Николай Крашенинников
Николай Крашенинников
‘Старый муж, грозный муж’…
‘Старый муж, грозный муж’…
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
‘Она будет жить, опасности нет‘.
——————————————————————————
‘Старый муж, грозный муж’…, Крашенинников Николай Александрович, Год: 1915
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Когда Надежда Павловна потянулась к звонку у входа, рука ее дрогнула, и она что-то прошептала и осмотрелась по сторонам. Позвонив, она продолжала оглядываться почти беспомощно. Уехал даже извозчик, который ее привез. А если б он не уехал?.. Она побежала бы к нему снова?.. — Что?.. — Стук башмаков бежавшей отворять дверь горничной заставил ее побледнеть.
— Барин дома? — спросила она у горничной Тани.
— Только что пришли.
‘Только что… Значит, был на улице и, может быть, видел’.
В прихожей Надежда Павловна очень долго снимала перчатки и шляпку. Сердце ее билось учащенно, я она внимательно разглядывала в зеркало свое молодое, красивое лицо.
‘Ничего не заметно, — думала она и нехорошо усмехалась. — Решительно ничего’.
С зеркала на нее глядели словно по-прежнему непорочные, ясные, как южное небо, глаза. Такие глаза Надежде Павловне нравились, но она знала, что это не совсем ее глаза. У нее были светлые, голубые как бирюза. Цвет же индиго придавала им теперь лампа и то, бывшее, и длинные черные ресницы, которые так устали, которыя так обожал в ней Петр Николаевич.
‘Петр Николаевич’, почти вслух проговорила она, вздрогнула и обернулась, чтоб скрыть неловкость, к горничной:
— Так вы говорите, Таня, что Петр Николаевич только что приехал?
Неизвестно почему горничной показались ее слова смешными.
Надежда Павловна видела, что Таня только из деликатности старается подавить усмешку, а смех, яркий, неудержимо веселый и заразительный, так и брызжет с ее смуглого, калмыцкого лица.
Затем ей представилось, что горничная смотрит на нее недоверчиво, с подозрением… .но она не рассердилась, как то сделала бы прежде, а улыбнулась, и даже виновато, заискивающе.
— Вы зажгли у меня лампу? — спросила она, проходя к себе.
— Так точно-с.
Надежда Павловна прошла в будуар и снова осмотрела себя в зеркало. При голубом свете фонаря глаза ее показались ей неестественно блестящими и страшными, лицо ее тоже представлялось побледневшим, а под глазами были точно нарисованы синие круги.
‘Боже мой, Боже мой!..’
Почувствовала она, как дрогнуло в ней сердце. Взяла со стола спички и, зажегши свечи у трюмо, опять начала разглядывать свое лицо. При ярком свете полудюжины свечей, оно показалось более простым и невинным. Она стала уже приходить в себя, как услышала приближавшиеся к будуару шаги.
Слабый крик вылетел из ее груди. Она до боли закусила себе губы и инстинктивно бросила глаза на дверь. Затем вспомнила, что горящие свечи могут выдать ее волненье, и кинулась к трюмо гасить их.
Вошедшей оказалась Таня, — не муж, и вздрогнувшая Надежда Павловна обратилась к ней резко, уже не скрывая волнения:
— Что вам?
Горничная опять чуть заметно усмехнулась, и Надежде Павловне почудилось, что она все знает. Хрустнула пальцами, что делала в минуты волнения, и раздражительно принялась думать о том, что ведет себя как институтка и волнуется до того, что не сумела отличить хорошо знакомую походку мужа от шагов горничной. Внезапно ей показалось, что Таня что-то ответила, и мысль, что она выдает себя с каждой минутой все больше и больше, заставила ее растерянно покраснеть.
— Что вы сказали, милая? — обратилась она к горничной.
Добавила слово ‘милая’ почти нечаянно, как будто из инстинкта самосохранения, — и не узнавала себя.
Таня внимательно посмотрела на нее и повторила отчетливо и громко:
— Барин приказали спросить, не будете ли с ним вместе пить чай?
На душе Надежды Павловны стало сторожко и неприятно. Показалось, что горничная вглядывается в нее с подозрением… Но теперь взволновало и другое, на что сначала она не обратила внимания. Ей представилось, что она ведет себя слишком нетактично, до сих пор не войдя к мужу. Ведь она должна была эго сделать данным давно, сделать просто, спокойно и естественно, как это бывало всегда раньше, до сегодняшнего дня, войти тихо, серьезно или с улыбкой, — это безразлично, — поцеловать мужа в щеку или лоб и сказать:
— А я была у портнихи.
