ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
. М. PШЕТНИКОВА
ПЕРВОЕ ПОЛНОЕ ИЗДАНІЕ
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ
А. М. СКАБИЧЕВСКАГО.
Съ портретомъ автора, вступительной статьей А. М. Скабичевскаго и съ библіографіей сочиненій . М. Pшетникова, составленной П. В. Быковымъ.
Цна за два тома — 3 руб. 50 коп., въ коленкоровомъ переплет 4 руб. 50 коп.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова.
Лештуковъ переулокъ, домъ No 2.
1904.
Старые и новые знакомые.
(Дорожныя записки).
По прізд въ Нижній, я тотчасъ изъ вокзала желзной дороги отправился на пароходъ общества ‘Кавказъ и Меркурій’. На пароход было очень немного людей, потому-что до отхода парохода оставалось часа три. На корм подъ желзнымъ навсомъ, сдланнымъ для того, чтобы не падали на людей мелкіе каленые угольки изъ трубы и чтобы не мочилъ дождь, стояло четыре ряда скамеекъ-дивановъ разныхъ величинъ, такихъ, изъ коихъ одн вмщали двухъ человкъ, другія одного. На одной скамейк дремалъ какой-то господинъ въ длинномъ черномъ зипун, называемомъ халатомъ, на другой человкъ съ большой рыжей бородой, лтъ сорока пяти, въ овчинномъ полушубк, кусалъ нижегородскую сайку, называемую пекарскою булкою, вмщающую въ себ дв или три петербургскихъ трехъ-копеечныхъ булки. Онъ сидлъ лицомъ къ машин, сложивъ нога на ногу, что-то соображалъ или наблюдалъ и лъ, не то чтобы аппетитно, а съ какимъ-то наслажденіемъ, не торопясь. На четырехъ скамейкахъ-диванахъ лежали узелки. Нсколько скамеекъ оставалось пустыхъ и я на одну изъ нихъ, именно противъ закусывающаго человка, положилъ узелокъ и слъ. Мн очень хотлось завладть скамейкой совсмъ, т. е. сидть на ней одному, для того чтобы хоть соснуть до отплытія парохода, такъ какъ я двое сутокъ не спалъ.
— Куда?— спросилъ меня закусывающій.
— Въ Пермь.
— А! Что у те тамъ?.. Ты Пермской?
— Пермской.
— По какимъ дламъ?
— По своимъ.
— Знаю что… Всякому свое дло дорого,— тмъ и кормится человкъ.
И онъ довъ сайку, перекрестился, легъ на лавку лицомъ ко мн, подложивъ подъ голову узелокъ и подсунувъ между узелкомъ и лицомъ свою лвую ладонь. Прошло полчаса, скучно. Мой визави не спитъ, а широко зваетъ, то глядитъ на меня, то дремлетъ, то что-то ворчитъ… Сталъ я чай пить, визави слъ и долго глядлъ на меня. Потомъ вдругъ сказалъ:
— Вотъ что, почтенный, коли напьешься, не отдавай посуду-то… Пилъ да еще позываетъ.
— Я попотчую.
— Что раз у меня мало своего-то чаю… Попотчую… чортъ!— проворчалъ онъ и сталъ глядть на берегъ… Сталъ и онъ пить чай свой, но пилъ какъ-то лниво, видно было, что онъ очень скучалъ и не зналъ, какъ провести время.
— Ты, любезный, покарауль…— сказалъ онъ мн и ушелъ гулять по палуб, не дождавшись моего отвта.
Пассажиры стали прибывать, и такъ какъ ихъ прибывало на корм больше и больше, то мн стоило большого труда отстаивать мсто моего визави, я даже на свою скамейку дозволилъ ссть какой-то бабушк, одтой очень бдно.
