Василий Брусянин
Василий Брусянин
Старые воины
Старые воины
* * *
* * *
———————————————————-
Старые воины, Брусянин Василий Васильевич, Год: 1914
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Как-то раз, в конце июля, к вечеру ведренного дня, в усадьбу генерала Алмазова приехал становой пристав Пронин.
Генерал еще спал у себя в кабинете после позднего и сытного обеда, а экономка Клара Васильевна беседовала в людской с кухаркой за повара Марфой о запасах провизии.
— Теперь говорят, вся провизия вздорожает, Марфа, надо поэкономней. Сахарного песку много тратишь… — говорила Клара Васильевна скрипучим низким голосом, как будто решала какой-то важный вопрос, а красноватыми руками, с заусеницами на пальцах, перебирала какие-то оплаченные и неоплаченные счета, посматривала на список покупок, за которыми наутро приказчик уезжал в город, и вздыхала.
— Матушка-попадья говорит, будто и пуще вздорожает, — высказалась и Марфа, наслушавшаяся за эти дни немало толков о войне.
— Война… да, война… О, Господи… — вздохнула экономка.
— Мужиков-то что угнали с деревни, и пожилых, и молодых… Мотри-ка, и мой брательник, Ефим, уйдет… У Василисы мужика угнали…
— Что ж поделаешь, поплачешь, а простишься, — скрипучим голосом вставила Клара Васильевна, внося в список покупок еще какое-то слово, с трудом владея карандашом.
Горничная Даша, девушка с завитками белокурых волос на висках и с большими голубыми глазами, высунулась в полуотворенную дверь и сказала:
— Пристав приехал, Клара Васильевна.
— Знаю, милая моя, знаю…
Клара Васильевна уже давно прислушивалась к перезвону колокольцев где-то на дороге, за высокими березами сада, и по беспорядочному пенью и перезвону колокольцев узнала, кто едет. С двумя колокольцами под дугой ездит по участку только становой пристав, желанный гость в доме Алмазова.
Клара Васильевна запихнула счета в свой поношенный и старомодный ридикюль, провела рукой по волосам и приказала горничной:
— Попроси Алексея Александровича в гостиную… Скажи — барин спит, через полчаса будить пойду…
В гостиной, освещенной лампой на круглом столе у дивана, становой пристав прохаживался от углового окна к запертой двери в столовую, потирал руки, оправлял фалды примявшегося и запыленного кителя и зевал. Минувшие ночи он неважно спал, дни проводил в хлопотах по участку. Сгоняли на сборные пункты запасных — работы уйма. Мужики в деревнях собирались кучками, говорили о войне, бранили немцев и ‘австрияков’, вздыхали и охали или махали руками и расходились на ночной отдых, чтобы на завтра опять сойтись, волноваться и говорить все о той же войне. Смотрели вдоль широкого тракта к городу и словно поджидали кого-то или ждали новых вестей. По широким трактам, по лесным дорогам и степным тропам шли вихрями слухи и разговоры и налетали вихри буйные на деревни и села и волновали людей. Как-то разом все поняли, что такое родина-мать, на которую ополчился враг…
С жаждой вестей издалека жили люди, собирая запасных в поход, а сами точно ждали чего-то. А чего ждать: собирайся в поход да и пошел в город к воинскому начальнику, а там уже разберут, кого куда, кого в кавалерию колоть врага пикой или рубить шашкой, кого в пехоту с могучим штыком, кого в артиллерию с грохочущими пушками. Всем будет дело, только собирайся скорей, да и пошел все вперед и вперед… Да чтобы и на войне, в бранном бою, все было в порядке — все вперед и вперед…
Становой Пронин был доволен исходом мобилизации в своем участке и повсюду в деревнях кричал мужикам:
— Молодцы, ребята! По одному слову Государя Императора, как один человек, собрались… Молодцы… Верно…
Вчера Пронин узнал и о своей участи. Служил он когда-то штабс-ротмистром в армейской кавалерии, проживал с полком в Сувалках, у германской границы, а потом вышел в запас и последние годы числился в ополчении.
Был Пронин когда-то высоким и стройным кавалеристом, носил большие усы и, имея страстные глаза, легко покорял сердца девиц и дам. Еще на службе женился и вскоре овдовел, а после смерти жены не мог уже второй раз полюбить кого-нибудь прочно: увлекался, волочился и скоро забывал предмет страсти.
Служа приставом в стане, мечтал о должности земского начальника, хлопотал и о назначении приставом в город. Но был он из духовных, а губернатор предпочитал назначать земскими из ‘столбовых’. Так он и жил с этой мечтой о новом служении и томился, а в томлении души любил выпить, предпочитая всем напиткам горячительным ‘спасительный коньяк’.
Узнав о призыве офицеров ополчения, Пронин с оживлением сообщил своему письмоводителю, дряхлому и глухому старичку:
— Иван Мироныч… черт ты глухой… слышал? На войну иду и я.
Иван Мироныч оторвался от изготовления какого-то отношения, пошамкал губами беззубого рта, поморгал глазами под навесом седых бровей. Не расслышал он, что сказал его начальник, но по выражению лица Пронина догадался, что сказано было что-то значительное.
— На войну иду, слышишь, глухая тетеря. Офицером ополчения призывают.
Пронин низко склонился над ухом письмоводителя и как будто насильно вдвинул ему в ухо слова свои.