Или:
— Пойдем же пить чай.
Муж, Петр Николаевич, и в том и в другом случае поступает так: он поднимает на нее свои, тоже голубые, но близорукие глаза, тихо улыбается, целует пухлыми, малиновыми губами ее руку и говорит всегда одно и то же:
— Да, Диночка, да.
И все это бывало всегда так просто и естественно, оно совершалось почти ежедневно и должно было произойти в таком же порядке именно сегодня. Сегодня — должно в особенности.
Надежда Павловна хотела было ответить Тане, но ее уже не было в комнате. Она вздрогнула всем телом сначала при мысли о дерзости горничной, а затем от страха. Сделалось душно, показалось, что кругом темно… и она крикнула глухо и беспомощно:
— Таня, Таня!
Потрясла головой, точно в ней засела какая-то соблазнительная картина, и, против воли, неожиданно усмехнулась восторженно. После этого испугалась опять и осмотрелась кругом. Перед нею стояла горничная, глядевшая на нее, казалось, с участием.
— Изволили звать? — спрашивала она, потупляя глаза.
— Таня, — тихо проговорила Надежда Павловна, медленно подходя к ней и дрожа. — Таня, — вырвалось у нее чуть слышным, сдавленным криком, и ей показалось, что ей следует броситься к горничной на шею и заплакать. — Таня, мне страшно… — прошептала она, подходя. Но в глазах Тани вдруг сверкнула такая яркая ненависть, что Надежда Павловна отступила и сказала презрительно и гордо, с загоревшимися глазами:
— У меня болит голова. Дайте мне спирта… Что вы сказали Петру Николаевичу?
Подававшая склянку Таня отвечала, уж не скрывая насмешки:
— Я сказала, что вы сейчас выйдете.
Надежда Павловна отчетливо прочла в голосе горничной смех, но не рассердилась на нее: не было сил. ‘Она ненавидит меня, — пробежало в ее мозгу, — за что же?.. Что я ей сделала?.. Или это — презренье? Может быть, она догадалась?’ Надежда Павловна долго смотрела на Таню, затем отвернулась и, слабо махнувши рукою, чуть слышно бросила:
— Хорошо. Можете идти.
Оставшись одна, Надежда Павловна потерла виски одеколоном, поправила на себе платье и встала, чтобы идти к мужу. Дойдя до двери, она почувствовала, что на рукаве не застегнуты крючки, и сердце ее остановилось, как сломанное. И дверь показалась ей запертою, и рука, которая должна была отворить ее, — отнятой параличом. Повернула назад, как бы затем, чтобы убавить огня в лампе, стала прибирать на столе дорогие безделушки и, проводя время, обдумывала как она войдет к мужу.
Идти было необходимо, она вздохнула и стала вспоминать давно забытые слова молитвы, потом это показалось ей смешным и нечестным, гордо выпрямившись, она вышла из будуара.
До кабинета было не далеко. Необходимо было пройти несколько комнат, сначала Надежда Павловна шла бодро и уверенно, но чем ближе подходила к кабинету, тем более задерживала шаги и даже старалась не стучать высокими модными каблуками. Перед дверью кабинета она не остановилась в нерешительности, как, она думала, это произойдет, а резко взялась за скобку, крепко, почти до боли, стиснула пальцами холодную медь, раскрыла дверь и остановилась на пороге.
То, что она должна была сделать, пришло ей в голову моментально: захохотать. И она засмеялась, стараясь, чтобы вышло непринужденно-весело. Но звук ее голоса отозвался в ее собственных ушах глухим и нехорошим, точно смеялся кто-то, брошенный в глубокую яму.
Испугалась. Засмеялась еще раз, чтобы поверить себя. Звук показался чужим: она никогда не смеялась так грубо, и смех вышел не женский и не мужской, — похожий На лай собаки.
Вся побледневшая, она виновато улыбнулась и проговорила, обращаясь к мужу:
— А удивительная Noо мной сегодня вышла история.
Ей сейчас же представилось, что она выдала себя, покраснела до того, что на главах выступили слезы, и сказала, напрягая силы, чтобы вышло естественно.
— Можешь представить, с кем сегодня я повстречалась?
‘Сказать его имя?’ тяжко повернулось в голове.