Пришелъ визави. На корм, кругомъ меня, уже заводились знакомства, и не умолкали разговоры. Паровикъ шиплъ сильне прежняго. Визави легъ скоро и заснулъ, рядомъ съ нимъ на другой скамь сидлъ чиновникъ — что можно было заключить по кокард на его фуражк, а рядомъ съ чиновникомъ на одной скамейк — худощавый человкъ лтъ тридцати пяти, съ бойкими глазами и выговоромъ, въ длинномъ на ват сюртук. Между чиновникомъ и бойкимъ человкомъ шелъ разговоръ такого рода.
— Хорошая вещь этотъ пароходъ,— говорилъ чиновникъ.
— Все одно, что домъ. Здсь, можно сказать, у насъ чистое отдленіе, потому мы подъ крышей, и люди все такіе образованные. На носу другое дло — тамъ крыши нтъ, и спасенья нтъ, говорилъ бойкій человкъ. Дйствительно на носу навса нтъ и поэтому тамъ сидло человка три, и то одтые очень бдно.
— Это такъ,— подтвердилъ чиновникъ.
— А вотъ тоже въ классахъ: диваны мягкіе, каюты отдльныя. И дешево.
— Хорошо! Я вотъ теперь отъ Москвы получилъ прогоны, а чтобы мн стоило по почтовому тракту хать?
— Сущая бда! Рубликовъ сотенку сбережете, чать?
— Ну ужъ! Долговъ много роздалъ.
Пароходъ пошелъ, говоръ на пароход усилился, но потомъ сталъ затихать, половина пассажировъ, напившись чайку и плотно закусивши, легла спать, т, которымъ спать сидя было неудобно, пошли гулять по палуб.
Дйствительно, хорошая вещь пассажирскій пароходъ. На трюм сидитъ капитанъ и съ нимъ еще четыре человка, глядя на берега, на народъ, на палуб весело разговариваютъ, покуривая сигары, около капитанской каюты и входа въ первый классъ сидятъ тучные баре и тоже любуются на природу молча, по палуб прохаживаются взадъ и впередъ пассажиры — бдные и богатые, барыни и барышни. Вс веселые, какъ будто, но всмъ, какъ будто, и скучно. Одна только прислуга, не звая, бгаетъ отъ класса къ классу и отъ буфета къ кухн съ посудой и кушаньями. На носу на скамейкахъ лежало человка четыре пассажировъ, покрываясь или рогожей, или полушубкомъ, или просто въ зипун, тутъ втеръ сильно продуваетъ. Приходятъ сюда посидть, освжиться пассажиры изъ классовъ и съ кормы съ красными щеками, покачивающіеся на стороны. Боле и боле захаживаетъ палубныхъ пассажировъ въ буфетъ, находящійся во второмъ класс, гд они выпиваютъ водки отъ скуки и ради сна, на палуб боле и боле покачивающихся и глядящихъ сонно.
Сидвшая рядомъ со мной старуха спала, чиновникъ дремалъ, визави тоже спалъ, бойкій человкъ закусывалъ: на его колняхъ разослана скатерть блая, на скатерти лежатъ: булка, пара огурцовъ и кусокъ какой-то рыбы. Но онъ закусывалъ лниво, больше поглядывая на людей.
— Вы куда?— спросилъ меня бойкій человкъ.
Я сказалъ.
— Изъ студентовъ врно?
— Да.
Я ушелъ опять на носъ. Немного погодя, бойкій человкъ стоялъ уже около меня.
— Я ужъ приложился! Славно теперь выпить… Не хотите ли?
— Покорно благодарю. На ночь разв.
— Дорого берутъ, шесть копеекъ рюмка, а свою водку не велятъ имть,— правила такія. Пойдемте.
Сходили, выпили. Бойкій человкъ началъ дремать, слъ на свое мсто и скоро заснулъ. Старуха пила чай. Чаепитіе происходило и на палуб и въ классахъ, потому-что было девять часовъ вечера.
— Откуда, бабушка?— спросилъ я ее.
— Со святыхъ мстъ.
