СТАРШІЙ РАБОЧІЙ.
(очеркъ).
СТАРШІЙ РАБОЧІЙ.
(очеркъ).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
——
——
V.
V.
VI.
VI.
——
VII.
VII.
VIII.
VIII.
Старший рабочий, Абельдяев Дмитрий Алексеевич, Год: 1897
Время на прочтение: 47 минут(ы)
Это случилось глубокою осенью — въ конц октября.
Смеркалось. Морозило. Дулъ сверный втеръ и было очень холодно… На полотно желзной дороги съ проселка свернули два пшехода. То были ‘пильщики’. У одного изъ нихъ — высокаго, сутуловатаго старика, лтъ подъ 60, бодраго на видъ и безъ единой сдины въ рдкихъ, желтыхъ, какъ песокъ, волосахъ — болтался за спиной грязный холщевый мшокъ съ инструментомъ, а въ рукахъ былъ аршинъ, которымъ старикъ изрдка постукивалъ о промерзлую землю. Другой — низкорослый, моложавый, съ темною бородкой и кроткимъ взглядомъ красивыхъ карихъ глазъ — несъ пилу, широкое полотно которой зыбилось у него на плеч и по временамъ издавало короткій, плачущій звукъ.
Звали ихъ: старика — Сильвестромъ, а помоложе — Самсономъ. Шли пильщики домой, пошабашивъ съ работой на ‘барскомъ двор’, гд они пилили дубовыя доски.
Имъ предстояло пройти верстъ съ десять.
— А что, дядя Сильвестръ, захватимъ мы ночи: не рано, поди, ужъ?…
— Во-та! А ты скажь,— перебилъ старикъ:— идти-то здсь важно! Много допрежь-то прошли мы?… Эхъ, другъ, ноги только вихляли… Колчъ!… А тутъ, какъ по глянцу, катай-валяй… Ишь, ишь, по песочку-то… Лихо!
И онъ замолчалъ и прислушался, какъ мягко шуршали ихъ обутыя въ лапти ноги по густо усыпанному пескомъ полотну желзной дороги, которая дальше загибалась въ глубокую пяти-саженную выемку.
Старикъ настроенъ былъ особенно весело. Это былъ бобыль, гультяй, у котораго, какъ говорится, ни сзади, ни спереди — нтъ ничего. Руки, да ноги — только и есть, что добра. Жилъ онъ поденною работой. А не случалось ея — ходилъ и ‘въ доборы’, съ рукой. Послднее время онъ, какъ-то случайно столкнувшись съ Самсономъ, присталъ къ нему за товарища, назвался ‘пильщикомъ’, и вмст съ нимъ недли съ дв работалъ, гд придется. И вотъ работа была кончена, другой пока не предвидлось, въ карман, завернутый туго въ кисетъ, лежалъ давно невиданный ‘троякъ’ и такимъ образомъ, впереди былъ и досугъ, и возможность ‘кутнуть’. Немудрено, что перспектива такой заманчивой программы грядущаго ‘завтра’ пріятнымъ ощущеніемъ довольства разливалась по всему тлу дяди Сильвестра, и онъ былъ совершенно счастливъ.
— А что,— началъ Сильвестръ:— доводилось теб коли здить по нимъ?— указалъ онъ на рельсы.
— Что скажешь: ни разу!
— О?… Ну, а я, малушка, покатался… Прілась, Богъ съ ней! Слава те, Господи, походилъ и поздилъ!…
Вошли въ выемку. Та становилась все выше и выше.
— Поди, и поглубче гд есть, а? дядя Сильвестръ?— осмотрлся Самсонъ.
— Вотъ пуще! Какого рожна тутъ! Такъ только — обличье одно!… Усколько разъ!… Другой разъ, такъ-то, выйдетъ… Страсть!…
Послышался гулъ колесъ, и впереди показалась вагонетка. Двое рабочихъ, идя сзади, толкали ее. Одинъ былъ будочникъ, высокій, смуглый мужикъ, другой — ‘ремонтный’, приземистый бородачъ, изъ солдатъ. За ними, пріотставъ, шли остальные пять-шесть человкъ — ‘ремонтные’ все. Сверху, на ‘берм’, показался старшій рабочій — Умовъ. Это былъ совсмъ молодой, широкоплечій, коренастый малый, лтъ 22, безбородый, безусый, въ короткомъ крытомъ полушубк, опоясанномъ кучерскимъ съ наборомъ поясомъ.
Завидя пильщиковъ, онъ грубо крикнулъ:
— Куда прете вы, черти?… Не видали васъ тутъ, дьяволовъ! Назадъ!… Случится что, а ты отвчай за нихъ!…
Т остановились.
Самсонъ робко оглянулся на своего бывалаго спутника.
— Чаво ты?— окликнулъ тотъ.
— Того-то! Пошелъ назадъ! Оглохъ? Я вотъ пойду — налажу, и ты живо прочухаешь!…
— О?… Горячъ дюже!— задорно парировалъ старикъ, но все отступилъ и повернулъ назадъ.
— Пойдемъ. Ну ихъ…— боязливо отозвался Самсонъ.
— Чего: ну ихъ? Дорога одна! Какого родимца онъ ищетъ?! Такъ — величается только!— протестовалъ старикъ.
— Я вотъ тебя поговорю!— отозвался сверху старшій рабочій.
Старикъ не отвтилъ. Но, пройдя шаговъ пять остановился.
— Самсонъ!— ршилъ онъ,— полземъ наверхъ! Куда мы будемъ переть!… Шли, шли…— и, шагнувъ черезъ ровъ, онъ вступилъ на откосъ.
— Куда ты, идолъ?… Дерновку ковырять… Аль тебя черти ломаютъ?!— закипятился старшій рабочій.
— Дядя Сильвестръ!— вступился Самсонъ,— кинь, не перечь! Ну изъ чего? То-то и заняться съ нимъ стало, изъ пустяковъ?… Пойдемъ куда надо.
— Э!— возмутился старикъ,— коли-бъ ужъ по длу,— ну, такъ! А то что… привилегію ищетъ!… Начальникъ! Старшой!… Птица!… Я, братъ, тысячи верстъ исходилъ! Такихъ мозгляковъ видлъ!…
— А, ты еще ляскать!— вспылилъ ‘старшой’ и, быстро сбжавъ по откосу, рванулся къ старику.
Тотъ оглянулся, струсилъ и побжалъ. ‘Старшій’ нагналъ и сразмаха ткнулъ его въ шею. Старикъ клюнулъ впередъ, не сдержался и упалъ на колна, но быстро вскочилъ и обернулся.
— За что-жъ ты меня, стараго человка, сухмячишь?— сказалъ онъ дрожащимъ, взволнованнымъ голосомъ.
Тотъ молча, схватилъ его за грудь и, поддавъ снизу колнномъ, сбросилъ въ ровъ.
— Охъ!— сдавленно крикнулъ старикъ и затихъ.
‘Старшой’ прошелъ мимо, прогудла за нимъ вагонетка, подошелъ и Самсонъ, а старикъ все еще не могъ подняться и стать на ноги, безсильно катаясь по рву.
— Э, дядя Сильвестръ, говорилъ, вдь, теб!— упрекнулъ слабо Самсонъ,— Нашелъ съ кмъ заняться! Вставай-ка!
— Охъ, смерть! не могу я, братенекъ ты мой!— простоналъ старикъ, но, сдлавъ усиліе, всталъ и, съ помощью Самсона, взобрался даже по невысокому въ этомъ мст откосу. Но, взойдя на верхъ, снова слъ.— Охъ, нтъ… Не могу… Убилъ онъ меня!
— Ну, ну!— недоврчиво покосился Самсонъ.— Чего тамъ… Такъ и убилъ! Пойдемъ-ка! А то, гляди, не вернулся-бъ опять
— Да что-жъ ты, не вришь? Эхъ, братъ, не за боемъ гонюсь я… Главное дло — ‘грызь’ у меня: зашибъ онъ, подлецъ! Смерть моя! Охъ!…— и онъ, судорожно охвативъ руками животъ, прилегъ и опять застоналъ.