— На войну? — задался вопросом Иван Мироныч, перо отложил в сторону и с замешательством спросил: — а как же я?
— Ха-ха, — рассмеялся пристав: — ну, тебе уж куда… Будешь служить с моим заместителем…
Ивану Миронычу давно бы следовало на покой, но как жить со старухой-женой? Пристав держал его из милости, и Иван Мироныч знал это. Знал он, что с уходом Пронина или с перемещением на какую-нибудь новую должность и его жизнь станет никому ненужной, кто же из милости будет держать?
Разъезжая последние дни по участку, пристав Пронин особенно охотно беседовал и со своим кучером Николой.
Никола — бездомный и одинокий вдовец, как и Пронин. Лет пять он уже служил у пристава кучером, исполнял свое дело хорошо, и пристав любил Николу.
Коренастый, широкоплечий и здоровый Никола была запасным артиллеристом, сидел на козлах грузно, копной, лихо управлял тройкой вороных коней и всегда радовал хозяина распорядками в конюшне около лошадей и смелостью и находчивостью в пути.
Узнав, что и Никола призван из запаса, Пронин крикнул и ему с воодушевлением:
— Молодец, Никола, дожил до войны с немцем.
— Повоюем, Лексей Лександрыч, коли Бог приведет, — отозвался на ласковый голос хозяина и Никола, и, сидя на козлах, лицо повернул к Пронину и улыбнулся какой-то особенной улыбкой, точно ему награду какую пообещал Пронин. И продолжал деловым спокойным тоном: — С японцем не удалось мне повоевать… До Иркутского города наша бригада только и доехала, а там и войне конец… замирение…
— А! Не попал на войну-то?
— Не попал, Лексей Лександрыч… Брата моего двоюродного, Стигнея, убили под Ляояном, а мне, верно, жить на роду написано было.
— Ну, вот, теперь с немцем повоюем… Вместе с тобой пойдем — ты к пушкам, а я, брат, на коня.
Поднимались на изволок по овражку, около Веденяпинской ветрянки, и беседовали так кучер и барин, собираясь на войну с немцем. Вороные кони шли в гору медленно, пофыркивая, помахивая хвостами и отгоняя слепней и мошкару, назойливых в духоте безоблачного дня. Пристяжные, свесив головы с темными пушистыми гривами, хитрили: только по временам натягивали постромки и всю тяжесть экипажа и путников приходилось выволакивать на вершину холма белоногому, крутокрупому кореннику. Колокольчики под дугой тоже как будто отдыхали и только по временам позвякивали тихими и мелодичными перезвонами-переливами.
Пронин посматривал па лошадей и время от времени покрикивал:
— Никола, подстегни их, лодырей, чего пристяжки-то хитрят.
Никола хлестал пристяжек кнутом, и экипаж дергался в гору и шел ходчее, а коренник прял ушами и мотал головой.
— Уйдем мы с тобой, Никола, на войну… и лошадей с собой возьму… Никому не уступлю. Пусть подо мной умрут на поле брани… Всех с собой возьму, в дар полку принесу: убьют подо мной одну, сяду на другую, а уж не продам… Ну их, к черту, эти и деньги. Казна жалованье даст и разные там — подъемные, столовые и т.п. Верно.
— Мишка-то, коренник, мотри-ка, ваше благородие, стар стал, возьмут ли…
— Стар коренник? Да что ты, Никола! Сам я на нем и гарцевать буду. Для меня он, брат, молод… как я и сам теперь молод… черт побери! Верно. Мы с тобой, Никола, совсем, брат, люди военные… оба, как одна стать. У тебя была жинка — умерла… у меня тоже, брат, была жена, и звали ее Клавдией Ивановной… Хорошая была, любила… и умерла… Первенцем хотела наградить меня, да вот умерла, брат… ничего не сделаешь…
— Так уж Бог судил, Лексей Лександрыч… Вот и я решился жены, Маланьей звали…
— Верно, ве-ерно! — выкрикнул несколько раз Пронин. — Верно поется в солдатской песне: — ‘Наши жены — ружья заряжены… Вот тебе и жены’. Клавденьки и Маланьи — все, брат, тут в этих словах, потому — природные мы с тобою солдаты, и не надо нам жен…
Так медленно поднимались они на изволок крутого холма с кустарниками по склонам и беседовали. Бодро говорили о войне и о призыве запасных и ополченцев, а как добрались случайно до своего личного, заговорили о покойных женах, и глаза стали глубокими, влажными, и голоса пообмякли, притихли.
Вытянув экипаж на вершину холма, лошади сами побежали рысью и зазвонили под дугой колокольцы, проснувшиеся от дремоты. А впереди расстилались ровные поля, засеянные гречихой, полбой, овсом и пшеницей. Направо, как крылья степной белой чайки, белели две главы церковки села Наземнова, налево, за кустами мелкой поросли, как овальное зеркальце, светился пруд в усадьбе Алмазова. За прудом высились выгнутым шатром березы Алмазовского сада, и крашеная под яркую зелень крыша дома виднелась из-за берез.
Мирно и тихо было в полях, а безлюдье навевало какую-то тихую думу. Много разных мобилизационных и военных сообщений начитался Пронин за две последние недели в столичных газетах. Какой-то особой жизнью зажили обе столицы. Проснулся человек от спячки жизни, и встряхнулся, помолодел и стал красивее. И в селах, и в деревнях люди точно переродились: закрылись казёнки, потрезвел народ и отдал себя трезвым мыслям и глубоким переживаниям, которые, как эхо войны, отзывались в душах, равняли людей, сближали их, делали добрыми и красивыми.
