СТАРОСТА МЕЛАНЬЯ.
СТАРОСТА МЕЛАНЬЯ.
РАЗСКАЗЪ.
Н. КУКОЛЬНИКЪ.
‘Картины русской живописи’, СПб, 1846
Староста Меланья, Кукольник Нестор Васильевич, Год: 1846
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Въ 1839 году поздно осенью возвратился я изъ небольшаго вояжа, сдланнаго въ западныя наши провинціи. Во всю дорогу крпко грустилъ я, что не достанется мн увидть выставку и придется еще три года ждать этого художественнаго праздника. Но видно выставка знала о моей печали. Картины сдружились и долго, долго не могли разстаться, такъ что на другой же день по возвращеніи въ Петербургъ, постилъ галлереи Императорской Академіи Художествъ. Не стану описывать, какое впечатлніе сдлала на меня выставка 1839 года. Это было бы не своевременно и не интересно. Скажу только о картин Венеціанова, потому что она послужила поводомъ къ настоящему разсказу. Долго, долго смотрлъ я на эту правдивую живопись. Въ лиц умирающей казалось я видлъ мою Меланью, въ другихъ лицахъ я находилъ сходство съ людьми, изъ коихъ я видлъ собственными глазами только одного, это Прохора, что стоитъ за кроватью. Можетъ быть онъ у Венеціанова и не Прохоръ, а Лука, но у меня онъ былъ Прохоръ. Я преспокойно такъ называлъ его въ моемъ воображеніи, и былъ весьма благодаренъ художнику, что онъ заставилъ меня вспомнить объ этихъ почтенныхъ людяхъ. Возвратясь домой, я услся за столъ и призвалъ на помощь вс силы моей памяти. Но, увы, многое улетло невозвратно, я не могъ себ припомнить даже названія села, гд происходило дйствіе, а оно лежало на проселочной, не подалеку отъ большой Смоленской дороги, весьма близко отъ Москвы. Черезъ это село проходилъ путь къ одному моему доброму знакомому, къ которому я здилъ изъ Москвы на долгихъ и на короткое время.
‘Эй вы добрые’ крикнулъ ямщикъ, завидя церковь села, мелькавшую въ проскахъ рдкаго лса. ‘Вишь люди валятъ съ снокоса, солнышко спать хочетъ, пора я вамъ и мн вздремнуть, а дло извстное: конь вздремнетъ, на сто верстъ бодрости захватитъ, а вздремнетъ ямщикъ, три ноченьки со счетовъ долой … Эй вы!’
И добрые кони, какъ будто поняли краснорчиваго ямщика, помчались, дорога была, извстно, русская, проселочная, будто оспа какая по ней прошла, то и дло выбой да яма, а ужъ гд ровная колея, такъ и за то спасибо, покривилась дорога, будто богатырь какой по ней проходилъ, да хмленъ былъ, куда пошатнется, и дорога за нимъ, то на одну, то на другую сторону косилась дорога, а какъ подъхали къ рчк, косогоромъ такъ и покатились, подъ самое село, а село на горк за рчкой.
На прекрасномъ мст расположено было село, внизу рчка, съ обрывистыми крутыми берегами, по луговой сторон зеленымъ бархатомъ стлалась высокая трава, кое гд кучи втвистыхъ деревъ уничтожали пустынный видъ нашихъ луговъ, вдали можно было явственно разсмотрть другое, также обширное село. Дома вс были весьма хорошо обстроены, на темени пригорка красовалась сельская церковь и дворъ священника. Сельская улица съ переулками тянулась около церкви длиннымъ полукругомъ. Прелесть вида умножалъ и прекрасный весенній вечеръ, какихъ я пало запомню. Вдоль по улиц, почта у каждыхъ воротъ, сидла красиво и опрятно одтыя молодицы и двушка, мужчинъ почти не было, потому что семи или осьми дряхлыхъ стариковъ считать нечего. Ямщикъ мой, прохавъ пять ила шесть домовъ, остановился на бревенчатой мостовой к кликнулъ: ‘Эй вы, красныя, а гд тутъ у васъ господа останавливаются?’
‘Гд хочешь, везд примутъ!’ отвчала истинно красивая молодица, привставъ и скромно сложивъ за груди руки. Въ это время все общество женщинъ, сидвшихъ у этихъ воротъ, встало за разъ, какъ будто по условію, и поклонилось кому-то. Я оглянулся, потому что этого поклона я никакъ не могъ принять на свой счетъ, иве ошибся: по правую сторону улицы проходила пожилая женщина, также весьма чисто и опрятно одтая. У всхъ воротъ, мимо которыхъ ни проходила, женщины и даже старики подымались съ мстъ и почтительно ей кланялись, меня это крайне поразило, но на Павлушку не сдлало ни малйшаго впечатлнія, онъ все допытывался, гд бы получше пристать.
‘Да сказано теб’ отвчала молодица: ‘у васъ вс хозяева гостю рады, а у кого изба попросторне, такъ у Прохора.’
— ‘А гд же вашъ Прохоръ?’
‘Да вовъ видишь ли, куда староста Меланья повернула, такъ за ея дворомъ, первыя ворота.’
— ‘Да что у васъ старостой баба, что-ли?’