Петр Николаевич не поднял на жену своих глаз, как бывало это прежде, но поцеловал ее локоть. Руки его словно дрожали.
— С кем? — спросил он.
— С Бельским.
Петр Николаевич чуть отодвинулся, точно ему сделалось холодно, и, сморщив лицо, поднял на нее глаза.
— А-а, — он говорил апатично, а глаза его, голубые и спокойные, казалось, ужалили Надежду Павловну, как осы.
Она снова вздрогнула и проговорила, видимо торопясь:
— Смешная история… Ужасно он мне надоел.
Петр Николаевич вздохнул, услышав как бы давно знакомые, успокоительные слова, и проговорил почти беззвучно, глядя на жену в упор:
— Как ты сегодня долго. Я думал, что ты не вернешься.
Надежде Павловне опять почудилось, что ее ужалили осы, но она твердо перенесла укол и смотрела мужу в глаза. Они казались ей стальными, холодными и строгими. Представилось, что на губах мужа играет та же нехорошая усмешка, что бегала по лицу горничной, и она спросила, уже достаточно владея собой:
— А где был ты?
‘Самое страшное кончилось, — промелькнуло у нее в сознании, и она чуть заметно усмехнулась. — Теперь только одно, последнее’.
И она мысленно торопила ответ, чтобы расстаться с мучительным чувством.
Петр Николаевич пристально поглядел на жену, но ответил небрежно:
— На Трубной площади.
Надежда Павловна едва не крикнула. Ведь она была там. Такого ответа не ожидала. Почти как обвинение прозвучал он.
— Ты что? — он спросил как будто бы ласково и взял ее за руку. — Ты испугалась?
— Глупости, — упавшим голосом проговорила Надежда Павловна, глядя на мужа с ненавистью и в то же время силясь улыбаться:. — Что же ты там делал?
Петр Николаевич встал, подвигал бровями и, заложив руки в карманы, запел, разгуливая по ковру кабинета:
Бродил я между скал…
У него была привычка распевать опереточные мотивы. Оперетка была его слабостью. И третьего дня, и даже вчера это пение показалось бы Надежде Павловне в муже естественным, теперь же сердцем тревожно ощутилась и насмешка, и намек. Она хотела сказать что-то мужу… но тот, улыбаясь, подходил к ней, блестя глазами.
— Пойдем же пить чай, милая.
Олово ‘милая’ он проговорил как-то странно, — так, как сказала его перед тем Надежда Павловна Тане. Фальшиво прозвучавшее слово ее поразило и испугало… В речах мужа почувствовалась неискренность.
От мысли, что он притворяется, ей стало до того холодно и страшно, что она не решилась сесть на свое место перед чайным столом, а неслышно скользнула в гостиную.
Вслед затем почувствовала, что исчезновение должно ее компрометировать в глазах мужа. Чтобы дать смысл своему трусливому бегству, она подсела к роялю и, развернув первые попавшиеся ноты, стала играть.
Под клавишами оказалась ария Кармен о любви. Вакхическая песня и страстность ее смутили Надежду Павловну, она хотела было начать что-нибудь другое, но подходил муж, и сменить тему уж казалось неудобным.
Петр Николаевич подошел к жене, склонился к ней и запел, обдавая ее противным запахом сигары:
Любовь свободна, век кочуя
Законов всех она сильней.
Вздохнувши, он взял Надежду Павловну обеими руками за голову, запрокинул ее, поцеловал холодными губами и, погасив свечи, спросил переломившимся на середине фразы голосом:
— Неужели и правда… любовь свободна?
В гостиной было темно, и глаза Петра Николаевича пламенно блеснули. Надежде Павловне сделалось страшно, но она стиснула зубы, чтобы не крикнуть, и, когда первое впечатление ужаса сгладилось, проговорила, неприятно ошущая, как слипаются губы:
— Не знаю… Для цыганки, может быть, — да.
Случилось неожиданное.
Петр Николаевич внезапно захохотал придушенным голосом и выкрикнул с тем же смехом, подчеркнув последнее слово:
— Да?.. Моя милая… цыганка!
Кровь бросилась в голову Надежды Павловны. Она поднялась со стула, вцепившись холодной рукою в другую руку, и едва дыша прошептала:
— Что это значит?
Петр Николаевич не отвечал, заложив руки за борта жилета, он ходил по комнате, раскачиваясь из стороны в сторону, и напевая про себя:
Меня не любишь, но люблю я:
Берегись любви моей…
Наступила пауза, продолжительная и тяжелая.
