Старое старится, молодое растет, Потанин Гавриил Никитич, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 485 минут(ы)

Старое старится, молодое ростетъ.

Томъ первый.

ГЛАВА I.

Все начинается съ начала, — начну же и я съ него. Мой мальчикъ родился. Ничто не предшествовало его обыкновенному рожденію: не приготовлялись за полгода, не толковали объ этомъ за цлый мсяцъ, не приглашали ни акушеровъ, ни ученыхъ по книгамъ повивальныхъ бабокъ, не шушукали въ двичьей барыньки съ двками, не ходили даже слуги на ципочкахъ и не орали во все горло: ‘тише ты, лшій! что ломишься? барыня-то тово’…. Словомъ, не было этого ничего. Мать попросту, безъ зати, родила его въ бан, бабушка-повитушка, поймавши на руку новаго живаго человчька, съ любовью перевернула его вверхъ брюшкомъ, посмотрла на краснаго шевелящагося рака, перекрестила его большимъ крестомъ ‘во имя Отца и Сына и Святаго Духа’ и не утерпла — напророчила, что онъ будетъ счастливецъ, потому что родился въ сорочк. Мало того, она въ то же время успла и пошутить съ новенькимъ внучкомъ своимъ, лежащимъ въ корыт и, пересыпая все это молитвами, назвала его даже кряхтлкой и самодовольно надъ нимъ проворчала: — ‘о, штобъ те, Христосъ съ тобой! какой крикунъ-то вышелъ’.

Эта девяносто-девяти-лтняя бабушка-пророчица называлась Сампсониха, и самъ полиціймейстеръ не быль столько извстенъ дворникамъ и купцамъ, какъ Сампсониха всему городу по женской линіи. Все будущее-второе поколніе выкладывалось на руки Сампсоних, какъ будто вс родители хотли сказать ей: ‘на, бери и коверкай нашихъ ребятишекъ, какъ ты тамъ знаешь, по своему’.

Впрочемъ надобно отдать и справедливость Сампсоних. Никто такъ ловко не умлъ швырять подъ церковь пупочикъ дтскій, затмъ чтобъ новорожденный внучекъ ея былъ преклоненъ къ церкви, никто такъ важно и пользительно не умлъ спрыскивать ребятишекъ отъ глазу или притки, никто такъ наставительно не поучалъ молодыхъ супруговъ и матерей обходиться съ новорожденными, какъ бабушка Сампсониха. Вс эти дтскіе крики, притки, грыжи, младенческія собачьи старости и всякія лихія болсти Сампсониха звала ршительно какъ пять свои пальцевъ: а что касается до леченія этихъ дтскихъ недуговъ, такъ даже сама полиціймейстерша, и та присылала за Сампсонихой въ ту ршительную минуту, когда молодой ея докторъ, прописавши вс рецепты, разводилъ наконецъ надъ ребенкомъ руками да только ахалъ. Ну, да намъ нечего высчитывать великія достоинства многолтней опытности бабушки-повитушки, — вамъ достаточно сказать одно: къ Сампсоних обращались за совтомъ и въ ту несчастную минуту, когда молодымъ супругамъ не давалъ Господь Богъ дтей. И въ ту несчастную минуту Сампсониха отдлывалась какъ будто смшками, да все какъ-то шутя приговаривала: ‘ну, ужъ на этотъ счетъ будьте у меня безъ сумленія, я вамъ докладываю, что мной останетесь оба предовольны, у меня есть спрыгъ-трава, такъ нетолько что иное — замки желзные и т безъ ключа раскидываются на двое, а это? — тьфу! прости Господи! — вотъ что мн это ваше дло, — стоитъ только вонъ мой корешекъ волшебный подпустить, такъ сію минуточку, все такъ само собой и yдалится’….

Вотъ какова была Сампсониха.

Что же касается до того, чтобъ, напримръ, приворожить добраго молодца, или заставить полюбить красную двицу! такъ на этотъ счетъ у Сампсонихи была тоже приворотъ-трава, которая просто за пятакъ, такъ приковывала на всю жизнь одного человка къ другому, какъ собаченку на цпь. Какъ же за все за это не чтить было Сампсониху? Не дивитесь же посл того, что Сампсониха обходилась съ новорожденными своими внучатами вовсе не церемонясь. Вотъ и теперь: растопыривъ пеленочку, она принялась укладывать въ нее маленькую каракулю, а чтобы внучекъ ея не барахтался, она сперва вытянула его за ноги, по-солдатски, потомъ такъ подсунула ему въ брюхо, что тотъ, бдный, крикнулъ и наконецъ, свернувъ его въ трубку, прибавила въ знакъ любезности: ‘наткось, пострленышъ, ишь, какой, не дается еще, — корючится туда же!’ — Затмъ Сампсониха принялась затягивать внучка своего покромкой и наконецъ такъ его закрутила, какъ закручиваютъ у васъ однихъ только буяновъ на масляниц, такія навертла на него вериги мученическія и такіе подворотила подъ него рубчатые подгузки, на случай всякій, что у маленькаго вытаращились даже глазенки и такъ разинулся ротишко, какъ будто онъ усиливался выговорить Сампсоних: — ‘что ты, старуха? изъ ума, что ли, выживаешь, — вдь ты меня задушишь, наконецъ?’ — За что Сампсониха, перекрестивши еще разочикъ внучка своего, прихватила его еще и за носъ, въ знакъ какой-то чертовщины, а потомъ, пошептавши еще молитвы и показавши его матери, чтобъ и та улыбнулась на свое произведеніе, засунула его наконецъ въ темный уголъ и, нахлобучивая шубенкой, шепнула ему на ухо: — ‘ну теперича спи, Христосъ съ тобой!’

Но въ томъ-то и дло, что маленькому живому человчку уже не спалось. Онъ врно понялъ, что значитъ жить, и потому для начала опять крикнулъ, а затмъ закатился во все горло кричать. Изъ этого безтолковаго крику бабушка вывела разовъ два мудрыхъ заключенія: первое, слдуетъ дать ребенку жвачку, называемую сосочкой, — что Сампсониха тотчасъ устрояла сама изъ жованой моркови и хлба съ солью, второе, слдуетъ ребенка скоре ‘окстить’, авось онъ тогда будетъ посмирне. Со вторымъ Сампсониха обратилась къ отцу и даже настращала его, что внучекъ ея, пожалуй, этакъ до крещенія и съ крику зайдется.

— Окстить, говоритъ, надо, да и поршать все разомъ. ‘Вотъ это такъ дло’, подумалъ отецъ и пошелъ искать куму да кума.

Какъ обыкновенно это всегда бываетъ, нашелъ онъ кума вмст съ кумою, и въ тотъ же день за вечерню кумъ да кума, да бабушка-наставница потащили маленькаго нехристя въ церковь, тамъ окрестили его въ холодной вод и молодой попъ назвалъ его Васильемъ. Старая Сампсониха не любила молодыхъ безбородыхъ поповъ, и потому оказалась чмъ-то недовольна и сердита.— Старуха даже нахмурилась, когда подступила къ молодому попу съ запросовъ, чтобы тотъ растолковалъ ей: ‘простой ли внукъ ея Василій, или Василій Блаженный, или Василій Великій, который живетъ какъ-то о святкахъ, подъ новый или на новый годъ?’ — На что попъ молодой ласково началъ толковать неотвязчивой старушонк, что внукъ ея отнюдь не простой Василій, а именно Великій, тотъ самый, который живетъ на святкахъ и бываетъ имянинникъ на другой день Васильева вечера. Толкованіе Сампсониха врно поняла ясно, потому что, уходя, поклонилась стриженому попу такъ низко, какъ только кланяются старыя маркизы своимъ бритымъ молодымъ аббатамъ.

Дорогою кумъ, перекрестясь на паперти, съ улыбкой замтилъ было кум, что у нихъ теперь завелся новый сынокъ крестный — Вася, кума безъ улыбки отвтила куму: ‘слава Богу, жаль только, что дти-то все мрутъ у нихъ, шутка ли, вотъ ужь это, кажется, пятнадцатый!’ — На что Сампсониха тотчасъ строго плюнула черезъ плечо, налво, важно прошептала надъ своимъ внучкомъ какую-то молитву и какъ будто про себя добавила: ‘не пятнадцатый, а семнадцатый, и все мои’.— Тмъ и кончился весь разговоръ надъ новымъ христіаниномъ.

Крошку Васю изъ церкви опредлили въ избу. Тамъ за курникомъ пожелали отцу съ матерью выросталъ сына большимъ, а Сампсоних, за бабушкиной кашей, пожелали внука женить да побывать у внучатъ его тоже на поко. Тамъ же крошечный Вася началъ по-маленьку осматриваться да оглядываться, да знакомиться со всякой всячиной, какъ всякій изъ насъ на новомъ мст, или въ новомъ город. Къ счастію же Васи, тятя съ мамой были люди самые простые, они вовсе не думали о томъ, что такое сквозные втры, да простуды, да скарлатины, да всякая весенняя и осенняя дрянь, безъ разбору нападающая на дтей боярскихъ, а потому и не такъ-то заботливо и мучительно укрывали сыночка отъ холоду и свту, что-то слишкомъ скоро выпустили его на свтъ божій — ко всей дворн на руки. И пошелъ Вася въ ходъ, какъ новый мдный грошъ, которымъ всякій любуется сначала.

Вотъ какъ началось воспитаніе ребенка. Сперва заботливый отецъ выбралъ мсто и ввернулъ въ матицу кольцо, чтобъ Васю своего повсить. Въ кольцо это онъ продлъ веревку, повислъ сперва на ней самъ, а потомъ уврилъ Сампсониху, что внучекъ ея не сорвется. Къ веревк этой Сампсониха подцпила какую-то четырехъугольную штуку, похожую на маленькій чердачокъ на бесдк, гд, вмсто крыши, исправляла должность красная мамина юбка, а вмсто стропилъ — четыре блые сыромятные ремни. Въ бесдк этой Сампсониха съ молитвой устроила новому внучку своему постельку, да такую спокойную, что на ней можно было засыпать ршительно такъ нее беззаботно, какъ курочк на шесточк, и стоило только не вертться, то ршительно никогда не выпадешь и не бякнешься землянымъ комомъ объ-полъ. Въ новое жилище Васи первая залзла по поясъ Сампсониха сама и, несмотря на ея вчнымъ потокомъ журчащія молитвы, не вытерпла — выбранила-тамъ кума скупущимъ жидоморомъ, за то будто бы, что тотъ положилъ такой толстый посеребреный крестъ такому славному внуку, каковъ былъ у ней Вася. Впрочемъ крестъ этотъ, съ материнымъ образковъ Богородицы, Сампсониха прицпила къ сыромятному ремню, чтобы безтолковый Вася почаще посматривалъ на Бога, на шею же новому христіанину, вмсто креста, которыя будто бы все упирается въ бокъ, Сампсониха повсила на гайтанъ зминую головку, или куколку, затмъ, чтобъ у маленькаго легче рзались зубы. А въ куколку, какъ въ ухо, Сампсониха еще и пошептала.

За Сампсонихой тотчасъ ползли въ колыбельку къ Вас и прочія старухи, т, посматривая безтолковому въ глаза, толковали ему все какіе-то ‘агунюшки’ да ‘гулюшки’, да попаивали его молочишкомъ изъ рожечка жестянаго, до того зеленаго внутри, какъ сама веницейская ярь. Потомъ принялись за Васю и молодыя бабенки, т даже отрзывали и пальцы отъ старыхъ барыниныхъ перчатокъ, да устраивали изъ этихъ пальцевъ лайковыхъ подобіе какихъ-то сосцевъ, которые засыхали на рожк и длались тамъ жостки, какъ сапожишики, размоченные въ бугульминской грязи. Эти питательные сосцы зубастыя бабенки разгрызали, какъ орхи, и, такимъ образомъ уже размягчивши, смло засовывали ихъ въ ротъ Вас. Если же и это наконецъ было Вас не по вкусу и онъ начиналъ выталкивать угощеніе изо рта языкомъ, то бабенки принимались кормить его жеваной кашей съ пальца, тютюшкать да пришлепывать, чтобы она, родная, поплотне укладывалась въ чемоданъ маленькаго человчка. Такимъ-то образомъ скоро наконецъ познакомилась съ Васей и вся дворня, и вс стали покармливать его соленымъ и горькимъ, кислымъ и прснымъ, и всмъ, чего только хотлъ маленькій забавникъ. Стали иногда даже тормошить мякинькаго Васю такъ, что онъ у нихъ крякалъ, стали иногда утшать его отъ плача, приговаривая уже, какъ, человку толковому: ‘а вонъ огонекъ-то какой красненькій, смотри-ко, а вонъ собачка-то, авъ, авъ, какъ полаиваетъ, слушай-ко!’ — И Вася все смотрлъ и все слушалъ, а иногда и самъ задумывалъ выразить свое собственное мнніе — болталъ языкомъ непонятный вздоръ, что бабы и старухи находили не только очень толковымъ и забавнымъ, а даже увряли всхъ, что Вася начинаетъ намекать, — значитъ, скоро будетъ говорить. А одна голосистая бабенка даже взвизгнула, когда здоровый и развитый Вася въ первый разъ задумалъ оказать ей свой талантъ и двинулся по изб на своимъ запяткахъ, какъ на салазкахъ, она даже турманомъ полетла на погребъ, чтобъ разсказать матери, какъ Вася ея выкинулъ новую штуку — ползетъ.

За такіе таланты Вася, тятя и мама служили ему какъ врные слуги. Чуть лишь проснется сыночикъ, все ужь готово: и титя, и рожокъ, и тюря, и горшокъ съ кашей, и кусочикъ сахарцу, и все, что только послаще, чуть заблажитъ и не хочетъ онъ сласти — тотчасъ готовы игрушки, карты, картинки, красная шапочка, сафьянные сапожки, а не то, такъ и отецъ съ прутомъ, и мать съ угрозами: ‘състь бирюкъ, унесетъ солдатъ, идетъ попъ!’ Захочетъ ли Вася поплакать — и тятя, и нами утшатъ его, приласкаютъ и въ-пухъ расцалуютъ, захочетъ ли онъ посмяться — ему улыбаются оба, захочетъ ли онъ и баиньки — сама родная убаюкаетъ его на груди своей, припвая родимую псенку, даже когда заснетъ онъ — благословеніе ея и Божіе ветъ благодатнымъ сномъ надъ его колыбелью. А Боже сохрани, если Вася длался боленъ!— отецъ со слезами несъ свчу за престолъ Божіей Матери, а мать тотчасъ давала обты идти въ Калухановку къ чудотворной икон.

Хорошо было жить прошеному и молевому дитятк Васиньк въ первые годы его младенческой жизни, посмотримъ, каково-то будетъ ему дальше.

Такъ прошло три года. Вася пересталъ здить по изб на четверн, старухи выучили его сперва стоять дыбки, а потомъ отъ нихъ же онъ выучился ходить на заднихъ лапкахъ и даже бгать, по-бабьи переваливаясь, да по-старушечьи спотыкаясь. Отъ нихъ-же Вася выучился и говорить, да такъ рчисто, что вся дворня прозвала его — ‘говорокъ’. Мало того, онъ даже выучился разбирать хорошее и скверное: онъ, напримръ, пересталъ безъ разбору глодать и уголь и млъ, онъ очень хорошо заскусилъ, что сальные огарки, которые онъ прежде далъ запросто, какъ колбасу, не такъ вкусны, какъ соусъ и пирожное, которые живутъ тамъ на кухн, у Анхимыча. Вася повадился ходить за ними черезъ сни на кухню къ Анхимычу.

Анхимычъ былъ поваръ крайне добродтельный, онъ готовъ былъ весь барскій обдъ употчивать въ Васю и все-таки ему казалось, что онъ еще не угостилъ, а Іоновна, жена его, бездтная старушонка, до того была чадолюбивая баловница, что себя отдала бы на съденіе Вас, и все-таки ей казалось, что она его не употчивала. Часто вдвоемъ старики сходились надъ Васей, хватали его подъ руки, усаживали, какъ старосту на свадьб, для угощенія, и въ это трудное для нихъ время, сокрушаясь сердцемъ, ршительно недоумвали, чмъ бы его наконецъ еще напичкать. Тамъ-то Вася и распозналъ окончательно, что такое эти соблазнительные миндальные закорюки и крючья, на которые съ такою любовью посматриваетъ въ окошко къ будочнику бдный петербургскій чиновникъ, тамъ-то Вася и пробовалъ все, что ему подставляли, лъ, конечно, только то, что больше было ему во вкусу, и наконецъ, когда уже слишкомъ приступали къ нему съ гостепріимствомъ и угощеніемъ, онъ упорно начиналъ проситься къ мам домой, и даже часто хныкалъ отъ французскаго обда. А Іоновна уже понимала, что ‘домой’ значитъ — въ общую людскую избу, въ особый чуланъ, отгороженный тамъ для помщенія дворецкаго Павла Кузьмича и жены его, ключныцы Мары Семеновны, и тотчасъ отводила туда его, нжно приговаривая ему сверху въ голову: ‘ну, ну, золотой мой, пойдемъ, пойдемъ, что-ли, ужь къ мам, — нечего съ тобой ужь больше длать!’

Именно нечего было длать. Вася и самъ зналъ хорошо, что стальные крючья, закорюки и загогулины канальски подманиваютъ къ себ человка, ну, а все-таки огурецъ съ медомъ, толокно съ молокомъ, орхи въ паток и маковники медовые гораздо слаще, — это потому конечно, что они мамины.

Такъ прошло еще съ-полгода, и крутъ Васиныхъ познаній еще боле расширился. Кром сней и кухни, Вася узналъ наконецъ, что на божьемъ свт есть еще и дворъ, а на двор этомъ — амбаръ и погребъ, куда часто побгиваютъ и тятя съ мамой, онъ даже зорко высмотрлъ, что въ тятиномъ амбар стоитъ на полочк образъ Николая-чудотворца, да тутъ-же лежатъ: долото, подкова, факелъ, бирка, да два ржавые гвоздя, а у мамы, въ темной ям — въ погреб — растутъ и морковка, и рпка и все этакое, что можно и въ ротъ запустить. Мало того онъ даже скоро смкнулъ, что въ тятинькиномъ амбар не такъ то сладко, какъ въ маменькиномъ погреб: изъ мамина погреб часто прилетали въ Васино брюхо и яблочко съ вареньцемъ, а изъ тятинькина амбара тащили все только мшками овесъ. Но и этого всего мало, самъ тятя еще дале развилъ познанія Васи. Онъ, напримръ, однажды сказалъ: ‘экой ты, братецъ, дурачокъ еще у меня! не все же вдь на свт вольномъ только погреба да амбары: это вонъ конюшни называются, въ нихъ лошадки живутъ, а это вонъ барскій домъ называется, въ немъ живутъ сами господа’.— О господахъ Вася имлъ уже понятіе, онъ видалъ часто, какъ тятя съ мамой бросали ложки за столомъ, давились недожеванымъ кусочкомъ и бжали куда-то, испуганные, спрашивая одинъ другаго: ‘никакъ баринъ кричитъ?’ И признаться, сначала Вася думалъ, что баринъ — это тотъ самый бука-то и есть, которымъ стращала его бабушка по дяд Чудиха, да ужь посл какъ-то дло-то разъяснилось. Разъ отвели Васю въ барскія хоромы — поздравить господъ съ праздникомъ и поцаловать ручку у барина и барыни, Вася внялъ наставленіямъ родительскимъ, пошелъ собственными глазами посмотрть что за птицы эти господа, и хотя тупо и глупо, но все-таки понялъ, что на свт въ самомъ дл есть господа, и что имъ даже понравилось, какъ онъ ловко и громко чмокнулъ ихъ въ ручку. Кром-того онъ увидалъ тамъ, что господа его и такъ живутъ, какъ тятя съ мамой и Іоновна съ Анхимычемъ, и что у нихъ гораздо свтле и нарядне, нежели у него въ изб, даже и пахнетъ-то тамъ какъ будто не жаренымъ, а Вася ршилъ наконецъ, что ему не мшало-бы туда и почаще поживать.

И вотъ сперва изрдка да робко, а потомъ посмле и каждодневно, Вася началъ пшешествовать мелкимъ шагомъ черезъ барское парадное крыльцо, черезъ залъ, черезъ гостиную наконецъ, отыскивалъ тамъ маму, и нисколько не стсняясь присутствіемъ барина съ барыней, ходилъ за мамой и, прицпляя себя карманомъ къ родительскому подолу, пищалъ ей вслдъ: ‘и мн кафенку дай!’

Добродушные, старосвтскіе помщики Василіи Ивановичъ и Марья Александровна, любя свою экономку и ключницу Mapушу, почти всегда ласкали маленькаго Васю, гладили его иногда по головк и даже часто говорили: ‘а, Василій Павлычъ пришелъ! здравствуй, Василій Павлычъ, здравствуй!’ — и Василій Павлычъ, иногда дико, а иногда и важно раскланивался, мазалъ носомъ и губами барскія ручки и даже выучился шаркать ножкой, что господамъ очень нравилось и они часто смялись.

Нердко Марья Александровна спрашивала Марушу: ‘чего проситъ твой Василій Павлычъ?’

И Маруша съ улыбкой должна была сознаться въ глупости своего любимца Василья Павлыча: ‘да что, сударыня, кофею проситъ, — туда же какъ люди.’

На что Марья Александровна почта всегда отвчала одинаково: ‘ну, что же, Маруша? а ты налей ему.’

— Да погодитъ, сударыня, не больно, чай, баринъ какой, отнкивалась довольная мама.

— Ну вотъ еще новости — погодитъ? — когда погодитъ: онъ маленькій, ему ждать нельзя долго, — подай-ко сюда чашку-то съ водой, я сама ему налью.

И дйствительно, добрая Марья Александровна часто и сама наливала въ воду сливокъ или молока, или отдавая матери кофейные остатки, съ достоврностію увряла, что гущу можно и подварнуть — она для Васи еще очень годится. При чемъ Вас въ подачку жаловалось кусочикъ сахарцу. Такимъ-то манеромъ Вася каждодневно, какъ въ кандитерской, выпивалъ порцію гущи и, свободно прохаживаясь по всмъ комнатамъ, посматривалъ да попвалъ, а иногда, какъ модный гость, валялся даже и по дивану, задирая кверху ноги. Въ эту свободную пору жизни маленькій Вася былъ еще такого мннія, что общественныя приличія — это такіе пустяки, на которые ршительно не стоитъ обращать вниманіе. А потому, когда ему все надодало, онъ, не церемонясь много, начиналъ просто хныкать и проситься съ мамой домой. Тогда ужь Маруша непремнно должна была его проводить. Если же, Боже сохрани, Маруш ни было времени заняться своимъ Васильемъ Павлычемъ, то онъ такъ начиналъ рявкать, что мама должна была непремнно на-скоро зажимать ему ротъ горстью или затыкать салфеткой, вытаскивая его иногда въ сни, и обыкновенно всегда заканчивая такимъ нравоученіемъ: ‘ты дуракъ, Васька, у меня: кто же плачетъ при господахъ, глупый ты этакой? да еще ревешь ты этакъ! я тебя выску за это въ другой разъ! пошелъ въ избу, не смй у меня и проситься сюда больше никогда, — слышишь! ‘

Но это были только мамины острастки. Завтра обыкновенно все забывалось, утромъ чесали Вас голову, скоблили и вычищали подъ носомъ и снова посылали къ господамъ съ наказомъ: ‘смотри же, голубчикъ сынокъ, не забудь, поцалуй ручку-то у барина съ барыней.’ И Вася опятъ шелъ, и опять выпивая порцію гущи, или милостиво былъ отжалованъ костяной карамелькой.

Скоро Вася выучился ходить и за ворота: ему, видите, весьма было нужно встрчать тятю, которые, возвращаясь съ базару, обыкновенно приносилъ гостинецъ. Для этого Вася всегда уткой выступалъ на встрчу и, любопытно заглядывая ему въ глаза, допрашивалъ: ‘остинцевъ-то принесъ?’

— Принесъ, мой другъ, принесъ, пойдемъ-ко домой, задавятъ тебя еще тутъ, господа подутъ, говорилъ обыкновенно тятя съ улыбкой и при этомъ вручалъ ему ковригу, широкую и толстую, исписанную какъ скрижаль, которую Вася торжественно, и высоко, несъ къ мам на показъ.— Скоро, очень скоро узналъ Вася все великое достоинство тятькиныхъ коврижекъ, и приладился ходить за ними еще и черезъ дорогу, ку сосду-барину — прокурору.

Почему это было такъ — я вамъ сейчасъ разскажу. Отецъ Васи быль, что называется, проныра и какъ-то особенно умлъ всегда обратить на себя вниманіе. Онъ, напримръ, кум всегда кстати шилъ ботиночки на крпость, да такія, которыя и по имени называлъ трехгодовалыми, зато всегда былъ увренъ въ томъ, что кума не откажется крестить у него хоть въ двадцатый разъ, куму, напримръ, онъ подносилъ когда въ подарочекъ живенькаго подлещика своего собственнаго лову — за то былъ увренъ въ томъ, что и подлещикъ его сыграетъ ему какую нибудь штуку, барину часто, утромъ, подставлялъ къ постели раковъ въ ршет, да такихъ молодцевъ, что Василій Иванычъ, отдергивая босыя ноги господскія съ изумленіемъ проговаривалъ: ‘откуда ты, братъ, Павелъ, откапываешь такихъ чертей, прости Господи?’ — а Павелъ только крякалъ, да подумывалъ про себя, что и раки вдь вывезутъ ему современемъ.— Положимъ, сосдъ раковъ не любилъ, ну за то любилъ онъ дичь, а жена его, прокурорша, такъ безъ дичи и жить не могла, а это Павлу Кузьмичу было тоже на руку. Павелъ Кузьмичъ самъ былъ стрлокъ и какъ-то ужъ повадился лучшую дичь свою относить въ подарокъ къ прокурору. Между нами будь сказано, эти подарки обходились сосду подороже покупки, — ну да это все ничего. Это все потому, что губернаторы, предсдатели и прокуроры вообще любятъ честь, — поэтому имъ все равно, хоть дичь неси, но лишь бы это было съ почтеніемъ, они и дичь вашу примутъ по уваженіе, они и за нее отблагодарятъ васъ при случа по-министерски. Павелъ Кузьмичъ и это также смкнулъ, а потому не только самъ таскалъ свои подарки къ прокурору, даже часто для своей собственной потхи и Васю обвшивалъ бекасами да чирками, да посылалъ его впередъ, въ вид разнощика съ сапогами, а самъ, съ отеческой улыбкой слдуя за нимъ и растопырочкой забгая впередъ, отворялъ ему дверь и одобрительно вводилъ сынка за шею въ прокурорскую прихожую. Было же это всегда или подъ праздникъ царскій, когда у прокурора обдали чиновники, или подъ именины прокурора, или еще важне — подъ именины самой прокурорши. Всякій конечно догадывается, что прокуроръ любилъ за это дворецкаго Павла и даже вскрикивалъ: ‘a! Павелъ Кузьмичъ, здравствуй! что, братецъ, съ дичью пришелъ? спасибо теб, спасибо, родной мой!’ — При этомъ конечно, прокуроръ не забывалъ гладнуть по головк и Васю, если тотъ, попадалъ ему подъ руку, и всегда при такой оказіи дарилъ ему двугривенный съ ковригой, или полтину серебромъ да почтенный вяземскій пряникъ, величиною съ вывску надъ лстницей, на которой написано: ‘фхотъ’.

До поводу этихъ заманчивыхъ сосдскихъ пряниковъ часто случались съ Васей анекдоты и приключенія, почерпнутыя изъ ручейка житейскаго, конечно такія же маленькія, какъ и онъ самъ, но все-таки необходимыя здсь для полной связи моего разсказа.

Разъ, напримръ, прокурорскій казачокъ, Прошка, попросилъ у Васи пряничка попробовать и однимъ хваткомъ такъ его отпробовалъ, такую, бестія, выхватилъ зубами круговину, что Вася не вытерплъ, заплакалъ даже отъ досады, — такъ это было больно! Казалось, легче, если бы онъ типнулъ самаго Васю, нежели такой прекрасный прокурорскій подарокъ. А въ другой разъ такъ и еще было хуже. Вмсто Прошки вдругъ откуда-то появилась большая дворная собака: сперва было такъ вжливо подошла къ Вас, даже вильнула хвостовъ въ знакъ знакомства и истинной къ нему дружбы, а потомъ невжливо, по-собачьи, выхватила изъ рукъ прокурорскій подарокъ и, даже не благодаря, утащила его тотчасъ куда-то подъ амбаръ — полакомиться. Вася ужасно испугался такого разбойничьяго нападенія, а закричалъ: ‘со-ба-ка!’ — маминька съ тятинькой тотчасъ прибжали на звонкій его крикъ, бросились освидтельствовать и руки, и ноги, и прочія части тла: не откусила ли проклятая собака, не испортила ли — дьяволъ — ребенка? Когда же въ наличности оказалось, что Вася былъ совершенно цлъ, то страхъ прошелъ у тяти съ мамой, и они, узнавши истинную бду, скоро успокоили Васю родительскими ласками и другой запасной ковригой. Во всхъ такихъ случаяхъ обыкновенно являлась Іоновна, и она была для Васи какъ само утшеніе. Іоновна тотчасъ разсказывала ему сказки: ‘скрипи-скрипи нога, скрипи липовая’ и ‘дтушки-козлятушки’… И если не плясала передъ Васей въ утшеніе, такъ только собственно потому, что въ ея лта плясать ужъ было какъ-то грхъ, — а то и пла и говорила, и, несмотря на старость свою и дребезжащій разбитый голосъ, даже блеяла сама, какъ настоящая коза!— Чудо, какъ было весело Васиньк въ эту минуту, чудо, какъ весело слушать Іоновнины сказки. Такъ бы и жилъ все этакъ, да слушалъ, да вчно смялся!

Не все однакоже въ жизни Васиной были только сладости, пришло наконецъ въ свою очередь и горе. Чортъ знаетъ откуда, летучка какая-то въ род наполеоновской козлиной породы прилетла и сла къ Вас на подбородокъ, летучку вздумали, по совту Сампсонихи, прискать огнивомъ, и изъ этого выходило что-то забавное до слезъ. При каждомъ удар въ кремень, брызги огня такъ летли и въ носъ, и въ рогъ, и въ глаза, что Вася отдергивалъ назадъ голову, на подобіе лошади съ норовомъ, или морщился на манеръ того, какъ будто онъ нюхнулъ тертаго хрну. Вслдъ за летучкою — не знаю, откуда и зачмъ — въ род бобовъ насли на руки бородавки. О бородавкахъ Іоновна отозвалась такъ, что на руки насадили ихъ лягушки, въ то время, какъ ея милый Вася купался въ овраг въ Сибирк, и что она теперь припомнила, что бородавки эти слдуетъ лчить выжиганіемъ зажженнаго березоваго прута. Эта дьявольская операція была гораздо позабористе первой. Леченіе Іоновны здсь заключалось вотъ въ чемъ: березовый прутъ, взятый непремнно изъ голика, обжигали до краснаго угля, уголь этотъ, какъ мхами, раздували въ два рта сама мама и Іоновна, и потомъ уже всовывали его въ бородавку такъ, чтобы она зашипла. Сами можете представить, какъ отдергивалъ Вася руку, когда его ужаливала такая штука. Я слыхалъ только одно, что при каждомъ втыканіи угля въ бородавку маленькій мальчуганъ такъ южалъ, какъ поросенокъ въ мшк.

Посл такихъ операцій Вася уже, конечно, долго плакалъ, а по поводу новыхъ огорченій начинались опять новыя утшенія. Іоновна окончательно заманивала Васю въ свои помстья, на кухню, и такъ его безсовстно по-купечески окармливала, что бдный ребенокъ хлопалъ только глазенками, и ужь ничего не могъ выговорить, какъ только одно, что у него болитъ брюхо и голова. О болзняхъ брюха и головы Іоновна разсуждала такъ, что это все отъ чернаго глазу глазуна — лихаго человка, и что милаго Васю непремнно слдуетъ спрыснуть. А за этимъ начиналось тотчасъ шептанье у дверной скобы, да прысканье, да фырканье холодной водой прямо въ рожицу Васи, такъ что испуганный мальчуга, моргая глазенками, подумывалъ только: ‘что за чертовщину он со мной длаютъ?’ — Часто, какъ мученика, водили Васю даже подъ куриный насетъ, по вечернимъ и утреннимъ зарямъ, и тамъ мама съ Іоновной такія надъ нимъ строили штуки, которыя никакъ не могутъ придти въ голову даже и самоновейшему и самомоднйшему французскому врачу. Но и этого всего наконецъ мало: злоди-господа уговорили еще маму привить Вас оспу, и мама, какъ ни отнкивалась, однако вынуждена была согласиться. И вотъ еще новое горе.

Пришелъ старикъ въ очкахъ, нечесаный и небритый, наточилъ ножичекъ объ стеклышко, сердито посмотрлъ Вас въ глаза и еще сердите вскрикнулъ: ‘пораньше бы надо!’ Потомъ засучилъ рукавъ и давай у Васи рзать руку. Вася испугался, закричалъ, задрягалъ даже ногами, бросился головой въ брюхо къ мам, къ Іоновн наконецъ, а мама съ Іоновной точно съ ума сошли — сцпили его об за руки и такъ подъ ножикъ-то и подталкиваютъ. Еще, къ счастію Васи, старикъ-то попался врно добрый: покололъ немножко руку-то, да какъ плюнетъ на ножикъ, обтеръ его объ полу, крякнулъ и захриплъ опять: ‘ну, ничего, молодецъ, небось’, — теперь ужъ все….’ И въ самомъ дл завернулъ онъ лниво въ бумажку свое нападательное оружіе, засунулъ въ боковой карманъ жилета, почесалъ той же рукой за галстукомъ щетинный подбородокъ, протянулъ къ тят руку за бленькимъ грошикомъ, сказалъ спасибо, мотнулъ годовой и ушелъ домой.

Вася съ удовольствіемъ посмотрлъ за нимъ въ окошко и даже подумалъ: ‘а врно добрый былъ, попадись-ко я этакъ другому — ухъ! на-прочь бы отрзалъ руку-то!’

Долго слдилъ еще Вася глазами за старикомъ, задавая себ вопросъ: ‘а что, если воротится? — вдь убгу въ подпечекъ, право, такъ!’ — Но видя, что тотъ и не думаетъ возвращаться, Вася пересталъ высматривать темные закоулки чулана и, какъ ребенокъ, скоро успокоился и скоро забылъ свое горе.

Между тмъ оспа созрла, руки разболлись, маленькій баловень плакалъ и бередилъ ихъ, и еще больше блажилъ оттого, что его не пускали даже и кувыркаться. Но какъ въ мір все иметъ свои конецъ, то и это также окончилось. Васю наконецъ выпустили на свободу, и онъ тотчасъ отправился къ своимъ господамъ засвидтельствовать имъ свое нижайшее почтеніе и даже шаркнуть передъ ними ножкой.

Барыня, Марья Александровна, врно обрадовалась приходу Васи, потому что пригласила его къ себ въ будуаръ, подвела къ красивому рзному столику, выдвинула ящикъ и предложила Вас взять изъ него на выборъ, что онъ захочетъ. Въ ящик лежали конфекты, золотыя монеты и ея дорогіе брильянты. Вася на все посмотрлъ, казалось, обо всемъ подумалъ, даже что-то пофилософствовалъ и вытащилъ наконецъ за вихоръ самую красную и самую дрянную конфетку. Барыня расхохоталась, позвала ключницу Марушу и съ ней вмст еще простодушно посмялись надъ безтолковостью Вася, — а Вася простодушно хотлъ конфетку. И сталъ Вася по прежнему похаживать къ господамъ своимъ, да утшать ихъ своими безтолковыми пснями, въ род такой: ‘сватъ Данило — посконное рыло,’ да безпорядочными ребячьими разсказами въ род того, какъ ‘генералъ Лобковъ леталъ до облаковъ, да просилъ боговъ о заплат долговъ, а боги отказали — ни слова ему не сказали.’

Часто случалось, Василій Иванычъ пальцемъ подзоветь Васю къ себ, заставитъ его повторять скоро вывороченное на изнанку слово: ‘ракъ-я-ду’, а потомъ, вслушавшись въ рчь его, внезапно захохочетъ во все басистое гордо. Часто случалось, Марья Александровна пальчикомъ подзоветъ Васю къ себ и заставитъ выговорамъ трудныя для него три слова: ‘шитъ колпакъ не по колпаковски’, и когда Вася, переконфуженный, замшавшись, понукаетъ свой непослушный язычишко выговорить: ‘непокал-кал-покаковски’, — Марья Александровна засмется надъ нимъ и даже заставитъ его это забавное слово повторить. А за вс такія забавы Василій Иванычъ и Марья Александровна, въ знакъ ласки и привта своего, жаловали Вас къ великому празднику ситцу на рубашонку, а къ именинамъ, когда онъ приходилъ съ поклоннымъ кренделемъ, такъ и коленкорцу на штанишки.

И когда случалось также, что Марья Александровна зазоветъ Васю къ себ въ спальню для забавы. Тутъ она велитъ, напримръ, поймать ему за хвостъ муху. Вася подкрадется, хватитъ и окажется, что муха улетла, — онъ слдитъ за мухой глазами, а Марья Александровна слдитъ за его глазами. Въ другой разъ, она укажетъ на пустой потолокъ розовымъ своимъ пальчикомъ и скажетъ Вас ласково: ‘Вася, посмотри, какая тамъ летаетъ милая пестрая бабочка’.— И Вася, какъ любитель пестрыхъ бабочекъ, смотритъ вверхъ, ищетъ глазами на пустомъ потолк бабочку и дивится, что ея тамъ нтъ. А это было вовсе неудивительно, потому что Марью Александровну занимали въ это время не бабочки, а что-то другое: Марья Александровна всегда почти при этомъ обращалась къ сестр своей, Софь, съ вопросомъ такого рода: ‘не правда ли, Софи, какіе у него хорошенькіе глазенки? — Смотри еще туда, Вася’.— И Вася еще смотритъ. А старая два Софи всегда отдлывалась отъ сестры своей длиннымъ университетскимъ разсужденіемъ о глазахъ съ поволокой и о ихъ привлекательномъ выраженіи, а иногда даже заканчивала и тмъ, что на свт, во всю свою жизнь, она видла одни только глаза — это глаза уланскаго корнета Шипстикова.

Часто также случалось, что Марья Александровна трепала Васю по щек, гладила ему шею, поднимала пальчикомъ голову за подбородокъ и даже гладила его по голов, если голова не была намазана масломъ. Она даже рекомендовала Васю съ отличной стороны гостямъ своимъ. Но при гостяхъ всегда случались такія обстоятельства: или Вася не можетъ выговоритъ, какъ его зовутъ, и сколько ни допытываются, все какъ будто стыдно выговорить ему слово: ‘Вася’, или, заупрямившись, на вс вопросы гостей не отвтитъ ни полслова, — какъ обыкновенно это всегда бываетъ со всми дикими дтьми простолюдиновъ, которыя конфузятся, — или наконецъ гости были такъ важны, что ршительно не хотли знакомиться съ Васей и даже не обращали на него никакого вниманія. Во всхъ такихъ случаяхъ Марья Александровна слегка брала Васю за рукавъ, отводила къ двери и, по своему всегдашнему мягкому обращенію спальни, говорила ему ласково: ‘Э, какой ты сталъ вдругъ глупый — ничего не говоришь, ступай туда….’ Не знаю изъ любви, или страху, но только Вася всегда соглашался съ мнніемъ Марьи Александровны, никогда не упрямился, никогда не навязывался съ своимъ знакомствомъ къ гостямъ важнымъ и тотчасъ же уходилъ ‘туда’.— А куда — онъ ужь зналъ, и не медля же отправлялся къ мам въ двичью. За что даже въ догонку часто слышалъ, какъ Марья Александровна говорила объ немъ гостямъ своимъ важнымъ: ‘а прекрасный будетъ мальчикъ’.

Если же въ двичьей мамы въ наличности не оказывалось, то Вася задними проходами перебирался за ней въ избу и тотчасъ же разсказывалъ ей или Іоновн, что у него прекрасные глаза, и что онъ прекрасный будетъ мальчикъ, — такъ говорила объ немъ тамъ барыня.

— А мн тамъ вонъ что дали…. говорилъ онъ иногда, показывая мам, изъ маленькаго кулачишка, хвостикъ красненькой карамели.

— Ну-ка что-о? допрашивала его мама, какъ будто не догадываясь, въ чемъ весь секретъ.

— А я не покажу теб…. И Вася закладывалъ кулачокъ за спину, или секретно выкусывалъ изъ горсти голову леденцовому птуху, съ божбой увряя маму, что онъ не покажетъ ей того, что у него есть.— Мать, конечно, очень-то и не допытывалась узнать, чтобъ ужь не огорчить еще любимца.

А Вася, посл подобныхъ интересовъ жизни, гд-нибудь углу за печкой, сладко засыпалъ со своей конфетной сигарой, задумывая, какъ бы завтра отправиться въ гости еще и къ постояльцу.

Постоялецъ, къ которому собирался Вася завтра, жилъ во флигел на заднемъ двор. Первое знакомство Васи съ постояльцемъ было очень чудаковато. Какъ-то любопытный ребенокъ заползъ на задній дворъ, чтобы поближе разсмотрть, изъ~за чего тамъ такъ дерутся лошади, да зачмъ он обнюхиваютъ одна другую, да громко кричатъ. Въ это время Вася замтилъ въ окн торчащую рыжую голову да блую руку, которая кидала хлбъ индйскимъ птухамъ. Это бы, конечно, неважно, — и мама также кидаетъ, — да важно то, что красноголовые индйскіе птухи понимали красноголоваго барина, какъ люди. И какъ только рыжій баринъ закричалъ имъ въ окошко: ‘здорово ребята!’ — птухи тотчасъ подняли носы, вытянули шеи и вс въ разъ заболтали такъ, какъ-будто они силились выговорятъ: ‘здравія желаемъ, ваше благородіе!’ — Такой военный разговоръ заинтересовалъ Васю такъ, что онъ не утерплъ, подвинулся еще поближе. Въ это время Артамонъ Артамонычъ Пентюхъ всмъ своимъ тучнымъ туловищемъ выдвинулся въ окно, подманилъ къ себ Васю толстымъ пальцемъ съ перстнемъ и еще громче закричалъ: ‘здорово, ребята!’ — Ободренный зовомъ, Вася просмялся, когда заболтали индюки, а капитанъ Пентюхъ, подергивая ежовый усъ свой, еще и спросилъ Васю: ‘а что, братъ, каково?’ — на что безтолковый Вася отвтилъ только улыбкой, какъ будто обдумывая: ‘а что, въ самомъ дл, каково это? дйствительно ли это прелесть военная, или это только такъ кажется?’

Капитанъ посл того пригласилъ Васю въ комнату и на первый же разъ, какъ паролемъ, опросилъ его: какъ его зовутъ, да который ему годъ, да что онъ больше любитъ — таракановъ или лягушекъ, да гладилъ ли онъ ежей съ поросятами? На что Вася отвчалъ удовлетворительно, и для поддержанія бесды спросилъ въ свою очередь капитана: зачмъ у него такой большущій, съ брюхо величиной, кисетъ табачный, да отчего у него гнется такъ чубукъ его волосяной, да зачмъ на фарфоровой трубк, изображающей турку, смется такъ рожа? — А на отвтъ капитана, что любимая его трубка пнковая, сомнвающійся Вася отвтилъ такъ, ‘вы все меня надуваете, это совсмъ не пнка, я, чай, пнки-то знаю, Іоновна мн давала, я ихъ ужь лъ’.

Посл чего Вася, конечно, еще больше понравился капитану, до того понравился, что капитанъ спросилъ его: ‘пьетъ ли ‘въ водку?’ — и тотчасъ пригласилъ его выпить съ собою рюмочку, даже далъ закусить кусочекъ балычка и довольно-таки потшился надъ его сморщеннымъ носовъ. Въ заключеніе пригласилъ онъ Васю приходитъ къ нему почаще.