‘Не замай нашу Меланью, ступай съ Богомъ, куда указано.’ Съ этимъ молодица отвернулась отъ нагъ и услась на прежнее мсто, а мы остановились у воротъ Прохора. Хозяинъ сидлъ у своего двора на прилавк, и беззаботно глядлъ на двухъ красивыхъ мальчиковъ, игравшихъ на мостовой. Примтивъ васъ, Прохоръ всталъ, поклонялся и спросилъ, что намъ угодно. Узнавъ о чемъ дло, Прохоръ молча отворилъ ворота, коляска въхала на темный крытый дворъ: а я остался на улиц.
‘Ну, слава теб Господи!’ сказалъ Прохоръ: ‘вотъ и наши!’
‘Долгенько сегодня’ замтила Меланья, которая въ тоже время вышла на улицу. ‘Чай докосили!’
‘Нтъ, Меланьюшка, знаю я вашу долину. Вдь она до нашего села доходитъ. Недобрый видно по ней камышки раскинулъ. Не разъ коса зазубрится ..’
— ‘Вотъ ужъ и недобрый, наше мсто свято, что ему до насъ за дло?’
‘Встимо, Меланьюшка! Про то ты лучше знаешь.’ Во время этого краткаго разговора, я съ любопытствомъ разсматривалъ собесдниковъ. Меланья была женщина лтъ сорока пяти, шести, сухощавая, рослая, во годы или другія какія житейскія невзгоды ее погнули: лице, несмотря за худобу, было выразительной пріятно очертано. Прохору во всмъ признакамъ было за пятьдесятъ, но онъ сохранялъ въ лиц и движеніяхъ молодецкую бодрость. Лице по наружности было простовато, не было въ немъ русскаго дородства, поджарый старикъ умильно поглядывалъ за щедушную сосдку, а та смотрла въ оба за улицу, въ конц села повязалась толпа крестьянъ съ косами, они шли съ пснею, но завидя Меланью, вс остановились и перестали пть.
‘Здравствуй, ненаглядная’ сказалъ косарь, повидимому старшій.
— Спасибо за привтъ, добрые молодцы. Богъ помощь, а завтра поблагодаримъ Его за наше довольство и всякую милость.’
‘А завтра праздникъ, Меланьюшка?’
— ‘Церковный! Рождество Предтечи! будетъ служба, да молитва работ не помха.’
‘Такъ приходить въ церковь?’
‘Какъ же, родимый, до обдень успешь поработать!’
‘Такъ прощай же, Меланьюшка, храни тебя Господи!’
— ‘И васъ также, дти мои, простите!’
Косари молча разбрелась по домамъ, изъ нихъ двое ушли въ домъ Меланьи, вмст съ хозяйкой, а одинъ подошелъ къ Прохору.
‘Что сынокъ’ спросилъ Прохоръ: ‘много накосили?’ — Таки довольно, родимый, да гд же Авдотья? Что она дтей не смотритъ. Видишь, одни на улиц возится.—
‘Полно, Сеня! Богъ за ними пуще нашего смотритъ, да и я присматриваю, а она у больной Аонасьихи, такъ Меланья наказала, очередь на нее пришла. Ужъ мн и самому безъ Дуни сгрустнулось, да вотъ и гостя Богъ послалъ, а что будешь длать, у Аонасьихи детей нтъ, а вдовье дло не лучше сиротскаго, тутъ толковать нечего. Ступай-ко, Сеня, самоваръ поставь а я ребятишекъ самъ то спать уложу.’
Семенъ повиновался безпрекословно, а старикъ сталъ внуковъ загонять на палата. Загналъ, да и меня съ ними. Я уже не могъ разстаться съ Прохоромъ, и разговоры, и чинность, и Меланья, и все приводило меня въ удивленіе, мн хотлось узнать подробне про Меланью, про самого Прохора, про бытъ крестьянъ, но какъ приступить къ этому. Прохоръ на вс мои вопросы отвчалъ коротко, и какъ то не охотно. Чье село? Государево. Сколько душъ?— Семь сотенъ съ небольшимъ. Кто священникъ?— Отецъ Иванъ. Кто управляющій?— Міръ правитъ, есть и начальство.’ — И вопросы мои истощались, я какъ то не смлъ начинать про Меланью. Наконецъ педали самоваръ. Я и спросилъ: давно ли ты, Прохоръ, чай пьешь?
‘Не пью, кормилецъ! Не наше питье, а держу про господъ, черезъ ваше село не мало прозжихъ. А пуще въ зимнее время, лучше вина господское тло гретъ. Я на Москв узналъ про чай, да и завелъ, а самъ я, батюшка, мелкой торговецъ, торговля моя на три села, на Москв бываю не по разу въ годъ, такъ и этого злья искуплю, фунтъ на годъ.’
— Такъ ты не крестьянинъ?
‘Былъ, батюшка, изъ Дмитровки, вонъ что съ улицы видно, да Богъ помогъ, вышелъ на волю, тутъ себ домишко построилъ, да и вку доживаю съ сынкомъ да съ Дуней, да съ внуками.’
— За чмъ же твой сынъ сно косилъ?
‘А что ему длать? Пусть сосдямъ помогаетъ, да помнитъ, что и онъ не изъ какихъ иныхъ, а простой человкъ.’
— Отъ чего же ты поселился здсь, а не гд инд? ‘Отъ чего?’ Старикъ печально улыбнулся и покачалъ головою.— ‘Молодъты баринъ, такъ и не диво, что про все хочешь знать.’
— Да разв грхъ, Прохоръ?’ спросилъ я желая принародиться и къ его понятіямъ, к къ языку. ‘Видишь, мн ваше житье бытье крпко по сердцу пришлось. На вашемъ сел видимо — божья благодать!’