Все это подметил Пронин, наблюдательный свидетель народной жизни. Пусть иногда он вносил в эту жизнь нечто такое, что беспокойство и заботы вносило в душу поселянина, теперь все эти мелочи отошли в сторону, и осталась только одна забота жизни — война.
— Война, брат Никола, не шутка… Да-а, — говорил он Николе, но лошади неслись по ровной дороге быстро, и Никола теперь уже не слушал барина, предаваясь своим мыслям.
Пронин смолк и под звон колокольцев стал дремать, но навстречу ему неслись прохладные волны воздуха, иногда над его головой крутился какой-нибудь жаждущий крови слепень, лезла мелкая мошкара в глаза и рот.
Думал Пронин о генерале Алмазове, и ему хотелось поскорее увидеться с ним и ему сообщить, что, вот, он едет на войну. Пронину хотелось в эту минуту оповестить жителей своего участка, что, вот, не одни они теперь озабочены войной, но и он своей персоной едет на эту войну. Пусть, что будет, но теперь пристав Пронин и каждый мужичонка в его участке — все теперь братья и товарищи по бранному полю.
За последние дни, при свидании, Пронин и Алмазов почти все время говорили только о войне. Алмазов уже лет пятнадцать в отставке. Ему 62 года. В русско-японскую кампанию просился и он на войну, но его не взяли: стар он был и слаб, и особенными воинскими доблестями в прошлой жизни не отличался. Кое-как с опозданием дотянул он до штаб-офицерского чина, служил воинским начальником в глухом и маленьком уездном городке и в отставку вышел генерал-майором. Обиделся Алмазов на начальство: зачем не взяли его ‘бить япошек’? Бил же он турок на Балканах, почему бы не погромить и япошек в Манчжурии?
В тот же день, когда в глуши уезда стало известно о том, что Германия объявила войну России, Пронин поскакал к генералу.
— Аггей Кириллович, война. Да еще какая — всеевропейская. Верно.
Алмазов внимательно читал газеты, следил за последними событиями и знал, чего надо было ожидать. В ответь на сообщение станового он ответил равнодушно:
— Знаю я.
— Как же вы могли знать, ваше превосходительство, если я только что узнал из телеграммы исправника? — спрашивал Пронин.
— Я знал, что будет война, — упрямился генерал. — Что вам еще надо? Как будто ваш исправник только и может знать?
В голосе генерала почему-то послышалось раздражение.
— Не только будет война, но и мы еще повоюем, — продолжал становой, не замечая, что генерал все больше и больше на что-то сердится.
— Вы? — спросил Алмазов и поднял лицо и пристально посмотрел в глаза гостю. — Вы, батенька мой, устарели, да и от современной военной техники поотстали. Не возьмут вас.
— Как это не возьмут? Позвольте-с, Аггей Кириллыч. Я устарел? Да мне всего сорок третий-с. Верно.
— Ну, тогда отстали от современной военной техники, а это не шутка.
— Позвольте-с, но для чего у меня голова на плечах?
— Голова имеется, против этого я не возражаю, — продолжал генерал, — а только голова-то эта, уж простите, пожалуйста, полицейскими протоколами перегружена. — Генерал усмехнулся и добавил: — Ну, не будем спорить… А вы вот что скажите: мобилизация в уезде успешно проходит?
— Великолепно. В газетах-то что пишут, в Петербурге-то что делается… Сказал Государь Император: на войну! и все, как один. Это что-нибудь да значит. Вот он — истинный-то патриотизм. В душе человеческой, в глубине запрятана у нас любовь-то к родине, а чуть тронь эту родину, тут тебе из каждого великан-воин вырастает… Вот это я понимаю. Приятно, черт возьми, ощущать себя русским человеком… Вер-но.
— Это — хорошо! Это — превосходно! — твердил генерал, барабаня пальцами по локотнику кресла.
— Вот и мне, Аггей Кириллович, захотелось на войну. Вдруг как-то. Сердце забилось, душа затрепыхала, а в ушах: тра-та-та… тра-та! Тра-та-та… тра-та-там!.. Кавалерийский сигнал в атаку…
— Не возьмут вас, господин штабс-ротмистр, — твердил свое генерал. — Меня не взяли в Манчжурию, а вас — пруссаков бить.
Сказал он это с улыбкой, не желая обидеть гостя, но Пронину показались слова генерала обидными, и он возразил:
— Об этом уж начальство будет знать… Верно!
В свою очередь генералу не понравились слова штабс-ротмистра. О каком начальстве он говорит? А разве он, генерал-майор, не его начальство? И подумал Алмазов, глядя на шею станового и на его располневший живот под стареньким кителем полицейского:
‘Ожиреть изволили, господин штабс-ротмистр, и дисциплину забыли: с генералом так не говорят’.
За ужином становой пил коньяк, а генерал — Боржом. О личных своих отношениях к войне не говорили, почему и ужин прошел в мире. Посмеялись над экономкой. Захмелевший пристав спросил ее:
— Клара Васильевна, а вы, по-видимому, тоже из немок?
— Почему вы это думаете?
— Да как же, зовут вас Кларой, а по отчеству вы — Вильгельмовна. И выходит, будто сам кейзер германский вам вроде, как отец.