Артамонъ Артамонычъ, по роду жизни, былъ лнивый, вчно-халатный баринъ, по образу жизни когда-то военный, теперь отставной капитанъ, среднихъ лтъ холостяга. Занятія его почти всегда были въ род тхъ же, какія я сейчасъ представилъ. То Вася находилъ его сидящимъ надъ дырочкой, и капитанъ таинственно шепталъ: ‘тише, братъ, не испугай!…’ и за этимъ вдругъ,— предъ удивленнымъ Васей — выволакивалъ изъ дыры крысу, которая по глупости, вмсто леща, попадалась на капитанскую удочку, то приходящій Вася съ любопытствомъ разсматривалъ, съ какимъ неподражаемымъ искусствомъ капитанъ выстригаетъ на хвост своего пуделя пушистую кисточку и какіе хорошіе шарики отдлываетъ ему на заднихъ ногахъ, то вдругъ капитанъ окончательно поражаетъ Васю удивленіемъ, потому что самъ обмазываетъ своего Юпитера мыломъ, самъ усердно выбриваетъ его сзади и, даже еще поглаживая по голому пуделю, допрашиваетъ краснющаго Васю: ‘Ну, что, братецъ, каково выбрито? Что, вдь голенькій сталъ Юпитеръ-то?’

Капитанъ скоро полюбилъ Васю, какъ забавнаго ребенка, сталъ почаще подманивать его къ себ отъ скуки и даже позволялъ ему обходиться съ собой за-просто, на короткую ногу, по ребячьи, или по-стариковски тожь. Вася, напримръ, имлъ полное право приходить къ Артамону Артамонычу когда угодно и говорить ребячій вздоръ, какой угодно. Часто даже доходило до того, что и на самопустйшіе ребяческіе вопросы, какъ напримръ: ‘а что, Артамонъ Артамонычъ, будемъ мы сегодня мухъ-то бить?’ — отставной капитанъ отвчалъ благосклонно: ‘будемъ, братецъ, будемъ, — отчего же и непоколотить ихъ бестій? пойдемъ-ко, братъ, Василіи Павлычъ, попробуемъ, ты хорошо сдлалъ, что пришелъ — я-то вишь не умю, да он, канальи, и не трусятъ меня, врно привыкли, ну а ты человкъ новый’.

Посл чего Артамонъ Артамонычъ дйствительно поднимался съ кожанаго своего волтера и, какъ на салазкахъ перекатывался на туфляхъ въ ту комнату, гд больше было мухъ. Причемъ Вася вооружался хлопушкой, а отставной капитанъ садился, какъ главнокомандующій, и указывалъ именно на т мста, гд сильне нужно было сдлать нападеніе. Посл чего разъяренный Вася, съ кожаной лепешкой, прикрпленной гвоздикомъ къ палочк, такъ носился изъ угла въ уголъ, какъ угорлая кошка, и такъ пришлепывалъ къ стн несчастныхъ шестиножехъ и осеннихъ жегалокъ, что отъ нихъ оставались только одни красножелтые рисуночки. Въ одномъ углу отдавалось хлопанье, а изъ другаго слышалось простодушное восклицаніе капитана Пентюха: ‘ай да молодецъ, какъ онъ эту стегнулъ!’ Даже въ голос слышно было, что вчно лнивый, неслужащій дворянинъ находилъ, что отъ скуки и это смшно и забавно. Когда же хлопанье и храбрость домашней арміи до крайности надодали, Артамонъ Артамонычъ тотчасъ находилъ и другую забаву. Онъ, напримръ, начиналъ угощать Васю чаемъ со сливками или кофеемъ съ сухарями, до чего Вася былъ такой же лакомка, какъ и до мухъ. Но когда тотъ доканчивалъ свою порцію — вторую сладкую, съ сухаремъ, — Артамонъ Артамонычъ съ удивленіемъ и аханьями начиналъ надъ нимъ говорить: ‘что ты это надлалъ? а?… вдь ты оскоромился? а?… вдь день-то сегодня постный — середа! ахъ, бда, ахъ бда!’ — А Вася какъ на бду боялся отца, не хотлъ огорчить матери и впередъ предвидлъ, какъ ужасно будетъ ахать Іоновна надъ тмъ, что онъ совершилъ такое прегршеніе — оскоромился въ середу. Оторопвшій Васи вскакивалъ посл того со стула и съ ревомъ отправлялся къ мам покаяться въ прегршеніи. А отставной капитанъ, поддразнивая его еще изъ окошка, приговаривалъ: ‘надулъ реву, надулъ, что, братъ, ревешь? Васька-козелъ, полно блеять-то!’ — На что осерчавшій Вася плевался, или сквозь слезы сердито отвчалъ: ‘самъ ты козелъ Васька, псиная борода, оскоромилъ меня, собака, не пойду больше къ теб!’ — На что Артамонъ Артамонычъ изволили хохотать во все горло.

Время между тмъ летло стрлой, Вас исполнилось четыре года. Смышленный ребенокъ сталъ отчасти понимать, что такъ докучливо и часто толковала ему мама: будто онъ не баринъ у нее и будто ему не слдъ часто тискаться и торчать въ гостиной, потому что онъ сталъ побольше. ‘Пожалуй еще, говоритъ, господа на тебя осерчаютъ’.— Вася даже и самъ сталъ замчать, что Марья Александровна какъ будто не такъ уже ласкова, какъ прежде: въ пустой потолокъ заставляетъ смотрть не часто, конфекты стала давать рдко, только но праздникамъ большимъ, а въ послдній разъ такъ я ничего — на именины. Онъ даже подмтилъ, что къ Марь Александровн изъ дтской стали часто приносить маленькую бленькую двочку — всю въ бломъ, а Марья Александровна вмсто его, Васи, потрогиваетъ ее по щечк розовымъ своимъ пальчикомъ да нжно выговариваетъ ей: ‘Лили, милёкъ!’

Но это еще все бы ничего, еслибъ Марья Александровна не разобидла Васю однажды окончательно.

Разъ Вася отличнйшимъ манеромъ возился на ковр съ косматой Жужуткой, любимицей Марьи Александровны. Жужутка отлично кидалась на Васю, и для потхи рвала ему рубашенку. Вася тыкалъ Жужутку пальцемъ въ шею, зацплялся за гарусный ошейникъ, находилъ, что это чрезвычайно весело и даже обнявшись съ нею началъ ее примрно грызть.

И что же бы вы думали изъ этого вышло?— Та самая Марья Александровна, которая такъ много любила смяться надъ Васей, въ то время, какъ онъ игралъ на ковр съ ея Жужуткой, — та самая Марья Александровна теперь ни съ того, ни съ другаго какъ закричитъ вдругъ на Васю: ‘ты шалишь, говоритъ, Василій Павлычъ, — пошелъ вонъ!’ — Каково это вамъ покажется?— Вас до такой степени стало стыдно, что у него покраснли даже уши, тмъ больше, что Вася терпть не могъ этого обиднаго слова — ‘вонъ’, да и слышалъ-то его въ первый разъ своей коротенькой жизни. А потому и вышло, что онъ съ разу свернулся въ комочикъ, вскочилъ сперва на ноги, сначала какъ будто отороплъ, но потомъ тотчасъ напыжился, надулся и выхода чрезъ прихожую на дворъ, хлопнулъ дверью и проворчалъ: ‘да, больно мн нужна твоя Жужутка-то, какъ же! — я захочу, такъ и съ Азоркой войду поиграю, еще получше Жужутки — онъ бгаетъ со мной по всему двору’.

И вотъ Вася познакомился съ Азоромъ, и познакомился на короткую ногу, до того коротко, что сталъ на немъ здить по-двору верхомъ. Познакомился онъ даже и съ Шарикомъ, который былъ еще смиренне и еще уважительне къ Вас: тотъ даже позволялъ совать себ въ носъ щетину, а въ уши цлые пучки соломы и перьевъ, кром того, прямой свой хвостъ держалъ, какъ дышло, и Вася имлъ полное право прицпляться къ этому дышлу, какъ коляска, и, сидя на земл, халъ до тхъ поръ, пока подъ эту коляску не подвертывался камень, или не ужаливала заноза. Мало того, Вася познакомился еще и съ кроткой Шеверюшкой, у которой репьи были натыканы въ морду и въ хвостъ, и съ сердитымъ Цпляемъ, у котораго репьи сидли только въ ляжки а изъ хвоста онъ выкусывалъ ихъ съ шерстью, онъ, даже запускалъ руку въ длинную косматую шерсть обихъ своихъ собственныхъ собаченокъ и, какъ настоящій учитель собачій, такую задавалъ имъ таску, какую задаетъ только нравоучительный сапожникъ Лапинъ, запуская лапу въ нечесанныхъ учениковъ своихъ, живущихъ у него въ мальчикахъ. И этого мало, Вася познакомился даже съ самимъ грознымъ Сололкой, который вчно сидлъ на цп, и не только познакомился, даже — по доброт своего ребяческаго сердца — сострадалъ о горькой его участи, и когда несчастный Соколка, смотря на свою свободную братію, побрякивая цпью, вылъ у амбара, Вася подходилъ къ нему съ сожалніемъ, Вася обнималъ его косматую шею и узкій ошейникъ, Вася ложился щекой на голову Соколки, Вася заунывно спрашивалъ Соколку: ‘что, бдный Соколушка? что-о? скучно теб? Охъ, ты бестія!’

Вася познакомился даже и съ Пальмерстономъ-рыжимъ, который былъ серьезне всхъ дворовыхъ псовъ, и на первый же разъ изъ дружбы, чуть было не прохватилъ насквозь Вас руку. Песъ этотъ назывался кабинетною собакою самой барыни, и въ самомъ дл имлъ такую серьёзную морду, которая походила на что-то очень замысловатое. Но и этого знакомства было мало. Вася познакомился даже съ срымъ волчкомъ, котораго хотя и называли ручнымъ, однако держали въ клтк, прикованнаго къ стн, и не выпускали никогда, будто за то, что онъ былъ слишкомъ строгъ къ курамъ и взыскателенъ къ поросятамъ. Несмотря на то, что сама маменька толковала Вас, будто волчокъ не собачій сынъ, а самаго того волка, которымъ его пугали, несмотря наконецъ на то, что маменька запрещала Вас ходить въ хлвъ и грозила, что его състь тамъ волкъ, — Вася все таки длалъ по своему, онъ носилъ туда кусочекъ хлбца и говядинки, гладилъ волчка по спинк и продолжалъ его гладить до тхъ поръ, пока наконецъ съ этой свинки люди не содрали шкуры, о чемъ Вася очень сожаллъ.

И утшился только тмъ, что завелъ себ жирнаго кота Ваську, котораго самъ обучалъ прыгать въ обручъ, да завелъ себ еще двухъ отличныхъ котятъ съ великолпными усищами, да еще толстаго мопса, очень похожаго на петербургскаго швейцара, котораго самъ тятя училъ стоятъ на заднихъ лапахъ, какъ лакея передъ бариномъ. Завелъ-было Вася также и Жужуточку тоненькую, да жаль, скоро перекусилъ ее пополамъ Соколка разбойникъ. Въ утшеніе отъ горя послдняго Вася узнали отъ мамы исторію о знаменитомъ происхожденіи Азора, сестры его, Шеверюшки и сына ихъ Цпляя, что мама и сама любила разсказывать ему отъ скуки и о чемъ даже самъ Вася иногда конючилъ на распвъ:

— Мама, а, мама! разскажи-ко о Шеверюшк-то? *

— Ну да вдь ты ужь знаешь о Шеверюшк-то? возражала мама ласково:— сто разъ вдь ужь слыхалъ объ этомъ, надодало ты этакой!..

— Ну да еще разскаж-жи? а? разскажи-и…

— Ну вотъ: Емельянушка-то Пырочкинъ взялъ слпыхъ кутятъ-то въ полу, да и идетъ по улиц да плачетъ надъ ними, и Марья-то Александровна смотритъ этакъ въ окошко-то да и спрашиваетъ: ‘что это ты, говоритъ, Емельянушко, плачешь то объ чемъ?’ — ‘Да чего, говоритъ, сударыня, кутятокъ моихъ приказала барыня закинуть въ оврагъ, а мн вотъ жалко-съ ихъ оченно-съ больно, маленькіе, говоритъ, вонъ, какъ дти этакія, какія нибудь.’ А та, знаешь, всякую животную оченно любитъ, ну и говоритъ ему: ‘ну полно, говоритъ, Емельянушко милый, не плачь, да-ко ихъ суда’. А тутъ отца-то нашего и вскрикнули къ себ: ‘Павелъ, говоритъ, поди-тко, говоритъ, возьми ихъ отъ него, да воспитывай хорошенько, смотри-же, говоритъ, у меня, не бей ихъ — слышишь!’ Ну вотъ и вышло оно, что они этакіе балобаны вздрочены отцомъ то твоимъ, — настоящіе обреутки. А тому гривну дала за нихъ, аль, кажись, и дв за пару-то, ну, а Емельянушк это и на-руку, ему вдь только это и нужно было, онъ ужь человкъ отъ извстно какой, только изъ-за выпивки и колотится, взялъ вонъ пошелъ въ кабачекъ, да и дернулъ тамъ за ихъ здоровье. Ну вотъ и дло съ концемъ, еще псенку попваетъ, назадъ-то идучи. Вотъ такъ они у васъ и остались въ ту пору, и таперича вонъ живутъ да поживаютъ: Азорка-то вонъ, старикъ сталъ, а Цпляй то еще молоденькій.

Но какъ Азорка, Шарокь, Соколка, волчокъ, котъ Васька, мопсикъ, — словомъ, весь дворовый собачій и кошачій міръ далеко не удовлетворялъ пытливости свжаго дтскаго взора, а для игры и забавы всего этого было недостаточно, то Вася и сталъ мало-по-малу знакомиться и съ прочимъ его окружающимъ. Любилъ онъ, напримръ, встрчать мамину Субботку, идущую важно изъ стада, какъ толстая купчиха,— ту самую Субботку, о которой завистливая сосдка говорила часто мам: ‘а твоя, братъ, Субботка, настоящая король-корова изо всего стада’. Любилъ Вася гладить и глупаго теленка, Бунеюшку, привязаннаго въ изб къ шайк и до того глупаго, что онъ даже и отъ молока-то топырился и его не умлъ порядочно выхлебать. Любилъ онъ и гусей-молодцовъ, и несмотря на то, что боялся грознаго ихъ шипенья, все-таки любопытно посматривалъ на нихъ издали, и когда они, поднявши гордо голову, гоготали во все горло, онъ съ замираніемъ сердца выговаривалъ: ‘го-го-го! какъ славно!’ За то не любилъ онъ кислыхъ индекъ, которыя все какъ будто спали ходя, даже синіе носы ихъ называлъ не иначе какъ соплями, и даже, ходя за ними, передразнивалъ, говоря: ‘тя-тя-тя: чего теб не тя, — эхъ, вы кислятина!’ Любопытно засматривалъ онъ на двухъ маминыхъ утокъ, которыя переваливались отъ жиру, какъ беременныя женщины, и даже длалъ надъ ними своего рода заключенія: ‘что это, мама, он, какъ дураки, ходить-то совсмъ не умютъ? не выучились, что ли? вонъ какъ! точно кувыркаются?’ — Узналъ Вася хорошо и оборванную, хитрую мамину курицу Анну Андревну, узналъ ея немочи, бдность хилость и, сокрушаясь объ ней сердечно, всегда отдльно отъ прочихъ давалъ ей отъ себя крошечки хлбца и творогу, заботливо отгоняя отъ все прочихъ бестій рябушекъ, которыя — и въ его то глазахъ — готовы были безсовстно выхватить у Анны Андревны творогъ и хлбъ не только изъ-подъ носу, а прямо выклюнуть изъ-носу. Онъ зналъ также съ хорошей стороны и всегда хвалилъ отъ себя, при случа, горластаго мамина птуха Антошку-долговязаго, который отличнйшимъ бассомъ и такъ весело пвалъ свое: ‘како реку’ и такъ съ сосдними птухами расправлялся по-свойски, что отъ нихъ летло ршительное клочье, — словомъ, отчаянный Антошка-долговязый былъ не только забіяка, но и отличнйшій дуэлистъ. За что сама мама наименовала его птуховъ голландскимъ, а по отчеству величала чуть-по не королемъ дювгерландскимъ. Онъ познакомился даже коротко съ чернымъ прокурорскимъ козломъ Васькой, котораго прежде такъ боялся, какъ бабы боятся домоваго, и отъ котораго въ первый разъ такъ прыснулъ съ испугу, что спрятался головой мам подолъ, между разведенными колнями. Впрочемъ Ваську-козла онъ любилъ все-таки не такъ, какъ мамину козу Машу, — которая еще однажды, забравшись за нимъ въ садъ къ Оленьк Почечкину, такъ аккуратно обстригла тамъ вс верхушки цвтовъ, что оставшіяся бустыли представлялись похожими на стриженные волосы школьника.

Но какъ и этого широкаго знакомства пытливому Вас все-таки было недостаточно, — онъ еще дальше сталъ заглядывать на широкій божій міръ. Со вниманіемъ сталъ онъ разсматривать сизенькихъ голубчиковъ, парочкой сидящихъ на крыш и цломудренно цалующихся въ весеннее теплое время, въ особенности любилъ онъ смотрть на нихъ въ то время, когда они таскали одинъ другаго за-носъ, за то не долюбливалъ онъ черныхъ бестій-галокъ, которыхъ мама съ Іоновной — не знаю за что — называли пустой птицей, а тятя съ Анхимычемъ — знаю почему — величали нахалками и сроглазыми канальями. На прыгунью сороку онъ смотрлъ съ особеннымъ любопытствомъ, какъ на рдкость, иногда даже покрикивалъ: ‘эй, сорока-блобока!’ и почти всегда, складывая вмст ножонки, пробовалъ самъ прыгнуть сорокой. Равнодушне всего смотрлъ онъ на карканье глупой вороны, никогда не вытягивалъ шеи изъ подражанія оной, никогда не глоталъ такъ воздухъ, какъ глотаетъ та при своемъ карканьи и даже никогда не пробовалъ по-вороньи почистить свой носъ объ мерзлую кочку, несмотря на то, что въ это время носъ и очень нужно было чистить. Впрочемъ въ послднемъ отношеніи не только совты, и даже самыя приказанія и угрозы мамы нисколько не дйствовали на Васю. Вас ршительно некогда было заняться чисткою своего носа: его боле занимали рзвые прыгунчики-воробышки, особенно когда они, передъ тепломъ прыгали на одной розовой маленькой ножк, а другую поджимали подъ себя отъ лютаго морозу, все-таки весело выговаривая ‘чуть-живъ’! Вася даже неутомимо слдовалъ за ними подъ сараи и тамъ подробно разсматривалъ, какъ грли они розовые ноженки свои, зарывая ихъ въ кучи теплаго, парнаго навоза. Вися даже неустрашимо заглядывалъ за ними и въ колодцы, и тамъ зорко высматривалъ, какъ цпко сидли они на сруб, какъ заботливо спасали маленькую жизнь свою отъ жестокой русской зимы. Съ наслажденіемъ слдилъ Вася полетъ рзвой ласточки-касаточки, скользящей, какъ молнія, по земл предъ грозою, онъ часто съ растопыренными ручонками кидался передъ ней, также, какъ передъ летучею мышью вечеромъ, чтобъ обихъ изловить. Жаль только, что изловить-то никакъ не удавалось: ужь быстро очень летали. Конечно, въ это время онъ чувствовалъ, что и самъ онъ человкъ очень быстрый, ну, да все нтъ — не ловится!— Что же касается до появленія перваго скворчика, такъ это было такое щекотанье, которое веселило Васю всего. Вася готовъ былъ заплясать въ то мгновеніе, когда отецъ начиналъ ставить первую — мастерски отдланную — скворешницу и еще пророчилъ Вас, что скоро прилетятъ скворцы. Вася ршительно по сотн разъ на-день просился изъ избы во дворъ посмотрть: не прилетли-ли въ самомъ дл его милые скворушки. По правд сказать, онъ часто вылеталъ изъ сухой избы прямо въ лужу, въ ручей и въ грязь — словомъ, въ такія мста, куда скворцы ужь вовсе не летаютъ, — ну, да это ему ни-почемъ.

Вотъ тотъ маленькій, чудный мірокъ, въ которомъ по своему — по младенчески — безгршно и свято — виталъ мой пятилтій крошка Вася. Чистыя его наслажденія природою подслащались еще то душистымъ желтымъ одуванчикомъ, то сочнымъ и румянымъ яблочкомъ, то багряною гладкою вишенкой, то наконецъ ласковымъ словомъ и сказочкой воркуньи Іоновны, то поглаживаніемъ да похваливаніемъ самого тятеньки, то наконецъ ужь тмъ, что всего слаще и миле на свт — ласковымъ поцалуемъ и прголубливаніемъ самой родимой маменьки. О, золотое времячко!

Конечно, иногда случалось оно и такъ: Іоновна уходила къ своей чудотворной икон въ Калуханову или Богомилово — Богу молиться, тятя говорилъ жестковато: ‘отставь, братецъ, съ пустяками, мн некогда теперь съ тобою толковать’, а мама такъ еще непривтливе и жостче покрикивала на Васю: ‘ну, что ты какъ за языкъ повшенъ, Васька! Мамкай еще! Видишь, некогда мн? пошелъ отъ меня прочь! опять вонъ черти — гости нахали, прости Господи! Не надодай мн, какъ горькая рдька, убирайся отъ меня къ шуту!’ — Ну и ступай мой бдный Вася къ шуту, — а къ какому шуту? гд онъ живетъ? — Этого онъ не знаетъ, да и никто не знаетъ, — Богъ одинъ знаетъ. Поневол посл того взгрустнется такъ, что захочется всплакнуть.

Хорошо еще, что это было въ такое время, когда плакать-то вовсе было некогда: то подвернется подъ руку такой милый цвтокъ, который такъ самъ и впрыгиваетъ въ очи рзвушки Васи, то зеленый бархатный лужокъ самъ нжно подманиваетъ маленькаго Васю покататься, да поваляться по немъ, то тамъ изъ-за куста вспорхнеть и заиграетъ передъ Васей, какъ радуга — пестрая бабочка, то здсь вмсто мамы улыбнется ему и приголубитъ его само ясное божье солнышко.

И вотъ Вася забылъ уже, что его обидли тятя съ мамой и вотъ Вася не сердится уже на то, что его отогнали отъ себя мама съ тятей. И этимъ чуднымъ забвеніемъ ребенокъ какъ будто хочетъ сказать намъ: ‘я чистый младенецъ, у меня есть другая нжная мама, она меня никогда не обидитъ и не отгонитъ, эта ласковая мама моя — мать природа’. И этимъ ангельскимъ незлобіемъ ребенокъ какъ будто хочетъ сказать намъ: ‘я святой младенецъ, у меня есть другой нжный тятя, онъ меня никогда не обидть и не отгонитъ, — этотъ ласковый мой новый тятя — отецъ мой небесный — Богъ!’

Да, да! мое дорогое дитя! отжившимъ сердцемъ моимъ чувствую, что ты говоришь мн вчную правду, и вруя въ тебя, мой непорочный младенецъ, я утверждаю вчную истину словъ твоихъ словомъ великой книги: ‘Не возбраняйте дтямъ приходить ко Мн’.

ГЛАВА II.

Вотъ какъ я представилъ теб, читатель, моего пятилтняго младенца Васю. Но что такое пятилтній ребенокъ у такихъ родителей, какъ наши чмъ-то вчно занятые крпостныя люди? Не есть ли это мшокъ, напичканный до сыта грубою пищею отъ черстваго стола или мсячины, и разв еще изрдка дополненный ворованными лакомствами отъ сытнаго господскаго стола? Безошибочно можно сказать, что вся его физическая жизнь заключается въ пяти только словахъ: сть, пить, спать и играть, а пятаго нельзя уже и сказать. А умственное развитіе такого ребенка ограничивается любопытствомъ его глаза и памятью, онъ знаетъ названіе многихъ предметовъ и вовсе не знаетъ ихъ настоящаго употребленія или назначенія, онъ знаетъ нсколько десятковъ счета и вовсе не знаетъ его настоящаго примненія къ длу, онъ съ грхомъ пополамъ заучиваетъ названіе дней недли, безъ порядку, и много-много разв при строгости родителей — узнаетъ, что среда и пятница дни постные, а воскресенье — это праздникъ. Все нравственное его убжденіе есть безусловное повиновеніе вол родительской и начинается и оканчивается оно только бранью матери, и угрозами отца и отцомъ, да иногда разв — при рзвости и упрямств ребенка — плесками, теребачками, подзатыльниками и прутомъ. Все его религіозное пониманіе заканчивается заучиваніемъ той молитвы, которую нанесла надъ нимъ бабушка Сампсониха, при его появленіи на свтъ божій, да много-много разв еще знаніемъ наизустъ: ‘богородицы диварадавайся’. О Бог ребенокъ знаетъ только то, что онъ у мамы, въ чулан, виситъ въ переднемъ углу на веревочк, или стоитъ на божниц въ мдномъ облаченіи, за стеклышкомъ, и что у него черное лицо, — разв еще ненарокомъ узнаетъ отъ кого нибудь, что Богъ живетъ на небесахъ, тамъ, дале-е-ко….

Что же изъ него должно выйти? Что? если ко всему этому присоедините еще цлую дворню учителей, безпрестанно своими живыми примрами поучающихъ ребенка и тому, и сему, и одному, и десятому — и вовсе ужь не тому, чему нужно бы учить маленькаго пятилтняго ребенка. А между тмъ въ этомъ пятилтнемъ ребенк, при такомъ неудовлетворенномъ состояніи и при такой страшной сует и дятельности, безпрестанно затрогивается не только любопытство, а даже и сердчишко его и маленькій его умъ. Вотъ настоящее положеніе моего пятилтняго Васи.

Разсмотримъ же теперь, чмъ въ особенности затронуто было, въ настоящій періодъ, его любопытство. Первая картина, которая въ особенности затронула его любопытство и ярко сверкнула предъ очами ребенка, какъ что-то цлое и даже съ нимъ нераздльное и недлимое — это рожденіе брата его Вани. Рожденіе Васина брата Вани было вотъ какъ. Разъ какъ-то Вася, проснувшись утромъ, замтилъ, что у него пропала мама. Во всхъ такихъ пропажахъ Вася имлъ обыкновеніе ревть, ибо впередъ уже былъ увренъ въ томъ, что ему стоитъ только покрпче рявкнуть, такъ непремнно кто нибудь изъ двухъ — тятя, или мама — а ужь явятся на свиданіе и утшатъ сироту въ уединеніи. Но на этотъ разъ случилось какъ-то не такъ, и мама не приходила, и тятя не являлся, а просто какая-то голосистая бабенка закричала на него съ печки: ‘Васька, шкура-сте долой, что ты глотку-то дерешь, жаба-те въ горло!— Наткось поди — наладилъ: мама да яма! Мамка твоя въ бан, — ступай туда, она тамъ теб братишку родила. На-ко вотъ: штанишки-то надвай, что-ли!’

Вася очнулся и какъ будто образумлъ. ‘Пожалуй’, подумалъ онъ: ‘и штанишки можно вдь надть, когда мама братца родила — надобно его посмотрть’. Вася посл того живо напялилъ на себя амуницію и тотчасъ покатилъ въ баню. Отецъ съ удивленіемъ спросилъ его въ дверяхъ: ‘ты, братъ, зачмъ сюда появился? тебя кто звалъ?’ Однако посл того тотчасъ показалъ ему маленькаго новаго брата, краснаго какъ говядина, а даже прибавилъ: ‘видишь, какъ онъ спитъ?’

Рожденіе Вани, читатель мой, для тебя не такъ уже интересно. Бабушка-Сампсониха — дай ей Богъ царство небесное — отживши послдній сотенный год своей славной тысяче-внучатной жизни, переселилась въ вчность! Новая бабушка Сидориха не только не умла отхватать этакъ что нибудь замысловатое:— тамъ дунуть, плюнуть или пошипть на нечистаго да отогнать нелегкаго воскресной молитвой, не умла даже пупочка дтскаго порядкомъ перевязать, — допустила таки надуть грыжу. Сама мама, состарвшаяся пятью годами, уже гораздо хиле перенесла этотъ обычный періодъ, къ которому врно и въ восемнадцатый разъ нельзя женщин’ легко привыкнуть. Она даже на самый сердечный вопросъ: ‘какъ для нея назвать новаго ея сынка?’ — махнула какъ-то отчаянно рукой и только вяло выговорила: ‘ну, зовите, какъ хотите, Господь съ нимъ!… всякіе были у меня, матушка Сидоровна, и Серги, и Андреи, да проку-то въ нихъ какъ-то все мало — непрочны больно, только и знай, что хорони да рожай. Не стоитъ и имть то ихъ вовсе: только одно горе съ ними….’ На что, впрочемъ, Сидориха тихо отвтила: ‘ну, полно, Семеновна, гршить-то! когда не стоитъ ничего? что ужь это, больно? кормилецъ, чай, будетъ то же? — сынъ вишь.’ Но въ самомъ голос Сидорихи слышалось, что и сама она мало вровала въ новорожденнаго — ибо новенькій братикъ Васи ни крпостію мышцъ, ни упругостію тла нисколько не походилъ на Васю новорожденнаго, а былъ такъ какая-то неподвижная разваренная свекловица. Самый тятя какъ будто осовлъ, какъ будто онъ усталъ уже и крестить и хоронить дтей своихъ: онъ не пошелъ даже искать и кума съ кумою, махнулъ какъ-то горько рукой, и просто тутъ же изъ дворни отрядилъ, какъ набарщину, портнаго Аскалона да коровницу Лепестинью, и они въ этотъ же день за обдню отнесли въ церковь новорожденнаго Ваньку. Кума даже объявила Вас, что они идутъ въ церковь за тмъ, чтобы новаго братца его ввести въ ‘крестьянскую вру’. Вася любилъ всякія новости и потому тотчасъ съ кумой же борзо отправился въ церковь, чтобъ высмотрть подробно, какъ это тамъ будутъ еще водить новаго его братца. Но напрасно и ходилъ, пошелъ-то онъ было и бодро да ослся: вовсе ничего для него не было веселаго и въ церкви. Просто сторожъ Романы съ храпомъ натаскалъ холодной воды и валилъ ее въ какую-то большую мдную рюмку съ донышкомъ, которая стояла въ углу на волу. Потапычъ, дьячокъ, бгая взадъ и впередъ суетливо по церкви, выронилъ уголекъ изъ кадила и наклонясь, чтобъ поймать его, жалостливо проплъ что-то. Парамонычъ, дьякчокъ, въ темномъ углу невнятно читалъ какую-то божественную молитву, а иногда задумавшись почесывалъ у себя за ухомъ. Молодой носъ опушился уже бородой, и служилъ медленне, важне, чмъ пять лтъ тому назадъ.

По возвращеніи изъ церкви, вмсто курника съли только пирогъ съ горохомъ, да закусили огурцомъ: это потому, что и день былъ постный да и новорожденнаго назвали Иваномъ Постнымъ. А потомъ дальше такъ и пошло все плоховато, да ветховато, да гниловато.

Иному новорожденному маменька, пожалуй, заготовитъ еще и распашоночки какія нибудь батистовыя, съ заграничными кружевами, да одяльце сгеганое атласное, а то и на лебяжьемъ пуху, а у вашего Вани-постнаго и рубашоночки не оказалось порядочной, не только теплаго халата. Мама, видишь, вовсе не разсчитывала, что у ней родится еще какой нибудь бдный Ваня, кром ея боженаго и молеваго дитятки Развасюрыньки: ну такъ ничего и не думала сначала-то, а потомъ было и задувала, да за хлопотами, да за суетой все какъ-то и шить-то было некогда.

Вмсто бесдки, въ которой Вася бесдовалъ въ старые годы съ Сампсонихой, теперь повсили лукошко, въ которомъ индйка выводила въ ему зиму пырышатъ,— вотъ въ лукошко-то и высадили Ваню за-просто, какъ пырышенка. Это, видите, все потому такъ случилось, что Мара Семеновна, давши себ слово никогда боле не родить, подарила еще въ третьемъ году Васину колыбельку какой-то бдной солдатк, у которой мужъ былъ уже лтъ двадцать пять на царской служб. Индйское проклятое корыто съ первыхъ же дней какъ-то ненарокомъ спрыгнуло съ оцпа и маленькій крошка Ваня такъ брякнулся объ полъ, что у него закрылись глазенки и онъ полчаса лежалъ неподвижно, блый какъ полотно. Сидориха ужъ только и отходила его отъ смерти, подувая ему въ плшивую голову — въ темя.

А тамъ и недли не прошло, какъ Вася заползъ по глупости въ индйское корыто приголубить своего братца Ваню да такъ родственно бросился ему въ объятія, что лвымъ мизинцемъ чуть было и глазъ не выковырнулъ ему, вмсто изюмины, — впрочемъ не многимъ поплатился Ваня за это свиданіе: разорвалось немножко съ краишку вко — и только! На третій день посл того ловкій Вася, въ качеств хорошей молочной кормилицы, чуть было не утопилъ возлюбленнаго братца въ молочк. А кажись вдь ничего и не сдлалъ такого: просто только приставилъ рожекъ себ ко рту, понатужился немного, да дунулъ въ него. А вышла вонъ какая оказія: молоко точно изъ пожарной трубы такъ ударило и въ ротъ и въ глаза Ван-постному, что тотъ чуть совсмъ не подавился братцовымъ угощеніемъ. А черезъ денекъ и опять вышла новая исторія: у новой кормилицы Ваня чуть было не проглотилъ соску! Мама даже въ толкъ не когда взять, какъ это все случается: лайка, что ли, была гнила, или ниточка — только сосочка сорвалась съ рожка-то да какъ прыгнетъ, шельма, въ горло, словно устрица — такъ было тамъ и засла, да ужь мама постаралась — вытащила ее оттуда за хвостъ. А черезъ дна денька еще случилось съ Ваней дв новыхъ исторіи, на которыя ужь мама за недосугомъ своимъ да бготней только махнула рукой да добавила, убгая въ погребъ: ‘ахъ, Ванька, Ванька несчастный, и накормить-то тебя некогда!’

А на несчастнаго Ваню къ году еще и немочи напали. Злобная золотуха такой ему подставила желвакъ въ подзатылину, вмсто подушки, что бдному Ван и лежать-то на спинк было невозможно. А за этимъ (вроятно, еще мало было) такъ потянула Ваню за лвое ухо, что и глазъ-то лвый искосила ему на всю жизнь. Сама мама, которая не совсмъ-то долюбливала Ваню, и та грустно надъ имъ выговорила: ‘эхъ, Ваня, Ваня несчастный, хоть бы ты умеръ у меня, и Господь-то тебя не прибираетъ!…’ на что Ваня смотрлъ только съ удивленіемъ своими большими синими глазами.

И въ самомъ дл съ Ваней все что-то не такъ клеилось, и какъ съ Васей. Ужь, кажется, самое близкое къ Ван существо, бабушка-Сидориха, и та какъ-то не долюбливала его писку, хвори и неуемнаго плача, и та скажетъ этокъ изрдка: ‘Господи! что это съ этимъ ребенкомъ маята-то какая, какая онъ неуемчивый-то!’ — а потокъ и пошла опять: ‘у! шелопоглазый-пучеглазикъ! вылупилъ ужь опять луковицы-то, не уймешься ты врно никогда, каторжникъ! Экъ, опять глотку-то раздираегъ! Лежи! а то буку приведу.’ И за этими убжденіями Сидориха примется пугать Ваню (обидно даже сказать — чмъ) или маминой козой Машкой, или просто скрипучимъ колесомъ у телги. Вавила дворникъ пойдеть за водой, у него заскрипитъ колесо, а Сидориха увряетъ, что это за Ваней коза пришла. А посл этого еще въ добавокъ такъ страшно выворотитъ свою черную косматую шубищу, что и самъ неустрашимый Вася и тотъ затрясется отъ внезапнаго ужаса, а у трусливаго Вани, такъ просто выпученные его глаза выворотятся на лвую сторону. Полуторыхъ годовъ чуть было какая-то сосдняя свинья не съла Ваню, хорошо еще, что за него заступился отчаяннный Цпляй, да сосдней свинь оторвалъ за это на-прочь лвое ухо. Дальше, барыня Марья Александровна не обратила никакого вниманія на Ваню, когда онъ въ первый разъ пришедъ поцаловать у ней ручку: это потому, конечно, что къ этому времени Марья Александровна развела и своихъ собственныхъ дтенышей чуть ли ни косой десятокъ.— ‘Мн, говоритъ, и свои-то надодаютъ крикомъ — несите этого вонъ! не смть и носить его въ горницу!’ — Вотъ и только! А пальчикомъ опять подманила къ себ Лили съ кормилкой. Василій Иванычъ былъ врно такого же мннія, что своя рубашка къ тлу ближе. Словомъ, съ Ваней все было иначе, нежели съ Васей. И если кто не измнился въ ласкахъ къ Ван маленькому, такъ это одн только дворовыя бабенки да собаченки, особенно послднія — т такъ и остались съ нимъ пріятелями по возрасту, какъ и съ Васей. Да и то, я думаю, это осталось въ нихъ по-привычк, мн кажется, у нихъ ужь такъ было заведено: он и передъ губернаторомъ виляли хвостомъ, если онъ прізжалъ къ господамъ въ гости, и передъ нмцемъ булочникомъ виляли, если онъ приносилъ свои заскорблые хлбы нмецкіе, сильно засиженные русскими мухами, и передъ трубочистомъ виляли, когда онъ приходилъ чистить барскія трубы, и имъ жиду Марейк ласкались он, когда онъ хотлъ купить ихъ на выдлку собачьяго мха, вмсто бобра…. Такая ужь была врно ласковая собачья дворовая порода!

А прочая природа, не знаю, была ли сколько нибудь ласкове къ Ван. Первый, самый близкій, сивый тятинъ меринъ — и тотъ оказался противъ Вани какой-то злой мачихой: ну, какъ черезъ двадцать старыхъ лтъ такъ вздумалъ вдругъ разыграться и такъ копытомъ зацпилъ Ван за ухо, что некрпкую Ванину кожу пришлось зашивать и чинить ниткой. Тятя съ мамой такъ и ахнули, они ршительно не могли надивиться: какъ старый сивый меринъ могъ у нихъ черезъ двадцать лтъ такъ разыграться?— ‘Еще слава Богу’, говоритъ: ‘что по уху, не по голов, а то такъ на мст бы и уложилъ’.— Вотъ какъ недоброжелателенъ былъ противъ Вани и даже самъ сивый тятинькинъ меринъ, чего же ему, бдному, должно было ожидать отъ чужихъ лошадей, собакъ, свиней и козловъ? Конечно, всякая чужая свинья готова была проглотить его цликомъ. Однимъ словомъ, разсматривая жизнь Вани съ правой и лвой стороны, ясно было видно, что это человкъ простой, ясно было даже видно, что онъ и рожденъ-то безъ сорочки, хотя этого намъ и не сказывала бабушка-Сидоряха.

Но пока довольно. Теперь мы обратимъ вниманіе на то, что въ особенности затрогивало маленькое сердчишко Васи, къ чему онъ въ это время боле былъ привязанъ и кого въ особенности безсознательно любилъ.

Не получивши отъ пеленокъ правильнаго пониманія объ окружающемъ мір, Вася началъ уже и съ этихъ нжныхъ лтъ мало по малу относиться къ нему какъ-то враждебно. Вмсто чистаго наслажденія милымъ цвткомъ, онъ уже находилъ наслажденіе другое — человческое: растерзать его милую головку, расщипать его чудную красоту и, какъ прахъ земной, развять его по земл, вмсто того, чтобъ любоваться милой и пестрой бабочкой, Вася уже изобрталъ средства, какъ бы поймать эту милую бабочку, и потомъ, наигравшись ею, оборвать ея прелестныя крылышки и растерзать это маленькое существо. Наконецъ дале: чувствуя въ себ какую-то особенно-животную силу, любуясь милымъ воробушкомъ издали, Вася въ то же время загребалъ въ маленькую горстишку свою большой камень и силился уже половче запустить его такъ, чтобъ пополамъ перешибить этого маленькаго крошку-воробушка. Съ голубями онъ поступалъ отнюдь не почетне, — о галкахъ и воронахъ нечего и говорить. А противъ мухъ и таракановъ, которыхъ мама съ Іоновной и тятя съ Анхимычемъ называли зловреднымъ гадомъ, Вася оказался самый зловредный человкъ. Мухъ, напримръ, онъ выучился необыкновенно ловко хватать горстью со стола, на кухн (гд была главная столица мушинаго королевства), и посл каждаго взмаха, поднося еще кулакъ къ уху и послушавши, какъ въ немъ реветъ цлый пчелиный рой, безчеловчно швырялъ ихъ всхъ въ лахань съ помоями, или, размахнувшись сильно хваталъ объ-полъ и еще подробно разсматривалъ, много ли онъ изъ нихъ съ-разу до-смерти заколотилъ. Гораздо снисходительне обращался онъ съ тараканами. Забившись на печь (гд была главная столица тмутараканскаго царства), онъ хваталъ за усъ рыжака, выглядывающаго на него съ удивленіемъ изъ щели, обрывалъ ему ноги и только вывшивалъ его за усы. Боле всего любилъ онъ разсматривать тараканье яицо, похожее на маленькій дорожный чемоданъ, до того укладистый, что въ чемодан этомъ помщается до пятидесяти новенькихъ таракашковъ, которые когда вс выползутъ, такъ длается непостижимо, какъ они могли вс помститься въ такой маленькой квартирк, которая, право, тсне еще чиновничьей квартиры въ Петербург. Вася длалъ также бойкое нападеніе на пауковъ, и — къ несчастію же всхъ пауковъ — въ это время онъ узналъ отъ Іоновны, что тому прощается даже сорокъ грховъ, кто убиваетъ паука. И вотъ, узнавши, что несчастные долговязые ски-ноги были самые смиренные и плохіе пауки, Вася заслъ ихъ ловить и не боле, какъ въ одинъ счастливый мсяцъ передушилъ ихъ бездну. Съ ранняго утра вплоть до глубокой ночи онъ только тмъ и занимался, что выдергивалъ длинныя ноги коси-ноговъ, клалъ ихъ на стекло или ни что нибудь гладкое, и безпрестанно повторялъ надъ ними: ‘коси нога, коси нога!’ до тхъ поръ, пока эти ноги не переставали судорожно подергиваться, или косить. За этимъ клалась на стекло новая свжая пара ногъ, которая, для удовольствія Вася, должна была тоже безъ туловища поплясать по стеклу. Впрочемъ, въ настоящее время Вася былъ уже смлъ не только противъ однихъ коси-ноговъ, ски-ноговъ, или, по ученому, косарей онъ даже, по приглашенію мамы, ловилъ съ ней и мышей въ амбар, въ круп, да не только изловчался смести крыломъ въ воду маленькаго серенькаго злодя, а прямо даже ухищрялся подсчь его на бгу.

Впрочемъ эти безсознательныя, неразумныя шалости, гд еще вовсе не намекалось на то, что значитъ умертвить или убить, происходили, конечно, боле отъ рзвости ребенка, нежели отъ жестокости его сердца. Да, но моему трудно допустить теплую мысль, будто человкъ можетъ родиться съ жестокимъ сердцемъ. Не направленіе ли во всемъ этомъ виновато? — Очеркивая злодянія моего маленькаго рзвушки, мн хочется заступиться за него и не только извинить, а прямо оправдать его передъ вами: ибо и соприкасаясь къ такому жосткому міру, какъ барская дворня, сердце маленькаго Васи въ это время было готово еще на многое мягкое и доброе. И вотъ тому примры.