‘Тото и есть ‘ перебилъ меня старикъ значительно и глаза его сверкнули радостно.
— Должны же быть въ вашемъ сел люди, продолжалъ я, которые угодны Богу…
‘Тото и есть!’ перебилъ меня Прохоръ. ‘Право баринъ, ты умно говоришь, то то и есть, что въ нашемъ сел живетъ Меланья!’
— Вотъ эта, что ты разговоривалъ?
‘Она сама, батюшка! Ну, да что объ этомъ говорить. Все село знаетъ.’
— Да я то ничего незнаю, подумалъ я и предложилъ старику выкушать со мною чашку чаю, отнекивался Прохоръ да не долго, удалось мн его и усадить и другую чашку подставить и разговорился старикъ … ‘Видно ужъ такъ было Богу угодно,’ говорилъ Прохоръ: ‘Чай ты, баринъ, про Бородино и про Француза слышалъ? Годовъ будетъ за пять до супостата, провожалъ я^Брата на службу царскую, а у насъ въ Дмитровк церковь на ту пору погорла, такъ и отмолиться за брата было негд. Пришли мы оба съ братомъ, да съ матерью, въ здшнюю церковь. Пришли мы, а въ церкви священникъ съ дьячкомъ молебенъ служитъ, а у молебна люди стоятъ, покойный Андрей, да сынъ его Василій, да дочь Меланья, да другая дочь Василиса, да еще сынъ Онисимъ, да сноха Лукерья, да деверь Лупнъ, да кумъ Трифонъ, что на Москв въ огородникахъ, да Савва, что но зим въ Москву извозничать здитъ, да еще двое трое изъ родни, теперь не припомню. Вс стоятъ да плачутъ, окромя Андрея старика, да Меланьи. Андрея Крутоярова и мы вс знали. Зазжалъ старикъ въ Дмитровку иноразъ.— Какъ посмотрла матушка Ирина на Андрея, да на Василья тотчасъ смкнула, что и у нихъ та-же бда, постояли мы, пока Крутояровы отмолились, тамъ давай и сами молиться, Крутояровы стоятъ, не уходятъ, поглядли и на насъ за то что мы на нихъ смотрли, какъ отошли молебны, Андрей и говоритъ Ирин: Что голубка, отняли и у тебя ясна сокола, а Ирина Андрею: Царю въ людяхъ больше нашего нужда. Нече хныкать. Пусть идетъ, пусть служитъ, съ молоду еще отецъ ему говорилъ: Лаврентій, быть тебя въ служб царской, такъ ужъ коли отецъ говорилъ, такъ дло извстное, ему было про то вдомо.— Слышь, Василей, сказалъ Андрей, не кручинься. Съ кавалеріей вернешься, а мы за тебя Бога молить будемъ. Я когда, Власьевна, въ городъ? или сборщиковъ поджидать будешь?— Что ты это, Лукичъ, будто Лаврентій неволей въ некруты идетъ. Car мы сходимъ, вотъ только поотдохнемъ маленько.— Да гд же теб, Власьевна, отдыхать? я твою хлбъ соль помню, и старика твоего, Царство ему небесное, щецъ хлбнемъ вмст, да дтей нашихъ благословимъ, пусть идутъ, страму на насъ не положатъ, а можетъ въ одномъ полку придетъ быть, такъ и насъ чаще поминать будутъ.—Пожалуй, Лукичъ, отъ хлба соли не бгаютъ.— Пошли мы къ Андрею. Вотъ въ тотъ самый домъ, гд Меланью твоя милость видлъ. На проводы еще гости подошли, отмолились мы у Андреевыхъ иконъ, да молодцевъ добрымъ словомъ, кто копйкой, а кто и рублемъ, въ городъ отпустили. Воротились и мы домой въ Дмитровку съ матерью, тутъ со мной такое чудное прилучилось: пойду ли на работу, али на налати уберусь, али въ городъ съ живностью поду, все Меланья въ глазахъ. Что за диво, подумалъ я, да и давай молиться. Куда! Все пуще, да пуще, смкнулъ и я, что Меланья мн больно приглянулась, сказалъ матери, родная меня благословила, да и говоритъ: Видишь Прохоръ, немочь и старость одолли. Сходи ко ты самъ къ Андрею, поклонись отъ меня, да и попроси невсту. Пошелъ я къ Андрею, дорогой меня будто немочь какая изломала, еле ноти донесли, а у Андрея пиръ горой. ‘Добро пожаловать, кричитъ старикъ, видно и вы про нашу радость провдали. Далъ Богъ Мелань женишка, на все село молодца, сирота бездомный, да парень добрый. Проворъ, полюби ты Онисима и Сергя, въ любви миръ, въ ссор — грхъ!…