Первой заговорила Надежда Павловна.
Задыхаясь и путая слова, со слезами в голосе, она бросала мужу резкие упреки за какие-то непонятные ей подозрения. Говоря, она чувствовала, что лжет красиво и увлекательно, и сама наслаждалась этой ложью, постепенно входя в роль обвинителя, она забыла о своем падении, о том, что лжет, и красивыми, эффектными словами требовала от мужа объяснения его недостойных намеков.
Петр Николаевич ни словом не прерывал жены, давая ей высказаться, и даже не обнаруживал признаков нетерпения, он ходил из угла в угол по гостиной, спокойно, как казалось Надежде Павловне, усмехался и только, когда та, тяжело дышавшая и обессиленная потоком слов, окончила свои упреки, он приподнялся на каблуках и проговорил:
— И все это так?
Больше он не сказал ничего, но подошел близко и почти в упор заглянул в глаза. Что-то словно хрустнуло в комнате. Опасно стало. Надежда Павловна тревожно осмотрелась, нет ли кого вблизи. Хотела было продолжать защищаться, но голос вышел неуверенный, слабый, и она смолкла, почти виновато опустив голову. Еще несколько мгновений, и она бы призналась… Но Петр Николаевич устало махнул рукой и проговорил едва слышно:
— Что же, будем мы пить чай?
Надежда Павловна не ответила, но тихо поднялась со стула и поплелась мелкими, и неуверенными шагами в столовую. Там она старалась спрятаться за самовар и не говорила ни слова, хотя чувствовала, что именно теперь говорить было необходимо.
Молчал и Петр Николаевич. Он хмурился и пил чай стакан за стаканом с таким хлюпаньем, какое производят непривычные к чаю маленькие дети. Казалось, и он был ошеломлен и растерян, напускною небрежностью он старался скрыть свое волнение, но это ему плохо удавалось. Тайком следила Надежда Павловна за нервно бегавшими глазами мужа и мысленно говорила себе, что ему все известно… все… все!..
Часов в десять к Петру Николаевичу неожиданно пришел близкий его приятель, жандармский офицер Клагель, толстый, сутуловатый мужчина в черепаховом пенсне, и друзья, запершись в кабинете, долго о чем-то говорили.
Пока Клагель сидел, Надежда Павловна волновалась и нервничала, мелкими, вздрагивающими шагами ходила она по будуару и терла одеколоном виски, время от времени останавливалась и прислушивалась с страданием на лице, она знала, что расслышать что-либо было невозможно, но не слушать не могла, ее стала томить жажда слушать, визит жандарма показался подозрительным, почему-то чудилось, что мужу сделалось все известно именно через Клагеля, и охватившая ее жажда подслушивать становилась нестерпимой, чтобы несколько отвлечься, она подошла к этажерке, на которой лежали ее любимые книги, большею частью заграничные романы, и взяла оттуда первую попавшуюся. Развернув ее, Надежда Павловна вздрогнула: перед ней лежала старинная повесть: ‘Изабелла Орсини’. Было ей хорошо известно содержание: в юности она зачитывалась этой страшной историей, где рассказывалось о том, как ревнивый муж ночью задушил изменившую ему Изабеллу. Раскрылась книга случайно на первых главах, где описаны впечатления охваченной страстью замужней женщины, целующей любовника с наслаждением и ужасом, в полном сознании преступности их любви… и, читая страшные строки, она чувствовала, как катятся по вискам холодные капли.
Где-то невдалеке стукнули. Надежда Павловна вздрогнула, вскрикнула и швырнула книгу за кресло, ей пришло в голову, что роман может выдать ее.
Снова стало тянуть к двери кабинета, на этот раз она уже не сопротивлялась, а безвольно, рабски усмехнувшись, пошла, осторожно ступая и что-то шепча, к мужу.
Она остановилась перед дверью и, осмотревшись, приникла к скважине. В кабинете о чем-то негромко разговаривали, слов разобрать было нельзя, но, чудилось, говорил офицер.
То, что говорит именно Клагель, — представилось Надежде Павловне особенно важным и страшным. Она согнулась ниже и вдруг услыхала в стороне сдержанный смех. Стиснув зубы, чтобы не вскрикнуть, она обернулась к прихожей, показалось, что смеялись именно там, а не в кабинете, и что смеялась Таня.