— Что уж это, Алексей Александрович, какую вы, прости Господи, чушь говорите… Мой отец, Василий Андреевич, у графа Капниста управляющим служил.
Посмеясь над Кларой Васильевной, поговорили о вздорожании продуктов и вообще о страхе жизни. Война будила в них воинов, но пока они не на поле брани, а в глуши уезда. Что-то будет здесь через месяц, через два, через год?
И весь этот вечер в душе генерала ныла какая-то заноза. Никак он не мог принять спокойно заявление Пронина, что, вот, ему захотелось на войну. Мало ли что, и генералу Алмазову хотелось побывать в Манчжурии, а, вот, не взяли же его.
На прощанье, когда оба — гость и хозяин — расходились по своим комнатам на ночлег, Алмазов сказал:
— А мне кажется, Алексей Александрович, вас не возьмут?
Пронин молчал, кусая губы от досады.
— Не взяли же меня в Манчжурию, — продолжал генерал.
— Вы — другое дело, ваше превосходительство, — отпарировал генералу штабс-ротмистр.
— To есть, как это ‘другое дело’? Что вы хотите сказать?
— Ваше превосходительство, но, ведь, есть же предельный возраст для отбывания воинской повинности…
Глаза Алмазова расширились, руки задрожали, и с лица он вдруг побледнел. Быстрым движением руки рванул он свои поседевшие баки, расправил их на обе стороны, и, выпятив грудь вперед, громко выкрикнул:
— Что же вы думаете, не сумел бы я командовать батальоном? А? Не сумел бы?
— Я ничего не говорю, ваше превосходительство…
Когда становой Пронин недоволен был Алмазовым, он как будто забывал о его имени и отчестве и всегда величал его: ваше превосходительство. В свою очередь и генерал Алмазов, обиженный становым, обращался к нему не иначе, как с добавлением: господин штабс-ротмистр.
Обмениваясь этими последними фразами, оба они расходились на покой. Пронин стоял у двери в ту комнату, в которой обыкновенно ночевал, и держался за медную ручку, а генерал стоял у двери в свою комнату. Лампа в столовой была потушена генералом (Клара Васильевна уже спала), и оба — гость и хозяин — держали в руках по горящей свече в старинных шандалах.
— А если вы ничего не говорите, стало быть, ничего не знаете… Да-с! Спокойной ночи…
Генерал уже затворил за собой дверь, а Пронин, не успев изменить позы, вдогонку генералу бросил:
— Вер-но… Ничего не знаю…
И, сообразив, что генерал за дверью не услышит его голоса, добавил:
— Да и ты ни черта не понимаешь, старая карга…
У себя в комнате Пронин медленно раздевался, поглядывал на дверь, в мыслях представлял себе дряхлого генерала, в серой тужурке, без погон и со свечей в руке, и шептал:
‘Старая карга, куда тебе на войну. Клару свою и то иной раз побить не сумеешь’.
На другой день рано утром Пронин уехал, когда генерал еще спал.
Поджидая, когда встанет генерал или появится Клара Васильевна, Пронин прохаживался по столовой, потирал руки и улыбался. Приятно ему будет сообщить генералу о своем отъезде в действующую армию. Приятно почувствовать вдруг себя на своем месте. Действующая армия — это не то, чем до сих пор жил Пронин, после своего ухода из полка. В становом участке своем воевал он с недоимщиками-крестьянами, ссорился с мелкими землевладельцами, производил разные дознания, присутствовал при вскрытии мертвых тел опившихся, замерзших, самоубийц разных — утопленников, удавленников, отравившихся… А то сидел в канцелярии, сердился на своего письмоводителя Ивана Мироныча, составлял, писал, подписывал разные отношения и представления и рапорты. Что это за жизнь? А тут — действующая армия. Под ним рослый конь-товарищ, а сзади его полуэскадрон или взвод. Эскадронным командиром его не назначат, ну, а, когда будет убит эскадронный, кому, как не ему, старшему офицеру, занять его место? Вот он тогда и отличится с этим эскадроном, набросится на немцев или австрийцев, сомнет пешую колонну, разнесет кавалерийскую цепь, отобьет атаку. А в разъезде разве трудно отличиться — надо только хорошо ненавидеть врага, не жалеть себя и людей и нестись на коне, как на вихре.
Генерал когда-то участвовал в русско-турецкой войне, а за последние годы порохового дыма не нюхал. А Пронин участвовал в войне с японцами. Правда, их полк добрался только до Урала, но это уже не его вина: примирились враги, и пришлось ехать обратно. А не случись этого, теперь, быть может, и он был уже штаб офицером, командовал какой-нибудь отдельной частью.
‘Да нет, жизнь еще не потеряна, черт возьми. Я покажу еще себя’.
Так мечтал о будущем становой пристав Пронин, прохаживаясь по столовой в доме генерала Алмазова.
Вдруг он как будто вспомнил о чем-то и рассмеялся. И так странно было видеть Пронина одиноким и слышать его хохот. Вспомнил он недавний разговор свой с Кларой Васильевной, с этой, не в меру расплывшейся, ‘барыней из баб’. Так именно и называл Пронин экономку генерала про себя. А ‘барыня из баб’ продолжала строить Пронину глазки, вздыхала, когда становой почему-либо долго не появлялся в усадьбе Алмазова, и радовалась, когда заслышит колокольчики под дугой статного вороного жеребца в тройке Пронина.