— Съ Кіева?— спросилъ ее мой визави, закусывающій огурцомъ и сайкой.
— Съ Кіева, батюшка.
— Охо-хо!.. Вонъ тамъ подъ Москвой ограбили на постояломъ…
— Плохо. А мужъ-то у те есть?
— Нту, родной, померъ, дай Богъ царство небесное. И старуха перекрестилась.
— А кто онъ у те былъ?
— Мастеровой на завод… Да какъ уволили въ волю-то, совсмъ обднли: за все дорого стали брать. А я теперь съ дочкой живу,— ничего нту-ка.
— Плохо.
— То-то что плохо. Жаловалась губернатору, да ничего не выходило. Ладно, что отпустили.
— Зачмъ же ты въ Кіевъ ходила?
— По обвту, родимой. Какъ мужъ-то у меня померъ, и стали меня гнать изъ дому, а домъ-то мужъ передъ своей смертью строилъ.
— За что же тебя гнали?
— Да начальство говоритъ: деньги отдай, потому лсъ казенный, посл положенья какого-то взятъ изъ казны.
— Ты бы къ посреднику пошла…
— Ходила, родимой, да прогналъ, и говорить что есть не сталъ.
— А кто у васъ посредникъ?
— Да нашего господина сынъ. Самъ-то онъ все въ губернскомъ живетъ, а въ завод конторщикъ правитъ… Ужъ не знаю, что и длать! Знала бы — не пошла.
Спать сидя было очень неудобно, да и такъ какъ у меня не было теплой одежды, то меня хорошо пробиралъ холодъ. Ночью настала тишина на пароход, особенно на палуб,— вс или спятъ, или дремлютъ, спрятавши руки въ свои одежды, кое-гд храпятъ, но и этотъ храпъ заглушается шумомъ отъ трубы и колесъ. Не спятъ два лоцмана, стоящіе на трап и вертящіе колесо, не спитъ сосдка моя старуха, буфетчикъ, считающій въ буфет выручку за этотъ день и баре въ первомъ класс, забавляющіеся въ кают игрой въ карты.
Свжо и темно. Слъ я на одну изъ скамеекъ на носу. Втра, кажется, нтъ, но отъ скораго хода парохода сильно продуваетъ. Впереди очень темно, по сторонамъ вода, пароходъ идетъ по средин Волги, берега которой съ одной стороны высокіе — чернютъ какъ уголь, съ другой, какъ будто, не видать береговъ. Ночь звздная, но эти звзды не отражаются въ вод, потому-что рка, бурлитъ. Изъ трубы вылетаютъ каждую секунду милліоны искорокъ, длинной полосой разстилаются надъ кормой и надъ ркой и, далеко-далеко отставая отъ парохода, падаютъ въ воду. Прошелъ мимо насъ пароходъ съ тремя баржами, кряхтя какъ будто отъ тяжести, прошелъ еще пароходъ съ двумя баржами, обогнали мы парохода два… Начало свтать, берега стали ясне, жизнь на рк и на правомъ берегу видне стала, только спятъ наши пассажиры.
Въ семь часовъ утра вс пассажиры встали. Напились вс чаю, посл чаю сдлалось всмъ скучно, стали вс ходить или дремать, дремать или ходить. И какъ рады вс какой-нибудь пристани: вс высыпаютъ на берегъ, что-нибудь купить или просто поразмяться на берегу до перваго свистка.
