Ганс Христиан Андерсен
Ганс Христиан Андерсен
Старый уличный фонарь
Старый уличный фонарь
Старый уличный фонарь, Андерсен Ганс Христиан, Год: 1847
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Источник текста: Ганс Христиан Андерсен — Сказки Г. Хр. Андерсена
Издание: Т-ва И.Д. Сытина
Типо-лит. И.И. Пашкова, Москва, 1908 г.
Переводчик: А.А. Федоров-Давыдов
OCR, spell check и перевод в современную орфографию: Оскар Уайльд
Слыхал ли ты когда-нибудь историю старого уличного фонаря?
Правда, она уж не так особенно занятна, но один-то разок ее всё-таки можно прослушать.
То был старый, почтенный фонарь, в течение многих лет добросовестно исполнявший свою службу и теперь обреченный на отставку. В последний раз стоял он на столбе и освещал улицы. Он испытывал то же, что испытывает старая балетная фигурантка, которая танцует в последний раз, а завтра, всеми забытая, будет сидеть где-нибудь в убогой комнате под чердаком.
Фонарь очень беспокоился, что с ним будет на следующий день, потому что знал, что в первый раз в жизни ему придется попасть в ратушу и предстать пред городским головой и собранием, которые должны его осмотреть и убедиться, годен ли он к дальнейшей службе или нет.
Нужно было также решить, куда его определить — в предместье, или куда-нибудь за город, на фабрику, а то, быть может, прямо на плавильный завод, в доменную печь.
Правда, в последнем случае из него могло выйти что угодно, но мысль, сохранится ли у него воспоминание об его прежнем существовании, как уличного фонаря, страшно его терзала. Так или иначе, но факт оставался тот, что ему приходилось расставаться с ночным сторожем и его женой, которые считали его принадлежащим к своей семье. Когда фонарь зажгли в первый раз, ночной сторож был еще молодым, крепким человеком, случилось так, что он начал свою службу как раз в тот же вечер. Да, давненько-таки фонарь состоял фонарем, а ночной сторож — сторожем.
Жена была тогда немного гордая. Только вечером, проходя мимо, удостаивала она фонарь взглядом, а днем — никогда. Но за последние годы, когда они все трое состарились, — ночной сторож, его жена и фонарь, — она тоже стала присматривать за ним, она чистила его и наливала керосином. Честные были старики, — ни одной каплей не поживились они от лампы.
Сегодня в последний раз освещал он улицы, а на завтра его ожидала ратуша. Да, это сознание омрачало его, и поэтому не удивительно, что в этот вечер он горел особенно плохо. Помимо этого, и другие мысли осаждали его. Кому только и чему не светил он и каких не перевидал видов, — пожалуй, не меньше самого головы и старшин!
Только всё это он держал про себя, потому что был честный, старый фонарь и никому зла не хотел, в особенности — начальству. Многое припоминалось ему, так что иногда пламя его даже вздрагивало. В эту минуту ему казалось, что должны же вспомнить и о нем.
‘Стоял тут когда-то красивый юноша, — правда, много воды утекло с тех пор, — и держал он в руке розовую бумажку с золотым обрезом. Почерк был тонкий, женский. Два раза перечитал он записку, поцеловал ее и поднял ко мне глаза, которые ясно говорили: ‘Я — счастливейший человек в мире!’ Только он и я знали, о чем писала та, которую он любил. Да, и еще взгляд одних глаз припоминаю я… Странно, какие скачки делает намять!.. По улице двигалась похоронная процессия, на дрогах, среди цветов и венков, в гробу покоилась молодая, прекрасная женщина, факелы затемнили мой свет. Вдоль домов стояла толпа людей, все следовали за процессией.
‘Когда же факелы скрылись у меня из виду, и я оглянулся кругом, то увидал одинокую фигуру, которая стояла, прислонившись к моему столбу, и плакала. Никогда не забуду я печального взгляда, обратившегося ко мне’.
Эти и другие подобные мысли занимали старый уличный фонарь, горевший сегодня в последний раз.
Солдат, которого сменяют на часах, знает, по крайней мере, своего преемника, может перекинуться с ним словом, фонарь не знал своего, а он мог бы дать ему кое-какие советы относительно туманной и дождливой погоды, относительно того, до каких пор лучи месяца освещают тротуар, с какой стороны обыкновенно дует ветер, и много кое-чего другого.
На мосту, что был перекинут через сточную канаву, стояли три особы, которые желали представиться фонарю, полагая, что он по личному усмотрению может передать им свое место.
Первым кандидатом являлась селедочная голова, которая могла, тоже испускать свет в темноте. Она полагала, что если ее посадят на столб, то сэкономят на керосине. Вторым кандидатом был кусок гнилого светящегося дерева. Он особенно подчеркивал то обстоятельство, что происхождением своим обязан дереву, некогда составлявшему украшение леса. Наконец, третьим кандидатом являлся светлячок, как он сюда попал, фонарь окончательно не мог понять, но светлячок был налицо и тоже мог светить. Но селедочная голова и гнилушка клялись всеми святыми, что светлячок испускает свет только в определенное время и поэтому не может идти в счет.
