Третья, которая была всех моложе и которой тихий и скромный вид привлекал наиболее мое внимание, спросила, что находят они в нем отменного. ‘Ах, неужто ты того не приметила? — сказала госпожа Ш. — Посмотри, пожалуй, какой рост’. — ‘Он головою выше моего мужа’, — пресекла другая госпожа. Последняя вместо ответу улыбнулась, а я не мог удержаться от смеху, но чтобы не досадить им моею нескромностию, встал и подошел к столу, за которым был превеликий шум. ‘Я, сударыня, не хочу мои деньги даром бросать, — кричала одна барыня другой играющей с нею, — вы по крайней мере три леве потеряли’. — ‘Вы сами гораздо хуже моего играете, сударыня! Я и давеча от вас целую партию проиграла’. — ‘Вот это изрядно! Сама ж виновата, да сама ж и пеняет. Мне конечно за грехи мои достается с вами играть, вы, право, ступить не умеете: можно ли с пятью козырями не козырять?’. — ‘Вы и счет уже позабыли, у меня их было только четыре’.

Между тем последняя сдавала карты и, по несчастию, в сем шуме заздалася, та, которая играла с нею, пришла с досады вне себя, вскочила со стула, бросила карты свои на стол и клялась, что вечно играть с нею не станет. Обе госпожи кричали изо всей мочи и упрекали себя не только незнанием игры, но и многими другими делами, с удивительною поворотливостью и проворством языка. Не желая дожидаться окончания сей сцены, ушел я в другую комнату. Приятель мой г. Д., увидя меня, смеялся моему замешательству: ‘Однако ж дело не на шутку, — сказал я ему, — эти госпожи конечно на весь свой век поссорились’. — ‘Ты обманываешься, — сказал мне г. Д., — я бьюся об заклад, что чрез четверть часа они опять помирятся и будут играть в карты по-прежнему’. И в подлинну скоро потом увидел я, что сели они опять за карты и продолжали игру с таким спокойным видом, как будто бы ничего между ими не происходило. Молодой человек, которого рост так понравился госпоже Ш. и другой бывшей с нею госпоже, стоял перед ними и рассказывал им нечто с крайним жаром, я подошел, чтоб услышать его разговор: ‘Уверяю вас, сударыни,— продолжал он, — что солдаты нашей роты так одеты, что нельзя лучше, я сам вязал и обрезывал первую шляпу и при себе велел одному для образца подвить и вычернить усы, теперь вся рота наша в таких шляпах и с такими усами. Ах, если б вы видели, как они славно маршируют’. Я оставил сего витязя рассказывать о своих воинских подвигах двум госпожам и сел возле младшей, которая была девица Б., как я потом узнал, и родственница госпожи Ш.: она была воспитана в Санкт-Петербурге в монастыре благородных девиц, разговаривая с нею, нашел я в ней столько благоразумия, скромности, знания и хорошего во всем вкуса, что не мог мысленно не похвалить того места, в котором почерпнула она с отличным сим воспитанием толь изящные нравы, и не восчувствовать в душе моей благодарности к соорудителю сего места перерождения, ибо, по моему мнению, доброе воспитание перерождает человека, изводя его из обыкновенного состояния людей, и подает ему истинные способы быть полезным самому себе и обществу. Мое удовольствие было совершенно. В разговоре с девицею Б. находил я такое приятное упражнение, которого бы не променял ни на что, столько то истинно, что не всегда пригожее лицо нас привлекает, ибо надлежит признаться, что девица Б. с сей стороны могла жаловаться на природу, но сколько ж была она ей обязана с стороны душевных и сердечных качеств! Между прочим, спросил я ее, кто был тот молодой великорослый господин, который разговаривал с ее родственницею. ‘Я вам обстоятельно сказать об нем не могу, — отвечала она мне, — хотя и часто его вижу, потому что он ни однажды не удостоивал меня своим разговором, а когда разговаривает с моей родственницею, то всегда рассказывает о строях, о барабанах и обо всех таких вещах, о которых я никакого понятия не имею и для того в разговор их не мешаюсь’.

Между тем пришли сказать, что кушанье поставлено, мы сели ужинать. Я довольно весело проводил время, ибо сидел возле девицы Б. Замечания ее на разные собеседующие нам лица были толико же остроумны и проницательны, колико правильны ее рассуждения.

Пятница

Заехал я к своему соседу Агею. Он по обыкновению своему сидел окладен бумагами и писал челобитные. У него был какой-то отставной капрал, которому сосед мой Агей рассказывал, что он законный и правильный наследник пятидесяти душ крестьян. ‘Но, — прибавил он, — понеже ты человек неимущий и не знающий законов, то я, сжаляся на твое состояние, соглашаюсь у тебя купить сие имение, и ежели ты дашь мне на оное купчую, то сначала даю тебе пятьдесят рублей, а ежели выхлопочу дело, то еще сто прибавлю’. Нововыисканный сей наследник, который и сам не знал своего благополучия, благодарил ему и обещал купчую совершить. Я не налюбовался на великодушие моего соседа, который сими способами уже нажил изрядное имение. Сожительница его почасту подносила новому своему гостю и, пользуясь сим случаем, сама возбуждала его своим примером. Прибыл еще какой-то гость, которому хозяин и хозяйка весьма обрадовались. ‘Многолетствия и здравия дому сему со всеми домочадцы аз именованный на множество лет желаю и во известие доношу, что делишки наши при помощи Божьей идут своим чередом’. Осиплый его голос, надутое лицо и растрепанные волосы в то ж время заставили меня почесть его приказным, в чем и не обманулся, ибо последовавший разговор его с моим соседом довольно мне то доказал. Он уведомил хозяина моего, что дело о наследстве господина капрала не сумнительно и что хотя есть другие наследники, которые имеют в том имении участие, но что они все также люди бедные и охотно согласятся продать свое право, когда их поприжмут, за весьма умеренную цену. Сие приятное известие принесло новую радость и доставило господину приказному много со стороны хозяйки приветствий и потчевания, выпорожнив несколько рюмок и стаканов сряду, спросил он соседа моего Агея, готова ли у него родословная роду… Я было намерен был избавить себя от сей приятной беседы, но услыша последние его слова, хотя голова у меня начинала уже кружиться, однако ж любопытствуя знать, что то за родословная, остановился. Сосед мой отвечал, что хотя он и весьма долгое время над ней трудился, но не мог еще вывесть, и при сих словах вытащил из кипы лежащих перед ним бумаг большой лист, исписанный весь кругами. Они начали его рассматривать, толковать о генеалогии рода и, наконец, спорить и кричать, но господин приказной скоро одержал верх. ‘Ваше благородие ничего не знаете, — закричал он страшным голосом, — разве вы не видите, что Елисей… который по моему старанию хочет вам уступить в Алатыре пустошь и полтораста десятин земли, порослой лесом, одного роду с Фомою… которому та пустошь принадлежала и который в прошлом году волею Божиею умре, и по мужескому колену двоюродного его брата внучатый племянник. Ничего нет легче, как вывести оное в родословной и показать его законным наследником, хотя, между нами сказано, и есть правильнее его наследники, но они об этой земле совсем не знают, и нам легко будет утаить или написать их мертвыми, когда ж купчая совершится и они после про то сведают, то пусть просят и отыскивают законным порядком, а между тем как в справках и выписках пройдет лет десятка два-три, то можете вы весь лес вырубить и продать, а луга отдавать внаем и ежегодно получать с них втрое больше доходу, нежели вы за всю сию дачу заплатите’. Тут хозяйка вмешавшись паки в разговор: ‘Так, батюшка мой, конечно так, я хотя женщина, да все это разумею, ведь как этого не знать, что они одного роду, муженек-то мой, Господь его знает, что с ним сделалось, обо всем спорит, да и со мной так же всякий день’. — ‘Молчи, Евстифеевна, — (так называлась моя соседка),— не твое дело’. Слово за словом, и сделался у них великий шум. Пользуясь сим случаем, оставил я сию прекрасную беседу, мысленно проклиная соседа моего Агея, Евстифеевну, жену его, и бездушного крючкотворца. Mmorandum. Послать за отставным капралом и предостеречь его от обману моего соседа.

Вторник

Заехал ко мне приятель мой Д. Он обещал меня свозить к одному своему знакомцу, которого называл он мизантропом (человеконенавидцем) и о характере которого рассказывал мне много странного. Он уведомил меня, что испросил у него дозволение привести меня с собою, ибо без того не принимал он ничьих посещений, потому что жил весьма уединенно в самой отдаленнейшей части города. ‘Не ожидай, — говорил мне г. Д., — найтить в нем правилы и приятности Сократовы, но более разум и язвительность Диогенову. Прежде нежели мы его навестим, расскажу я тебе несколько его повесть.

Ученый мой мизантроп есть сын одного богатого дворянина. Отец его старался дать ему приличное его состоянию воспитание и отправил его для окончания наук в Лейден, где прилежанием своим и успехами во оных изъявил он отменные свои дарования, после чего путешествовал он в Италии, во Франции и, наконец, в Англии и прожил очень долго в Лондоне, нашед сию столицу по своему вкусу. Одарен будучи от природы весьма чувствительною душою и пылкими склонностьми, имел он несчастие встретить в жизни своей многие весьма прискорбные для него приключения. Чувствительность его, увеличивая его напасти, наполнила нрав его такою горестию, упорством и стремительностию, что вооружается он на весь человеческий род. По возвращении его в Россию расположение его нрава не дозволило ему сделать счастие свое службою. К усугублению его огорчения потерял он тяжбою почти половину своего имения и теперь живет в отставке весьма уединенно’.

Господин Д. напоминал мне, что когда он будет говорить, то отнюдь бы ни в чем ему не противоречить. ‘В противном случае, — продолжал приятель мой, — он замолчит, и мы не добьемся от него ни одного слова’. Я обещал ему во всем последовать его воле, и мы отправились к нашему медведю.

Престарелый слуга проводил нас в небольшую залу, в которой было несколько стульев и одни большие креслы, которые занимал хозяин. Когда представил ему меня г. Д., то приподнял он свой огромный колпак в изъявление своего приветствия и, показывая на стулья, давал нам знать, чтобы мы садились. Потом спросил нас, какова погода, и, взяв лежащую перед ним трубку, набил ее табаком, подошел к свече, которая стояла в углу на другом столе, раскурил свою трубку, сел на прежнее свое место и продолжал курить и читать про себя лежавшие перед ним ведомости. Я не мог не изъявить моего удивления, но приятель мой, зная нрав нашего мизантропа, оставил его делать что ему угодно и, платя ему равномерною холодностию, обратился ко мне, и мы начали между собою разговаривать, нимало его не примечая. Между разговором нашим проскочили слова честность, добродетель, учтивство. В ту минуту хозяин наш оставил свою трубку, черты лица его возбудились. ‘Честность, добродетель, учтивство, — повторял он с язвительною усмешкою, — все деяния человеческие украшаются сими титлами, а глупцы почитают их справедливыми. Вы тень одну поставляете в замену добродетели, а дружба, изгнанная между вами, приняла у вас лживый вид, который называете вы учтивством. В чем состоит оное? В хладном пустословии, стократно несноснейшем слуху разума, нежели глас проницательный трубы. Вы изобрели названия, которыми чтитесь величать друг друга, хотя терзают они внутренность вашего сердца, окружили их великолепными мечтами, которые, умножая ваши напасти, забавляют ваше легкомыслие’. — ‘Государь мой!’ — сказал я. Г. Д. взглянул на меня и напомнил мне мое обещание. Я замолчал. Философ кинул на меня презрительный взор и рассматривал меня с ног до головы. Шитый мой кафтан немалое в том имел участие.

‘Честность, — продолжал он, — есть первейшая и превосходнейшая добродетель: она основана на естественной справедливости, но вы стараетесь ее искоренить. Училища ваши суть училища лжей. Большая часть человеческого рода суть чудовищи, упражненные заблуждениями своими и бегущие за обманом. Тщеславие ваших мудрецов не менее обманчиво. Системы их, которым придаете вы такую цену, ни к чему более не удобны, как льстить вашему воображению насчет вашего здравого рассудка, однако ж их-то с удовольствием читают старики ваши и из них-то почерпают юноши ваши первые основы любомудрия.

Воспитание детей ваших есть во всех частях безумно, вы заставляете их многие годы проводить в училищах для достижения совершенства в таких талантах, основание которых прежде нимало не исследовали, и принуждаете их оказывать свои успехи в том, к чему природа не сделала их удобными. Вы последуете непременному и общему правилу деяния, невзирая на расположение разума, способности и различие должностей, которыми должно им в общежитии отличать себя, берете молодого человека из рук ученого враля и без всяких правил бросаете его в свет. Он спешит в Париж, чтобы перенять разные моды и со вкусом одеваться, в Рим, чтобы посмотреть на хорошие картины, в Лондон, чтобы побывать на конском ристании и на драке петухов, но поговорите с ним о правах, о законах и обычаях народных, он скажет вам, что во Франции носят короткие кафтаны, в Англии едят пудинг, а в Италии — макароны. Женщины ваши не лучше воспитываются. Они подражают во всем мужчинам и сверх того знают, что молодая девушка для того на свете, чтоб выйти замуж. Сказывают ей, что предмет брака есть тот, чтоб иметь ей больше вольности, и она старается ею пользоваться.

Тщетно, — продолжал он, — украшаете вы себя наружностями добродетели. Нет ни единой, которой бы вы не пожертвовали, дабы снискать то, что называете вы счастием на свете. Вельможа, украшенный титлами и чинами, более ни о чем не помышляет, как сохранить только ту пышность и великолепия, которые его окружают, и удовольствовать свои страсти какими бы средствами то ни было. Не погнушается он унижать себя всячески пред вышними, дабы иметь после удовольствие оказывать равномерную гордость низшим, а те, подражая его примеру, льстят его высокомерию для того, чтобы удовольствовать собственные свои пристрастия. Богатства и чины, будучи первым предметом желаний ваших, препятствуют вам почитать природные дарования, потому что достижение сих предметов не зависит от личных достоинств, и чтобы сделать свое счастие в какой земле, достойный человек не должен в передней комнате покровителя погублять такое время, которое с пользою мог бы он употребить, трудяся для общества. Дабы приобрести благосклонность вельможи, каким ласкательствам, каким низостям не должен он себя подвергнуть? Ежели родился он в Турции, то принужден сносить презрение от муфтия или великого визиря, во Франции — уничижительную благосклонность знатного барина. Правда, что приемлют они иногда на себя вид ласковый, но сквозь сию самую ласку, подобно как сквозь дыры епанчи Диогеновой, блистает их тщеславие, и потому-то не те занимают места, которые природными своими дарованиями и знанием удобны ко исполнению должностей, но те, которые имели случай, способность и терпение приобрести себе покровителей. Да потому-то и наскучив искать счастие свое такими способами, которые у всех вас почти отвергаются и презираются, люди с талантами становятся весьма редки, и если двое из них в обширном городе встречаются, то так друг другу обрадуются, как двое русских, которые бы в первый раз встретились в Китае. Мне и то удивительно, — продолжал наш философ, набивая снова свою трубку, — что имеете вы довольно терпения слушать мои замечания. Между вами ничего столько не убегают, как диссертаций, потому что вы по образу вашей жизни менее имеете нужды в познаниях, нежели в забавах, и не желаете вообще более разума, как только чтобы блистать им за вашими ужинами: следовательно, и не имеете причины уважать таким разумом, который исследует и рассуждает. Вы все почти похожи на того придворного господина, который, наскучив рассказами одного умного человека, старающегося ему доказать свое мнение, вскричал с досадою: ах! государь мой, я не желаю, чтоб мне доказывали’. Тут замолчал наш проповедник, раскурил свою трубку и продолжал опять читать ведомости. Я взглянул на моего приятеля, который, встав со своего стула, сделал мне знак, и мы вышли вон так, что хозяин наш того не приметил. ‘Какой странный человек твой мизантроп, — сказал я.— Рассуждения его не весьма забавны’. — ‘Да, нельзя сказать, чтоб они и совсем справедливы были, — отвечал г. Д. — Люди с дарованиями не только у нас не презираются, но еще более, нежели где в другом месте, свою цену имеют, а между вельможами нашими есть подлинно такие, которые не только одним саном украшаются, но которые и самый сан свой украшают, однако ж странно, как любовь к истине может характеры переделывать. В тихом нраве, обуздываема кротостью, изливается она устами дружбы, в стремительном обращается в язвительную хулу и укоризны, однако ж строгость сия прилична иным характерам, она подобна некоторому порошку, который осязанию весьма неприятен, но которым твердейшие металлы чистятся и полируются’.

Записки тетушки

Не вовсе ясно мне, нужно ли вам знать, что я имела тетушку: но знаю, следующего вам представить не могу, не сказав, что я лишилась тетки, которая при кончине своей меня и брата моего усильно просила, чтобы записки, которые сколько для себя, а более для пользы нашей писала, всякий месяц мы читали. Сия просьба есть причина, побудившая меня к вам прибегнуть, ибо хотя признаться должна, что не прежде истечения пяти месяцев после ее кончины, в великий пост, и то от скуки, принялась я за завещательное чтение, но как время еще не истребило из памяти моей тех милостей, кои с младенчества моего на меня она излияла, а притом покойница, совершенно уверив меня, что с летами вкусы мои переменятся, то я, полагая, что лет через двадцать чтение тетушкиных записок, может быть, мне приятнее будет, сохранить до того времени оные желаю. Почему здесь включаю творения тетушки, надеясь тем спасти их от разрушения, коему девушка моя уже осудила многие книги, употребляя оные на папильоты, вас же, милостивые государи, прошу в ежемесячное ваше сочинение поместить включенный отрывок, который составляет шесть глав следующего содержания:

1-я. Что тетушка слыхала.

2-я. Что она видала.

3-я. Что — читала.

4-я. Что с нею случалось.

5-я. Что ей казалось.

6-я. В чем она была уверена.

Если я услышу, что вы просьбе моей удовлетворить изволили, то поручу приятелю наследные наши бумаги перебрать, и достойнейшие к вам доставлены будут. Пребывая с истинным почтением

вам, милостивые государи мои,

покорная услужница.

* * *

ГЛАВА I

Я слыхала, что

Я слыхала, что просвещенный и кроткий государь, пекущийся о благе своих подданных, есть драгоценнейший залог милующего промысла, почему я заключила, что в таком случае, благодарность свою чтоб Всевышнему принести, должность есть всякого выполнять с возможным усердием, неусыпностью и тщанием долг звания своего, повиноваться узаконениям, подражать благим намерениям монарха и предпочитать благо общее всему.

— — что от добра добра не ищут, из чего заключила, что здравый рассудок учит наслаждаться без злоупотребления настоящим, равнодушно ожидать будущего и не вспоминать прошедшего, как только для извлечения наставления или поправления, каковое испытание всегда нам доставляет.