Самсонъ понялъ, что дло дрянь. Растерянно оглянувшись кругомъ, онъ сбросилъ пилу, снялъ шапку, шумно почесалъ пятерней въ волосахъ и страдальчески сморщилъ лицо,— онъ не зналъ, какъ быть.
Старикъ все стоналъ и метался. Самсонъ думалъ думу. Особенно мысль ‘взять и уйти’ соблазняла его.
Больной сразу понялъ.
— Самсонушка, ты… не кидай меня, милый… Грхъ это… Куда-жъ теперь я?…— онъ оборвался и снова заплакалъ.
— Ну, чудачокъ! нешь это можно! Такъ и того… И со всякимъ такъ можетъ… Тоже: и самъ за себя не ручишься.
Отъ казармы (она была близко) Самсонъ запримтилъ — къ нимъ шелъ кто-то… быстро такъ.
‘Это-бъ это? Старшой никакъ?… нтъ’.
Тотъ поровнялся. Самсонъ обозналъ: то былъ бородачъ изъ ремонтныхъ, что гналъ вагонетку.
— Эй, вы, землячки, что стали?— началъ бородачъ, рокоча низкими нотами хриплаго голоса.
— Ты, дядя, кто?
— Прохожій я… Вижу, стоятъ… Что, молъ, за притча?… Аль случилось что?— пыталъ бородачъ, соблюдая инкогнито (его подослали узнать).
— Какъ не случилось! Зашибъ вотъ старшой старичка, а онъ и того!.. занедужилъ. Гляди: не встаетъ вотъ…
— Это, братъ, дло такое!… Да ты бы пошелъ поскучалъ на барскомъ двор-то…— указалъ бородачъ на лсной хуторъ сосдняго помщика.— Ну, гляди, и пустили-бъ… Баринъ хорошій. Я знаю.
— А что!— спохватился Самсонъ:— и давешь пора бы… Я вхожъ туда: пильщики мы… Ну, приходилось, пилилъ тамъ… Побудь съ старичкомъ, добгу я.
— Да я бы и радъ хоть…— запнулся совтчикъ,— да недоможно мн… Вотъ въ чемъ…
— Иди, иди,— отозвался больной.— Чего… полежу и одинъ.. Попроси Христомъ-Богомъ, авось, не откажутъ?… Скорй бы, дурнеетъ меня дюже.
Самсонъ спшилъ, не отвтилъ ему и почти побжалъ. Хуторъ былъ близко.
— А ты не скучай, старичокъ,— сказалъ, уходя, бородачъ.— Послабитъ, Богъ дастъ. Пожди вотъ, въ тепло положатъ,— ‘она’ замигунитъ.
И быстро скользнувъ по откосу, онъ широко зашагалъ, направляясь въ казарму.
Уютно освшій въ лсу небольшой хуторокъ помщика Сагина давно ужъ мелькалъ огоньками, лучи которыхъ, дрожа и мигая, вперялись въ тьму ночи и, такъ казалось Самсону, манули и звали къ себ. Онъ торопился и шелъ къ нимъ на встрчу.
Всхъ ярче лучились огни, что изъ дома, слабй — изъ конторы, затмъ — поварской, и вовсе ужъ слабо и тускло — огни двухъ людскихъ. Но ихъ-то и выбралъ Самсонъ. И онъ не ошибся: здсь было и шумно, и весело. Въ дом, хотя и ярко горлъ его свтъ, совсмъ было тихо. Къ одной угловой только комнат, на мягкомъ диван, подъ ярко-сверкающей лампой, понуро сидлъ высокій, худой человкъ, черные глаза котораго были прикованы къ раскрытой книг, а черные волосы, двумя тонкими прядями спадали на блдный, красиво очерченный лобъ. То — Сагинъ. Въ комнат, да и во всмъ дом, тихо. Шуршатъ изрдка листы книги, курчавится дымъ отъ сигары — и только. Не станемъ мшать мы ему, пусть читаетъ. Заглянемъ дальше. Въ контор… ну, тутъ оживленнй. Жена приказчика Анна Алексевна, не красивая и не молодая уже женщина, съ проваленнымъ, скошеннымъ ртомъ (ее и зовутъ ‘кривороткой’), сидитъ и кормитъ ребенка. Въ комнат, заставленной сундуками, столомъ, огромной ‘двухспальной’ кроватью, подъ ситцевымъ линючимъ пологомъ, жарко, какъ въ бан, и пахнетъ скверно. Въ поварской оживленно. Толстая и круглая, какъ арбузъ, старуха-Никаноровна (повариха) сидитъ и говоритъ, говоритъ безъ конца… Это — ея всегдашняя манера. Она никогда не молчитъ. И слушатели — ихъ трое — сидятъ и не мшаютъ ей. Смазливая горничная Неонила шьетъ что-то. Черноглазая, 15-ти лтняя Поличка, съ красивымъ, задорнымъ личикомъ, которое не остается ни на минуту спокойнымъ, насмшливо кривитъ свой румяный ротикъ: ей такъ смшно, что та все болтаетъ. Поличка, сирота и любимица Сагина, который пріютилъ ее у себя холостой, одинокій, съ каждымъ днемъ привязывался къ ней и больше и больше. Ближе къ двери сидитъ кучеръ Григорій — красивый брюнетъ. Онъ часто коротаетъ здсь время, такъ какъ большой любитель и поклонникъ прекраснаго пола, а этотъ послдній здсь преобладаетъ. И, наконецъ (четвертый по счету), огромный котъ Васька, Ну, этотъ, положимъ, самъ по себ: лежитъ онъ на печк и лниво мурлычетъ и врядъ ли слушаетъ болтливую старуху,— онъ сладко дремлетъ.
А на людской? О, тамъ совсмъ уже весело! Смхъ, шутки… Вс сидятъ у стола и играютъ въ карты. Начали съ ‘королей’, но скоро бросили и перешли на ‘свой-козырь’. Приказчикъ Григорій Ипполитычъ играетъ лучше всхъ, и главный игрокъ ‘людской’ — караульщикъ Семенъ-Печеный проигралъ подрядъ шесть разъ. Печеный злится — и это еще боле бередитъ общую веселость. Особенно молодой парень, Петракъ-Золкинъ,— тотъ прямо умираетъ, ложась на столъ, отъ смха. А побдитель торжествуетъ. Красное, толстое, рыжебородое лицо его лоснится отъ пота. Онъ только-что сдалъ козырнымъ тузомъ ‘свалку’ противнику и предршилъ этимъ исходъ борьбы, какъ вдругъ дверь людской отворилась, и вошелъ Самсонъ-пильщикъ.
Разсказъ его произвелъ впечатлніе. Самсонъ сталъ героемъ минуты. И не скоро ему удалось исчерпать событіе и ввести всхъ подробно въ курсъ дла. Пришлось не разъ возвращаться назадъ, повторять все сначала, выяснять вс мельчайшія подробности, возстановляя все въ лицахъ, и все это добросовстно продлалъ Самсонъ, окруженный жадно внимающею публикой.
А время шло да шло. Погода шумла. И слышно было и въ хат, какъ глухо стоналъ лсъ подъ напорами втра. А дядя Сильвестръ все лежалъ да лежалъ на мерзлой студеной земл.
— Такъ какъ же?— вдругъ встрепенулся и вспомнилъ Самсонъ:— Старичка-то, а?… Сюда бы его… Не тамъ же кидать!… Перевезть бы?…
— Постой, пойду вотъ скажусь,— размягченно отвтилъ приказчикъ.— Знаете, наше дло такое: безъ спроса — неловко.
— Што тамъ!— согласился Самсонъ.