Между тем старый фонарь объяснил им, что они не обладают достаточным количеством света, чтобы нести службу уличного фонаря, но они ему не поверили, и поэтому когда узнали, что фонарь никого не может назначить на свое место по личному усмотрению, они сказали, что это очень приятно, так как он слишком шаток для того, чтобы остановиться на каком-нибудь определенном выборе.
В эту минуту из-за угла улицы налетел порыв ветра и засвистел в отдушнике старого фонаря.
— Что я слышу? — спросил он. — Ты завтра уходишь? Я вижу тебя в последний раз? В таком случае на прощанье я сделаю тебе подарок: я вдую в твою мозговую коробку не только воспоминание о всем том, что ты когда-то видел и слышал, но и внутренний свет, такой яркий, что ты будешь в состоянии видеть всё в действительности, что будут при тебе читать или рассказывать.
— Ах, это хорошо, это очень хорошо! — сказал старый фонарь. — От души благодарю тебя! Но я боюсь, что я попаду на плавильный завод.
— Это случится еще не так скоро, — сказал ветер. — Теперь держись: я вдую в тебя память, с подобными подарками тебе не будет скучно на старости лет.
— Если меня только не переплавят, — сказал фонарь. — Но, может быть, и тогда я сохраню свою память?
— Старый фонарь, будь благоразумен! — сказал ветер и стал дуть.
В эту минуту из-за тучи показался месяц.
— Что вы подарите фонарю? — спросил его ветер.
— Ничего не подарю, — ответил он. — Я теперь на ущербе, да я и никогда не пользовался светом фонарей, напротив, они пользовались моим… — и с этими словами месяц опять скрылся за тучи, чтобы избегнуть дальнейших требований.
В эту минуту с крыши на фонарь упала капля и объяснила, что она спустилась из серых туч и тоже является как-бы подарком, может быть, даже самым лучшим.
— Я так пронижу тебя, что ты получишь способность в одну ночь, если захочешь, обратиться в ржавчину и распасться в прах.
Но в сравнении с тем, что дарил ветер, этот подарок показался фонарю очень плохим, ветру — тоже.
— Кто даст больше? Кто даст больше? — засвистал он, что есть силы.
В это время по небу пронеслась падающая звезда, оставляя за собой длинную светлую полосу.
— Что это было? — закричала селедочная голова. — Кажется, упала звезда? И, кажется, прямо в фонарь? Ну, да, конечно, уж если такие высокопоставленные особы являются кандидатами на эту службу, мы можем пожелать спокойной ночи и удалиться восвояси.
И они все трое привели это в исполнение. А от старого фонаря между тем разливался необычайно яркий свет.
— То был чудный подарок! — сказал он, — Светлые звезды, которыми я всегда так любовался, и которые так дивно горят, как я, несмотря на всё мое желание, на все мои мечты, никогда не мог гореть, всё-таки не оставили меня, старого, убогого фонаря, без внимания и послали мне подарок, особенность которого заключается в том, что я не один буду видеть ясными, живыми все мои воспоминания, но и все те, кого я люблю. В этом и заключается истинное удовольствие, потому что счастье неразделенное — только полсчастья.
— Это делает честь твоим убеждениям, — сказал ветер. — Но для этого необходимы восковые свечки. Если их не зажгут в тебе, твои редкие способности не будут иметь для других никакого значения. Видишь, звезды об этом не подумали: они принимают тебя и вообще всякое другое освещение за восковые свечи. Но довольно, я улягусь… — и он улегся.
— Вот тебе и на, — восковые свечи! — сказал фонарь. — Их и прежде-то у меня не было, да и впредь, наверно, не будет. Только бы не попасть на плавильный завод.
На следующий день… нет, следующий день мы лучше обойдем молчанием.
На следующий же вечер фонарь лежал в большом дедовском кресле. И отгадай где? — у старого ночного сторожа! В награду за свою долголетнюю безупречную службу он выпросил у головы позволение оставить себе старый фонарь, который он двадцать четыре года тому назад, в день поступления своего на службу, собственноручно зажег в первый раз. Он смотрел на него, как на свое детище, потому что у него самого не было детей, и фонарь был ему подарен.