При сломк стараго флигеля отецъ подарилъ Вас пару вынутыхъ изъ гнзда, маленькихъ и слабенькихъ желто-шелковыхъ голубятъ, и при этомъ растолковалъ Вас, какъ только могъ, что они теперь сиротки — безъ тяти и мамы — и потому такъ жалобно пищатъ, растолковалъ также, что они голодны и что ихъ надобно бы покормить. Вася тотчасъ вызвался быть голубиной мамой и въ тотъ же день выучился отъ отца своего — изо рту кормить птенцовъ своихъ творогомъ, и заботливо выполнялъ эту материнскую обязанность до совершеннолтія своихъ дтей. Правда, что въ то же время онъ не взлюбилъ другую пару — маленькихъ, синихъ и голыхъ галченятъ: тхъ онъ называлъ не иначе, какъ обжорами, не могъ слушать, когда они кричали по-галочьи, и даже не ршался брать въ руки холодное ихъ тло. Но все-таки, когда мама растолковала ему, что и эти безъ матери умрутъ съ-голоду, Вася вызвался тотчасъ и этихъ воспитывать. Конечно, воспитаніе послднихъ было похоже на воспитаніе пасынковъ, и Вася никакъ не ршался кормить галчатъ изо рту, увряя маму, что они и губу его откусятъ, но все-таки, изъ сожалнія, каждодневно забивалъ крикунамъ своимъ, въ широкіе ихъ рты, порядочные куски каши, и они все-таки не умирали, глотая пилюли отъ новаго своего родителя. А когда этотъ родитель добирался до горшечка Ванина, такъ отпускалъ имъ, какъ пансіонерамъ, по порціи и молочной кашки.

Разсматривая сердечную жизнь моего маленькаго Васи, я готовъ здсь до мелочей представить еще и другія событія, гд она проявлялась.

Вася, напримръ, съ удовольствіемъ посматривалъ, какъ отцовскій лягавый кобель Евтушка, что-то въ особенности злобный противу котлетъ, отлично подбирался къ нимъ на кухню, черезъ окошко, и еще такъ дружелюбно посматривая стеклянными глазами на повара Анхимыча, шельмовски пошевеливалъ передъ нимъ хвостомъ. Вася не только веселился сердцемъ, что у тяти его такой ловкій песъ, Вася даже прямо разражался громкимъ смхомъ, когда ловецъ-Евтушка, изъ подъ самаго Анхимычева носа, выхватывалъ-таки себ подачку, да такъ ловко, что Вася не успвалъ во-время вскрикнуть: ‘посмотрите, посмотрите, Анхимычъ, этакій подлецъ Евутшка-то, какую опять изловилъ штуку!’ — За то съ сокрушеніемъ сердца посматривалъ Вася на глупую Алоизу, которая, какъ нищая ханжа, съ поникнутой годовой, заходила блудить на кухню въ двери и тоже протягивала глупый свой носъ къ остальнымъ котлетамъ. Вася впередъ уже чувствовалъ, что ловкій поваренокъ Типка поддастъ Алоиз кипятку съ-заду, какъ на каменку, и ребяческое сердце его сжималось отъ боли, когда Вася заслыхивалъ жалобное южаніе Алоизы, похожее на плачь человка, онъ какъ будто пугался, и слезой подергивало его дтскія глаза, когда онъ смотрлъ на бдную Алоизу, ползущую какъ ребенокъ, или вертящуюся на одномъ мст, какъ кубарь.

Эту сердечную нжность, теплоту и соболзнованіе ко всему окружающему въ немъ еще боле поддерживала сама мама. Въ этотъ нжный періодъ Вася боле всего на свт любилъ кашу, слушался ея безусловно и постоянно былъ при ней. Тятя замтенъ былъ боле по гостинцамъ съ базару и употреблялся еще только для острастки Васи, а отъ мамы Вася получалъ первыя своя убжденія, около мамы учился онъ мыслить и мам же доврялъ первыя свои незрлыя, глуповатыя мыслишки…. конечно, когда мам было время съ нимъ толковать или терпливо его выслушиватъ.

Нжныя ихъ отношенія можно видть и изъ случаетъ, какъ такихъ, напримръ:

Вася не только съ особенной заботливостію кормилъ маленькихъ маминыхъ цыплятъ яичкомь (которой самъ даже и рубилъ какъ можно мельче, чтобы крошки не подавились, онъ даже иногда подкарауливалъ и летающаго надъ пырышатми ястреба и съ страшнымъ испугомъ прибгалъ къ мам объявить такую неминучую бду. Съ особенною нжностію слушалъ онъ, какъ его звонкая мама заливалась на заднемъ двор, съ любовью подманивая къ себ безтолковыхъ птенцовъ своихъ: ‘пыръ, пыръ, пыръ!’ — или вдругъ строго вскрикивала: ‘цыпышь, вы, чертенята этакіе! Тига, вы, лшіе!’ — Онъ даже съ любовью поглядывалъ, какъ мама, шепча и поплевывая налво, мыла изъ корытца ножки новокупленному цыпленку, затмъ чтобы тотъ не сбжалъ у ней со двора. Онъ даже какъ будто сердился на тятю, когда тотъ, проходя мимо въ амбаръ свой, кричалъ на маму:— ‘полно теб бабьими глупостями заниматься-то!— ты лучше отруби ему ноги-то, вотъ онъ тогда и не уйдетъ отъ тебя никуда. А то съ ворожбой-то твоей да съ чертовщиной… Выпусти-ко его изъ хлва-то, какъ онъ прыгаетъ, — онъ теб хвостъ-отъ покажетъ.’ — На что кроткая мама отвчала только, ‘ну, когда же хвостъ покажетъ! что пустяки-то говоришь: не покажетъ онъ хвоста.’ — И все таки съ шопотомъ домывала ножки до конца. А Вася былъ на ея же сторон: Вася и самъ былъ того же мннія, что маленькій цыпленокъ не покажетъ мам хвоста.

Вмст съ мамой потшались они надъ плутоватымъ ея цыпленочкомъ Оборвышемъ, который хотя всхъ былъ меньше, но при этомъ всхъ смтливе и шельмовате. Оборвышъ, напримръ, всегда ложился на землю въ то время, когда мама кидала кашу всмъ своимъ воспитанникамъ-цыплятамъ, и когда прочіе глупцы бгали по немъ, топтали его, съ пискомъ поднимая къ верху носы и безтолково прося еще корму, Оборвышъ, лежа подъ ними, выклевывалъ всю кашу, и такъ за всхъ надался, что кожа на немъ раздувалась, какъ пузырь, и жосткое перье поднималось, какъ на еж щетина, такъ что этотъ плутоватый Оборвышъ и маму занималъ до улыбки, да и Вася смялся до слезъ, указывая на раздутаго карапузика и повторяя: ‘вонъ какъ опять налопался, мама, — смотри!’

А посл веселаго смха надъ Оборвышемъ, они вмст съ мамой горевали о молодомъ котик Мурыск, который подросъ-было съ такими славными усищами, да Вавила дворникъ нечаянно-злобно перешибъ его избной дверью, вмст съ мамой тужили они также о кончин хилой маминой курочки Анны Андревны. И такъ это все было горько, что Вася далъ мам родственное общаніе обоихъ покойниковъ богато и пышно похоронить, подъ сараемъ, и даже поставить надъ ними монументы изъ кирпича, а если достанетъ силы, такъ, пожалуй, взворотить и надгробные камни изъ тяжелаго алебастра.

Мам же Вася жаловался на то, что теперь ему скучно безъ молодаго и рзваго Мурыски, и въ маминыхъ же глазахъ припадалъ къ ше мурыскиной сестры, Маришки, и нжно ей выговаривалъ: ‘что, Маришинька, скончался братъ-отъ твой? — теперь и не съ кмъ поиграть-то теб, бдной’ — а дйствительно молодой бдной Маришк не съ кмъ было поиграть, потому что серьёзный старый котъ Васька спасался все въ кладовыхъ и подвалахъ. А бдная молодая Маришка оставалась дома одна и отъ скуки загребала себ въ окошко лапкой гостей съ улицы. А иной разъ, напримръ, заслышавши свою маму, звонко кричащую: ‘ципъ, ципъ, ципъ!’ Вася весело прибгалъ и вступалъ съ нею въ разговоръ такого рода:

— Мама, а мама! отчего эта курочка съ коротенькимъ хвостикомъ, а эта вонъ съ какимъ хохлатымъ?

— Это, сынокъ, птухъ называется, а не курица.

— Аа…. Что же кто птухъ-то значитъ, мама: — такая же вдь курочка?

— Ну когда же курочка, поправляла мама съ ласковой улыбкой сынка:— не курочка, а птушокъ,— это мужчинка значитъ, а курочка-то двушка.

— Аа!— а что, мама, птушокъ яички-то несетъ, что-ли? Такія же, какъ курочка, или большія?

— Ну вотъ, глупенькій…. Ну когда птухъ несетъ яица! птухи никогда не несутся.

— Ну, такъ что же, мама, его въ пирогъ не изржутъ?

— Ну, потому не колятъ птуха, что онъ нуженъ бываетъ.

— А?… нуженъ бываетъ? Да зачмъ же онъ, мама, нуженъ-то бываетъ: вдь онъ яичекъ-то не несетъ?… а?… мама?…

Мама при послднемъ вопрос переставала улыбаться. Она даже какъ-то особенно нахмуривала лвую бровь и отвчала съ запиночкой: ‘ну, это…. ты, сынокъ, тамъ когда нибудь самъ посл узнаешь.’

Изъ чего Вася выводилъ свое собственное заключеніе, что то врно мама и сама-то не совсмъ твердо знаетъ. И сталъ посл того безсознательно отличать птушка-утинаго отъ курочки-уточки, и сталъ даже приходить къ матери съ жалобой: что селезень, птушокъ-утиный, все дерется съ уточкой, да кричитъ на все, да теребитъ ее за хохолокъ. Да сталъ разсказывать мам, что птушокъ ея голландскій Антошка-долговязый все только похаживаетъ, да курочекъ къ себ подманиваетъ, да покрикиваетъ: самъ не клюетъ, а любитъ только ихъ угощать — такъ весь навозикъ имъ и пожертвовалъ.

Вотъ каковы были понятія Васи въ этотъ періодъ его жизни. И какъ бы мн хотлось, мой дорогой читатель, еще подоле задержать передъ тобою этотъ непорочный образъ милаго моего ребенка. Но…. увы, мой безцнный читатель! жизненный напоръ, какъ въ худое днище ладейки, началъ уже отовсюду сочиться въ душу ребенка, и милый мой дорогой Вася началъ уже проявлять такіе поступки, которые сами собой заговаривали ясно, что его начинаетъ топить уже жизнь — и вотъ уже обхватываетъ его она — великая, какъ океанъ — въ свои роковыя пучины!

Да, и съ пяти лтъ уже стало замтно, что пытливому ребенку Вас было очень недостаточно одного обыденнаго животно-безсловеснаго міра. Воробышки, голубки, котятки, азоры, шиверюшки — и даже самый глупый Ваня съ ними — говорить ничего не умли, а Вас часто хотлось уже и поговорить. И какъ на бду еще тят съ мамой вчно было некогда, Іоновна — цлое лто на богомольяхъ, а Анхимычъ все только жарилъ да варилъ и ничего не говорилъ.

Оставленный и оброшенный всми, Вася пускался въ новыя, изобртенныя имъ для убиванія времени, игры. Онъ, напримръ, отъ нечего-длать стригъ иногда ножницами блины, или въ масляный блинъ завертывалъ ломоть хлба, чтобы вкусне пость, или, еще лучше, выкусывалъ въ блин четыре дырки, надвалъ этотъ блинъ себ на рожицу, какъ маску, просовывалъ въ послднюю дыру языкъ и поддразнивалъ имъ маленькаго, удивленнаго Ваню. Когда безтолковый Ваня расчухивалъ, что подъ блиномъ сидитъ самъ Вася, онъ начиналъ ухмыляться и протягивать къ блину лапки. Вас въ это время длалось какъ будто немного веселе, ну, а все скучно, потому что Ваня ничего еще не говоритъ.

И вотъ изъ всего этого вышло наконецъ то, что, несмотря на запрещенія маменьки не уходить далеко отъ воротъ и не связываться крпко съ уличными мальчишками, которые, говоритъ,зашибутъ еще Ваню, — Вася не вытерплъ, свелъ-таки знакомство и съ Ванькой-рыжимъ, и съ Матюшкой-разбойникомъ и съ Акулькой-сверстницей, которую баринъ называлъ еще двкой-чернавкой — и даже съ сосдними полунмцами, дтьми настоящаго нмца столяра.

Что же сказать вамъ о новомъ знакомств и друзьяхъ Васи?| Если бы я былъ смлый аналитикъ сердца человческаго и его духовныхъ силъ, я не затруднился бы найти мсто для новыхъ друзей Васи въ кругу міровыхъ существъ, а теперь я не знаю, какъ ихъ точне и опредлить? Это были не кутята и ни волчата потому что имли даръ слова и что-то лепетали по человчьи, а съ другой стороны, разбирая жизнь ихъ, мысль и слово, никакъ нельзя предположить, чтобъ это было люди-дти, имющіе что-либо общее съ человкомъ — въ настоящемъ смысл этого слова. Они даже не были чмъ-то среднимъ между человкомъ и домашнимъ животнымъ, — и если кому-либо изъ нихъ принадлежитъ это почетное мсто, такъ разв только Оленьк Почечкину и Акульк-сверстниц, которые, хотя и бгали по-собачьи, травили телятъ и кошекъ по зврски, кусались по волчья и царапались по кошачьи, но все-таки имли на себ обликъ человчій: опрятно ходили, причесывали волосы и даже изрдка отмывали себ руки и лицо,— эти не только говорило, даже и ругались какъ-то нжно и благородно. Прочіе же пріятели Васи и этого благородства не имли, а были — если можно такъ выразиться — какое-то особенное домашнее зврье, сильно испорченное нахальнымъ воспитаніемъ дворовой, людской и конюшни, да окончательно загаженное нарчіемъ задняго скотнаго и скотскаго двора. Ванька, напримръ, рыжій: онъ былъ вовсе не то, что называется уличный мальчишка, а мальчишка мерзавецъ въ полномъ значеніи этого слова. Онъ переругивалъ всякаго кучера вдоль и поперегъ самыми крупными, размашисто-широкими перебранками. Самое удалое его лихачество заключалось въ томъ, что онъ за кусокъ калача, или копйку съдалъ на показъ цльную свчу и еще торжественно допрашивалъ зрителей: ‘каково?’ Самая веселая его штука заключалась въ томъ, что онъ веснушчатый свой носъ и даже вмст съ головой засовывалъ минутъ на десять въ парной назёмъ, чтобъ распотшить всю чествую компанію кучеровъ и форейторовъ, которые, залпомъ хохоча надъ представленіемъ Ваньки, кричали еще ему въ похвалу: ‘ай-да Ванюшка, молодецъ!’ Матюшка-разбойникъ былъ зврь совершенно другаго сорта: приземистый и коренастый, онъ сцплялся со всми уличными мальчишками и, несмотря на то, что въ побойщахъ этихъ и глазъ ему покосили, и вчно ходилъ онъ съ синяками и подставленными подъ глазенки фонарями, все-таки быхъ грозенъ для всего дтскаго робкаго народонаселенія. Матюшка-разбойникъ, въ случа нападенія большаго человка лихо хваталъ даже острую кость или горлышко бутылки и, размахивая ими, съ налитыми кровью глазенками, кричалъ почти съ неестественнымъ скрежетаніемъ зубовъ: ‘подойди только, такъ и разражу!’ Самые удалые фарсы его заключались въ томъ, что онъ стоялъ на одной ног на домовой труб, и, кувырквувшись въ воздух, врно спрыгивалъ на конецъ крыши и плясалъ тутъ въ присядку такъ же смло, какъ и по забору, убитому желзными гвоздями, торчащими вверхъ на подобіе гребенки. Самая важная его штука заключалась въ томъ, что Матюшка-разбойникъ, на показъ, со словами: ‘разъ, два, три!’ проглатывалъ нежеваннымъ живаго чернаго таракана, съ божбой увряя, что онъ шевелится у него въ брюх, и еще, залихватски обращаясь къ оторопвшему Вас, приговаривалъ: ‘а ты, братъ, Васька, дрянь, — вкусу не знаешь: это просто черносливинка-матушка, — вотъ что! ‘

Вотъ т образцовые типы, съ которыхъ Вася, какъ съ модныхъ львовъ гостиныхъ, долженъ былъ заимствовать для себя свой новый модный покрой. И признаться, если кто изъ пріятелей поближе подходилъ къ Вас по характеру, трусости, робости и дтской простот, такъ это дти Богдана Иваныча, или Ивана Богданыча — что-то въ род этого. Карлуша и Карпуша сначала и очень было снюхались съ Васей, даже частенько стали къ нему похаживать, да вдругъ — чортъ знаетъ, что съ ними сдлалось — въ нихъ оказалось что-то этакое нмецкое: они вдругъ стали прислушиваться, да присматриваться, да ахать, да вылуплять блки свои, похожіе на луковицу, да заговаривать съ Baceй по-русски такъ закомуристо, что и самъ чортъ ихъ не разберетъ, даже форейторъ Никишка, этотъ ужь сталъ надъ ними смяться, да сталъ называть ихъ ‘нмчурой, картофельное брюхо, крахмальныя ноги’. А потому такъ и вошло на разладь между Русью-матушкой и нмцами-карлушами: чуть Вася дунетъ этакъ однаго — ну тотчасъ оба въ слезы, какъ будто слезы-то у нихъ были вовсе не покупныя. Такъ и не сошлись. Чуть этакъ маленькая завороха — смотришь, самъ нмецъ тащится къ дворецкому, дворецкій зоветъ Васю на расправу — къ допросу: какъ было дло? А потомъ и пошла писать, — такъ и расклеились со столярятами. Ну, за то крпче всего склеился Вася съ Оленькой Почечкинымъ, съ которымъ они не только ходили въ садъ мечтать около малины и крыжевника, часто даже выдали ихъ рядышкомъ висящими на высокомъ дерев. Акулька-сверстница запрягалась, какъ лошадь, въ салазки и тележки, а если не здилъ еще Вася на ней верхомъ, такъ собственно только потому, что Акулька была мала и безсильна.

Вотъ тотъ пріятельскій кружокъ, въ которомъ Вася повелъ-было свои маленькія дла. Былъ ли Вася сердцемъ привязанъ къ этому кружку? — я этого, читатель, теб не скажу, узнаешь впослдствіи. А теперь я сообщу теб только, для порядка событій, что, несмотря на новыя запрещенія, новыя подтвержденія, новыя угрозы маменьки, не связываться съ такими головорзами, — Вася свелъ-таки знакомство съ цлымъ кварталомъ и часто-часто сталъ къ сосдямъ не только похаживать, даже черезъ заборы помахивать, а Ваню маленькаго протаскиватъ за собою туда же сквозь заборныя дыры, или собачьи подлазы.

Вотъ такъ-то и началось дальнйшее развитіе ребенка. Сначала опытные въ шалостяхъ сосди смялись только надъ простотой Васи, какъ надъ глупостью, и длали съ нимъ истинно злодйскія штуки. Уврятъ, напримръ, Васю, что блый, заиндевлый топоръ — въ сахар, и предложатъ Вас лизнуть. Вася такъ лизнетъ, что съ половины языка примерзшая кожа останется на топор. А пріятели еще потшаются: — смшно, — рады — надули фефёлу.

Потовъ ученые сосди обучили Васю прыгать по улиц на одной ног и кричать, безтолково вылупивъ глаза: ‘дождикъ, дождикъ, переставь, мы подемъ во Рязань, Богу молиться, Хрисгу поклониться!’ И Вася, какъ жрецъ Ваала, бснующійся передъ жертвенникомъ, взывалъ о прекращеніи дождя, въ то время, когда дождя вовсе и не было. Въ дополненіе къ этой нелпиц выучили его говорить еще чепуху такого рода: ‘убоихса зло, чтобы въ наше село сила вражья не вступила, сирчь перцу не дала’. А за этимъ выучили его еще тверже выговаривать вотъ и такой длинный вздоръ: ‘первелики, другелики, трынцы, волынцы, четверо-дранцы, пятой — ладовъ, шахманъ — лохманъ, шишелъ — вышелъ, Родивонъ — поди вонъ!’ И хотя эта сосдская ученая дичь, по нашему человческому разумнію, не иметъ никакого примненія и даже здраваго смысла, однако — по мннію ученыхъ сосдей Васиныхъ — не знаться — считалось за ршительное невжество, и того даже не принимали въ военныя игры, кто не зналъ этой закомуристой чепухи, — точно такъ же, какъ у насъ не признаютъ того за врача, кто не знаетъ твердо того языка, которымъ говорили на кухн Цицерона. И Вася, чтобы попасть въ компанію ученыхъ сосдей, долженъ былъ твердо знать всякую сосдскую дичь. Что же длать? такія ужь положены были сосдями условія: ученики должны знать то, что задаютъ учители.

Посл того, снюхавшись поближе, ученые сосди заманили Васю пробжаться съ ними взапуски около всего квартала, въ крещенскіе морозы — босикомъ. Это кругосвтное путешествіе было такъ жутко для неопытнаго въ этомъ дд новичка Васи, что, по возвращеніи съ бгу, окоченвшія ноги свои онъ засунулъ подъ плиту на кухн, какъ головяшки, и несмотря на сильный кухонный огонь, он не могли отогрться ране, какъ черезъ полчаса! И хотя Вася плакалъ надъ своими крпкими русскими отмороженными ногами такъ же горько, какъ барыня, носящая шляпочку французскую на морозищ русскомъ, однако не утерплъ — опять ушелъ къ сосдямъ.

Зато ученые сосди осмлвшаго Васю начали понемногу натравливать даже и противу такихъ передовыхъ личностей, каковы, напримръ, были Ванька-рыжій и Матюшка-разбойникъ-косоглазый. И этимъ Вася издали начиналъ уже покрикивать нчто въ род такого собачьяго подзадориванія: ‘рыжій краснаго спросилъ, чмъ ты голову красилъ’, или Матьк-косому: ‘косой заяцъ, нанесъ яицъ, вывелъ дтей косыхъ чертей!’ Конечно оно, за все за это, сплоховавшему Вас, временемъ и очень-таки больно доставалось, ну, да за теребачкой онъ такъ же не гнался, какъ русскій мужичокъ за зуботычиной и тычкомъ, наплевать, говоритъ, на все это: до свадьбы заживетъ! За то ужь канальски сталъ смлъ.

Онъ не только сталъ покрикивать прямо въ глаза Васьк-рыжему: ‘рыжая собака! рыжій семерыхъ выжилъ!’ или Матюшк съ праваго прямаго глазу: ‘косой чортъ! цыганенокъ!’ сталъ даже покрикивать дремавшему на бочк водовозу: ‘эй, дядя, смотри: ось-то въ колес!’ да такъ громко, что проснувшійся водовозъ начиналъ вертться на бочк, какъ на шил, и заглядывать съ обихъ сторонъ подъ телегу, чтобъ распознать окончательно, что въ самомъ дл случилось съ его экипажемъ, на что ему указалъ добрый мальчикъ. А добрый мальчикъ захохочетъ со всей челядью, подожметъ еще одну ногу къ заду, а на другой ускачетъ въ сторону, какъ воробей. И этого всего мало, онъ сталъ даже изъ-за забору покрикивать идущему съ ношей ярмарочному татарину: ‘князь-лошадиный! татаринъ-собака! татаринъ, кошку ожарилъ!’ Покрикивалъ даже съ крыши и крещеному жиду Марейк: ‘эй, Зюзя! жидъ, свиное ухо! Іуда христопродавецъ!’ и не только покрикивалъ, а какъ-то особенно ловко свертывалъ полы своего сюртучишка на подобіе свинаго уха и показывалъ эти уши изъ-за трубы разсерженному Марейк. Не щадилъ онъ даже и семинаристовъ и тмъ ловко кричалъ въ догонку: ‘поповичи-дергачи! шиняшка, иго-го! жеребята! дурья-порода! птру-со, птру-со!’ А подъ конецъ такъ даже до того сталъ смлъ Вася, что и голоднымъ приказнымъ, поздно-бгущимъ изъ должности, покрикивалъ смло сквозь щели забора: ‘строкули, стрекуляція! канцелярское смя, приказёры, крючки, приказная строка!’

И все сходило ему съ рукъ. Сходило ему съ рукъ и самое катанье на бшеныхъ лошадяхъ съ пьяными кучерами, когда объзжали они бшеную русскую тройку барскую, цлъ онъ оставался въ то время, когда форейторъ Никишка, растерявши всхъ пьяныхъ кучеровъ, какимъ-то чудомъ привозилъ Васю одного домой, сходило ему даже бшеное бросанье на запятки чужихъ санишекъ, или на дровни мужицкія въ то время, когда они во всь опоръ мчались вдоль улицы. Да и мало ли что ему сходило — всего даже не перечтешь! Ну, за то скоро узналъ онъ вс уличныя школьничества: сталъ хорошо играть въ свайку, прекрасно въ козны, отлично клеилъ змй съ трещеткой, и какъ кошка сталъ цпокъ на заборахъ, и какъ векша сталъ онъ лазить по угламъ и крышамъ.

А что касается до стравливанія Азора и Цпляя съ чужими собачонками, телятами и боровами, такъ Вася такъ ловко выучился ихъ взыкать, какъ взыкаетъ только самый ловкій дозжачій въ отъзжемъ пол. Часто даже случалось такъ, что глупый теляшъ, вылупивъ съ испугу оловянные глаза и поднявши при этомъ хвостъ строкой, какъ полусумасшедшій забгалъ съ-дуру туда, откуда приходилось вытаскивать его изъ ямы народомъ, всего опачканнаго желтою краской. Борововъ, по приказанію Вася, рыжій Пальмерстонъ выводилъ вжливо за ухо на улицу и, несмотря на страшный визгъ ихъ, провожалъ всякаго до угла и разв только тамъ уже, при размашистомъ и крутомъ поворот въ переулокъ, отрываясь отъ свинаго уха, кувыркался иногда вверхъ-тармашкой, что, впрочемъ, по ловкости Пальмерстошки, было очень рдко. Въ настоящее время Вася уже съ наслажденіемъ посматривалъ на шельму Азора, когда тотъ, султански пошевеливая хвостомъ, поглядывалъ красными, огненными глазами въ ловушку, гд сидла приготовленная для него, бдная заключенная крыса. Вася съ наслажденіемъ разсматривалъ ловкость Азора, когда тотъ, запускаясь по двору охотиться за выпущенной крысой — къ величайшему удовольствію и крику дворовыхъ — на лету хваталъ ее поперегъ и трясъ до тхъ поръ, пока несчастная не издыхала. Еще интересне для Васи была охота на ежей. Задорный и злобный Цпляй до такой степени былъ врагъ ежовый, что несмотря на свои собственныя мученія, несмотря на свое жалобное южанье, вытье и лай, несмотря на то, что въ кровь изцарапывалъ себ морду и лапы, несмотря наконецъ на то, что кровь лила ручьями съ его собственнаго языка — Цпляй вс—таки злобно кидался на ежа, свернутаго клубомъ, и снова раздирая себя жестокими его иглами, одерживалъ-таки побду — задушалъ наконецъ ежа зубами, или перекусывалъ пополамъ! Васю даже начинала теперь затрогивать и интересовать сцена такого рода: лихой поваренокъ Моська, отрубивши на-прочь голову индйц, для петхи дворни, выпускалъ ее изъ рукъ, и безголовая индйка, брызгая и обливаясь кровью, бгала по всему двору. Дворня съ наслажденіемъ смотрла, на эту сцену и хохотала, а забрызганный кровью лихой поваренокъ Моська носился за нею съ окровавленнымъ ножомъ и, растопыривая руки, кричалъ во все горло: ‘помогите, братцы, не поймаю проклятую!’ И Вася первый готовъ былъ оказать помощь лихому поваренку, и первый загребалъ въ маленькую горстишку камень, чтобы еще-таки ударить бдную индйку, уже лишенную жизни человкомъ!

Вотъ, вотъ что вышло изъ Васи! И это не боле, какъ черезъ два года посл того, какъ видлись мы съ нимъ въ первой глав.

Тутъ-то бы вотъ и подвернуть нравоученьице, хоть въ род такого: ‘какъ тамъ, молъ, ужасно вредно давать дтямъ свободу, да не лучше ли защемить ихъ родительскими клещами, да не водить ли ихъ за собой на привязи, на веревочк, какъ собачонокъ по Невскому проспекту’, — ну,словомъ, подвернуть такое нравоученьице, которымъ у насъ, во время оно, заканчивались хорошія басни. Но какъ разсказъ мой не басня, а нравоученій мой важный читатель терпть не можетъ, — они ему ужъ насолли, — такъ мы и объдемъ околесиной на нашу прежнюю дорогу, да поведемъ опять разсказъ о томъ: въ самомъ ли дл это такъ ужасно, что мой рзвый Вася сдлался такимъ неуемнымъ шалунишкой, или это намъ только показалось, будто онъ сдлался негодяемъ?

Да, именно только такъ показалось. И хотя сильно загрублъ его голосъ и нжная рчь, хотя сильно загрязнились и заскорбли его руки и ноги, хотя сильно порыжла его блая, нжная кожица на ше, хотя сильно потемнли и ощетинилась его мягкіе свтлорусые волосы — въ немъ все-таки не потемнлъ его младенческій образъ. Вася еще очень грустно посматривалъ на отца, съ притачиваніемъ ножей готовящагося заколоть мамина цыпленка. Вася еще съ сильнымъ біеніемъ сердца смотрлъ на трепетаніе крошки-цыпленка подъ ножемъ тятинымъ, и полною младенческою грудью выговаривалъ отцу: ‘эхъ, тятя, зачмъ ты его этакъ!.. ‘ И затмъ слезы брызгали изъ его прекрасныхъ глазъ. Нтъ, не потемнлъ въ немъ его младенческій образъ! А мн онъ-то и нуженъ, вой дорогой читатель. Да, — онъ! Много я видалъ на своемъ вку и нжныхъ ручекъ, и блотлыхъ шеекъ, и мягкошелковыхъ волосъ, но они большею частію сдлались мн противны, потому что въ нихъ потемнлъ ихъ младенческій образъ. Я даже самъ себ противенъ въ эту минуту, потому что и во мн потемнлъ мой младенческій образъ!

А младенческіе годы Васи шли своимъ чередомъ, и къ нему еще ничто нечистое и грязное крпко не льнуло! Шалилъ онъ потому, что другіе шалили, выкидывалъ скверную штуку потому, что другіе ее выкидывали, бранился скверными словами потому, что все около него бранилось — да еще погуще его, наконецъ ссорился и дрался со всми собственно потому, что порядочный человкъ безъ буйства и ссоры ужь жить не можетъ, — это уже такъ заведено. Да и какъ мн примирить Васю съ ребятишками, когда передъ нимъ, для примра, даже цлая дворня грызлась по собачьи? А всякому извстно, какое важное значеніе, для начала дла, иметъ передовой тявкъ собачій и какъ легко потомъ заливаются за нимъ и вс прочіе моськи, шавки и даже щенята. Какъ же посл всего этого не огрызнуться и Вас? Но и огрызался онъ все-таки безсознательно.

И если подкрадывалось къ Вас въ это святое время какое-то темное, какъ призракъ, сознаніе, такъ это только то сознаніе, на которое безпрестанно указывала ему мама, а именно: что онъ у ней не барченокъ, и что онъ сталъ теперь грязный уличный мальчишка.

Дйствительно, когда Вася (по указанію мамы) искоса посматривалъ на барчатъ, то онъ и безъ объясненій видлъ, что на тхъ не только рубашки и пояса, но и кресты-то христіанскіе — и т были вовсе не такіе, какъ у него, простаго мальчика, — такія славныя рубашки и кресты, что только посматривай, да дивуйся.— Но и на это Вася какъ-то мало обращалъ вниманія: онъ будто уже практически и основательно позналъ, что тому нельзя быть вчно чистымъ, кто съ утра до ночи копается въ земл. А поэтому и выходило всегда, что и, прослушавши совтъ мамы и посмотрвши на барчатъ нарядныхъ, Вася какъ будто подумывалъ: ‘ну, они сами по себ, а я самъ по себ.— Пойдемъ, Азорка, вальнемъ!’

И затмъ тотчасъ начинались гимнастическія упражненія съ Азоромъ и Шеверюшкой, которыя ей-ей лучше и живе французскихъ — жаль только, что не обратятъ на нихъ у насъ вниманія.

Здсь кстати бы сказать, что въ настоящее время Вас было бы приличне длать свои гимнастическія упражненія съ братомъ Ваней, нежели съ Азоромъ и Шеверюшкой. Да вотъ бда: отъ брата Вани Вася какъ-то все топырился прочь. Мама иногда и сама приглашала Васю поняньчиться съ Ваней, да какъ очутится на томъ синякъ или шишка — смотришь, Вас большаку опять и досталось за Ваню.— ‘Играй, говоритъ, да не заигрывайся смотри!’ — Вотъ на этомъ-то основаніи Вася и думалъ о брат такъ: ‘что съ нимъ возиться?’ — Ну, а съ Азоромъ и Шеверюшкой можно было и покрупне обращаться: плакать они не плакали — взвизгнутъ только изрдка разокъ: шишка у нихъ никогда не вскочитъ, а синякъ хоть бы и очутился, такъ его ршительно не видать подъ косматой ихъ шубой. Съ ними и опять-таки свободно можно было развивать своя физическія силы. А за развитіемъ физическихъ силъ, Вася незамтно дошелъ и еще до новыхъ, свжихъ сознаній. Онъ, напримръ, сталъ замчать за собой, что въ рукахъ у него длается какой-то зудъ, и какъ будто он, вмсто маминой иголочки съ лоскутчикомъ, теперь боле хватаются за то, что потяжеле и погрубе — ну, словомъ, за то, за что боле хватался уже тятя, а не мама. Онъ даже сталъ замчать, что въ маленькой его голов все чаще и чаще вертится вопросъ: ‘а какъ это онъ тамъ длаетъ? — а что, не посмотрть ли?’ И эти вопросы стали Васю частенько переманивать на тятину сторону, и Вася незамтно сталъ боле поглядывать, да боле подсматривать, да боле выпытывать, что и какъ тамъ длаетъ тятя. А изъ этого и вышло, что тятя съ Васей какъ-то скоро снюхались, и тятя незамтно показалъ ему вс свои многосложныя дянія, да сталъ его иногда и съ собой поприхватывать: то въ лавочку, то за базаръ, то за водой, а то, пожалуй, и на рыбную ловлю. Не прихватывалъ его тятя только на охоту, потому что Вася съ мамой боялись тятинаго ружья, которое больно хлопаетъ пистономъ, да обоихъ ихъ пугаетъ. Однимъ словомъ, не боле, какъ въ полгода, изъ мальчика-двочки съ помощію тяти превратился въ совершеннаго мальчика, и только разв по одному ужь лизоблюдничеству слылъ еще за маменькина сынка.

3a тятей, Вася сталъ попристальне всматриваться и въ дянія прочей дворни по мужской уже линіи. Впрочемъ мужскія личности, окружавшія его въ этотъ періодъ, двигались еще передъ нимъ, какъ какія-то безтлесныя, неосязаемыя тни, и весь этотъ омутъ житейскій, называемый большою барскою дворней, былъ похожъ — сели можно такъ выразится — на огромный шипящій и клокочущій котелъ, въ которомъ, Вася уже замчалъ, что-то варилось, но по слабому запаху, а еще боля по неразвитому вкусу, — онъ далеко еще не могъ раскусить: что это такое и зачмъ? Только самыя близкія личности, мама съ тятей да Іоновна съ Анхимычемъ, выяснялись передъ нимъ, какъ милые, незабвенные образы дтства, да и то понималъ и любилъ онъ ихъ боле сердцемъ, нежели умомъ. И если бы кто нибудь изъ любопытства спросилъ ребенка: ‘за что онъ ихъ такъ любитъ?’> — то немудрый Вася конечно отвтилъ бы не боле: ‘такъ люблю: маму за то, что она цалуется все со мной, тятю за то, что онъ на салазочкахъ все меня катаетъ да растолковываетъ: Іоновну за то, что она сказочки сказываетъ славныя, а Анхимыча за то, что онъ больно сладко меня кормитъ’. Вотъ и только! А если кром этихъ сердечно милыхъ образовъ, кто либо боле и ярче представлялся Вас, такъ это одинъ только сосдній лавочникъ, который, по доброт своей, иногда давалъ Вас такіе жемочки, которые тятя съ мамой по сахарному разрубали ножомъ, да такъ, что отъ жемочковъ летли искры, какъ отъ кремня, — ршительно ужь одинъ только Васинъ зубъ и могъ точить этакія милости. Лавочника этого Вася издали узнавалъ по ястребиному носу съ загибомъ да по козлиной бород. Дворня называла лавочника-сосда Скупчикъ, а тятя для разнообразія величалъ его ‘шклярвой’ и ‘сквалыгой’, мама же изрдка отзывалась онъ немъ такимъ изреченіемъ: ‘а добрый, брать, мужикъ-отъ, -~ ничего’. Конечно оно бы ничего, — съ этимъ и я согласенъ, потому что Скупчикъ попаивалъ иногда тятю съ мамой и соломеннымъ чайкомъ, притомъ же и кланялся всегда нижайшимъ манеромъ, — да мн-то онъ извстенъ, катъ естественная скряга, такая ужь естественная скряга, у котораго даже собственная борода, и та росла скупо: не пушисто, какъ у всякаго порядочнаго моховика, изъ породы бородатой купеческой, а такъ, какими-то плшинками съ клочьемъ, на подобіе рдечнаго хвоста, да съ такими жосткими и толстыми костышами, вмсто человческихъ волосъ, какъ будто самъ Господь далъ ему эти дикобразовы щетины на крпость, собственно затмъ, чтобъ он никакъ уже не оборвались и не причинили бы этому человку убытку, ибо человкъ этотъ отъ убытку удавится.

Вотъ тотъ небольшой, но полный мірокъ, въ которомъ по своему жилъ мои маленькій шести или семи-лтній Вася. Чистыя наслажденія его природою въ это время подслащались и разнообразились не одной уже только вишенкой да сладкой маминой малинкой съ пушкомъ, а часто и тятиной родимой красной смородиной — кислятиной. Какъ насыплетъ въ шапку тятя, да скажетъ запросто: ‘шь, братъ, покуда не вспотешь!’ — такъ не только глазъ на сторону покоситъ, просто какъ гвоздемъ оба выворачиваетъ изъ глазницъ, рожицу-то всю Вас покоробитъ: носъ-то весь сдернется сморчкомъ, — вотъ каково тятинькино угощеніе! Ну, а спроси-ко кто у Васи: ‘что, братъ, каково?’ — Ей-Богу, скажетъ: ‘сладко, ничего!’ Впрочемъ не нужно бы и божиться: этому пока вс мы безусловно вримъ. Разъ ужь только черезчуръ напавши на смородину, потрясетъ головой, скажетъ: ‘будетъ, ужь не хочу’, да спроситъ затмъ отца: ‘что это, тятя, на зубахъ-то какъ скверно?’ А тятя, для поясненія житейскихъ истинъ, отвсить ему новый медицинскій терминъ: ‘это, сыновъ, оскомина называется’. Вотъ теб и объясненіе. А что такое оскомина? откуда она? зачмъ?… ну, это ты, сынокъ, такъ посл когда-нибудь самъ ужь узнаешь. И Вася приходитъ опять къ тому же заключенію, что это врно тятя и самъ-то не совсмъ твердо знаетъ.

Узнавши, что это и весь окружающій Васю міръ, мой строгій критикъ укоритъ меня въ непростительной ошибк, что я не очеркнулъ предъ нимъ ярче и не представилъ мене образовъ тяти и мамы, а по его справедливому мннію, они здсь главныя дйствующія лица. Это потому, мои цнитель и разцнщикъ, что они сами пройдутъ предъ тобою объ руку съ Васей сквозь весь романъ, и сами, вмсто описанія моего, представятъ теб свои личности и поступки. А изъ поступковъ, по моему, видне человкъ, нежели изъ его незамараннаго, непорочнаго формулярнаго списка. Что же касается до портретовъ тяти и мамы, то для тебя врно все равно: будутъ ли они бленькіе, или черненькіе кожей — лишь бы были люди. А что они ‘люди’, такъ въ этомъ нечего и сомнваться: ихъ даже во всемъ город никто не называлъ ни крестьянами, ни мщанами, ни купцами, ни дворянами, а просто — ‘людьми’. Иногда къ этому какъ будто для поясненія добавлялось: ‘крпостные’, ‘дворовые’, ‘господскіе’, — ну, а въ сущности все-таки выходило: ‘люди’, а не что иное.

Главная моя забота теперь вотъ въ чемъ: показать, что такое Вася? — Вотъ это дло другаго рода.

До сихъ поръ вы видли только котятъ, да голубятъ, да маленькаго мальчугана, который забавлялся съ ними, какъ котенокъ и голубенокъ, да видли мы еще собакъ и людей, да бгающаго между ними шести-лтняго ребенка. А что такое Вася? — Этого мы еще не видали. Я даже не сдлалъ ему обыкновенной училищно-гимназической оцнки головы, я даже не указалъ на него инспекторскимъ роковымъ перстомъ, не изрекъ надъ нимъ впередъ судьбы его и даже не заклеймилъ его казеннымъ приговоромъ: ‘этотъ вотъ мальчикъ, Вася, будетъ съ головой, а тотъ вонъ мальчикъ, Ваня, будетъ безъ головы’. А вдь, говоря серьёзно, Вася мой въ такомъ уже возраст, гд дйствуютъ не одни только инстинкты да плотскія побужденія, въ шести-лтнемъ возраст уже во многомъ проявляется и смышленость и умъ ребенка, при всей его животной неразвитости. Чтожь бы мн сдлать, чтобъ точне опредлить: уменъ ли Вася и иметъ ли онъ какія нибудь познанія въ окружающемъ его?

А! вспомнилъ: слдуетъ проэкзаменовать его и непремнно проэкзаменовать по уставу, да по уставу нашихъ русскихъ учебныхъ заведеній, то есть сперва изъ закона божія, ну, потомъ изъ словесности и математики, тамъ изъ исторіи и географіи, а потомъ ужь и пошла писать: изъ языковъ да рисованія, изъ музыки да танцованія, изъ пнія да фехтованія, изъ гимнастики да маршированія, а потомъ ужь и изъ прочаго въ рукахъ и ногахъ человческаго познанія. Вотъ и дло съ концомъ. Выведите только изъ всего этого средній балъ съ поведеніемъ, — голова изъ него такъ сама собой и выглянетъ.