Григорій Ипполитовичъ всталъ, не спша, застегнулъ крючки полушубка и, уходя, распорядился: запречь ‘пока’ лошадь. Онъ, съ слову сказать, вполн былъ увренъ, что въ дом ‘запины’ не будетъ, и если сейчасъ и сослался на то, что ‘безъ спросу неловко’, то потому, что въ немъ ужъ назрла зудящая потребность ‘пойти разсказать’ и упиться тмъ жаднымъ внимаемъ слушателя, которое въ такія минуты бываетъ наградой разсказчику. Онъ не попалъ сразу въ домъ: соблазнъ былъ и по дорог. Онъ забжалъ къ жен, повергъ ее въ ужасъ, зашелъ въ поварскую и тамъ произвелъ впечатлніе, и только потомъ ужъ, оставляя за собой трепещущія жаждой дальнйшихъ свдній сердца своихъ слушателей, онъ попалъ въ домъ.
Тамъ было попрежнему тихо.
Григорій Ипполитовичъ вступилъ въ переднюю, пождалъ съ минуту и выразительно кашлянулъ.
— Кто тамъ?— послышался нетерпливый голосъ изъ кабинета, въ отворенную дверь котораго мягко вливалась широкая полоса свта отъ большой висячей лампы.— Григорій Ипполитовичъ, вы?
— Я, я.
— Что вамъ?
— Да дло тутъ есть!
— Идите сюда,— не сразу отвтилъ Сагинъ.
Григорій Ипполитовичъ оправилъ волосы, старательно высморкался въ грязный и мятый комочекъ цвтного плотка и, пройдя почему-то ‘на цыпочкахъ’ темную столовую, шумно, ступая на всю уже ногу, выступилъ къ свтлой амбразур растворенной двери.
— Ну, что?— спросилъ Сагинъ, отрываясь отъ книги и берясь за сигару.
— Да видите… Пришелъ Самсонъ-пильщикъ, что пилилъ-то у насъ по весн дубовыя доски на шкафъ…
— Ну, ну… Помню я. Дальше!
— А дальше, что шелъ онъ по ‘линіи’ съ ддомъ Сильвестромъ (товарищъ его). Ну, а тотъ и займись со старшимъ рабочимъ… То-ce… Тотъ возьми и ‘толкани’ его… А онъ и не встань. ‘Грызь’ у него. Зашибъ, видно, какъ… Да и лежитъ тамъ. А Самсонъ-то пришелъ попросить, чтобъ перевезть его къ намъ, пока что… Какъ вы скажете? Можно? Я ужъ приказалъ лошадь сготовить… Да пришелъ вотъ сказаться.
— Конечно, можно. ‘Сказаться’!… Это не только ‘можно’, но и должно. Тутъ и сказываться нечего!
— Да, вдь, какъ это… Мало-бъ чего! Наше дло такое…
Сагинъ поморщился.
— Постойте. Я не понялъ. За что тотъ сталъ бить?
— Приказалъ не ходить въ выемку. Ну, они и послушались, вернулись. А старикъ-то (‘съ душкомъ’, видно…) оговаривался все… За это.
— Чортъ знаетъ что! И что онъ: сильно побитъ?
— А кто его знаетъ! Говоритъ, не встаетъ.
— Такъ какъ же? За докторомъ надо послать?
— Что вы!— испуганно запротестовалъ тотъ.— Послать! На чемъ же теперь? Ни въ саняхъ, ни въ телг. А тутъ еще — темь. Тоже двнадцать верстъ по такой дорог… не шутка!.. Ужъ если такъ, то… глядя, поутру… Да и старикъ… Кто его знаетъ… Гляди, и хитритъ?… ‘Они’ промышляютъ на это! Смотри, такъ-то: вздумалъ судиться — и наводитъ эту музыку…
— Да? И это возможно?
— Во-на! То ли длаютъ!… Это еще что!…
— Ну, и какъ же?
— А перевеземъ. А тамъ — погляжу: труденъ если будетъ — и доктора можно. Хоть тоже: день — днемъ, а дорога — зарзъ!— пугалъ Григорій Ипполитовичъ, желая совсмъ устранить мысль о доктор.
— Ну, мало ли чего!— не согласился съ нимъ Сагинъ.— Утромъ пошлите.
Григорій Ипполитовичъ не отвтилъ.
И аудіенція кончилась.
Григорій Ипполитовичъ вышелъ изъ дома и скоро съ головой погрузился въ интересъ событія. Суетился, кричалъ, распоряжался — и былъ какъ рыба въ вод. А Сагинъ, оставшись одинъ, разсянно докурилъ сигару и недовольный тмъ, что его развлекли и помшали ему, снова принялся за книгу. Но прежняго интереса, прежней сосредоточенности мысли ужъ не было. Теперь онъ невольно прислушивался къ шуму втра и мысленно переживалъ возможность очутиться на мст этого неизвстнаго дяди Сильвестра, быть такъ же избитымъ и лежать въ темную ночь на холод, тоскливо поджидая: когда-то придутъ, когда-то возьмутъ, когда-то окажутъ помощь… И порой картинность этихъ представленій становилась такой яркой, что заслоняла собой книгу, и Сагинъ дурно понималъ, что читаетъ. Онъ злился, старался пересилить себя, проникнуться былымъ интересомъ къ книг, не слушать втра, забыть, что узналъ… Онъ такъ не любилъ, когда жизнь, которая кишла кругомъ, начинала ‘трогать’ и его,— не любилъ, избгалъ и боялся. Въ такія минуты онъ,— не злой по натур,— становился и рзокъ, и грубъ. Вотъ и теперь, онъ съ упрямымъ и злымъ напряженіемъ перечитываетъ по нскольку разъ одну и ту же страницу, но та не давалась ему. Онъ бросилъ читать и сталъ ходить по комнат, ршивъ переждать и отвлечься.
А втеръ шумлъ все.
Было уже поздно — часъ слишкомъ. Больной, уложенный на ‘хорахъ’, что въ ‘скотной’ изб (такъ называлась одна половина ‘людской’, гд обитала коровница, вмст съ телятами и птицей), стоналъ и метался, напрасно стараясь вытянуть во всю длину свои жилистыя, худыя ноги, которыя были такъ длинны, ему мшала печь, и было неловко и коротко. Боль не стихала. Внутри словно грызло. Порой онъ впадалъ въ забытье, не владлъ ужъ собой, и иногда стоны становились крикомъ.
Вс давно ужъ успли упиться событіемъ: узнали подробности, и что, и какъ, насмотрлись, наслушались стоновъ, и, леля про себя жуткую (а потому и заманчивую) мысль: ‘а, ну, какъ умретъ онъ?’ — поразошлись кто куда, съ тмъ, положительно пріятнымъ, трепетаніемъ въ сердцахъ, которое бываетъ при несчастіи, если только это послднее капризно разразится надъ кмъ-нибудь, минуя и даже косвенно не касаясь насъ.
Въ изб, у больного, сидли: Самсонъ и Григорій Ипполитовичъ. Послдній затмъ, что никакъ не ршался, сейчасъ ли услать за попомъ, или ждать до утра?
Григорій Ипполитовичъ былъ скептикъ, онъ все сомнвался, не вретъ, не хитритъ ли старикъ?
Но, чутко прислушавшись къ стонамъ и крикамъ больного, онъ вдругъ начиналъ колебаться, растерянно двигалъ руками и неуклюже барабанилъ культяпыми, красными пальцами по крышк стола. Онъ отдавался другому теченію:
‘А ну, какъ помретъ онъ, одинъ, безъ попа? Тогда больше, что-жъ, на меня обопрутся! Вс загалдятъ, дескать, ты… Э, видно, пошлю-ка!’ — и онъ, разъ ршилъ и не желая мнять, сказалъ и Самсону:
— А что, матушка, вотъ что, пошлю за попомъ я… А то, храни Богъ, такъ-то, выйдетъ что… И нехорошо.
— А что, Ипполитычъ, я и самъ такъ-то думалъ… Вдь, это какъ руки развяжетъ. И онъ, старичекъ-то, скучалъ все объ этомъ: ‘свящельника-бъ мн’, говоритъ…
— Ну, вотъ тамъ! Скажи такъ-то: грхъ съ души снимемъ отвтилъ Григорій Ипполитовичъ и вышелъ изъ хаты.