Рка Кама, при впаденіи ея въ Волгу, нисколько не уступаетъ послдней ни своей шириной, ни красивыми видами. Такіе же картинные берега съ садами, въ которыхъ растутъ яблоки и орхи, такія же села, не уступающія по наружности узднымъ городамъ, но зато она меньше оживлена Волги: по Волг плывутъ суда и пароходы отъ Нижняго до Перми и Астрахани и обратно, а здсь только до Волги — одна дорога и одинъ большой пунктъ — Пермь. Бойкій человкъ объяснилъ мн, что Кама въ конц іюля и августа становится мелка и что по ней плавятъ очень много разнаго сибирскаго товару внутрь Россіи и изъ Россіи въ Сибирь. Чмъ дальше плывешь, тмъ природа кажется бдне картинами, больше и больше попадается навстрчу плотовъ, на которыхъ работаетъ по трое рабочихъ въ синихъ изгребныхъ рубахахъ, больше пароходъ нашъ перегоняетъ бурлаковъ, тянущихъ бичевами суденки, по берегу, съ котораго отъ нихъ слышатся грустныя монотонныя псни, съ охами да съ ахами… И какъ-то гордится человкъ, что онъ гуляетъ по пароходу, длаетъ, что хочетъ на немъ, а пароходъ тащитъ его, и онъ въ въ пятыя сутки будетъ въ Перми.
— Куда это бурлаки тащатъ суденки?— спросилъ чиновникъ своего сосда.
— Въ Чердынь.
— Далеко это?
— Да отъ Перми верстъ триста съ лишнимъ.
— Когда же они тамъ будутъ?
— А если будетъ попутный втеръ,— недли черезъ три, а то къ осени придутъ.
— Сколько имъ платятъ?
— Всяко. Отъ устья Камы до Чердыни рублей десять, да весной они съ заводовъ барки плавятъ — тамъ рублей восемь или двнадцать за сплавы.
Баре, покуривая сигары, тоже перекидывались замчаніями на счетъ бичевниковъ.
— Должно-быть, тяжело?
— Да что тутъ тяжело — вдь ихъ человкъ пятнадцать.
— Всеже. Вроятно, съ чмъ-нибудь?
— Да… Да имъ что! Они привыкли къ этому. Доберутся до села или города — пьянствовать начнутъ, передерутся.
— Отъ этого они, должно быть, бдный народъ.
— И даже лнивый…
И баре ушли въ свои каюты.
Въ Лаишев пароходъ остановился. Тамъ на берегу стояло человкъ полтораста крестьянъ въ синихъ изгребныхъ рубахахъ, въ такихъ же штанахъ, въ лаптяхъ, лтнихъ и зимнихъ шапкахъ, съ котомками на спинахъ. Въ котомкахъ заключались полушубки, лапти и мшечки съ хлбомъ. Пассажиры вышли на берегъ.
Крестьяне разсуждали между собой.
— Петро, бги! Пустятъ али нтъ?
— Дожидай, пустятъ! Ишь, баръ много.
Крестьяне стояли тсно другъ за другомъ, многіе изъ нихъ держались за опояски товарищей.
Я закурилъ трубку у одного изъ нихъ и спросилъ его:
— Вы, чего, на пароходъ, что ли?
— То-то что на пароходъ бы, не пускаютъ, цать.
— Отчего?
— Вцера, такъ-ту простояли…
— Хлестало, хлестало дождемъ-то, промоцило: не пустили.
Они меня приняли за пароходнаго начальника и стали просить, чтобы я принялъ ихъ на пароходъ.
— Я тоже за деньги ду, а вонъ того просите, у коего на шапк полоска золотая.
Человка три пошли. Доложили капитану о желаніи бурлаковъ прокатиться на пароход, онъ согласился. Бурлаки, боясь того, чтобы кто-нибудь изъ нихъ не остался на берегу, держась другъ за друга, пошли скоро на пароходъ.
— Гавря!.. Вс ли?— кричалъ одинъ бурлакъ сосду.
— Кирилки нтъ.
— Ахъ, чортъ! Кирилко?
— Ась!
— Здся, будь проклятъ!
— Всхъ приняли?
— Всхъ.
— Нту — бги скоре.
Однако на пароходъ попали не вс: человкъ сто попали на палубу, а пятьдесятъ не пустили, потому-что было некуда. Оставшіеся на берегу были очень недовольны и обидлись тмъ, что ихъ не пустили на пароходъ, ругали тхъ, которые успли попасть туда, и ждали, авось пустятъ ихъ. Зато, какъ радовались т, которые попали: они кричали стоявшимъ на берегу бурлакамъ.