Задерживая дыхание, она отошла от двери и побрела по комнатам, зорко осматриваясь по сторонам. Она прошла всю анфиладу, но горничной не встретила, Таню нашла она у себя в спальной убирающей постель.
— Уйдите, Таня, — сказала она негромко.
Зачем велела уйти — она сама не знала, а думать не могла: не было сил. Только оставшись наедине, она поняла: захотелось посмотреть на кровать. Осмотрела она двуспальную постель с особенным, жутким интересом. Сердце жгла мысль, что все осквернено, чудилось, что на белоснежных подушках, простынях и полотенцах, — везде написано что-то огромными, красными, уничтожающими буквами… закрывающими и жизнь, и смерть.
Мысль о чем-то далеком и милом снова против воли заползла в душу. Она счастливо усмехнулась. Почему-то ясно представилось, что губы у нее безкровныя и тонкие именно теперь, после преступления, но она сказала с упорством:
— Пусть, пусть…
И улыбнулась снова, — восторженно, закрывая глаза подрагивающими веками. Впрочем, улыбка скоро сбежала, глаза погасли, потускнело все лицо, и она с дрожью в голосе проговорила:
— Боже мой, Боже!
Взгляд ее удал на полный икон киот, Петр Николаевич был богомолен и любил дорогие образа, что-то сверкнуло на черном лике: точно двинулись глаза. И она всем телом подалась к киоту и крикнула в паническом страхе:
— Помогите! Бы! Ведь я же любила его!..
Пригляделась. Лица святых были задумчивы и равнодушны. Тени бродили по их лицам. Они молчали, молчали от века, и под их холодными взглядами она снова прошла в будуар.
Упавши в кресло, она подперла голову руками и дрожала как в лихорадке, пробегавший по всему ее телу озноб резко сменялся жаром, тело болело, ныли кости, но общее недомогание только радовало. Казалось, что если она захворает, — за болезнью сойдет незамеченным то, что случилось, и только одного не желала она, а, напротив, боялась: смерти.
Постепенно ее снова стало тянуть к брошенному за кресло роману. Она нагнулась, взяла старую книгу и раскрыла на середине.
Теперь описывалась та страшная ночь, в которую муж задушил Изабеллу Орсини. Скользкий холодок ощущался вокруг шеи, точно от шелкового шнурка. Она потрогала шею рукой. Пальцы нащупали золотую цепочку, и мысль, что это цепочка для креста, а не шнур, так успокоительно подействовала на нее, что она начала смеяться, но подняла глаза и увидала перед собою мужа.
Она вскрикнула глухо, отчаянно и двинулась всем телом. Глаза ее были тусклы и не мигали. Муж показался ей огромным и страшным.
— Ты испугалась? — Странным и невероятным казалось, что он говорил это ласково и при этом склонялся к лицу жены. — У нас такие пушистые ковры: совсем не слышно шагов. Что ты читаешь?
Порывистым движением она захлопнула книгу и, прижав ее к груди, отодвинулась.
— Да что ты какая сегодня? — спросил Петр Николаевич, садясь рядом. — Не понимаю я тебя. Больна ты, что ли?
Надежда Павловна взглянула мужу прямо в глаза, -лицо его улыбалось спокойно, но выражение глаз, тоже как будто спокойное, казалось неискренним.
— Зачем ты пришел? — тихо прошептала она, отворачиваясь.
— Посмотреть на тебя… Соскучился я с Клагелем… Отчего это ты не показала мне книги?
— Так! — Снова Надежда Павловна вскрикнула, не узнавая своего голоса. — Что за предварительная цензура?
Петр Николаевич пожал плечами и, помолчав, проговорил, смотря в сторону:
— Странно… не понимаю я тебя. Для чего скрывать: ведь я же знаю, что ты читала,
— Что?
— ‘Изабеллу Орсини’.
Надежда Павловна слабо вздрогнула, как пойманная птица, и сказала, смотря с ненавистью на редкие перепутанные волосы мужа:
— Ну, да, ‘Изабеллу Орсини’. Что ж из этого?
— Ничего. — Он проговорил медленно и зевнул. — Охота читать на ночь такие сильные вещи. Мало ли что может случиться.
Снова она быстро отстранилась от мужа и сказала глухо и невнятно, старательно хороня нахлынувшее на нее чувство ужаса:
— А что же может случиться?