Похалъ Григорій, на развальняхъ, тройкой.
‘Услалъ за попомъ Ипполитычъ-то, право’,— взволнованно, торопясь и шепча, говорили другъ другу по всмъ уголкамъ эту новость, и все населеніе хутора, настроивъ себя на жутко-торжественный ладъ, жадно переживало эту обостренность положенія. Вс стали добрй и общительнй, вс, словно, ютились другъ къ другу. Пріятно и страшно такъ было!
Не скоро пріхалъ священникъ. Село въ двухъ верстахъ, да дорога ужасна. Все шагомъ тащились.
На ‘скотной’ прибрали, настлали соломы, накинули скатерть на грязный, качающійся столъ, коровница Марья — та даже умылась и обрядилась въ новый платокъ.
Священникъ исполнилъ свой долгъ и сейчасъ же собрался и хать,— не рано ужъ было.
Вс облегченно вздохнули. Прошелъ часъ, и вс уже спали. Одинъ лишь Самсонъ караулилъ больного. Но скоро и онъ, какъ остался одинъ, подъ тягучіе стоны,— а т не смолкали,— не осилилъ себя и, приткнувшись къ столу, задремалъ. Наигрывалъ втеръ въ труб. Въ плохо припертую дверь такъ и сквозило. Удушливо коптила дешевенькая лампочка, дрожа косымъ языкомъ неровнаго пламени. Стоналъ, порою бредилъ больной. И не видя, не слыша, не помня себя, навки затихъ передъ разсвтомъ.
Совсмъ ужъ свтало, проснулся Самсонъ.
Потомъ говорилъ онъ:
— Какъ, словно, толкнулъ кто… ей-Богу! Такъ и проснулся я сразу… И чую, что вдругъ уроблъ я… Да. Кинулся, значитъ, къ нему-то… А онъ (и тутъ всякій разъ Самсонъ переходилъ къ умиленный, приподнятый тонъ), а онъ… отошелъ ужъ, скончался… ей-Богу!…
Разсказъ этотъ трогалъ, и Самсонъ, уступая желанію всхъ, не разъ повторялъ его снова.
Утро. Въ казарм ‘ремонтные’ кончили завтракъ и собирались идти на работу. Собирался и Умовъ. На взглядъ ‘старшой’ былъ совершенно спокоенъ, и только круги подъ глазами да блдность лица выдавали его,— онъ вовсе не спалъ эту ночь, все думалъ, боялся.
Вошелъ ‘бородачъ’ (онъ только что вышелъ передъ этимъ).
— Старшой!— фамильярно окликнулъ онъ,— что, братъ, задралъ ноги ‘крестникъ-то’ твой!… Приказалъ долго жить! Карачунъ!… Пришелъ вонъ товарищъ его, паренекъ, что съ нимъ былъ омедни…
Въ дверяхъ показался Самсонъ.
Привычно метнувшись глазами къ иконамъ, Самсонъ покрестился сначала, потомъ осмотрлся кругомъ и, остановивъ свой мягкій, ласкающій взглядъ на блдномъ лиц Умова, котораго сразу призналъ, какъ вошелъ, покашлялъ и началъ:
— Здорово, другъ!… Что, вдь, померъ старичекъ-то!…
Онъ помолчалъ и прибавилъ:
— Пришелъ вотъ, не дашь ли чего на похоронки ему?
Умовъ, дрожащій и мертвенно-блдный, не понялъ, да врядъ ли и слышалъ конецъ его рчи.
— Не дашь что ли, а?
— Постой ты, чудакъ!— осадилъ ‘бородачъ’.— Ты глянь, человкъ замутился, а ты съ первыхъ словъ ужъ: ‘не дашь!’ Дай придетъ въ степень… Нешь можно?… Ты какъ полагаешь, легко ему, что ли? Милый, дло рискованное,— и онъ обратился къ Умову.— Скучаетъ онъ, вишь, о покойник, ‘помочи’ проситъ.
— Что-жъ! Я… Что-жъ, можно… Я дамъ, братъ! Я дамъ… Я…— и Умовъ оглянулся на всхъ.— Вс вы видали, братцы! Извстное дло, со всякимъ такъ можетъ… Нешь думалъ я то-то!… Вышло что! Господи, а?…
Онъ заикался, спшилъ, обрывался, растерянно бгалъ глазами… Подбородокъ и губы его трепетали и — онъ не владлъ ими — мшали ему говорить… Не сразу нащупавъ карманъ полушубка и все бормоча: ‘и гд это, Господи? Тутъ, видно… вотъ онъ…’ — онъ вынулъ кошель, досталъ дв измятыхъ рублевыхъ кредитки и передалъ ихъ Самсону.
— Вотъ, на теб, на… Что есть, а потомъ,— сейчасъ нту,— не хватитъ коли, ты приди: я дамъ и еще, раздобуду…
— Что скажетъ! Зачмъ? И такъ обойдемся, теперь, мотри, хватитъ?— отвтилъ Самсонъ и расправилъ кредитки.— А?— обратился ко всмъ онъ,— что вышло-то… Грхъ какой… Часомъ сказать… Взялъ и помёръ вотъ… Поди ты! И выйдетъ же, право!… Спасибо, попа спохватились привезть, а то бы и такъ…
Онъ помолчалъ, покачалъ головой и, тихо подавшись къ двери, обронилъ, выходя ужъ:
— Сейчасъ, какъ пошелъ я, къ становому услали…
Никто не отвтилъ ему. Ушелъ онъ. Вс посидли, еще покурили и молча (стснялъ всхъ ‘старшой’) собрались и вышли.