Начнемъ же съ главнаго. По закону божію Вася зналъ богородицу — молитву, да богородицу на дощечк, у мамы, на полк въ чулан, зналъ онъ также, что недалеко есть церковь — троица, въ которой живетъ Богъ, что троица эта повыше барскаго дома, а внутри ея гораздо понарядне, нежели въ господскихъ хоромахъ: впереди все зеленое съ золотцемъ, а по бокамъ стны такъ разукрашены, что ужь и не разберешь, какой краской — больно хорошо. Вася зналъ также, что въ церковь эту мама велитъ относить свчечку Богу да копечку нищему, въ большой праздникъ. Изъ священной исторіи Вася узналъ отъ Іоновны, что земля стоитъ на трехъ большущихъ китахъ, которые плаваютъ на-мор-на-окіян. Разъ было кучеръ Ларивонычъ-кривой (который въ домашнемъ быту Кривымъ-бельмесомъ назывался) началъ при Вас повствованіе о томъ, ‘что фараонова воинства вся потонула, и изъ ефтого самого мста вылезли песьи-головы, единоглазые замаряне, и что даже теперича въ самой Европеи дв вры заключается: значитъ, ледранская одна называется, да катаврическая еще другая, а потомъ посл такъ вмст и сходятся, въ одного, вишь ты, Бога вруютъ’.— Ну да этого, слава Богу, Вася ничего на понялъ, — видлъ только, что вся присутствующая тутъ дворня, молча и съ глубокимъ вниманіемъ, слушала законоучителя своего Ларивоныча. Вотъ и вс его познанія въ закон божіемъ. Изъ словесности Вася зналъ твердо одно: ‘мама, я сть хочу’. Изъ математики онъ вычислялъ уже, что одинъ да одинъ — два, два да два — четыре, а пять да пять — если подсказать — всегда выходило десять. Изъ географіи Вася узналъ, что есть городъ Сибирь, въ которомъ онъ живетъ съ тятей и мамой, на Дворянской улиц, которая проходитъ черезъ весь Сибирь и упирается прямо въ Сибирку, куда Вася уже здилъ съ тятей за водой. Да зналъ онъ еще не совсмъ основательно, что отъ Германа подъ-горой до Шагаровской будки такая страшная даль, какъ отъ Козьяго-болота въ Петербург до самой Козихи — въ Москв, зналъ онъ также, что до нихъ ни за что не додешь, — доходилъ до нихъ только одинъ сильный тятя да и тотъ больно уставалъ. А до крайняго полюса Васиныхъ географическихъ познаній — до барыниной деревни Задерихвостихи, такъ такая заграничная даль — просто пятьдесятъ пять верстъ, да еще съ половиной — говоритъ баринъ Василій Иванычъ. По исторіи Вася зналъ одно только важное событіе въ мір: исторію о знаменитомъ происхожденіи Азора и Шеверюшки. Изъ языковъ Вася звалъ одинъ только языкъ, которымъ часто говорилъ Матюшка-разбойникъ, а именно языкъ тарабарскій, да и тотъ онъ зналъ плоховато, — ну, словомъ, по гимназически — только понималъ, а самъ не говорилъ. Изъ рисованія — онъ имлъ бойкую руку академическую, и, пожалуй, трехъ-оконный домъ съ крышей и трубой такъ отмалюетъ, что только разв ужь строгому экзаменатору покажется, что домъ покосился, а тятя съ мамой всегда находили, что домъ ничего — хорошій, — даже и очень! Мало того, самую старую церковь ухитрился изобразить на двери амбара, или каретника, въ вид новомодной, высоко-выведенной куличи нмецкой, такъ что самъ тятя, проходя мимо, остановился, чтобъ разобрать, что это такое, и сказалъ, ‘ай да хватъ, славно, брать!’ Ну, словомъ, съ головы и рукъ Вася былъ очень-таки бойкій мальчуганъ, даже по фехтовальному искусству, — онъ такъ однажды просадилъ глазъ лучиной полунмцу Карлуш, что тотъ недли дв ходилъ повязанный синимъ платкомъ. И если былъ плоховатъ Вася въ чемъ нибудь, — такъ это съ ногъ: никакъ не могъ онъ выучиться танцовать по забору, усянному гвоздями, или проплясать удалаго камаринскаго въ присядку по коньку на крыш, и такая всегда забирала его благодтельная робость, что, мн кажется, въ этомъ искусств онъ не подавалъ ршительно никакой надежды, — разв впослдствіи развались у него способности. Впрочемъ теб, читатель, извстно, что нкоторыя дти и очень поздно развиваются. Въ музык и пніи часто испытывала Васю сама итальянская музыкантша и пвица — Марья Александровна, и та оставалась имъ довольна. Ужь если услышитъ Вася какую нибудь новую псенку, такъ онъ такъ ее перейметъ и споетъ, что Марья Александровна не только заставитъ его повторить и похвалитъ, а еще размечется отъ его пнія — досыта нахохочется. Услышитъ ли Вася, какъ Филатка Шебарша съиграетъ на рожк барыню (а Филатка лихо пищалъ на рожк), Вася попроситъ рожокъ у Шебарши и тоже пропищитъ на немъ, хоть не совсмъ настоящую барыню, однакожь и не кухарку же, такъ что сама мама, слушая его музыку, не вытерпитъ и прибавитъ: ‘ай Вася, Вася! на все-то ты у меня гораздъ, сыночикъ, не знаю вотъ граиот-то будешь ли ты у меня учиться когда нибудь?’ — А Вася повернется на одной ножк, запоетъ да и уйдетъ поскоре, какъ будто не слышитъ, что говоритъ ему мама о грамот.

А слово ‘учиться’ какъ острымъ ножемъ кольнетъ Васю въ сердце. И грустно, и тяжело, и невесело во весь этотъ день рзвому Вас: не бгается ему и съ Акулькой, превращенной въ лошадь, ни играется ему въ большомъ саду съ другомъ и пріятелемъ Оленькой Почечкинымъ, не поется ему даже беззаботно: ‘туру, туру пастушокъ, калиновый подожокъ’, — все хочется взгрустнуть да заплакать, а мысль, что насильно посадять за книгу, какъ безотвязная тнь, слдуетъ за нимъ до заката солнца, до глубокой ночи, до безмятежнаго сна.

Онъ бы можетъ быть и подумалъ: почему именно ему не хотлось учиться?— да думать было ршительно некогда! Съ вечера устанешь и скоро заснешь, утромъ, чуть всталъ съ постели — времени нтъ: то голубятъ накорми — пищатъ (они же такіе хорошенькіе и понимаютъ все: на руку уже стали садиться, а Вася ихъ любитъ за это), то тамъ, смотришь, еще глупый галченокъ выпалъ изъ гнзда — ну, ему заступи мсто матери, то тамъ, пожалуй, мама еще зоветъ: ‘брата, говоритъ, покачай, мн некогда — иду на погребъ’, то сосдній забіяка-птухъ подрался съ маленькимъ карапузикомъ Оборвышемъ: ну, конечно, его нужно пугнуть хорошенько, чтобъ онъ впередъ не смлъ разбойничать на чужомъ двор, то тамъ, смотришь, и Оленька пришелъ: зоветъ въ свой садъ картофелю порыть: ‘маменька, говоритъ, велла звать, — яблоками хотла обоихъ накормить’, — ну какъ не идти? А тамъ, смотришь, Матюшка-разбойникъ моргаетъ изъ-за угла да зоветъ разсмотрть какую-то новую секретную штуку. А тутъ вдругъ и втеръ подулъ — ну, змй непремнно нужно пустить. А тамъ, смотришь, травля чужого теленка, да кто-то прохалъ, да еще какой-то крикъ на улиц, да мама опять зоветъ зачмъ-то: врно сладкаго опять ужь приготовила — хочетъ подсластить Васю. Ну, конечно все это нужнопросмотрть, везд побывать, все разузнать. А время-то между тмъ нисколько не ждетъ. А тамъ, смотришь, ужь опять вечеръ, а тамъ, не успешь глянуть, и опять ночь. Бда да и только,— у дтей день впятеро короче, нежели у большихъ людей.

Такъ бы, мн кажется, день за днемъ и капалъ въ вчность, а Вася врно до глубокой старости не разршилъ бы новаго для него вопроса: нужно ли въ самомъ дл ему учиться? и почему именно ему не хотлось?

Вдругъ совсмъ случайно и нежданно Васю сняли съ заборовъ и посадили за книгу. Случай, кажется, вовсе ничтожный, а между тмъ онъ даетъ ужь новое направленіе ребенку. Этотъ ничтожно-замчательный случай указываетъ намъ ясно, что въ моемъ любезномъ отечеств многое еще родится, растетъ и зретъ безо всякой посторонней помощи. И хорошо еще, если на сильной почв само вызрваетъ, а то часто, часто — о, какъ часто! — и самое благое и хорошее смя заглушается плевелами, и впослдствіи очень мало, или даже и вовсе не приноситъ плода!

Отчего это все такъ идетъ у насъ? Не въ роман разсуждать объ этомъ, разскажемъ лучше случай, который случился съ моимъ маленькимъ Васей. Здсь кстати уже замтить, что Вася окончательно становился сынкомъ тятинымъ, а поэтому и случаи послдующіе стали чаще совершаться между имъ и отцомъ, а не мамой, какъ это было до сего времени. Вотъ этотъ случай.

ГЛАВА III.

Однажды Вася что-то очень усердно работалъ мломъ на дверяхъ анбара.

— Полно марать теб стны, пачколя, твоей пачкотней! сказалъ отецъ, выдавая овесъ кучеру.— Вишь, какъ анбаръ-то опять у меня испестрилъ, какъ ситцемъ отдлалъ. Ты врно, брать, у меня рисовальщикъ будешь какой-нибудь?— а? Не купить-ли теб, братъ, карандашика съ бумажкой, вмсто пряниковъ-то? а?…

Но Вася на вс эти аканья не сказалъ ни слова: фыркнулъ только носомъ, покосилъ губу вмсто улыбки, да какъ будто подумалъ: ‘оно хорошо бы, пожалуй, и карандашикъ съ бумажкой, да вдь и пряники тоже славная штука — охъ, какъ сладка! ‘

Отецъ между тмъ выдалъ овесъ, посвисталъ надъ Васиной работой, погладилъ его во голов а прибавилъ: ‘а знаешь, что, братъ, мы съ тобой сегодня сдлаемъ?— Пойдемъ-ко со иной: а покажу теб такое мсто, откуда можно, пожалуй, нарисовать хоть вс дома, какіе есть въ город’.

Вася при этомъ извстіи какъ-будто окунулся въ радость и вынырнулъ совершенно въ какую-то новую жизнь. Радость его, какъ радость ребенка, была такъ велика, что онъ могъ только съ стсненнымъ сердцемъ вывести тоненькимъ просьбеннымъ голоскомъ:

— Гд же это? куда же мы подемъ съ тобой, тятенька? сейчасъ, что-ли, идти-то, тятенька?.. а? — А ноги между тмъ сами уже встали и, не спросясь головы, готовы были бжать. Вася съ трепетомъ сердца ожидалъ тятина отвта.

— Ну, нтъ, не сейчасъ оно, а посл обда, мой другъ! прибавилъ кроткимъ тономъ тятенька, щелкнулъ при этомъ нутрянымъ замчищемъ амбарнымъ и, поигрывая ключемъ, пошелъ къ себ въ избу.

— Да я вдь ужь не хочу обдать-то, я вдь ужь обдалъ давно, я еще давеча утромъ обдалъ! пустилъ было въ догонку свои убжденія Вася.

— Ну, не хочешь, какъ хочешь, — жди пока я отобдаю! сказалъ жостко и утвердительно отецъ.

И Вася на это ужь ни слова не возразилъ. Вася уже сталъ привыкать къ этимъ твердымъ отвтамъ, — онъ зналъ уже самъ твердо, что тятя не мама — его ужь не заставишь проплясать по своей дудочк. А поэтому и подумалъ только про себя: ай-й… какой! все жди, да жди его, шутки-ли это ждать, когда онъ пообдаетъ, да еще ляжетъ, да отдохнетъ? Что это у большихъ все это какъ тамъ длается? Вс они этакъ: вонъ и баринъ съ барыней ложатся спать днемъ, да еще и ставни велятъ затворить, чтобъ не видать было, какъ они тамъ спятъ, и тятенька также на лавочк подложитъ кулачокъ подъ голову, да захрапитъ такъ, что не слышитъ, какъ и мухи кусаются у него на носу. Нтъ, я такъ не люблю спать днемъ. Что за сонъ днемъ? — мама говоритъ правду: Богъ веллъ намъ спать ночью, — а днемъ лучше пть или рисовать.

‘Туру, туру, пастушокъ’, заплъ Вася смло, хватилъ опять мломъ по старому забору и вышло у него что-то какъ будто корова, или самъ пастушокъ.

‘Калиновый подожокъ!’ заплъ онъ еще смле, черкнулъ снова и и у него съ одного маху вышелъ уже подожокъ.

‘Отъ моря до моря, до Кіева города…’ уныло пропищалъ Вася полутономъ ниже и не черкнулъ уже мломъ смло по доск — тоскливо опустилъ онъ поднесенную руку и о чемъ-то не шутя задумался. Задумался мой ребенокъ о томъ, что въ это мгновеніе хотлось ему изобразить и море, и Кіевъ, а онъ еще не видывалъ ни того, ни другаго, — и крпко задумался Вася.

А отецъ тутъ, какъ тутъ, и кричитъ уже ему съ крыльца: ‘эй, маляръ! пойдемъ, что-ли?’

А самъ ужь въ сренькомъ мутномъ сюртучк съ красной волжанкой подъ мышкой и въ кожаномъ картуз.

А въ рук держитъ сюртучокъ и картузикъ для своего маляра, котораго, какъ видно, старикъ-то любилъ слаще обда и отдыха.

Чуть лишь заслышалъ Вася голосъ своего тятеньки, какъ птичка вспорхнулъ отъ радости и въ три прыжка очутился на крыльц, мигомъ одлся, застегнулся, надлъ фуражку и даже усплъ заговорить весело:

— Пойдемъ-ко, тятенька, куда ты меня поведешь?

— А вотъ увидишь…..

— Ну, ладно….

И Вася, любопытно посматривая въ глаза тятеньк, съ веселымъ лицомъ побжалъ впередъ отца на улицу.

Вася зналъ уже заран, что тятенька покажетъ ему что-нибудь такое, чего онъ никогда прежде не видывалъ. Тятенька всегда такъ и прежде длывалъ, онъ, напримръ, возьметъ Васю за руку и поведетъ его далеко, далеко…

И приводилъ онъ Васю туда, гд какіе то кожаныя мшки все топорщатся, дуются какъ пузыри, да пыхтятъ все этакъ: фу-у, фу-у! а огонь синій да съ искрами такъ и лзетъ изъ горнушки кверху, какъ шило вострое. А тятя покажетъ еще ему какъ черномазый мужикъ въ кожаномъ фартук и въ рукавицахъ возьметъ изъ огня клещами какой-то красненькій хорошенькій уголекъ, да и давай его молоткомъ постукивать на толстомъ желзномъ куск, такъ что только брызги летятъ во вс стороны, а тятя покажетъ еще ему, какъ этотъ черномазый мужикъ сунетъ этотъ уголекъ въ воду, въ лоханку, а уголекъ тамъ только этакъ — чикъ! и выходитъ изъ него желзка. Да еще это-ли видалъ тамъ Вася, черномазый мужикъ подносилъ желзку-то прямо къ Васину носу и даже подробно показывалъ, что это настоящая желзка, въ руки только не веллъ братъ: ‘погоди, говорилъ, а то укуситъ.’ — Да и это-ли одно. Вася даже видалъ тамъ, какъ черномазый мужикъ изъ одной желзки сковалъ веретено, а изъ другой желзки, тоненькой, вырзалъ ножницами такого птуха, какъ живой, настоящій птухъ, — такъ-что тятя его, вмсто живаго-то, проткнулъ веретеномъ желзнымъ да посадилъ на колодецъ, а онъ такъ тамъ и вертлся всегда, и теперь еще вертится.— ‘Такъ вотъ какъ длаютъ желзки-то’, подумывалъ Вася, а тятя при этомъ еще и растолкуетъ ему: что черномазый мужикъ въ рукавицахъ кузнецъ называется, толстый кусокъ желза, похожій на птичью голову съ носомъ — наковальня, а чурбанъ, на которомъ птичья голова-то посажена — стуломъ называется, а то, что онъ тутъ длаетъ, кузнецъ-то — ‘это, говоритъ, дурачокъ, онъ желзо куетъ’. И Вася вздохнетъ да и пойметъ, что говоритъ ему тятя.

Въ другой разъ тятя отводилъ Васю туда, гд другой черномазый кузнецъ все колотитъ по самовару, потомъ нальетъ въ него свтленькой серебряной водицы, наднетъ хлопочекъ на палочку да и давай водицу-то размазывать по всему самовару, водица пристаетъ къ краешкамъ, а самоваръ длается блый да свтлый внутри. ‘Такъ вотъ какъ самоварчики-то длаются’, думаетъ Вася, а тятенька начинаетъ ему толковать, что этотъ черномазый кузнецъ — мдникъ называется, а то, что онъ тамъ размазываетъ въ самоварц-то, ‘это, говоритъ, онъ мдь лудитъ, сынокъ’. Вася даже видлъ, какъ тятя отсылалъ къ этому мднику цлый возъ кастрюль съ поваренкомъ Тишкой, а кастрюли-то все клалъ одна въ другую, — при чемъ Вася подмтилъ также, что большая барская кастрюля такъ велика, что въ ней быка можно сварить, а маленькая такъ мала, что ее можно надвать Ван на голову, вмсто картуза. Тутъ-же Вася узналъ отъ тяти подробно, что длинная кастрюля, похожая на гробъ человческій, сдлана для того, чтобы варить въ ней рыбу цликомъ: видишь, будто по французскому поварскому уставу, русскій осетръ цликомъ гораздо деликатне и важне, за званнымъ господскимъ столомъ. И на эту длинную, похожую на гробъ человческій, кастрюлю Вася подивился-таки не мало.

Въ третій разъ тятя отводилъ Васю туда, гд длаютъ ружья для большихъ людей и для маленькихъ. И вотъ видитъ тамъ Вася такія же маленькія ружьецы, какъ и его деревянное, да только т не деревянныя, а заправскія ружьецы — настоящія, какъ у барченка Илиньки, — тятя называлъ ихъ пистолетами. Впрочемъ, какъ видно, дланіе пистолетовъ Вас не понравилось: разъ, потому, что устройство было слишкомъ мудрено — перенять не переймешь, — и дома себ такіе-же сдлать не ухитришься, второе и потому, что въ дом этомъ больно ужь страшно: все ширчало, стучало, визжало, да шипло. А я такъ думаю, что тутъ была еще и третья причина, да и не главная-ли: намъ уже извстно, что Вася побаивался ружейнаго выстрла, а здсь онъ видлъ, что мастеръ безпрестанно примривалъ ружье къ своему носу и такъ прикладывался къ нему и щурилъ глаза, какъ будто хотлъ подстрлить Васю, какъ утку. Вася сперва было какъ вжливый человкъ сторонился отъ выстрла и направо, и налво, да видя, что тотъ не унимается, а все въ него прицливается, тотчасъ сообщилъ отцу свое замчаніе такого рода, что здсь больно скверно южитъ желзо, когда его трутъ желзной палочкой, и что онъ этого не любитъ, и писку такого слышать не хочетъ.— ‘Пойдемъ домой’. На что тятя тотчасъ соглашался и даже переводилъ Васю и въ другія замчательныя, по его мннію, мста.

Такъ однажды отвелъ онъ Васю въ ту избушку, гд изъ носку длались свчки, да такія тоненькія, какія стоятъ у Бога въ церкви. Ну, свчечки конечно длались тихо — не южали, тамъ даже не прицливались такъ злодйски въ Васю, — что Вас очень понравилось, до того понравилось, что, пришедши домой, онъ тотчасъ ршилъ, что свчи вещь очень немудреная — ихъ можно дома и самому накатать, — стоятъ только достать у мамы воску. За послднимъ дло тоже не стало: Вася для пробы тотчасъ стянулъ у мамы свчу, приготовленную за престолъ Божіей матери, и изъ вся мигомъ накаталъ по своему свчей маленькихъ, своей собственной фабрикаціи. Подумалъ-было онъ и зажечь ихъ, чтобы попробовать, будутъ-ли горть, — да какъ вспомнилъ при этомъ, какъ однажды досталось ему за трутъ, котораго онъ не умлъ потушить, запрятать горящее клочье въ боченокъ, изъ котораго такой повалилъ дымъ, что и сама мама заплясала-было отъ страху, — онъ тотчасъ отложилъ намреніе притвориться старостой церковнымъ.

Тятя однажды отвезъ-было Васю и на чугунный заводъ, даже показывалъ ему такъ страшную кадушку, которую называлъ Домной Ивановной, хотлъ-было растолковать, что въ этой Домн Ивановн сущій адъ, да Вася ничего не понялъ, потому что не зналъ еще, что это за штука сущій адъ, самый же заводъ больно ему не понравился, потому что былъ теменъ, черезъ и страшенъ. Больше всего любилъ Вася смотрть, какъ на веревочномъ завод вертятся маленькія колесики: такъ хорошо вертятся, какъ настоящія игрушки. Онъ даже, возвратившись оттуда домой, всегда весело разсказывалъ мам, что тамъ, — гд они были съ татей, — есть такія колесики, какъ у ней скальница, и такъ на нихъ сучится ниточка, какъ у ней на веретен, такъ даже изъ ниточекъ-то выходитъ посл такая толстая веревочка, просто толщиной съ Васину ногу.

Иногда отводилъ тятя Васю туда, гд втренная мельница шумно махала большими своими руками, да ворочала какое-то бревно, а въ ней все дрожало, тряслось, да все такъ страшно ворчало: ‘журръ’, до того страшно, что Вася въ первый разъ не хотлъ-было и идти туда, да ужъ самъ тятя взялъ его плеча, подвелъ къ жернову да показалъ, какъ тамъ срыми кольцами бгаетъ жерновъ-камень, и растолковалъ, что стоитъ только плюнуть на этотъ камень, тотчасъ отскочитъ назадъ да плюнетъ въ тебя же. И Вася, какъ ни боялся, однако не вытерплъ, сдлалъ опытъ и ему показалось очень смшно, какъ камень плюется на человка. Осмотрвшись на мельниц, Вася замтилъ тамъ благо мужика, который весь былъ размазанъ мукой, а какъ занялъ Васю, что тотъ, пристально на него посматривавши, спросилъ даже отца: ‘тятя, зачмъ это у него, рожа-то такая размазанная? носъ-то точно съ блой заплаткой!’ — на что тятя отвчалъ поучительно:— ‘такъ это, сынокъ, мельникъ онъ, сморкнулъ врно онъ неосторожно, да носъ и прихватило мучкой, вотъ кончикъ-то бленькимъ и смотритъ.’ Насмотрвшись на мельника съ бленькимъ кончикомъ, Вася сдлалъ на мельниц еще новое открытіе: онъ подмтилъ тамъ на-верху какую-то палочку, которая все подплясываетъ, да какъ будто выговариваетъ: ‘клокъ, клокъ!’ и увидлъ онъ, что изъ-подъ этой палочки сорятся на камень зернушки, даже заглядывалъ-было и въ камень, чтобъ узнать хорошенько, какъ эти зернушки въ муку тамъ превращаются, да нтъ — не видать: подъ камнемъ все это длается. А тятя еще разсказалъ ему дорогой, какъ родятся зернушки на пол, какъ сушатъ ихъ въ деревн надъ огонькомъ, въ овин, — въ которомъ еще, по разсказамъ Іоновны, черти водятся, — какъ мужички деревянными плеточками скутъ эти зернышки на току, какъ мельница мелетъ ихъ, а они длаются мучкой, какъ наконецъ возьмутъ мучки, да водицы наболтаютъ — выйдетъ лепешечка, лепешечку поджарятъ на огоньк и отдадутъ състь Вас. А въ субботу вонъ мама изъ мучки гршневой съ водицей таки-еще и блинковъ напечетъ, а тятя говоритъ: ‘родителей поминать.’ Вотъ и все тутъ. Но чудо какъ хорошо это все разсказываетъ тятя.

Да и не только разсказываетъ, а еще возитъ онъ Васю съ собой, куда захочетъ, и показываетъ ему все новое. Разъ тятя свозилъ Васю въ подгорную сибирскую деревню, Паранькину, ну и показалъ тамъ сперва мальчишекъ, да такихъ удивительныхъ мальчишекъ, что Вася разъхался, увидавши на нихъ сапоги не простые, а съ пятью пальцами. Да ужъ посл, какъ подошелъ да разсмотрлъ Вася, оказалось, что это были не сапоги, а просто собственная ихъ шкура, ими же — безъ завода и выдубленная на манеръ конины. Тятя показалъ Вас также, въ какихъ черныхъ клвушкахъ живутъ паранькинскіе мужички, — даже и огонь-то у нихъ не въ трубу ходитъ: такъ по изб-то съ дымомъ и ползаетъ по потолку, такъ что Вася совсмъ и глазами то смотрть не могъ, даже горько сдлалось ему тамъ, чуть было не задохнулся, — такъ у нихъ скверно въ изб. Да ужь тятя ему растолковалъ: ‘это ничего, говоритъ, сынокъ, что дымокъ въ глаза къ теб залзаетъ — у нихъ это всегда такъ бываетъ: они ужь къ этому привыкли, имъ это ни почемъ, какъ ерофеичъ съ калачемъ.’ Тятя также растолковалъ Вас, что косматыя бабы-замарашки — это жены и дочери этихъ деревенскихъ мужичковъ, он также, согнувшись на пол, кривыми ножами ржутъ золотую травку, да изъ травки этой вяжутъ метелочки, а изъ метелочекъ выходятъ опять такой же хлбецъ, какой стъ Вася.— ‘Это, говоритъ, сынокъ, они хлбецъ жнутъ: направо-то, говоритъ, вонъ блый хлбецъ пшеничный, налво-то — вонъ тутъ подъ оврагомъ — черный оржаной, бленькій-то они на базар продадутъ, а черненькій себ возьмутъ да съдятъ, вотъ и то только!

Чудо какъ хорошо все это растолковывалъ Вас тятя! Тятя даже подружился съ прикащикомъ Паранькиной деревни, и тятя не только приглашалъ ихъ безъ господъ къ себ въ гости, а даже часто просилъ бесдовать и въ барскій домъ, въ гостиную, гд ужь тятя прямо, указывая кверху, говорилъ маленькому Вас: ‘а вонъ, братъ, гд повшенъ самъ паранькинскій баринъ, — поди-ко, поразсмотри его.’ И Вася отправлялся разсмотрть старый оплеванный мухами портретъ паранькинскаго барина-покойника.

Чудо какъ все это хорошо указывалъ и растолковывалъ Вас тятя! А тутъ еще купитъ глинянаго соловья, да самъ же и поиграетъ на немъ, чтобъ выучить сынка насвистывать по соловьиному, купитъ калиновую дудку, да научитъ сынка размачивать ее въ колод, чтобъ дудка не сохла. — ‘На мокренькой-то, говоритъ, зычне играется, сынокъ!’ А тутъ, смотришь, весна пришла. Тятя съ Васей сходятъ на приставь, да принесутъ оттуда апельсинъ душистый: и мам дадутъ полакомиться, да и Вас выдерутъ шутя ушко.— ‘Это, говорятъ, братъ, новинка, такъ ушко теб слдуетъ подрать за это.’ — А тутъ рака чернаго покажетъ тятя да удивитъ Васю тмъ, что ракъ ходитъ задомъ, а тамъ, пожалуй, еще сваритъ его да покажетъ, какъ ракъ превратился въ краснаго, а тамъ еще вши вынетъ изъ него блыя жерновки, да отдастъ Вас поиграть. И все покажетъ и растолкуетъ ему милый тятенька!

За то ужь какъ и подружился съ тятей Вася. Онъ такъ подружился съ тятей, что для него забылъ все, что составляло прежде его жизнь: забылъ онъ и Жужутку, съ которой весело игралось ему на мягкомъ ковр, забылъ онъ и Марью Александровну и ея маленькую аристократическую ручку, которая гладила его шелковую головку и шейку, забылъ онъ и та, какъ она сама наливала ему кофей, забылъ онъ ея красныя привлекательныя конфеты, разучился онъ даже ходить поздравлять господъ съ праздникомъ и отвыкъ шаркать передъ ними ножкой. Да чего: сама мама теперь уже не такъ была лакома для Васи, потому-что мама все только кормила да бранила, а тятя все растолковывалъ. И все хотлось Вас идти къ тят, да вс хотлось у него обо всемъ подробно допросить да распознать.

Такъ возникла дружба между отцемъ и сыномъ, — и это была не та мимолетная дружба, которая основывается на свайк, кознахъ, взаимной потасовк и сладкомъ примиреніи посл розги, не та идеальная дружба, которая разрывается съ разлукой и потомъ забывается съ перемною обстоятельствъ и образа жизни. Нтъ, это была дружба прочная, которую чувствуетъ во всю жизнь ученикъ къ своему учителю, чувствуетъ даже учитель къ своему хорошему ученику, это была та вчная дружба, которой связаны вс разумныя существа во вселенной, — дружба святая которой смя было въ сердц и голов ребенка, и это смя было живо, это смя уже росло! И вотъ росла между ними любовь, любовь на основаніи не той только общей мысли, что отецъ долженъ любить сына за то, что тотъ кусовъ его собственной плоти, сынъ долженъ любить отца за то, что тотъ виновникъ его жизни, вотъ, между ними росла любовь не плоти, не однихъ естественныхъ законовъ и обязанностей, предписанныхъ природой, — нтъ, между ними росла любовь боле глубокая, сокрытая въ сродств ихъ умовъ, въ одинаковоcти ихъ понятій, въ общей связи ихъ мечтанія и предчувствій, въ согласіи ихъ роднаго чувства и родственныхъ біеній сердечныхъ… и къ ней уже прибавьте горячую любовь отца въ сыну, влекущую любовь сына къ отцу. Такъ любилъ Павелъ Кузьмичъ сынка своего Васю, такъ любилъ сынъ Вася своего отца и наставника.

На что такое былъ этотъ наставникъ? далъ ли этотъ темный Павелъ сыну своему ту вторую жизнь нравственную, которая такъ важна передъ первой, какъ душа передъ тломъ, какъ жизнь мира передъ жизнію личности? Объ этомъ нечего и спрашивать, конечно — нтъ!

Достаточно сказать, что безграмотный Павелъ былъ такъ теменъ, какъ только можетъ быть омраченъ безграмотный русскій человкъ, поэтому и ученіе такого наставника ограничилось конечно лишь преподаваніемъ тхъ правилъ, которыя самъ Павелъ получилъ отъ отца своего, какъ завтъ и какъ что-то священное и неприкосновенное, къ этому онъ присоединилъ еще опыты своей собственной жизни и свое крайнее разумніе добра и зла. Вотъ и только.

Переманивши на свою сторону отъ матери слабаго Васю, отецъ скоро внушилъ ему бодрость и терпніе тмъ, что ршительно пересталъ съ нимъ нжничать по-бабьи.— ‘Дрянь ты’, говорилъ онъ ему обыкновенно: ‘и брать тебя никуда съ собой не буду, когда будешь этакъ губу распускать, да бабиться, такъ и сиди тамъ дома съ бабами, — не мой и сынъ!’ — Этого уже было достаточно, чтобы Вася опять насторожился и сдлался ко всему терпливымъ. Посл этого Вася уже не ршался отцу жаловаться на жаръ или холодъ, а переносилъ то и другое такъ же терпливо, какъ переносилъ это самъ крпостной Павелъ Кузьмичъ, по нужд и безъ нужды. Находясь въ вчной сует, Павелъ какъ будто мало обращалъ вниманія на игры Васи и даже вовсе не останавливалъ его шалостей, но въ тоже время конечно не былъ для него и чужимъ человкомъ. Онъ при случа принималъ живое участіе въ его дтскихъ играхъ и интересахъ, самъ даже помогалъ ему, гд останавливалось Васино ребячье дло, а въ минуту свободы готовъ былъ даже поиграть съ нимъ въ козны, или даже запустить змя. Но въ то же время, черезъ полчаса, гд нибудь нечаянно изъ окна, или изъ-на угла, покрикивалъ на Васю и грозился, когда тоть намревался устроятъ какую нибудь большую проказу. Онъ даже чисто бранивалъ Васю жосткими словами на мст преступленія, и всегда общался высчь его, когда онъ сдлаетъ это еще и въ другой разъ. Первая забота Павла была — сдлать сына вжливымъ и, конечно, въ особенности противу господъ, онъ даже училъ Васю еще издали снимать шапочку передъ господскими окнами, даже и у чужихъ знакомыхъ домовъ, что всегда и самъ выполнялъ съ особенною заботливостію. Онъ даже иногда говорилъ сыну: ‘ты, братъ, вдь что еще? червячокъ капустный — больше ничего, — раздавятъ тебя, какъ гадину, вотъ и дло съ концомъ, а вжливымъ будешь, такъ теб же лучше’, добавлялъ онъ въ заключеніе. Съ другое стороны онъ всегда, такъ же, какъ и мама, осматривалъ Васю, чтобъ онъ съ немытыми руками или съ нечесанной головой не приходилъ къ столу господскому, это не затмъ, конечно, чтобъ Павелъ Кузьмичъ въ особенности любилъ чистоту и опрятность, а потому, что Вася, какъ сынъ дворецкаго, и еще старшій сынъ, долженъ же былъ отличаться отъ прочихъ мальчиковъ дворовыхъ хоть вытертымъ, чистымъ носомъ. Кром того, Павелъ зналъ уже впередъ, что если господамъ вздумается дать подачку, такъ скоре всего для этого выкричатъ изъ буфета ужь конечно Васю. Вонъ почему Павелъ Кузьмичъ и слдилъ за Васинымъ носомъ такъ же наконецъ зорко, какъ и за нравственностью. Прибавилъ-было Павелъ подъучать сынка своего лакейскому искусству, да оказывалось слишкомъ рано. Разъ отецъ послалъ было Васю къ мам на погребъ съ тарелкой за огурцомъ, и Вася съ охотою согласился, даже бойко слеталъ, да на парадномъ крыльц и вышла какая-то запятая. Чортъ-знаетъ какъ, Вася врно запутался, что ли, за ноги свои и вышло, что тарелка-то полетла по скользкому полу, а огурецъ, подлецъ, пробжалъ во всмъ ступенямъ парадной лстницы и такъ напугалъ ребенка, что Вася со слезами и мокрыми руками пришелъ къ тят отжаловаться на огурецъ, и уврялъ еще тятю, что если бъ огурецъ не покатился, то онъ ужь конечно не разбилъ бы тарелки. Съ тхъ поръ такъ ужь и перестали пользоваться Васиной послугою. — Въ нравственномъ мір Павелъ Кузьмичъ слегка запрещалъ сыну и лгать, и таскать чужое безъ спросу, даже при случа крпко его побранивалъ, когда Вася, соблазнившись, отщипывалъ клочочекъ отъ барскаго жаркого или пирожнаго и длалъ его безъ замтнаго хвоста. Много ли имли вліянія на Васю эти нравственные уроки, когда вся прочая дворня, не моргая глазомъ, врала на пропалую предъ господами и тащила отъ нихъ что только было можно, чуть ли не на половину? — Тамъ даже случались курьёзныя оказіи такого рода. Старшій поваренокъ Моська, скормивши барскія свиныя почки своей семиюродной сестриц, нахально приходилъ къ старой, выживающей изъ ума барын, и смло допрашивалъ барыню самъ: ‘какія вы, сударыня, спрашиваете отъ меня еще жареныя почки? я вамъ уже третьяго-дня докладывалъ, что свинья была черная? какія же у ней почки?’ И озадаченная барыня только спрашивала поваренка Моську: ‘да какъ же, Мосей, разв у черной свиньи совсмъ не бываетъ почекъ?’ — ‘Да разрази меня на сему мст, лопни моя утробушка, если я сълъ ваши барскія почки. Да что же это такое? Это каторжная какая-то жизнь посл этого!’ — И старшій поваренокъ Моська, какъ чистйшая невинность, начиналъ рыдать, а старая, выживающая изъ ума барыня, испугавшись сильнаго бычачьяго мычанья, говорила Моськ тихо: ‘ну, ну, ступай, ступай, Господь съ тобой, ничего больше не нужно, — ступай только Христа-ради!’ Конечно, иногда этотъ жизненный фактъ такъ занималъ старую барыню, что ей не спалось цлую ночь, и она желая проврить, правду ли говорилъ Моська — призывала къ себ на другой день дворецкаго Павла и допрашивала его: ‘бываютъ ли въ самомъ дл у черныхъ барскихъ свиней почки?’ Но дворецкій Павелъ во всхъ такихъ случаяхъ держался середины и какъ-то особенно умлъ помирить об враждующія стороны. Онъ отвчалъ, какъ Талейранъ: ‘да оно, сударыня, когда ужь свинья можетъ быть безъ почекъ? что ужь говорить не дло-то? да вышло-то врно у него такъ: это вдь онъ, сударыня, правду говорилъ, что у черной-то свиньи почечки какъ-то бываютъ помельче, а какъ онъ ихъ зажарилъ неосторожно, да подсушилъ — вотъ он, поди, чай, и вышли на бду съ орхъ величиной, онъ побоялся ихъ вамъ подать-то, да самъ и сълъ’.— ‘Ну, то-то же, a я ужь думала, что въ самомъ дл свинья безъ почекъ, — да опять и думаю: какъ же это?…’ — ‘Да вотъ такъ врно, сударыня, и случилось’.— ‘Ну, то-то случилось, — пусть ужь случилось, да зачмъ же онъ, глупый, не сказалъ мн правду-то?’ — ‘Да правду-то, сударыня, побоялся вишь сказать: гнваться изволите, ну, онъ, чтобъ отойдти отъ грха-то, да не прогнвать васъ, вотъ и…. совралъ немножечко’…. ‘Ну, то-то же, — а я ужь думала, какъ же это свинья безъ дочекъ?… да опять и думаю, какъ же вдь это?… онъ плакалъ! значитъ, правду говоритъ человкъ’.

Повторяю: много ли имли вліянія на Васю нравственные уроки Павла, тамъ, гд господа изволятъ гнваться на правду, — это вы увидите сами впослдствіи. А здсь я долженъ повторить-таки опять, что весь этотъ омутъ житейскій — барская дворня — для Васи былъ еще совершенно теменъ, а уроки, которые давалъ ему тятя, какъ близкій человкъ, конечно такъ были ясны и понятны, какъ дважды-два-четыре. А если и случалось, что Вася, какъ ребенокъ, и эти ясные уроки не хотлъ понимать и забывалъ, или просто думалъ, нельзя ли этакъ пустить въ ходъ и свои правила? — такъ Павелъ тотчасъ и очень жестоко доказывалъ сыну свое: что у него, стараго дворецкаго Павла, пустить въ ходъ правилъ своихъ нельзя и думать! Это Вася очень скоро почувствовалъ, словомъ, чмъ дальше, тмъ вліяніе Павла на Васю становилось больше и больше. Конечно, опять-таки я долженъ завести здсь рчь о томъ, что въ нравственномъ мір вліяніе Павла было не боле того, что онъ запрещалъ Вас кричать, когда онъ играетъ съ барчатами, — запрещалъ шибко бгать, когда Вася возилъ ихъ на тележк (особенно маленькую Лили), и наконецъ училъ его какъ можно мягче и вжливе съ ними обращаться, — ‘а то, говоритъ, тебя будутъ гонять оттуда по ше’. И, словомъ, по мннію дворецкаго Павла: Вася скоре могъ обращаться по-собачьи съ Ванькой, братомъ кровнымъ, нежели грубо или невжливо съ барскими дтьми. Относительно прочихъ личностей было то же. Если бы приходилъ паранькинскій прикащикъ, то передъ нимъ приказывалось быть вжливымъ, потому что онъ прикащикъ, а если бы приходилъ маститый старецъ-нищій, или паранькинскій крестьянинъ, старикъ почтенный, то передъ ними, конечно дозволялось быть и невжливымъ, и грубымъ, потому что это были мужики, а не барины и не прикащики. Словомъ, при всей строгости правилъ, почтенный Павелъ Кузьмичъ никакъ не могъ отршиться отъ важнаго для него въ мір слова ‘баринъ’. Онъ даже прочимъ молокососамъ изъ дворни поговаривалъ часто: ‘оно такъ что ни говоря, какой ни на есть, да все-таки баринъ, все-таки онъ сидитъ за столомъ да кушаетъ, а мы съ тобой только стоимъ за столомъ да поглядываемъ на него, — вотъ оно что! такъ, значитъ, и говорить объ нихъ нечего, а просто длай только, что прикажутъ, да и дло съ концомъ, ихъ дло барское, а наше лакейское’. Вотъ на какомъ основаніи Павлу хотлось утвердить также и сына своего.— ‘Наше дло служить’, говорилъ онъ съ наслажденіемъ истиннаго слуги, и говорилъ это даже пяти-лтнему и ничего еще непонимающему Вас. И Вася видлъ ясно, что отецъ его неутомимо и безропотно служилъ, и день и ночь, и ночь и день, и въ будни и въ праздникъ! А изъ этого и выходило, что, при всей неутомимой заботливости Павла о сын, многое, очень многое изъ нравственной жизни Васи или вовсе ускользало безъ вниманія, или проходило едва замтнымъ, или выказывалось наконецъ и очень примтно, да все откладывалось, — какъ обыкновенно у всхъ у насъ, заботливыхъ родителей, занятыхъ суетою житейской, — до слдующаго дня. А время между тмъ все шло.

А если что и было важно для Васи, такъ это разв то, что серьёзный Павелъ Кузьмичъ былъ наставленъ отцемъ своимъ тоже довольно серьёзно. И если, напримръ, Вася, посл разсказовъ Іоновны, сильно начиналъ потрушивать мертвецовъ или привидній, такъ онъ просто говорилъ сыну: ‘это, братъ, пустяки — бабьи бредни, ты ихъ меньше слушай, трусить этого нечего: стоитъ только сотворить вонъ воскресную молитву, такъ вс эти привиднія такъ прыснутъ, какъ чортъ отъ ладону — это ужь дло извстное. А чтобы не приходили они, такъ нужно всегда, когда ложишься на ночь, помолиться Богу — вотъ и не будетъ ничего’.— И посл этого, если Павелъ замчалъ, напримръ, что Вася ложился вечеромъ не молясь, то онъ настоятельно требовалъ, чтобъ сынъ помолился, и даже поднималъ его съ кровати, увряя, что безъ молитвы уснуть спокойно нельзя. Такъ онъ часто выводилъ его изъ-за стола за то только, что тотъ, не перекрестясь передъ образомъ, садился. Словомъ, во всхъ случаяхъ жизни, Павелъ, въ самой простои оболочк самаго не затйливаго дтскаго слова, хотлъ дать сыну понятіе о томъ, что есть Богъ, которому должно молиться. Но у Павла ршительно недоставало умнья объяснить, что такое этотъ Богъ, которому нужно молиться? Точно такъ же, какъ заставляли его самого молиться, теперь онъ заставляетъ своего сына, и точно такъ же, какъ мама, указывая въ передній уголъ на божницу, заставляла Васю усердно класть земные поклоны за тятю съ мамой, точно такъ же теперь заставляетъ его отсчитывать ихъ тятя. Вотъ и все пониманіе обязанности человка: какъ должно чтить Бога. И если въ чемъ-либо отчасти проявлялось для Васи, величіе Божіе, такъ это въ грозныхъ явленіяхъ природы. Вася съ трепетаніемъ сердца и страхомъ переживалъ т торжественныя минуты, когда испуганныя тятя, мама и вся дворня приготовлялись ко встрч грозы. Первый трусливый тятя толковалъ Вас, что въ гром пророка Иліи, дущаго по небу на колесниц, слышно, какъ гремитъ самъ Господь, и при этомъ онъ заботливо крестилъ вс окна, и при каждомъ сверканіи молнія набожно выговаривалъ: ‘святъ, святъ, святъ Господь Саваоъ!’ и въ то же время заставлялъ онъ непремнно креститься Васю, увряя, что того непремнно убьетъ Богъ, кто не хочетъ политься ему въ такое страшное время, какъ Божья гроза. И Вася, конечно еще боле тяти трусившій грознаго Бога, гремящаго и сверкающаго въ небесахъ, съ любопытствомъ поднималъ туда прекрасные свои глаза и, крестясь, съ изумленіемъ посматривалъ — то на торопливаго тятю, съ молитвой закрывающаго и трубы и окна, то на блдную маму, стоящую иногда въ уголк на колняхъ предъ Богородицею. И конечно, хотя безтолково и безсознательно, но глубоко западали въ душу ребенка эти торжественно-великія минуты. Маленькій и глупый Вася, хотя и непонятно, но какъ будто уже ясно, со страхомъ и біеніемъ сердечнымъ, чувствовалъ, что врно на самомъ дл есть гремящій, грозный Богъ.

Въ другія, спокойныя и счастливыя минуты жизни, посл — напримръ — обильнаго рыбнаго лова, посл удачной и счастливой охоты, или въ минуту семейнаго покоя, когда Павелъ можетъ быть считалъ себя даже счастливымъ, — ему, какъ любящему отцу, и хотлось можетъ быть выразить маленькому Вас, что есть и другой Богъ, не только все грозящій и карающій, но Богъ милующій человка, Богъ посылающій человку и счастіе, и свои великія милости. Но, читатель — Павелъ и въ эти прекрасныя минуты ничего не могъ выразить даже и своему возлюбленному ребенку, сыну, ршительно ничего! Можетъ быть и очень хотлось бы, да….