Теперь он лежал в старом кресле, около теплой печки. Казалось, он даже стал как-то больше, потому что один занимал всё кресло. Старики сидели за ужином и дружелюбно поглядывали на старый фонарь, которому с удовольствием отвели бы местечко за своим столом. Правда, жили они в подвале, фута на два ниже уровня земли, и чтобы попасть в комнату, нужно было спуститься вниз по асфальтовому коридорчику, но в самой комнате было тепло и уютно, дверь была забита по щелям войлоком, всё блестело чистотой, на окнах и перед узенькими кроватями висели занавески. На подоконниках стояли два прекурьезных цветочных горшка, которые матрос Христиан привез откуда-то из Западной или Восточной Индии. Они были сделаны из глины и представляли двух слонов, спин у них не было, а вместо них из земли, которой они были наполнены, росли: из одного зеленый лук, — это был огород, из другого куст — герани, — это был цветник. На стене висела олеография ‘Конгресс в Вене’, на которой старики могли видеть всех королей сразу. Стенные часы, с тяжелыми свинцовыми гирями, отбивали свое ‘тик-так’ и всегда спешили вперед: — ‘гораздо лучше, — говорили старики, — чем если бы они отставали’.
Итак, они сидели и ужинали, а фонарь, как было упомянуто, лежал в прадедовском кресле как раз около печки, ему казалось, что весь мир перевернулся вверх дном, но, когда ночной сторож взглянул на него и заговорил о том, что они вместе пережили в туман и непогоду, в короткие светлые летние ночи, в долгие зимние вечера, когда бушевала метель, и когда мечтаешь в своем уголке, фонарь мало-помалу пришел в себя. Он видел всё так ясно, точно это происходило сейчас, да, ветер ловко воскресил его память, словно огнем озарил окружавший его мрак.
Старики были очень трудолюбивы и прилежны, они не любили сидеть сложа руки. В воскресные дни после обеда доставали какую-нибудь книгу, большей частью описание путешествий. И старик читал про Африку, про дремучие леса и про слонов, бегающих на свободе, и старушка внимательно слушала и поглядывала украдкой на глиняных слонов, изображавших цветочные горшки.
— Я это почти могу себе представить, — говорила она.
И фонарю ужасно хотелось, чтобы в него вставили и зажгли восковую свечку, тогда бы старушка увидала всё, до мельчайших подробностей, так, как видел сам фонарь: высокие деревья, густо сплетенные ветви, голых, черных людей на конях, стада слонов, давящих своими неуклюжими широкими ногами кусты и тростник.
‘К чему мне все мои способности, если нет восковой свечи? — вздыхал фонарь. — У них только и есть керосин и сальные свечи, но этого недостаточно’…
Однажды в подвальный этаж попала целая куча восковых огарков, огарки — побольше зажигались, а теми, что были поменьше, старушка вощила швейные нитки. Итак, восковых свечей было довольно, но никому не приходило в голову вставить хоть один огарочек в фонарь.
‘На что мне мои необыкновенные способности? — думал фонарь. — Во мне скрывается их так много, а я ни с кем не могу этим поделиться, они не знают, что я могу обратить простые белые стены в чудные леса, во всё, что я захочу’.
Что касается всего остального, фонарь держали в большой опрятности, и вычищенный, он стоял в углу, на виду у всех. Посторонние находили, что его стоит отдать на слом, но старики не обращали на эти замечания никакого внимания, они очень любили фонарь.
Однажды, — то был день рождения старого ночного сторожа, — старушка, улыбаясь, подошла к фонарю и сказала:
— Сегодня я устрою в честь своего старика иллюминацию.
И фонарь заскрипел своим жестяным остовом и подумал: — ‘Ну, наконец-то, они догадались! ‘ Но его налили только керосином, а о свечке не подумали. Фонарь горел в продолжение целого вечера, но теперь он ясно сознавал, что подарок звезды для него — мертвое сокровище, которое не придется использовать ни разу в жизни.
В этот вечер приснился ему сон, — при вложенных в него способностях видеть сны было не мудрено.
Ему приснилось, что его существование, как фонаря, кончилось, и что он попал-таки на плавильный завод. При этом ему сделалось так же страшно и тоскливо, как в тот день, когда он должен был попасть в ратушу на рассмотрение городского головы и старшин. И хотя от его собственного желания зависело проржаветь и распасться в прах, он этого не сделал. Его бросили в доменную печь и сделали из него красивый железный подсвечник для восковых свечей. Ему придали форму ангела, несущего букет. В середину этого букета и вставлялась свеча.
Подсвечник попал на свое место: на зеленый письменный стол. Комната была очень уютная, вокруг него стояло множество книг, на стенах висели чудные картины, комната эта принадлежала писателю.
Всё, что он думал, о чем писал, видел он перед собой, перед ним’ как наяву, вставали темные, густые леса, тянулись веселые луга, по которым важно прохаживались аисты, на вздымающихся волнах качались корабли, небо сияло со всеми звездами.
— Какие во мне способности! — сказал старый фонарь, просыпаясь. — Мне почти хочется, чтобы меня перелили. Но нет, пока старики живы, не надо, чтобы это произошло. Они любят меня ради меня самого, они меня чистили, давали мне керосин. Мне так же хорошо, как королям на конгрессе, глядя на которых, мои старики тоже испытывают удовольствие.
И с этих пор старый фонарь обрел больше внутреннего покоя, он его в самом деле заслуживал, старый, честный фонарь.