Не взвидлъ и свта Божьяго, будто нечистымъ зльемъ глаза засыпало! Страмъ такой, за кого ни гляжу, все сдается, что тотъ про мою причину знаетъ, и веселье чужое будто надо мной злой смхъ, красное слово гостя только въ жаръ меня кидаетъ, а Василиса, другая дочь Андрея, подростокъ такой, будетъ не съ большимъ пятнадцать лтъ, знай, мн то того, то другаго подноситъ: мъ, пью черезъ силу, не досидлъ на сговор, да въ тихомолку домой, безъ шапки, баринъ, право, безъ шапки… Охъ, было худо, надо быть лтъ тридцать безъ малаго прошло, да и теперь не лучше! ‘
Я вздрогнулъ. Какъ, подумалъ я, неужели въ этихъ полузвряхъ страсть любви можетъ имть такое байроновское развитіе, на краю могилы онъ тяжко любитъ женщину, которую полюбилъ не онъ, а юноша свжій, полный силы, способный и въ дикости своей къ няснымъ ощущеніямъ только по возрасту. Неужели любовь его — привычка сердца, усвоенная его натур болзнь… Но я насильно прервалъ мои размышленія, потому, что старить, отдохнувъ, сталъ дальше разсказывать.—
‘Видно такъ Богу угодно’ продолжалъ Прохоръ: ‘матушка Ирина больно опечалилась, да и говоритъ: Эхъ, Прохоръ, я твоему горю помогу, погоди годикъ другой, да и женись на Василис. Даромъ что родная, а я чуть не плюнулъ ей въ глаза, прости Господи грхъ такой, да и сталъ видимо западать. Тоска меня чуть се свта не навела, диво за дивомъ со мной творилось. Пойду съ косарями сно косить, а глажу, у Андреева дому стою,.разъ, два, а по третьету разу пошелъ я въ церковь, да батьк все и разсказалъ. Отецъ Иванъ похвалилъ меня за правду, да и говорить: чего ты кручинишься, вдь за тебя Меланьи и отдать нельзя, ты господскій, а она Государева крестьянка. Хоть ты и не моего приходу, да я отъ добраго совта не прочь? ищи себ невсты въ Дмитровк.— Эхъ ты, отецъ Иванъ, подумалъ я, и безъ тебя я это знаю, да отъ того не легче. Плохо приходилось мн, отецъ Иванъ не помогъ, да Богъ сжалился. Матушка Ирина разрывалась, глядя на меня, просила, молила не кручиниться, невстъ мн разныхъ называла, грозила что не дастъ благословенія, грозила покойнымъ отцемъ, ничто не помагало. Истерзалась моя голубушка и слегла въ постельку. Меня будто что укололо, будто міромъ ма укоръ сказавъ. Показалось мн, будто я пьяница, лнтяй, отъ Бога отступился. Сталъ я горько плакать. Съ утра кладу поклоны передъ иконами, а тамъ отъ больной матери не отхожу, все охаю, да ужъ не вро Меланью, а про матушку Ирину: вижу у Бога, на меня гнвъ великъ: нтъ матушк лучше. Подъ вечеръ одного дня кончаться стала: я бухъ ей въ ноги, а душонкой моей дрянной къ Отцу небесному. Куда тутъ пересказать, что въ реей душ творилось, и Божію Матерь и всхъ святыхъ заступниковъ, кого зналъ, всхъ помянулъ, то была не молитва, а будто совъ какой, вспотлъ, батюшка, а потъ такой холодной, еле всталъ. Гляжу, спитъ моя родная, спитъ моя ненаглядная и къ утру только слаба стала, а немочь Господь Богъ отогналъ. И моему горю пришелъ добрый годъ, чтобы матушка Ирина не серчала, да съ сердцовъ чтобы опять въ постельку не слегла, такъ я къ Андрею ни ногой, всегда у нея на глазахъ, прошло не мало времени, глядимъ гости: и Андрей съ Василисой, и Сергй съ молодой женой Меланьей, и Онисимъ, откуда ни возьмись, также женатый, полна изба стала гостей, матушка Ирина давай пироги печь, а у меня старую помочь будто изъ сундука вынуло. Только ужъ и а былъ не тотъ. Не балуй, говорю самъ себ, грхъ по чужой жен тосковать, надо своей бабой завестись, да бухъ Андрею въ нога, отдай Василису. А старикъ говоритъ: Охъ, Прохоръ, радъ бы радехонекъ, да не въ обыча. Ты самъ знаешь.— Да съ тмъ и ухалъ. Ухалъ Андрей. Оно такъ было по зим.