— Матвйко! бги сюда!
— Лшакъ! что не держался — вотъ и стой.
Стоявшіе на берегу бурлаки подходили къ конторк, хотли попасть на пароходъ, но мостки убрали, и они стали ругать товарищей.
— Успли небось!
— Сиди знай!
Пароходъ пошелъ. Бурлаки толпились по середин палубы, отчего стало очень тсно.
Капитанъ послалъ ихъ на носъ, и черезъ полчаса бурлаковъ было, какъ будто, незамтно, они расположились на скамейкахъ и на полу около скамеекъ, тогда какъ на корм, гд было больше мста, было тсно двадцати человкамъ. Помощникъ капитана сталъ пятнать ихъ, т. е. чертилъ мломъ большіе кресты на спин каждаго бурлака.
— Для чего вы это длаете?— спрашивали знакомые.
— А чтобы не убжали. Теперь съ нихъ я деньги взялъ, а такъ какъ мы имъ билетовъ не даемъ, то на пристаняхъ и будутъ знать, что они хали не даромъ.
— Да вдь крестъ стереться можетъ.
— Не сотрется, не въ первый разъ: млъ такой, что въ деревню придутъ пятнанные, и будутъ хвастаться, что на пароход хали.
Бурлаки не обижались пятнаньемъ, напротивъ, имъ какъ будто нравилось это.
— Лекша!
— Э!
— Пятнали те?
— Чего?
— Пятнали, баютъ те, спину? поди подставь ее.
Вс бурлаки хохотали, и непятнанный искалъ того, кто пятнаетъ, потому-что они думали, что всхъ такъ пятнаютъ. Я стоялъ недалеко отъ перваго класса и курилъ изъ трубки махорку. Повидимому, бурлаковъ занимало то, что я въ очкахъ.
Одинъ подошелъ ко мн.
— Дай, братанъ, покурить.
Я далъ. Онъ, вроятно, попросилъ у меня потому, что изъ числа пассажировъ, на пароход, въ очкахъ, никто, кром меня, не курилъ изъ трубки махорку, и это забавляло очень многихъ пассажировъ, но никто не просилъ курить изъ моей трубки.
— Давай мняться,— у те чебукъ баской.— Сказалъ мн бурлакъ и показалъ свой. Его чубукъ былъ нсколько толще и не выкрашенъ.
— Да вдь твой-то лучше.
— Нтъ твой бассяе.
— А трубку промняешь?
— Трубку-то!.. Трубка-то, батъ, изъ дому, дубовая, а у те что? Глина… Нтъ, не промняю тожно. И ступилъ въ толпу.
Немного погодя, я пошелъ разыскивать того бурлака, который мнялся со мной чубукомъ. Онъ сидлъ въ середин. Пройти къ нему было очень трудно, потому-что бурлаки сидли на скамейкахъ такъ тсно, что между ними никому не возможно было ссть, а на полу въ разныхъ направленіяхъ лежали бурлаки. Одни изъ нихъ спали, другіе такъ лежали. Бурлаки были различныхъ лтъ, тутъ были и старики и парни отъ тринадцати лтъ, но вс не могли, кром силы, похвастаться красотой и здоровьемъ. Когда я шелъ-плелся, на меня вс глядли.
— Ну, такъ давай мняться-то,— сказалъ я.
— Давай.
— Чего ты хошь мняться-то?— спросилъ бурлака сосдъ.
— Да вонъ чубукъ мн его, бассяе мово.
— Нуко, покажи.
Я показалъ. Чубукъ осмотрли человкъ десять, изъ коихъ его похвалили только двое.
Я промнялся.
— Ты, братанъ, зачмъ стекла-то напялилъ?— спросилъ меня одинъ бурлакъ, давно поглядывавшій на меня.