Пронин сошелся с Кларой Васильевной как-то невзначай. Был он вдов, скучал по женщине в глуши уезда, а тут и подвернулась эта женщина. Лет пять-шесть назад она была еще ничего себе, только за последние годы вдруг опустилась. Ей и пятидесяти нет, а она уже поседела и растолстела до безобразия: ноги опухли, и бюст стал такой, что ‘хоть рожь на нем молоти’. Низкого роста, толстая, она походила на бочку, ходила, как утка, переваливаясь, говорила по-умному, как настоящая барыня, и часто не впопад вставляла иностранные словечки.
Заслышав перезвон знакомых колокольчиков, Клара Васильевна поспешила закончить свою беседу с кухаркой, ушла к себе в комнату и начала спешно переодеваться. К Пронину она никогда не выходила без корсета и теперь долго возилась, пыхтела и потела, затягивая свою слишком уж упругую расплывшуюся талью. В гостиную она вышла, плавно переваливаясь, улыбалась, как девушка, и губы сложила сердечком.
— Господи! — воскликнула она: — слышу ваши колокольчики и спешу… Здравствуйте, Алексей Александрович.
Всегда Пронин здоровался с Кларой за руку, а сегодня нехотя протянул ей руку и, не взглянув на нее, буркнул:
— Что это так много спит ваш генерал? Там война, трубы трубят, а он спит…
— А что ему не спать-то, — начала шепотом Клара: — стар стал и из ума выжил… Мундиры все свои приказал выветрить, а вчера вечером все саблю свою мелом очищал. Я говорю: ваше превосходительство, дали бы сабельку-то горничной, она и почистила бы. Так нет, куда тебе. ‘Я, говорит, сам вычищу’. Вот и пачкался весь вечер… А я думаю себе, Алексей Александрович, куда же ему на войну, старому-то этакому… Я думаю, его и не возьмут?
Пристав только рукой махнул, и, наклонившись к Кларе, негромко съехидничал:
— Капусту разве караулить, так генералов часовыми не ставят. А вот я так на войну иду. Слышите, Клара Васильевна, из ополченья призван. Вот мне так надо о сабельке подумать, почистить ее, да подвострить… отпустить саблю это называется по нашему, по-военному… А? Что вы скажете? Вы думали, Пронин только в становые годится? Нет, шалишь. На своих вороных поеду на войну. Всю тройку возьму, и Николай мой тоже на войну идет…
— Да что вы шутите, Алексей Александрович! — немного смущенная и огорченная, сказала Клара.
— Какие же шутки, черт возьми! В военное время не шутят… Наша губерния на военном положении, и тут не до шуток, милая моя.
Клара Васильевна сделала томные глазки и нежным тоном перебила:
— Алексей Александрович, неужто и вправду вы на войну?
— А разве жалко вам меня?
— Ну, уж, будет… Я жду не дождусь вашего приезду.
— Вашего приезда надо говорить, Клара Васильевна.
— Ну, уж, ладно… плохо учена я…
— Вы хорошо обучены, Клара Васильевна, поди, немалую суммочку сколотили около кассы генерала…
— Что уж это, право, оскорбляете меня?
Клара Васильевна не обижалась, но нельзя же было оставить замечание гостя без возражений. Не в бровь, что называется, а в глаз попал Пронин, ну, а все же, зачем об этом говорить.
Где-то далеко, комнаты за две, загремел звонок, и Клара Васильевна бросилась к двери в столовую. Распахнулась дверь, и исчезла дама Пронина.
В столовой горела висячая лампа над обширным круглым столом. На чистую скатерть с разводами по краям были поставлены поднос с чайной посудой, сухарница с домашними булочками и крендельками. Тут же стоял большой графин, на пробке которого на серебряной цепочке висела металлическая дощечка с надписью ‘коньяк’.
Пронин посмотрел на знакомый графин, прищурил глаз и подумал:
‘А недурно бы рюмашечку с дороги-то…’
Налил большую рюмку коньяку, выпил, закусил засахаренным ломтиком лимона.
Генерал вышел в тужурке с погонами, в широких новых брюках с лампасами, а на больших сапогах его позвякивали шпоры. Костюм этот немного удивил Пронина: сколько уж лет генерал не носил погон и не гремел шпорами. Что бы это значило?
Умытый после сна, немного надушенный Алмазов старался казаться молодцом, но не выдержал роли и, пожимая руку гостю, пожаловался:
— Должно быть, барометр падает, — насилу поднялся, точно приковало всего к постели.
Горничная внесла самовар, а Клара Васильевна принесла какие-то горячие кушанья в низких кастрюлях под металлическими крышками.
— Года, ваше превосходительство, сказываются, — заметил становой.
Генерал показал вид, что не слышит слов гостя, говоря:
— В четверг еду к нашему начальнику дивизии. Пусть знает что генерал Алмазов готов идти и немца бить, если это потребуется.
В свою очередь Пронин сделал вид, что не слышал замечания генерала. Уж больно странно, непостижимо было думать о том, что услуги дряхлого генерала нужны кому-то.
— Ну, а что с поля брани слышно?
— Льеж упорно защищается.
— Молодцы бельгийцы. Вот это я понимаю. Я помню, с каким восторгом мы встречали Османа-пашу. Враг он нам был и упорный, а за его храбрость сам Государь Император Александр Николаевич собственноручно отдал Осману саблю его… Так, это я понимаю: храброго врага надо приветствовать, как героя… Вот уж про немцев этого сказать нельзя. Изверги-то какие. А? Что они с русскими делали? А?