Я слыхала, что суемудрие столь же отдаленно от истинной премудрости, сколько и невежество, то заключила я, что вредно вдаваться в мечтание разожженного воображения и что познание всеобщих правил, предписанных нам законами церковными и гражданскими, совершенно достаточно, чтоб соделать добродетельного и полезного гражданина.

— — что поздно или рано правда окажется, и так, несмотря на толки или злословие, продолжала делать то, что чувствовала быть справедливо и добро, и поступок своих не переменяла.

— — что сколь сокрыты сердца человеческие, столь и неизвестны внутренние оных подвиги, почему редко справедливы и бывают наши о людских действиях заключения.

Я слыхала, что чувствительность добродетельного человека больше воздвигается для сострадания с другими, нежели для восчувствования личного себе: почему не раздумывала никогда идти туда, где вспоможение мое нужно бывало, хотя знала, что огорчительное зрение всегда потрясение в нервах моих производит.

— — что ничто столь совершенно не расстраивает разум наш, как углубление в сокрытую от слабых человеческих органов метафизику, то чтоб остеречься от умственного сего заблуждения, из славного классика Лукияна,¹ коему Адисон² и Корнелий³ были подражателями, речь Катона⁴ часто твержу: сей стоик, гнушаясь вопрошать Юпитера Аммона, говорит тако:

Поносную сию мы помощь, говорит,

Оставим тем, кого грядущий век страшит,

Чтоб в том увериться, что жизнь полна бедами,

Что внутренней борьбы конца страшимся сами,

Что мужественна смерть почтеннее оков,

Не вопрошаю я в сомнении Богов:

Как Бог нас в бытие из праха сотворяет,

Что нужно ведать нам, тогда в нас полагает,

Везде Бог есть, везде он с нами говорит,

Мы знаем, что его гнев множит и мягчит,

В том каждый от себя советы получает,

Когда лишь прелесть чувств их в нас не помрачает,

Иль, мните, в храме сем себя Бог заключил?

И благодать свою лишь в сих местах сокрыл?

Но нужен ли ему иной храм особливо,

Как небо и земля, как сердце справедливо.

Что видим мы, то все его нам возвращает

и проч.

Довольно, римляне, нам наставлений тех,

Что при рожденье им в сердца кладутся всех.

Что будет с нами впредь, когда теперь не знаем,

В грядущи времена, когда не проницаем,

Почто ж нам суетно стараться узнавать?

Полезней то не знать, что хочет он скрывать.⁵

ГЛАВА II

Я видала, что

Я видала, что люди, гоняясь за мечтою, настоящее благо теряли. Почему и предписала себе сколько можно быть осмотрительной и ценить вещи и состояний не по блеску одному.

Я видала, что робкого духа люди без принуждения трусили и робели, когда от них ни того ни другого не требовали, и что тем ничего, однако, не выигрывали.

— — что в угождение и думая тем понравиться, люди принимали на себе нрав, им совсем не свойственный, но тщетно сие бремя предпринимали. Таковые превращения в восьмом надесять столетии бесполезны.

— — что женщины, а особливо девицы, с неограниченным желанием прельщать любовников и женихов оттого желаемого не достигали, что в выборе употребляемых средств ошибались.

— — что скромного поведения девицы, хотя не одаренные отличной красотою, за разумных и знаменитых людей выходили замуж. Сей причины ради завещаю воздержаться от громогласия, громохохотания, вольного обращения с мужчинами, решительности надменной, мотовства и маханья.

Я видала, что, мнимыми украшениями отягощая свои головы, опутавшись в тягостное излишество лоскутков и не имея в то же время другого базиса, как только две тоненькие спички вместо каблуков, женщины обезображивались, неподвижны как куклы бывали и не только красоту, но и здоровье свое теряли.

— — что люди без дурной склонности, но от скуки, которую неминуемо праздность наносит, вдавались в то, о чем после раскаивались, почему советую заниматься, чем кому должно или возможно, а не считать время колодою свинцовою, на руках лежащею, которую тягости ради спешишь скинуть.

Я видала, что с искренностию люди иногда в свете теряли, но видала, что и с лестью и притворством таковая же неудача бывала, с тою только разницею, что первые не имели причины себя пренебрегать, а последние собственного своего презрения избежать не могут.

ГЛАВА III

Я читала, что

Я читала, что человеческое понятие и способности ограничены и что мера их, по употреблению оных, может до некоторой так же ограниченной степени умножиться или вовсе истребиться.

— — что совершенство роду человеческому не дано, а что вернейшая дорога, отдаляющая нас от страстей и заблуждений, есть обуздывание воображения нашего.

Я читала, что самолюбие, обольщающее нас, недостаточно б было вовлечь всякого человека в страсти и пороки, если б воображение не облекало оные в лучшую одежду, покорив же воображение здравому рассудку, пороки в существительном своем, то есть в отвратительном, образе нам представятся.

— — что молодые головы должны воздержаться от чтения книг, из мечтания и суемудрия соплетенных, кои нелепостию своею вредны.

— — что мы не можем жизни своей определить другого измерения, как прошедшим временем, и что оное не иначе в памяти нашей вкореняется, как случившимися в оной отличными деяниями или приключениями, читала также, что тот человек долее на свете жил, который более добра делал, имея чрез то более сих драгоценных памятников. Для чего же мы время расточаем и гоним? Для чего, любя жизнь, добродеяниями ее не усугубляем?

ГЛАВА IV

Мне случалось, что

Мне случалось часто, что порицали меня столь же несправедливо, как и хвалили. Случалось мне подать несчастному помощь, тогда прославляли мое великодушие, вместо того я собственно себе тем только удовлетворяла, страдания несчастного, подобно иглам, сердце мое кололи: избавив его, я из сердца оные выдернула и боль свою тем прекратила. Случалось же, что те самые жертвы, кои тягостнее мне было себе предписать, перетолкованы инако и в хулу мне обращены бывали.

Мне случалось с сожалением видеть, что молодые люди, по надменности своей не принимая советов от испытавшихся зрелого ума людей, попадались в такие сети, из коих всегда со вредом, а нередко и с бесчестием выпутываются.

— — что в тот же день, переехав только, может быть, улицы две, я совсем различный успех имела чрез разговор, коим я в одном доме имела счастие понравиться, а оным в другом навела скуку и показалась несносною.

— — у самих тех же людей и за одинаковое мнение или поведение (ибо я не люблю оного переменять) подверженной быть и охулению, и похвале, что и излечило меня от легкомысленного предприятия всем нравиться.

ГЛАВА V

Мне кажется, что

Мне кажется, что снисхождение не есть готовность отступать от принятых правил. Можно привычки свои и вкусы для друга, для благодетеля отложить, но в положениях, здравым рассудком и добродетельно (я разумею) поставленных, твердость есть первый долг.

— — что трусы и льстецы самим тем, коих самолюбию жертвы приносят, наконец гнусными кажутся.

Мне кажется, что начальник месту, или семье и дому, не может время свое расточать, и что и хозяйка дому, если хочет соблюсти благосостояние мужа и детей своих, не может всякий день по балам, клобам и гуляньям разъезжать.

— — что моды иностранные не все к нашему климату пригодны.

— — что по разнице лет и состояния уборы, издержки и жизнь должны быть различны.

— — что сердиться за обиду на тех только можно, кого любим и почитаем, слуг и ребят исправляла без сердца, недоброхотным противу меня людям, коих душевные свойства не почитала, я прощала.

— — что судить о свойствах людских трудно и что светское столь единообразное обращение недостаточно, чтоб открыть внутренние расположения. Но государственный человек в делах и в употреблении своего могущества судим быть может, в приватной же жизни редко, и то только в тесном кругу, потаенные добродетели известны, однако мы слышим, что всяк обо всех судит, и чем знатнее человек, тем менее найдется людей, кои бы отреклись от того с ним знакомства, которое подает право судить о нем. Я часто в таком случае напоминала, что знать имя человека знаменитого есть одно, а знать его душевные свойства есть другое.

Мне кажется, что пословица, которую часто употребляют: не душа лжет, мошна, несправедлива и что оною никто извиниться не может: ибо никто лучше нас самих о мошне нашей не знает, когда же знаем ее тощу, то без низости и без обмана не можем обязанностей на себя принимать, коих она выполнить недостаточна.

ГЛАВА VI

Я уверена, что

Я уверена, что кроткое правление есть удобнейшее возвысить души.

— — что когда человек имеет внутреннее свидетельство, что выполнил все обязанности, исправил долг свой, во всех частях звания своего, он вожделеннейшее и неисчерпаемое сокровище имеет.

— — что подлостию и ласкательством прочного добра или дружбы не приобретешь.

— — что любовь к Отечеству есть первая и нужнейшая в гражданине добродетель.

Я уверена, что нет вернее друга матери или отца, в родителях одних отрицание от самих себя, пожертвованием времени, здоровья и вкушений всех в жизни благ, чрез течение многих лет, беспрерывно обретаться может, в них одних самолюбие и зависть противу детей не существуют.

— — что ни богатством, ни случаем друга купить не можно, потеря же искреннего друга ничем замениться не может.

Прощаясь с вами, скажу последние мои для вас желания и последние просьбы вам мои предлагаю.

Любите друг друга. Не отступайте от истины и справедливости. Знайте и помните, что благосклонный к вам жребий дал вам жить в счастливейший век любезного мне Отечества. Признавайте, что вам даны права и наслаждения, коими предки ваши не пользовались. Открыты вам пути к просвещению и правде, и познайте, что если мы не самый счастливейший народ вселенной, в том только самим себе укорять долженствуем. Почему любовь к Отечеству должна в вас быть неограниченна и служение оному ревностной и приятной обязанностью для вас. Прощайте оскорбляющим вас так, как я вам прощала: ибо в огорчениях, коим вы меня по молодости своей осуждали, не личное восчувствование, но относительное к вам самим, во мне действовало и огорчало меня, болела о врождающихся в вас несправедливостях и тревожилась о следствиях мне от того представляющихся. Не слабости, но ничтожество в молодых людях мне жалко и вредно кажется. Первые преходят, не заразив иногда корень способностей, последнее исторгает оный от питающего материка, и ветви более рождать неудобными соделывает. Будьте снисходительны в заключениях и решениях своих о людях. Не унывайте в бедствиях, а в счастии надменностию не заражайтесь. Впрочем, знайте, что добро, как худо, все преходчиво и пременно в свете, почему наслаждайтесь настоящим с твердым упованием, что добродетель поздно или рано без награждения не остается.

Письмо к издателям сих ‘Сочинений’

Государи мои!

Угодно вам будет в Ежемесячных ваших сочинениях нижеследующее напечатать — хорошо, не угодно — и то хорошо.

Недавно был при мне разговор о добродетели, о существе ее, о пристойном или достойном изъяснении оной, рассуждали, как точнее и справедливее описать добродетель, и справлялися с иностранными сочинителями. А между тем некоторые утверждали, что понятия о добродетели, по временам и у разных народов, различны бывали, что у греков храбрость, а у россиян хлебосольство и гостеприимство добродетель заключало. Мне всегда казалось, что она непременна, неподвижна и что для отличения людей от прочих тварей божественное сие качество дано свыше. Не получа классического воспитания и провлачив жизнь свою или в горестных восчувствованиях, или в обременении, затруднениях и мелочах, не изощряющих разум, методически говорить я не умею, но, следуя убеждению сердца моего, которое реже, нежели понятие мое, меня обманывало, предложила и я с своей стороны воображение свое о добродетели, которое хотя твердо впечатленно в душе моей, но ясно изъяснить, может быть, не буду в состоянии. Как бы то ни было, предлагаю здесь те самые слова, которые я в тогдашний разговор употребляла, прибавив только то, что всею душою желаю, чтоб умнее и знающее меня люди посвятили свое перо к изображению того, что собственная наша польза нас любить учит.

‘Я уверена, что добродетель везде и во всякие времена есть одна, что она божественный дар, и так сама в себе совершенна и изящна, что восчувствование и прилепление ко оной есть уже действительное наслаждение и награждение, не зависимое от людских мнений, деяний или каких-либо приключений, что все похвальные подвиги, чувства и действия, которыми люди отличаются или хвалу, любовь и благодарность от человеческого рода заслуживают, суть ее плоды, одним словом, мне мнится, что она не что иное, как СПРАВЕДЛИВОСТЬ, а из нее уже истекают все изящности и героические подвиги, по которым с удивлением, почтением и признанием сердечным добродетельных людей мы признаем. Человеколюбие, снисхождение, щедрость, благодарность, умеренность и жалость и все возвышающие душу качества суть степени или отрасли ее, но корень оным СПРАВЕДЛИВОСТЬ. В самом деле, когда бы человек мог о любящих и ненавидящих его, равно как о себе самом, всегда без пристрастия судить, если бы свои дела всегда судил справедливо, тогда бы все другие добродетели для него не тягостны были, не считал бы тогда жертвою то, что понимал бы должностию себе, и практические добродетели обыкновенными и естественными ему бы казались, напротив того, без СПРАВЕДЛИВОСТИ и самые героические подвиги суть только мгновенный блеск, который более удивляет, нежели прилепляет сердца наши, потом исчезает, не сделав того в душах впечатления, которое благодарность питая сохраняет. Храбрость, щедрость и самое благотворительное расположение не подают еще (по мнению моему) права почитать себя добродетельным, ибо поздно или рано пристрастие к себе или к ближним изменником противу добродетели соделать возможет. О божественная СПРАВЕДЛИВОСТЬ, коль ты изящна и превосходна, колико ты для совершенства и блаженства смертных нужна! Чистая душа одна тебя понять удобна и, узнав тебя, в душе питать и тобою наслаждаясь, питаться будет’.

Желательно б было, чтоб ежегодное награждение было установлено за лучшее сочинение, в стихах или в прозе описывающее добродетель. Между тем здесь приобщаю стихи, которые по просьбе моей одним молодым человеком сочинены, который с музами более моего знакомство имеет: прошу оные здесь напечатать, чем много одолжите вашу покорную услужницу.

Отрывок записной книжки

Добродетельному действию лучшая награда есть ощущаемое удовольствие в соделывании оного.

Способности разума и спокойствие чистой совести есть изящнейшее богатство.

Умеренность в желаниях более всего удобна доставить независимость.

Успешно чтоб управлять другими, должно обрести их доверенность и любовь, доверенность же сия приобретается, когда подчиненные опытами узнают, что собою самим умеешь властвовать и что не для своей корысти, но для пользы службы и их собственной действия их направляешь.

Человек, который не впускается в стремление порочного общества, тем паче потомством должен быть восхвален, что, современникам своим быв противен, любовь оных иметь не мог.

Благодарность есть естественна человеку, ибо она возбуждает благосклонность и тем доставляет безопасность или благоденствие наше, почему сия отрасль добродетели и в самых диких народах, не имеющих понятия о нравственных добродетелях, видима, но благодарность не инако я разумею, как деятельною, она побуждает изыскивать случаи быть взаимно благодетелю своему полезну, и она облагодетельствованного с благотворителем соединяет паче кровного союза. Но мы редко и в пустых звуках, то есть на словах, изъявление оной обретаем.

Каждое состояние, а паче каждый пол, имеет ему свойственные обязанности и ему приличную наружность и убранство. Изыщем теперь некоторые правила, из коих заключить возможем, какую наружность в каком состоянии люди иметь должны, и назовем оную наружность убранством, или одеянием. Тогда представится нам, что женского пола лучшее украшение есть скромность, стыдливость, прилепленность к нравственности, блюдение хозяйства, нежность сердца и домоседство. Девица, облеченная сим убранством, богатее и более украшена, нежели та, которая только драгоценными истканиями и камнями блеск производить желает. Первая из сих скорее достойного мужа иметь будет, ибо почтение купно с любовию заслуживает.

Воину приличное убранство — неустрашимость в опасностях, неутомимость в трудах, мужество и твердость во всех случаях.

Судье — просвещение, справедливость, осторожность, бескорыстность и твердость.

Купцу — порядок, печность, правдивость и осторожность и так далее, и конечно найдем, что всякое состояние свои обязанности и ему свойственный образ иметь долженствует.

Из всех низостей, менее всех своему предмету соответствующая, есть ложь, ибо правда всегда поздно или рано обнаруживается, почему, в какой бы проступок ни случилось мне впасть, я предпочту хотя со стыдом в оном признаться, нежели ложно от оного отклепываться и тем к дурному поступку присоединить еще подлость лжи.

Лжец добровольно лишается доверенности и почтения людского и права никакого на оные не имеет: он не может не знать или не чувствовать, что он неправду говорит, следственно, он сам себя эстимовать¹ не может, а когда по справедливости сам себя почитать не можешь, то можешь ли от других требовать к себе почтения?

Если несправедливость, обиду или досаду должны мы прощать и забывать, когда особа, причинившая нам оную, в горести или печали находится, кольми паче обязаны мы все собственные выгоды или личные восчувствования жертвовать, когда Отечество требует служения нашего, опасность оного долженствует возрождать в сердцах добродетельных толико ревностное усердие, чтоб, объемля дух наш, никакого желания в нас не оставалось, как о восстановлении оного, любовь к Отечеству тогда все страсти утушает, одно благородное стремление отличиться в принесении вящей пользы Отечеству видимо в верных сынах Отечества, и никакое пожертвование в таком случае не тягостно, ибо в общей пользе частная наша польза и безопасность заключается.

Часто, гоняясь за мечтою, человек теряет существительное добро. Случалось мне видеть людей, коих положение так вожделенно было, что оставалось только, благодаря Всевышнего, наслаждаться счастием своим, но слабодушное желание лоскутка ленты или тому подобного мешало пользоваться утешениями, которые их окружали. Видала и таких заблуждающихся людей, которые утушали природные свои способности и дарования истощением оных на изыскание того, на что Бог в самой организации нашей пределы постановил. Видала людей с хорошим достатком, изобилующим во всем, не только не пользоваться с приятностью для себя и с пользою тех, кому обязаны помощь делать доставшимся им иждивением, но желая карточною игрою умножить оное, время и здоровье свое теряя на столь гнусное упражнение, наконец лишалися имения своего, здравия, покоя и собственной своей и людской эстимы.

Прежде нежели начинать что-либо для удовлетворения прихотей и собственных своих удовольствий, должно вопросить себя: выполнил ли то, чем по положению или союзам своим противу других обязан?

Тот, кто исполнил долг свой во всей пространности одарованного ему понятия и все обязанности свои выполнил, того несправедливость людская возмутить не может: спокоен в совести своей, он свыше неблагодарности, злословия и глупости людской.

Тот, кто, приводя на память свою все прошедшие дела, поступки и мысли свои, стыдиться оными не имеет причины, тот имеет сокровища, независимые от какой-либо посторонней власти, и сим внутренним утешением удобен сносить без поражения духа все злоключения, ему причиняющиеся.