Умовъ съ посыльнымъ сейчасъ же далъ знать на станцію дорожному мастеру, прося Христомъ-Богомъ пріхать, и не пошелъ на работу, а вышелъ на ‘линію’, да и застылъ тамъ на перезд, нетерпливо поджидая, когда тотъ прідетъ… Онъ былъ словно сонный. И мысли то быстро вихрились въ его голов, то вдругъ, какъ-то сразу, запнутся и кружатся, кружатся… А тамъ и опять встрепенутся… Утомленное тло тоскливо все ныло. Покалывало, саднило горло… Ротъ пересохъ (все, кажется, пилъ бы…). И все бы стоялъ, да сидлъ, иль лежалъ гд-нибудь, чтобъ одинъ, чтобы не трогалъ никто, не мшалъ бы…
‘Пропалъ я!… Въ Сибирь сошлютъ… Господи, ослобони!… Кать бы сейчасъ… Нтъ, не ее, а жену бы сюда!’ — и ему, какъ ребенку, хотлось заплакать…
Умовъ не злой по натур былъ малый. Немного хвастливый, немного заносчивый, правда, и то эти качества были наносными. Раньше, какъ жилъ онъ въ семь, на деревн, онъ много былъ проще. Веселый, разгульный, шутникъ, зубоскалъ, онъ — первый плясунъ и ‘гармонистъ’ на сел — былъ общимъ любимцемъ и ‘женской сокрухой’… 18 лтъ онъ женился. Теперь ему 22 года, а у него уже трое дтей. По знакомству, случайно, онъ попалъ на ‘дорогу’: раньше ‘ремонтнымъ’, потомъ — расторопный, смышленый — онъ скоро пробился и выше… Онъ ‘на изысканіяхъ’ сумлъ показаться инженеру и сталъ за ‘артельщика’ — собиралъ, когда надо, поденныхъ, велъ съ ними разсчеты, гонялъ ‘негожалыхъ’, понукалъ на работ… И скоро — вчерашній ‘свой братъ’ — онъ смотрлъ уже ‘начальникомъ’. Это сказалось: онъ сталъ и грубе и заносчиве. И если за это хвалили и даже любили гг. инженеры, молодцомъ называли, то, наоборотъ, ‘свой братъ’ порицалъ, ненавидлъ. Скоро для Умова вчерашній ‘свой братъ’ сталъ уже ‘мужланомъ’, ‘идоломъ’, ‘хамомъ’, котораго онъ ни во что ставилъ, а подчасъ (дошло и до этого) билъ даже…
А гг. инженеры смялись, хвалили… Мало-по-малу онъ (когда началась постройка) и вовсе сталъ нуженъ и близокъ. При немъ не стснялись. Прідетъ, бывало, начальникъ дистанціи — толстый такой — Шаркинъ и скажетъ ему и десятнику Маркину: ‘Вы, дескать, на этотъ мсяцъ по табелямъ накиньте рубликовъ 300…’ — ‘Слушаемъ, ваше благородіе!’ — отвтятъ они. Тотъ засмется: простой такой баринъ… Ну, и припишутъ они: надо, скажемъ 500,— 900 напишутъ… 300 — тому, а сотнягу подлятъ. Извстно, ‘рука руку моетъ’, и шло себ… Разъ, что камни возили, Умовъ и сразу сорвалъ дв ‘катюхи’!…
Закончилась достройка, поправился Умовъ. Въ семь раньше и хлба на годъ хватало, теперь былъ запасъ и достатокъ. Лошадей пару ‘въ 300 цлковыхъ’ купилъ. Двухъ двокъ-сестеръ и ‘справилъ’, и замужъ повидалъ. Начальство любило. Дома души въ немъ не чаяли. И только ‘свой братъ’ не любилъ: ‘ворягой’ и ‘собакой’ его величалъ… Ругался и дрался онъ шибко… И все, слава Богу, сходило… И надо же было случиться!…
‘Пропала моя голова!… Въ Сибирь сошлютъ… Убилъ человка я!… Господи, выпутай!’ — тосковалъ и молился запуганный Умовъ, неподвижно стоя на перезд и поджидая дорожнаго мастера…
Все нту… Но вотъ изъ-за выемки донесся до него далекій гулъ, словно идущаго позда… Но то былъ не поздъ, привычное ухо Умова не могло ошибиться: онъ зналъ, то шла, говорила дрезина…
Цлыхъ шесть дней лежалъ трупъ на ‘хорахъ’ въ ‘скотной изб’, и все благодаря неумлости и безтолковости деревенскихъ ‘начальствующихъ’ лицъ. Становой, напримръ (милый, но шальной уже старецъ), произведя осмотръ ‘тла’ и сдлавъ дознаніе на тотъ же день утромъ, на слдующій только день собрался послать сотскаго въ городъ и, отпуская его, не далъ ему никакихъ указаній. И тотъ, очутясь какъ въ лсу, пошелъ ерундить… Пріхалъ, не засталъ дома слдователя (тотъ былъ въ отъзд) и, не зная какъ быть съ этимъ, куда обратиться, куда дть бумаги, почелъ почему-то нужнымъ заняться ‘перехватываніемъ’ слдователя на дорог и ‘кинулся’ на одну изъ желзно-дорожныхъ станцій… Ну, и не засталъ: ‘обминулся’ — тотъ только-что выхалъ… Неудача эта, какъ на-зло, совпала съ вечеромъ: и сотскій, соблазнясь близостью дома, захалъ къ себ, заночевалъ, и уже поутру отправился въ городъ… И опять не засталъ: ‘опозднился’ — тотъ снова ухалъ…
Кончилась вся эта волокита тмъ, что Сагинъ, потерявъ всякую надежду дождаться слдователя, вошелъ съ нимъ въ переговоры самъ — телеграфировалъ, и тотъ, на пути уже, чуть ли не за нсколько минутъ передъ самымъ отъздомъ, выручилъ нужныя ему по этому длу бумаги отъ въ конецъ замученнаго и сбитаго съ толку сотскаго, который, въ довершеніе всхъ бдъ и несчастій, попалъ еще за всю эту исторію на цлую недлю подъ арестъ.
Обязанъ послднимъ онъ былъ г. слдователю. Это былъ высокій, сильно и плотно сложенный человкъ, лтъ 40, съ круглой, какъ шаръ, головой, посдвшей и коротко стриженой, съ большимъ, круто очерченнымъ, какъ клювъ хищной птицы, носомъ, на которомъ прочно осли золотыя очки, мшая всмотрться въ подозрительно, зорко глядящіе глазки, съ небольшою бородкой и ртомъ, чувственно-брюзглымъ и совершенно лишеннымъ мало-мальски законченныхъ линій… Что-то птичье, ястребиное, было въ этомъ лиц слдователя, особенно въ профиль.
— Этихъ мерзавцевъ учить да учить надо!— ршилъ этотъ просвщенный мужъ и, не обращая вниманія на просьбы и слезы несчастнаго сотскаго, на заступничество своей хорошенькой жены отослалъ его съ запиской въ полицію, а самъ (все это происходило на вокзал, у подъзда) грубо взялъ въ руку красивую ‘мордочку’ провожавшей жены, не спша и не стсняясь присутствіемъ публики, жадно расцловалъ ее и, продлавъ все это, быстро взбжалъ въ вагонъ… За нимъ (поздъ снимался уже съ мста), торопясь, неуклюже взобрался и докторъ — тщедушный брюнетикъ, простоватый, мозглявый, съ застывшей плюгавой улыбкой на угреватомъ, слащавомъ лиц. Онъ халъ на вскрытіе.
— Простите, что такъ нескоро и затруднили васъ гостеваніемъ трупа,— сказалъ, входя первымъ, слдователь.
— Вы не меня, а — точне — моихъ рабочихъ затруднили этимъ ‘гостеваніемъ’: трупъ — ихъ сосдъ по помщенію и разложился очень…
— А не топили тамъ?
— Избу, гд онъ лежитъ? Нтъ.
— Ну… тогда — пустяки,— сказалъ, весь утопая въ улыбк, докторъ.
Вс вошли въ кабинетъ.
— ‘Дурасевичъ’!— ‘Бобровъ’!— назвали себя слдователь и докторъ.
Сагинъ пожалъ имъ руки, назвалъ себя и предложилъ ссть.
— Такъ какъ же?— началъ слдователь, дымя папиросой.— Намъ бы сейчасъ и за дло?…
— Я,— перебилъ Сагинъ,— предложилъ бы вамъ сперва позавтракать.
— А что-жъ. Докторъ, давайте-ка съдимъ что-нибудь: потомъ-то, пожалуй, не такъ уже вкусно будетъ, а? правда?
— О, что касательно меня… то… знаете… я… Пустяки это,— встянулъ брови тотъ и, длая неуклюжіе жесты головой и руками, опять весь расплылся въ улыбк.
Слдователь насмшливо, а Сагинъ брезгливо слдили за нимъ. Перешли въ столовую. Тамъ все уже было готово. Во время завтрака Сагинъ, наведенный на это вопросами слдователя, въ общихъ чертахъ обрисовалъ ему картину убійства.
А на ‘скотной изб’, гд помщался трупъ, все было готово и ждали…
Невозмутимый фельдшеръ, человкъ лтъ 50 слишкомъ, бородатый и рослый, одтый въ рыхлое отъ долгой носки драповое пальто съ оттянутыми пуговицами, жадно зіяющими карманами и неуклюже-торчащимъ шиворотомъ на сухой, сутуловатой спин, возился у стола и отъ нечего длать перетиралъ блестящіе инструменты, которые потомъ онъ чинно раскладывалъ кряду по лавк. Широко открытые сроватые глаза его, когда онъ смотрлъ на трупъ, уложенный на ‘хорахъ’, подъ наискось наброшеннымъ овчиннымъ полушубкомъ, на лица любопытныхъ, то и дло заглядывающихъ къ нему въ дверь,— глаза его были совершенно спокойны, безучастны и ничего не выражали. Онъ, съ его словъ, 20 лтъ ‘потрошилъ’.