Гость и хозяин очень пространно говорили о тех немецких гонениях на мирных русских, описанием которых были полны в то время газеты,
— Вот вам и культурная страна. Вот вам и немец: азиат! Машины научился строить, чёрта выдумал, а сердце-то свое испоганил. Вот тебе и Василий Федорович, кейзер почтеннейший… Что же это, разбоями занимаетесь, женщин насилуете, детей из больниц выбрасываете, женщин беременных… А? Где же ваша культура? А? Силенки-то слабы, так сердиться изволите… Ну, погодите, мы вам утрем нос-от. Усы кверху взодрали, так мы их у вас опустим… опустим…
— А я, Аггей Кириллович, призван, — сообщил Пронин.
— To есть, как призваны?
— Так… Офицеров ополчения призвали, приехал с вами попрощаться. Нa днях сдаю дела, да и айда на вороного…
Генерал даже с лица побледнел, но ничего не сказал, а опустил глаза и стал мешать ложкой сахар в своем стакане.
Друзья немного помолчали. Шипел самовар, вздыхала Клара Васильевна, а генерал все еще мешал в стакане сахар.
— Я думаю, в бой вас не возьмут, Алексей Александрович, — начал он, — будете эшелоны запасных водить, да с обозами.
Пронина обидело это замечание, и он спросил:
— Почему же это вы так думаете, ваше превосходительство?
— А потому, в бой надо молодых обер-офицеров, а вы устарели… Другое дело — я… Эх, попасть бы мне в мою сороковую дивизию, да заполучить бригаду.
— Позвольте, ваше превосходительство, мне сорок с небольшим, — запротестовал Пронин. — Как же это меня в бой не пустят? Да я на передовые позиции буду проситься.
— Ха-ха! — рассмеялся генерал: — пожалуй, проситесь, ничего из этого не выйдет — Героем всякому хочется быть. Вон, меня в японскую войну не взяли же, а я мог бы бригадой командовать.
Для убедительности своей боевой готовности и годности генерал очень подробно рассказывал Пронину эпизоды из русско-турецкой войны. Пронин и раньше слышал эти рассказы, но в старых рассказах генерала было кое-что новое. Незаметно для себя Алмазов передавал известные уже эпизоды из своих балканских походов с некоторыми, довольно существенными, вариантами. И Пронин про себя думал: ‘Ну, ври, ври больше… все равно, слушать буду, а не поверю…’.
— Ваше превосходительство, — наконец, прервал он рассказ генерала: — почему вы изволите восхвалять ваши былые подвиги и не хотите признать меня способным на передовые позиции?
— Да только потому, что устарели вы, Алексей Александрович.
— Но я же вам говорю, мне сорок с небольшим.
— Для обер-офицера это много… В сорок пять я был уже полковником.
И генерал снова начал повествование о том, как он командовал четвертым батальоном в …ском пехотном полку. Стояли они тогда в одной из черноземных губерний, и Алмазов считался на виду у начальства, видным командиром батальона. И, если ему не дали полка после производства в полковники, то это произошло только благодаря интригам в их дивизии.
Генерал рассказывал о своих былых подвигах, а Пронин все чаще и чаще подливал в рюмку коньяк и пил, не закусывая вина даже лимоном, а это показывало, что Пронин волнуется не на шутку. И Клара Васильевна стала замечать, что щеки станового краснеют, глаза наливаются кровью, а уж это плохой признак, наверное, он разбранится с генералом и перестанет бывать, как это уже случилось года три назад. Так же вот поспорили из-за политики и рассорились. Впрочем, теперь уже все равно было для Клары Васильевны: Пронин уезжает в действующую армию. Это он не врет, если уж и генералу сообщил. Не шутка это, а правда, от которой вдруг Кларе стало не по себе.
После чая с закуской Пронин начал было собираться домой, но генерал не хотел его отпускать. И Алмазов уговорил гостя провести вместе с ним ночь.
— Не могу я спать, черт возьми! — восклицал генерал: — запахло порохом, и во мне душа встрепенулась. Старый воин еще раз захотел понюхать порохового дыма.
Еще немного поговорили о запасных и об ополченцах и перешли в кабинет, куда был перенесен графин с коньяком.
Входя в кабинет, освещенный лампой на письменном столе и люстрой посреди потолка, Пронин заметил, что на спинке кресла развешен генеральский мундир с орденами и с жирными генеральскими эполетами. Ясно было, что Алмазов, действительно, собирался с визитом к дивизионному генералу. Странным показалось Пронину это генеральское решение, и он внимательно осмотрел лицо Алмазова: уж не с ума ли он спятил? Какое же отношение Алмазов мог иметь к дивизионному командиру: в их губернии стояла дивизия, в которой Алмазов никогда и не служил.
Но лицо генерала не внушало никаких тревог. В рамке седых бакенбард, морщинистое, чуть-чуть желтоватое, худощавое, с заострившимся носом, лицо Алмазова было, как лицо, то самое, которое вот уже несколько лет Пронин привык видеть. Правда, глаза генерала горели каким-то неестественным светом, и в речи его заметна была какая-то торопливость, и слова порой он точно проглатывал, но и это еще не было тревожным. Война, очевидно, немного потрепала и нервы генерала, но кто же не нервничал в эти дни. Довольно насмотрелся Пронин за эти дни и на простых деревенских мужиков, и они представились ему другими. Точно сбросили с себя ленивую беспечность, потрезвели, стали серьезными. И говорят только о войне да о сборе запасных, но, ведь, и это все в порядке вещей.