— Морозы богатырскіе. Душ весело, какъ ивой разъ утромъ прихватитъ. На диво зима стояла. Ухалъ Андрей посл вечеренъ, проводили мы его да еще на сани смотрли, и сани изъ виду пропали. Матушка въ избу ушла, а я стою на мороз да гляжу за небо чистое, а тамъ будто праздникъ какой, будто свчи передъ иконами, звздочки горятъ святымъ полымемъ. Задумалъ я думу, да и думаю такъ себ что то пустое, ни то, ни се, будто орхъ безъ зерна, продумалъ, да и опять глянулъ на небо, а тамъ диво небесное: звздище большое съ косматымъ хвостомъ, будто метлой изъ огня, небо мететъ. Тьфу ты нечистая сила! молвилъ я, отплюнулся, перекрестился, гляжу, диво ни съ мста, я сосдей кликнулъ, не мн одному чудилось, вс видятъ, и пошли толки: кто войну, кто голодъ, а вс недоброе гадаютъ. Знаете вы много! подумалъ я, это про меня знаменье. То-то глупая молодость! Про весь міръ православный, про всю Русь была та звзда и по весн вся Дмитровка въ поле не идетъ. Старики и ребятишки, молодые парни и красныя двицы, вс на улиц до поздней поры стоятъ, да кто бы ни былъ прозжій, стой, выспрашиваютъ: далеко ли Французъ, гд Государь, скоро ли въ Дмитровку будетъ, гд Французу ноги подшибутъ?— ‘Подъ самой Москвой’ сказалъ какой то кавалеръ. Онъ въ Москву отъ самаго Царя съ письмомъ халъ. Пошолъ по всей улиц большой толкъ. Коли подъ Москвой, такъ путь французу черезъ Дмитровку, потому что она на большой смоленской дорог стоитъ. Тутъ другой кавалеръ проскакалъ, только отъ него и слышали: завтра Французы къ вамъ будутъ. Вотъ мы ужъ тутъ безо всякихъ толковъ за иконы, что у кого было, въ телги нагрузили, да къ сосдямъ за рчку, въ Государево село, перебрались. Мосты за рчк поломали. Ждемъ день, другой, нтъ супостата, мы ужъ было думали, что наши его въ штыки приняли, да искололи. На третій день по утру гулъ пошелъ такой, будто земля гд то ломится, пуще да пуще, небо ясное, а громъ идетъ безъ устали… Подъ вечеръ стихло, только по смоленской дорог, стоятъ зарева словно цлыя лса горятъ. Мы вс на улиц и заночевали. ‘Ну, пришло времячко’ говоритъ Меланья: ‘прости Господи, а если Москву возьмутъ.’— ‘Что ты дура’ говорятъ Сергй (такой грубый!) ‘не говори такого, языкъ окоченетъ.’— ‘Эй возьмутъ, Сергй, и какъ не взять, коли добрые молодцы по избамъ сидятъ, на войну, будто на горлки, засматриваются, поди-ка, колибъ наши, да Дмитровскіе на супостата пошли, вотъ ужъ, какъ хочешь, а перышекъ бы у Француза много повыдернули. А такихъ селъ у Государя, да у господъ, мало ли? Подыми какъ всхъ, такъ сколько ни есть на земл народовъ, и Французскихъ, и Нмецкихъ, и Татарскихъ, всхъ со свта сгонятъ, будь я не баба, на улиц-бъ сложа руки не сидла…’
‘Я иду!’ крикнулъ я. Русскому народу только добрый кличь надо, на всякую удаль самимъ Богомъ сдланъ. Вс встали, вс за мной, сами не знаемъ куда идти, а Меланья тоже встала, будто выросла, да и указываетъ. ‘Добрыя дубинки, братцы, да топоры за поясъ. Ступайте на огонь: тамъ Французы воруютъ….’ Право, баринъ, смхъ какъ вспомнишь, а тогда было не до смху, все за правду творилось. Безъ начала нигд порядку. Я поклонился въ ноги Меланьи, да и говорю: матушка Меланья, видно твоими устами Богъ говоритъ, будь же нашимъ старостой… Видно рчь моя пришлась ей по сердцу, а больше, видно было такъ Богу угодно. Меланья и говоритъ: ‘Коли я у васъ староста, такъ слушаться, и мужской и женской народъ! Вы ступайте, на промыслъ противу супостата, а наше дло женское, мы въ церковь: пусть отецъ Иванъ Богу служитъ, а мы молиться станемъ. Никто въ печи не моги огня раскладывать, постъ, пока Божій гнвъ не минуетъ!’
‘Слушаемъ, матушка Меланья, крикнулъ я, слушаемъ твоего святаго слова! Богъ помощь, пойдемъ!….
Право, баринъ, у Бога въ чудесахъ нтъ недостачи. Пошли мы на огонь, да и наткнулись на пушки. Насъ окликнули, свои! Тутъ съ пушками былъ какой то полковникъ, видно у него была большая власть, другіе генералы и полковники всякую честь ему отдавали. Онъ и спрашиваетъ: ‘Куда вы, ребята?’ ‘Идемъ Француза бить… ‘ ‘Доброе дло, говоритъ царскій богатырь, доброе дло, только васъ такъ задарма супостатъ изведетъ. Вы большой дороги не держитесь, а гд темный лсъ или рчка безмостая, вонъ тамъ вашей удали пожива. А хотите, я вамъ дамъ и командира, онъ съ военнымъ дломъ больше вашего знакомъ.’
‘За совтъ спасибо’ отвчалъ я: ‘а царскихъ людей для себя прибереги, у насъ есть свой староста — Меланья. На томъ и прости. Страхъ Француза хочется.’
‘Дай Богъ успха, добрые молодцы!’