Все исчислить ныне можно, наука числословия так распространилась и усовершилась, что исчислению подвергаются все возможные действия, но сумнительно мне, чтобы действия соединенные глупости и злости могли быть исчислены, ибо предвидеть, ни вздумать того не можно, что глупость, поощренная злостью, произвесть не постыдится, почему я всегда предпочту иметь себе злодеем умного человека, который границы злобствию своему предполагает, тогда когда глупость благопристойности, рассуждения ни границ не понимает.

Роскошь, вовлекающая в долги, свидетельствует только малость души, ибо, желая показывать состояние свое превосходнее, доказываем, что другого превосходства получить не умеем, хотим слыть богатее, а не желаем слыть добродетельнее и быть признанными полезнейшими членами общества, которого соединение и целость роскошь повреждает.

Слово амбиция часто из уст всякого состояния людей вылетает, а как оно нерусское слово, то неудивительно, что прямое знаменование его неизвестно. Смысл оного, как на нашем языке употребляется, мне кажется, заключается в нижеследующем: не гнушаться состоянием или званием, в котором находишься, но, выполняя совершенно обязанности и должность, сопряженную с оным, доказывать, что не только достоин оного, но и превосходную степень заступить удобен, почему не чины и титлы без способности желать должно, но желать и, следственно, приуготовлять себя должно к тому, дабы быть достойну и способну важнейшие служения выполнить.

Продолжение отрывка записной книжки

Недоуч надменен, совершенно ученый человек скромен. Знавала я таковых, которые, поверхность наук слегка познавши, мечтали о себе, что во всех науках оракулами быть могут, и хотя заключения их бывали по большей части неосновательны и часто противуположны истине, но доказать и уверить их в оном или обратить их к оной невозможно: гордое мечтание о превосходстве своем, соединяясь с кривыми о вещах понятиями, соделывало их упрямыми и неудобными внимать убедительной истине. В понятиях таковых недоучей софизмы занимают место силлогизмов, и они, из софизма в софизм переходя, можно сказать, понятия и рассудок свой запутывают так, что едва ли к чему способны бывают.

Редкий человек может о себе сказать: что хотя участь моя переменялась и состояние мое возвышалось и унижалось, но поступки и поведение мое непрерывно одинаковы были. Таковой человек достоин и почтения, и доверенности. Еще реже обретаются такие, которые не переменяют своего с людьми обращения по случающимся переменам в их состоянии и чтобы по случившемуся с кем несчастию или потери случая, их возвысившего, не размеряли и своего с ними обращения. Сколь гнусны должны казаться те, которые в случае обожают и ползают для корысти своей перед идолом, которого внутренне пренебрегают и которого потом, когда лишится власти или кредита, едва ли знать хотят.

Неблагодарность есть такой гнусный порок, что не обретется такой человек, который бы признал себя причастным оному.

Разумный человек пренебрегает моды, глупец им слепо следует, первому они тягостны, последний оными занимается.

Совершеннейшая справедливость есть существенность Всевышнего, быть же справедливу, сколько способности наши простираются, есть слава добродетельного человека.

Заблуждение свойственно человечеству, прощать божественно: почему сколь много стараться должны мы остерегаться не быть страстьми влекому в заблуждения, паче того должны быть снисходительны к погрешностям людским, а врагов своих прощать.

Повсеместно и во все времена общею ходячею монетою можно почесть лень. Всегда была, есть и будет она услаждающим, но вредным ядом, исключая, когда человек, слыша приписуемые ему свойства, дарования и преимущества, которых в себе не обретает, почувствует, что он не таков, и познает, каковым ему быть должно.

Убитые мечом, лишившись жизни, перестают чувствовать, и страдание их оканчивается, убитые злым языком страждут продолжительною смертью.

Умеренность и бережливость заслуживают похвалу, а не пересмешку: честнее и добродетельнее жить малым и проживать только свое, нежели жить роскошно и проживать чужое.

Приятно и утешно добродушному видеть добродетельного человека, увенчанного наградою и благосостоянием, и восхитительно видеть порочного изобличенна и наказанного.

Не должно стыдиться признаться в погрешности своей, ибо сие признание не что иное, как доказательство, что исправился и рассудительнее стал, яснее сказать, признанием таковым доказывает, что более знания, просвещения или добродетели обрел.

Воображение может увеличивать предметы более, нежели и самый микроскоп, почему не всегда должно по оному судить, ибо и микроскоп, увеличивая малейшие частицы, не обнимает целого или всего тела, подобно тому и воображение наше, не объемля всего, только некоторый член или часть вещи по склонности или пристрастию увеличивает.

Есть люди, которые знаки почтения получают оттого только, что взыскивают и почти, можно сказать, срывают оные: они в желании сем иногда успевают, подобно разбойникам, кои на дороге насилием добывают деньги.

Часто посредственные стихотворцы соделываются сатириками, подобно дурному вину, которое, быв неприятно вкусу, без употребления остается и наконец в уксус превращается.

К господам издателям ‘Новых ежемесячных сочинений’

В издании вашем прошедшего месяца нашла я письмо некоего рассудительного здравого ума человека,¹ который на подражание французам в модах тонкою кистию осмеяние наводит, что мне и всем здравомысленным людям было приятно, ибо мужчинам так наряжаться и брать на себя вид больной девочки столь же отвратительно, сколь глупо обогащать французских маршанд де мод,² французских портных и камердинеров, которые, набогатясь, из России выезжают и смеются глупости набогатившим их. Но сочинитель сего письма, по моему мнению, мог построже урок полезный дать, ибо стыдно перенимать у ветреного, взбесившегося народа, который к легконравию своему присоединил беснующуюся злость, к исторжению всего святого, который к бесчеловечным, содрогающим душу действиям присоединил дерзость и закон, отвергать. Вера христианская столь же ими попрана, сколь и власть правительства, Божиим промыслом для порядка и блага народов постановляемая. Давно их же соотчич, славный Вольтер,³ говоря про французов, изъяснялся нижеследующим образом: ‘Мы нация тигров и мартышек’. Что может быть лютее и жесточее тигров и что может быть презрительнее и ничтожнее обезьяны? Но со всем тем мы любили французов, мы перенимали у них их обычаи, их убранства и делались обезьянами обезьян, но теперь, когда видим, что Всевышний, содержащий в руцех своих царства, отвратил око свое от сего несчастного народа и что французы в некоем беснующемся затмении соделались предметом всеобщего отвращения и омерзения, но теперь, когда Париж, прежний источник мод, есть только скопище разбойников, каторжников и бунтовщиков, когда все знатные и благомыслящие сей град оставили, кто моды там издает? Кому хотим подражать? Рыбачихи суть одни дамы в Париже, женский пол представляющие, и чернь, в пагубное заблуждение приведенная, царствует, не умев собою руководствовать: невежество управляет тем, что просвещение постановило и три столетия утверждало. Но оставя сию трогающую душу картину, заключу сим желанием: да будут русские русскими, а не подражателями дурного подлинника, да будем всегда патриотами, да сохраним нрав праотцов наших, которые всегда были непоколебимы в вере христианской и верности к своему государю, и да возлюбим Россию и русских паче чужестранцев! Великая ЕКАТЕРИНА нам в том пример сама дает.

К господам издателям ‘Ежемесячных сочинений’:

Вопросы

Приложенные при сем вопросы прошу напечатать, дабы кто-нибудь благоволил или недоумение мое ответом разрешить, или бы соотчичей моих из вредного заблуждения вывесть.

ВОПРОСЫ:

Пристойно ли благородному российскому дворянству быть воспитанну французскими учителями и мадамами, которые, по большей части не имея ни малейшей на то способности, из куска хлеба сюда приезжают и, найдя, что хлебопашеством или ремеслом каким труднее и менее добудут денег, предпринимают на себя то звание, в которое без всякого препятствия и рассмотрения вступать ничто им не возбраняет?

Болтанье французского языка содержит ли в себе все благородное воспитание?

Полезно ли, чтобы французский воспитатель, без нравственности, веры и знаний, научал только детей на французском языке родителей своих пренебрегать?

Полезна ль роскошь и пристрастие к французским вкусам, модам и товарам, которую учители и мадамы в юношество вперяют?

Если язык французский нужен, то не возможно ли оному детей обучить без того, чтобы француз всем воспитанием их руководствовал?

Как французский язык сделался в России между благородными всеобщим, то не находится ли довольно в ней рожденных немцев и русских, которые совершенно по-французски говорить без чужестранного выговора и учить умеют?

Не первый ли долг родителей самим заниматься воспитанием детей своих?

Окроме французского языка, что может мадам или учитель вперить в юношу? Чего без стыда родители не могут признать себя неспособными? Ибо признается ли кто из родителей, что не может сам руководствовать своими детьми, дабы соделать их добродетельными, скромными, благородно мыслящими и проч.

Не лучше ли назначить по часам приходить разным наставникам в дом для преподавания наук, языков, истории, географии и проч. и проч., в нравственности же и обхождении родителям самим детей своих руководствовать?

Не удобно ли соделывают впечатление в нежные сердца юношей речения, привычки и примеры, предлежащие им? Остается решить: что французские учители и мадамы предлагают в словах, обращении и поведении своем преимущественного пред тем, чтобы юноши в родителях своих видели или от них слышали?

Не французское ли модное ветреное воспитание причиною, что дети не толь подобострастны родителям своим, что кровного родства цепи мало видимы и что дворянство обременяется долгами?

Истины, которые знать и помнить надобно, дабы, следуя оным, избежать несчастий

К господам издателям Новых ежемесячных сочинений.

Государи мои!

Имея случай видеть, сколько праздность и пьянство пагубно и расстраивает порядок и хозяйство, я думаю, что полезно б было дурные от них следствия открывать. Почему прошу вас, государи мои, приложенное напечатать, пребывая с почтением,

ваша, Государи мои,

покорная услужница.

1. Всякое излишество есть грех и вредно. Например: излишне наесться сделает расстройку в желудке, от которой обыкновенно гнилая горячка делается и иногда смертию оканчивается, излишне напиться, хотя б и не хмельным напитком, то, прохладив до чрезмерности желудок и кишки, кровавый понос или паралич в кишках получить можно.

2. Пьянство не только вредно, но и смертным грехом почесть должно потому, что оно, здоровье истребляя, сокращает жизнь нашу, которую сокращать грешно и права на то не имеем, и потому, что в бездействие и гнусное порабощение приводит душу нашу, которая есть дух, часть божества, которым Бог из великого милосердия к человекам одарил нас, дабы мы ему несколько подобны были, и чтобы разумною душою управляемы быв, от прочей твари отличены были и умели здесь и будущее блаженство заслужить себе.

3. Бог дал человеку разум понимать и различать добро от худа и предвидеть следствия одного и другого.

4. Бог нам дал и наставления, первые в десяти заповедях, которые он сам предписал Моисею,¹ потом чрез сошествие на землю единородного Сына своего, который примерами своими, а потом евангельским поучением дал нам наставления. Почему и должно десять заповедей наизусть знать, помнить оные как правила святые, по которым поступать должно, а в чтении Евангелия получаем неоцененное познание основания христианской веры и почерпать можем примеры терпения, человеколюбия и снисхождения.

5. К третьей и четвертой здесь начертанной истине прибавить должно, что Бог дал и власть человеку направлять свои поступки или деяния по собственному выбору его ума: следственно, человек сам и отвечает Богу и людям в делах своих, от Бога или от людей и должен ожидать награды или наказания, когда выполнит или преступит священные или гражданские узаконения. А простолюдинов заключения, что судьба, рок, несчастный день или час причиною преступления или навлеченного несчастия, есть глупое речение и грешное заключение о Божеской справедливости, ибо если б человек не был властен избирать свое поведение, то б несправедливо было ему человека судить и наказывать.

6. Всякий человек должен повиноваться состоянию, в коем находится, и выполнять с терпением должность и обязанность, с оным состоянием сопряженные. Главные же из них суть: повиновение и верность к государю, к помещику, к начальнику.

7. Некоторый древний учитель справедливо сказал, что праздность есть мать пороков, почему должно убегать праздности и заниматься в свободные от должности часы чтением или чем-нибудь полезным.

8. Труды телесные подкрепляют человека и дают ему здоровье, труды и деятельность ума изощряет и расширяет оный, одним словом, употребление телесных и душевных сил столько полезны нам, сколь праздность и лень пагубны.

9. Неоцененный дар, которым всещедрый Бог нас одарил, одушевлением разумною душою, требует от нас вечного признания и благодарности, но какую возможет человек благодарность принесть Всемогущему Творцу, который ни в чем нужды не имеет? Мы не можем ничем заслужить сей его милости, как только употреблением в пользу нашу и ближнего нашего способности бессмертной души, коей он украсил нас. Следственно, должны страшиться влияния страстей, которые истребляют и уничтожают наконец божественное в нас сие вдохновение.

10. Подобно любящему и милосердому отцу Бог за щедрость свою к нам не желает от нас возмездия себе. Когда родитель награждает детей своих, он ничего так не желает, как только, чтобы дети лучшее и полезнейшее употребление щедрости его делали. Равномерно и Творец наш ожидает только от нас, чтоб мы, к прославлению его имени, наилучшее употребление своим дарованиям делали, из сих драгоценнейшие суть размышление, дарования душевные, коими он нас облагодетельствовал.

Письмо к К. Вильмот¹ с размышлениями о вопросах воспитания 15 ноября 1805 г.

Тебе, имеющей перо, которое, покорствуя гению, умеет и приятно и сильно выражать богатство твоих мыслей, тебе представляю я необделанный камень, дабы ты, яко искусный ваятель обработав его, произвела из него некий образ и свойство вразумительное или ощутительное. Мне кажется, что я уже слышу тебя, с обычайною твоею пылкостью, перервав чтение, говорящую: ‘Но княгиня, я никогда не была ваятелем’. — ‘Тише, тише, — говорю я, — ты еще будешь испытуема в терпении неоднократно, доколе я конца достигну, потому что, беседуя с тобою, желалось бы никогда не кончить, и потому также, что не всякий имеет дар ясности и сокращенности’.

В 16 лет я была матерью. В сем возрасте воображению позволено летать быстро, без расчета и без сомнения. Дочь моя не могла пролепетать еще ни единого слова, а я уже помышляла дать ей воспитание совершенное. Я была удостоверена, что на четырех языках, {Я еще тогда не знала английского языка, после мною выученного во время первого путешествия, но уже читала по-французски Локково о сем творение.} довольно мною знаемых, читая все то, что о воспитании было писано, возмогу я извлечь лучшее, подобно пчеле, и из частей сих составить целое, которое будет чудесно. Все прочтенное мною показалось мне, однако, недостаточным. Если я удивлялась Локку² в физическом воспитании, то казалось мне, что различные климаты, различные телосложения долженствовали ввести в оное постепенные перемены, которые бывают внушаемы токмо рассудком и направляемы единою неутомимою и непрестанно бодрствующею материнскою любовью. Во всех моих предприятиях всегда была я непоколебима, я продолжала размышлять о сем предмете тем с большим жаром, что все мои чтения о воспитании не представили еще мне целого, неподвижного и полного.

Наконец пришло мне в мысли, что по крайней мере можно найти некоторые правила, колико удобные, толико и непременные для всех детей, правила, долженствующие быть токмо твердым основанием фундамента, а что прочее могло быть переменяемо и приноравливаемо к климату, образу того правления, в коем дитя будет жить, и наконец, его телосложению и способностям. Например, три следующих слова пригодны для царя, для политика, для воина, для частного человека, для женщин и для всех различных перемен, в каковые прихоти госпожи фортуны поставляют человеков, оные слова в себе заключают основание, на коем наши деяния должны утверждаться, чтоб быть благоразумными и успешно чтоб достигать своей цели, а именно: время, место и мера. Не нужно тебе сказывать, что приноровка, или то, что кстати и ко времени, одно усовершает успех, ты знаешь, колико человек пременен и разнообразен бывает, что его физическое свойство и внезапные перемены его положения иногда делают его совсем иным, чем он был.

То, что ты могла бы мне удачливо внушить в одно время, то самое не убедило бы меня в другое, то, что ты можешь говорить или делать против меня, должно также иметь свою меру, приноровленную к положению, в каковое на то время мой разум приведен будет физическими или другими причинами, а без того ты произведешь действие, противное желаемому тобою.

Сей я, тебе весьма известный, быв в совершенном здоровье и веселом духе, может перенести то, чего он не перенесет, когда какие-либо движения, его раздражавшие или опечалив, ослабили силу души его, наконец-то, что можно делать и говорить в одном месте, того ни делать, ни говорить нельзя в другом, коротко сказать, я представляю тебе мои три маленькие словца когда, где, сколько, которые, будучи обработаны пером твоим, могут сделаться исполинами. Вот что я положила бы начальным основанием воспитанию, если бы я могла еще льститься, что можно теорию общую, равно как и полезную воспитанию предположить.

И если бы я не знала опытом, что окончание воспитания определить не можно, что иной на пятом десятке еще требует руководства, не одними своими страстьми руководствуем, но иногда коварными и презренными людьми, слабости его узнавшими, из опыта знаю и то, что непредвидимый случай иногда усовершает и ускоряет зрелость ума тогда, когда несколько лет наставления не предуспевают, что юноша, попавшись в развратное общество, в кое ласкательством и угождениями он завлечен, будучи притом надменен, все плоды лучшего воспитания и лучших примеров так уничтожит, что в упрямстве своем, питаемом неосновательным самолюбием, едва ли опять исправиться может.

Но как бы то ни было, знать всегда и во всем меру, время и место — есть лучший ключ загадки, что есть совершенное воспитание, а притом и вернейший способ предуспевать во всем. Наконец, могу уверить тебя, что, сохраняя уничижение или смирение христианское, не токмо я не возревную, но написанное о сем тобою буду читать с удовольствием, равным тому, каковое бы я имела, ежели, удивляясь твоему произведению, могла думать, что оно порождение пера моего: ибо неизменяемое мое было всегда правило желать, да творится добро, несмотря на то, чрез кого или кем… Неизменяема я была также в обязанности отдавать справедливость и в удовольствии восхищаться теми и любить тех, кои того достойны, — чрез сие, не правду ли сказала я тебе? что ты навсегда приобрела уважение и дружбу

твоей покорной услужницы,

К. Д.

1805 год

ноябрь 15 дня.