— Что же, дивизионный командир — ваш старый знакомый, ваше превосходительство? — спросил он генерала, который сидел с сигарой в руке и пристально смотрел на свои жирные генеральские эполеты на мундире, повешенном на спинке кресла.
— Генерала я не имею чести знать… Но, позвольте, зачем мне это? Я еду к нему с официальным визитом. Я не сомневаюсь, что мне дадут бригаду.
Генерал сказал эту фразу таким тоном, что Пронина жуть взяла, и он уже с опасливостью посмотрел в лицо Алмазова. Лицо это менялось поминутно: то становилось бледным, и глаза потухали, то вдруг краснело, и тогда в глазах старика загорались новые искры воодушевления и какой-то особенно сосредоточенной мысли.
— Вот видите, милейший господин штабс-ротмистр, не одному вам придется в бою быть, а повоюем и мы. Да-с.
Алмазов говорил так, а сам встал, подошел к своему мундиру и добавил:
— Вот-с, полюбуйтесь, все готово, и орденочки на месте и эполеты пристегнуты, только одеть, да и марш-марш. Жаль только, что генерала до четверга не будет в городе, а то сейчас бы махнул. Вот, мол, ловко я вас, Алексей Александрович, перехитрил? А? Не выпить ли нам по этому поводу?
Пронин знал, что Алмазову нельзя пить вина, и очень удивился его решимости.
— Но, ведь, вам запрещено вино, — поспешил он напомнить генералу.
— Пустяки. В походе и простую водку будешь пить… Мы на Балканах спирт дули, и то ничего, только, бывало, мурашки пронесутся по телу, вроде, как кавалерия этакая, стремительная…
Генерал позвонил и, когда вошла горничная, приказал ей подать еще рюмку.
С рюмкой на маленьком серебряном подносе явилась сама Клара Васильевна, немного взволнованная и торопливая в своих движениях.
— Ваше превосходительство, Аггей Кириллович, вам запрещено вино… Как же это?
Генерал нахмурился, щелкнул шпорами и, выхватив из рук экономки поднос с рюмкой, громко выкрикнул:
— Вас никто не звал сюда!.. Налево кругом, марш!
И он приподнял руку и указал ею на дверь:
— Налево, кругом марш! Марш!
И, пока Клара поспешно выходила из кабинета, генерал все помахивал рукою и командовал:
— Марш! Марш!
Потом плотно притворил за экономкой дверь и вернулся к столику, на котором стоял графин с коньяком, и блюдце с нарезанными и засахаренными ломтиками лимона.
Вот он налил коньяк в свою рюмку и в рюмку Пронина и громко выкрикнул:
— Выпьем за нашу готовность положить живот свой за царя и родину.
Они выпили, и снова генерал заполнил рюмки вином.
— А теперь выпьем за наших боевых товарищей, которые, быть может, теперь где-нибудь на бивуаке, а с рассветом дружными рядами пойдут на врага.
Они опять выпили.
И продолжал генерал:
— Пусть знает Вильгельм II, что в России нет ненужных генералов, офицеров и солдат. Все они нужны в этот миг защиты отечества. Все нужны.
Алмазов опустил рюмку, и она так странно звякнула о поднос: тонкая хрустальная ножка не выдержала и разломилась. Генерал расширенными глазами посмотрел на разбитую рюмку и выкрикнул:
— Ага! Печальное предзнаменование мне… Пусть я умру, но не боюсь я смерти на поле брани. Не боюсь. Не ради ли этого я прожил жизнь, а умереть здесь, вот в этой усадьбе, сгнить заживо, разложиться и быть погребенным в фамильном склепе — разве не скучно это? Нет, Алексей Александрович, я не потерплю этого. Не способен я на это.
Он ходил по кабинету, ворошил свои седые баки, и руки его дрожали и голос, повышенный, с длинными перерывами и короткими паузами, пугал Пронина. Не пугало штабс-ротмистра то, что говорил Алмазов — умереть на войне и ему казалось желанной доблестью, но пугал его сам Алмазов, такой возбужденный и, видимо, не отдающий себе отчета в том, о чем он говорит и что он хочет сделать. И жаль ему было Алмазова в эту минуту. Пронин не сомневался, что дряхлый генерал не доедет и до тыла армии, а умрет где-нибудь в вагоне от паралича сердца или сойдет с ума, не справившись со своими воспаленными мыслями.
— Аггей Кириллович, — начал он, подходя к генералу, — не волнуйтесь вы, вредно вам…
— Вредно? Что мне вредно — пить коньяк? Га. Пивали мы на Балканах и спирт… Вы не знаете, что мне вредно, Алексей Александрович, мне вредно здесь оставаться, вот в этих комнатах… Мы в ночь едем с вами в город. Слышите?
Алмазов быстро подошел к столу и позвонил. Вошла горничная, и он громким голосом приказал:
— Позови Клару Васильевну!
И, пока поджидал появления экономки, все бегал по кабинету и бормотал:
— Едем вместе, сейчас…
— Может быть, лучше уж утром поедем, я успею и завтра дела свои закончить, а теперь поспим…
— Спать? Спать в такое время? Вот и видно, что вы, мой милый штабс-ротмистр, устарели… едем сейчас… Ха-ха-ха! Я подшутил с вами… У меня уже давно приказ в кармане явиться в сороковую дивизию и принять командование бригадой, а вы — поспим.