— Ну, припадок, истерика. Мало ли что, — нехотя отвечал Петр Николаевич и встал. — Пойду спроважу Клагеля, пора спать.
По его уходе Надежда Павловна бросилась к окну и приникла к стеклам пламеневшим лицом. В глаза ползла темная, непогожая ночь, кое-где мигали фонари, было пусто, тоскливо, точно на кладбище.
Ей пришло в голову, что если муж ляжет спать первый, то, пожалуй, в голове его возникнет мысль, что она медлит потому, что боится. Надежда Павловна нервно дотронулась рукою до щек, которые продолжали пылать… это тоже могло показаться подозрительным.
Она открыла форточку и подставила свежему воздуху свое лицо, налетевший вихрем ветер ворвался в комнату, растрепал ей прическу и набросился на лампу, та замигала. Форточку пришлось закрыть. Должно быть, на улице был сильный ветер, потому что небо,, недавно бывшее все укутанным тучами, блестело искрившимися отовсюду звездами, звезд было так много, что казалось, все небо состоит из огня. Эти звезды напомнили Надежде Павловне о грехе. Она начала молиться, но вспомнила, что перед смертью также молилась и Изабелла Орсини, — и перестала.
Раздевшись, вся холодная, она юркнула под одеяло, ожидая найти тепло под ним, но полотно простыни было холодно, и тело коченело. Чтобы согреться, Надежда Павловна легла на живот и заложила руки под подушки, но там было еще холоднее, и она сейчас же выдернула их оттуда, повернулась, легла на левый бок, для тепла поджала ноги, ломило кости, прерывисто и больно билось сердце. Холодная тьма распространилась ню душе.
В спальню вошел Петр Николаевич. Вошел он неслышно и неслышно остановился.
Надежда Павловна сделала вид, что рассердилась, ей пришло в голову, что следует принять именно такой вид для того, чтобы завязать обыденные разговоры и хоть ненадолго отвлечь мужа от того страшного объяснения, которое должно было сейчас произойти.
— Что у тебя за манера ходить, как мышь? — крикнула она. — К чему эти туфли? Ты знаешь, я не люблю.
Петр Николаевич поморщился и отвечал нехотя:
— У меня мозоли. Удивительно, какая ты стала нервная.
С этими словами он начал подбирать с пола юбки и чулки жены и складывать их 5а кресло, в одно место.
— Право, у тебя этого никогда не было, — тянул он деревянным голосом. — Сегодня ты какая-то… возбужденная. Никогда с тобою не случалось, чтобы ты так раскидывала свои вещи. Это неряшливо. А женщина должна всегда быть изящной. Только тогда она и нравится мужчинам.
Последнюю фразу Петр Николаевич как-то скомкал, точно задохнулся, и устало зевнул.
Зевок мужа, мелочные разговоры и уборка спальной показались Надежде Павловне подозрительными. Она знала, что Петр Николаевич никогда не был мелочным и не отличался большой любовью к чистоте и порядку.
— Думаю, что все, проделанное тобой, могла бы с успехом выполнить горничная, — проговорила она неприятно хрустящим голосом и, закрыв глаза, сделала вид, что засыпает. На самом же деле ей было не до сна. Оставивши промеж век щелки, она зорко следила за мужем. Что от?
Петр Николаевич неторопливо и нехотя раздевался и, снимая высокие туфли на пряжках, пыхтел.
Улегшись, он подложил себе под голову скрещенные кисти рук, устремил глаза в потолок и молчал.
Полежав в таком положении минут десять, он поднялся и хотел погасить свечу, но Надежда Павловна его остановила.
— Не надо, не надо.
— Отчего? — спросил Петр Николаевич с заметным раздражением. — Ведь горит же лампадка.
Но она повторила, и в голосе ее, против воли, послышался ужас:
— Не надо, не надо!
Петр Николаевич досадливо передернул плечами, но свечи не погасил, а улегся в прежнем положении и начал вздыхать. Около часу оба молчали, в гостиной часы пробили раз. Петр Николаевич все вздыхал и не двигался с места.
— Сколько это времени, — заговорила Надежда Павловна, желая подкупить мужа искренностью и простотою своего голоса. — Пробило только раз, и неизвестно: может быть, это час, а быть может, половина третьего, четвертого… пятого…
Она говорила только для того, чтобы говорить, молчание казалось ей страшным и само по себе и от ожидания того, что должно было случиться в эту ночь.