Нечто из записной моей книжки

Если искусного живописца кисть нам сохраняет черты отсутственного или умершего друга, то деяния и речения такового суть драгоценные памятники, которые утешно сохранять, ибо оные не лицо, но душу, свойство ума и правила его нам изображают. Я с самых младых лет была сею мыслию убеждена, почему и записывала все то, что люди, коих я любила и почитала, делывали или говорили, из сих записок, признаюсь, я много почерпнула и многие речения сих опытных и почтенных людей сохранила в памяти своей как правила, по коим жить и поступать стараюсь. В зрелых летах не любопытство уже, но размышление возрождает желание знать, что в каком случае знаменитые люди делали или говорили, а что желательно, чтоб во всех обстоятельствах доблесть и твердость были нам сопутницами, что лучше и похвальнее хорошим примерам следовать, нежели, самолюбивому о себе мнению следуя, быть руководствованну надменностию и необдуманным побуждением. Я надеюсь, никто в том спорить не будет. Имела я тетку, матери моей старшую сестру, которую я уже в старости стала знать, она давно пострижена уже была и жила в Страстном монастыре. Ее сказаниями начну, ибо они первые в записной моей книжке. Она была набожна без ханжества, строгих для себя самой правил в нравственности, но снисходительна и при всех ее болезнях так благонравна, что на 16-м году я находила удовольствие по нескольку часов в ее келье провождать, слушая благонравные ее поучения. На вопрос мой, для чего она постриглась, ответствовала она: ‘Должно оставить свет, не дожидаясь, чтобы он тебя оставил, я чувствовала уже себя неспособною делить веселья светские, кои мне скучным повторением праздной суеты только казались, следственно, я уже не была приятным и вожделенным товарищем. Почему я удалилась в тихое сие пристанище, которое таковым, однако, для тех только, которые, освободясь уже от всех страстей, в чистой своей совести услаждение имеют. Помни, мой друг, — продолжала она, — что сие последнее есть утешение во всяком состоянии, во всякое время и во всяких летах, основание нашему спокойствию и отрада тем надежнее, что никакая власть нас оной лишить не может’.

В другой раз, когда я желала знать от сей почтенной старушки подробное описание обычаев ее времени, она, между прочим, сказала, что без всякого предрассуждения она меня может уверить, что мы не только не выиграли, но много потеряли в изменении старинных нравов, кои основывались на правилах закона, на любви к Отечеству и на собственном к себе почитании как народ сильный, храбрый и отличающий себя от других нравственностию и многими добродетелями. Связь родственная была тверда и любезна нашим предкам, дети любили, почитали своих родителей, и повиновение их было неограниченно, старший в роде был как патриарх, коего слушались и боялись, его упреки молодым, впавшим в пороки, горькие слезы производили, и исправление было их последствие, в нуждах родных сообщась помогали, за родню, за друга вступались и противу сильного, клевету считали дьявольским наваждением, женщины же, не только девушки, были скромны и стыдливы, семейная беседа им заменяла рысканье нонешнее: правду сказать, тогда развратные французские обычаи были незнаемы, маршанд де мод, магазейны, лотереи и аукционы по притворным банкеркарутствам¹ не существовали, занимались они хозяйством, ходили за больными родителями, облегчали ласкою и помощию их недуги, сами воспитывали детей своих и не искали пустых знакомств: ибо, чтобы выполнить все помянутое, время их занимало и не оставалось оного на пустые визиты, кланялись по-русски, а не приседали, и девочки с набеленными и нарумяненными щеками не терли оными щеки или губы почтенной старушке, от того-то и от скромности в издержках более было свадеб, меньше Христовых невест было, нежели ныне видно, прогуливая свою скуку и ничтожество в ваших ассамблеях, сплетен менее было, а устройство в домах и семьях повсюду было видимо.

Молодые мужчины, занимаясь службою, старались в оной отличаться и досужное свое время делили с родителями и родными своими, стыдились не знать свой язык и закон прародительский, ассамблеи и французские лавки и карты не отымали времени для них драгоценного, употребляемого ими на выполнение священных обязанностей. ‘Вот, мой друг, — продолжала тетушка, — отчего устройство повсюду видимо было и отчего, согласие семейное проистекая, доставляло общее спокойствие’.

Почтенный двоюродный мой дядя часто говаривал о пословицах древних русских как о памятниках живейших, описывающих нравы и обычаи наших предков, заменяющие в некоторых случаях и законы с тем большим успехом, что краткость оных и сильно выраженный в них смысл мог быть понятен для всякого и впечатлялся в памяти даже простаков: ‘Но, — говорил он, — сколь ни жалко бы было, если бы они утратились, столько же бы было унизительно, если бы в собрание древних российских пословиц без разбору поместили вкрадшиеся в несчастные времена или от побежденных россиянами народов низкие речения или пословицы, как, например: хоть не рад, да готов, как судии посудят, Бог высоко, а царь далеко. Может быть, еще таковых, выражающих подлую готовность, недоверия в твердости законов и зловредная мечта, что от Бога и от государя трудно и невозможно справедливость получить, может быть, еще таковых, говорю я, можно и должно с десяток выключить из собрания российских пословиц. Мне самому случилось, — продолжал дядюшка мой, — быв членом знаменитого сословия, отрещись от выбора, сделанного сотоварищами моими, по коему они хотели, чтоб я заменил умершего графа М. {Премудрая Екатерина II, когда надобно было на государственные важные места помещение делать, предписывала Сенату себе двух кандидатов представлять, чем не только польза службе достигалась, но и уважение ее к сему вышнему месту ясно видимо было.} в управлении о водоходстве вообще. Когда я им сказал, что я не имею той способности, быв совсем несведущ в гидролике, они убеждали меня тем, что доверенность очевидная ее величества ко мне и мое усердие к служению Отечеству меня преимущественно в кандидаты назначают. Тогда, и гнусную и противусмысленную пословицу вспомня, им отвечал: ‘Я бы желал, чтобы из памяти всех моих соотчичей истреблена была бессмысленная пословица: была б милость государева, всякого со всего станет. Это вздор, когда я чему не учился и не знаю, как бы меня монарх ни любил, я все-таки того знать не буду, почему прошу в протоколе записать, что вопреки пословице, чувствуя монаршую к себе милость, я в то же время чувствую, что, не учась геометрии и гидролике, я оных не знаю, и водоходству управления я иметь не способен’. Отрекшись таким образом от того, что совесть моя мне не дозволяла на себя принять, я протокол подписал с чувством внутреннего удовольствия, что я по крайней мере не в числе тех, кои на себя принимают должности, несоразмеримые их способностям. Занимать места государственные, — продолжал он, — кои требуют знания и способностей, коих мы лишены, есть измена Отечеству и посрамление самому себе’.

Дядя мой также любил сравнивать обращение молодых людей его времени и нынешнего юношества. ‘Ваши молодцы,— говорил он, — сорванцы, стариков, ни знатный чин, по услугам государю и Отечеству заслуженный, не уважают, в собрании обойдут, иногда толкнув его, наперед становятся, чтоб показать безобразно одетого больного мальчика, или, превзойдя кутанием шеи девушку слабую или конюха, форейтора изображая, с бесстыдною рожею на всех смотрят. В мое время молодой человек в мундире, которым он гордился, или в пристойном дворянину одеянии в собраниях еще больше был осторожен, учтив, уважителен, давал место тем, кто не только по месту и заслугам, но по летам его почтение возрождали, скромен с женским полом, он прислугами внимание на себя старался обратить. Старики и девицы безопасно могли быть в толпе молодых людей, почитали тогда, что с названием благородных юношей нераздельна учтивость, благопристойность и уважение к преимущественным особам и к нежному полу, которого оберегать и защищать есть должность благовоспитанного мужчины. Любовь к Отечеству и к государю, защищать оных и служение оным не как наемник было впечатлено и хранимо как священнейшая обязанность, родители не вверяли образование сердец и нравов своих детей наемному негодяю, ненавидящему закон и народ наш, не смел тогда развратный француз бранить и унижать россиян, а еще меньше дерзал он вперять в незрелые умы пренебрежение к родителям и к Отечеству. Я помню, что быв 15 лет, и одного учителя так поколотил за дерзкие речи (кои ныне слушают даже беспрекословно), что он после того всегда от меня скрывался. Служить Отечеству, а не выслуживаться при дворе или у вельмож была цель общая, но ныне о сем не помышляют, а как враги самим себе время, здоровье и имение расточают и не стыдятся долгами, нажитыми для удовлетворения страстей или надменности своей’.

P. S. Если почтенные господа издатели удостоят поместить сей отрывок записок моих в издании своем, то я за честь себе почту сообщать им продолжение моих записок, прося притом читателей простить строгость в суждениях почтенных моих стариков, я тем менее позволить себе могла что-либо переменить в их речениях, что я убеждена истиною сею, что нет правила без исключения… Почему многие молодые, заслуживая похвалу, своего портрета здесь не найдут.

Россиянка.

Письмо к издателю ‘Русского вестника’

Прочтя сию книжку издаваемого вами ежемесячного сочинения, я, некоторое оживление духа восчувствовав, сама себе говорила: вот видишь, есть еще русские писатели, любящие свое Отечество и знающие цену, пленительную нежность, богатство и силу в выражениях прародительского нашего языка, видишь, что не все еще пропало. Таковые, можно сказать, прививки к дереву, которое не по воле, но по естественному закону уматерело к земле, ему природной, таковые прививки дадут желаемый плод. Так, конечно, подумала я, таковые сочинения будут иметь влияние, и, вспомнив, что моя престарелая почтенная тетушка в подобном случае сказала, не могу воздержаться, чтоб ее изречения здесь не поместить.

‘Ведь прививают ныне оспу для избежания сей смертоносной болезни. Правда, что предки наши не знали сего спасительного средства, но я не по предубеждению новых затей не люблю, когда что хорошо, для чего не перенять и не следовать тому, что полезно, по сему правилу нельзя ли бы правительству награждениями за усердие к отечественной пользе и его славе и наказанием тех, кто француза лучше русского чтит и, ему подражая, Отечество и соотчичей ругает, пренебрегает и о вреде его не помышляет и не тужит, большим боярам примером своим, а отцам и матерям, заняв места французского учителя и мадам, воспитывая детей верноподданными русскими, учить их страха Божия, верности к государю и приверженности неограниченной к Отечеству: вот прививание нравственное, которое час от часу по мере разврата и распространяющегося мартышества французского нужно нам. Российский народ, несколько столетий назад прославившийся храбростию, неизменною верою к закону и к государям своим, гостеприимством и великодушием, не имел нужды прибегать к чухонцам, французам и голландцам, чтоб получить от них просвещение, когда у сих, и в Европе вообще, притесненные художества и науки исчезли, покров в России получили, в те несчастные для тех краев времена науки и художества покровительством россиян в нашем Отечестве процветали. Времена переходчивы: ныне многие молодые люди не стыдятся дурно отечественный язык говорить, неправильно выговаривать, неправильно и писать, да и писатели некоторые, иные поленясь приискать выражающую вещь слово на российском языке, другие заблуждаясь до того, что думают, что их сочинение украсится французскими словами, испещряют оными свои творения или переводы. Времена, говорю я, переходчивы и с собою вслед вводят новые обычаи, но обычаи и хорошие, если не подкреплены законами и не обращены в добродетельную деятельность, не суть просвещение, почему же наши юноши как пословицу и чаще правила веры повторяют, что в прошедшем столетии чухонцы, французы и голландцы, введя свои обыкновения в Россию, оную просветили.

Если вместо важного, почтительного или по воле благосклонного и благоприятного русского поклона введен чужеземцами обычай приседать по-французски, я спрошу, просветились ли мы чрез то, но я устала, пора спать, прости, возьми со стола молитву, которую в последнюю болезнь свою, ночью страдая бессонницею, сложила. В ней, кажется, все главные правила, законом предписанные, помещены’.

Молитва

‘Господи! Вседержитель, Создатель всяческих, благой Творец мой, милосердо воззри на молящую Тя, да возвысишь и укрепишь удрученный горестьми, унывающий дух мой, да наставишь стопы мои по стезям воли Твоей святой, да подкрепишь душу мою до конца жизни моей, дабы любовь и сострадание к ближнему занимали всю мысль мою. Прости ненавидящим мя, дабы в мире, в последние часы бренного моего состава, при разрушении своем возрадовавшись, Тобою одушевленная, без роптания, но с надеждою на милосердие Твое спокойно взывала преблагое имя Твое, аминь’.

Если вы, государь мой, удостоите разговор и молитву тетушки моей поместить в издаваемое вами ежемесячное сочинение, то вы ободрите меня представлять вам от времени до времени нечто из записной книжки моей, пребывая с должным почтением

вам, государю моему,

покорная услужница

Россиянка.

ПРИМЕЧАНИЯ

Письмо к другу

Печатается по: Опыт трудов Вольного Российского собрания при Имп. Московском университете. 1774. Ч. 1. С. 78—80.

См.: Афанасьев, с. 184, Голицын, с. 77—82, Добролюбов, с. 274, Неустроев, с. 171, Чечулин, с. 123.

Вольное Российское собрание было создано при Московском университете в 1771 г. ‘для исправления и обогащения российского языка через издания переводов стихами и прозой’. Членами Вольного собрания стали видные профессора Московского университета, литераторы и общественные деятели. ‘Побудителем к заведению’ и председателем Вольного собрания был куратор Московского университета И. И. Мелиссино, секретарем — профессор красноречия университета А. А. Барсов. С 1774 г. Е. Р. Дашкова среди активно работающих членов собрания. За 12 лет своего существования (1771—1783) Вольное Российское собрание выпустило 6 номеров периодического издания ‘Опыт трудов Вольного Российского собрания’. Основное место в журнале занимают публикации памятников русской истории. Литературные произведения представлены стихами, сочинениями и переводами. Вольное Российское собрание, как по составу его участников (А. А. Ржевский, M. M. Херасков, Д. И. Фонвизин, Я. Б. Княжнин, Г. Р. Державин), так и по основным направлениям деятельности, явилось своеобразным предтечей Российской Академии.

В первой части ‘Опыта трудов…’ Е. Р. Дашкова поместила три перевода: ‘Опыт о торге’ английского философа и экономиста Давида Юма (с. 87—112) и две главы из сочинения французского философа Поля Анри Гольбаха — ‘О сообщественном условии’ (с. 85—86) и ‘Общество должно делать благополучие своих членов’ (с. 80—84). К выполненным переводам в виде предисловия ею написано ‘Письмо к другу’ (с. 78—80).

В этом небольшом сочинении она сформулировала свое понимание труда переводчика и писателя. Прежде всего она считала, что необходимо выполнять переводы иностранных сочинений, так как многие граждане не знают иностранных языков. И переводчик, ‘который желает принесть пользу, должен предпочесть ясность витийству’. А писатель, задача которого состоит в распространении полезных сведений среди сограждан, ‘должен стараться только быть вразумительным и не стремиться за славою красноречивого писателя’. Образцом для нее является М. В. Ломоносов, который писал ‘сильно, прекрасно и сладко, в стихах и в прозе, в важных и легких сочинениях’.

¹ Витийство — красноречие, ораторское искусство.

Общество должно делать благополучие своих членов (перевод Е. Р. Дашковой)

Печатается по: Опыт трудов Вольного Российского собрания при Имп. Московском университете. 1774. Ч. 1. С. 80—84.

См.: Афанасьев, с. 184, Теплова, с. 244.

Этот перевод, выполненный Е. Р. Дашковой, является отрывком из сочинения французского философа Поля Анри Гольбаха ‘La Politique naturelle, ou Discours sur les vrais principes du gouvernement’, которое было издано в Амстердаме в 1773 г. В конспиративных целях в качестве места издания книги был указан Лондон, а в качестве ее автора — ‘бывший государственный служащий’. Работа была переиздана в 1774 г. В ней Гольбах впервые дал развернутое и систематическое изложение своих общественно-политических взглядов. Нельзя сказать уверенно, знала ли Е. Р. Дашкова имя автора сочинения, но из большой философской работы был выбран для перевода этот параграф. Видимо, вопросы взаимоотношений государства и гражданина интересовали княгиню, недавно вернувшуюся из первого путешествия по Европе.

Полностью на русском языке работа Гольбаха была опубликована в 1963 г. — ‘Естественная политика, или Беседы об истинных принципах управления’ (Гольбах П. А. Избранные произведения: В 2 т. М., 1963. Т. 2. С. 85—288). Перевод с французского был выполнен Т. С. Батищевой и В. О. Полонским. Любопытно, что заголовок пятого параграфа Е. Р. Дашкова перевела как ‘Общество должно делать благополучие своих членов’, современные переводчики перевели как ‘Долг общества — обеспечить своим членам счастливую жизнь’ (Там же, С. 93—95).

Путешествие одной российской знатной госпожи по некоторым аглинским провинциям

Печатается по: Опыт трудов Вольного Российского собрания при Имп. Московском университете. 1775. Ч. 2. С. 105—144.

См.: Афанасьев, с. 184—188, Голицын, с. 77, Добролюбов, с. 274, Кросс, с, 223—226, Неустроев, с. 171, Чечулин, с. 123.

В декабре 1769 г. княгиня Е. Р. Дашкова с детьми и гувернанткой П. Ф. Каменской выехала из Москвы и через Ригу, Кенигсберг и Данциг прибыла в Берлин, где провела два месяца. Отсюда через Вестфалию и Ганновер она приехала в Спа. Из Спа княгиня совершила поездку в Англию, посетив Лондон, Портсмут, Солсбери и Бат. Из Бата она отправилась в Бристоль, Оксфорд, Виндзор. В октябре 1770 г. княгиня вновь вернулась в Лондон, а в ноябре уже приехала в Париж, затем посетила Лион, Mapсель, Женеву, а далее отправилась по Рейну в Карлсруэ. И после довольно продолжительной остановки в Спа, через Дрезден и Берлин, в 1772 г. возвратилась в Россию. В 1775 г. Е. Р. Дашкова опубликовала описание этого путешествия. По наблюдению известного английского ученого Э. Г. Кросса, это было первое сообщение такого рода в русской печати (Кросс, с. 224). Из предисловия, которое написано в виде письма к другу, известно, что во время путешествия по Европе княгиня писала дневные записки. Но для публикации были выбраны только страницы, посвященные Англии. Это неудивительно. ‘Англия мне более других государств понравилась, — призналась Е. Р. Дашкова. — Правление их, воспитание, обращение, публичная и приватная их жизнь, механика, строения и сады — все заимствует от устройства первого и превосходит усильственные опыты других народов в подобных предприятиях. Любовь англичан к русским также должна была меня к ним привлечь’.

В опубликованных заметках княгиня описывает загородные дома и сады английских лордов, говорит о соборных церквах, об остатках древнего друидского храма, которые ее очаровали, о банях, гуляньях, увеселениях. Во время путешествия она посещает музеи, библиотеки, фабрики, лавки. С особой подробностью она описывает здания и устройство старейшего университета Великобритании в Оксфорде. Она осматривала все с живым интересом, и ее заметки говорят об образованности и наблюдательности.

Путешествие в Англию в 1770 г. также описано в ее знаменитых ‘Записках’ (Записки. М., 1987. С. 93—97).

¹ Паолий — Паоли — генерал, патриот Корсики.

² Прейсы (англ. prize) — награда, приз, премия.

³ Пушкин — видимо, речь идет об Алексее Семеновиче Мусине-Пушкине (1732—1817), русском посланнике в Лондоне в 1765—1779 гг.

⁴ П. Ф. К.— Пелагея Федоровна Каменская (1747—?), гувернантка Е. Р. Дашковой.

⁵ И. А. В. — видимо, речь идет об Иване Алексеевиче Воронцове, незаконном сыне Р. И. Воронцова.

⁶ Юнфера (нем. jungfer) — девица.