На ‘людской’, что была черезъ сни, собирались обдать. Пришли рабочіе, поденщики (они подчищали лсъ, и за поясами у нихъ торчали топоры). Услись. Первые — вокругъ стола, вторые — гд было мсто по лавкамъ. И каждый доставъ, всякъ себ, изъ котомки краюшку хлба, соль, не торопясь, началъ сть, Запивая глотками воды изъ большой жестяной, потемнвшей кружки, которая шла по рукамъ.
Умовъ тоже здсь. Жмется подальше отъ трупа… Въ сняхъ — вовсе близко и запахъ. А онъ не выноситъ его: забьется-забьется вдругъ сердце… Того и гляди — упадешь. Лицо Умова блдно, и слдъ перешитыхъ страданій — безсонницы, страха — оттиснулись ясно. Глаза его, свтлые каріе, и то виновато-молящіе, то равнодушные вовсе, и смотрятъ поверхъ какъ-то, мимо…
— А что, братъ,— не вытерплъ Денисъ и обратился къ нему вдругъ,— ты бы глянулъ, дошелъ бы… Нешь можно такъ? Крестникъ!…
Тотъ вздрогнулъ весь какъ-то, оглянулся на голосъ и молчп потупился… Всмъ стало неловко. Да и Денисъ тоже понялъ, что шутка не къ мсту, и больше не трогалъ ужъ Умова.
‘Богъ съ нимъ,— подумалъ онъ.— Легко нешь! Тоже, вдь, какъ-никакъ, душу человкъ загубилъ!’…
И не одинъ онъ, а вс такъ додумали и снова украдкой взглянули на Умова. А тотъ какъ потупился, такъ и остался… Губы только дрожали, кривились… И онъ не могъ справиться съ ними. Ему было жаль себя, онъ былъ готовъ ужъ заплакать, и только самолюбивая мысль о томъ, что это стыдно, вынуждала его бороться, крпиться…
Въ ‘людской’ стало тихо, и слышно было, какъ глухо гудли голоса говорившихъ въ сняхъ. А тамъ были: староста сельскій, Иванъ Петровъ Зайцевъ, бородатый мужикъ, изъ старыхъ солдатъ, хлопотливый, порывисто-быстрый, съ дрожащею гримасой гд-то близко укрытаго смха, понятые — два безбородыхъ, безусыхъ парня, свидтели (знакомые намъ) — будочникъ ‘бородачъ’ изъ ремонтныхъ и пильщикъ Самсонъ. Послдній — опять жертва ‘слушателя’: онъ усердно повствуетъ о томъ: и какъ ‘приключилось’ все это, и какъ ‘помёръ-отошелъ старичокъ’… По первому пункту ему возражаютъ ‘дорожники’ — и мягкій, какъ воскъ, по натур Самсонъ уступаетъ, не споритъ и, какъ разсказчикъ, не мало теряетъ, за то по второму онъ, не стсненный ничмъ, весь отдается разсказу, и этотъ послдній волнуетъ и трогаетъ: всмъ вдругъ становится жаль ‘старичка’.
— Да, да, запоздали мы, докторъ… Все завтракъ надлалъ, а? правда?— продолжалъ говорить слдователь, входя въ сни ‘людской’. Онъ остановился, небрежно сунулъ ближайшему къ нему человку портфель, обронивъ какъ-то вскользь: ‘подержи-ка!’ — и, сосредоточенно поковырявъ въ зубахъ длиннымъ, отрощеннымъ ногтемъ мизинца, распахнулъ пальто, досталъ часы, взглянулъ и сказалъ:— А знаете, докторъ, не такъ уже поздно: часъ слишкомъ. До позда долго: успемъ.
— Ну!— мняя интонацію, неожиданно обратился слдователь къ окружающимъ и въ первый разъ оглянулъ ихъ: — накройтесь!… Староста! трупъ гд?
Тотъ такъ и рванулся… заторопился и, тихо рыча, вдругъ рвавшимся смхомъ отвтилъ:
— Вотъ… вотъ… ха-ха… ваше благородіе!… Тутъ они, ха-ха…
Слдователь впился глазами въ подозрительный, багрово-синеватый носъ суетливаго старосты и недоврчиво спросилъ у него:
— Что веселъ такъ, а?
Тотъ зароблъ, затоптался на мст, сорвалъ быстро шапку, хотлъ что-то сказать и оскся.
‘Нтъ, кажется, трезвый’,— ршилъ про себя слдователь и молча прошелъ въ хату.
Вскрытіе шло своимъ обычнымъ порядкомъ. Слдователь молча писалъ. Докторъ — тоже: посмотритъ-посмотритъ, поржетъ, буркнетъ что-то, сядетъ и пишетъ. А невозмутимо-спокойный фельдшеръ, безучастный ко всмъ, продолжалъ ‘потрошить’… Лица крестьянъ были брезгливо наморщены. Ни страшный видъ трупа, ни смрадъ его — имъ не давали того впечатлнія, какъ это длала грубая картинность самаго вскрытія: ‘наруга’ — вотъ слово, въ которое выливалось ихъ отношеніе къ тому, что они созерцали. И всякій разъ, какъ фельдшеръ предпринималъ что-нибудь особенно нецеремонное по отношенію къ трупу,— они обмнивались короткими взглядами. И этотъ молчаливый, но выразительный обмнъ мыслей не прекращался съ начала и до конца вскрытія.
Вскрытіе кончилось.
Слдователь и докторъ перешли въ сосднюю хату. А фельдшеръ занялся приборкою трупа.
Въ дверяхъ показался вдругъ Сагинъ. Черные глаза его, изъ-подъ срой высокой барашковой шапки, разсянно скользнули по лицамъ всхъ и остановились на труп. Тотъ — длинный и плоскій, словно придавленный, одтый въ широкія, просторныя порты и темно-синюю, лощеную коленкоровую рубаху,— покоился въ бломъ тесовомъ, наскоро сбитомъ Игнатомъ, гробу.
Сагинъ опять оглянулъ всхъ, подался къ покойнику и пристально, долго смотрлъ на него…
‘Какъ измнился онъ стрижкой. Бдный! И что за лицо! Совсмъ — восковая статуя’.
Сагинъ, снова взглянувъ на всхъ, вышелъ.
Въ ‘людской’ — довольно большой и опрятной изб — у стола сидлъ слдователь и, не отрываясь, писалъ. Докторъ, въ растегнутой шуб, тихо похаживалъ взадъ и впередъ, изрдка останавливаясь и морщась, обнюхивалъ руки. Онъ мылъ ихъ, но запахъ остался.
Дверь отворилась.
— Можно?— спросилъ, входя, Сагинъ.
— О, да! Тутъ что же?… Вотъ еслибъ серьезное, запутанное дло, ну тогда ужъ, конечно… А здсь — хоть и вс пускай слышатъ!
— Сейчасъ и начнете?
— А вотъ… сію минуту: допишу только это… Скажите: какъ правильно: ‘съ паровъ’?
— Нтъ. ‘Съ паръ’.
— А… такъ?— протянулъ тотъ.— Мерси!— и снова сталъ быстро набрасывать вязанымъ, четкимъ почеркомъ строку за строкой…
Опять отворилась дверь — и въ ‘людскую’ вошелъ высокій, худой, матово-блдный человкъ лтъ 40, въ очкахъ на темныхъ, близорукихъ, красивыхъ глазахъ и въ форм инженера-путейца. То былъ начальникъ дистанціи — Декрэ.
— А!— вскрикнулъ слдователь,— вотъ кто! Пора ужъ, пора! Убиваютъ людей и въ усъ себ не дуютъ!…
— Что же д’ать: д’а, ‘абота!— мягко, пвуче сказалъ тотъ, упраздняя дв буквы — ‘р’, ‘л’.— Мы не знакомы…— подался онъ къ Сагину и протянулъ ему руку:— Дек’э.
Сагинъ назвалъ себя и поздоровался.
— Эй, староста!— вдругъ крикнулъ слдователь и сразу превратился въ сдержаннаго, безстрастнаго чиновника. Лицо его сдлалось холодно, жестко. Голосъ и тонъ измнился: сталъ глуше и ниже.