Петр Николаевич не ответил на вопрос жены, а проговорил неожиданно и значительно:
— Да, странная ты сегодня, странная…
От этих слов по телу Надежды Павловны забегали мурашки. В фразе мужа почудился ей зловещий намек и начало конца… Она решилась бороться, насколько будет сил.
— Заладил! — с деланною брезгливостью сказала она, и голос ее осекся, и звук визгливо разбежался по комнате, а руки, которыми она хотела взмахнуть, бессильно плеснулись вниз и вытянулись поверх одеяла.
Отзвук крика, слабо звеня, пронесся по спальной, и Надежде Павловне сделалась ясной ее полная беззащитность в пустых комнатах перед сильным мужчиной.
Захотелось бежать, бежать сейчас же, не одеваясь, — сейчас, немедленно, она даже сделала и движение, но мысль, что попытка к бегству уничтожит последнюю возможность лгать и отговариваться, приковала ее к постели.
И она ухватилась за последнее средство, могущее ее спасти: за ложь. В эти минуты она обожала ложь и молилась ей о спасении со страстностью, внушенной отчаянием.
Но надо было говорить. Малейшее промедление с ее стороны могло дать мужу возможность сказать такое слово, перед которым была бы бессильна и ложь.
И ей захотелось жить… Мир показался ей полным обольстительных чар и соблазна, жажда жизни дрожала во всем ее существе и, чудилось, звенела неослабно, так, как звенит в воздухе тонкий звук серебра.
— Жить! Жить! — звенело везде, жаждой жизни были исписаны стены, потолок, одеяла… она же светилась и в желтом, мигавшем пламени свечи. Серебряный звук заполнил всю ее душу… Мысль, что, быть может, через полчаса она уже не будет жить, придала ей силы, стремление жить подняло ее и заставило вскрикнуть торжествующе, непобедимо и гордо, как вызов:
— Ну?
Она крикнула резко и смело и, потянувшись на кровати, приподнялась на подушках. ее глаза горели ярко и дерзко, а губы, покрасневшие и горячие, улыбались надменно и презрительно.
Петр Николаевич удивленно посмотрел на жену и тоже приподнялся на кровати.
— Ты что это? — проговорил он, осматривая Надежду Павловну с изумлением.
— Извольте объясниться! — почти крикнула она. — Мне надоело! Слышите ли, надоело. — Она удивлялась собственному голосу, до того он был гибок и свеж. — Все ваши пошлые намеки на что-то, полуслова, двусмысленные взгляды — все это противно мне, отвратительно. Ну, будьте мужчиной, говорите просто и откровенно: что вам от меня надо?
Надежда Павловна смотрела на мужа и мысленно спрашивала себя, производит ли на него эффект ее наглая ложь, и, читая на его лице производимое впечатление, уже готовилась торжествовать победу, как вдруг одно слово, жалкое, дрожащее, вырвавшееся из глубины души, потрясло всю ее:
— Дина!..
Голос, сказавший это слово, был тихий, убитый и, казалось, совсем не принадлежавший Петру Николаевичу. Чтобы удостовериться, он ли говорит, Надежда Павловна взглянула на мужа. Она увидала его убитое, искаженное мукой лицо, угасший взгляд и почувствовала, что слово принадлежало ему.
— Не лги, — еще тише прошептал Петр Николаевич и отвернулся в сторону.
Плававшая на губах Надежды Павловны уверенная усмешка мгновенно скрылась. Она поняла, что мужу известно все, но не ужасом, а каким-то новым, острым чувством сжалось ее сердце… Лицо мужчины было не негодующее, а приниженное. В ушах звенел его сдавленный окрик, она близко склонилась к мужу и увидала, как слабо подрагивают его одетые в белую рубашку плечи, эта дрожь показалась ей такой беспомощно жалкой, что скорбь отчаянья разом сдавила душу. Но тут же поднялось в ней и новое. Мысль торжествующая перечеркнула безмятежно ровный как стекло лоб. — ‘Он слабый!’ — крикнула душа, и в расширившихся зрачках глаз вспыхнула радость жизни.
Спасенная жизнь радовалась во всех частицах тела.
Источник текста: Крашенинников Н. А., Тени любви : Рассказы. — Москва: Моск. кн-во, 1915. — 207 с. , 21 см. — (Собрание сочинений, Т. 6). С. 51—72.
Распознание, современная орфография: В. Есаулов, 19 апреля 2016 г.