⁷ Фьякр (англ. fiacre) — фиакр, наемный экипаж.

⁸ Вандек — видимо, речь идет об Антонисе Ван Дейке (1599—1641), фламандском живописце.

⁹ Обержа (фр. auberge) — постоялый двор.

¹⁰ Людрас — видимо, речь идет о Федоре Лудресе, бывшем чиновнике русского посольства в Англии, который, выйдя в отставку, поселился в Бате.

¹¹ Серкль (англ. circle) — круг.

¹² Бишев (нем. Bischof) — епископ.

¹³ Петербору — видимо, речь идет о Питерборо, епископе.

¹⁴ Гогарт (1697—1764) — английский рисовальщик, гравер, живописец.

¹⁵ Мальборук — видимо, речь идет о графе Джоне Черчилле Мальборо (1650—1722), английском полководце и государственном деятеле.

¹⁶ …королевою Анною… — Анна Стюарт (1665—1714) — английская королева с 1702 г., последняя из династии Стюартов.

¹⁷ Никитин Василий — инспектор русских студентов в Оксфорде.

¹⁸ Дойен (англ. dean) — декан.

¹⁹ Рафаил — Рафаэль Санти (1483—1520), итальянский живописец и архитектор.

²⁰ Павло Веронезий — Паоло Веронезе (1528—1588), итальянский живописец.

²¹ Буржиньон — видимо, речь идет о Куртуа Гийоме (ок. 1628—1679), французском живописце, и его брате Жаке Куртуа (1621—1676), живописце-баталисте. Обе брата в Италии получили прозвание ‘Бургуньоне’.

²² Салвато Роза — Сальваторе Роза (1615—1673), итальянский живописец, гравер и поэт.

²³ Титиян — Тициан (1476/77 или 1480 гг.— 1576), итальянский живописец эпохи Возрождения.

²⁴ Михель Анжела — Микеланджело Буонаротти (1475—1564), итальянский скульптор, живописец, поэт.

²⁵ Анибаль Карана — Аннибал Карраччи (1560—1609), итальянский живописец болонской школы.

²⁶ Рюбенс — Рубенс Питер Пауэль (1577—1640), фламандский живописец.

²⁷ Бодлей Томас (1544—1612) — английский государственный деятель и ученый.

²⁸ Карл I (1600—1649) — английский король с 1625 г.

²⁹ Карл II (1630—1685) — английский король с 1660 г.

³⁰ Вильгельм III Оранский (1650—1702) — английский король с 1689 г.

Послание к слову ‘так’

Печатается по: Собеседник. 1783. Ч. 1. С. 15—23.

См.: Голицын, с. 77, Добролюбов, с. 221, Кочеткова, с. 140—141, Лозинская, с. 88—89, Неустроев, с. 171, Стенник, с. 128, Теплова, с. 245, Чечулин, с. 125.

‘Послание к слову ‘так» было напечатано в 1-й части журнала ‘Собеседник любителей российского слова’ после открывающей журнал оды Г. Р. Державина ‘К Фелице’ и юношеской стихотворной надписи Е. Р. Дашковой ‘К портрету императрицы Екатерины II’. В ‘Послании’ автор выступила против невежд, льстецов, подхалимов и ‘такальщиков’, готовых соглашаться с любым вздором, если этот вздор высказывают большие господа. Не оставила она без внимания и тех, кто поощряет и слушает ‘такальщиков’.

Но самые и те, которым потакают,

Не лучше чувствуют, не лучше размышляют.

Кто любит таканье и слушает льстеца,

Тот хуже всякого бывает подлеца.

Любопытно, что на ‘Послание к слову ‘так» в последующих номерах журнала было напечатано два письма. Первое — весьма резкое — ‘Письмо к господам Собеседникам от защитника Клировых мыслей’. Автор этого письма говорит о Клире как о лице, хорошо ему известном, и оправдывает его отзыв о Марке Аврелии, в заключение же говорит с огорчением: ‘Критики, а особливо вмешивающиеся в дела политические, которых не знают ни малейшей связи, всегда будут иметь прекрасное поле рассыпать свои рассказы’.

Вот это сочинение:

‘Письмо к господам Собеседникам от защитника Клировых мыслей.

Должность ваша есть собеседовать с людьми, имеющими просвещенный вкус и достаточное сведение о привычке народа нашего: но в сатире {Издатели ‘Собеседника’ никакой сатиры на слово ‘Так’ не знают. В I части ‘Собеседника’ есть послание к слову Так, а не сатира. (Сии примечания сделаны издателями, а не сочинителем).} вашей на слово Так, напечатанной в первой части сочинений ваших на 17 странице, не нахожу я, может быть по недоумению моему, ни того, ни другого. Сочинитель оной, желая пресечь употребление слова Так, издавна вкоренившееся в привычку всех народов, а может быть, и соприродное всем, распространяет свои укоризны на одних только глупцов и льстецов, безрассудно употребляющих оное, забыв притом дать им наставление в ответах в собеседовании с знаменитыми особами. Позвольте мне с вами объясниться, вы напрасно отзываетесь о Марке Аврелии толь вступчиво, что будто он для облегчения своего народа от тяжких налогов продавал драгоценные сокровища. {*} Нет, он не предвидел, какой перевес произведет мнимая сия польза в его государстве. Клировы {Клира издатели ‘Собеседника’ не имеют чести знать, а если сочинитель сего письма его знает, то они его с тем поздравляют.} о сем рассуждения весьма я предпочитаю вашей Системе. {Издатели в помянутом послании никакой системы и намерения не имели выводить, они старались только устыдить подлых такальщиков, а притом читателей забавлять шуткою.} ‘Марк Аврелий, — сказал он, некогда беседуя о политических делах, — более сделал злоупотребления, нежели пользы для своего народа, продав драгоценные вещи, редкость, достопамятность и великолепие государства, долженствовавшие окружить его престол. Желая облегчить подданных от налогов, обременил праздностью. Сей источник всех пороков расслабил пружины его державы. Народ, погруженный в роскошь, забыл торговлю, рукоделие и хлебопашество. Увяла ветвь, обещавшая огромное древо, под сению которого покоились бы все пределы государства. Марк Аврелий более был человеколюбивый, нежели остроумный и прозорливый государь. Он умел более чувствовать нужды, нежели изобретать способы, прямо соответствующие удовлетворению оных. А если бы наложил дань на празднолюбивый свой народ, то умножил бы государственные доходы, аки нужный источник благоденствия обществу, от которого истекают награждения, одобрения, милости. (Наказ 365 стр., 579 статья). Нередко расточал он свои щедроты. Марк знал цену благотворения, но не знал весить ее на весах политическаго разума. Что вы думаете о сем, любезные друзья?’ — вопросил Клир предстоящих, тут были льстецы, подлецы и беспристрастно судящие.

Сказал тут правду всяк: Конечно, сударь, так.

{* В ‘Послании к слову ‘так» напечатано, между прочим:

Клир скажет, например, что глупо Марк считал,

Когда сокровища свои он продавал,

Когда он все дарил солдатам из чертогов,

Хоть тем спасал народ от тягостных налогов.

Клир пустошь говорит, но тут почтенья в знак

Подлец ему кричит: конечно, сударь, так.}

Критики, а особливо вмешивающиеся в дела политические, которых не знают ни малейшей связи, всегда будут иметь прекрасное поле рассыпать свои рассказы. Если бы всяк принужден был терзаться всеми безрассудными укоризнами, то бы многие исчезали от беспокойства. Но когда правота добрых намерений и мыслей основана на честности и чистой совести, то стрелы, злостью испускаемые, не могут ни малейшей произвести раны. Глумящийся насмешник покраснеет от стыда, но честный человек никогда. {Честный человек, быв совестен, скорее устыдится от малейшей ошибки или оплошности.} Простите мне излишние выражения, худые ваши отзывы о слове Так исторгают их из моих чувствий. Я имею честь быть’. (Собеседник. 1783. Ч. 3. С. 39—43)

Вслед за этим письмом издатели поместили некоторые свои замечания (Там же. С. 43—45). Во-первых, ‘как люди учтивые’ поблагодарили неизвестного автора за письмо, во-вторых, отметили, что не считают себя виноватыми, если кто-то узнает себя под вымышленными именами, и, в-третьих, объяснили что ‘письмо это помещают для того, чтобы публика сама могла судить, сколь мало благопристойно предложенное сочинение, которое если не послужит к удовольствию читателей, то, конечно, служить может образцом неучтивости’. ‘Впредь же мы будем помещать только учтивые критики’, — говорят издатели.

В этой же части ‘Собеседника’ опубликовано еще одно письмо ‘Ответ от слова так’, видимо, сочиненное в самой редакции (Там же. С. 141—147).

Вот оно:

‘Ответ от слова так

На послание, напечатанное в первой части ‘Собеседника любителей Российского слова’.

Начиная к вам ответствовать на ваше послание, скажу вам прежде, что я ничего того не люблю, что производит двоякий смысл или облекается в двуличную какую-либо одежду. Сверх же того, имея по существу своему непреодолимую склонность к истине, я могу с вами говорить, не приняв на себя мужского или женского пола: ибо неисповедим определением судеб, я как слово, в числе вещей среднего рода, от чего в разговорах моих с вами великое может произойти замешательство и в речах моих темнота, которая всегда подает случай к двоякому смыслу, а нередко и к ложным заключениям, от которых я имею врожденное отвращение. Итак, я принимаю на себя род мужской и стану с вами говорить как мужчина. Грамматики и любословы на меня, может быть, за таковое нарушение закона, российским языком данного и ими утвержденного, вознегодуют, но я гнева их не боюсь, равно как и господ стихотворцев, которые весьма часто грамматике жертвуют чистотою стихов, а нередко и ясностью мыслей, когда их рифма к тому принуждает. Я сим нарушением грамматического устава хочу отмстить им за злоупотребление имени моего, каковым они мне частенько досаждают.

Нередко такают почтенны царедворцы,

Но то же самое творят и стихотворцы.

Итак, несмотря ни на кого, начинаю к вам писать следующим образом: я послание ваше получил в самое то время, когда в некоторой весьма многолюдной беседе имя мое очень часто некстати употреблялось. Один из сидящих тут молодчиков говорил, что первая и вторая часть Собеседника заключает в себе только одну пустошь.

Хотя о Собеседнике судил он и не так,

Но все промолвили: конечно, сударь, так.

Потом одна госпожа, имеющая понятие о словесных науках точно такое, каковое имеет слепой о красках, говорила, что она в этой книге, кроме непонятных ей глупостей и врак, ничего не нашла.

Хотя в той книге нет ни глупостей, ни врак,

Но ей сказали все: Так, матушка, так-так.

Одна французо-русская дама с пренебрежением сказала: мне кажется, mon coeur, этот Собеседник не что иное, как собрание всякого вздору. Подле нее сидящая повторила то же, сказав, что письмо, в котором употребляются французские слова, весьма глупо написано, а особливо, что тут критикуются низкие шиньоны. Вся беседа была с нею в том согласна, все тут бывшие дамы решились написать на сие письмо сатирический ответ и конечно бы сие исполнили, но та беда, что ни одна из них хорошо писать по-русски не умеет, а по-французски в Собеседнике ничего не напечатают. Какое несчастие! Другие начали отгадывать сочинителей и тех, кто под именами Клир, Климена, Клариса и проч. разумеются.

Примечание: Кошка знает, чье мясо съела.

NB. Сие примечание относится к тем, кто узнает имена, выдуманные стихотворцами.

Я хотя и точно знаю, что господа издатели Собеседника люди не лживые и не печатают ничего под именами других сочинителей, однако ж вся помянутая беседа утверждала, что все без имени напечатанные сочинения суть творения господ издателей. Я не понимаю, отчего сия беседа так думает. Ведь господа издатели люди нетрусливые, да и бояться им нечего, ибо в таких письмах и посланиях ни одна частная особа не описывается, а порицаются пороки вообще.

NB. Здесь не худо бы было прочитать предисловие к Собеседнику, сочиненное в Звенигороде, а напечатанное во второй части на 9 странице.

На что бы издателям публику уверять, что такое послание прислано из Новагорода или из Москвы? Им конечно причины нет себя скрывать, однако ж один господчик точно уверяет, что все сатиры, которые он изволит называть ругательствами, проистекают из пера господ издателей, и вступается весьма сильно за всех упоминаемых в Собеседнике, как-то: за Кларису, за Клира и проч. По речам его кажется, как будто все стихотворцами употребляемые имена ему весьма знакомы.

Некто господин Стародумов, сидевший в той же беседе, вступился за Собеседника, но ему никто ни единого слова не дал выговорить.

NB. Та беседа по большой части состояла из фамилии Фирлюфюшкиных, Ханжихиных, Вестниковых и Простяковых, а Стародумов был только один, разговоры же все решились по большинству голосов. И как видите вы, госпожа сочинительница послания ко мне, какую вы себе беду приуготовляете вашими сочинениями, превеликая толпа разного рода людей на вас гневается. Однако ж прошу гнева их не опасаться, я их весьма коротко знаю.

Кто любит таканье, находит в лести вкус,

Того душа подла, во всех делах он трус,

Наедине всегда тот за себя бранится,

А в публике всем льстит, с злодеями мирится.

Продолжайте, милостивая государыня, защищать добродетель и осмеивать пороки, пренебрегая ворчание защитников глупости и подлости.

Ведь, впрочем, никого вы точно не ругали,

А только лишь порок и глупость осмеяли.

Мольер {Мольер (настоящие имя и фамилия Жан Батист Поклен, 1622—1673) — французский комедиограф, актер, театральный деятель (Примеч. ред.).} и Буало {Никола Буало (1636—1711) — французский поэт, теоретик классицизма (Примеч. ред.).} очистили французский Парнас от Котенов {Котен (1604—1682) — аббат, французский писатель (Примеч. ред.).} и Прадонов, {Прадон (1630/1632—1698) — французский писатель (Примеч. ред.).} однако ж не забыли они и Роллетов и его собратий, желательно, чтоб вы при очищении российского Парнаса так же продолжали обращать ваш бич на такальщиков и им подобную тварь. Мне же позвольте сообщать к вам мои письма и от времени до времени жалобы мои на тех, кто имя мое некстати употребляет. В прочем пребываю с почтением и благодарностию

Слово Так.

NB. Сие прислано издалека — может быть, из-за тридевять земель из-за десятого царства, однако ж сие остается в неизвестности’. (Собеседник. 1783. Ч. 3. С. 141—147)

¹ Марк Аврелий (121—180) — римский император.

² Сократ (ок. 470—399 до н. э.) — древнегреческий философ.

Сокращение катехизиса честного человека

Печатается по: Собеседник. 1783. Ч. 1. С. 34—35.

См.: Добролюбов, с. 221, Неустроев, с. 171.

¹ Катехизис — книга, содержащая основные учения о христианской вере.

О смысле слова ‘воспитание’

Печатается по: Собеседник. 1783. Ч. 2. С. 12—28.

В сокращении опубл.: Антология педагогической мысли России XVIII в. / Сост. И. А. Соловьев. М., 1985. С. 283—288.

См.: Афанасьев, с. 194, Греков, с. 18, Добролюбов, с. 221, Лозинская, с. 88, Неустроев, с. 172, Стенник, с. 123, Теплова, с. 244, Чечулин, с. 125.

Во 2-й части ‘Собеседника’ было опубликовано письмо ‘К господам издателям Собеседника любителей российского слова’, которое с достаточной долей уверенности можно считать принадлежащим Екатерине II (Кочеткова, с. 141). Корреспондент весьма лестно отзывается о журнале и высказывает пожелание о продолжении издания ‘для пользы и просвещения Отечества нашего’, а также просит издателей определить ‘прямой смысл названия честного человека’.

Вот это письмо:

‘Из Звенигорода, от 20 июня 1783.

К ГОСПОДАM ИЗДАТЕЛЯМ СОБЕСЕДНИКА ЛЮБИТЕЛЕЙ РОССИЙСКОГО СЛОВА

С великим удовольствием читал я ваше издание, кое приятель мой, будучи в Москве, купил и привез мне в гостинец: он мне сказывал, что только в Москве и речей, что о сей книге. Говорят, что язык российский способом оной вычистится, слова прямые определятся и установятся, что сочинения русские размножатся, что сие издание обещает и о истории нашей лучшие сведения нам подать, нежели мы до сей поры имели, наконец, будто и пороки в посмешищество придут, обычаи, у других народов занятые, а нам не свойственные, откинутся, что нечувствительно число читателей так умножится, что и женщины, вместо чтобы в карты загадывать или по рядам без нужды ходить, за чтение Собеседника примутся. Я того от сердца желаю, но крепко уповать не смею, потому что с тех пор, как начали молодые наши господа ездить в Париж, вкрались в наши нравы непостоянство, охота к новостям и скучливость к предприятому. Что же молодым нашим путешественникам я сие приписываю, в том вы со мною согласитесь, когда вспомните, что у вышних перенимают нижние. Вот для чего я боюсь, что скоро Собеседника вашего, в число забвенных древностей отложа, ни покупать, ни читать не станут, да к тому же в сочинениях ваших узнавать себя, а потом сердиться и придираться к вам будут. Но сие, однако, не долженствует отвратить вас от благого намерения вашего, а из благодарности к вам я удержаться не могу открыть, что бы я сделал, если бы я, сочинив таковые для исправления нравов книги, их печатал. Я бы в предисловии моем мысли мои изъяснил следующим образом:

Когда я писал, я ни о ком не думал. Если не писать о слабостях, человеку сродных, то других и описывать нечего. Когда слабости и пороки не будут порицаемы, тогда и добродетель похвалена быть не может: чрез познание первых последняя познается. Если же кто себя в книжке моей узнает в порочном или непохвальном изображении, он сам подвергнул себя или подобрел под оное, а здравый рассудок повелевает ему исправиться, а не сердиться. Требуется ли от кого, чтобы в украшенных убранством комнатах зеркала были разбиты для того, чтоб дурные лицом себя в них не узрели? Не сердись, но исправься, читатель: тогда, будучи в миру со мною, я тебя забавлять стану, а ты исправлением своих слабостей заслужишь общее с моим почтение.