Только мы и слышали, да въ темный лсъ, засли, сидимъ, глядимъ, то и дло ваши проходятъ. Господи Боже мой, подумалъ я, сколько у русскаго Царя людей. Чай со всхъ концевъ согнали, а они проходятъ, да и ругаются, не приведи Богъ какъ осерчали, горланятъ: зачмъ мы съ поля сошли, коли поле ваше, сломалъ супостатъ зубы объ ваши пушки, что его жалть, надо было докалачивать, что змю подколодную, а мы его только порохомъ обкурили. И знаещь, баринъ, кто ни идетъ, пшій, конный, вс такой толкъ ведутъ, на княжую мудрость сумленіе взводятъ, а мы себ сидимъ, къ утру и обозъ царскій мимо васъ протащился, а Француза нтъ какъ нтъ. Сергй и давай корить меня: видишь, говоритъ, баба тебя опростоволосила. И безъ насъ сколько у царя людей, а отъ Француза улепетываютъ, видишь, какіе у насъ дмитровскіе богатыри, въ лсу до того досидимся, что медвдь или другой какой ни есть зврь косточки наши сгложетъ. Эхъ, Сергй, Сергй, гляди, чтобы за такія рчи Богу не поплатиться. Только я это вымолвилъ, солдаты за коняхъ мимо васъ проскакали. Кричатъ не по человчьи, да и-по одежд Нмцы. Проскакали да и опять назадъ. Къ вечеру и повалила нечистая сила. Право не лгу, баринъ, всю ночь и весь другой день, все разношерстые полки шли, такъ, что Онисимъ сначала считалъ, а потомъ и счетъ потерялъ. Прошли, потомъ обозы потащились. Кудаі Намъ и приступу нтъ, видимъ, что не подъ силу, дождались мы вечера, да въ старую долину и потянули. Сергй во всю дорогу трунитъ надо мной, а потомъ и надъ старостой нашимъ, пока надо мной, мн и горя мало, а ужъ какъ старосту обидлъ, я осерчалъ и говорю: ‘эй, Сергй, уймись, не то худо будетъ,’ а онъ на драку лезетъ. Я ему говорю, побереги себя для Француза, а я тебя пальцемъ не трону, ты Меланьинъ мужъ.— Такъ чтожъ, что я Меланьинъ мужъ?— Такъ то, что мн тебя бить не приходится.— Да чтожъ теб Меланья, сестра, что ли?— Про то я знаю, бодрясь, сказалъ я, а у самого кошки по сердцу заходили. Прости Господи, не доброе на умъ взбрело, да гляжу: на право Дмитровка горитъ. Ахъ, баринъ, мн почудилось будто я самъ загорлся, вырвалъ я изъ за пояса скиру, да очертя голову — въ Дмитровку побжалъ, гляжу, а на старой долин люди чернютъ, по шерсти узналъ супостата, вижу, что въ Государево село путь держатъ… И Дмитровка горитъ, и Меланью нехристи обидть могутъ, а правду теб сказать, баринъ, Меланья тогда была что наливное яблочко, что на лтнемъ солнышк-подрумянилось. Я назадъ, догналъ товарищей, сказалъ про бду, мы скоре цликомъ къ рчк, набжали Французы, да ни одинъ въ Дмитровку не воротился, чаи и теперь въ земл ихъ невдомо, гд лежатъ ихъ косточки, а тхъ косточекъ и тутъ нтъ, далече ихъ рчка унесла. Сталъ сговорчиве Сергй, какъ съ бдою лицемъ къ лицу повидался. Разсказали мы Мелань про нашу удаль. Напугала она насъ порядкомъ. И не обрадовалась, а въ придачу, давай за души супостатовъ молиться. Этакого промежъ насъ и старики не слыхивали. Стали корить Меланью. А она посмотрла на всхъ и на стариковъ, что на глупыхъ подростковъ, да и говоритъ: ‘Вс мы во Христ братья. Война — только ссора. Кто напалъ, тотъ и поплотится, а людей все таки жаль, не гады же, а люди!’ Старички прикусили язычки, а меня будто рублемъ подарили. Что ни скажетъ Меланья, такъ мн весело, будто я самъ умное слово сказалъ, кто ни похвалитъ Меланью, будто меня хвалитъ. Ну, баринъ, сгорла и Дмитровка и тихо стало, Французъ подъ Москву пошелъ, а къ намъ въ село кумъ Трифонъ, что въ огородникахъ, изъ Москвы пришелъ да и баитъ, что князь веллъ Москву Французу отдать. Не усплъ онъ этого вымолвить, Меланья бухъ на земь, глаза закатились, вс ахнули, а я… Охъ, баринъ, и теперь больно, какъ вспомню. Я только руки къ ней протянулъ, только и кричу, будто меня чмъ пришибло: ‘Меланьюшка, свтъ ты вашъ, радость-Меланьюшка, не покидай насъ, вс мы безъ тебя сиротами будемъ.’ Тутъ и другіе за мной пристали къ Мелань, и Андрей, и матушка Ирина, и жена Онисима, и другое бабье, какое тутъ прилунилось, подняли мы ее, уложили на постельку, а Сергй съ перепугу, али съ доброй догадки, за отцемъ Иваномъ побжалъ. Все не впрокъ. Не открываетъ глазъ Меланья, да и полно. Всю ноченьку промаялись, къ утру будто пріуснула, да не ладно, совъ не сонъ, а будто она въ огн горитъ, да вздрагиваетъ, девять сутокъ, батюшка, девять сутокъ продержала ее немочь въ огн, и потомъ и сонъ пропалъ, и сть ничего не можетъ, ни руки не подниметъ, лежитъ, да на всхъ такими глазами глядитъ, что не приведи Господи. Вотъ ужъ тутъ нечего длать, не стану грха таить, полюбилъ я Василису, нб за то, что она Василиса, а за Меланью. Я не сплю, Сергй не спитъ, и Василиса глазка не прижмуритъ. Такъ возл больной сестры и сидитъ.— За большимъ горемъ и радость большая. Слышимъ, что ваши полки опять на Смоленскую дорогу потянули, что за диво? знаемъ, слышимъ, что Французъ давно уже въ Москв пробавляется, уже и осень на двор, по всему царству плакать перестали, слезъ не хватила, а наши полки опять на Смоленскую! Сидимъ мы подъ вечеръ у вольной Меланьи, да и думаемъ каждый про себя: ‘что за диво? Не умираетъ Меланья, а нтъ лучше.’ А она голову къ окну повернула, да и глядитъ на солнышко, правда ни словечка не обронила, да у меня сердце екнуло, у Меланьюшки на глазахъ слезинка, у меня другая, давай и я смотрть за солнышко и право, не повришь баринъ, и самъ бы я другому не поврилъ, а чудилось ли мн или за правду, мимо меня Меланьина молитва слышно проходила… Охъ баринъ, рай на земл, да и полно.’