Говоря правду, маленькій Вася мало понималъ отца, особенно если отецъ этотъ хотлъ высказать ему то, что было выше его простыхъ и темныхъ пониманій. Къ этому еще нужно добавить, что простая и грубая рчь Павла Кузьмича была-таки больно, больно неказиста. Если приносила рчь отца пользу сыну, такъ разв только тмъ, что сынъ сердцемъ вровалъ въ эту рчь и сыновнею любовью глубоко проникалъ въ смыслъ ея. Рчь Павла Кузьмича не была развита пустозвонной болтовней, какъ наше говорливое время, о рчи такой не мшало бы здсь подвернуть нашу общую русскую, родную похвалу: ‘такъ, говоритъ, скажетъ, какъ обухомъ тебя дернетъ во лбу’, — за то ужь она прямо и отпечатывалась въ сердц ребенка, и самыя летучія истины такъ плотно пришлепывались въ голову Васи, что навсегда тамъ и оставались,— отцу очень рдко приходилось говорить съ укоромъ: ‘теб, братъ, какъ къ стн горохъ лпи’. Словомъ, въ рчи этой былъ виденъ отецъ, который одной сжатой истиной поучалъ сына, виденъ былъ даже сынъ, который со страховъ слушалъ наставника-отца, и опять-таки повторяю: если мало понималъ, то безусловно врилъ ей, какъ самому тят — впередъ уже зная, что не врить этому нельзя, потому что жосткій отецъ заставитъ всему этому врить. А изъ всего этого выходило почти всегда вотъ что. Если скажетъ тятя: ‘Вася, не кидай на полъ хлбецъ, — Богъ убьетъ’, Вася въ дтской горсточк додалъ крошки божьяго хлбца, а упавшія подбиралъ на столъ или прямо въ ротъ, какъ изъ угожденія къ тятеньк, такъ и изъ боязни, что за это въ самомъ дл убьетъ Богъ.

Вотъ почему Вася былъ такъ привязанъ въ тят, такъ бжалъ къ тят: тятя былъ для него само развитіе его познаній, свтъ сего міра.

Вася часто, напримръ, слыхалъ и отъ Іоновны, что ‘на мор, на окіян, на остров на Буян стоитъ быкъ печеный’. Но эта вдь были только сказки — бредни. Слыхалъ онъ часто и отъ мамы, что она седьмой годъ вс сбирается въ Кіевъ — помолиться Богу. Положимъ, это была и сказка, но Вася все-таки и до сихъ поръ не видалъ ни моря, ни Кіева, ни даже деревни, полной оборотней и мертвецовъ. А между тмъ когда Іоновна по обыкновенію начиняла такъ: ‘у насъ, говорятъ, на старик, въ Блозерь, было вотъ какое чудышко’, — то сердце ребенка Васи сжималось такой тоской и такимъ любопытнымъ и заманчивымъ страхомъ, что ему сейчасъ бы хотлось слетать за старину, чтобы самому въ подробности разсмотрть чудышко, о которомъ съ такими вздохами и тамъ страшно разсказывала Іоновна. А онъ все-таки ни чудышка, ни старины не видалъ, и все это представлялось ему въ однихъ только неясныхъ чудовищныхъ образахъ сказки, поддразнивая и привлекая къ себ его дтское любопытство.

А вотъ онъ теперь только сплъ, стоя у забора, свою любимую псенку, и ему захотлось изобразить съ пастушкомъ и море, и Кіевъ, и онъ не видалъ ни того, ни другаго. И вотъ его дтская мечта хотла бы летть къ морю да къ Кіеву — но куда летть? Онъ самъ не зналъ! Его дтскія взоръ хотлъ-бы видть что-то… но что? Онъ самъ не постигалъ! Бдный былъ ребенокъ Вася: весь кругъ его познаніи сосредоточивался на одномъ двор и обнесенномъ со всхъ четырехъ странъ свта высокими заборами съ гвоздями. Правда, зналъ онъ, что за этимъ заборомъ живетъ Матюшка, затмъ Ванька-рыжій, зналъ, что черезъ эти заборы можно перемахнуть къ нимъ въ гости, поучиться отъ нихъ разнымъ гадостямъ, и только. Только вдь и зналъ этотъ бдный уличный мальчишка Вася. А между тмъ душа его, какъ душа человка, жаждала познаній и вчной истины, между тмъ его дтская игривая мечта, раскаленная волшебствомъ сказокъ, колдуновъ, оборотней, вдьмъ, привидній, какъ рьяный конь неслась куда-то…. Но куда неслась? Надъ этою мыслію Вася часто-часто задумывался у амбара. И безъ псни, и отъ псней ему длалось грустно и тоскливо…. и тогда его дтское курлыканье и безсмыслица имли такой же тайный смыслъ, какъ ты глубоко-знаменательные, сжато тоскливые отголоски псни русской, въ которой поетъ и плачется на судьбу свою русскій человкъ….

Читатель, ты уже понимаешь, чего хотлъ любознательный мой мальчикъ Вася, ты очень хорошо понимаешь, что ребенокъ былъ живъ, а около него все страшно несло той ужасающей мертвечиной, тмъ гнилымъ застоемъ сжатаго крпостного русскаго ума, который еще не просвтленъ ни науками ни знаніемъ жизни, ни даже истиной духовной!

Мн и самому представлялось, что тятенька, какъ отецъ, и самъ что-то чуялъ, но какъ отецъ темный, ршительно не понималъ, чего хотлось его сыну. Онъ длалъ все для сына, что заходилъ нужнымъ по своей близорукости. Онъ съ охотою готовъ былъ отдать послднія свои десять копекъ за знаменитыя картины: ‘какъ мыши кота погребаютъ’ и ‘какъ генералъ-морозъ ухватился за большой носъ’, и отдалъ онъ эти послднія десять копекъ за то только, что эти знаменитыя произведенія слишкомъ понравились Вас. Павелъ Кузьмичъ, даже съ нкоторымъ увлеченіемъ, упросилъ лавочника оказать ему съ Bacей великую милость — прочитать надписи на картинкахъ, надъ которыми и самъ хохоча приговаривалъ: ‘слышишь, братъ, слышь, какъ тутъ прописано?’ да и Васю подзуживалъ, чтобы тотъ ухмыльнулся. Павелъ даже торжественно подарилъ эти картины сыну своему и, растолковывая ему, какъ они прядутъ домой и разукрасятъ ими стну, еще добавилъ: ‘вотъ Богъ дастъ выучишься читать со временемъ, такъ и прочитаешь мн подпись, какъ лавочникъ’. Павелъ даже часто останавливался передъ какой нибудь новой вывской и со вздохомъ говорилъ своему сыну: ‘эхъ, братъ, Вася, какъ бы ты читать-то умлъ теперича у меня — вотъ бы мы съ тобой и разузнали, что тутъ прописано, — ишь какая нарядная!’ По всему этому видно, что темный Павелъ какъ будто и самъ отъ сына своего чего-то добивался. А чего? онъ и самъ не зналъ, чего.

Такъ онъ, напримръ, въ настоящій походъ дйствительно купилъ сыну и карандашъ и бумаги, дйствительно отвелъ его даже туда, откуда мальчикъ его могъ нарисовать и весь городъ и вс окрестности, — словомъ, Павелъ Кузьмичъ казалъ своему своему весь полный міръ своихъ дтскихъ понятій, весь тсный кругозоръ людей дворовыхъ, такихъ же темныхъ и близорукихъ, какимъ быль онъ самъ. Но, Боже мой! ты, образованный читатель, очень хорошо понимаешь и видишь, что тятенька въ своемъ темномъ невжеств ничего не могъ показать свтлаго и яснаго сыну! Водилъ онъ Васю, чтобъ показать ему механизмъ мельницы, водилъ онъ Васю, чтобъ показать, какъ куютъ желзо, какъ длаютъ наконецъ свчи. Тятя былъ твердо убжденъ въ томъ, что чмъ больше Вася увидитъ, тмъ больше узнаетъ. Но…. этими ли путями можно просвтить умъ человка? этого ли хотлось Вас? тверда ли была эта стопа, чтобъ идти къ свту, къ солнцу науки? — этихъ вопросовъ тятя ршительно не понималъ, ршительно даже и не подозрвалъ, что они существуютъ…’ О бдный Павелъ Кузьмичъ!…

Одна только божественная идея, вложенная самимъ Господомъ въ темную голову невжды Павла Кузьмича, время отъ времени шевелилась въ ум его, — эта идея заключалась въ томъ, что Павелъ Кузьмичъ иногда подумывалъ: ‘поучу и я никакъ моего Василья грамот, не будетъ ли въ этомъ проку?’ Да и эта идея тотчасъ исчезала въ сомнніи пользы отъ грамоты, и даже временемъ страшила старика, когда онъ раздумывался о томъ, что сынъ его можетъ угодить и въ солдаты, какъ большая часть изъ тхъ, которые черезчуръ переучились грамот, а родомъ были тоже изъ его лакейской братіи.

Въ минуты сомннія старикъ обращался-было за совтовъ къ своей подруг жизни, къ своей темной Маруш, а Маруша, только желавшая лучшаго своему любимцу Вас, но въ тоже время совершенно не постигавшая, въ чемъ это лучшее для человка, — тупо устремляя въ полъ или стну взоръ материнскій, полный думы, но не видвшій тамъ отвта — совтница Маруша вяло и безжизненно отвчала на это Павлу Кузьмичу: ‘а Богъ знаетъ, какъ выйдетъ это дло, будетъ ли прокъ въ томъ? Иногда и ученый человкъ, кажись, да чорть ли въ немъ! Длай ты, какъ самъ знаешь, теб это видне’. А между тмъ ей, какъ чадолюбивой мамыньк, представлялось тотчасъ, что ребенка будутъ мучить наукой, день-деньской тиранитъ за книгой, — она уже и теперь въ мечтаніяхъ видла только слезы Вася, которыхъ она никакъ не могла видть равнодушно, да еще подзатылины и постегиванія плетью, безъ которыхъ русская грамота и существовать не можетъ. И вотъ она такимъ грустнымъ хвостиковъ заканчиваетъ свою разбитую противоположными думами рчь: ‘по моему, кажись, такъ и рано еще сажать его за науку, пусть ужь десяточекъ-то дотянетъ, тамъ, пожалуй, можно и попробовать проучить чему нибудь, а-то теперь что еще за ученье? — онъ вдь младенецъ’. И про этомъ обыкновенно мамынька вздыхала, тятя рпздумывалъ, и у него выходило ни то, ни се. А между тмъ быстро мчалось время — и все впередъ, впередъ да впередъ.

А между тмъ мы сейчасъ видли, какъ самъ Вася кидался въ тят, видли, какъ восторженно-весело шелъ онъ туда, куда велъ его тятя. Самъ Вася впередъ ужи предчувствовалъ сердцемъ, что тятя покажетъ ему то, что давно хотлось ему видеть, что тятя разскажетъ ему то, что давно хотлось ему слышать, что тятя наконецъ укажетъ ему и на то, къ чему онъ давно уже, но еще такъ темно, смутно и неопредленно стремился.

Мы сейчасъ видли, какъ вчно-живой Вася и вчно-задумчивый тятя шли вмст по улиц, И къ удовольствію Васи, что тятя взялъ его съ собою, была еще такая нарядная, весело-смющаяся праздничная природа. А именно — была половина мая, полдень, все улыбалось. Какъ пошелъ Вася съ тятей мимо Оленькина сада, увидалъ онъ что-то такое, чего онъ никогда прежде не видывалъ: увидалъ онъ, какъ ярко-зелено цвтутъ акація, какъ веселый втерокъ играетъ съ листочками, а вточки обнимаются и шепчутся, будто радуются теплому утру. Вс птички словно смются, говорятъ, хвалятъ весну и красное солнышко. Кресты Божьихъ храмовъ, какъ звзды, блещутъ въ голубомъ неб. А небо — эта пучина радости и восторга — безпредльное, широкое, привольное и свободное, дышетъ прохладой и зноемъ, жизнью и любовью. Мотылекъ тонетъ въ его эфир, рзвая ласточка носится въ его струяхъ, а тамъ чуть видный крошка-жаворонокъ вспорхнулъ и исчезъ въ его синющей лазури. Тамъ поетъ онъ свою чудную псенку, оттуда слышится и льется она, чарующая васъ волшебнымъ звукомъ, и, жадно слушая ее и не наслушавшись, туда бы улетлъ и растаялъ въ голубомъ сіяніи, какъ черная точка-жаворонокъ. Туда хотла бы унестись душа ребенка Васи, такая же свободная, какъ небо, и такая же чистая и свтлая, какъ само солнце. Туда хотлось унестись ей, гд не было ни тучки, ни облачка, ни пятнышка, гд только солнце, какъ царь жизни и свта, стоитъ по средин неба, любуется праздничной природой, а вокругъ него все живетъ, все блещетъ, все смется! Туда просилась душа ребенка, въ эту вчную свободу, отршенную отъ всего земнаго и житейскаго, и Bac въ эту минуту хотлось плакать, хотлось даже молиться! И, какъ ребенку, все-таки было крайне весело.

— Эхъ, куда мы пойдемъ, вскричалъ весело маленькой Вася.— Высоко больно!

Онъ взглянулъ на лса новаго собора, смло пробжалъ первую лстницу, но взглянувъ внизъ, ороблъ, какъ ребенокъ, и остановился.

— Я боюсь, тятя, голова качается, ноги этакъ устанутъ, — пожалуй, упадешь еще….

— Экая, братъ, ты дрянь — ноги устанутъ! да объ этомъ и думать-то нечего: ты мальчикъ, а не двчонка, — теб молодцомъ слдуетъ быть…. иди, иди, нечего тутъ…

И тятя, за руку приподнимая кверху, тащилъ Васю, какъ, окорокъ ветчины, а внизу болтались ноги и тоже представляли, будто идутъ вверхъ. По временамъ слышно было: ‘ну-ну-ну! этакой ты, братъ, лнтяй!’ По временамъ только слышалось, какъ запыхавшійся и совершенно растрепанный ходьбой Вася силился вскрикнуть: ‘ухъ, какъ длается высоко!’

Наконецъ самъ Павелъ, желавшій, чтобъ никогда и ни въ чемъ не уставалъ сынъ его, самъ Павелъ Кузьмичъ почувствовалъ, что Вася его дйствительно усталъ. Онъ веллъ сыну зажмурить глаза, чтобъ не кружилась голова, взвалилъ его на плечо, и хотя почувствовалъ, что Вася былъ всомъ съ порядочнаго барана, упорно понесъ его вверхъ. Отцовское желаніе показать сыну-любимцу то, что крайне нравилось и самому Павлу Кузьмичу, это желаніе придало ему такія силы, что онъ борзо вознесъ Васю подъ самый куполъ и наконецъ остановившись, чтобъ перевести духъ, съ новою силою понесъ его еще выше, выше и выше… Лежавшій недвижно на плеч Вася, какъ было приказано, жмурилъ глаза и закрывалъ ихъ еще сверху ладонью отъ страха. Наконецъ старикъ торжественно поставилъ Васю на самомъ верху зданія и сказалъ: ‘ну, вотъ смотри теперь, видишь, братъ, какъ здсь славно!’

Вася испугался отъ восторга: онъ стоялъ на вершин купола и какъ будто одинъ надъ всмъ міромъ. Внизу, какъ мухи, шевелился черный народъ, а лошади и телеги были такъ малы, какъ его игрушки. Весь городъ, вс улицы, вс дома какъ будто съ удивленіемъ смотрли на Васю, а самъ онъ никогда и не представлялъ себ ничего подобнаго: даже не воображалъ, что онъ когда-нибудь будетъ стоятъ такъ высоко. Высота иметъ чарующее обаяніе на человка, но такая громадная высота на ребенка должна была произнести вліяніе страшное, обхватывающее духъ ужасомъ, но все-таки полное величія и очарованія. Въ первое мгновеніе духъ ребенка объятъ былъ какимъ-то чуднымъ, выспреннимъ восторгомъ. Съ трепетаніемъ сердца, съ весельемъ и страхомъ обвелъ Вася удивленнымъ взоромъ окрестность — и ему представилось невиданное и неслыханное, но диво-дивное, во мгновеніе ока унесшее его въ ту область мечтаній, гд видлось ему и море, и городъ. Предъ нимъ въ первый разъ въ жизни развернулась картина, полная величія и красотъ природы.

Тамъ серебряной лентой тянулась Сибирка-рка, тамъ зеленымъ бархатомъ раскинулась степь, тамъ въ далекомъ туман мелькали селенія и ярко сверкали блыя ихъ церкви. Здсь Царь-рка, широкая какъ море, узорчатая какъ вышиванье, съ серебряными заливами и озерами, съ живыми лугами и островами, переметанными желтыми песками, съ красно-глинистыми, изрытыми, крутыми берегами и съ дальними сизыми и блосіяющими горами, — все такъ было хорошо, что Вас оставалось только повторить: ‘ахъ, какъ здсь славно!’

И когда Вася опомнился отъ изумленія, онъ скороговоркой залепеталъ, прыгая и дергая за полу отца: ‘тятя, тятя! посмотри-ко, посмотри-ко: вонъ и мленка съ крылышками, куда мы здили съ тобой къ куму-то, вонъ и кузница, гд мы сивку-то ковали, а вонъ и Сибирка наша, вонъ плотина, гд мы съ тобой раковъ-то ловили, а вонъ и плоты видно, — какіе маленькіе отсюда плотики-то виднются! а вонъ и озера — вонъ, вонъ — гд сазанчики-то живутъ. Все видно отсюда! Ахъ, тятенька, тятенька! посмотри-ко! посмотри-ко! вонъ и домъ-то вашъ! Во-онъ гд сидитъ — вонъ! Колодецъ-то съ птушишкой! а крыльчишко-то у Артамона Артамоныча какое маленькое отсюда. Да отсюда все видно до крошечки! какъ славно здсь! Я безпремнно, какъ приду домой, такъ все и нарисую. Хорошо вотъ Царь-рку-то нарисовать — какая славная она, точно море какое…. съ судами. Эхъ, какія они вс пузатыя! Что это на нихъ бленькое-то? а?’

— Это паруса, мой другъ, отхватилъ Павелъ Кузьмичъ, задумчиво всматриваясь въ окрестность.

— Паруса? а-а! славные паруса! прибавилъ Вася въ полномъ раздумьи, засмотрвшись на обширныя степи и на великолпную панораму рки-Царя.

— Ну, пойдемъ домой, сынокъ! а?

— Ну, зачмъ?… погоди, я посмотрю еще…. затянулъ Вася элегическимъ напвомъ, на тотъ ладъ, какъ обыкновенно нищіе просятъ милостинку Христа-ради.— Эхъ, Царь-рка-то больно хороша, прибавилъ онъ со вздохомъ, какъ будто прощаясь съ великолпною ркою.

— Ну, сынокъ, хорошаго понемножку, посмотрлъ да и будетъ. Давай-ко тебя сюда, молвилъ лаконически Павелъ Кузьмичъ и, поддерживая Васю за плеча, началъ спускаться съ нимъ внизъ. Вася, разставляя вилами ножонки, пошаливалъ понемногу, гд было можно, ухалъ тамъ, гд оступался, покрикивалъ для смлости, гд было боязно, и такимъ образомъ незамтно доползъ до земли.

Всю дорогу лепеталъ Вася безъ умолку, длалъ множество своихъ ребячьихъ замчаній, и изъ всей болтовни ясно было видно, что все виднное имъ необыкновенно ему нравилось, и что онъ бесдуетъ теперь съ отцомъ въ самомъ лучшемъ расположеніи духа.

— Тятя! я вотъ что скажу теб, говоримъ онъ, захлебываясь воздухомъ отъ удовольствія: — я какъ приду домой теперяча, сейчасъ и разскажу мам, куда мы съ тобой ходили. Больно славно паруса-то!… Эхъ, какіе!… такъ и идутъ по вод-то бгомъ! — я и Ван нашему разскажу, гд я былъ съ тобой — высоко! — а? — разсказать?…

— Ну, мн что? разскажи.

— Разскажу и Ваньк-курносику…. Тятя! а что это бабушка-Сидориха все говоритъ вонъ сказку объ Иванушк-дурачк? разв Ваня-то дурачокъ у насъ? а?… тятя?…

— Нту, братецъ, когда дурачокъ? онъ только кажется дурачковъ, потому что мало понимаетъ, а то когда дурачокъ? вдь и ты былъ этакимъ же….

— Да что же это, тятя, Сидориха-то сказываетъ: Иванушка, говоритъ, дурачокъ сивку-бурку поймалъ, и Іоновна тоже разсказываетъ все объ Иванушк?….

— Да вдь это, братецъ, не объ нашемъ, — это только такъ сказка сказывается — изъ сказки слова не выкинешь: тамъ это вдь о другомъ Иванушк-дурачк, тотъ мужикъ былъ сиволапикъ.

— А! ну, я такъ и думалъ, что другой, а не вашъ…. Нашъ умненькій будетъ, а не дурачокъ.— Тятя! я вчера Ван-то нашему подставлялъ галченка-то голоногаго — шустраго-то, что ты все французомъ-то зовешь, а онъ его и гладитъ… Ваня-то взялъ да и погладилъ его…

— Ну, этого, братъ, не надобно длать — рано еще. Ты погоди, дай вотъ сперва Ван нашему подрости немножечко, да поправиться: французъ твой мерзавецъ, онъ и глаза-то ему повыклюетъ, такъ слпымъ и сдлаетъ ребенка…. видть ничего не будетъ Ваня, — да!

— А-а!… ну, я не стану француза подставлять къ Ван. А вотъ что, тятя, я хочу…. голубочка можно подпустить къ нему приласкаться?

— Ну голубочка еще ничего: это птица тихая. Вотъ когда подростете съ Ваней, я вамъ и заведу пару голубковъ нмецкихъ, они и будутъ около васъ ворковать.

— Ахъ! хоть бы скоре, Господи, ужь вырости!… А вотъ что, тятя, еще: на Пальмерстона можно садить Ваню верховъ?

— Э, нтъ! это стара-штука, чтобы Палльмерстошка допустилъ васъ здить на себ верхомъ, — это, братъ, дудки! Ты врно забылъ, какъ онъ въ старые годы ранъ тебя гавкнулъ? Къ нему совсмъ не нужно подходить близко: это собака злобная, — чуть что не по ней, такъ она опять такъ васъ хватитъ, что вы и своихъ-то не узнаете! Да!

— Э-э!… ну, пожалуй, я ужь не стану подходить.

— Да и не совтую, если хотите остаться цлы.

— Ну, не будемъ ужь….

Такъ незамтно дошелъ Вася до дому. Очаровательный Олиммъ исчезъ, но не исчезла мысль о немъ, она усилила только дятельность ребенка.

Едва усплъ Вася дойти домой, какъ-то особенно торопливо сбросилъ сюртучишко и картузъ, которые мшали ему производить задуманные дорогой работы.

Онъ уже давно забылъ намреніе срисовать городъ или разсказать все мам. Пока шелъ домой, у него явились уже десятки новыхъ плановъ и желаній.

По приход, онъ тотчасъ размежевалъ дворъ, провелъ прямые улицы, забилъ кольями заборы, наставилъ кирпичей, и углемъ и мломъ разрисовалъ на нихъ окна и двери, и назвалъ ихъ каменными домами, наклалъ тутъ же чурокъ, и назвалъ древяннымъ строеніемъ, насадилъ кругомъ травы блены съ дурманомъ, и назвалъ это загородными садами, и даже нагребъ въ уголокъ кучку сору, чтобъ она издали представляла подгородную Паранькину деревню. И вотъ, на барскомъ двор, у клвушка, на одной квадратной сажени, не боле какъ черезъ часъ выстроился цлый губернскій городъ Сибирь, со всми его соборами и заборами, монастырями и пустырями, сухими бульварами и мокро-гнилыми троттуарами, по всмъ правиламъ топорной доморощеной архитектуры. Но впереди еще много было работы. Вася составилъ проэкть непремнно скласть и новый свой собственный соборъ. А какъ для этого потребно было много матеріаловъ, то посмотрли бы вы, какъ онъ работалъ: онъ самъ былъ зодчій, мастеръ, каменьщикъ, плотникъ, водовозъ, лошадь! и вроятно думая только о томъ, чтобъ зданіе было на славу, безо всякихъ подрядовъ дворянскихъ и обрзныхъ мстъ казенныхъ, съ улицы, отъ кухни, съ задняго двора, отъ бани, стаскалъ въ кучу вс кирпичи, камни, чурки, склянки, кости, и изъ всего этого принялся воздвигать громаду.

Работа кипла, за то ужь и платье и обувь горли. И вотъ черезъ три дня соборъ былъ совершенно оконченъ, и не только деревянный крестъ изъ лучинокъ торчалъ на верху, даже вмсто иконостаса былъ установленъ внутри лоскутокъ цвтной зеленой бумаги, съ прорзанными окошечками для святыхъ. Оленька и Матюшка, Ванька-рыжій и дти Богдана Иваныча-столяра, вс сосдніе мальчишки и даже Акулька-босоногая, въ вид царицы Савской, — вс приходили подивиться на великолпный храмъ. Вс хвалили Васю, — Вася былъ въ восторг. Самъ звонилъ ртомъ въ большой колоколъ: буммъ-буммъ! и трезвонилъ: тилимъ-помъ! Самъ возглашалъ мнимымъ басомъ многолтіе, самъ плъ: ‘Господи помилуй’ и ‘аминь’, даже бралъ на себя исполнять должность дьякона и священника, и всхъ больше припадалъ къ земл, всхъ больше ползалъ на локтяхъ и на колнкахъ, всхъ больше рвалъ брючишки и сапожишки.

Вдругъ онъ почувствовалъ, какъ будто кто-то обжегъ его сзади, обернулся, — а мамынька съ грознымъ лицомъ и плеткой говоритъ надъ нимъ:

— Я теб запрещала, каналья, чтобъ ты не плъ божественнаго, когда играешь, я теб, разбойнику, говорила, чтобъ ты не смлъ даже звонить — это не твое дло, говорила я теб, или нтъ?

Вася всталъ съ удивленіемъ и посмотрлъ въ глаза мамыньк.

— Говорила я теб, чтобъ ты не валялся и не рвалъ на себ платье? давно ли я его чинила? а? Посмотри-ко на себя, на что ты сталъ похожъ, оборванецъ ты этакой? а?…

— Да что, я вдь ничего….

— А-а? ничего еще?… Ну, такъ и я ничего….

Вася не усплъ мигнуть, какъ маменька вздла ему на шею хвостикъ плетки и потащила его, какъ плнника заарканеннаго къ себ въ избу, привязать къ столу на сахарную бичевку, гд обыкновенно тиранили Васю, то есть заставляли молчать, не плакать, не чесаться, сидть прямо, и даже не ковырять въ носу. Ужасное положеніе! истинно ужасное положеніе для Васи, свободнаго какъ втеръ и изобртательнаго на шалости какъ втреная жена передъ мужемъ.

А за что?— Да за то: не ходи пузато, не носи двойни!— именно такъ. На вопросъ: за что? здсь, мн кажется, только и можно отвтить такой чепухой, ибо и вс мы не разршимъ вопроса: за что, въ самомъ дл, былъ засаженъ на веревку мальчикъ?— Платье его рвалось, потому что сильно производились работы, а работы сильно производились потому, что сильно производилъ ихъ духъ и тревожная дятельность ребенка, а тревожную дятельность ребенка безпрестанно разжигалъ самъ отецъ. Въ чемъ же виноватъ здсь Вася? Да какое до всего этого дло мамыньк?— мамынька запрещала Вас, чтобъ онъ не плъ божественнаго? — ну, и не пой, мамынька запрещала Вас, чтобъ онъ не рвалъ на себ платье?— ну, и не рви! Не послушался мамыньки?— вотъ и досталось! мамыньк некогда заниматься глупостями: думать еще о тревожной дятельности своихъ ребятишекъ, когда у ней и своей тревожной дятельности съ излишкомъ: у ней вонъ и кофей перекиплъ, да а черти гости опять нахали. Очень достаточно, что третьяго дня вечеромъ, посл полуночи, утомленная дневной бготней, засла она еще на цлые часы и принялась дошивать Ванину рубашонку, да выставлять Вас на колно четырехъ-угольную заплатку, въ вид арестантской мтки, а Вася ужь опять выдралъ эту заплату? — ну вотъ мамынька выдеретъ за это его самого съ досады, потому что мамыньк некогда же заниматься только вчнымъ чиненіемъ твоихъ штанишекъ: къ ней вотъ опять дутъ еще гоcти опять пить да сть! — Вотъ за все за это бдный Вася и сиди на цпи по-собачьи! Что длать! мамынька заковала. А за что? — ну попробуй-ка сдлать такой вопросъ, такъ, пожалуй, и самъ тятя спуститъ еще шкуру дудкой!— А за что?— Да такъ — здорово живешь. За то, конечно, что Господь-Богъ сдлалъ ихъ родителями, да отдалъ имъ Васю въ дрессировку.

На ныншній разъ и дрессировка-то была всхъ разовъ хуже: Васю даже не спустили съ цпи до прихода отца съ охоты.

Былъ уже поздній вечеръ, когда Евтушка залаялъ на двор, голосъ отца послышался въ сняхъ, — у Васи екнуло сердце.

Какъ стыдно было ему въ эту минуту, какъ боялся онъ взглянуть на дверь, въ которую долженъ былъ войти тятя, какъ неловко было ему съ веревкой на ше (какъ будто бы онъ не зналъ даже причины, за что было дано ему такое украшеніе на шею), ему даже неловко было взглянуть на тятю, который везд бралъ его съ собой и все ему показывалъ, который такъ ясно растолковывалъ ему, что стыдно и что не стыдно, который, наконецъ, такъ нжно любилъ и ласкалъ кроткихъ и скромныхъ дтей Ивана Богданыча-столяра и такъ ненавидлъ и шугалъ разбойника рыжаго Ваньку, да такъ шугалъ, что тотъ часто леталъ отъ него турманомъ съ забору. Все представилъ себ Вася въ эту горькую минуту, представилъ даже, что онъ теперь, съ веревкой на ше, какъ будто и самъ помахиваетъ на Матюшку-разбойника, и тятя его будетъ такъ же ненавидть и такъ же шугать.

И ко всему этому еще тяжело ныло сердце этого бднаго мальчика: ныло оттого, что на него тамъ осерчала нжная его любящая мама, ныло еще боле оттого, что мама ничего съ нимъ не говорила, мама даже грозила разсказать все отцу, ныло оно еще боле оттого, что и тятя наконецъ на него осерчаетъ такъ же, какъ милая мама. И вотъ какъ будто весь любящій его міръ оторвался отъ его нжно-любящаго сердца, и оставался онъ одинъ-одинокій, не любимый въ эту минуту даже и самимъ тятей, и самой милой мамой! Это ужасно!

Посл этого раздумья Вас стало еще грустне, такъ что онъ наклонилъ голову, какъ будто хотлъ свой маленькій носишко воткнуть въ столъ или себ въ брюхо.

Еще грустне стало Вас, когда Евтушка, нисколько не предчувствовавшій Васина несчастія, вбжалъ борзо съ ягташемъ, лизнулъ три раза Васю по мордочк, вильнулъ ему хвостомъ въ знакъ свиданія, и обнюхивая его круговъ, еще и веселился.

Еще стыдне стало Вас, когда, вслдъ за Евтушкой, вошелъ и самъ отецъ, довольный охотою и совершенно веселый и ласковый.

— А, сынокъ! ты здсь? Какого, братецъ, я теб гостинца принесъ, — смотри-ко: вотъ славная какая штука-то! (И тятя выворотилъ изъ ягташа ежа, который поползъ по комнат, какъ баринъ въ зимнемъ дорожномъ плать.) А ты, братецъ, и не встртилъ меня сегодня? Хорошъ, голубчикъ!…

— Да какъ ему встртить-то? ты посмотри-ко на него! зарычала сурово сердитая мамынька.

— Ба! это что значитъ? Ты никакъ на веревочку зацпленъ? а?… За что это, мать? а? Разскажи-ко, братъ!

Васи заплакалъ.

— А я еще-было и гостинца принесъ, какъ порядочному человку.

— Я отъ него совсмъ отступаюсь, и вотъ тебя только ждала: нечего съ нимъ больше биться — ни платья, ни обуви, ничего на него, разбойника, не наготовишься, — все какъ огнемъ горятъ на немъ, просто засади ты его, головорза, учиться!

И кто страшное слово ‘засади’ съ такимъ скрежетаніемъ зубовъ прошипла мамынька, что Васю будто спрыснуло холодной водой, такъ что волосенки поднялись на макушк, и у Васи второпяхъ мелькнула страшная мысль: ‘этакая бда стряслась надо мной, упрячутъ врно меня, голубчика, подальше, нежели въ острогъ. Вонъ какъ мама зубами-то скыркнула’.

А когда отецъ, снимая долговязые сапоги охотничьи, прибавилъ: ‘что же? это недолго сдлать: отецъ вонъ крестный здсь, попросить его ужо — вотъ и только’, — Васю обдало варомъ и онъ горько заплакалъ.

— Ну, а ты молчи, братъ, пока цлъ, не битъ еще, такъ не напрашивайся, а то вдь ты знаешь меня, я, пожалуй, и прутомъ попотчую какъ-разъ.

Вася зналъ обычаи отца: наскоро вытеръ слезы кулакомъ, чтобъ угодить ему, пересталъ даже всхлипывать, подумывая: ‘вдь онъ любитъ, когда я слушаюсь, — ну, авось взмилуется и не засадитъ меня учиться? А то какъ бы совсмъ забылъ, вотъ бы штука-то славная, — это еще бы лучше было’. И при этомъ Вася пришипился, совершенно замолчалъ и языкомъ досталъ со щеки остальную слезу.

Но и это не помогло, дло было совершенно кончено. Вечеровъ же Павелъ Кузьмичъ передалъ куму едосію Лупычу давно желанную мысль — поучить маленько Васю грамот. А кумъ былъ такой злодй противу Васи, что тотчасъ же съ-разу и сказалъ: ‘дльно ты, кумъ, придумалъ, право, дльно. Я давно и самъ хотлъ теб посовтовать, что мальчишк повсничать? Наука, братъ, какъ такъ ни говори — дло доброе’.

‘Вотъ, вотъ онъ, тотъ отвтъ, котораго я добивался отъ кого нибудь!’ подумалъ Павелъ Кузьмичъ, глубоко вздыхая.— ‘А въ самомъ дл, что мальчишк повсничать? Вдь онъ правду говоритъ, — человкъ онъ умный, на втеръ слова не выпуститъ. Попытать никакъ — приняться ужь и мн за мальчишку, — чего еще откладывать дальше?’

И тятя тотчасъ принялся просить крестнаго вплотную:

— Пожалуйста ужь, куманекъ, сдлай такую божескую милость, не оставь…. Я ужь теб….

— И не проси, кумъ, нечего тутъ еще…. Вдь ты меня знаешь! Просто приводи его завтра — да и дло съ концовъ. Свои люди — вдь какъ нибудь сочтемся.

Тятя посл того безотвтно и глубоко задумался.

— Ну, буди его святая воля!… сказалъ онъ наконецъ, и сильно махнулъ правой рукой.

ГЛАВА IV.

— Что, братъ, промыслилъ еще?… молодецъ! говорилъ утромъ Павелъ, похваливая кота Ваську, который волокъ по изб крысу величиной съ борова.— Чортъ, не кошка!… продолжалъ онъ, обращаясь къ куму Аскалову, съ которымъ уговорился идти вмст на базаръ:— одни усищи чего стоятъ! право, лучше Лешинскаго, который здитъ къ господамъ, — не правда ли, кумъ?— У того какъ-то, точно лошадиные хвосты, внизъ висятъ по обимъ сторонамъ, а это — съ брызгомъ, канальство! во вс стороны такъ фонтаномъ и свищутъ! а!… и глаза зеленые! шельма-котъ!…— Ну, пойдемъ.

И полюбовавшись на красоту Васьки съ крысой, тятя съ кумомъ ушли.

Вася всталъ попоздне, покормилъ своихъ голубятъ, остригъ даже для разнообразія хваленые усы съ брызгомъ и только было принялся за завтракъ, подбрасывая безусому своему пріятелю разваренное въ мочало клочье говядины, — отецъ возвратился съ базару.

— А что, гостинца-то принесъ, что-ли? спросилъ весело Вася, по старой привычк.

— На-ко вотъ теб гостинецъ, выговорилъ ясно тятя и при этомъ какъ-то особенно ловко выхватилъ изъ-за пазухи и козырнулъ красной азбукой, прихлопнувъ по столу.

Васю какъ будто чмъ-то жегнуло, а онъ отороплъ и осовлъ.

— Бери да помни, продолжалъ отецъ: — ‘ученье, братъ, свтъ, а неученье тьма’, говорятъ люди умные, и при этомъ ужь незабывай и того, что за ученаго даютъ двухъ неученыхъ.— Пойдемъ-ко вонъ къ крестному.

— Кись-кись-кись! раздалось жалобно, и Вася при этомъ засунулъ голову подъ столъ, думая хоть ласками къ коту нельзя-ли отдлаться отъ неотвязчиваго тяти съ азбукой. Ничего не бывало: тятя тотчасъ возвысилъ голосъ и заговорилъ покруче:

— Слышишь, что-ли? Я вдь не объ кошкахъ съ тобою говорю, а объ ученьи, ты вдь очень хорошо знаешь, какъ меня не слушаться: кошку-то я сегодня удавлю, а тебя-то отпорю, тмъ и кончатся твои кошачьи зати.

Тятя на этомъ было и остановился, но къ несчастію взглянулъ на кота.

— Вона! вдь этакой ты сквернавецъ! и когда ты успваешь сочинять свои гадости? Посмотри-ко: какого ты чорта изъ него устроилъ? а?… для какой, напримръ, надобности выстригъ ты ему морду? Гд у него усы теперича? на что онъ сталъ похожъ? Скажи ты мн на милость, разбойникъ, когда ты перестанешь у меня озорничать надо всмъ? Что это такое? а?…

И неотвязчивый тятя выхватилъ изъ-подъ лавки испуганнаго, ощетинившагося кота, и выставилъ его, обдланнаго по-мод, на-показъ передъ Васей, тряся и допрашивая: ‘что это такое? — Или тебя только на пакости и держать въ дом? Смотри-ко! вдь ты совсмъ испортилъ кошку-то!’

— Да будетъ ужь…. заговорила тихо мама.

— Что ‘будетъ ужь?’ — Смотри — не жалко-ли?…

— Не жалко, а вспомни, куда ты его ведешь? отвтила грустно мама.

— Ну да, чего и говорить! не на вислицу ли его ведутъ, разбойника? а ты заплачь. Какъ-же! вдь въ каторжную работу его хотятъ — учиться.

— Не въ каторжную, а все ребенку съ непривычки-то на тово…. неловко, дай ужь ему сначала-то пообглядться.

— Ну да, побалуй, на свою шею: онъ теб сядетъ верхомъ со временемъ!— Тятя замолчалъ.

А Вася безотвтно сталъ выползать изъ-за стола и чуть-чуть не со слезами сталъ медленно собираться къ крестному въ ученье. Сама мама взялась его одть и проводить учиться. Во все время сборовъ она ободряла сынка по-матерински, вычисляя при этомъ вс великія пользы отъ званія расейской азбуки, даже развернула передъ нимъ картину: какъ будетъ славно, когда онъ сдлается ученымъ и ей, какъ мам, первой прочитаетъ всю свою азбуку.

На все на это Вася только соплъ а молчалъ.

— Ну, съ Боговъ, съ Богомъ, полно окошеливаться, да харю-то, брать, перекрести, вспомни куда идешь, отхватилъ тятя на-дорожку.— И вслдъ за этимъ мама, вмсто лба, перекрестила уходящаго изъ избы сына сзади и вошла за нимъ проводить его въ сни.

Крестный, какъ управитель и прикащикъ, жилъ на антресоляхъ въ дом, а родной, какъ дворецкій, въ изб.

Долго-бы мн пришлось разсказывать, почему именно крестный жилъ въ барскихъ хоромахъ, повыше, а родной въ изб, пониже. Достаточно, если въ настоящую минуту я очеркну портретъ едося Лупыча, крестнаго, и представлю его читателю. Извстно, что самый лучшій портретъ человка пишется тми людьми, которые его окружаютъ. О крестномъ крестьяне, которыми онъ управлялъ, говорили единогласно: ‘это золотой человкъ, едосй Лупычъ — такая тишь божія, что не замутишь ее и водой, дай Господи, чтобы и внучатами-то нашими онъ же правилъ’. Самый староста, который боле всхъ сталкивается съ управителемъ, и тотъ отзывался о едос Лупыч передъ бариномъ въ такихъ лестныхъ выраженіяхъ: ‘смиреніе, батюшка, ангельское, чего ужь и говорить, отъ него не то что брани, а слова-то никогда не дощупаешься, и все единственно теперича, что нтъ его,— скажетъ только изрдка: ‘ха-ра-шо’, да и все тутъ’. Старостиха была отмнно довольна тмъ, что едосй Лупычъ не талекъ ея, ни холстовъ въ руки никогда не биралъ. Ключница была крайне довольна тмъ, что едосй Лупычъ яицъ у ней не считалъ. Мсчинные были довольны тмъ, что едосй Лупычъ даже и дровъ барскихъ таскать не запрещалъ. Ничмъ и никогда недовольная дворня была такъ же довольна тмъ, что едосй Лупычъ махнулъ ужь на все рукой. Наконецъ посл дворни всей, сама Іоновна, и та оказалась довольна едосемъ Лупычемъ, она даже хвалила его, называя хорошимъ человкомъ, за то, что у него всегда въ рожк есть замореный табакъ. Сами исправникъ и становой, и т единогласно свидтельствовали, что крестный — человкъ исправный, къ тому же непьющій и знающій свои дло, даже и по письменному кое-что, а посему и на деревн у него всегда обстоитъ благополучно. Попъ деревенскій говорилъ, что онъ такого человка и отродясь не видывалъ, онъ даже не видывалъ, чтобы крестный читалъ какую нибудь другую книгу, окром божественной, а святое писаніе, такъ, говоритъ, знаетъ, не хуже меня гршнаго, и всю чети-минею словно проглотилъ: о чемъ съ нимъ не заговори, — это, говоритъ, вотъ гд прописано, да сію минуточку и отыщетъ. Даже сосдъ по деревн, и тотъ отзывался удовлетворительно: и тотъ говорилъ, что крестный не зазнаишко, и знаетъ самъ, которая спица въ колесниц, и всегда стоитъ безъ шапочки передъ бариномъ чужимъ, а въ воскресенье такъ даже и съ праздникомъ приходить поздравить. Дворня сосдская торжественно утверждала, что едосій Лупычъ не только никогда ничего не говоритъ, а будто и рожденъ собственно только затмъ, чтобы всю жизнь свою поздравлять съ праздникомъ да сопть. Поэтому вся сосдская дворня и сговорилась называть его ‘соплкой’, и даже, увидя его, добавляли: ‘а вонъ, ребята, соплка идетъ съ праздничкомъ поздравлять.’ Самыя старухи изъ сосдней деревни утверждали съ божбой, что едосй Лупычъ большой божественный грамотй: по этому самому и ходитъ онъ такъ важнительно, какъ отецъ благочинный. А для насъ онъ удивителенъ тмъ, что бывши человкомъ русскимъ, и къ этому еще управителемъ, онъ не только не пилъ водки, даже не пилъ и чаю! Наконецъ о крестномъ самъ Василій Иванычъ отзывался дворецкому Павлу въ такихъ выраженіяхъ: ‘онъ, братъ, у васъ человкъ грамотный, такъ ему и книги въ руки: ты вотъ купи тамъ чего понадобится, къ столу господскому, а онъ теб счетецъ-то и сведетъ, ты, поди, я чай, иной разъ и надъ пятакомъ голову-то ломаешь Богъ знаетъ сколько, а ему, братъ, такъ и рубли плевка стоютъ. Я, вонъ, съ позволенія теб сказать, и самъ вдь глуповать временемъ бываю на счетахъ-то, что прикажешь длать? Ивой разъ, словно тумана теб въ глаза-то насядетъ какая-то, музюкаешь, музюкаешь, чортъ знаетъ что выходитъ, — чепуха какая-то, дербедень, а онъ, вонъ присядетъ только: шелигнетъ раза два по счетамъ, у него и готово, какъ пить дастъ. А отчего? — конечно оттого, что все-таки ученый человкъ, хоть онъ на мдцу учился, да Богъ его вадразумилъ, значитъ’.— На что Павелъ обыкновенно отвчалъ только вздохомъ или такою рчью: ‘Истинную правду взводите говорить, батюшка Василій Иванычъ, само-собою ужь разумется, что человкъ грамотный не вашему брату чета — съ позволенія вашего сказать — олуху царя небеснаго, что ужь и говорить объ этомъ самомъ.’

И безграмотный Кузьмичъ смиренно покорялся грамотному Лупычу, а въ настоящую минуту такъ даже чувствовалъ и милость, которую едосй Лупычъ хотлъ оказать Вас.