Я бы желал, чтоб прежде, нежели книга ваша помянутому жребию подвергнется (если участь сия неизбежна), вы успели другие слова восстановить и, подобно услуге, которую вы слову ТАК принесли, их лучше знаемыми сделали, например, честный человек так часто из уст вылетает, так несправедливо приписывается и так худо понимается, что вы конечно одолжите публику, если потрудитесь и прямой смысл названия честного человека определите. Слово воспитание, благородство и многие другие защиты вашей ожидают. Продолжайте, государи мои, издавать ваш Собеседник для славы вашей, для пользы и просвещения Отечества нашего. Эпоха издания вашей книги будет эпохою процветания нашего языка, подобно как в Германии периодическое издание, называемое ‘Увеселения разума и сердца’ (Belustigungen des Verstandes und Herzens), которое издавали Геллерт {Геллерт Кристиан Фюрхтеготт (1715—1769) — немецкий писатель Просвещения, умеренно бюргерской позиции (Примеч. ред.).} и Рабенер {Рабенер Готлиб Вильгельм (1714—1771) — немецкий писатель (Примеч. ред.).} причиною нынешнего цветущего состояния и поправления немецкого слова и поэзии. Мне же дозвольте хотя изредка предлагать вам на рассмотрение ваше, что мне покажется соответствующим намерению вашему и помещаемо быть может в ваш Собеседник. Пребывая навсегда

покорный ваш слуга

* * * *’

(Собеседник. 1783. Ч. 2. С. 8—11)

После письма из Звенигорода Е. Р. Дашкова поместила небольшое редакционное замечание:

‘Издатели Собеседника почитают себя очень одолженными новому своему звенигородскому корреспонденту и просят его о непрерывной с ними переписке, а чтоб показать, сколь много они оную уважают, без отлагательства времени прилагает один из издателей здесь опыт о несправедливом смысле слова воспитание, какой вообще оному дается. Охотно также признаются, что предложенное их корреспондентом предисловие точно таково, каковое бы им к Собеседнику припечатать надлежало, ибо они конечно же не целили ни на кого. Сатиры и хула на пороки, а не на лица, в их сочинениях будут: почему им остается признаться, что звенигородец имеет пред ними превосходную догадку, и как ему, так и публике обязанными они останутся, если оная соблаговолит предисловие их корреспондента считать за символ издателей Собеседника’ (Там же. С. 11—12).

Далее в этой части ‘Собеседника’ следует статья Е. Р. Дашковой ‘О смысле слова ‘воспитание», в которой она рассматривает с исторической и нравственно-педагогической точки зрения все аспекты значения слова ‘воспитание’ (Там же. С. 12—28).

Статья ‘О смысле слова ‘воспитание» вызвала реакцию и замечание со стороны звенигородского корреспондента (Собеседник. 1783. Ч. 3. С. 154—159). Видимо, эти замечания были написаны Екатериной II, которая в это время весьма активно интересуется вопросами воспитания и работает над составлением инструкции по воспитанию внуков — великих князей Александра и Константина и сочиняет для них учебные книги (см.: Инструкция князю Н. И. Салтыкову при назначении его к воспитанию Великих князей // Собрание сочинений Екатерины: В 3 т., подготовленное А. Смирдиным. СПб., 1849. Т. I. С. 199—248).

Критик находит, что автор статьи о воспитании ‘не довольно обстоятельно’ разделил воспитание мужчины и женщины и не обратил внимания, на чувствительность, которая ‘есть одно из главных орудий, коим воспитание созидается’.

Вот эти замечания:

‘Из Звенигорода от 12 июля 1783 года.

К господам издателям Собеседника любителей российского слова.

Государи мои!

Вы не можете усумниться, что, увидев во второй части вашего издания мое к вам письмо в печати, я несказанное удовольствие восчувствовал, и самолюбие мое было тем наиболее удовлетворено, что из некоторых слов, мною вам предложенных, одно вами изъяснено и поставлено на настоящей своей базисе, хотя и не столько обширно распространено, как бы могло или долженствовало быть, но как то самими вами писано и как вы по справедливости желаете вмещать в книгу вашу разные сочинения, то остается мне только сожаление свое представить, что публика наша не довольно охотно пользуется случаем, который вы возродили, всякого рода сочинения чрез тиснение знаемыми соделывать и сохранять оные, и что вас от труда сего писатели не избавили. Простите мне, однако, если я еще вам труд нанести желаю, представив вам, что в рассуждении вашем о воспитании вы не довольно обстоятельно разделили воспитание полу женского и мужского, хотя в прочем вы предложили нужные материалы и основание к сочинению книги о воспитании, ежели бы писатели наши охоту имели таковую сочинить. Притом скажу вам, что б весьма желательно было, если бы при сем случае был изъяснен прямой смысл слова чувствительность. Сие бы послужить могло к избежанию великих ошибок, в кои руководствующие воспитанием впадают. Чувствительность есть одно из главных орудий, коим воспитание созидается. Я человек не придворный и живу в маленьком городке в уединении, почему хотя просвещения разуму своему приписать не могу, но обыкнув смотреть на все собственными глазами, слышать своими ушами и судить по собственному своему чувствованию, а не по моде или по заключению какого-либо большого боярина, мысли мои представлять вам буду как плод простой, но произрастание которого, не заимствуя посторонней помощи, от собственного своего корня происходит и, может быть, не очищен, но здрав и силен находится. Ошибкам людским я разные источники обретаю. Первый из оных недоразумение слов, от чего последует и недоразумение вещей, второй: ложные сравнения, третий: ложные применения, от чего не вовремя, некстати и неудачно лучшие правила во вред обращаются. Чувствительность есть слово, которое тем более достойно вами быть изъяснено, что ложный смысл, который к оному привязывают, рождает порочное расположение духа, а она есть прямой источник добродетели и снисходительного нрава. Благородная или похвальная чувствительность есть не что иное, как внутренний в душе и совести нашей монитор (увещатель), который остерегает нас противу поступка или слов, кои могут кому-нибудь нанести зло или оскорбление, она осязательно и поспешно представляет воображению нашему, сколь бы таковой поступок или слово огорчило дух наш: почему и претит нам оное противу ближнего соделывать, одним словом: благородная чувствительность есть дщерь чистой и недремлющей совести. Руководствующие воспитанием юношей должны ее рождать и вкоренять в младые сердца их питомцев и разделять оную с ложною чувствительностию, коя в лучшем смысле слабостию назваться может, но коей действие наконец нрав весьма развращает. Придираться, сердиться, скучать, без причины грустить: вот плоды ложной чувствительности тогда, когда благородная чувствительность относит печность и внимание наше к удовольствию собратий наших. Ложная чувствительность относит все только к себе, почему я одну отраслию эгоизма, а другую дщерью божественной добродетели почитаю. С 52 года я в Петербурге не был, почему и не знаю, каковы ныне у вас учители и мадамы к детям приставлены, а в мою бытность в первых двух знатностью и богатством известных домах актрисы французские мадамами были, и как тогда театральные зрелища два раза в неделю бывали, то не говоря уже, что таковая учительница, коя так часто для утешения публики на театр выходит, не может иметь скромности и благородной стыдливости, украшающей нежный женский пол, и оную вперять, но если бы она знала что-либо, то за учение ролей своих не имела времени преподавать научений. Ваш Собеседник сделался всеобщим чтением, {В Звенигороде девушки молодые мне знакомые без скуки Собеседника читают. Девять человек купцов и четыре свещенника сию книгу у моего дворецкого брали читать, исключая несчетное число соседей моих, кои ее выписали из Петербурга, то посему усумниться не можно, чтоб в столицах ее не читали и что способом оной можно рассеять в народе познания, тем паче что сия книга заключает в себе российскую историю, каковой еще не бывало, и для одного уже сего сочинения всякий с жадностию покупает вашего Собеседника.} то включа в оном изъяснение прямого смысла чувствительности, вы немаловажное одолжение соотечественникам вашим сделаете. В прочем пребывая и проч.****’.

(Собеседник. 1783. Ч. 3. С. 154—159)

Вслед за письмом из Звенигорода в журнале помещены замечания издателей, безусловно принадлежащие Е. Р. Дашковой. Вот они:

‘От издателей.

Звенигородский наш корреспондент хотя требует от нас, чтоб мы слову чувствительность прямой смысл определили, но за его об оном изъяснением не остается что-либо прибавить. Почему мы довольствоваться станем, за ним повторяя, что похвальная чувствительность не допускает другим наносить огорчения и предписывает такие поступки, коими и сам свыше обиды и уничижения человек себя соделывает. Ложная же чувствительность начало свое имеет от гордости и действия ее самому себе и окружающим наносит неудовольствия, ибо ни собою, ни другими человек не бывает доволен, нрав его неизбежно сделается нетерпеливым, скучливым и досадливым, нередко и зависть в сердце вкореняется. Родители или руководствующие воспитанием юношей, конечно, долженствуют рассматривать, которого рода чувствительность вскормленник их в душе своей питает, и одну подкреплять, а другую утушать есть долг их.

Что ж касается до различия, кое в воспитании девиц противу мужеского воспитания быть должно, то господин звенигородец, надеемся, простит нам, если мы его самого чрез сие просим о том нам сообщить свое мнение’.

(Собеседник. 1783. Ч. 3. С. 159—160)

¹ Псалтырь (книга псалмов) — одна из книг Библии. В Древней Руси была основной учебной книгой для овладения грамотой.

² Часовник, часослов — православная церковная книга, содержащая тексты песнопения и молитв для ежедневных служб (часов), служившая также книгой для обучения грамоте.

³ Ябеда — клевета, напраслина, извет, наговор.

⁴ Уложение — собрание всех действующих законов. Первое издание ‘Уложения’ было напечатано в Москве в 1649 г., в XVIII в. издавалось более 10 раз, например: ‘Уложение, по которому суд и расправа во всяких делах в Российском государстве производится, сочиненное и напечатанное при владении е. в. государя царя и великого князя Алексея Михайловича всея России самодержца в лето от сотворения мира 7156. СПб., 1737’.

⁵ Артикул — ‘Артикул воинский’ — так называли сборник законов о военных преступлениях и наказаниях, изданный Петром I в 1716 г., в XVIII в. было осуществлено более 10 изданий.

⁶ Бова королевич — герой русской волшебной богатырской повести. Образ Бовы королевича прочно вошел с XVIII в. в русский фольклор и лубок. Лубочные сказки о Бове королевиче выходили сотнями изданий вплоть до начала XX в.

О истинном благополучии

Печатается по: Собеседник. 1783. Ч. 3. С. 24—34.

См.: Голицын, с. 77—82, Добролюбов, с. 221, Кочеткова, с. 143—144, Не-устроев, с. 171—172.

Рассуждая об истинном благополучии, к которому стремятся все граждане, Е. Р. Дашкова приходит к заключению, что оно состоит не в богатстве, чинах, могуществе и роскоши. Человеческое благополучие и счастье надо искать в добродетели. ‘Добродетель вообще, — по мысли Е. Р. Дашковой, — есть то душевное расположение, которое постоянно устремляет нас к деяниям полезным нам самим, ближним нашим и обществу’. Говоря о важнейших добродетелях человеческих, которыми являются справедливость, честность, человеколюбие, благоразумие, великодушие, смиренность, благодетельность, умеренность, кротость, терпение, снисходительность, княгиня подчеркивает, что эти ‘добродетели рождают благонравие, которое стесняет и утверждает общественный союз и без которого народы благоденствовать не могут’.

Далее Е. Р. Дашкова обращается к авторитету Конфуция, когда говорит об идеальном государственном деятеле. ‘Не довольно, говорит Конфуций, знать добродетель, надобно ее любить, а любя надобно ею обладать. Сие священное правило, для всех состояний полезное, долженствует паче впечатленно быть в сердцах великих вельмож’.

¹ Крез (595—546 до н. э.) — последний царь Лидии, значительно расширил территорию своего царства. Богатство Креза вошло в поговорку.

² Солон (между 640 и 635—ок. 559 до н. э.) — афинский архонт, провел реформы, способствовавшие ускорению ликвидации пережитков родового строя. Античные предания причисляли Солона к семи греческим мудрецам.

³ Тиберий (42 до н. э.—37 н. э.) — римский император.

⁴ Епиктет — видимо, Эпиктет (ок. 50—ок. 140), римский философ-стоик, раб, позднее вольноотпущенник.

⁵ Конфуций (Кун-цзы) (ок. 551—479 до н. э.) — древнекитайский мыслитель.

Искреннее сожаление об участи господ издателей Собеседника

Печатается по: Собеседник. 1783. Ч. 3. С. 148—154.

См.: Добролюбов, с. 221, Неустроев, с. 171—172.

¹ Дедушка — главный персонаж сочинения Екатерины II ‘Были и Небылицы’.

² Клир — вымышленный персонаж из произведения Е. Р. Дашковой ‘Послание к слову ‘так» (Собеседник. 1783. Ч. 1. С. 15—23).

³ …защищение Клировых мыслей… — Имеется в виду ‘Письмо к господам Собеседникам от защитника Клировых мыслей’ (Собеседник. 1783. Ч. 3. С. 39—43).

⁴ Любослов — псевдоним одного из авторов ‘Собеседника’ (см.: Кочеткова Н. Д. Любослов — сотрудник ‘Собеседника любителей российского слова’ // XVIII век. М., Л., 1962. Сб. 5. С. 422—428).

⁵ Танюша с матушкой, двоюродный брат с женою… — Персонажи сочинения Е. Р. Дашковой ‘О смысле слова ‘воспитание» (Собеседник. 1783. Ч. 2. С. 12—28).

⁶ …знатная и почтенная особа… — Речь идет о Екатерине II.

⁷ ‘Записки касательно Российской истории’ — сочинение Екатерины II, публикуемое в ‘Собеседнике’.

⁸ Звенигородский корреспондент — автор нескольких писем в редакцию журнала. Первое и второе письма из Звенигорода, видимо, написаны Екатериной II.

⁹ ‘Были и Небылицы’ — сочинение Екатерины II, публикуемое в ‘Собеседнике’.

К господину сочинителю ‘Былей и Небылиц’ от одного из издателей Собеседника

Печатается по: Собеседник. 1783. Ч. 5. С. 156—161.

См.: Викторов, с. 127, Добролюбов, с. 221, Пекарский, с. 19, Пыпин, с. 333.

Сочинение Екатерины II ‘Были и Небылицы’ печаталось в ‘Собеседнике’, начиная со 2-й части (Собеседник. 1783. Ч. 2. С. 145—164, Ч. 3. С. 140—141, Ч. 4. С. 1.57—172, Ч. 5. С. 140—156 и далее). В 5-й части ‘Собеседника’ было опубликовано письмо ‘К господину сочинителю ‘Былей и Небылиц’ от одного из издателей ‘Собеседника». Автором письма является Е. Р. Дашкова. Формальным поводом к письму послужило сообщение о том, что автор ‘Былей и Небылиц’ собирался покинуть С.-Петербург. Е. Р. Дашкова просит автора этого не делать, так как в связи с отъездом читатели будут лишены ‘замысловатых, шутливых, глубокомысленных и всем нравных сочинений’. Далее письмо княгини наполнено восторженными похвалами автору ‘Былей и Небылиц’. Видимо, эти дифирамбы не вызвали одобрения у Екатерины II, и в следующей части журнала появился ее ответ, в котором она просила не расточать ей более таких похвал. Вот этот ответ:

‘Краткодлинный ответ

тому из господ издателей Собеседника, который удостоил сочинителя Былей и Небылиц письмом.

Признаюсь, хотел отсель ехать по объявленной уже мною и некоторым еще другим причинам. А что вы о моем отъезде жалеете, о том я сердечно радуюсь. Не печальтесь, в Собеседнике пустых листов не будет, между согражданами нашими есть замысловатее меня тысячами, дайте им перо в руки, сами то увидите. Забавное писать нетрудно тем, кои не больны желчию, сей болезнию от природы у нас больных мало, в чем недавно уверил меня при кровопускании ротный цирюльник. Глубокомыслие вертится около всякой твари, обозрись лишь человек, увидит оное над собою, пред собою, возле и позади себя. Вы уверяете, что Были и Небылицы нравятся многим, сие доказывает лишь, что нетрудно тех читателей удовольствовать, Былей и Небылиц недостатка не будет, всегда найдутся.

Когда ж отсель отъеду, то прошу быть благонадежным, что не отлучусь ни за тридевять земель, ни за тридесятое царство, в чем по нужде верных поручителей поставить могу. А дабы мой отъезд из града святого Петра не слишком чувствителен был, обещаюсь на третьей версте остановиться и тут помешкать несколько часов, и буде услышу городовой вопль, то немедленно возвращусь.

От самой юности моей я страстный был охотник до пословиц и к ним стремление имею, как кот к мышам, сердцем радуюсь, что в вас равную к оным склонность обретаю, и для того в ответ на вашего журавля и синиц предложу вам вопрос купно с ответом: Кто девушку хвалит? Отец да мать. Мои сочинении, украшающие, по словам вашим, Собеседника, между нами будь сказано, по мнению Петропавловской большой школы мне знакомого школьника, помещены быть могут в числе ничего не значащих безделушек, коих вся доброта состоит единственно в том, что не длинны, не скучны и в различиях своих представляют то, о чем дело идет, в неожидаемом виде, о чем прошу охочим людям не открывать, разве только десятку другому искренних друзей. По правде сказать, в таком же почти смысле давно сам Дедушка о моем сочинении отзывался и крепко запрещал много цены оным приписывать. Итак, всепокорно прошу более не прикладывать лепешки с похвалами болячке несвойственные поведенции. С ребячества слыхал я, как лиса говорила ворону, прежде наводнения хаживал и я смотреть оных в саду летнего дворца в лицах и много жалел, когда водою оные срыты были. Касательно ж Петров Угадаевых слышу только, что семья их час от часу более распространяется, Бог с ней, рекрутским набором, вероятно, их число убудет, а если война воспоследует, то разъедутся еще более, а подвиги их хвалить станем наряду со всеми верными сынами Отечества. Существует ли где вопрошательный народ, того не ведаю, ибо, окроме города Питера, нигде не бывал, но, не быв пророком, предсказать нетрудно, где ко времени и кстати отвечательный наверно найтися может. Пребываю с отличным почтением ваш, и прочее.

Приписка

Буде в сем письме кто приметит строки, аки топором отрубленные, то причины оному иной не знаю, как только то, что сего утра я долго, стоя на мосту, смотрел, как реку Фонтанку копают, от сего, может статься, мысли мои стали подобно изрыты, или с рытвинами, и быв в том состоянии, произвели слова открытые, строки перерытые, следственно, и в письме перекопы, о коих выше явствует’.

(Собеседник. 1783. Ч. 6. С. 147—151)

Но были довольно резкие отзывы на ‘Были и Небылицы’, например, принадлежавшие графу С. П. Румянцеву (Собеседник. 1783. Ч. 7. С. 164—168).

¹ Угадаев Петр — вымышленный персонаж. В 3-й части ‘Собеседника’ было опубликовано письмо ‘К издателю или издательнице Былей и Небылиц’, подписанное Петром Угадаевым (Собеседник. 1783. Ч. 3. С. 139—140). ‘Я и моя семья, — писал автор,— знаем и угадываем, кто они таковы (персонажи ‘Былей и Небылиц’. — Г. С.), да и не мы одни столько догадливы, …сообщаю для осторожности вашей, ибо на вас многие сердятся’. А. Н. Пыпин считает автором письма Екатерину II (Пыпин, с. 332—333).

Краткие записки разносчика

Печатается по: Собеседник. 1783. Ч. 9. С. 7—16.

См.: Викторов, с. 132, 136—137, Некрасов, с. 59, Пекарский, с. 32—33, Стенник, с. 121.