Клара Васильевна осторожно и пугливо высунулась в приотворенную дверь. Дверь скрипнула, и генерал вздрогнул и быстро обернул лицо свое в сторону экономки.
— Клара Васильевна, идите сюда живее. Ну!.. Приготовить мне две смены белья, маленькую подушку и плед… Уложить все это в маленький чемоданчик… Слышите? Приказать заложить экипаж, сию же минуту. Слышите?
— Слышу, Аггей Кириллыч… Куда вы ночью-то?
— Не рассуждать. Налево кругом марш!
Перепуганная Клара Васильевна пошла было к двери, но Алмазов остановил ее:
— Стойте! В городе у нотариуса будет пакет, распоряжение моё — как поступить, если убьют меня… Завтра же все ставни в доме заколотить, печи топить во всех комнатах… Сами живите в этой половине, — махнул генерал рукой в сторону кухни и людской комнаты.
— Ну-с, все, кажется? Теперь — налево, кругом — марш!.. Исполнить все, что сказал: две смены белья, подушку, плед… Пальто я надену…
Когда экономка скрылась за дверью, Алмазов быстро подошел к Пронину и, смеясь, выкрикнул:
— А? Как я над вами подшутил? Молчал, а мне уже вторую бригаду сороковой дивизии предложили… А? Не выпить ли нам за сороковую дивизию? Ах, да… рюмка-то разбилась. Ну, ничего, выпьем и из осколыша, на Балканах из собственной ладони спирт пили, а перешли проклятущие снежные горы.
Алмазов налил коньяк в рюмку Пронина, а в рюмку с от битой ножкой налил вина себе и, протянув руку к гостю, добавил:
— Выпьем за успех победы сороковой дивизии…
Потом он быстро расстегнул пуговицы тужурки, сбросил тужурку на оттоманку и спешно начал натягивать на себя мундир с орденами и жирными генеральскими эполетами.
— Прямо из экипажа в вагон, из вагона представлюсь начальнику дивизии, а затем к корпусному.
Перепуганный явным помешательством Алмазова, Пронин помогал ему натянуть на плечи узкий мундир, а генерал бормотал:
— Необходимо спешить. Нечего долго собираться: раз-раз и на коня.
Он спешно застегнул пуговицы мундира, поправил аксельбанты, а потом подскочил к книжному шкафу и из угла вытащил саблю с желтой позументной портупеей. Спешно подсунул под эполету портупею и выкрикнул:
— Ну, теперь все готово!
Потом подошел к трюмо в простенке между окон и пристально стал осматривать всю свою фигуру, отраженную в зеркальном стекле. И видит Пронин в зеркале отражение генерала Алмазова, в мундире с эполетами, с орденами и с саблей через плечо… И вот видит Пронин, как вдруг лицо генерала побледнело, потом разом покраснело, какая-то гримаса передернула его губы так, что левый бакенбард пошевелился, и глаза расширились и перекосились… Около рта появилась пена, и Алмазов стал отклоняться назад…
Пронин подхватил его тучную фигуру и вместе с ним опустился к полу.
— Помогите! — крикнул он.
Лежал генерал Алмазов на оттоманке у себя в кабинете, и было неподвижно его тучное тело. Лежал он в парадном мундире, пуговицы которого сам же часа два назад застегивал. Лежал и был неподвижен мертвый генерал Алмазов. А около оттоманки сидела на стуле Клара Васильевна и смотрела на потемневшее лицо барина. Час назад она положила на глаза Алмазова медные пятаки, и теперь они темнеют в полумраке кабинета.
В каком-то странном оцепенении стоял у стола Пронин и смотрел на умершего генерала. Это он отстегнул портупею, снял с генерала саблю в блестящих стальных ножнах, он же расстегнул и генеральский мундир. Час спустя и Пронин и Клара Васильевна припадали к груди Алмазова ухом и слушали — не бьется ли сердце? Но сердце не билось. И с какой-то жалостью к генералу смотрел теперь Пронин на его холодеющий труп.
Когда рассвело, Пронин выехал из усадьбы Алмазова.
Утро ведренного дня было ясное, прохладное. Вставало солнце за холмами и лесами. В долинах клубился туман: как будто кто-то там в полях затеплил большие кадильницы и теперь они дымили. Вспомнил Пронин о панихиде, которую будут служить сегодня над трупом Алмазова, а вечером он был еще жив, в безумных представлениях своих собирался командовать бригадой и сам верил в это, и умер. Пусть его мечта не осуществилась, но все же умер он с готовностью защищать родину, и, стало быть, умер героем.
Пронин подробно рассказал Николе о том, как генерал собирался на войну, о том, как приказал укладывать чемодан, одел мундир и саблю, и покачнулся.
Внимательно прослушал Никола рассказ барина, вздохнул, перекрестился и вымолвил:
— Кровь-то воинская взбунтовалась… А! Царство ему небесное. Старые, верно, воины не ржавеют, а разом ломаются…
Пели под дугой вороного коренника колокольчики, перезванивали, и Пронину казалось, что колокольчики эти сложили какую-то красивую песню в честь генерала Алмазова, старого воина.
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение’ No 18, 1914 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.