Желалъ бы я отыскать въ свт актера, который бы могъ сказать послднія слова Прохора со всею полнотою и силою чувства, съ какими ихъ произнесъ мой старикъ… Конечно и съ актеромъ случилось бы тоже, что и съ Прохоромъ Онъ не могъ продолжать разсказа, прошло боле десяти минутъ, пока Прохоръ вышелъ изъ глубокой задумчивости, въ которую впалъ посл этой фразы .
‘Такъ что же Прохоръ?’ спросилъ я.’ Наши вышли на Смоленскую дорогу, Кутузовъ ждалъ врага и готовилъ ему проводы…’
‘Проводы!’ сказалъ старикъ съ усмшкой: ‘хороши проводы… Да еще и до проводовъ поплатился Французъ и людьми и казною. И къ вамъ въ село зашли было за живностью, да живые не воротились, а еще у нихъ и пушка была. Да не о томъ рчь, а о томъ, что посл той благодатной молитвы слышимъ барабанъ бьетъ, вс мы на улицу, полкъ не полкъ, а людей не мало, наши, стоимъ мы съ Онисимомъ и на ратныхъ людей любуемся, а они пришли гурьбой, старшій клюнетъ старосту, вышелъ Андрей, разведи ихъ по фатерамъ, анъ тутъ Андрею кто то изъ служивыхъ въ ноги повалился. Василей! Не усплъ Андрей крикнуть Василей, а уже я кричу: братъ Лаврентій! Право, на гаряхъ, да радость такая, кажетъ втрое, потащили мы нащихъ служивыхъ къ Мелань: та, какъ увидла брата, закричала, да и давай кончаться Батюшки свты, ужъ мы и радости своей рады не были, вывели служивыхъ вонъ изъ избы: послали за отцемъ Иваномъ, тотъ со Святыми Дарами, спшно пришелъ. Заплъ дьячекъ, я у самой кроватки стою да какъ заслышалъ дьячка, такъ и одурлъ, только и говорю: Вотъ теб разъ, пропала моя головушка… Ахъ ты, Меланьюшка, будто молитва наша до Господа не дошла? А Меланьюшк будто легче стало, приподнялась на постельк, диво, прежде руки поднять не могла, а теперь сама крестъ сложила, причастилась и уснула. Простояли мы надъ нею не долго, опять въ деревн забарабанили. Я и покалякать съ братомъ не усплъ, только его и видлъ, мимо оконъ прошли наши солдатики, а Меланья проснулась, откуда усмшка взялась, Господь Богъ языкъ ей разршилъ, да каковое диво: ‘Благодарите Господа’ сказала Меланья, не то чтобъ громко, не то чтобы и тихо: ‘гонитъ Онъ супостата изъ Москвы блокамевивой, пришелъ конецъ гнву Божію. Молитесь!’ Матушка Ирина первая на земь, да стала поклоны класть, мы за нею а тутъ кумъ Трифонъ въ двери. ‘А знаете’ говоритъ, ‘зачмъ солдаты ушли?— Пошли Француза ловить, хотлъ изъ Москвы убжать.’ Съ той поры вс поврили что на Мелань Божья благодать. Самъ отецъ Иванъ пришелъ на другое утро да и давай распрашивать: ‘Скажи, Меланьюшка, откуда ты объ Москв вчера провдала, вдь заправду Французъ отъ насъ уходитъ.’
‘Э не то еще будетъ’ говоритъ моя голубушка, да такая веселая, будто совсмъ и больна не была. ‘Немочь моя отъ Господа, слава Ему и честной Богородиц и святымъ заступникамъ, хорошо мн было, я мой обтъ сотворила, слова не вымолвила, пока Французъ въ Москв былъ, правду сказать тяжело мн было, я и смерть видла, темно душ становилось, да призвала я Его, и смерть отошла, и во сн увидала я, какъ Французъ изъ Москвы тронулся. Слава теб Господи! Укрпилъ ты меня на трудное дло, а теперь намъ еще много работы, пока землю православную отъ заморскихъ гостей очистимъ. Богъ вмст съ нами, и морозы и стужи издалеча идутъ, и на поляхъ лягутъ, и на ркахъ потонутъ, и въ городахъ, словно тараканы вымерзнутъ, на то воля Божія!’
И сбылось все по словамъ Меланьи. Начались проводы, какихъ земля Русская не запомнитъ, и пришли морозы и стужи, словно дрова везли, да растеряли по дорог, столько мертвецовъ, слышали мы опять пушки, да ужъ не страхомъ сердце билось, пусто стало въ околиц. Схожу ка я на пепелище, въ мою родимую Дмитровку, сказалъ и пошелъ, иду, за старой долиной, есть овражекъ, черезъ овражекъ — также есть дорога, ближе, да зимой небережно подешь, такъ въ снгу и завязнешь, ну, а для насъ Дмитровекихъ везд дорога, каждый кустъ знаю на память. Пошелъ я на этотъ овражекъ, хотлъ по косогору обойти, да гляжу изъ сугробовъ что то зеленое торчитъ, ящикъ не ящикъ, телга не тлега, окована, словно сундукъ церковный, подошелъ я, гляжу: точно сундукъ, только на колесахъ, я кое какъ снгъ разгребъ, замокъ виситъ, съ пудовикъ будетъ, сталъ я подальше снгъ раскапывать, да чуть и самъ не провалился, вотъ я себ длинный шестъ вырубилъ, да давай издали снгъ бороздитъ, что же, баранъ, мерзлыхъ людей человкъ шесть открылъ, да лошадь. Видишь съ дороги сбились, не могли изъ сугроба лошадь вытащить, изъ силъ выбились, примерзли, а ихъ снгомъ и занесло.— Пошелъ я въ Государево село, да заложилъ свою лошадку въ сани, никому про находку ни гугу, съ большимъ трудомъ ящикъ тотъ вытащилъ и съ кобылой, что издохла, людей тхъ на сани, а сундукъ сзади прицпилъ, да и пріхалъ въ село. Вс сбжались диво смотрть, хотли сундукъ ломать. Я говорю: Не замай! не наше! Государево, такъ какъ есть на Москву отвезу, али въ нашъ городъ, да начальству и отдамъ, а у мерзлыхъ отберу, что мертвому не пригодно, ружье, саблю, да и хороните себ ихъ тла, а это государева добыча, такъ ли, Меланьюшка?’