В 7-й части ‘Собеседника’ была опубликована статья за подписью ‘Ни одной звезды во лбу не имеющий’, автором которой был граф С. П. Румянцев. К сочинению прилагалась статья о Петре I, в которой была дана блестящая характеристика императора. Прославляя Петра за неустанную деятельность на благо отечества, благодаря которой Россия стала одной из известнейших держав мира, С. П. Румянцев в то же время весьма прохладно оценивает деятельность Екатерины II (Собеседник. 1783. Ч. 7. С. 164—177).

Императрица резко ответила автору:

‘…буде я вас задел ненароком, то от того вам лихо не последовало. Письмо ваше явствует, что вы здравы пребываете и, вооружаясь против тщеславия других, сами желаете прославиться’ (Собеседник. 1783. Ч. 7. С. 179—180). В следующей части журнала в заметке ‘Прошение к господам издателям ‘Собеседника» редакция продолжила критику автора, который осмелился хвалить Петра I (Собеседник. 1783. Ч. 8. С. 26—33).

В автобиографических заметках С. П. Румянцев, говоря о статье ‘Петр Великий’, замечает: ‘Императрица была крайне недовольна и препоручила кн. Дашковой сделать сего моего сочинения пересмотр строгий и мне через журнал объявить’ (Автобиография графа С. П. Румянцева // Русский архив. 1869. No 5. С. 850).

Е. Р. Дашкова, как и Екатерина II, была разгневана статьей ‘Петр Великий’. ‘Я чувствовала невыразимую досаду, когда на счет императрицы до небес возносили Петра I. Я не сдерживала своих чувств и в этом отношении и, может быть, иногда выражала их слишком горячо’ (Пекарский, с. 31).

Решив поучаствовать в полемике с С. П. Румянцевым в защиту императрицы, Е. Р. Дашкова написала статью, о которой не замедлила сообщить Екатерине: ‘Прилагаю также небольшую статейку, которую я имею в виду напечатать в 9-м томе, если только ваше величество найдете ее подходящей. Я решила прикрыться плащом ‘Разносчика’, чтобы не узнали моего стиля, и мне хотелось бы, чтобы об этом никто не догадывался до появления книги…’ (Викторов, с. 137).

Статья Е. Р. Дашковой понравилась Екатерине. ‘Читая статью ‘Разносчик’, я готова была бы поклясться, что она написана мною, до такой степени, по-моему, автор ее удачно подражает мне. Что касается вашей критики, она очень резка и, конечно, справедлива…’ (Там же. С. 136).

В 9-й части ‘Собеседника’ с письмом к издателям опубликованы под псевдонимом ‘Рыжий Фралка’ ‘Краткие записки разносчика’ (Собеседник. 1783. Ч. 9. С. 7—16). Статья Е. Р. Дашковой была написана в виде рассказа разносчика, который, ‘обходив несколько домов для сбору должных мне денег’, в одном из них услышал разговоры ‘о новейшем сочинении, которое прислал в типографию ни одной звезды во лбу не имеющий писатель’. Далее Е. Р. Дашкова устами разносчика отмечает, что это был для него очень счастливый день, так как ‘говорили все по-русски, не примешивая почти чужестранных слов’, а еще и потому, ‘что разговор шел о Собеседнике’.

В своей статье княгиня повторяет основные екатерининские обвинения в адрес графа С. П. Румянцева, которые сводятся в основном к тому, что он не умеет как следует писать по-русски, что пишет ‘на французском языке русскими словами’, что в статье его много мнимой глубокомысленности и что, ‘пока по-русски не выучится, русским сочинителем быть не может’.

¹ Любослов — псевдоним одного из корреспондентов ‘Собеседника’, который подверг критике сочинения, помещенные в 1-й части журнала. См.: Кочеткова И. Д. Любослов — сотрудник ‘Собеседника любителей российского слова’ // XVIII век. М., Л., 1962. Сб. 5. С. 422—428.

² Статья за подписью ‘Ни одной звезды во лбу не имеющий’ была опубликована в ‘Собеседнике’ 1783 г. (Ч. 7. С. 164—167).

³ Там же. С. 164.

⁴ Монгольфье — французские изобретатели воздушного шара, братья: Жозеф (1740—1810) и Этьен (1745—1799). В 1783 г. построили воздушный шар, наполненный горячим дымом, первый полет с людьми состоялся 21 ноября 1783 г. в Париже.

⁵ …бласфемировать (фр. blasphmer) — богохульствовать, кощунствовать, хулить, поносить.

Вечеринка

Печатается по: Собеседник. 1783. Ч. 9. С. 24—246.

См.: Добролюбов, с. 221, Неустроев, с. 171.

‘Вечеринка’ — это рассказ об одном вечере, проведенном в доме, ‘которого хозяйку я почитаю и люблю от всего моего сердца’. Когда наш герой приехал в этот дом, то увидел, что хозяйка ‘сидела одна и занята была единою только скукою’. Спасло хозяйку и гостя от скуки только то, что в доме оказался номер журнала ‘Собеседник’, а в нем сочинение Екатерины II ‘Были и Небылицы’. ‘Прочитав три строки, унял я у почтенной хозяйки зевоту, на седьмой строке сорвал я с нее улыбку, а на десятой начали мы оба смеяться, и так истерика и зевание миновались’. Какая чудесная похвала ‘Собеседнику’! Далее Е. Р. Дашкова внимательно и по-доброму описывает гостей и их занятия в этот вечер. Одно из занятий — беседа о литературе, из которой выясняется, что русских писателей мало читают и знают. И Е. Р. Дашкова не без огорчения восклицает: ‘Бедные российские писатели! Вот как сочинения ваши читаются. Не худо бы рассмотреть, отчего российское стихотворство кажется погребено с телом бессмертного Ломоносова и отчего подобные ему писатели, ежели ныне таковые есть, остаются в неизвестности, хотя науки и писатели ныне покровительствуемы российскою Минервою более, нежели то во времена прошедшие бывало?’.

¹ Богданович Ипполит Федорович (1743 (1744)—1803) — писатель, автор поэмы ‘Душенька’ (кн. 1 под загл.: Душенькины похождения. Сказка в стихах. 1778, полное издание (кн. 1—3) 1783, 2-е изд. 1794, 3-е изд. 1799). Богданович создал один из первых образцов шутливой поэмы-сказки в русской поэзии. ‘Душенька’ вызвала восторженные похвалы не только современников, но и крупнейших писателей позднейшей поры. Е. Р. Дашкова неоднократно покровительствовала Богдановичу: в 1763 г. по просьбе княгини он был определен переводчиком в штат генерала П. И. Панина, в марте 1783 г. весь тираж поэмы был куплен Академией наук, Е. Р. Дашкова привлекла Богдановича к сотрудничеству в журнале ‘Собеседник’, в котором он опубликовал ряд стихотворений и статей. См.: Кочеткова Н. Д. Богданович И. Ф. // Словарь русских писателей XVIII века. Л., 1988. Вып. 1. С. 104—109.

² Стихи, представляющие вольный перевод Горация, взяты из сочинения М. В. Ломоносова ‘Предисловие о пользе книг церковных в российском языке’. Впервые напечатано: Ломоносов М. В. Собрание разных сочинений в стихах и прозе. Московский университет, 1757. Кн. 1. С. 3—10. Е. Р. Дашкова, видимо, пользовалась этим изданием. См.: Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. М., Л., 1952. Т. 7. С. 585—595.

³ Силлогисм, видимо, силлогизм — умствованье.

⁴ Диоген, видимо, Диоген Синопский (ок. 400—ок. 325 до н. э.) — древнегреческий философ: практиковал крайний аскетизм. По преданию, жил в бочке.

Ответ [Иоанну Приимкову]

Печатается по: Собеседник. 1783. Ч. 10. С. 21—24.

См.: Добролюбов, с. 221, Неустроев, с. 172.

В 10-й части ‘Собеседника’ было напечатано письмо Иоанна Приимкова к издателям журнала (Собеседник. 1783. Ч. 10. С. 19—21). Автору письма не очень понравилось то, что было написано в предыдущей части журнала об архангелогородской куме. Речь шла о статье Е. Р. Дашковой ‘Вечеринка’ (Собеседник. 1783. Ч. 9. С. 240—246), но название статьи не упоминалось. Вот это письмо:

‘Господа издатели Собеседника.

Хотя я нахожусь среди читателей и почитателей книги вашей, но заподлинно знаю, что не имею чести быть знаем вами, и для того скажу вам, что я наречен отцом моим при рождении Людбрат. Сие имя не нравилось матери моей, понеже ни в одном переведенном романе оного не читала, она представляла, что Louis громче. Батюшка мой того не оспоривал, ибо ему нравилось, что Louis пишется по-немецки Людвиг, и из того выводил, что мне таковое имя предвестит со временем людьми двигать, но когда призвали приходского попа от святого Пантелеймона на Москве, где я родился, тогда сей оспорил хотение моих родителей, не находя в святцах ни Людбрата, ни Людвига, и вместо того получил я при святом крещении от попа просто еврейское название Иоанн, прозвание Приимков, и племянник я родной известной архангелогородской кумы. Читая на сих днях IX книгу Собеседника, с крайним сожалением увидел я, что тетушка моя не более знакома тем, кои об ней упоминают и пишут, как я племянник ее родной. Хотя тетушка моя родная в одежде следует в точности моде французской, в голосе замыкает важность речи, наполненной чувством, но для изъяснения тех чувствительностей избирает она всегда изражения умножительные и увеличительные, как-то, например, услыша малый стук, она вам скажет, что преужаснейший слышит стук, захочет пить, скажет, что умираю пить хочу, увидит что ни на есть хорошее, петуха или курицу, тотчас услышите, что прелестнейший петух или курица, прекраснейшее лицо, важное пиво, страшная щепка, каковы увеличительные похвалы, таковы и хулы: дурен ли дом и малая горница, тотчас сделается препакостный домишка, премерзостное пугалище. Вы скажете, что во всех тех изражениях тетушка моя потеряла естественное средоточие и что у крайности как у улитки рожки выставлены, поколику отдаляются тем от истинного представления вещи, до того ни мне, ни тетушке моей дела нет, были бы обвешены начала и концы речей наших увеличительными и умножительными словами по моде. Теперь опасаюсь я сам запутаться в таковых объяснительных предложениях и для того прекращаю оные уверением, что я с отличным почитанием пребываю ваш всепокорный Обожатель, занимая у моей тетушки родной на сей случай подчерченное слово

Иоанн Приимков’.

Вслед за письмом Иоанна Приимкова в этой же части ‘Собеседника’ был напечатан ‘Ответ’, составленный Е. Р. Дашковой.

¹ Вклепаться — принять чужое лицо за знакомое.

² Речь идет о статье Е. Р. Дашковой ‘Вечеринка’: Собеседник. 1783. Ч. 9. С. 240—246.

³ ‘Были и Небылицы’ — сочинение Екатерины II, публикуемое ‘Собеседником’.

Путешествующие

Печатается по: Собеседник. 1784. Ч. 11. С. 120—132.

См.: Добролюбов, с. 221, Неустроев, с. 171—172.

В XVIII в. считалось необходимым для завершения образования совершить путешествие по Европе. Е. Р. Дашкова также полагала, что ‘для совершенного воспитания человеку, готовящемуся быть полезным обществу’, полезно путешествие. Она призывала только помнить, что ‘не богатство делает знающим, прозорливым и искусным путешественником, но внимание и разум’. Далее Е. Р. Дашкова, как человек много путешествовавший, предлагает своеобразный кодекс путешественника, состоящий из пяти правил, которыми необходимо руководствоваться.

К теме ‘путешествия’ Е. Р. Дашкова обращалась и ранее. Интересно ее письмо к сыну, которое, видимо, написано во время его обучения в Эдинбурге. Письмо содержит некоторые советы по организации путешествий, по пониманию целей и поведения молодого человека во время поездки (Материалы для биографии княгини Е. Р. Дашковой. Лейпциг, 1876. С. 102—108).

Статья ‘Путешествующие’ является более продуманным размышлением по этой теме. Возможно, примером ‘полезного путешествия’ княгиня считала свои путешествия по Европе. См.: Дашкова Е. Р. Путешествия одной российской знатной госпожи по некоторым аглинским провинциям // Опыт трудов Вольного Российского собрания при имп. Московском университете. 1775. Ч. 2. С. 105—144, Кросс Э. Г. Поездки княгини Е. Р. Дашковой в Великобританию (1770 и 1776—1780 гг.) и ее ‘Небольшое путешествие в Горную Шотландию’ // XVIII век. СПб., 1995. Сб. 19. С. 223—268.

¹ Аргос — в древнегреческой мифологии многоглазый великан-сторож, во время сна некоторые из его глаз были открыты.

Картины моей родни, или Прошедшие святки

Печатается по: Собеседник. 1784. Ч. 12. С. 17—22, ч. 14. С. 164—166.

См.: Добролюбов, с. 221, Неустроев, с. 171—172.

¹ Святки — праздник, установленный христианской церковью в память рождения и крещения Христа, продолжается 12 дней с 25 декабря (7 января) по 6 (19) января.

² Орест и Пилад — герои греческой мифологии, в переносном смысле символ верной дружбы.

Моя записная книжка

Печатается по: Собеседник. 1784. Ч. 13. С. 19—41.

См.: Семенников, с. 35.

Сочинение ‘Моя записная книжка’ состоит из нескольких заметок, сделанных в разные дни недели. Эти записи посвящены описанию нравов современного общества, которые ‘суть точно не наши нравы’. Большая часть заметок содержит рассуждения о воспитании. Эти темы присутствуют и в других сочинениях Е. Р. Дашковой. В одной из заметок речь идет о молодом человеке, который получил образование в Лейдене, после чего путешествовал по Европе и очень долго прожил в Лондоне, ‘нашед сию столицу по своему вкусу’. Это замечание также свойственно Е. Р. Дашковой, которая, как известно, любила Англию.

После публикации ‘Моей записной книжки’ идет примечание редакции: ‘Сие прислано от неизвестного сочинителя, обещающего прислать и продолжение, которое по получении впредь и будет напечатано’ (Там же. С. 41). Но в последующих частях ‘Собеседника’ ничего подобного обнаружить не удалось. Любопытно, что через несколько лет в ‘Новых ежемесячных сочинениях’ были опубликованы две статьи Е. Р. Дашковой: ‘Отрывок записной книжки’ (1790. Ч. 47. Май. С. 12—19) и ‘Продолжение отрывка записной книжки’ (1791. Ч. 66. Декабрь. С. 3—6), а в журнале ‘Друг просвещения’ — статья ‘Нечто из записной моей книжки’ (1806. Ч. 4. No 12. С. 194—201). Это еще один довод в пользу авторства княгини.

Статья ‘Моя записная книжка’, как нам кажется, соответствует литературному образу Е. Р. Дашковой, отражая те же мысли, которые высказывались ею в других сочинениях и в той же форме, поэтому она, видимо, может принадлежать Е. Р. Дашковой.

Записки тетушки

Печатается по: Новые ежемесячные сочинения. 1786. Ч. 1. Июль. С. 61—80.

См.: Семенников, с. 31—32.

Статья ‘Записки тетушки’ написана Е. Р. Дашковой от лица тетушки и состоит из шести глав. В первой главе речь идет о том, что тетушка слыхала, во второй — что видала, в третьей — что читала, в четвертой — что ей удалось наблюдать, в пятой и шестой — предпринята попытка высказать некоторые мысли и соображения, которые Е. Р. Дашковой казались наиболее важными. Заканчивается статья своеобразным нравственно-философским ‘завещанием’. По глубине мысли и по форме изложения ‘завещание’ принадлежит к лучшим страницам, написанным княгиней.

¹ Лукиян, видимо, Лукиан (ок. 120—ок. 190) — древнегреческий писатель-сатирик.

² Адисон, видимо, Аддисон Джозеф (1672—1719) — английский писатель.

³ Корнелий, видимо, Корнель Пьер (1606—1648) — французский драматург.

⁴ Катон Старший (234—149 до н. э.) — римский писатель. Консул в 195 г. Непримиримый враг Карфагена, поборник староримских нравов.

⁵ Это речь Катона, отказывающегося войти в храм Юпитера Аммона. Стихи принадлежат Лукиану. Е. Р. Дашкова перевела их и опубликовала еще в 1763 г. в журнале ‘Невинные упражнения’ (1763. Февраль. С. 55—56). См.: Сухомлинов М. И. Княгиня Екатерина Романовна Дашкова // История Российской Академии. СПб., 1874. Вып. I. С. 23—24, 367—368.

Письмо к издателям сих ‘Сочинений’

Печатается по: Новые ежемесячные сочинения. 1786. Ч. 5. Ноябрь. С. 67—71.

См.: Семенников, с. 32.

Здесь Е. Р. Дашкова прибегает к уже известному приему: рассказывает о бывшем при ней разговоре. Тема разговора касается вопроса о том, что такое ‘добродетель’. По мнению автора, добродетель — это ‘не что иное, как СПРАВЕДЛИВОСТЬ, а из нее уже истекают все изящности и героические подвиги, по которым с удивлением, почтением и признанием сердечным добродетельных людей мы признаем’. Далее Е. Р. высказывает предложение об установлении ежегодной премии за лучшее сочинение в стихах или прозе, посвященное добродетели. К письму княгиня прилагает стихи ‘Отец и дети’, которые якобы по ее просьбе были сочинены одним молодым человеком. С некоторой долей уверенности можно считать, что эти стихи принадлежат Е. Р. Дашковой.

Вот эти стихи:

ПРИТЧА

Отец и дети

Почти всех женихов мечта известна:

Хотят, чтобы была невеста их прелестна,

Богата чересчур, умна и так и сяк.

Я повествую здесь совсем отличный брак,

И брак ничуть не модный.

Жених известный благородный

Жениться захотел,

Он добродетели название имел.

Здесь всяк свидетель,

Не все в приятели приймают добродетель,

А с ней вступить в союз, и не на час — на век,

Какой захочет человек?

Но как не может быть нигде пустого места,

Сыскалася невеста:

И правосудие в союз

Со добродетелью вступило

И деток народило.

Какой был плод преславных оных уз?

Великодушие, геройство,

Премудрость, кротость, честь, душевное спокойство

Суть брака оного плоды.

О детках сих везде различные суды:

Всяк век и всяк народ, имея разны нравы,

Различны честности кладет уставы.

Геройством греческа кичилася страна,

Быть хлебосолкою России честь дана,

И разные народы

Во добродетели различны зрели моды,

Но добродетель есть везде всегда одна,

То отрасли ее, ее то дети.

Коль кто родителем не может овладети

И в добродетели изящество обресть,

Знакомство с детками себе тот ставит в честь.

(Там же. С. 71—72)

Отрывок записной книжки

Печатается по: Новые ежемесячные сочинения. 1790. Ч. 47. Май. С. 12—19.

См.: Семенников, с. 35.