— Плохо вижу безъ нихъ.
— Вре!
— Ну-ко.
Человка четыре протянули ко мн руку. Я далъ одному изъ нихъ очки и сказалъ:
— Только, братцы, не разбейте.
— Пошто бить!
Человкъ двадцать стали глядть на того, который сталъ смотрть въ очки, не надвая ихъ, они то улыбались, то толкали другъ друга, то длали замчанія:
— Что?
— Не такъ, дай-кась.
— Постой!
— Поди ты къ лшимъ? Ничего не видать.
— Вре!
— Ей-Богу!
Меня стали просить разсказать, зачмъ я ношу, коли не видать ничего, и какъ я ни старался объяснить имъ, они не врили.
— Я лтось видлъ, батъ, въ Перми, двоихъ со стеклами-те. Диво, батъ. Да у те глаза не настоящіе поди.
— Настоящіе.
— А эти изъ глазъ разв сдланы?
— Это камни такіе.
Однако меня выручилъ одинъ молодой бурлакъ, надвшій очки.
Посмотрвши въ нихъ, онъ сталъ улыбаться и въ восторг проговорилъ.
— Что за цюдо!
— Что?
— Гли, какъ видно!.. Э! ай-яй!
Бурлаки захохотали надъ нимъ, говоря, что онъ вретъ, но онъ божился.
Надлъ я очки и стоялъ молча середи нихъ, слушая, какъ они смются надъ Поташкой слпымъ, увидившимъ по ихъ понятіямъ лшаго въ очкахъ. Заговорить съ ними о чемъ-нибудь было очень трудно, потому-что они видли во мн человка не ихняго сорта, разспрашивать ихъ о чемъ-нибудь тоже не приходилось, да и они ничего бы не отвтили мн. Они то смотрли на меня, то стснялись меня, какъ будто я мшалъ имъ. Я хотлъ идти.
— А ты сядь,— сказалъ мн тотъ, которому я промнялъ чубукъ.
— Да куда ссть-то. У васъ и такъ мста-то нту.
— Двинь-съ.
— Ну, чего двинь-съ! самимъ тсно!.. Убери ты, чертъ, лапы-те! Ишь развалился!
— А у те табачку нтъ ли?
— Какъ нту! И я далъ просившему табакъ.
— А ты изъ какихъ?
— Изъ поповскаго отродья-то?
— Да.
— А у те кто отечь-то?
— Онъ у меня далеко. А я на промысла ду въ приказчики.
— Ишь ты… А и то же ловко тамъ служить-то. Сергй, какъ бы туда?
— Ну а вы, братцы, изъ какихъ мстовъ-то?
— Да всякіе: есть и Сысольскіе (усть-сысольскіе), Глазовскіе, Чердышскихъ много.
— А вонъ т, на носу-то,— Юрменской волости, Вячкіе.
— Давно бурлачите-то?
— Да всяко. Я вотъ ужъ девятой, кажись, а тотъ-то вонъ, Макаръ, тридцать лтъ ходитъ.
— Зато лоцманъ.
— Трудновато, поди.
— Да ништо… Всяко бываетъ. Бываетъ такъ трудновато, что и не говори, особливо бичевой идти назадъ.
— Это что! Обманываютъ много. Вотъ эти приказчики, что нанимаютъ насъ, такъ т что длаютъ…
— А что?
— Да что? Срядитъ на мст за пятнадцать цлковыхъ въ лто, а всего-то придется восемь, особливо ежели въ Сарапулъ. Хлбомъ, баетъ, забралъ.
— Зачмъ же вы нето бурлачите?
— Зацмъ? А ты поживи и говори.
— Цево ты баешь: прикащикъ баетъ!
— А ты цево? Не нанимать ли ужъ?
Многіе лежащіе услыхали это, сли и, протирая глаза, стали смотрть на меня.