Началось слдствіе.
Самсонъ былъ опрошенъ первымъ.
— Ну, разскажи мн, какъ все это было!— спросилъ слдователь и подозрительно уставился глазами на ‘свидтеля’. Но милое, симпатичное лицо того, кроткій, ласкающій взглядъ, тихій, задушевно-искренній голосъ — невольно располагали къ доврію: и слдователь понялъ, что здсь не солгутъ и повдаютъ правду.
— Какъ, ваше благородіе, сказывать: прямо съ начала какъ было?
— Да, да, все, какъ было…
— Ну… стало-быть, шли мы съ работы, объ вечеру, значитъ, со старичкомъ… Идемъ, такъ-то, балакаемъ, занялись, то-то, отъ скуки… Сколько сгодя — запнулись мы въ выемку… Глядь: повстрчались рабочіе… А на верху, стороной, и старшой тоже идутъ. Ну, оглядли насъ и взялись исчунять: что, дескать, ходите здсь?… Посквернословили насъ… Ну, мы и повернули назадъ. Идемъ, такъ-то, а старичекъ-то успариваетъ все, навстрчу, то-то, говоритъ… Дальше больше… Вздумалъ онъ, старичекъ, по откосу взойти… Старшой — опять взяли въ сердц — не допустили. Ну, а старичекъ все перечилъ… Они, стало быть, возгорились — сбжали къ намъ сверху-то, да за нимъ-то… Старичекъ-то побгъ, я-то — иду… Ну, а они погнались и настигли. Да прямо, такъ-то, ка-акъ дали ему въ горбъ-то… Онъ и упалъ — не сдержался. Да всталъ и скажи: ‘Что жъ ты меня, говоритъ, стараго человка, сухмянишь?…’ Да. Они не урезонились этимъ: схватили его за пельки, да споднизу ногой его ка-акъ пустятъ, да съ ‘линіи’, такъ-то тово, и попхни… Старичекъ-то упалъ, старшой-то пошли, подошелъ я — а тотъ никуда: ослаблъ вразъ. Я, то-то, думаю: издивляетъ онъ, глупости затваетъ — судиться задумалъ, а онъ и взаправду. Поднялъ я его, взвелъ по откосу, а дальше-то онъ и не осилилъ идти… Кричитъ: ‘смерть!’ Я чисто затмился. Да — сколько сгодя — подойди человкъ изъ казармы (прохожимъ сказался), да и посовсти меня: ‘Ты бъ, говоритъ, къ барину (къ ихней вотъ милости,— указалъ Самсонъ на Сагина) дошелъ: гляди, и примутъ?…’ Я, то-то, добгъ сюда, поскучалъ приказчику… Они дошли до самихъ, спросились… Да и привезли старичка. Тутъ, опосля ужъ, попа привезли (скучалъ старичекъ-то, ей-Богу). А къ свту ужъ близко,— засни я,— а онъ и помри… Спохватился я, сразу,— какъ врод толкнулъ меня кто, право,— кинься къ нему-то, а онъ… отошелъ ужъ, ей-Богу… Вотъ. Только,— закончилъ Самсонъ свои показанія.
Его замнили сперва ‘Бородачъ’, потомъ — будочникъ. И тотъ, и другой сильно врали, особенно будочникъ. Онъ показалъ, что старикъ напалъ первымъ, съ аршиномъ въ рукахъ, и тотъ, защищаясь пихнулъ его — только. Оба ‘дорожника’, на глазахъ у своего начальства (Декрэ), старались попасть въ тонъ — угодить и замазать…
Слдователь слушалъ, писалъ… И, опросивъ этихъ трехъ, тмъ и закончилъ. Умовъ имъ не былъ допрошенъ.
— Къ чему же! Все ясно и такъ. Здсь — просто случайность: больной, ну, толкнулъ — и конецъ…— пояснилъ онъ, поймавъ на себ вопросительно-удивленный взглядъ Сагина.
— Да? И, какъ вы думаете, чмъ это кончится?— спросилъ его тотъ.
— Ну, это,— развелъ онъ руками,— Богъ знаетъ! Я… я — пошлю ‘на прекращеніе’. А тамъ — какъ прокуроръ ужъ. А что?
— Простите, но я нсколько иначе отношусь къ этому длу,— уклончиво отвтилъ Сагинъ и… пропустилъ своихъ гостей въ дверь первыми.
Вс четверо молча направились къ дому.
Во время обда, разговоръ мало-по-малу перешелъ въ возбужденный, а вскор потомъ — какъ это всегда и бываетъ — въ запальчивый споръ: сначала — между Сагинымъ и слдователемъ, затмъ — послдняго смнилъ Декрэ, и Сагинъ заспорилъ съ путейцемъ.
Началось все съ того, что слдователь, котораго подмывало спросить: какъ это ‘нсколько иначе’ относится Сагинъ къ данному длу,— не стерплъ и спросилъ. Разговоръ завязался.
Сагинъ доказывалъ то, что подобный порядокъ веденія дла — какъ отсылка ‘на прекращеніе’, при такомъ бгломъ, чисто эскизномъ, предварительномъ слдствіи, какъ только что слышанное имъ,— создаетъ почву для крайне нежелательнаго отношенія со стороны судебной власти къ преступникамъ, которымъ то оказывается незаслуженное милосердіе, то, наоборотъ, тамъ, гд и совсмъ ужъ не надо,— примняется драконовская мра.
— Въ самомъ дл,— говорилъ онъ,— возьмите дв параллели: убиваетъ одинъ, но онъ — хронически-грубый, вчно дерущійся субъектъ, и не нынче — завтра, а долженъ, логически долженъ, убить. Убиваетъ другой, но онъ — тихій, мягкій по натур, разъ, разъ только во всю свою жизнь, въ запальчивости, занесъ руку — и ударъ, въ силу какой-то роковой случайности, падаетъ именно такъ, что влечетъ за собою смерть. Правда, и тотъ, и другой не хотли убивать — и убили. Но у одного это — результатъ его всегдашняго поведенія: онъ нарывался и словно искалъ этой случайности. Другой, наоборотъ, самъ жертва послдней. И не дайте вы указанныхъ характеристикъ, опустите вы эту сторону дла — и эти дв, такъ непохожія, личности у васъ станутъ безразличными передъ мертвою буквой закона, который прежде всего и нуждается въ томъ, чтобъ его разумно, цлесообразно примняли къ жизни, умло разобравшись въ масс безконечно разнообразныхъ комбинацій… А именно этого-то вы и не длаете. Вы, напримръ, не опросили даже Умова. И онъ (теперь вотъ — для васъ, потомъ — для прокурора) загадка, иксъ. И г. прокурору придется заняться ршніемъ курьезной и трудной шарады, если только онъ не вернетъ вамъ этого дла назадъ и не попроситъ васъ просвтить его относительно закутанной въ тайну личности Умова, о которомъ онъ изъ вашихъ бумагъ, помимо имени этого человка, ровно ничего не знаетъ. И не сдлай онъ этого, и дай онъ тотъ или иной ходъ длу,— я откажусь понять, чмъ г. прокуроръ руководится?… Вы вотъ говорили давеча, что на вашъ взглядъ это — ‘простая случайность: больной,— ну, толкнулъ, и конецъ…’ А я вотъ я не согласенъ съ вами, такъ какъ, правда — по слухамъ, но все же хоть мало-мальски, а знакомъ съ личностью Умова. Это — крайне несимпатичная личность: онъ грубый, заносчивый, и рдкій день не дерется. И потому это убійство, на мой взглядъ, не ‘просто случайность’.
Сагинъ говорилъ возбужденно, запальчиво, черные глаза его жестко посверкивали, и онъ то и дло мнялъ положенія и нервно теребилъ свою черную бороду.