‘Отрывок записной книжки’ — типичное сочинение Е. Р. Дашковой, где изложение ведется преимущественно отрывочными фразами, имеющими характер афоризмов. Также бросается в глаза сходство мыслей и выражений, встречающихся в других статьях. Например: ‘Часто, гоняясь за мечтою, человек теряет существительное добро’. В ‘Записках тетушки’ читаем: ‘Я видала, что люди, гоняясь за мечтою, настоящее благо теряли’ (Новые ежемесячные сочинения. 1786. Ч. 1. Июль. С. 67).

¹ Эстимовать (фр. estimer) — делать оценку, оценивать.

Продолжение отрывка записной книжки

Печатается по: Новые ежемесячные сочинения. 1791. Ч. 66. Декабрь. С. 3—6.

См.: Семенников, с. 35.

К господам издателям ‘Новых ежемесячных сочинений’

Печатается по: Новые ежемесячные сочинения. 1792. Ч. 78. Декабрь. С. 3—5.

См: Семенников, с. 32, Теплова, с. 245.

Письмо содержит резкие выпады против революционной Франции и провозглашает весьма характерный для Е. Р. Дашковой лозунг ‘Да будут русские русскими!’. При публикации письма Е. Р. Дашковой редакция журнала предварила его ободряющим замечанием: ‘Нижеследующее полученное нами письмо тем с большим удовольствием здесь помещаем, что содержимое в нем справедливо и что мы, всегда желая иметь таковых корреспондентов, просим несколько уже раз публику делать нам честь присылкою сочинений, которые помещением в наше издание украшали бы оное’ (Новые ежемесячные сочинения. 1792. Ч. 78. Декабрь. С. 3).

Мысли Е. Р. Дашковой заслужили ‘всеобщее от публики одобрение и похвалу’, так было указано в письме в редакцию от Андрея Шеина (Там же. 1793. Ч. 81. Март. С. 15—16). В. П. Семенников считает, что это письмо написано самой Е. Р. Дашковой (Семенников, с. 34).

Вот это письмо:

‘Господа издатели ‘Новых Ежемесячных сочинений’!

Письмо некоторой дамы или, лучше сказать, ее увещание о неподражании французским модам, в издании вашем прошедшего декабря месяца напечатанное, заслуживает всеобщее от публики одобрение и похвалу. Дама, столь здраво к пользе России мыслящая, должна быть предпочтена Ментеноне {Ментенона — видимо, речь идет о маркизе Франсуазе д’Обинье — второй жене Людовика XIV (1635—1719). В 1686 г. в Сен-Сире она основала школу для дочерей бедных дворян, рассчитанную на 250 девочек (Примеч. ред.).} и Дасье, {Дасье — видимо, речь идет о семье французских ученых. Андре (1651—1722), филолог, переводил Горация, Аристотеля и др. Его жена Анна (1654—1720) переводила Гомера (Примеч. ред.).} украшавшим некогда Францию, свое тогда цветущее, а ныне злополучное отечество.

Молодые господчики! Вы, кои не только что всем модам завсегда слепо подражаете, но иногда от праздности и сами их выдумываете, вы, кои, к стыду вашему, не можете терпеть ни одной русской книги, оставя французские водевили и все бесполезные их песенки, читайте сии наши академические издания, употребите на то хотя один свободный час от нужных дел ваших, т. е. когда вы не глядитесь в зеркало, не играете в карты и не танцуете, и верьте тому, что всякая мода, сколь скоро в Россию пожалует, всегда причинит у нас многим домам разорение и напрасный от нас вывоз денег в чужие край.

Да будут русские русскими!

Слова весьма краткие, но много добра в себе заключающие, знаменитою писательницею сею изреченные, да совершатся во дни благополучного царствия Великой ЕКАТЕРИНЫ!

Ваш, милостивые государи мои,

покорнейший слуга

Андрей Шеин.

Генваря 22 дня, 1793 года.

Город Архангельск’.

(Там же. 1793. Ч. 81. Март. С. 15—16)

¹ Речь идет о заметке ‘Письмо к приятелю’, опубликованной в ‘Новых ежемесячных сочинениях’ (1792. Ч. 77. Ноябрь. С. 40—43). Мысли, высказанные автором заметки, были близки Е. Р. Дашковой. ‘Французы теперь таковы, — замечает автор, — что им все прилично, и они ничем не удивят. Но мы бедные русаки, кажется, что дурно делаем, сие у них перенимая. …Право, мне кажется, наше дело идти попросту своей дорогой и без затей наслаждаться счастьем…’ (Там же. С. 42).

² …маршанд де мод… (фр. marchandes de modes) — продавцы модных товаров.

³ Вольтер (настоящее имя Мари-Франсуа Аруэ, 1694—1778) — французский писатель и философ-просветитель, сыграл большую роль в идейной подготовке Великой французской революции.

К господам издателям ‘Ежемесячных сочинений’: Вопросы

Печатается по: Новые ежемесячные сочинения. 1793. Ч. 82. Апрель. С. 306.

См.: Семенников, с. 36.

Все 11 вопросов касаются французского ‘модного ветреного воспитания’. Статья направлена на борьбу с французоманией, это одна из постоянных тем в творчестве Е. Р. Дашковой. Просматривая журнал ‘Новые ежемесячные сочинения’, не удалось обнаружить ответов на эти вопросы. Но любопытно, что уже упоминавшийся Андрей Шеин прислал короткое письмо и предложил к опубликованным вопросам еще один. Если согласиться с В. П. Семенниковым, который предположил, что под именем Андрея Шеина пишет Е. Р. Дашкова, то, возможно, и этот дополнительный вопрос, который полностью соответствует идеям, сформулированным в основных вопросах, принадлежит самой княгине.

Вот это письмо и вопрос:

‘Письмо Андрея Шеина к издателям ‘Новых ежемесячных сочинений’.

Вопросы, напечатанные в сочинении вашем, о том, что пристойно ли благородному российскому дворянству воспитываться у французских учителей, кои, сами не имея никакого воспитания, благонравия и веры и не смысля ничего более, как только болтать на природном своем языке, принимаются во многие домы для обучения и наставления юношества, и проч.

Все сии вопросы читал я с великим удовольствием и, отдая должную признательность неизвестному сочинителю, прошу вас, государи мои, напечатать еще в прибавление к ним один и от меня.

Вопрос:

Полезно ли, когда знатный господчик с самых молодых своих лет, напитавшись одним только лишь французским духом и не имея других дарований, сделается у нас по несчастию начальником в какой-нибудь службе? Полезно ли, когда он утеснять будет небогатого дворянина за то только, что не по моде одет и причесан и не умеет калякать по-парижски, а притом что не такой мот и вертопрах, как его вы… Полезно ли, когда оставляет он без награждения честных и заслуженных людей, а возводит на высшие степени подобных себе сумасбродов? Полезно ли, когда, промотав все нажитое предками его имение, войдет в неоплатные долги? Полезно ли, когда для продолжения своей роскоши употребит бесчестные и непозволенные средства?’ (Новые ежемесячные сочинения. 1793. Ч. 86. Август. С. 12—13).

Истины, которые знать и помнить надобно, дабы, следуя оным, избежать несчастий

Печатается по: Новые ежемесячные сочинения. 1795. Ч. 114. Ноябрь. С. 2—7.

См.: Семенников, с. 34—35.

Статья содержит правила или 10 истин, которые необходимо знать, по мысли Е. Р. Дашковой, для счастливой жизни. Статья написана в привычной для автора афористической манере. Некоторые наблюдения уже встречались в более ранних статьях, таких как ‘Сокращение катехизиса честного человека’ (Наст. изд. С. 119), ‘Записки тетушки’ (Там же. С. 165—173), ‘Отрывок записной книжки’ (Там же. С. 208—211).

¹ Моисей — библейский предводитель израильских племен, призванный вывести израильтян из фараоновского рабства сквозь расступившиеся воды Чермного (Красного) моря, на горе Синай Бог дал Моисею скрижали с 10 заповедями.

Письмо к К. Вильмот с размышлениями о вопросах воспитания 15 ноября 1805 г.

Печатается по: Друг просвещения. 1806. Ч. 4. No 12. С. 190—193.

См.: Греков, с. 11, Теплова, с. 244.

Письмо Е. Р. Дашковой к Кэтрин Вильмот — одно из интереснейших свидетельств, содержащих взгляды княгини на вопросы воспитания. Любопытно, что исследователи, упоминающие это письмо, указывают почему-то, что оно адресовано Марте Вильмот (см.: Греков, с. 11, Теплова, с. 244). В публикации в журнале ‘Друг просвещения’, по тексту которой приводится это письмо, стоит ‘К. Вильмот’.

¹ Вильмот Кэтрин — сестра близкого друга Е. Р. Дашковой Марты Вильмот.

² Локк Джон (1632—1704) — английский философ, политический мыслитель и педагог. Педагогическая система Локка изложена в книге ‘Мысли о воспитании’ (‘Some Thougths Concerning Education’, 1693). Перевод на русский язык выполнил Н. Поповский, вероятно, по настоянию своего учителя — М. В. Ломоносова (О воспитании детей г-на Локка. Переведено с франц. на российский язык Имп. Московского ун-та профессором Николаем Поповским. Печатано при Имп. Московск. ун-те. М., 1759—1760).

Нечто из записной моей книжки

Печатается по: Друг просвещения. 1806. Ч. 4. No 12. С. 194—201.

См.: Афанасьев, с. 215, Греков, с. II, Теплова, с. 247.

Статья Е. Р. Дашковой передает беседы с тетушкой и двоюродным дядей о прекрасных старых временах и нравах, когда родители ‘сами воспитывали детей своих’. После статьи было помещено краткое, но весьма характерное замечание редакции журнала: ‘Издатели сочинение сие помещают с большим удовольствием и благодарностию к почтенной россиянке, коей честность, правила и деяния глубоко впечатлены в сердце и уме благонамеренных сынов Отечества’ (Друг просвещения. 1806. Ч. 4. No 12. С. 201).

¹ …банкеркарутство — (фр. banqueroute) — банкротство.

Письмо к издателю ‘Русского вестника’

Печатается по: Русский вестник. 1808. Ч. 1. No 2. С. 227—232.

См.: Афанасьев, с. 215, 217, Таежная, с. 54—56.

Журнал ‘Русский вестник’ издавался в Москве в 1808—1826 гг. Издателем его был Сергей Николаевич Глинка (1776—1847), принадлежавший в начале XIX в. к числу наиболее известных русских литераторов. Журнал ‘Русский вестник’ стремился утвердить читателя в превосходстве всего русского перед иностранным и противопоставлял добродетели славных предков современным нравам, испорченным ‘иноземным’ воспитанием. Кроме многочисленных публикаций самого С. Н. Глинки на страницах ‘Русского вестника’ активно печатался его брат, известный поэт Ф. Н. Глинка, а также такие крупные писатели того времени, как Г. Р. Державин, И. И. Дмитриев, Ф. В. Ростопчин и др. Журнал был созвучен настроению Е. Р. Дашковой.

‘Письмо к издателю ‘Русского вестника» написано в привычной для Е. Р. форме, в форме разговора с тетушкой. ‘Разговор’ этот направлен против французского влияния, как и большая часть заметок и рассуждений княгини. Для противодействия иноземному мартышеству автор советует употреблять нравственное прививание, т. е. воспитание, ‘…отцам и матерям, заняв места французского учителя и мадам, воспитывая детей верноподданными русскими, учить их страха Божия, верности к государю и приверженности неограниченной к Отечеству: вот прививание нравственное, которое час от часу по мере разврата и распространяющегося мартышества французского нужно нам’. И далее Е. Р. Дашкова замечает: ‘Если вместо важного, почтительного, или по воле благосклонного и благоприятного русского поклона введен чужеземцами обычай приседать по-французски, я спрошу, просветились ли мы чрез то…’.

На это письмо издателем был дан любезный комментарий: ‘Сообщения из записной книжки, без сомнения, будут любопытны и приятны для русских. Каждая мысль, относящаяся к Отечеству, есть подарок ‘Русскому вестнику» (Русский вестник. 1808. Ч. 1. No 2. С. 232).

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

Афанасьев — Афанасьев А. Литературные труды княгини Е. Р. Дашковой // Отечественные записки. 1860. Т. 129. No 3. С. 181—218.

Викторов — Викторов Н. (В. Л. Бурцев). Императрица Екатерина II и кн. Е. Р. Дашкова // Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А. И. Герцена и Н. П. Огарева: Справочный том к запискам Е. Р. Дашковой, Екатерины II и И. В. Лопухина. М., 1992. С. 99—154.

Гёпферт — Гепферт Ф. О драматургии Е. Р. Дашковой // Екатерина Романовна Дашкова: Исследования и материалы. СПб., 1996. С. 147—151.

Голицын — Голицын H. H. Библиографический словарь русских писательниц. СПб., 1889. С. 77—82.

Греков — Греков В. Н. Особенности журналистики Е. Р. Дашковой (на материале журнала ‘Невинное упражнение’) // Россия и мир — вчера, сегодня, завтра: Научные труды МГИ им. Е. Р. Дашковой. М., 1997. Вып. 2. С. 5—19.

Добролюбов — Добролюбов Н. А. Собеседник любителей российского слова //Собр. соч. М., Л., 1961. Т. 1. С. 182—278.

Записки. Чечулин — Записки кн. Дашковой / Пер. с франц. по изданию, сделанному с подлинной рукописи. С приложением разных документов, писем и указателя. Под ред. и с предисловием Н. Д. Чечулина. СПб., 1907.

Записки. М., 1987 — Дашкова Е. Р. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России / Под общей редакцией С. С. Дмитриева. М., 1987.

Кочеткова — Кочеткова Н. Д. Дашкова и ‘Собеседник любителей российского слова’ // Екатерина Романовна Дашкова: Исследования и материалы. СПб., 1996. С. 140— 146.

Кросс — Кросс Э. Г. Поездки княгини Е. Р. Дашковой в Великобританию (1770 и 1776—1780 гг.) и ее ‘небольшое путешествие в Горную Шотландию’ // XVIII век. СПб., 1995. Сб. 19. С. 223—268.

Лозинская — Лозинская Л. Я. Во главе двух академий. М, 1983.

Масанов — Масанов И. Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей: В 4 т. М., 1956—1960. Т. 4. С. 158.

Моисеева — Моисеева Г. Н. О литературной деятельности Е. Р. Дашковой // Дашкова Е. Р. Литературные сочинения. М., 1990. С. 5—28.

Некрасов — Некрасов С. М. Российская академия. М., 1984.

Неустроев — Неустроев А. Н. Указатель к русским повременным изданиям. СПб., 1898. С. 171—172.

Пекарский — Пекарский П. Материалы для истории журнальной и литературной деятельности Екатерины И. СПб., 1863. С. 1—87.

ПСЗ — Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1830.

ПФА РАН — С.-Петербургский филиал Архива РАН.

Пыпин — Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей и с объяснительными примечаниями акад. А. Н. Пыпина. СПб., 1903. Т. 5.

РАН — Российская Академия наук.

РГАДА — Российский государственный архив древних актов (Москва).

РГИА — Российский государственный исторический архив (С.-Петербург).

РИО — Русское историческое общество.

Семенников — Семенников В. Я. Материалы для истории русской литературы и для словаря писателей эпохи Екатерины II. Пг., 1915.

Собеседник — Собеседник любителей российского слова.

СПб. ФИРИ РАН — С.-Петербургский филиал Института российской истории РАН.

Стенник — Стенник Ю. В. Вопросы языка и стиля в журнале ‘Собеседник любителей российского слова’ // XVIII век. СПб., 1993. Сб. 18. С. 113—130.

Сухомлинов — Сухомлинов М. И. Княгиня Екатерина Романовна Дашкова // История Российской Академии. СПб., 1874. Вып. 1. С. 20—57, СПб., 1878. Вып. 4.

Таежная — Таежная Л. Я. Княгиня Е. Р. Дашкова на страницах ‘Русского вестника’ // Е. Р. Дашкова и А. С. Пушкин в истории России. М., 2000. С. 54—56.

Теплова — Теплова В. А. Дашкова // Словарь русских писателей XVIII века. Л., 1988. Вып. 1. (А—И). С. 243—247.

Чечулин — Чечулин Н. Д. Дашкова. Русский биографический словарь. Дабелов—Дядьковский. СПб., 1905. С. 119—130.

ЧОИДР — Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете.

ЦГАКФФД — Центральный государственный архив кинофотофонодокументов (С.-Петербург).

Письмо к другу

Общество должно делать благополучие своих членов

Путешествие одной российской знатной госпожи по некоторым аглинским провинциям

Послание к слову ‘так’

Сокращение катехизиса1 честного человека

О смысле слова ‘воспитание’

О истинном благополучии

Искреннее сожаление об участи господ издателей Собеседника

К господину сочинителю ‘Былей и Небылиц’ от одного из издателей Собеседника

Краткие записки разносчика

Вечеринка

Ответ [Иоанну Приимкову]

Путешествующие

Картины моей родни,

или

Прошедшие святки1

Продолжение

Картины моей родни,

или

Прошедшие святки

Моя записная книжка

Записки тетушки

Письмо к издателям сих ‘Сочинений’

Отрывок записной книжки

Продолжение отрывка записной книжки

К господам издателям ‘Новых ежемесячных сочинений’

К господам издателям ‘Ежемесячных сочинений’:

Вопросы

Истины, которые знать и помнить надобно, дабы, следуя оным, избежать несчастий

Письмо к К. Вильмот1 с размышлениями о вопросах воспитания 15 ноября 1805 г.

Нечто из записной моей книжки

Письмо к издателю ‘Русского вестника’

Молитва

Письмо к другу

Общество должно делать благополучие своих членов (перевод Е. Р. Дашковой)

Путешествие одной российской знатной госпожи по некоторым аглинским провинциям

Послание к слову ‘так’

Сокращение катехизиса честного человека

О смысле слова ‘воспитание’

О истинном благополучии

Искреннее сожаление об участи господ издателей Собеседника

К господину сочинителю ‘Былей и Небылиц’ от одного из издателей Собеседника

Краткие записки разносчика

Вечеринка

Ответ [Иоанну Приимкову]

Путешествующие

Картины моей родни, или Прошедшие святки

Моя записная книжка

Записки тетушки

Письмо к издателям сих ‘Сочинений’

Отрывок записной книжки

Продолжение отрывка записной книжки

К господам издателям ‘Новых ежемесячных сочинений’

К господам издателям ‘Ежемесячных сочинений’: Вопросы

Истины, которые знать и помнить надобно, дабы, следуя оным, избежать несчастий

Письмо к К. Вильмот с размышлениями о вопросах воспитания 15 ноября 1805 г.

Нечто из записной моей книжки

Письмо к издателю ‘Русского вестника’

Читайте также:

Сокращение катехизиса¹ честного человека

Прошедшие святки¹

Письмо к К. Вильмот¹ с размышлениями о вопросах воспитания 15 ноября 1805 г.