Между тмъ Вася съ поникнутой головой, какъ озабоченный чиновникъ, и съ красной азбукой, вмсто портфеля, шелъ черезъ дворъ. Тятя, какъ на-смерть, велъ его учиться, а мама, желая сердцемъ благословить его на доброе дло, съ рукой, положенной на сердце, стояла въ сняхъ за косякомъ, и однимъ глазомъ выглядывала на медленную походку сына, подумывая: ‘дай ты Господи, чтобъ изъ этой науки вышло что нибудь путное’.— Іоновна, скорчившись, тоже посматривала изъ-за плеча мамы, какъ будто для пополненія картины, и даже на вопросъ Анхимыча: ‘чего это вы тамъ разсматриваете?’ — дрожащимъ голосомъ вывела грустно: ‘да вонъ золотаго Васиньку повелъ отецъ учиться.’

А между тмъ Вася уже тяжеловсно ступилъ на то крыльцо парадное, на которое сразу и весело вбгалъ когда-то. Когда-то само бжалось потому, что Вася бжалъ туда, чтобы поиграть съ Жужуткой, получать конфетку, напиться кофею и съ удовольствіемъ поглазть на свтлыя барскія хоромы да послушать пріятныхъ барскихъ рчей. А теперь? — Ну, теперь не бжится. Ноги подкашиваются, когда задумывается Вася о томъ, что онъ идетъ учиться.

А кажется самое обыкновенное явленіе въ жизни человческой — учиться, и если разобрать подробно жизнь человка, такъ мы придемъ къ такому заключенію, что онъ отъ первой минуты его рожденія до послдней его минуты на земл — всю жизнь учится. Что же это такое значитъ, что ребенку не хотлось учиться?

‘Да врно лнтяй будетъ мальчишка’, ршитъ цнитель, быстрымъ взглядомъ оцнивающій способности дтей. И это, по моему, справедливо, потому что вчно-закормленный русскій мальчикъ всегда почти неохотно ходитъ въ школу. Справедливе всего конечно укорять русскаго человка въ лности и нерадніи, трудно только отыскать въ немъ причину: отчего у него эта лность и нерадніе? Такъ и въ настоящемъ положеніи, разсматривая строго состояніе ребенка, я не ршусь укорить его въ лности и нерадніи, хотя на самомъ дл и дйствительно налегли на него уже лность и нерадніе. Посмотримъ лучше причины, почему именно не хотлось учиться Вас.

Хорошо осуждать со стороны лность и нерадніе ребятишекъ тмъ, кто уже выучился почти жить и служить, но каково-то моему милому и живому Вас? Онъ еще вдь идетъ только учиться. Да и нейдетъ еще, а ведутъ, да и ведутъ-то куда, если бы вы знали!

Васъ, напримръ, кто училъ? — ужь врно гувернантка или учитель по урокамъ? Ну вотъ изъ этого и слдуетъ, что вы ровно никакого не имете понятія о томъ, какъ будетъ учиться Вася. Да если бъ даже я и началъ трактовать съ вами о томъ: на сколько было живо ваше ученіе иностранное, и какая ужасная и убійственная мертвечина родное ученіе Васи, то мн пришлось бы откровенно сознаться въ тонъ, что въ моемъ любезномъ отечеств все хорошо, кром азбуки, и во всемъ далеко ушли мы, кром русской грамоты. Французъ д’Аббе хотя и былъ французъ убогій, онъ все-таки сдлалъ ваше иностранное ученіе на сколько нибудь живымъ и интереснымъ, а едосй Лупычъ самое живущее и самое близкое душ, животрепещущее ученіе — нашу родимую славянщину, и ту, матушку, такимъ сдлалъ для Васи трупомъ, отъ котораго на версту пахнетъ лнью, скукой, безъинтересностію и безтолковостью. Нтъ, нтъ и нтъ, вы даже не можете себ представить, какъ будетъ учиться Вася!

Это что за ученье, когда гувернантка предъ обдомъ возьметъ васъ въ садъ, да дорогою отъ скуки выучитъ съ вами шутя пять-шесть французскихъ словъ, кто что за ученье, когда учитель по урокамъ, три-раза въ недлю, какъ комета съ фрачнымъ хвостомъ, пробжитъ чрезъ вашу классную, луной улыбнется гувернантк и опять исчезнетъ, да и исчезнетъ-то такъ, что даже не затронетъ вашего дтскаго любопытства, и вы даже не спросите никого: зачмъ онъ къ вамъ приходилъ?— Разв ужь напомнить вамъ его гувернантка-же.

Это что за ученье, которой все заключается въ сшиваніи да обрзываніи тетрадей, да въ вчномъ линованіи и приготовленіи ихъ къ классу, да въ красивомъ уставливаніи чернилицы, да въ заготовленіи тряпочекъ для учителя, да въ размачиваніи перышковъ въ стакан, да въ построеніи пирамидъ изъ книгъ передъ приходомъ мимолетнаго учителя по урокамъ, да разв еще въ бготн за грифелями и карандашами во время класса.— Это что за ученье?— это все игрушки.— У Васи — вотъ такъ ученье! Это что за ученье, когда сама ‘маманъ’ тащится въ классную и, прикладывая пуховую ручку къ головкамъ своимъ любимцемъ Коко, Жако и Нико, съ сокрушеніемъ сердца выговариваетъ: ‘мистриссъ Бёркъ, поводите дтей по чистому воздуху.’ Вотъ наука, когда сама мамынька говоритъ тятеньк: ‘ну-тко, отецъ! засади-тка, говоритъ, его вплотную.’ А тятенька, изъ угожденія мамыньк, такъ присадить за науку свое родимое чадо, что тотъ, бдный, по цлымъ днямъ не сползаетъ съ мста, сидя въ душной изб, скорчившись надъ книгой. Вотъ это ученье! А тамъ что — такъ, забавы!

Хорошо вамъ было, когда мистриссъ Бёркъ, изъ угожденія вашей маменьк, водила васъ съ утра до вечера все на Конюшенномъ бульвар по чистому воздуху, хорошо было, что ваша заботливая гувернантка, съ учителемъ такъ и сторожили, какъ любопытное небесное явленіе, стрлку часовъ, и когда ваши аккуратные нмецкіе часы еще только ширчали колесами и собирались пробить двнадцать, — вы уже стремглавъ, вмст съ вашей гувернанткой, летли съ верхняго этажа въ Усачовъ переулокъ или на Гороховую пользоваться чистымъ воздухомъ передъ обдомъ. Нтъ, поучились бы вы хоть денекъ такъ, какъ учился Вася, — ну, тогда и вы узнали бъ, что такое коренная-то наука?

Тамъ не было этихъ пустяковъ: ‘этотъ, говоритъ, часикъ поучись, да два погуляешь, часикъ, говоритъ, за фортепьяно посиди, да два потанцуешь для моціона’, нтъ, тамъ просто все было на чистоту: захотлось танцевать — танцуй подъ плеткой, захотлось гулять — гуляй задами по азбук. Вотъ это наука! — А эти безтолковыя часы, которыхъ Вася не понималъ и не допытывался — они и въ комнат-то висли только для общаго безпорядка, вчно съ оборванными гирями, вчно съ повисшей внизъ стрлкой, они уже шесть лтъ показывали все только шесть часовъ. Слдовательно здсь на часы была надежда плоха, а какъ сказала мама утромъ: ‘теб пора, сыночекъ, никакъ и учиться? теперь полъ, ступай, голубчикъ!’ — Ну и ступай, голубчикъ: значитъ, пора, когда сказала сама мама. А тамъ, какъ пришелъ въ въ ученье, селъ да приклеился къ стулу, перекрестись, какъ обедня въ колоколъ, да и мели языкомъ до тхъ поръ, пока не придетъ другая пора: крестный возвратится съ базару и, соскучившись слушать чепуху, скажетъ: ‘ну, шабашъ, теперь сть, братъ, пора, — ступай домой.’ Хорошо еще, что Вася самъ былъ догадливъ: по солнышку иногда сталъ допытываться — скоро-ли отпустятъ? Да какъ пошлютъ, бывало, куда-нибудь крестнаго со двора, да на бду еще и день базарный, ну тогда ужь и солнышко ничего не поможетъ: такъ и сиди себ да мели день-деньской до тхъ поръ, пока онъ не придетъ по окончанія базару. А солнышко еще, какъ на зло, идетъ да заглядываетъ въ окошки, какъ будто съ любопытствомъ или насмшкой хочетъ спросить: ‘а ты все сидишь, Вася, за наукой?’ А посл того какъ будто и поманитъ Васю на улицу.

Вотъ оно — то тюремное состояніе, котораго такъ боялся Вася! Вотъ оно — то странное тюремное состояніе, о которомъ съ такимъ скрежетаніемъ зубовъ говорила глупая мама: ‘засади ты его учиться!’ Вотъ оно — то ложное и ужасающее ребенка положеніе, въ которое ставятъ его глупые отецъ и мать, по своему невжеству. Со дня рожденія у русскаго человка только три страха, которымъ пугаютъ его во всю жизнь: въ младенчеств стращаютъ букой, въ ребячеств грозятъ засадить за азбуку, а въ зрломъ возраст — сослать на каторгу. Вотъ оно — то мертвящее состояніе, обхватывающее ужасомъ сердце ребенка, когда его сажаютъ за книгу! — да за какую книгу!.. за какую же глупую, катъ онъ самъ, и за такую же безтолковую, какъ вс его учителя!— Вотъ такъ поучились бы вы хоть недлю, тогда вы узнали бы, что ‘корень ученія горекъ’, какъ утверждаетъ едосй Лупычъ крестный.

Тогда и у насъ заморозило бы сердце, тогда и у васъ заковало бы умъ, какъ у Васи въ ту минуту, когда он длалъ первый шагъ въ училище. Тогда и вы почувствовали бы, что вамъ страхъ не хочется учиться, а если идете и учитесь, такъ собственно потому, что вамъ велятъ. Велятъ отъ ранняго утра вплоть до глубокой ночи молоть тотъ вздоръ, котораго вы не понимаете сами, котораго не слышитъ съ базару вашъ учитель и который нестерпимо надодаетъ и самому учителю, не только ученику! Велятъ вамъ сидть и не оглядываться, иначе вы встртите пренепріятный хвостомъ плетки, торчащій передъ глазами вашими отовсюду, изъ-за спины, велятъ какъ болтать языкомъ вчно вздоръ, похожій на усыпительное журчанье ручья и только разв машинально повторяютъ надъ вами ваши безсмысленные учителя: ‘читай, читай! что всталъ ротъ-отъ разиня!’ или иногда только для разнообразія добавляютъ: ‘уткни носъ-отъ въ книгу!’ Вотъ т пресловутые возгласы, которые — нечего грха таить — слышатся иногда и въ нашихъ казенныхъ школахъ. Вотъ такъ поучились бы вы, хоть денекъ одинъ, тогда и вы поняли бы ясно, что такое коренное русское ученіе и какая это горькая горечь!

Поэтому очень неудивительно, что мои бдный ребенокъ Вася такъ лниво-робко подступалъ къ своему храму просвщенія. Сердце человческое всегда полно предчувствй!..

Вотъ наконецъ отворилась стеклянная дверь, въ которую вошелъ Вася съ отцомъ, и передъ нимъ представился наконецъ этотъ храмъ просвщенія.

На стнахъ клочье обой, такое же засаленное и грязное, какъ полотенцы, вывшенныя тутъ же вмсто украшеній. Два сильно-поношенные жилета, съ подкладкой изъ непромокаемой отъ поту и сала матеріи, очень жирныя помочи тятеньки крестнаго, какъ балыки, вывшенныя тутъ же для провялки, отлично прожаренная въ сал теплая шапка, изъ-подъ которой еще высунулся, какъ фунтовая колбаса, палецъ замшевой перчатки, пропыленный и просушенный насквозь скарбъ комнатный: перо, да крыло, да метелочка платяная, бутылка съ чернильной гущей: тарелка съ мухами вмсто ягодъ, жестяная коробка съ мыломъ, и даже чернилица съ такой плесенью, какъ будто мама приготовлялась длать въ ней сметану, — все это въ крайнемъ безпорядк, въ пыли и нечистот и еще въ мушиныхъ веснушкахъ. Столъ, какъ старый покосившійся поднавсъ, уставленъ былъ самимъ Лупычемъ на трехъ своихъ собственныхъ ногахъ, и на клюк четвертой, какъ у хромоножки, три прошловковые кожаные стула, сколоченные гвоздями вмсто бронзовыхъ украшеній, еще что-то какъ будто похожее на вещь, да еще что-то какъ будто похожее на дрянь, а тамъ тряпочка съ голенищемъ, выглядывающія изъ-за сундука, а здсь черное блье, завернутое въ сахарной бумаг, и обмотанное бичевкой, вмст съ кулькомъ, засунуто въ пряничный ящикъ, изъ того угла выглядываетъ закопченая печь съ заслонкой вчно-хилой и обломанной, какъ вс заслоны и двери въ барскимъ домахъ, изъ этого — посдвшіе отъ пыльной старости стнные часы, тамъ виситъ какая-то фламандская баринова картонка съ вчно-разбитымъ стекломъ, тутъ на полу сидитъ котъ и глубоко философствуетъ надъ тмъ-же поломъ. Все это освщено двумя небольшими окнами, до того отдланными мухами въ густой срый мраморъ, что въ комнат становилось темно, какъ въ лсу. Вотъ и вся полная рама для картины, изображавшей еще вотъ что:

Высокій мужчина, въ длинномъ сюртук, воротникъ и галстукъ хомутиной, въ очкахъ, съ большимъ носомъ, похожимъ на архитектурный треугольникъ, съ большими опущенными красивыми вками, похожими на закрытыя западни, сидятъ спокойно за столомъ и читаетъ толстую книжищу Чети-Минею, облокотившись на нее двумя могучими локтями.

— Здравствуй, крестникъ! Что, учиться, любезный, пришелъ? Хорошо, братецъ, молодецъ!— И за этимъ крестный, перекрестившись, со всего размаху заворотилъ книжищу, сильно наддавилъ ее сверху и такъ щелкнулъ застежкой, какъ будто разкусилъ орхъ.

— Да ужь, куманекъ, сдлай такую божескую милость: научи насъ, наставь уму-разуму, не забудемъ твоихъ милостей, засменилъ родной и поклонился при этомъ крестному въ поясъ.

— О чемъ же плакатъ-то? Это негодится: умные мальчики не плачутъ, отпечаталъ рчь свою крестный,— ты вотъ съ Богомъ клади сорокъ земныхъ поклоновъ, да говори за мной такъ: ‘Боже въ помощь мою вонми и вразуми мя во ученіе сіе’.

Вася принялся счетомъ отмривать сорокъ земныхъ поклоновъ навзрыдъ проплъ молитву, дошелъ до мя, мякнулъ такъ, что отдалось въ сосдней пустой комнат, и, заливаясь горючими слезами, не договорилъ остальныхъ двухъ словъ.

Крестный между тмъ вытащилъ жерновъ изъ кармана, посмотрлъ на часы, посаженные на цпь, съ сердоликовыми печатями, величиною въ лошадиное копыто, и съ достоинствомъ только крякнулъ въ заключеніе.

— Ну, ну, плакать-то не объ чемъ, теперь горько, подъ старость будетъ сладко, сынокъ, говорилъ родной, наклонившись надъ головой сына, которую поглаживалъ и которую хотлось ему обучить книжной мудрости.

— Ну, да, братъ, корень ученія горекъ, за то плоды его сладки, отдернулъ крестный, — причемъ стащилъ онъ съ носу очки стараго покроя съ зелеными ставнями и веревочкой, проходящей по затылку вмсто обруча. Въ очки эти крестный хукнулъ, какъ паровая труба, и протерши ихъ кончикомъ своего носоваго платка и взглянувши еще разокъ прищуристо въ одно стеклышко, принялся опять усаживать ихъ на носъ. Потомъ на об ладони раскрывъ платокъ, какъ книгу, приложилъ къ сторонамъ носа, тщательно высморкался, свернувъ платокъ клубкомъ и какъ птица почистилъ объ него конецъ длиннаго носа. Наконецъ, систематически откупоривъ синій стеклянный рожокъ и засучивши обшлагъ рукава, медленно натрусилъ на ладонь табачку, любовно сгрудилъ ободрительное зелье, указательнымъ пальцемъ крпко забралъ въ щепоть, какъ только было можно, и нюхнулъ во всю ивановскую.

— Ну, теперь садись, крестись и говори за мной: азъ, азъ.

Началась перекличка на азахъ. По временамъ слышно было: ‘не такъ, не такъ, не то, не то…. что ты мелешь, братецъ? не тяни, не пой… видишь это азъ большой, а это азъ заглавный, а это азъ такой — азъ маленькій называется.’ А слезы капъ, капъ на книгу.

Родной не выдержалъ, тихонько отворилъ стеклянную дверь, махнулъ изъ-за нея рукой крестному и на цыпочкахъ выбрался вонъ. А крестный широкой ладонью, какъ утюгомъ, разгладилъ Вас затылокъ и спину, даже провелъ по азбук, у которой топырились кверху новые листки, и добавилъ въ род ласки: ‘что, братъ, врно топырится еще отъ тебя книжка-то? Ну, ничего: это новая-то, она какъ будто бы этакъ-тово… врозь глядитъ, а то оботрется, обожмется, все по старому пойдетъ’.— На что Вася только ободрительно крякнулъ и, фыркнувъ въ носъ для ловкости, началъ немного на распвъ: ‘азъ буку вдаю, како люди мыслете’… и прочее этакое хитро-безтолковое ученіе.

Что думалъ ребенокъ въ то время, когда онъ читалъ первый урокъ? этого опредлитъ невозможно. Отецъ, пришедшій съ базару, красная азбука на стол, стриженые усы кота, строгое приказаніе одваться, особенныя ласки мамы, мученическое шествіе къ крестному, потомъ его фигура и въ особенности жилетъ съ дутыми стеклянными пуговицами, его манеры и рчь, толстая книга съ подтяжками, торжественная тишина комнаты, важныя изреченія крестнаго, горькія дешевыя слезы Васи, временные порывы скорй научить буквы, обыкновенное дтское желаніе скорй отучиться, и безпрестанно мелькающій въ голов вопросъ, да скоро ли въ самомъ дл меня отпустятъ? — все это до такой степени смшалось, сбилось, сплелось, что Вася ршительно потерялъ сознаніе, гд онъ, что онъ, что съ нимъ и какъ и зачмъ онъ здсь очутился, и въ такую пору, когда уже пора бы и пость? Наконецъ ему стало представляться уже только одно: что онъ чрезвычайно долго сидитъ за наукой, до того долго, что ребенокъ въ заключеніе, переплакавшись и осморкавшись, звнулъ и глубоко вздохнулъ, подумавши, какъ будто мимоходомъ: ‘какіе большіе у него сапоги, я думаю, меня всего можно туда засунуть!’

— Ну, что, крестникъ, — усталъ, братъ? Ну, крестись, закрой книгу, ступай домой да попроси отца, чтобы онъ сдлалъ теб указку, — а то вонъ, какъ мазилкой, пальцемъ-то и размазалъ всю книгу, грязь-то со слезами и смшалась. Да скажи ему, не забудь: ‘крестный, молъ, говоритъ: безъ азбуки и розги учиться нельзя’, — слышишь?

Вася не усплъ даже порядочно выговорить ‘слышу’, схватилъ скоре со стола азбуку и тотчасъ же побжалъ къ своему собору. Но соборъ уже весь былъ разоренъ отцемъ до основанія, такъ-что не осталось и камня на камени, будто посл плненія вавилонскаго. Самъ тятя ласково встртилъ Васю на крыльц, и какъ будто и не думалъ разорять собора, поздоровался съ нимъ и научилъ его прятать красную азбучку на божницу за богородицу, и всегда креститься, когда онъ будетъ её оттудова брать. За этимъ самъ тятя тотчасъ же отправился въ столярную длать указку, а Вас насильно веллъ поиграть.

Но Вася не могъ уже играть свободно. Вася, какъ старуха, побрелъ къ амбару и, пошаривая у себя въ брючныхъ карманахъ, какъ будто что-то потерялъ, слъ только на крыльчик да грустно подумалъ: ‘а какой у тятеньки крестнаго славный котъ Бурмасека, какъ онъ важно все сидитъ въ уголк и глаза прищурилъ, смотритъ въ волъ, тоже какъ читаетъ. А калоши-то у него какія большія, какъ ящики стоятъ. Ну, надо посмотрть завтра: какая у него картиночка тамъ приклеена.— Фютъ!… Азорка!… ахъ ты, шельмакъ: сейчасъ ужь опять и хвостомъ зазудлъ. Плясунъ, шельма, настоящій’….

Но и Азорка не такъ уже веселилъ Васю, какъ прежде. И имъ уже не много занялся Вася. И, словомъ, какъ будто съ перваго аза, ребенокъ уже взглянулъ на древо познанія добра и зла, и вотъ нжная его мать природа уже мрачитъ предъ нимъ его прежній прекрасный эдемъ!

Грустно провелъ Вася весь день остальной, еще грустный стало ему къ вечеру, когда онъ подумалъ о томъ, что завтра опять потурятъ его учиться, и еще грустне стало ему къ ночи, когда онъ раздумался о томъ, какъ завтра ласковая мама припадетъ къ его головк да скажетъ ему ласково: ‘ему, сыночекъ, теперь ужь вдь сълъ и яичко и лепешечку, — ну, золотой, поди же проучись крошечку’.

И вотъ наконецъ пришло это гнусное завтра, и Вас велли повторить зады, посл завтра опять зады, а тамъ за посл завтромъ опять-таки зады, такъ-что на Васю запала смертельная скука. Черезъ недлю началось: буки-азба — баба, а черезъ дв: мыслете-азма — мама. Вася хотя и сталъ привыкать къ скук смертной, а все часто посматривалъ въ окно сквозь слезъ.

Бывало, сданный втеръ, змй Алеши Почечкина такъ и вьется: трещитъ, летаетъ весело вразмашисто, а главное — летаетъ вольно, куда хочетъ, а Вася сиди только на одномъ мст, какъ пришпиленный къ стулу, да все учись да учись! Просто! бда да и только! Все это вышло скучне старушечьяго гаданья на бобахъ, или нескончаемаго гран-пассіанса вице-директора Звонарева.

Сколько въ это ужасное время сълъ Вася однихъ указокъ и сколько просадилъ онъ, какъ близъ, и протыкалъ насквозь, какъ вафлю, несчастныхъ азбучныхъ листовъ! — Ничто не помогало: неутомимый тятя будто создавъ былъ для того, чтобы вымучивать заучившагося Васю. Указку наконецъ онъ сдлалъ костяную и грозилъ (если эту изгложеть) заказать кузнецу желзную, а объ азбук въ послднія разъ выразился наконецъ ршительно такъ: ‘я теб просто сошью азбуку кожаную изъ подошвъ, если ты неуймешься грызть ихъ, собака! Шутка сказать, — это ужь, кажется, седьмая! какъ на огн горятъ, я не напасешься на него! Вотъ ученый подлецъ навязался!…’

Подите вы потолкуйте съ этакимъ тятей!

Мсяца черезъ три все это наконецъ до того надоло Вас, что у него подъ навсомъ составился совтъ съ Ванькой-рыжимъ, въ которомъ засдалъ также, какъ непремнный членъ, и Матюшка-разбойникъ. Послдній, какъ отчаянный совтникъ, не только подзудиль Васю, а прямо съ укоромъ и кислой рожей сказалъ ему въ глаза:

— Плохъ ты, братъ, больно, Васька! размазня ты, кислошерстная дрянь! — вотъ что. Какъ бы на меня этакъ насунулись съ ученьемъ, я бы ихъ отсунулъ: на подволок удавлюсь, а ужь не дамся учиться, — вотъ что, да!

‘А что въ самомъ дл’, подумалъ Вася: ‘что же я-то за кислошерстый такой? — Матюшка называетъ все кислошерстымъ — вретъ онъ: я, пожалуй, этакъ и самъ попробую, я…. что же? пусть давиться нельзя: это боязно, да и умрешь еще, пожалуй, совсмъ, а отсунуть, что же? можно. Отчего жь не отсунуть?’

Къ этому Вася еще вспомнилъ, что Ванинъ крестный отецъ Аскалонъ Иванычъ ‘кислошерстыми’ называетъ только тхъ барскихъ гостей, о которыхъ говоря, всегда плевался, какъ будто говорилъ о чемъ-то съ очень дурнымъ запахомъ.— ‘Вотъ опять эти кислошерстыя-то швабры приплелись’. И при этомъ онъ такъ плевалъ, что Вася, припомнивши все это теперь, ршительно ужь ни за что не хотлъ быть этакой дрянью.

Онъ даже всталъ и крякнулъ, а посл засданія съ Матюшкой-разбойникомъ вышелъ изъ-подъ сарая такимъ смлымъ и храбрымъ, хоть бы противъ Соловья-разбойника, не только бунтъ поднять противъ отца и науки. ‘Вотъ я докажу вамъ, какой я кислошерстый!’ шепталъ Вася. Въ простот сердца, сгоряча онъ высказалъ отцу все, чему научилъ его Матюшка: ‘я, говоритъ, лучше ужь въ сапожники пойду, бурлакомъ буду, а учиться не хочу и не стану!’ — ‘Посмотримъ’, сказалъ упрямый тятя и, какъ видно, посмотрлъ у Вася зады.

‘Подлецы, рыжій дьяволъ, косой чортъ, смутьяны, за нихъ терпи все этакое…. проклятые! не пойду къ нимъ больше никогда теперь’, ворчалъ Вася въ минуту горькой досады на своихъ тайныхъ совтниковъ Ваньку-рыжаго и Матюшку-разбойника. И съ тхъ поръ какъ будто рукой сняло, никакой этакой крутой блажи не приходило ему и въ голову. Васю попросту сказать взнуздали ученьемъ. Поутру читаетъ, какъ поетъ — бойко, голосисто, а иногда и защурившись, для пробы — твердо ли знаетъ наизусть, посл обда пишетъ такіе крючья и загогулины, что просто на! куда къ чорту вс эти, пишущіе по праздникамъ мыслете, письмоводители, гораздо бойче ихъ!

Когда Вася промахнулъ кавыку и ерокъ, и азъ первое на десять, и како двадцать, и люди тридцать, и самые мыслете сорокъ — все прокатилъ, и сталъ уже добираться до той страницы, гд было прописано: какъ быть благочестивымъ и уповать на Бога, — тутъ еще больше, стало возни съ ученьемъ, такъ-что ршительно некогда у Іоновны и сивку-бурку хорошенько послушать. Только бдный Вася окончитъ у крестнаго ученье, не успетъ еще хорошенько съ Ваней и голубчика понянчить, или прохаться верхомъ на Шеверюшк, не успетъ даже закатить камнемъ въ сосднюю свинью, — родной сейчасъ привяжется: ‘почитай да почитай ему’, — видишь, будто скучно одному башмаки шить или бредни вязать. И Вася сиди цлый осенній вечеръ да разбирай по складамъ, какъ быть благочестивымъ. А тутъ еще и мать пристанетъ: прочитай и ей, да еще безъ книги растолкуй, что значитъ ‘уповать на Бога и любить его всмъ сердцемъ’? А тутъ слушаетъ-слушаетъ да еще и прибавитъ: ‘ничего, сынокъ, не пойму, что ты читаешь’. Вотъ теб и растолкуй!

Васю просто замаяли. И ночью ему не спится: уснулъ бы, и тутъ мама-то, какъ днемъ, ясно видится, да опять со слезами и говоритъ: ‘то-то, мой другъ,золотой Васинька, вотъ что въ книгахъ-то хорошихъ пишутъ, а ты учись понимать-то это все, да и васъ, людей темныхъ, научи!’ — Да такъ живо припадетъ къ Васиной головк, что Вас сгрустнется и онъ заплачетъ сквозь сна. А тутъ и Іоновна видится во сн, и та тоже что-то бормочетъ о наукахъ разныхъ, да о хорошихъ русскихъ книгахъ, и та тоже со слезами проситъ Васю выучиться понимать, что тамъ прописано въ хорошихъ русскихъ книгахъ. Вас жалко маму, жалко и Іоновну, и хотлось бы постараться, да какъ поймешь? Богъ знаетъ вдь, какъ выучиться понимать, что тамъ прописано въ хорошихъ русскихъ книгахъ? Ничего не поймешь, такъ-таки ничего и не поймешь въ хорошихъ русскихъ книгахъ! И слова-то тамъ, какъ ежи да дикобразы, все неслыханныя, да невиданныя, да непонятныя, будто ихъ сейчасъ только дьячокъ Парамонычъ родилъ, а Потапычъ дуракъ въ воду окунулъ, да на свтъ пустилъ. И Вася объ этомъ обо всемъ крпко задумывается и съ этой крпкою думою скоро и крнко заснетъ.

А тамъ только встанетъ, покормитъ голубятъ, позавтракаетъ поплотне, высунетъ разъ-другой Ван языкъ въ утшеніе, да и пойдетъ самъ учиться, безъ понукалки уже. Между нами будь сказано: понукалкой въ домашнемъ управленіи мама называла не что иное, какъ плеть.

Давнымъ-давно забылъ Вася, гд лежитъ его свайка, продалъ даже вс козны: видишь, будто тому, кто учится писать, не слдъ уже играть въ свайку и бабки — руку испортишь, говоритъ крестный, — ну, Вася и продалъ вс козны Матюшк, по старой дружб, за пятнадцать копекъ — сто шестерокъ съ тройкой. Словомъ, чрезъ полгода Вася привыкъ ко всему грамотному и такимъ сдлался безпечнымъ студентовъ азбучнаго факультета, что даже съ псенками сталъ побгивать изъ ученья, да похлопывать себ по рук азбукой, да лягать себя въ запятки пятками, совершенно какъ студентъ-юристъ, ходящій на лекцію, вчно посвистывая и вчно поигрывая тетрадками профессора. А приходя къ мам домой въ веселомъ расположеніи духа, онъ иногда прилаживался на корточки передъ безтолковымъ братомъ младшимъ и, повертывая передъ нимъ красную азбуку, какъ удивительную штуку, говорилъ ему заманчиво: ‘а у меня вонъ что есть! ттъ!’ и въ заключеніе Вася щелкалъ еще разъ языкомъ.

Безтолковый Ваня, начинавшій уже кое-что смекать, сперва посматривалъ на азбуку свирпо, или глуповато, а потомъ, войдя во вкусъ и видя что-то красное, такъ крпко прицплялъ ее за ухо и такъ сильно начиналъ теребить и тащить себ ее въ ротъ, что новая азбука хрустла и трещала. А Вася съ испугу начиналъ кричать: ‘мама, Ванька-скотъ азбуку мою сълъ! батюшки!’

Мама, знавшая уже, какъ достается Вас отъ отца за азбуку, заговаривала скороговоркой:

— А ты уйди отъ него, да будь поумне — не давай ему: ишь онъ, какъ теленокъ, ему бы все жевать только!…

— Да я вдь показать ему….

— Да что казать дураку этакія вещи: много онъ смыслитъ въ азбук? У него вонъ своя азбука — каши горшокъ! Спрячь на божницу и не подходи никогда къ нему, пока не битъ еще. А то за него отецъ-отъ теб опять приварку задастъ.

— Ну, реви, теленокъ-скотъ, мама не велла давать! на, вотъ — гложи козны.

— А ты не брани его, хуже будетъ ревть.

— А вонъ посмотри-ко, какой голубочекъ — видишь?

И Вася подставлялъ уже брату Ван голубочка, вмсто брани съ азбукой.

Ваня, засмотрвшись на голубочка, тотчасъ переставалъ плакать о красной, не попавшейся ему въ лапу азбук, и вс трое — дти и мать — оставались довольны собой.

Сдлавшись бумажнымъ человкомъ, Вася и въ играть сталъ употреблять боле бумагу, нежели козны и свайку. Конечно не карты, какъ у насъ у всхъ, у большихъ людей, а змй, какъ это обыкновенно бываетъ у дтей. Къ счастію же Васи, рука его сдлалась такъ бойка и зудка на письмо, что онъ заразъ исписывалъ цлые вороха бумаги, — можно было клеить хоть по десятку змевъ на каждый день. А изъ этого всего и выходило, что маленькій Вася, что ни нарисуетъ, что ни напишетъ, тотчасъ все это на змй и тотчасъ все это летитъ на воздухъ. А втра-злоди, какъ нарочно, стояли въ это лто самые злобные: чуть Вася запуститъ змй — разбойникъ-втеръ тотчасъ оторветъ витку и унесетъ сданный змекъ чортъ-знаетъ куда! Вас опять забота: опять клей другой да устраивай путцы да хвостъ, да хлопочи, да запускай, да еще и на крышу ползай, когда онъ тамъ засядетъ. А тамъ: и самъ-то боится Вася на крыш, да и мама увидитъ его, такъ обомретъ да закричитъ, да и тятя увидитъ, такъ оборветъ да дастъ небольшую подзатылинку, да еще, говоритъ, и припарку задамъ: ‘не лазь по крышамъ, искалечишься — уродомъ выдешь’. А посмотряте-ка все это вмст: сколько тутъ хлопотъ, бготни! Такъ цлые мсяцы и улетаютъ за змями.

Кончилось все это наконецъ вотъ чмъ.

Отецъ какъ-то заглянулъ въ ларчикъ къ Вас, куда онъ самъ незадолго передъ тмъ положилъ дв дести бумаги для письма: бумаги тамъ было только два листа. Отецъ позвалъ Васю и началъ допрашивать, гд бумага. Вася очень ловко разсказалъ, что бумагу онъ всю изрисовалъ и исписалъ. Отецъ потребовалъ тетради и рисунки. Вася открылся, что изъ тетрадей онъ все выдиралъ да клеилъ зми и себ и дтямъ Богдана Иваныча-столяра. Не сказалъ только, что подарилъ два листика Ваньк-рыжему да четыре отнялъ Матюшка-разбойникъ. А не сказалъ этого потому, что вообще, при допросахъ отцовскихъ, онъ боялся употреблять эти знаменитыя историческія имена, отъ которыхъ отецъ всегда длался сердите и строже, и ужь непремнно всегда самъ задавалъ таску. А поэтому и вышло, что тятя не сказалъ ни слова, такъ что Вася съ удивленіемъ подумалъ: ‘что это онъ сегодня какой добренькой и не бранится нисколько’?

Вскор посл того Вася, увривши себя по-ребячьи, что онъ совсмъ отдлался отъ слдствія отцовскаго, вытащилъ послдніе два листа: одинъ по дружб подарилъ Оленьк Почечкину, а изъ другаго смастерилъ себ славный листовой змй, такой змй, что при одной мысли, какъ высоко онъ будетъ стоять, занимался у Васи духъ и трепетало сердце. Мало того, даже наклеилъ золотую конфектную бумажку для великолпія, вырзалъ изъ старой просьбы гербоваго орла, да слупилъ съ бутылки шампанскаго ярлыкъ и все это прилпилъ на великолпный змй, промыслилъ даже голландскихъ бичевокъ, затмъ, чтобъ этотъ отличный змй никакъ ужь не оборвался. И только-было приготовился съ ревучими трещотками пустить его на удивленіе и Оленьк, и Матюшк, и даже симоновскому Петру, который выше всхъ запускалъ свои зми въ город, — вдругъ шасть на дворъ буточникъ, черный, какъ голенище, страшный и злой, въ срой толстой шинели, съ мднымъ лбомъ и съ палкой въ рук, тигромъ бросился на змй и безбожно его исковеркалъ, спряталъ сейчасъ себ за пазуху бичевки подальше и такъ бойко раскричался на двор, какъ никогда не крикивалъ и самъ самарскій городничій на пшеничныхъ своихъ купцовъ. А кажется еще знакомый былъ буточникъ, тят всегда кланялся такъ почтительно да говорилъ ласково: ‘велите-съ травку посчь на улиц къ царскому дню’. А теперь словно блены обълся, даже на заступника Васина, Цпляя, и на того такъ пригрозилъ палкой, что тотъ, бдный, уползъ въ собачью закуту, оставленную ему въ наслдство посл старика Соколки. Точно будто его и самого спустили съ цпи, а не изъ полиціи, такъ и бросается на все да заграбастываетъ. Самъ нетрусливый Вася — и тотъ убжалъ на задній дворъ, да залзъ подъ клвушокъ на столбахъ. Да хороню еще сдлалъ, что заползъ — спрятался, а то просто бестія буточникъ хотлъ-было и его забрать въ полицію. Каково это вамъ покажется! А полиціей нельзя шутить: Вася ужь слыхалъ, что такое полиція.

Вотъ съ тхъ-то поръ все такъ и пошло: какъ только Вася подумаетъ о томъ, чтобъ запустить змя — рука-то и не поднимается отъ страху, такъ-что совсмъ должно было бросить вс зминыя зати. А безъ змевъ еще стало скучне: поневол посл того будешь только учиться да сидть.

И живой Вася сталъ не шутя привыкать къ своему мертвому ученію, то есть къ вчному сиднью за книгой, къ вчному качанью, какъ маятникъ, къ вчному болтанью языкомъ и ногами, какъ машина, нисколько не сознавая головой, что лепечется языкомъ. Такъ пригвоздилъ тятя Васю наукой, что Вася ужь и не уползетъ отъ этой острожной русской науки! Что длать! такъ веллъ тятя’.

Иногда разв, для разнообразія пустынно-мертваго ученія, придетъ наверхъ баринъ Василій Иванычъ, да погонитъ опять крестнаго на ярмарку и въ губернское правленіе по дламъ, или отъ-нечего-длать остановится передъ часами, да ткнетъ маятникъ, какъ будто въ шею казачка, а маятникъ начнетъ опять мотаться и день и ночь. Ну, маятникъ, признаться, не мало занималъ Васю въ его ужасной одинокой скук. Вася по цлымъ часамъ смотрлъ на эту простую, вчно-мотающуюся машинку и ловился тому, какъ это все хитро устроено: ткнеть его баринъ — ну, онъ мотается, а день и ночь мотается, не ткнетъ его баринъ — ну, не мотается, стоитъ, отцпить и положитъ его баринъ — ну, лежитъ на окн, или на полу валяется. Вася даже (когда никого не было въ комнат) на цыпочкахъ подкрадывался къ этой хитрой машин — часамъ, все хотлось ему разсмотрть, какъ это сдлалъ баринъ? на что прицпилъ этотъ вчно мотающійся маятникъ — на веревку или желзо? Онъ даже ловилъ иногда этотъ маятникъ за голову, онъ даже сильно его потягивалъ, но нтъ, не отрывается — видно крпко баринъ пристегнулъ его…. И сколько ни смотрлъ на него Вася, только и видлъ, что маятникъ, какъ живой, и день и ночь все мотается! Только одно и замтилъ зоркій Вася, что голова у этого маятника въ ногахъ!… Такъ больше ничего и не могъ разсмотрть любопытный Вася.

Бывало часто, крестнаго нтъ дома — на базар, Вася смотритъ на симоновскій змй, или вовсе защуритъ глаза и отъ нечего длать, поводя указкой, гд вздумается или какъ рука ведетъ ее, валяетъ себ на память: буки-азба — ва-га, добро-ажза! — ка-ла, мыслете-азна — па-ра, слово-анса — сала…. Вдругъ изъ сосдняго угла слышится ему голосъ Аскалона Иваныча, крестнаго Вани: ‘ну, у тебя, брать, въ этомъ мст что-то не такъ выходить — торопишься ужь больно’. А Вася пріостановится, взглянетъ и подумаетъ: ‘это еще что за учитель появился? больно зудокъ!’

А этотъ учитель былъ тотъ самый Аскалонъ Иванычь портной, крестный отецъ Вани, который еще такъ недавно, съ своими лоскутками, утюгами, прасолкой, ножницами, иголками, натыканными въ борты жилета и прочимъ портняжьимъ скарбомъ, переселился босикомъ въ комнату къ крестному. Вася тогда еще замтилъ, что верхняя губа у Аскалона Иваныча такая толстая, какъ будто ее укусила благая муха, а волосы такіе жирные, какъ масляный блинъ, и такъ прилизаны на макушк, словно покрыты глазурью или лакомъ. Вася даже подмтилъ, что портной Аскалонъ безпрестанно поглаживаетъ голову свою гребенкой, а изъ гребенки вчно вытаскиваетъ грязь, и гребенку эту непремнно кладетъ себ въ карманъ, Вася также замтилъ, что у Аскалона Иваныча такой толстый и грубый голосъ, какъ у приходскаго учителя, и такіе неуклюжіе штаны и сапоги, какъ у учителя узднаго. Вася даже подмтилъ, что и азбуку портной такъ-же не твердо знаетъ, какъ одинъ учитель исторіи, по имени тоже Аскалонъ Иванычъ. Вася въ первый разъ съ удивленіемъ и любопытствомъ долго смотрлъ на то, какъ Аскалонъ Иванычъ выкусывалъ шовъ, какъ собака блохъ, еще боле подивился Вася тому, что этотъ простой портной-мужикъ и невжда, ничего не знавши прежде, слушая какъ читаетъ Вася, отъ него же выучился читать по-складамъ. А еще боле удивился Вася тому, что этотъ простой портной-мужикъ и невжда теперь уже, какъ настоящій учитель, не только поправляетъ его, Васю, а иногда даже и покрикиваетъ на него: ‘экъ ты, братъ, какую чепыжину несешь — врешь!’ такъ-что Вася, вспыхнувши и покраснвши, тотчасъ и поправляется: ему ужь совстно длается, что на него кричитъ и Аскалонъ Иванычъ портной, мужикъ простой.

Посл этого и Вася сталъ ясно видть, что ему пора усердно приняться, и принялся. Черезъ полгода онъ отъ корочки до корочки, защурившись, безъ запиночки сталъ читать склады, а еще черезъ годъ, отъ доски до доски проучилъ насквозь седьмую азбуку, такъ-что за этимъ стали было поговаривать и объ часослов.

Крестныя между тмъ ухалъ въ деревню, управлять имніемъ Василія Иваныча. Онъ не былъ постоянный жилецъ въ город: онъ прізжалъ на время, какъ ходатай по дламъ, по базарамъ и по присутственнымъ мстамъ, отъ лица самого Василія Иваныча, потому-что подобное хожденіе для самого Василія Иваныча считалось уже слишкомъ грязно и скверно, слишкомъ низко и подло, слишкомъ даже неловко для дворянина, — какъ объ этомъ выражался самъ Василій Иванычъ. ‘Особенно, говоритъ, вотъ эти ваши присутственныя мста: ой-ой ужь только! и говорить-то о нихъ совсмъ не хочется. Только, говоритъ, я знай, что тутъ, да тамъ все сунь, да дай, ну, а какъ дашь благородному человку? чортъ знаетъ, какъ ему дать? А ты, братъ, можешь съ ними и по-свойски: сунулъ имъ въ глотку безъ зазрнія совсти, ну и дло съ концомъ. Что на нихъ смотрть? вдь это ужь извстное отродье — подъячіе, это хапуги! имъ, братъ, лишь бы зацпить какъ нибудь человка, а тамъ хоть шкуру долой, вмст съ рубашкой, такъ и ту они вжливо обдерутъ, да попросятъ еще: нтъ ли другой? имъ все вы по чемъ. Это вдь ужь… ну, да что и говорить о нихъ!’

И вотъ крестный, пріхавшій въ городъ на недльку, года полтора прожилъ только затмъ, чтобы хорошенько и безъ зазрнія совсти сунуть приказнымъ, и отправляясь въ деревню — несмотря на то, что былъ тишь Божія, которую и водой не замутишь, при всей своей совстливости и набожности не вытерплъ — садясь въ ободранный прикащичій тарантасъ, плюнулъ и, перекрестясь, сказалъ: — ‘ну, слава теб Господи! избавился я наконецъ отъ этихъ всхъ обдиралъ! голодныя чернильныя пьявицы — вотъ сатанинское племя’.

Вася во этому случаю сдлался опять свободенъ, какъ птица, и началъ снова летать во крышамъ и черезъ заборы, что замтно не понравилось Павлу Кузьмичу. Павелъ Кузьмичъ началъ искоса поглядывать на грязное и оборванное свое чадо и сталъ иногда поговаривать: ‘исповсничается весь мальчишка, хоть брось, нтъ, врно надо опять его приструнить!’ И за этимъ Павелъ Кузьмичъ тотчасъ принялся откапывать новаго учителя, какъ допотопнаго мамонта.