— Э-э, батюшка, да вы были бы опаснымъ судьей!— увильнулъ, зубоскаля, хитрый слдователь.— И потомъ,— прибавилъ онъ, мняя интонацію и чувствуя почему-то потребность уколоть собесдника:— скажите, вы — какъ?— не имете ‘зуба’ противъ желзной дороги? Отчужденіе земли подъ ‘линію’ у васъ было вдь? Правда? И что жъ, хорошо обошлось? Не тянули васъ, а?— и онъ засмялся.
Сагинъ слегка поблднлъ, но сдержанно улыбнулся.
— Вы думаете? И мн васъ жаль разочаровывать. Съ дорогой по дламъ отчужденія я покончилъ — знаете?— однимъ изъ первыхъ. И вы простите, но я дурно понимаю: какъ все это вяжется у васъ съ предметомъ настоящей бесды?— онъ усмхнулся.— А что касается ‘зуба’, то такъ, какъ вы его понимаете я его не имю противъ желзной дороги, хотя — не утаю — и не изъ поклонниковъ ея. А вы… вы — съ нею въ ладахъ?— спросилъ онъ, слегка тонируя послднюю фразу.
И тотъ, и другой улыбались любезно, но каждый въ душ не любилъ другъ друга, почти ненавидлъ, и хорошо это зналъ.
Вотъ тутъ-то въ разговоръ и вмшался ‘путеецъ’. Его затронули. Его уколола и небрежно брошенная Сагинымъ фраза о томъ, что я де ‘не поклонникъ’ желзнодорожнаго дла, и рзкая характеристика Умова, сдланная имъ, а главное — ему все больше и больше не нравился этотъ нервный, злой человкъ, черные жгучіе глаза котораго, когда говорилъ онъ, загорались недобрымъ огнемъ и становились дерзкими. Декрэ — мягкій и добрый но натур — рдко волновался и сердился, но сейчасъ его словно заражала страстность собесдника. Онъ сталъ возражать.
— Позвольте, вы вотъ говорите, что ‘не поклонникъ’ желзнодорожнаго дла,— началъ Декрэ, мягко смазывая то ‘р’, ‘л’.— И мн, право, хочется думать, что вы и боле рзко относитесь къ намъ… Почему?— развелъ онъ руками,— Богъ всть! Во всякомъ случа, эта предубжденность, нердкая за послднее время, прямо-таки несостоятельна,— изъ какой бы тамъ точки зрнія вы ни выходили съ вашими нападками!… Желзная дорога — и это вамъ засвидтельствуетъ исторія — всегда являлась проводникомъ и разсадникомъ культуры и цивилизаціи. И спорить противъ такой почтенной миссіи, какъ: просвщеніе массъ, развитіе благосостоянія, смягченіе нравовъ,— курьезно…
— О, Богъ мой, какъ все это издалека,— перебилъ его Сагинъ.— Но, поймите вы, вдь это-жъ уловка, какъ и масса подобныхъ пріемовъ!… Въ самомъ дл, вы говорите, положимъ, эта книга дурна, она исполнена лжи, и я не поклонникъ ея, или: это платье негодно, оно дурно сшито, гнилъ матеріалъ, и я не хочу его,— а вамъ возражаютъ, раздувъ произвольно ваши недовольства до крайнихъ предловъ, на что и нападаютъ, конечно.— Какъ! вы противъ книгъ?! вы противъ просвщенія?!— Какъ! вы хотите упразднить костюмы и ходить голышомъ?!— Да нтъ же, м. г., я не противъ книгъ, не противъ костюмовъ, не противъ и желзныхъ дорогъ, и мн не нравится только то, когда все это — дурно, негодно… Дорога… Никто вамъ не скажетъ, что онъ противъ нея, противъ скораго передвиженія грузовъ… Безспорно, это огромное удобство, очень сложное и многообразное по своимъ результатамъ… Но, вдь, не въ этомъ же все желзно-дорожное дло, надюсь! Есть и другія стороны. И вотъ то, что является придаткомъ къ этой желанной ‘скорости’, то зло, которымъ пропитано все это дло,— мн и не нравится. Не нравится мн: ни какъ наши дороги строятся, ни какъ эксплуатируются он… И не беря даже широко, и не трактуя ‘зло’ вообще, нтъ!— я беру только исключительно желзно-дорожное ‘зло’, и все-таки его такъ много, что не считаться съ нимъ невозможно. И я вотъ и считаюсь, и говорю: мн это не нравится. Возьмемъ примръ. Вы только что обмолвились: ‘смягченіе, дескать, нравовъ…’ А, разв и это?… Но тогда вамъ не доставало только иллюстрировать ваши положенія фактами для того, чтобы себя да своими словами побить!— зло усмхнулся Сагинъ.
— Позвольте-съ!— съ невозмутимымъ апломбомъ парировалъ Декрэ,— мн вотъ особенно и не нравится ваше отношеніе къ Умову, Да-съ. Онъ далеко не таковъ, какимъ вы его аттестуете. Онъ у меня на прекрасномъ счету и лучшій старшій рабочій изо всей дистанціи. А что на него обрушилось это несчастіе — случай, отъ котораго не застрахованы и мы съ вами,— то у меня, простите!— не хватаетъ жестокости карать его за это!
— Честь и хвала вамъ! Только ужъ позвольте и мн участвовать въ этомъ, вдь, если вамъ будетъ угодно припомнить, что я говорилъ, включая сюда и аттестацію Умова, то вы, надюсь, должны будете признать то, что я только констатировалъ фактъ, и до сихъ поръ не сказалъ еще, какъ я отношусь къ нему. И, если позволите, я вотъ и перейду къ этому. Вы вотъ говорили, что Умовъ лучшій старшій рабочій?
— Да, лучшій.
— Теперь вотъ будьте любезны, скажите: что это такое по-вашему: ‘лучшій и вообще хорошій’ старшій рабочій.
— А умлый администраторъ… который уметъ руководить артелью, дать всмъ работу, т.-е. наиболе выгодно эксплуатируетъ мускульную силу послднихъ и, наконецъ, иметъ престижъ среди нихъ.
— Виноватъ, ‘престижъ?’ т.-е….
— Держитъ артель въ кулак. Вотъ!— показалъ онъ худой, сжатый кулакъ и засмялся, и, странно, лицо его стало вдругъ добрымъ и милымъ.— Да, раньше онъ былъ разиня, а потомъ приметался, и у него работа кипитъ.
— Вотъ, вотъ… Словомъ, вы его отшлифовали. Былъ Умовъ простой, чернорабочій труженикъ, разиня, пришелъ желзно-дорожникъ — этотъ эксплоататоръ всхъ ‘силъ’ и ‘богатствъ’,— пришелъ, коснулся волшебнымъ жезломъ — и сталъ Умовъ молодцомъ, не разиней и — сначала вотъ убиваетъ, а потомъ идетъ и въ острогъ… И вотъ эту-то именно способность вашу — одну изъ многихъ магически превращать ‘разиней’ въ ‘молодцовъ’ и острожниковъ — я и не долюбливаю въ васъ.
— Во-первыхъ,— закипятился путеецъ,— это натяжка, а, во-вторыхъ, что касается эксплуатаціи ‘силъ’ и ‘богатствъ’, то Богъ его знаетъ, кто изъ насъ перетянетъ: я ли, желзно-дорожникъ, вы ли, помщикъ?… О, я присмотрлся и знаю. Мы — это фактъ — и платимъ, и кормимъ своихъ рабочихъ гораздо лучше васъ!… Надюсь, вы спорить не станете?
Что-то дрогнуло въ лиц Сагина. Но онъ поднялъ перчатку.
— Я всячески далекъ отъ мысли,— сказалъ онъ,— ставить вамъ въ примръ ‘помщика’ и защищать его… (Губы его зло скривились, и онъ усмхнулся).— Вы помните въ ‘Трилогіи’ Толстого царь Іоаннъ такъ аттестуетъ себя:
…осквернилъ:
Уста божбой, языкъ мой срамословьемъ,
Убійствомъ руки и грабленьемъ злата,
Утробу объяденіемъ и пьянствомъ,
А чресла несказуемымъ грхомъ!…