— Такъ ты не ино! бай: коли ладно дашь — гоже.
— Вотъ бы тхъ-то ништо!
— Молчи. Меньше насъ — больше дасъ.
— Я, братцы, самъ еще только опредлился. Тоже, знаете, приказчикъ приказчику рознь. Иной приказчикъ тридцать лтъ живетъ, денегъ сколько накопилъ, а иной и мсяцъ не прослужитъ. Потому видитъ, что хозяинъ плутуетъ, народъ обижаетъ.
— Это такъ. А ты нето шче-же?
— Цего онъ баетъ?
— Онъ баетъ: хозяинъ, слышь, цего-то…
— Ты про како хозяина-то баешь?
— Да хозяева всякіе есть. Вотъ хоть бы я къ примру у купца служилъ, на пристани дрова да рогожи караулилъ.
— Ты?… А пошто?..
— Пото, што рогожъ-то много куплено, а ими кладь покрываютъ, что на баржахъ возятъ.
— Видали.
— Ну, я караулилъ, караулилъ, меня и отставили отъ караулу. Сказали: продаю рогожи, а я зналъ, что смотритель, кой старе меня, самъ ихъ продаетъ, а на меня все эдакъ сердито глядитъ — значитъ, не понравился я.
— Гли же ты! Ахъ ты экуня Ваня!
— Цего вы его слушаете! Станетъ онъ рогозы караулить!
— А поце?
— А пото — раз кто со стеклами каравулитъ!— проговорилъ одинъ старикъ.
Впрочемъ на это замчаніе никто не обратилъ вниманія.
Разговорился я съ ними все больше и больше, чему много способствовала трубка и махорка и то, что я умлъ понимать ихъ, и они понимали меня. Вс они были люди бдные, занимающіеся бурлачествомъ или съ дтства, или посл нсколькихъ неудачъ въ жизни, тамъ въ своихъ деревняхъ имъ ршительно нечмъ заниматься, ни лтомъ, ни зимой. Въ дополненіе къ ‘Подлиповцамъ’ я могу сказать только то, что эти господа развите тхъ, которые дальше своего города, отъ котораго они зависятъ съ административной стороны, нигд не бывали. Развитіе это состоитъ въ томъ, что они, побывавши въ разныхъ городахъ, увидавши больше людей, отвыкли уже отъ нкоторыхъ привычекъ, вынесенныхъ ими изъ деревень и уже такъ свыклись съ бурлацкою жизнью, что до самой смерти занимаются или бурлачествомъ или работою на пристаняхъ, баржахъ, судахъ, пароходахъ, а семейства ихнія, особливо женскій полъ, перебиваются въ деревняхъ кое-какъ. Прозанимавшись года два бурлачествомъ, они уже отвыкаютъ отъ осдлой жизни, имъ скучно кажется жить въ деревняхъ или городахъ и ихъ тянетъ къ рк. Нкоторые изъ нихъ даже и зимой не живутъ долго въ деревняхъ, а ищутъ мста на зиму гд-нибудь.
Баре изъ перваго класса рдко выходили на палубу днемъ, потому-что бурлаковъ прибыло еще больше отъ Сарапула, они то ходили, то стояли кучками, то лежали, гд только было можно приткнуться на пароход. Баре удивлялись только тому, что они смирны и могутъ валяться, гд попало. Отъ дождя бурлаки ничмъ не покрывались, а только хохотали надъ тмъ, кто прятался подъ чью-нибудь рубаху.
— Ужасный этотъ народъ!— говорилъ одинъ баринъ другому.
— Здсь можно заразиться отъ ихъ вони!
— И какой это балагуръ сочинилъ исторію о бурлакахъ.
— Какую?
— Да въ ‘Современник’ была напечатана, названія не помню. Ну просто мерзость… Ну какъ можно описывать такую дрянь. Что тутъ хорошаго?
— Ужасно!
Баре пожали плечами и ушли въ классъ.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