И вотъ для дальнйшаго образованія передали Васю еще и къ башмачнику едору Жбанчику, за два съ полтиною въ мсяцъ — еще по старому курсу, на ассигнаціи. Хотя новый наставникъ едоръ едосичъ Жбанчикъ и самъ чувствовалъ, что грамоту онъ знаетъ весьма плохо и учить грамот не можетъ даже и телятъ, не только ребятъ, однако все таки взялся учить Васю, и даже на вопросъ Павла Кузьмича: ‘не можешь ли, братъ, моего большака оболванить немного?’ смло отвчалъ: ‘могимъ — отчего же?’ Впрочемъ, къ отвту такому побудили едора едосича, сапожника, и обстоятельства: во-первыхъ, жилъ онъ въ сосдств, во-вторыхъ, Васи недалеко ходить, а въ-третьихъ, больно скучно одному кроить и строчить вчное голенище: ‘пусть, говоритъ, вмсто колокольчика звенитъ хоть Вася, все веселе съ мальчишкой’. А во нашему, такъ даже и читанье Васи было гораздо толкове, нежели безтолковая сапожинчья псня. Впрочемъ, едоръ едосичъ о новомъ своемъ учительскомъ званіи разсуждалъ еще и такъ: ‘отчего же я не поучить вьюношу неразумнаго? наплевать: пусть ходитъ и болтается около меня, пока Богъ грхамъ терпитъ, мсто есть — сиди сколько хочешь, хоть ночи насквозь, меня же онъ не укусить, а два св полтинкой все-таки въ карман. Да и кто же ноньче отказывается отъ денегъ? разв дуракъ-дураковичъ одинъ, да и тотъ, пожалуй, ужь подумаетъ: ‘эй, никакъ взять?’

Такъ и поршили, съ другаго же дня Вася по сосдству съ Азоромъ и Шеверюшкой сталъ побгивать черезъ дорогу въ новый башмачный пансіонъ. Но тугъ опять вмшалось одно обстоятельство: самъ Павелъ Кузьмичъ замтилъ, что наука у Жбанчика шла по-сапожному тугонько, и потому тотчасъ ршилъ перевести Васю (какъ обыкновенно переводятъ учениковъ изъ класса въ классъ) къ отцу дьякону.

Ну, конечно, приходскій дьяковъ Гурій Варсонофіевъ Амаликоіерусалимовъ — само собою ужь разумется — не былъ похожъ на башмачника едора Жбанчика. Павелъ Кузьмичъ былъ самаго высокаго мннія объ отц-дьякон Гурі, и такъ былъ доволенъ, что тотъ взялъ учить его Васю, что даже съ одышкой прибжалъ домой, и еще съ улицы закричалъ въ окошко своей Маруш: ‘нашелъ, матушка, нашелъ! да еще какого чловка-то нашелъ! просто сокровище!’ Мало того, кода безтолковая Маруша замтила было что-то о дороговизн діяковскаго ученія, такъ Павелъ Кузьмичъ даже осердился на нее и закричалъ: ‘дура ты баба и есть! Ну, да ты забери себ въ голову-то хоть это: вдь не сбухту же барахту поставили его въ дьяконы-то къ намъ? Пословица говорится: не учась въ попы не ставятъ, ну, значитъ и въ дьяконы тоже. Ужь врно онъ протеръ лямку-то по-солдатски: поди, я чай, въ восминаріи-то одной, примрно лтъ пятнадцать высидлъ, между четырьмя стнами! Ну, такъ неужели же по твоему, по-бабьи, какъ вошелъ онъ туда, такъ и вышелъ оттудова дуракъ-дуракомъ? Хоть по строчк онъ зубри въ годъ, такъ все-таки пятнадцать-то строкъ знаетъ. Не едоръ же онъ Жбанчикъ какой нибудь наконецъ, все-таки отецъ-дьяконъ называется — человкъ ученый, человкъ образованный!’…

А дйствительно ученый и образованный отецъ-дьяконъ, какъ человкъ просвщенный, взялся учить Васю не просто одной только грамот, нтъ, онъ взялся за двадцать-пять рублей, на-выучку, обучить Васю всему и даже пть по нотамъ. А чтобы дло шло ходче и учиться было веселй, отецъ дьяконъ денежки взялъ впередъ. Павелъ Кузьмичъ безусловно вровалъ въ отцовъ поповъ, дьяконовъ и монаховъ, а потому, посовтовавшись съ Марушей, тотчасъ занялъ у барина бленькую и съ почтеніемъ вручилъ ее отцу-дьякону. А Mapуша съ этого, же дня начала караулить субботы и въ каждую изъ нихъ стала отсылать къ отцу-дьякону свои блины. А мн изъ достоврныхъ источниковъ извстно, что блинамъ этимъ отецъ-дьяковъ спуску не давалъ, и даже на скромный субботній приходъ Васи съ поклоновъ всегда отвчалъ громогласно, ‘го-го-го! опять блины? — давай-ко ихъ сюда’.

Дьяконское просвщеніе Васи началось вотъ чмъ: Вася каждое воскресенье сталъ ходить въ церковь, становился на клиросъ, и стояло только отцу-дьякону толсто выговаривать: ‘Господу помолимся!’ — Вася такъ выводилъ за дьячкомъ Парамонычемъ: ‘Господи помилуй’, что самъ Павелъ Кузьмичъ съ умиленіемъ думалъ въ эту минуту: ‘ай-да злодй мальчишка, какъ онъ славно выводить!’

Но Павелъ Кузьмичъ, несмотря на восхищеніе, былъ человкъ безпокойный: онъ и тутъ скоро замтилъ, что у отца-дьякона все шло только пньё да пньё, а главныя науки — читанье и писанье — впередъ не подвигались, Павелъ Кузмичъ взбунтовался противъ отца-дьякона до того, что не вытерплъ, и самому Вас сказалъ однажды: ‘твой отецъ-дьяконъ врво дьячка изъ тебя хочетъ сдлать, оставайся-ко сегодня дона, нечего туда шататься: ты тамъ все шалберничаешь да орешь, да сапоги только дерешь’. Сердце Васи возрадовалось, когда онъ услыхалъ о томъ, что наука опять кончилась. И вотъ, почувствовавъ свободу, онъ опять сталъ дйствовать такъ размашисто, что отъ рубашенокъ и сапогъ полетло только клочье. Павелъ же Кузьмичъ на это размашистое житье сына опять взглянулъ искоса, — словомъ, Павелъ Кузьмичъ былъ изъ числа тхъ безпокойныхъ и упрямыхъ людей, которымъ если попадетъ что въ голову, обухомъ не выколотишь. Черезъ недлю онъ еще отшарилъ какого-то новаго учителя, Асафа Мироныча Бутылкина, по настоящему его ремеслу — сапожника, и упросилъ убдительно, чтобы тотъ ужь наконецъ доучилъ ему сына, какъ слдуетъ, до конца.

— Народишко-то больно ноньче безсовстный сталъ, говорилъ Павелъ, когда они окончательно поладили съ новымъ учителемъ:— деньги-то берутъ, а ребятишекъ вдь ничему не учатъ. Шутка сказать: вонъ отецъ-діяконъ двадцать-пять рубликовъ взялъ съ меня, а спроси-ка его: чему научилъ онъ мальчишку?— Пть разв только, а ужь больше-то ничему. Ну, а вдь для нашего брата двадцать-то-пять рублей — капиталъ! ихъ на полу не поднимешь.

— Что и говорить, золотикъ, конечно…. вишь народъ ужь сталъ такой, заключилъ глубокомысленно сапожникъ, смотря въ землю: — до денегъ-то больно падки, такъ и трясутся, какъ кощеи….

— То-то, другъ, падки, а это по моему не годится, по нашему возьми, такъ возьми за дло, а попусту-то что обирать человка? Это не дло какое, тамъ хоть за труды, — а это что?… Пожалуйста ужь, Миронычъ, будь отецъ родной: прошколь хорошенько, сдлай милость, я ужь теб тово….

— Не сумлвайтесь, я ужь…. чего тутъ толковать — это мн дло извстное — не перваго вашего: вонъ у меня и Перепелкинъ старшенькій-то учился — ну, тоже остались бабушка съ ддушкой довольны такъ, что-и!…

Тактъ образомъ за Васю принялся еще и сапожникъ Асафъ Бутылкинъ, который врно не читалъ басни Крылова.

У новаго учителя Асафа Мироныча Вася началъ закомуристо отхватывать заглавныя буквы, величиною въ полстраницу, началъ даже слегка пробовать себя и по прописи, проучилъ насквозь часословъ, перешелъ легонько на псалтырь и сталъ въ послдней строк пописывать и цифры до десяти.

Павелъ Кузьмичъ былъ отмнно доволенъ новымъ учителемъ Асафомъ. Да чего же и лучше: сапожникъ вчно сидитъ на одномъ мст, а Вася сидитъ около сапожника, сапожникъ вчно мурлычитъ свою псню, а Вася сверчитъ, какъ сверчокъ, свой псалтырь. Иногда разв только для разнообразія сапожникъ постучитъ молоткомъ, а Вася въ это время молча разинетъ широко рогъ и выпишетъ свой заглавный азъ. Самое позваніе учителя ученикомъ, и то было удивительно согласно. Стоитъ только начать раздвигать челюсти учителю — Вася уже разваетъ ротъ свой какъ западню, — и наоборотъ: стоитъ только Вас разинуть ротишко и перекрестить его крестомъ — учитель Асафъ уже гамкнулъ, какъ волкъ! Даже въ самомъ разговор, и то придерживались они какого-то согласнаго порядка. Если бы вздумалось, напримръ, учителю спросить ученика: ‘а что, братъ, никакъ ужь позвается?’ ученикъ отвчалъ какъ эко: ‘да-съ, Асафъ Миронычъ, позвается’.

— Ну, а что, братъ, поэтому не пора ли намъ кончить?

— Да-съ, Асафъ Миронычъ, пожалуй, пора ужь и кончать.

Словомъ, когда ни забгалъ Павелъ Кузьмичъ съ базару — въ качеств штатнаго смотрителя — всегда онъ находилъ въ отличномъ порядк училище Асафа, такъ что наконецъ, проходя мимо, онъ ужь только подумывалъ: ‘да что мн ихъ смотрть? Мн ужь вдь извстно напередъ, что тамъ одинъ читаетъ, а другой поетъ’. И весело махнувъ рукой, онъ мимо проходилъ домой.

Такимъ образомъ познакомившись на короткую ногу, Вас сталъ замчать, что учитель его Асафъ Миронычъ былъ очень добрый учитель, гораздо лучше отца-дьякона. Тотъ никогда и не думалъ отпускать Васю раньше вечеренъ: ударятъ въ колоколъ — ну и ступай домой, а не ударятъ — такъ а сиди да дожидайся вечерняго звона. А Асафъ Миронычъ мало того, что отпуститъ раньше утромъ, еще спроситъ иногда, ‘а что, братъ, Вася, пость не хочешь ли? не пора ли ужь и домой махнуть?’ А иногда такъ и просто хватитъ: ‘сегодня, говорить, братъ, суббота — баня, такъ посл обда можно бы и не учиться, а сегодня, говорить, понедльникъ, за вниками подемъ въ лсъ посл обда, такъ ты ужь не учись, а завтра, говоритъ купанье лошадей посл обда, некогда, ученья тоже не будетъ’. А посл завтра, смотришь, скажетъ: ‘не забудь, говоритъ, съ тяпкой приходи — капустки нужно порубить, кочерыжекъ подимъ, братецъ, съ тобой’. Смотришь, опять цлый день нтъ ученья! А какъ хорошенько развозятся съ капусткой, такъ глядишь, не только другаго, и третьяго денька прихватятъ половинку. Что же длать? — житейское все: не безъ капусты же сидть учителю Асафу, — безъ капустки жить русскому учителю нельзя. А время между тмъ идетъ да идетъ своимъ чередомъ. А тамъ, смотришь, и осень пришлепнула дождями — грязно ходить учиться, а тамъ и зима заворотила съ русскимъ морозомъ — ну, холодно ходить учиться, да темно, да еще день коротокъ, а тамъ и весна пришла и можно бы ходить учиться — ужь тепло и свтло — ну некогда. Масляница подкатила — нужно блинковъ пость, а тамъ и чистый понедльникъ пришедъ, — ну кто же учатся по частымъ понедльникамъ?— и въ казенныхъ-то училищахъ этотъ день отдается на баню, да и такъ-то вс въ этотъ день отдыхаютъ посл блиновъ. А тамъ и вторникъ на двор — кажись-бы великопостный, самый легкій день для начала ученья — изъ опять нельзя: сборная ярмарка, суетливо какъ-то все — некогда! Самый неподвижный человкъ Асафъ Миронычь-сапожникъ, и тотъ говоритъ въ это время: ‘пойдти никакъ и мн на ярмоночку сбродить’ — ну и отправится сбродить на ярмоночку, да такъ сбродитъ, что цлый день тамъ и болтается.— ‘Нельзя, говоритъ: знакомые попадаются, поговоришь, кажись, немного, а день-то весь в ушелъ.’ А такъ на говнье мамыньки съ тятенькой по недльк отойдетъ, да на говнье самаго учителя Асафа недлька отхватится, а тамъ Вас нужно позаботиться тоже своихъ прегршеніяхъ, а тамъ страстная, а тамъ и пасха, — такъ весь годъ-то и проскочилъ мимо науки.

Да, добрый былъ учитель Асафъ Миронычъ, онъ, напримръ, когда давалъ бумаги на змй, а иногда и самъ устраивалъ Вас змй хорошій, а въ добрый часъ такъ и запускалъ его, когда былъ заманчивый втеръ, ну самъ также трещетки привязывалъ и пословъ пускалъ. По милости миронычевыхъ змевъ Вася давнымъ-давно забылъ уже, какъ въ старые годы буточникъ пошугивалъ его за змй. Очень добрый былъ учитель Миронычъ: на пасху, напривіръ, онъ самъ въ козны игрывалъ съ ученикомъ своимъ Васей, на Рождество въ носки и мельники, а на Евдокею да на кузьминки такъ хваталъ даже и въ дураки! А что касается этакъ до учительскаго носа, такъ въ носкахъ Вася такъ обходился съ книгъ безцеремонно, такъ лупилъ его иногда и шестью еще картами безбоязненно, что ему въ азарт даже представлялось, будто онъ играетъ съ Вавилой дворникомъ, или съ Никишкой форейторомъ, а не съ учителемъ своимъ Асафомъ, — ему ршительно все равно — такъ и лупитъ! Учитель Миронычъ только морщился.

Да и кром всего этого, Асафъ Миронычъ все-таки былъ добрый учитель, никогда, напримръ, и ни за что онъ не бранивалъ Васю, даже не кричалъ на него такъ голосисто, какъ кричалъ всегда отецъ дьяковъ. Конечно, иногда стегнетъ его, бывало, и потегомъ раза два-три, да за этимъ что же гнаться? кого же въ жизни не простегиваюгъ, если хотятъ изъ человка сдлать теплаго парня? Сердиться же за это никакъ было нельзя, потому что все это было ни шумъ, ни брань, ни побои на масляницу съ фонарями подъ глазомъ, ни училищное наказаніе съ двойными криками учителя и ученика, а такъ ни то, ни ее — словомъ: попался подъ руку — ну стегнутъ разъ-другой, а не попался — ну и не нужно — не взыщи! Это постегиваніе Асафъ Миронычъ называлъ такъ: ‘а перцу-азра, говорить, задать оно не мшаетъ, оно значитъ: такъ, для полировки крови, ну и для порядка тожь!’ сапожникъ на этотъ счетъ былъ мннія сапожнаго: онъ зналъ, что у насъ на Руси святой ученику въ училищ и сапожнику въ мальчикахъ безъ этого обойтись нельзя: какъ задашь имъ перцу-азра, дло-то и пойдетъ опять какъ по маслу! Дйствительно, вс мы видимъ изъ опыта, что въ мір русской дятельности все такъ и идетъ своимъ чередомъ, какъ лошаденка по проселочной дорог: залнится, остановится — стегнуть, ну опять пойдетъ.

Такъ можетъ быть и Вас пришлось бы понемногу проучиться лтъ двадцать, — словомъ, до тхъ поръ, какъ пришлось бы ему наконецъ жениться и начать учить дтей своихъ. Асафъ Миронычъ Бутылкинъ на этотъ счетъ зналъ даже какую-то забористую пословицу, кажется въ такомъ род: ‘курочка, говоритъ, по смечку клюетъ да сыта живетъ’, — ну, а пищу духовную вдь нельзя же глотать кусками, и Вася врно ужь наклевался бы современемъ.

Но тутъ опять вмшалось что-то, что перекувыркнуло и учителя и ученика и все окружающее Васю, и обработало все по-своему, такъ что читая слдующую главу, не придется-ли намъ сознаться въ томъ, что сама судьба заботилась объ этомъ ребенк больше, нежели тятя съ мамой и вс его учителя. Съ Васей случилось вотъ что.

ГЛАВА V.

Къ Вас пріхалъ дядя изъ Петербурга, такой же лощеный, какъ самъ Петербургъ.

Дядя былъ черный усачъ, и такой славный, высокій, видный, ловкій, ходилъ прямо, какъ палка, носилъ густые бакенбарды котлетами и узкіе кольями сапоги на высокихъ каблукахъ, какъ человкъ офранцуженный. Носилъ онъ даже сначала — какъ пріхалъ — на ше и стеклышко очковое на одинъ глазъ, и толковалъ тят, что въ Петербург носятъ эти стеклышки не одни слпые старики, а вс молодые, и не затмъ, чтобы зорче видть, а просто такъ — по мод. Разъ даже такъ распялилъ глазъ этимъ стеклышкомъ, что простой тятя плюнулъ и добавилъ: ‘вотъ чертовщина-то придумана!’ Петербургскій человкъ, на первый же день, объявилъ всей дворн, что онъ служилъ тамъ не просто гд-нибудь, а прямо при двор — ламповщикомъ. Онъ все зналъ, все видалъ и все разсказывалъ.

Онъ разсказывалъ, какъ лъ корюшку, ряпушку и салакушку, и при этомъ разставлялъ пальцы по столу, чтобы врне показать величину рыбокъ, увряя тятю съ мамой, что он такъ сладки, какъ медъ, и жаль только одного, что скоро прідается. И тутъ же кстати объяснялъ, что корюшка и ряпушка эта рыбка — морская, а салака — рыба не русская — нмецкая, поэтому и дано ей такое смшное названіе: ‘салака’. А въ заключеніе еще и добавитъ: ‘есть, говоритъ, этакіе нмцы-чуховцы, — у насъ еще свиньи чухонскими называются, — вотъ у нихъ-то такая рыбка-то и есть. На Снной площади, такъ около Спаса-Милостиваго живетъ все народъ богомольный и постный, тамъ для него и продается эта салака, да такъ, что просто хоть пробками затыкай носъ, когда идешь мимо: такой душище поддастъ теб, особенно въ постъ-отъ великій — самый ужь великопостный!… такъ по носу тебя и дернетъ…. Полиція ужь только крякаетъ, какъ отъ крпкаго табаку’.

Онъ разсказывалъ также, какъ выпивалъ порцію спирту, не морщась, и при этомъ, въ род кукиша, выставлялъ всмъ на показъ палецъ, чтобы точне опредлить величину стаканчика, и заканчивая рчь свою тмъ, что здшняго, простаго, поганаго винишка тамъ и во сн не подносятъ. А тятю съ мамой уврялъ, что ему и горла никогда не перехватывало, — ‘такъ, говоритъ, какъ на каменку и поддашь’! Онъ даже иногда проговаривался, что царскіе поставщики не то, что откупщики, — они ни за сто раковъ не подпустятъ и близко купороснаго маслица, вмсто сивушнаго, и что ерофеичъ тамъ ерофвичемъ, а минеичъ минеичемъ, — всякій подъ своей печатью и ярлыковъ, и что нмецъ аптекарь, хоть сто лтъ нюхай ихъ, ничего до пронюхаетъ: не будетъ ерофеичъ минеичемъ, а минеичъ ерофеичемъ, такъ и останутся всякій съ своимъ запахомъ и вкусовъ. О свтлан и ночной красавиц петербургскій человкъ такъ сокрушался, какъ сокрушаются у насъ въ провинціи только о потер жены-друга, съ которой прожито душа въ душу лтъ двадцать пять, до серебряной свадьбы. Онъ даже иногда добавлялъ, что если бы Петербургъ былъ такъ близко, какъ барынина Задерихвостиха, такъ онъ непремнно сходилъ бы въ него пшкомъ и принесъ бы оттуда на себ боченочекъ дйствительной свтланы, да бутылочку настоящей ночной красавицы, и что та ночная красавица, которую употребляютъ здсь въ захолусть, ршительно и не пахнетъ той прелестью, какая тамъ, собственно въ Петербург. У асъ, говоритъ, въ Петерфург, — да и начнетъ онъ разсказъ о кушаньяхъ царскихъ, да о томъ, какъ на кухняхъ у царя чисто и опрятно: мункоки вс при часахъ, съ завитыми волосами, а кухмистеры во фракахъ въ блыхъ перчаткахъ, вс важно такъ ходятъ по кухн, кушанья же никто изъ нихъ не готовитъ, потому что за нихъ готовятъ кушанье повара да поварята простые, а они около блюдъ похаживаютъ, да посматриваютъ, да покрикиваютъ, чтобы все было чище, да понюхиваютъ, да полизываютъ, чтобы узнать только вкусъ — чмъ попахиваетъ царское кушанье. Петербургскій человкъ, какъ знаменитый Диккенсъ, великолпно описывавшій свои свиныя котлеты, подробно расписалъ предъ всей дворней щеголеватую царскую кухню. Каменныя блыя стны, сверкающія какъ зеркала, мраморные гладкіе поды, ровные какъ столъ и лавка въ застольной, воздушные шкафы съ воздушными французскими пирожными, паровые котлы съ паровыми нмецкими сосисками, духовыя печи съ духовыми англійскими пудингами, — все было такъ подробно изображено, какъ можетъ только изобразить человкъ, живущій на кухн царской, какъ дома. Самый дворникъ Вавила, и тотъ замтилъ, что во всемъ этомъ была видна наблюдательность самого наблюдательнаго Вальтера Скотта. А простые слушатели — тятя съ мамой, да Іоновна съ Анхимычемъ — такъ т до того заслушивались диковинокъ, что просто развали рты, что подмтивши, придворный петербургскій человкъ — чтобъ озадачить всхъ окончательно — добавлялъ еще въ заключеніе: ‘я и самъ зажигалъ мои лампы въ дворцовыхъ сняхъ, и даже въ самомъ дворц и корридорахъ! ‘

‘Экъ куда его занесло! затесался вишь въ самый царскій дворецъ’, подумывалъ безтолковый Вася о питерскомъ дяденьк.

А дяденька посл того пріостановится разсказывать о кушаньяхъ царскихъ, возьметъ гитару, да какъ хватитъ трепака или барыню, да такъ бойко, что половицы и столъ запляшутъ въ застольной отъ притопыванія лихаго петербургскаго человка. А потомъ и поведетъ опять разсказъ свой о томъ, какой у царя кучеръ, да какъ другіе лошадей ему закладываютъ и подводятъ, а онъ только сядетъ, тряхнетъ важно возжами да и подетъ съ самимъ царемъ или царицей. Самъ-то онъ, видишь, никогда лошадей не закладываетъ — даромъ что кучеръ, — потому что онъ благородный, или повыше того, ну, ему и закладываютъ все подмастерья, другіе кучера подначальные, а онъ только катается по Петербургу. Да-съ, вотъ какъ тамъ поживаютъ и кучера-то, самые, не только господа! А o господахъ ужь и говорить нечего!…

И дядя о петербургскихъ господахъ махнетъ только сильно рукой.

— Поглядишь этакъ иной разъ попристальне на какого нибудь княжескаго кучера, такъ и глаза-то пожалуй просмотрити, право, такъ! Шапочка на немъ, шельмовство, бобровая, какъ на архире какомъ нибудь, — такъ золотомъ и горитъ, кафтанъ запушенъ весь бобрами, кушакъ, въ ладонь шириной, весь золотой, какъ поповскій поясъ. Одна бородища чего стоитъ: просто цны ей нтъ! у одного разв турецкаго салтана еще такая борода…. А вотъ посланникъ его, — такъ при мн онъ тутъ прізжалъ ко двору, — я у воротъ стоялъ: нарочно еще полюбопытствовалъ, взглянулъ, — ну, нтъ — далеко не кучерская борода! — клинышекъ какой-то — кисточка, просто какимъ-то козелкомъ французскимъ отзывается, даромъ что турокъ. Ничего въ ней нтъ этакъ ни осанистаго, ни великатнаго! Самъ какъ сухарь сухой, приземистый да дряннинькій, глаза какъ угольки горятъ, — весь какъ головяшка черный, спрыгнулъ да побжалъ…. По моему, такъ нейдетъ даже ему и посланникомъ-то быть: такъ какой-то блинникъ, аладьи бы ему продавать….

По людской раздался хохотъ дворни.

— Да право — увряю васъ! аладьи бы…. Сулея съ постнымъ масломъ, больше ничего.

По людской повторился глухой сдержанный смхъ.

— В что длаютъ тамъ съ этими кучерами господа петербургскіе, такъ ужь просто только рукой махни! Ну, кормятъ-то тамъ ихъ не то, чтобы очень жирновато: не то, что нашъ царь-горохъ-батюшка, — другой такъ себ напрется, что лопнуть съ него хочетъ, тамъ, пожалуй, и баранья похлебочка изъ мосолковъ тамъ за лакомство, поэтому и выходитъ, что кучера петербургскіе не совсмъ-таки жирноваты. На другаго этакъ посмотришь въ торговой бан, такъ стерва стервой, сухъ пересухъ, какъ вонъ пересушеная вобла-щепка. Ну, а попробуй посмотри на него въ парадномъ вызд зимой, на катань, или въ представленіи ко двору, такъ просто ахнешь… ей-богу такъ! Съ рожи-то будто сидитъ тотъ же Сидоръ графскій, — мертвечинкой отзывается, а по туловищу бочка бочкой, настоящій Илья Муромецъ. А какъ пораспросишь его гд-нибудь втихомолку, въ закоулочк: ‘какъ это съ нимъ случилось?’ — ну, и обнаружится, что на него три тулупа наворочено, да еще, пожалуй, ваточный халатъ-пудовикъ, чтобы онъ дюже казалcя. Баринъ-графъ говоритъ: ‘кучеръ долженъ быть кучеромъ, а не сухаремъ’. А къ этому, пожалуй, еще и бородки прикупитъ у цирюльника, да такъ привситъ и расчешетъ на об стороны Сидору-сухону, что иной и на святки такъ не ухитрится. Такъ и выходитъ, что весь Петербургъ щеголяетъ съ жирными кучерами, да пушистыми бородами.

Дворня начинаетъ ахать и дивиться надъ тмъ, какъ въ Петербург тоненькаго человка передлываютъ въ толстаго, и сухаго, не кормивши, выкармливаютъ жирнымъ, а петербургскій человкъ заканчиваетъ свое повствованіе еще и такимъ умнымъ заключеніемъ: ‘да это все вамъ здсь только въ диковинку, а въ Петербург вс эти штуки нипочемъ: въ Петербург-батюшк и на бороду-то матушку придумана надувательная система. Тамъ у иной барыни голова-то какъ арбузъ, не только косы, и волоска съ огнемъ не отыщещь, а какъ разрядится, да выйдетъ на Невскій пройтись съ кавалеромъ, такъ такія букольки съ кудерками распуститъ, словно у молодаго щеголя попа. А у кавалера-то иного, по буднямъ, запросто, такъ и хлба-то нечмъ откусить — ни одного зуба во рту нть, а какъ вышелъ въ праздникъ на улицу, посмяться надъ публикой, такъ такіе теб клыки выставитъ, такой окажется зубастый, что только иди да сторонись, чтобъ онъ не укусилъ тебя. А пришелъ домой къ вечеру — ну, опять зубы на полку: недлю-то опять деснами жуетъ. А тамъ какъ нужно опять, — ну, и опять ихъ выставилъ, какъ частоколъ, на показъ всему Петербургу. Такъ эта невидаль не очень дорога: за какой нибудь рублишко серебромъ, такъ, пожалуй, теб зубарь-лекарь цлую челюсть въ ротъ-отъ вворотитъ, не только одинъ зубъ, такъ и гложи себ на здоровье во всю свою жизнь. Ему нмцу изъ жидовъ не очень гршно торговать христіанскими костями. Тамъ это все ужь ни почемъ’.

И не успютъ еще тятя съ мамой надивиться порядковъ и надъ кучеровъ царскимъ, какъ, смотришь, питерскій дяденька распространился уже и объ лакеяхъ придворныхъ.

— Ну, а что касается до царской прислуги, такъ я вамъ скажу, это просто мое почтеніе, да-съ! Это не то, что мы вотъ здсь атакъ гршные фуфлыги, — морду теб начистятъ, а ты только облизывайся, да еще кланяйся и благодари, ну, нтъ, шалишь! тамъ не то, тамъ не начистятъ: тамъ чистые, сударь ты мой, дворяне служатъ въ лакеяхъ, и вс благородные да высокоблагородные, а иногда между ними, смотришь проскочитъ и генералъ! Да-съ! Особливо вотъ когда ко двору прідетъ кто нибудь изъ земель иностранныхъ — посолъ тамъ этакой какой нибудь, или королишко какой ни-на-есть. А этихъ, что тамъ этакъ крестъ на ше, или медалька — этихъ и везд встртишь. Въ Петербург небось не выйдетъ квартальный середи базару, не будетъ указывать мужику на медаль свою, не закричитъ на него во всю глотку: ‘ты меня бойся, — видишь это!’ Тамъ медалью мужика не запугаешь: ужь укажутъ или нтъ на звзду, — это еще похоже на что нибудь, пожалуй, и страху можно внушить гд нибудь дорогой, а медалей тамъ такъ много, что на нихъ ужь и не смотритъ никто — просто копйк серебромъ, или вмсто солдатской пуговицы. А сколько всякаго этого народу при дворц царскомъ! Боже мой!… И какихъ тамъ, братецъ ты мой, нтъ названій и должностей, просто пересчитать-то трудно. Ну, а всякому свое дло назначено, какъ поглядишь, дло все нешуточное. Вс цлый день заняты. У меня, вонъ, бывало, цлый день чистка идетъ, заправка свтильни, перетирка стеколъ, наливанье масла, — потомъ теб вскомандуютъ: ‘зажигать’, — ну, зажигаешь почти цлый часъ — и все въ дл, и отдыха теб нтъ! И народъ все молодецъ къ молодцу, точно на отборъ. Видано все….

‘А какъ щеголяютъ, чортъ бы ихъ ободралъ! это уму человческому непостижимо: другой тутъ цпь на себя наворотитъ просто думаешь, веревка у него на шеи-то — ей-Богу, съ палецъ толщиной, у того тамъ перстень торчитъ на рук этакой, какъ подкова лошадиная — просто весь зіяетъ, тотъ тамъ галстукъ себ хомутинный какой-то наворотитъ — этакъ вотъ: торчитъ на пол-аршина, у этого тамъ пуговицы на жилет висятъ балоболками, какъ колокола, у того тамъ собака цлая пришпилена, вмсто какой нибудь манишной булавки. Просто заглгяднье! Глаза-то вс просмотришь на нихъ.

‘А шаркуны какіе тонкіе! въ обхожденіе этакъ войдти съ ними, — да просто, что твои дворяне наши! хоть любаго сейчасъ въ какую ни-на-есть гостиную, тамъ и то не уронятъ ее лицомъ въ грязь.— Пырсиковъ вонъ здсь и оченно-таки зудкій кавалеръ, ужь, кажется, больно манерно увивается около вашей барыни, — ну, а все далеко не то. Тамъ тотчасъ видна придворная птица. Подкрадется къ теб, бестія, какъ лисица, шаркнется передъ тобой тихонечко съ улыбкой, и начнетъ допрашивать: ‘позвольте, говоритъ, узнать, съ кмъ имю честь говорить? — ‘а какую вы должность при двор изволите занимать?’ — и все этакое. Ну, конечно, отвтишь ему, что я вотъ такой-то Миронъ Ерофеичъ Огаркинъ — занимаюсь съ лампами.— ‘Ахъ, говоритъ, очень, очень пріятно познакомиться: это вы насъ просвщаете во ночамъ?’ — ну и пошелъ расписывать: ‘какъ пріятно, говорить…. вы насъ изъ темноты на свтъ выводите…’ и все такое. Съ удовольствіемъ можно его прослушать, — такъ приметъ!

‘А народъ все этакъ видный, молодой, красавцы (дяденька-питерскій при этомъ и самъ пріосанится, да крякнетъ, какъ будто подумаетъ: ‘оно конечно и мы тоже въ свою очередь’…). Ну, много тамъ есть изъ нихъ и такихъ, которые по-французскому да по-нмецкому такъ и чешутъ. Послушаешь этакъ ино разъ — непонятно, ну и слышно, что точатъ между собой язычокъ по-нмецки. Или къ нимъ этакъ туда проберешся во дворецъ — въ шашечки сразиться, — и это можно, ничего! У всякаго своя комнатка нумерная, и все такъ чистенько. Сами ужь это наблюдаютъ: всякій конечно понимаетъ, что онъ не въ клв свинномъ.

‘Ну, а на гулянь гд нибудь, въ загородномъ, пойдешь этакъ съ нимъ, такъ только смотри на него да дивись. Такъ, шельма, шаркаетъ съ знакомыми мамзелями, съ чиновными, что просто — баринъ настоящій, да и баринъ-то еще не простой: деликатность такая у него, манерничаетъ со всякой мамзелькой, просто, какъ чистый графъ. Небось, не купитъ ужь жомочка съ подсолнечнымъ смячкомъ, — нтъ, шалишь! просто по-княжески, бестія, закричитъ: ‘эй, человкъ! мороженщикъ! подавай, говоритъ, порцію мороженнаго этой мадемуазели’.— Ну и закипитъ у него все живо. Слабодно все, такъ-что любо! Ему и дла нтъ, что рядышкомъ съ нимъ гуляетъ настоящій свтлйшій, онъ и въ усъ ему не дуетъ — самъ себ князь. Посвистываетъ, да пофыркиваетъ тому подъ самый носъ, а тотъ только поглядывай на него, да посматривай, какъ онъ веселится! Здсь вонъ выпьешь на какую нибудь заржавленную копйку, да ужь и лзешь скорй съ задняго двора куда нибудь на снницу, чтобы баринъ тебя не увидлъ, да еще лупку бы теб не задалъ, а тамъ такъ этого нтъ….. тамъ какъ дернетъ человкъ порядкомъ, такъ тотчасъ и въ публику лзетъ, ему тамъ что за лицо, что это, говорятъ, министръ? онъ и съ министромъ, пожалуй, рядышкомъ сядетъ, да табачку съ нимъ разнюхаетъ, или еще пожалуй тютюнцу министерш самой подпуститъ подъ-носъ, — нюхай барыня на-здоровье. Вотъ какъ тамъ, — это не по нашему, врно, по-мужичьи… Слабодно такъ, что и!…’

Вся дворня начинаетъ глупо ухмыляться, а нкоторые изъ восторженныхъ слушателей такъ даже и добавляютъ: ‘вишь, какъ тамъ поживаетъ наша-то братья!… по-питерски, врно…’

— Н-да! не по-нашенски — видно, отвчаютъ тихо тятя съ мамой, и о чемъ-то даже весело задумались древнія ихъ, простодушныя, грустныя лица выразили какъ-будто предчувствіе новой жизни и души ихъ шептали: ‘да, это не по вашему!…’

— Кажется вдь ужь обыкновенный человкъ въ Петербург, ну, а все не то, что здсь. Есть у него лишняя копйка, — пошелъ, закричалъ себ Ваньку, развалился къ нему на дрожечки господиномъ, выставилъ тутъ себ тростъ съ птичьей или звриной головой, какъ баринъ какой, ну и дешь себ да покачиваешься, какъ помщикъ въ своей колясочк, — и знать-то никого не хочешь! Баринъ знакомый попался — ну, шляпу поправитъ вмсто поклона, а нтъ, такъ отвернется, да и такъ мимо промахнетъ, будто не видитъ. Впрочемъ, такъ и отъ своего-то собственнаго, такъ и то можно морду отворотить, а чужой-то и не прогнвается, давно ужь къ этому всему привыкъ…. Да тамъ, впрочемъ, на это на все ужь какъ-то и ни смотрятъ. Всмъ-то кланяться, такъ козырь переломишь….

— Ай-ай, ты, свтикъ мой Ерофеичъ, больно притоманно разсказываешь, словно сказку какую старушечью, какъ гуселики звончатые распваютъ у тебя подъ языкомъ-то, настоящій ты котъ заморскій…. Тебя врно не переслушаешь? сказала чуть слышно старая Іоновна и пошла отдохнуть на свою широкую и теплую русскую печь.— А петербургскій человкъ все-таки продолжалъ разсказъ свой о лакеяхъ петербургскихъ, и въ особенности о лакеяхъ царскихъ.

— Ну, а какъ скоро на службу, говорилъ онъ важно: — въ дежурство — во дворецъ — такъ тамъ все вамъ почтеніе, хвостъ-отъ тоже прижимаютъ и имъ. Хомутины вс свои долой, къ чорту, и надвай формочку. Да, красный воротничокъ съ обшлажками, какъ у квартальнаго, жилетъ тоже красный весь — грудь выйдетъ такая славная, какъ у снигиря — красная, на ноги — штиблетцы съ башмачкомъ, хоть въ танцъ пускайся!… Такъ въ этомъ всемъ цлыя суточки и торчи на мст, повертывайся передъ царскими зеркалами. А уйдти ужь и не думай, ни-ни, не смй. За это, пожалуй, какъ разъ и вонъ попросятъ: свиней-то тамъ очень не долюбливаютъ. Да много-то съ ними и не разсуждаютъ: если скажутъ ‘вонъ!’ — такъ ужь мое почтеніе, въ другой разъ не пожалуетъ — и близко-то не подойдетъ къ двору царскому. Да, вотъ какъ!… Ну, а все-таки великое дло — придворный человкъ: это ужь одно чего стоитъ — ‘на лицо у царя!’

‘Экъ, какъ тамъ поживаютъ!’ думаетъ маленькій Вася: — ‘вотъ посмотрлъ бы на ихъ житье-бытье… Грудь, видишь, вся красная — снигиремъ, у царскаго лакея! это стало быть больно ужъ хорошо — по настоящему, по придворному.’

И безтолковый Вася глубоко задумается, и еще вздохнетъ, какъ мхи, о томъ, что до сихъ поръ не видалъ онъ здсь ничего этакого прекраснаго — петербургскаго.

А дяденька посл того пріостановятся разсказывать, отдергаетъ на гитар ‘по мосту-мосту’, хватитъ еще разсказецъ о томъ, какія лихія и ухорскія штуки выдлываютъ петербургскіе лакеи во время иллюминацій въ Петергоф и въ другихъ садахъ царскихъ, и за этимъ ужь и пустится въ описаніе историческое.

— У насъ, говоритъ, въ Петербург… ну, и начнетъ разсказъ о томъ, какъ тамъ въ Петергоф маленькіе мальчики-кадеты лзутъ на водяную гору, по команд, а сквозь воды свтятся плошки да разноцвтные стаканчики — ‘чичайно, говоритъ, привлекательный видъ’.— Хотя, говорятъ, оно, конечно, перемочатся, а точно сейчасъ изъ воды вылзли, ну, а все-таки весело, смются да лзутъ впередъ и вверхъ.

А посл того и дальше продолжаетъ разсказъ свой петербургскій человкъ, еще въ такомъ род: какъ тамъ въ Павловск маленькіе мальчики, морскіе кадеты, по веревочкамъ лзутъ на мачту, да по верхушкамъ такъ и бгаютъ высоко, какъ пауки. И такіе-то выдлываютъ штуки, что просто съ непривычки никакъ не поймешь: шалятъ они, или учатся. Посл ужь только разнюхаешь, что тутъ гд нибудь у нихъ стоитъ учитель, да командуетъ: разъ, два, три!… Конечно оно: трудна и эта наука — морская, особливо для маленькихъ-то дтей, ой-ой солоно обходится и имъ! По нашему, кажись бы, оно ничего. Въ лагер тоже стоятъ лтомъ, какъ солдаты, такъ уже цлое лто и не возвращаютъ ихъ въ Петербургъ, въ палаткахъ и живутъ вплоть до осени. Издали составляютъ пріятный видъ.

Но боле всего понравился Вас дядинькинъ разсказъ о томъ, какъ въ Петербург маленькіе мальчики-кадеты ходятъ зимою въ однихъ военныхъ мундирчикахъ съ ружьями по улиц, каски и кивера на нихъ тоже какъ на военныхъ, шапочки передъ начальствомъ не снимаютъ, даже не кланяются никому такъ низко, какъ кланяется всмъ Вася, а просто, катъ солдаты прямые, ружьемъ отдаютъ честь царю и всякимъ большимъ генераламъ, какъ наконецъ самъ царь бываетъ часто у нихъ въ училищ, и какъ наконецъ эти маленькіе кадеты играютъ даже съ царемъ самимъ, по-ребячьи, кричатъ ему: ‘ура!’ и лзутъ подъ ноги, а онъ только такъ ласково въ отвтъ имъ: ‘дти, дти, ни уроните царя!’ А самъ посл того еще задетъ къ нимъ въ училище корпусное, въ праздникъ царскій, и привезетъ имъ конфетокъ съ оршками — полакомить дтей.

Чудо какъ хорошо это мсто разсказываетъ питерскій дяденька. А Вася по своему глупому уму-разуму заключитъ еще и такъ

‘А вдь скотъ я порядочный, ничего такого славнаго — петербургскаго — и во сн мн не снилось. Господи, Господи! хотя бы глазковъ однимъ посмотрлъ на этихъ маленькихъ солдатиковъ! Царь ужь самъ, и тотъ съ ними заигрываетъ да потчуетъ ихъ оршками, — значитъ, хороши. А поди, я чай, все не простые вдь мальчики?— генераловы дти, да всякихъ этакихъ большихъ господъ чиновныхъ: сенаторовъ, да губернаторовъ, да флюгеровъ-дютантовъ, да такихъ вотъ, какъ у меня на картинк сидитъ?’ И Вася при этомъ благоговйно взглянулъ на измятую лубочную картинку свою, представляющую какого-то проденнаго насквозь прусаками русскаго генерала съ выломленной рукой, и крпко задумался о томъ, какъ хорошо генераловымъ дтямъ учиться у царя, въ Петербург.

А дяденька посл того, чтобъ возбудить интересъ въ слушателяхъ, разсказалъ тутъ же ни къ селу, ни къ городу о томъ какіе длинные сумерки въ Петербург зимою, и какъ весело проводитъ ихъ молодежь на Невскомъ.

— Тамъ даже, братецъ ты мой, можно этакъ и мамзельку любую подъ ручку прицпить — погулять, лишь бы только цлкачъ въ карман шевелился! выговорилъ громко и лихо петербургскій человкъ, и при этомъ еще такъ подщелкнулъ языкомъ и такъ подмигнулъ глазомъ, какъ будто проглотилъ что-то уже слишкомъ лакомое. Вся дворня захохотала залпомъ, а, удивленный, ничего не понявшій Вася только подумалъ:

‘Господи! какой онъ счастливецъ: все-то онъ видалъ и высмотрлъ этакое-такое петербургское, отъ чего ужь только ротъ развай, да дивуйся, да ахай. Aй-ай, онъ долженъ быть пройдоха.’

И посл генерала, изображеннаго на картинк, Вася тотчасъ взглянулъ на питерскаго пройдоху.

А питерскій пройдоха тотчасъ за этимъ отваляетъ на гитар бойко какой-то нерусскій либеравгустенъ, да опять за этимъ и ударится въ исторію.

— Разъ, говоритъ, порядкомъ я тоже кутнулъ, такъ что до чертиковъ чуть дло не дошло, вотъ и…. И затмъ длинный разсказъ о кутеж петербургскомъ дяди.