‘Такъ Прохоръ!’ молвила Меланья и міръ за нею говоритъ: такъ, Прохоръ! Нарядилъ Андрей мн въ помощь Онисима и похали мы съ нимъ въ уздъ.. Пріхали, а тамъ никакого начальства. Горожане вс разбрелись отъ Француза, да еще и не вернулись, только казаки, да пушки, да половникъ, да солдаты, Козаки насъ тотчасъ захватили, да къ тому полковнику. Онъ тогда уже не былъ полковникомъ, а енераломъ, какъ посмотрлъ на меня, такъ и обрадовался. ‘Ба!’ говоритъ: ‘старый знакомый! Что много ли извелъ супостата?’ Я ему все и разсказалъ, да к про находку прикинулъ. Ну, баринъ, стыдно разсказывать, а полковникъ, право не лгу, взялъ да и поцловалъ меня, а онъ тогда уже не былъ полковникъ, а енералъ, пушками правилъ. Поцловалъ, да и говоритъ офицерику съ усиками, такому знатному парню, что просто кровь съ молокомъ: ‘Ну, говоритъ, вотъ, мой-другъ, мужикъ, а не корыстуется чужимъ добромъ, а знаешь ли, пріятель, что это твое добро по закону. ‘Не знаю, кормилецъ!’ Такъ знай же. Не хочу и смотрть что тамо у тебя въ сундук. Ступай съ Богомъ, а за то, да ее…’ пошелъ хвалить меня, да и свелъ на спасибо, да и прикинулъ: ‘колибъ ты былъ мой, я тебя за такое дло подарилъ бы волей…’ — ‘А чей ты?’ спросилъ офицерикъ съ усиками.
Я сказалъ. ‘Такъ ты мой!’ крикнулъ офицерикъ. ‘Не знаю, можетъ статься и твой, мы своего молодаго барина въ глаза не видали, слыхали только, что онъ въ Питер своимъ доходомъ пробавляется.’ ‘Ну, Прохоръ,’ сказалъ молодой баринъ, (то онъ и былъ заправду) ‘ну, Прохоръ, видно Богъ тебя жалуетъ.’ Я вспомнилъ про Меланью и охнулъ про себя, а баринъ говоритъ: ‘Я твоему счастью не помха, дарю теб волю, а отпускную изъ Питера пришлю, а чтобы ты былъ покоевъ, вотъ теб моей руки письмо…’ Слъ онъ къ столу, написалъ, енералъ отъ себя приписалъ доброе слово… И я вернулся въ Государево село и съ волей и съ богатствомъ, въ томъ сундук, какъ мы его покрыли, золота столько что хоть пригоршнями бери, да разбрасывай, на вою Москву хватитъ Что съ нимъ длать? Повезли мы то золото къ отцу Ивану, да въ церковь и поставили. Вернулись домой. Вс мн въ ноги кланяются. Вс за меня дочерей сватаютъ. Каждый на распросъ идетъ, что жъ такимъ богатствомъ творить буду…’ Не мое, говорю я, то добро. Божіе. Мы люди погорлые. Раздлимся по братски, да обстроимся. Доброму барину невзначай припасемъ, да на новую церковь въ Дмитровк, да на здшнюю церковь, да на бдныхъ, а бднымъ пусть Меланья раздаетъ. А у меня одна просьба, Андрей. Я теперь вольный, гд захочу, тамъ и усадьбу заведу… ‘Знаю, знаю…’ молвилъ Андрей и подвелъ ко мн Василису… Что теб, баринъ дальше, расказывать. Какъ сегодня, такъ и цлый вкъ прожили, дай Богъ и умереть на томъ же, только бы не врознь съ Меланьей, изъ стариковъ только мы и остались: Меланья, да я, а молодежь нашу самъ изволилъ видть. Точно, милостивъ Богъ, и правду молвить, Меланья отъ Него послана, вотъ уже тридцать годовъ безъ малаго, а чай за Меланьей ни одного грха и отецъ Иванъ не знаетъ. Она у насъ и казначей, и совтъ, и сваха, все. Безъ нея ни крестинъ, ни сватьбы. Въ городъ парень идетъ, Мелань скажется, а она той власти не искала, Богъ ее нашимъ старостой поставилъ… Охъ, Меланья, Меланья, только мн одному пришлось отъ тебя печаль знать и тоску нести, и не замретъ моя тоска до послднихъ проводовъ… И тамъ. ‘
Старикъ остановился и устремилъ сверкающіе слезой глаза на икону Спасителя. Долго стоялъ онъ такъ, наконецъ вздохнулъ и сказалъ тихо:
‘Нтъ! Тамъ мы будемъ вмст!’