Словомъ, историческія повствованія петербургскаго человка относились всегда боле къ лтнимъ гуляньямъ, разводамъ и прогулк по Невскому, да къ тому еще, какъ онъ тамъ лихо кутилъ. Да если разобрать жизнь питерскаго дяди, такъ окажется, что боле этого онъ и видть-то ничего не могъ: потому что и на гуляньяхъ, и безъ гуляній, онъ вчно былъ подъ шефе. Въ разговор только себя не выказывалъ и всегда говорилъ о себ: я все видалъ.

— Эхъ, счастливецъ! говорилъ обыкновенно съ глубокимъ вздохомъ Вася: — хоть бы глазкомъ однимъ посмотрть мн сквозь какую нибудь щелочку на царскій дворъ. Просвщенье, видишь, какое у нихъ: однихъ свчей сожигаютъ съ тысячу пудовъ въ вечеръ, ай-ай, должно быть свтло живутъ тамъ?… Вотъ посмотрлъ бы на изъ житье бытье царское! Да гд ужь мн соваться съ моимъ посконнымъ рыломъ, поди, я чай, тамъ за версту и къ забору-те царскому не подпускаютъ близко, не только къ людской, али кухн?

И посл этого Вася еще такъ глубоко вздохнулъ, что самъ безтолковый Ваня вылупилъ на него большіе синіе глаза свои и долго смотрлъ съ такимъ удивленіемъ, какъ будто силился выговорить: ‘а что ты, братъ, такъ сопишь? что тебя забираетъ?’

А петербургскій человкъ между тмъ все-таки продолжаетъ:

— Да, оно мило служить и въ придворныхъ, ну а все какъ-то страшновато: неловко теб длается, все какъ-то думается, что ты не дома у себя на печк. Особливо вонъ съ первоначалу-то: и ступить-то ты боишься, все будто скользко теб становится, и сказать-то ты боишься, словно у тебя ужь и рчь-то какая-то звриная. Ну, а тутъ какъ пообыркаешься, такъ ничего: иной разъ такъ смло лзешь впередъ, будто ужь и не знай какая птица. Самъ себ дивишься, братецъ ты мой, откуда что возьмется въ человк? гордость какую-то возымешь противу всхъ, носъ поднимешь такъ высоко, что самому на диво, иной разъ даже думается, будто ужь и самъ чортъ теб не брать! Ну, а тутъ опять какъ столкнулся гд нибудь съ какимъ нибудь важнымъ лицомъ, глядишь — сень-пень да и смерклось, и оскся ужь, такъ и перетрусишься его, какъ заяцъ косой. Первый-то годъ, какъ поступилъ туда въ услуженіе, все прятался по закоулкамъ. Чуть этакъ заслышишь издали звякнетъ сабля, или что нибудь этакое — ну, сейчасъ и въ кустъ: куда нибудь въ темный уголокъ и маршъ! А тутъ, какъ по обсмотрлся посл, ну и поговаривать сталъ, — кто этакъ о чемъ спроситъ. А тамъ какъ попривыкъ совсмъ, такъ и смлости поприбавилось.— У придворнаго у истопника, у моего пріятеля, былъ дядя гвардеецъ — такой лихой бакенбардистъ, чудо! вотъ этакія помелы висятъ у него тутъ съ обихъ сторонъ на щекахъ, — такъ онъ намъ тоже часто разсказывалъ много хорошаго. Парады такіе, что и….

— Слышишь, Никишка?

— Ну, молчи, лшій, — не мшай.

— А славная тоже это штука — майскій парадъ, продолжаетъ петербургскій человкъ: — я вонъ посмотрлъ теперича третьяго дня: прокурорскій барченокъ вотъ съ Васей разставили во столу своихъ деревянныхъ солдатиковъ, ну я припомнилъ, какъ бывало въ Петербург, глядишь этакъ же на Царицыномъ-то лугу. Артиллерія несется теб на встрчу, такъ что земля-то вся дрожитъ — настоящій громъ небесный идетъ за тобой по земл, отъ одной проклятой стукотни такъ заползешь куда нибудь подальше въ канаву, особливо, какъ тяжелое-то орудіе лзетъ, гулъ такой, какъ свта преставленье: а еще замтьте, не валятъ ни въ кого, а просто только дутъ! Генералы тутъ летаютъ взадъ и впередъ, какъ вихри какіе — вс на коняхъ верьхами. Войска вс вытянуты въ струнку, ну, также съ разными музыками проходятъ мимо палатки царской, пыль такую пустятъ въ глаза всмъ, что просто не дохнешь! Ну, а все вило смотрть издали, когда этакъ вс-то идутъ церемоніальнымъ маршемъ, кричатъ: ‘ура!’ да полегохоньку подвигаются впередъ. Вотъ дьявольщина выходитъ: когда вдругъ протрубитъ трубачъ и всмъ вскомандуютъ: ‘маршъ-маршъ!’ ну, тогда ужь держись: того и гляди, что нибудь случится. Такъ вихремъ и летятъ. Ну, а съ стороны все-таки пріятный видъ. Чичайно привлекательно!

‘Эхъ! дай Господи только скоре-бы вырости, а то, какъ только буду большой, выучусь хорошенечко грамот, отпрошусь у мамы и сейчасъ же уйду туда, къ царю, въ ламповщики. Ну что здсь? — просто наплевать на все!’

А питерскій дяденька вздохнетъ еще о прошломъ своею жить-быть въ Петербург, задумается надъ своимъ прошлымъ страхомъ, громогласно пропоетъ подъ гитару: ‘Коль славенъ Господь въ Сіон’, добавитъ глупой дворн, что это же самое чудесно наигрываютъ въ Петропавловской крпости колокола, и потомъ уже прибавитъ какъ будто въ заключеніе: ‘А удивительно подлажены эти колокола, точно органчикъ какой, такъ и выигрываютъ, просто прелесть! ‘Боже царя храни’ тоже играютъ и тоже чичайно хорошо! — очень похоже, словно музыка какая полковая. Ну и нельзя не молиться за него: однимъ словомъ — царь! Онъ, братецъ ты мой, добрйшій у насъ, чудо! никого не обидитъ словомъ, Боже сохрани! Да чего какъ еще: онъ до того добръ, что вотъ, напримръ, на пасху, или на новый годъ тамъ этакъ, въ какой нибудь такъ праздничный день царскій, или на именины чьи нибудь, такъ мало того, что генераламъ-то всхъ большимъ придворнымъ по кресту да по звзд подаритъ, да лентами ихъ разукраситъ, фрелинамъ-то пришпилитъ по звзд, а для перваго-то дня праздника, такъ и дрянцу-то всю — насъ-то, напримръ, задворниковъ — и то всхъ обдлитъ: кого чинами, кого деньгами, да еще что-о? — до гроба этого не забуду — эхъ, какъ теперь помню! и я подошелъ съ прочими — самъ христосовался съ нами!’

‘Фу, ты Господи! какой царь-то у васъ, просто чудо!’ думаетъ Вася.— И эта послдняя всть такъ изумляетъ всю дворню, что даже самъ форейторъ Микишка, и тотъ останавливается съ разинутымъ ртомъ, и тотъ произноситъ очень явственно: ‘Э!’ между темъ какъ всей дворн извстно было, что Микишка съ роду ничему не дивился, да и не имлъ этого глупаго обыкновенія. Сама старая Іоновна, и та призадумалась и вздохнула, тятя съ мамой уставились и смотрли въ землю, а Вас маленькій только и думаетъ о томъ, какъ бы ему скоре вырости, отучиться, бросить тятю и милую маму, и уйти туда къ царю въ ламповщики.

А дяденька посл такихъ правдивыхъ разсказовъ обыкновенно на время перестаетъ говорить о Питер, беретъ гитару и такъ плавно и нжно начинаетъ распвать: ‘Боже царя храни’, — гораздо лучше самаго Василья Иваныча, — басомъ еще.

Петербургскій человкъ, какъ будто желая подманить Васю въ свой волшебный Питеръ, начнетъ еще иной разъ разсказывать Павлу Кузьмичу и объ удовольствіяхъ столицы: о томъ, напримръ, какъ часто бывалъ онъ въ итальянской опер и театр, о томъ, какъ такъ страшно дорого платятъ за одно мсто и за одинъ вечеръ т, кто садится къ представленію ближе, и, напротивъ, какъ мало и дешево платилъ онъ самъ, потому что садился въ раекъ, и выбиралъ себ такое славное мсто, откуда все видно, какъ съ колокольни.— ‘Хотя, говоритъ, и не разберешь, что тамъ впереди, за версту отъ тебя, поютъ и говорятъ актеры, ну а все-таки такъ хорошо, что этого нельзя никакими манерами и пересказать, ничего этакого нтъ здсь, да и быть не можетъ, да и представить себ нельзя, какъ хорошо тамъ на театр! Другая шельма такъ выведетъ голоскомъ да пискнетъ на конц, что весь театръ, такъ и зареветъ фору, — точно сбсятся вс. А эти плясуньи, чортъ-бы ихъ ободралъ, такія выдлываютъ ногами финтифлюшки передъ публикой, — просто ужь только рукой махни! Другая, проклятая, об ноги задираетъ въ-разъ выше головы!…’

— Тьфу, какая скверность! — плюнула неутерпвшая мама, а Іоновна такъ даже перекрестилась и прошептала: ‘съ нами крестная сила!’

— Э, нтъ, нарченная кумушка, ты погоди — не плюйся: я самъ сперва также думалъ, что это скверность, а тутъ какъ раскусилъ эту штуку, такъ вышла просто — прелесть. Во-первыхъ, он вс въ штанишкахъ, — значитъ тутъ, нтъ ничего этакаго-такого… а во вторыхъ, ты себ представить не можешь, какія она штукенціи вырабатываетъ обими ногами, — просто мое почтеніе! Засмотришься на все.

— Ну, да вы вдь вс таковскіе: вамъ-бы только погоготатъ было надъ чмъ. А по моему, такъ женщин все-таки не приходится такъ кобениться передъ мужчиной.

— Напрасно ты такъ думаешь! она вовсе не кобенится, а это ужь танецъ такой выдуманъ, — по театральному.

— Чортъ, я думаю, выдумывалъ тамъ и танцы-то ваши, прости Господи!

— Да ужь чортъ-ли, дьяволъ ли, я не знаю наврное, который изъ нихъ, знаю только, что танцовщица на сцен длаетъ чичайно привлекательный видъ. Самые старики со звздами, у которыхъ плшь вотъ съ это ршето, и т вс выскакиваютъ изъ креселъ, какъ пробки, да стучать теплыми сапогами.

— Да, разсказывай. Я думаю, тамъ и старики-то ваши почтенные такіе, что ой-ой…. Свистни только двка-халда, такъ, поди, любой готовъ пуститься съ ней въ присядку не только въ театр, хоть передъ храмомъ божьимъ?

— Есть тотъ грхъ — и это бываетъ: ну, за то тамъ пляшутъ и передъ гробовой доской, живутъ весело!

— Ну, до смерти пляшутъ, такъ когда не весело жить? Въ могилахъ-то тамъ не поютъ-ли хоть псни?

— Этого наврно не могу теб сказать, кума, — не знаю.

Веселый петербургскій человкъ, посл этого отвта, о чемъ то слегка задумался, но тотчасъ-же очнувшись, по прежнему сталъ весело продолжать свой разсказъ.

— А какія тамъ, братецъ ты мои, холщевыя небеса представляютъ на театр, говорилъ петербургскій человкъ, обращаясь съ рчью своей боле къ Павлу Кузьмичу: — или теперича волны морскія изъ досокъ устроютъ, такъ съ непривычки-то просто ты не различишь ихъ съ настоящими!

— Вотъ какъ?

— Право, не различишь. Дождикъ у нихъ, у чертей, какъ настоящій, такъ и зашумитъ, какъ вонъ у насъ здсь днемъ, да еще что? — представь себ это: не сухой, а настоящій, какъ есть, мокрый дождикъ, такъ и польетъ сверху на сцену ливнемъ.

— Что за шутъ?— Ну такъ всхъ и перемочитъ? актеры-то какъ же? или они прячутся на это время?

— Вотъ въ томъ-то и штука, что и не прячутся: тутъ же подъ дождемъ стоятъ, да ихъ не мочитъ ни капли.

— Это ужь какая-то дьявольщина выходитъ наконецъ! Ну, какъ теперича человкъ стоитъ подъ дождемъ и вдругъ его не промочитъ? Этого не можетъ быть.

— Не можетъ да можетъ — у нихъ, видишь, такъ ужь устроено: машинами, значитъ, все поддлано.— Или теперь еще представятъ вонъ дворецъ самой русалки Лесты. Что это за прелесть такая! просто не выговоришь, какъ это хорошо: словно пожаръ какой, такъ и горитъ весь золотой бумагой да фольгой. Музыка въ это время такъ, мн кажется, и реветъ словно корова съ громомъ. Однихъ барабановъ при ней, такъ чортъ знаетъ сколько: такъ вс и зудятъ, какъ тревогу. А тутъ и пойдутъ еще: и цимбалы жидовскіе, и бубенчики, и колокольчики, и гремушки, и трещотки, и крякалки еще какія-то — чортъ ихъ знаетъ — трубы военныя.— Другая бестія такъ теб крякнетъ въ самое ухо — словно буравомъ просверлитъ всю голову, — поморщишься только, ну, а ничего — вынесешь! Настоящіе знатоки говорятъ, что безъ этого нельзя: крякалки, слышь, въ хорошей музык такъ же нужны, какъ колокола и турецкіе барабаны. Мн вотъ тамъ понравился больно турецкій-то барабанъ въ Александринскомъ театр: ну, тотъ ужь барабанъ! — настоящій шельма — пушка, какъ ухнетъ, такъ все и заглушитъ! За-версту отъ театра-то раздается: такъ весь оркестръ на немъ и вызжаетъ, его ужь только и слушай, словно колоколъ какой нибудь соборный, такъ безъ-умолку и гудитъ! Такъ же, помню, мн понравились очень какія-то чертовскія мдныя тарелочки: такъ, бестіи, звякаютъ, словно кто въ раму, или въ сотню стеколъ кирпичемъ хватитъ, канальство! такъ что и человка-то испужаетъ спервоначала. Вотъ какова тамъ музыка театральная! Сто двадцать человкъ, братецъ ты мои, сидитъ всегда въ одномъ театр! да еще что-о!— одинъ играетъ на трехъ инструментахъ, особливо вотъ изъ барабанныхъ-то музыкантовъ. А какъ вс-то примутся отдергивать какую нибудь увертюру, такъ-просто стонъ стонъ, такой пойдетъ трескъ и ломъ во всему театру, громче пожару, турецкій, шельма, барабанъ такъ и усаживаетъ — прелесть! кондробасы какъ медвди ревутъ, а этихъ пискуньевъ-скрипокъ — дряни — такъ вовсе ужь и не слыхать ни крошечки! А какъ да къ этому еще громъ теб на сцен представятъ съ провалами, или молнію, въ какой нибудь этакой волшебной піес, гд люди — черти, обшитые въ черное сукно, бгаютъ по сцен, такъ другой съ непривычки-то такъ ужь и пришипится гд-нибудь въ темномъ уголк въ галлере, — боязно, даже страшно сдлается ему. Ужасть просто!— Вотъ какъ тамъ работаютъ на театр.

— Н-да, отвтилъ молчаливый Павелъ Кузьмичъ.

А петербургскій человкъ тутъ же, какъ будто кстати, тотчасъ началъ разсказывать молчаливому своему слушателю о торжественномъ служеніи митрополита, особенно въ дни царскіе, въ которые онъ всегда ходилъ въ соборъ.

— А пвчіе, братецъ ты мой, митрополичьи, такъ ужь и говорить нечего, особливо вотъ когда идутъ толпой по парадной-то форм: не поймешь, что это такое на нихъ: просто прелесть — заглядишься: какъ жаръ-птица, вс горятъ въ золот, басономъ обложены круговъ, просто вотъ въ ладонь шириной. А потомъ какъ поютъ! эхъ и не говори. Придешь этакъ иной разъ изъ собору-то послушавши ихъ, такъ цлый день въ ушахъ все гудитъ и отдается пвчими.

По людской раздался Васинъ вздохъ, а старая Іоновна произнесла только: ‘Господи’! Тятя съ мамой молча и набожно смотрли въ землю.

— Э, да ужь и разсказывать-то всего не хочется, такъ хорошо!

Затмъ петербургскій человкъ отчаянно махнулъ только рукой, и съ какимъ-то горемъ и досадой добавилъ заключеніе:

— Э-эхъ, Питеръ, Питеръ!… славный ты, братъ, былъ для меня городишко! какъ-бы можно, можно — ихъ! татъ сейчасъ и улетлъ бы туда живьемъ! Да, ей-Богу такъ.— Ну, что мы живемъ-то здсь?— вдь небо только коптимъ сальными огарками больше ничего. Баре вонъ вдь тоже называются, — положимъ хоть наши вотъ. Ну, и есть все у нихъ: и чины, и деньги, и имньице порядочное, и все этакое приличное при дом, а какъ посмотришь теперича на ихъ житье-бытье домашнее, — ну, что въ немъ путнаго? — сидятъ только вонъ по угламъ, да сопятъ про себя, да дремлютъ, да позваютъ! — Нтъ, тамъ не позваешь, небось! — уснуть теб не дадутъ порядкомъ: часу до втораго все ходенемъ ходитъ, весь городъ дрожитъ отъ скачки каретъ, возковъ, да Ванекъ со своими дребезжалками. А тамъ угомонились часъ-другой, смотришь, въ четыре-пять опять пошла возня: вс идутъ и дутъ, и такъ день цлый, какъ нетолченая труба, улицы такъ полны народу, какъ здсь на пасху никогда не бываетъ. Тамъ Невскій проспектъ одинъ, или эта тамъ, какъ бишь еще? — Милліонная, съ Гороховой — такъ это просто тысячи, — право, въ торговой бан у насъ по субботамъ меньше народу. Или эти опять гулянья, напримръ, перваго-то мая?… Впрочемъ перваго мая, пожалуй, иной разъ и носъ отморозишь, — а вотъ въ іюн въ Петергоф, или въ Стрльн, что это такое? пылища, давка, народу-народу! яблоку негд упасть. А ужь какъ вечеръ придетъ да садъ освтятъ, да заиграетъ во всхъ концахъ музыка всякая, и на трубахъ, и на скрыпкахъ, и на инструментахъ разныхъ, и всякая этакая духовая и роговая, или просто новая — голосная, да подхватятъ псенники жуковскіе, или какіе нибудь другіе этакъ лейбъ-гвардіи гренадерского полка — семеновцы, или преображенцы, — такъ просто такъ ужъ и разинешь ротъ, и осовешь, и растаешь, и дурь какая-то на тебя нападетъ, и глаза разбгутся: такъ ужь и не знаешь, смотрть-то на что!…

Петербургскій человкъ въ этомъ мст воодушевился. Вс дворня сдвинулась въ тсный кружокъ, и вся дворня слушаетъ его молча и внимательно, гораздо внимательне домашняго своего законоучителя Ларивоныча. Маленькіе Вася съ дтскимъ любопытствомъ думаетъ про себя: ‘эхъ, кабы все это да мн пересмотрть когда нибудь!’

Питерскій дяденька продолжаетъ дальше:

— До чего, братецъ ты мой, доходитъ тамъ этотъ народъ! Возьми, что хочешь, — все тамъ не по нашему. Коснись вотъ хоть самаго этакого-такого: ну вотъ возьмемъ примрно теперича хоть лавочку распивную. Ну — лавочка, по нашему, такъ лавочка и должна быть — ну, словомъ, кабачокъ! Кажись, вдь что такое? Ну кабакъ, такъ кабакъ и есть: ну — бочка, стойка, лавка, грязъ — только вдь, кажись по нашему? — Ничего не бывало: такъ теб шельма откупщикъ-цаловальникъ распишетъ ее и внутри, и снаружи — войти пріятно, словно въ собраніе какое благородное, или въ маскерадъ, — да-а, какъ честный благородный человкъ! Тутъ теб мамзель какая нибудь въ шляпочк, зонтикомъ поигрываетъ да поглядываетъ умилительно, дескать: не угодно ли пройтись по хересамъ? тамъ гусаръ какой нибудь золотой смотрятъ чернымъ глазомъ въ стну, да молча покручиваетъ усы, еще прикрикнетъ для важности, шарманка въ уголк турлыкаетъ какую нибудь околесину, гардинка тоже растопырена на окн, цвточекъ посаженъ въ баночку для украшенья, и у лампы тоже зашалитъ, бестія, вечеромъ. Закусочка тамъ мило нарзана кусочками на тарелочк, селедочка съ лучкомъ приготовляются и перчикомъ обсыпана, бутербротцы по три копйки серебромъ тутъ же гд нибудь торчатъ, графинчикъ полненькій и аккуратненькій съ ночной красавицей, ну и очищенная наша тутъ же присутствуетъ — нельзя и безъ нея. Все это такъ мило — чистенько. Порційку селяночки подвергнетъ теб ловко шаркунъ-ярославецъ, спросишь чаю — ну и чай тоже съ такимъ вывертомъ подмахнетъ, что только чашки задрожатъ на поднос. Выпьешь когда съ пріятностью, — ну и побесдовать всегда есть тоже съ кмъ. И чиновники вдь временемъ заползаютъ туда — ничего, потому что все чистенько, съ ними побалагуришь — ничего, говорятъ, тамъ не воротятъ этакъ рыло въ сторону, какъ здсь вонъ какой нибудь калеской легистраторъ, такъ были бы только денежки любезныя въ карман, и съ крестомъ тебя обниметъ, не только съ пряжкой безпорочной. Вс друзья, только деньги имъ за дружбу заплати.

Петербургскій человкъ остановился, что съ перевести духъ.

— А деньги Петербургъ любитъ! ай-ай любить онъ деньги, это престо какой-то омутъ, такъ ужь и держись за оба кармана, такъ и рвутъ у тебя изъ рукъ по-собачьи во вс стороны. На однихъ Ванекъ въ мсяцъ-то уйдетъ не десятокъ рублей, — сущіе разбойники! Тотъ теб кричитъ: ‘баринъ, дай на водочку’, этотъ: ‘ваши благородіе, на табачокъ’, ну и давай, а то, собака, обругаетъ такъ при всхъ на улиц и острамитъ. Еще, говорятъ, баринъ называется — фуфлыга, больше ничего, одно слово, божьяго, говорятъ, человка-извощика ограбилъ, я ужь, говоритъ, знаю, что за меня Господь накажетъ. А чего накажетъ: самъ какъ разбойникъ, глаза красные, и еще пьянъ, какъ сапожникъ. Вотъ теб и накажетъ Господь! А денежки все-таки ему подай. Тутъ прачка съ тебя теребитъ столько, что просто волосы становится дыбомъ — блье, говоритъ, у вашего благородія больно было грязно. Хорошо, если еще смазливенькая попадется, такъ скоро съ ней помиришься, а нтъ, такъ такой бестія шумъ подыметъ, просто пыль коромысломъ пойдетъ, — не отвяжешься отъ нея. А въ ряды тамъ ужь и не ходи — не думай, ни-ни — такой соблазнъ, что просто ни на что не похоже: никакъ не вытерпишь, хоть бездлишку ненужную да купишь. А вотъ эти треклятые, жидконогіе французики-магазинщики — особливо на Невскомъ пришпехт въ магазинахъ — ну такъ тамъ дерутъ ужъ! — живьемъ, канальство! Перчатишки такіе какіе нибудь — такъ на мизинецъ-то не напялишь ее, бестію, и кожа-то на ней словно бумажная, тоненькая, такъ что и носить-то, кажись, нечего, — а смотришь, рубль, полтора, а не то такъ и два серебрецомъ! Вотъ тутъ такъ ужь ухаютъ наши баре денежки. Такъ тысячи и летятъ на какіе нибудь финтифлюшки-финтифлю. У меня тамъ знакомый былъ изъ конторы — трубочку ходилъ ко мн покуривать — такъ онъ иногда говаривалъ: ‘врите ли, говоритъ, все жалованье уходить на одн перчатки’! И это врно — ужасно дорого. Да что перчатки — одн ли такъ перчатки: булочники тамъ нмцы, и т изъ булокъ себ выстраиваютъ трехъ-этажный каменные дома, да выдаютъ дочерей своихъ замужъ за генераловъ! Вотъ какъ-съ! Сапожники строятъ дачи себ, да разъзжаютъ на такихъ рысакахъ, что другому барину здсь и во сн не приснится. Ну, а все оттого, что дерутъ со всмъ, такъ безъ зазрнія совсти лупмя и лупятъ! И вдь это не одни сапожники, а вс! Попробуй, попроси ты тамъ кого нибудь сходить куда нибудь, онъ и за это слупитъ съ тебя деньги. Да еще что: ну, положимъ покупаешь ты хоть товаръ. Ужь чорть бы съ нимъ, и что онъ береть съ тебя дорого, — говорятъ же вдь у насъ здсь ‘дорого, да мило?’ — нтъ-съ: возьметъ дорого, да надуетъ тебя и обочтетъ, да еще отпуститъ-то съ тобой такую чертовщину, что ты и не разберешь посл: что это у тебя куплено? За то, все это съ улыбками канальскими, разговорцами, да такой божбой, которой и самъ дьяволъ не вритъ, не только люди. Тамъ есть, напримръ, помойная яма, такъ-называемая — Щукинъ дворъ. Вотъ ужь гд пословица-то говорится: ‘на то щука въ мор, чтобы карась не дремалъ’. Ужь тамъ не дремли карась, — цликомъ тебя, шельмы, проглотятъ! штанишки съ тебя ходя снимутъ — не услышишь, крестъ съ шеи отгрызутъ, если вздумаютъ съ тобой похристосоваться на пасху — вотъ каковъ тамъ народецъ православный, — да! Божба у нихъ, такъ это вмсто закуски какой-то, какъ хлбъ солью, такъ и посыпаютъ, бестіи, и надуть кого нибудь, — такъ это все равно, что утромъ помолиться Богу: безъ этого онъ ужь и дня своего не начинаетъ, — тошно ему, если до завтраку не усплъ обшельмовать человкъ десятокъ. Вотъ туда то-же прізжіе олухи царя небеснаго много спускаютъ своихъ денежекъ.— А все приманка на дешевизну. Часы ли безъ потроховъ, сюртукъ ли безъ рукавовъ, брюки ли на одну ногу, или на об до колнокъ, сапожки ли щегольскіе съ бумажной подошвой — тамъ все можно купить и сходно, и дешево! Съ такимъ почтеніемъ все это засунетъ теб въ карманъ, бестія, что ты дома и навозу-то не выгребешь въ дв недли. И дешево, и сердито! Ну, за то ужь домой неси, такъ не тряси, дорогой никому не показывай, а то и самъ нахохочешься до слезъ, да пріятель-то твой наплачется съ тобой до-сыта. ужь если купилъ, примрно, въ апраксиномъ, или щукиномъ, хотъ мыла кусочекъ, такъ неси его до дому въ горстк, а въ карманъ не клади — и не думай: мокренько только останется — все уплыветъ дорогой въ Неву, — поэтому врно оно и называется ‘Невским’ по всему Петербургу. Я самъ сначала повадился ходить туда покупать фраки. Пять рублей пара, — думаю себ: вдь это шалина, — дешевле пареной рпы!— дай хватимъ и мы? ну, и хватилъ горяченькаго до слезъ! Какъ принесъ его домой, голубчика, да какъ распялилъ его на себя середи дня-то благо, ну и пошла писать! Гляжу: въ спину залеплена такая четвероугольная заплатища, съ окошко величиной, какъ у исправнаго арестанта, рукавъ одинъ, правый — красный, лвый очутился содраннымъ съ ломберваго стола — зеленый, фалда одна за какимъ-то дьяволомъ — врно для красы, что ли?— приставлена коричневая. Ну, а другую съ воротникомъ?— мы какъ пристально ни разглядывали, — такъ и не могли разсмотрть, какого она цвту? Называли посл черной, потому только, что весь фракъ разношерстный купленъ былъ за черный. И только. Въ другой разъ я купилъ тамъ же себ къ свтлому празднику лакированные сапоги. И далъ еще тогда что-то очень дорого, думаю: ‘купить, тамъ купить подороже, а то вдь опять надуютъ’. Къ заутрени-то пошелъ въ новенькихъ, а отъ заутрени-то пришелъ на своихъ собственныхъ подошвахъ, а новенькія-то отклеились да въ церкви остались у праздника! Вотъ и только. А куплено было еще по знакомству: въ великую пятницу такъ, мошенникъ, распинался предо мной, словно присягу принималъ на врность отечеству. Ходилъ-было тутъ на третій-то день праздника къ нему поругаться, и сапоги носилъ даже напоказъ съ тми же голенищами и возвратился вспять. Говорю: ‘разв не совстно теб для такого великаго праздника?’ Только ухмыляется, аршинникъ безсовстный.— Спрашиваю: ‘что длать мн теперь съ ними?’ — да что, говоритъ, длать уже теперь съ ними — все сдлано, разв вотъ что, говоритъ, еще: ‘весна теперича идетъ, такъ скворешницы изъ нихъ хорошо устроитъ.’ — Каково это вамъ покажется, слышите?— изъ пятирублевыхъ-то лакированныхъ сапожковъ, не надвая ихъ ни разу, скворешницы устроитъ? — Ну, я татъ взялъ плюнулъ, да и ушелъ домой.

Павелъ Кузьмичъ тоже молча плюнулъ и куда-то ушелъ. А Микишка-форейторъ, который никогда и ничему не удивлялся, въ этотъ разъ почему-то громче всхъ прокричалъ: ‘ай-ай! вотъ такъ Штукинъ-дворъ! да тамъ какіе-то черти живутъ вмсто людей?’…

На этомъ слов точно оборвался разсказъ петербургскаго человка, и затмъ вся внимательно слушавшая дворня побрела по своимъ мстамъ, въ свои темные, невидимые закоулки.

Петербургскій человкъ, какъ-то посл ужь, далеко посл описанія помойной ямы и Апраксина двора, досказалъ внимательной дворн о какихъ-то еще благородныхъ мошенникахъ петербургскихъ, о которыхъ маленькій Вася — и внимательно слушая — ничего не понялъ, понялъ только, что дяденька называлъ ихъ ‘мазуриками’ и ‘салопницами’, да въ заключеніе еще такъ громко закричалъ:

— Это не то, что въ Москв! придетъ мошенникъ въ толкучку примрить сапоги, да прыснетъ изъ лавки такъ, что только каблуки засверкаютъ: опорки свои безъ подошевъ оставитъ купцу, а въ новенькихъ на-здоровье пощеголяетъ. Это не то! Въ Петербург обработываютъ дла свои почище Москвы. Тамъ, если увидалъ ты, что мазурикъ вытягиваетъ у тебя изъ кармана платокъ, да спросилъ его: ‘что ты длаешь?’ онъ ужь не убжитъ отъ тебя во-московски, нтъ — шалишь! Онъ просто отвтитъ: ‘ничего, говоритъ, не длаю’, — пойдетъ прочь да посвищетъ. Вотъ и только. Въ Петербург вотъ какъ воруютъ мазурики: что съшь ты, и то изъ тебя вытащутъ — не услышишь. Да!

Дворня дико захохотала, а Микишка добавилъ дурковато: ‘вотъ такъ Питеръ, глаза вытеръ!’ И затмъ петербургскій человкъ пустился уже въ описаніе великолпныхъ улицъ петербургскихъ, да въ разсказы о томъ, что по мостовой петербургской можно такъ же танцовать, какъ ‘по мосту-мосту, по калиновому’.— ‘Петербургская, говоритъ, шоссея идетъ и за Петербургъ Богъ-знаетъ куда, и везд-то она такъ гладка, какъ вотъ этотъ столъ’. Не сказалъ только ничего петербургскій человкъ объ улицахъ Плуталоной и Теряловой, да почему-то не знаю, опустилъ безъ описанія улицу Петровскую, въ которой живутъ чиновники небольшаго полета, безъ четвертака даже на Ваньку, и питаются великопостно грибами, тутъ же растущими у нихъ на тротуарахъ, — на тхъ самыхъ тротуарахъ, которые на столбахъ своихъ висятъ, какъ балаганные канаты, и покачиваютъ на себ чиновниковъ своихъ, какъ балаганныхъ плясуновъ! Да! только объ улиц Петровской, о тротуарахъ, лзущихъ кверху отъ наводненія, да о мелкихъ чиновникахъ, боящихся глубокаго паденія, и умолчалъ петербургскій человкъ, а то онъ все звалъ, все видалъ и все разсказывалъ.

Вс эти волшебныя сказки о Петербург такъ располагаютъ Васю къ дяд, что онъ всюду слдитъ за нимъ, чтобы только послушать, какъ и что будетъ говорить новый петербургскій человкъ.

А эти новыя стороны жизни петербургскаго человка? Его умнье одваться чистенько, носить скворчиные жилеты, дудками брюки и востроносые стерляжьи сапоги, особенное умнье повязывать узелки передъ зеркаломъ и наворачивать на шею свою хомутину, которую петербургскій человкъ выставлялъ на груди своей то пирамидой, то просто копромъ, смотря по-очереди моды, которую онъ самъ же и выдумывалъ, умнье выдергивать изъ кармана часы, прищуристо посматривать на нихъ и показывать ихъ внутренній механизмъ безтолковой дворн, умнье иностранное не валяться по-русски, и не пачкаться, какъ дворовая скотина Николашка, умнье, на манеръ военнаго, ловко закручивать усы, отбрасывать залихватски назадъ голову и размахивать резонно-некстати руками, умнье лихо отдергивать на гитар трепака съ ‘барыней’ да Ваньку съ Танькой, и торжественно разсказывать пошло-занимательный вздоръ лакейскій, умнье наконецъ размашисто и широко высказывать себя передъ всми, какъ птица высшаго полета. Все это, какъ новость, чрезвычайно интересовало Васю. Съ другой стороны, бойкая рчь петербургскаго человка, которую дяденька ршительно не процживалъ сквозь зубы, какъ цдила ее большая часть дворни, какъ будто пожевывая да потягивая съ языка по одному только слову, его ухорское пніе пошловатыхъ театральныхъ куплетовъ, которыхъ прежде не только Вася, и самая дворня не слыхивала, его лихія манеры и фарсы, нисколько не похожіе на манеры мшковатаго Павла Кузьмича и всей прочей дворни, объвшейся барскаго дароваго хлба. Все это, какъ новость, чрезвычайно занимало Васю, и Вася такъ началъ поглядывать и засматриваться на своего питерскаго дяденьку, какъ обыкновенно поглядываетъ дикообразый провинціалъ деревенскій, въ первый разъ увидавшій передъ собою человка столичнаго, и поглядываетъ на него до тхъ поръ, пока окончательно не раскуситъ, что за птица передъ нимъ — этотъ человкъ столичный? Сегодня и завтра видя и слыша все новое, невиданное и неслыханное имъ прежде, Вася наконецъ такъ принялся слдить всюду дядю, какъ астрономъ новую любопытную комету.

Правда, что вліяніе этой кометы на жизнь моего героя было непродолжительно и невелико, однако очень важно, потому что впечатлнія дтства сильны и неизгладимы, и часто впослдствіи отражаются въ жизни человка. А поэтому я считаю здсь нужнымъ еще сильне освтить картину и ярче показать сущность, что такое, въ самомъ дл, былъ этотъ дядя изъ Петербурга?

Надобно отдать справедливость: этотъ человкъ былъ не изъ числа тхъ буффоновъ, о которыхъ у насъ обыкновенію говорятъ: ‘онъ уметъ бахвалить — и больше ничего!’ Нтъ, онъ дйствительно имлъ врожденныя способности русскаго человка, и способности очень сильныя, но растратилъ имъ на мелочи и пустяки. Онъ кое-что видалъ и слыхалъ, и не только бойко читалъ, писалъ и рисовалъ, а даже съ грхомъ пополамъ прочитывалъ конфетные билетики по-французски, да говорилъ съ дворней въ-шутку ‘гутъ-моргенъ’ по-нмецки. Конечно, при этомъ онъ ничего не смыслилъ въ русской грамматик, ну да этого съ него и требовать было нельзя. Скажите-ко по совсти, кто у насъ смыслитъ русскую грамматику? За то петербургскій человкъ много слыхалъ объ Лондон, Париж, Варшав, о земляхъ аглицкой, галанской, французской, исключая конечно самой близкой къ намъ земли — нмецкой и о которой безпрестанно говорили съ нимъ въ Петербург тутошные иностранцы. Онъ даже фальшиво наигрывалъ на фортепьяно, разставляя по немъ руки на подобіе каракулей или граблей, смотря по характеру музыки. Словомъ, это была такая же недодлка въ образованіи, какъ барышня, окончившая курсъ въ частномъ пансіон Шиссенталя, — кажется, въ город Самар?— и разница между ними заключалась только въ томъ, что барышня, окончивъ курсъ, только чуть-чуть разставляетъ по гитар свои соломенные пальцы и чуть-чуть тренькаетъ на ней и поетъ, — никакъ не боле ‘кольца души-двицы’, или много-много разв: ‘прощаясь, ангелъ мой, съ тобою’, — между тмъ какъ петербургскій человкъ —мы уже знаемъ — лихо отдергивалъ на гитар все, что ни попадалось, и даже ‘Ванька Таньку полюбилъ’ — на гармоник. А что касается до пнья, такъ иногда и такъ отдиралъ громко, что маленькій Ваня уползалъ отъ него подальше съ испугу, а Вася, съ изумленіемъ посматривая на дядю, только шепталъ: ‘эхъ, Господи, какъ онъ закатываетъ — просто, ого-го!’

Что же касается до другихъ клочкообразныхъ свдній въ какихъ бы то ни было наукахъ, такъ петербургскій человкъ надъ барышней, кончившей курсъ въ степномъ пансіон, бралъ ршительный верхъ. Онъ, напримръ, не только видалъ, а даже разъ прочиталъ до конца алгебру, о которой кончившая курсъ барышня только и слыхала, что есть на свт книжка алгебра, онъ, напримръ, въ геометріи былъ до того силенъ, что въ квадратномъ пол могъ даже высчитать число десятинъ, между тмъ какъ кончившая курсъ барышня-степная о геометріи только и слыхала одно, что геометрію знаетъ ея папаша-землемръ.

Наконецъ петербургскій человкъ архитектуру зналъ такъ хорошо, что даже спорилъ съ ярославскими плотниками о постройк мостовъ поперекъ рки, а не вдоль, и о постройк тротуаровъ вдоль улицы, а не поперекъ, а въ техник былъ до того силенъ, что отъ него далеко летли щепки и чурбаны, когда онъ, вмсто ярославскаго подрядчика, самъ отхватывалъ что нибудь скоблемъ или топоромъ, — между тмъ какъ кончившая курсъ барышня въ обихъ этихъ наукахъ ршительно ужь не смыслила ни уха, ни рыла! Въ заключеніе, ученый Васинъ дядя привезъ съ собою изъ Питера такіе чертежи и проэкты судовъ съ колпаками, да котловъ съ паровиками, что называлъ ихъ не иначе, какъ умными вещами, о которыхъ кончившая курсъ губернская барышня не только никакого не имла понятія, а даже самую бумагу-то, на которой они были нарисованы, считала годной только на папильотки, да на зашпиливаніе вышитыхъ по канв туфлей со звздочками.

Что же касается до практики, то какая бы ни была эта барышня, хотя бы окончившая всевозможные курсы, все-таки ей и во всю жизнь не сдлаться на столько практичной, какъ былъ практиченъ петербургскій человкъ въ нкоторыхъ частяхъ человческихъ знаній и въ особенности въ механик. Онъ, напримръ, по прізд тотчасъ разобралъ часы, которые столько лтъ хранились подъ сро-бархатнымъ колпакомъ пыли, обдулъ ихъ, потеръ и заставилъ наконецъ идти и показывать не только одинъ вчный шестой часъ, — заставилъ высовываться изъ нихъ деревянную кукушку, и лайковымъ горломъ аккуратно, по-нмецки, куковать вс двнадцать часовъ, чему дивился не только Вася, а даже и отецъ его, Павелъ Кузьмичъ. Самъ Павелъ Кузьмичъ, посматривая на мудреный часовой механизмъ и покачивая головой, тихо проговаривалъ: ‘ай-ай, какой ты, братъ, Ерофеичъ, дотошный до всего!’ А петербургскій дядя принялся посл того устроивать еще, въ барской бан, кожухъ въ передбанник, и устроилъ его такъ, что при каждомъ отворяніи двери западня этого кожуха поднималась вверхъ, и паръ, вмсто того, чтобы ползать по потолку передбанника, да капать оттуда чортъ-знаетъ какою-то гадостью въ лицо самого Василья Ивановича барина, теперь, по приказанію петербургскаго механика, выползалъ весь въ дыру на подволоку, а оттуда въ слуховое окно на улицу, и тамъ уже капалъ, какъ ему угодно, лишь бы подальше отъ барскаго лица. Этому дивились уже не одинъ Павелъ Кузьмичъ съ Васей, а вся перепарившаяся въ бан дворня. Вс голые мужики и бабы останавливались передъ этой хитрой штукой и, посматривая ввергъ, проговаривали съ изумленіемъ: ‘ай-ай! онъ должно быть башка мозголовая: какую тутъ возстановилъ, братъ, дьявольщину!’ Но петербургскій человкъ и похвалой всей дворни остался все-таки недоволенъ, потому что посл всего этого онъ принялся еще устроивать какое-то хитро-ременное сверло для сверленія стали, да модель какой-то самодвижной втряной мельницы. И въ своей комнатк наверху, гд жилъ до этого степенный отшельникъ едосй Лупычъ — такую развелъ пропасть колесъ, валовъ, зубцовъ, шестерней, и такую выстроилъ изъ всего этого чортовщину, что на весь его трескъ, скрипъ, ломъ и стукотню, отъ сдланнаго русскимъ топоромъ механизма, часто прибгалъ къ нему наверхъ самъ испуганный Василій Иванычъ-баринъ — и тотъ въ свою очередь приговаривалъ: ‘Ерофеичъ! что ты, братецъ, какъ развозился съ твоими колесами? Это бда, ей-Богу, съ тобой! ты у меня и дрова-то вс переведешь на свои машины, топить-то намъ съ тобой нечмъ будетъ’, — на что Ерофеичъ всегда почти отвчалъ такъ: ‘ничего, сударь, много еще ихъ’. А Василій Иванычъ посл того торопливо уходилъ на половину жены своей и разсказывалъх ей о чудесахъ, которыя сотворилъ тамъ, наверху, петербургскій человкъ, и затмъ оба они приходили на верхъ еще подивиться на крпостнаго своего инженера-механика.

Что же, смотря на все это, долженъ былъ чувствовать Вася?— Отвтъ очень коротокъ: начиная отъ этой чертовщины — колесъ, до самаго воска моднаго стерляжьяго петербургскаго сапога — все влекло Васю непостижимой силой къ такому чудному петербургскому дяд.

Было время, когда Вася не могъ обойтись безъ того, чтобы не бгать по улиц тройкой, не кувыркаться турманомъ на сновал, не лазить по-кошачья и не длать всевозможныхъ, а иногда и невроятныхъ шалостей, могущихъ придти въ голову только изобртательному и свободному уличному мальчишк, — теперь онъ сталъ совсмъ не тотъ.

Было время, когда Вася съ поникнутой годовой грустно и медленно ползъ на тотъ же самый верхъ къ крестному учиться, — скука и тоска преслдовали его тамъ, и много-много слезъ было пролито на этомъ ненавистномъ верху! теперь совсмъ стало не то. Теперь, тотъ же самый Вася, только окончить свое форменное ученье у Асафа, не запрягая Азора въ корень и Джулки на пристяжку, весело бжитъ на тотъ же самый верхъ, даже норовитъ набжать на него съ одного маху: то есть, не переводя духу и растопыривая крошечныя свои ноженки на три и на четыре ступени. Бжитъ онъ туда затмъ, чтобы подробно выглядть и разсмотрть, какъ его дядя-машинный устраиваетъ тамъ свои машины, какъ его дядя-архитекторъ рисуетъ свои питерскіе дворцовскіе планы, какъ наконецъ его дядя-красильщикъ раскрашиваетъ черносажныя свои картинки, да такія нагія картинки петербургскія, какихъ Вася и отъ роду не видывалъ, живя въ темномъ углу у тяти съ мамой. И Вася до такой степени засматривается на все этакое, такое славное петербургское, что и сть ему вовсе не хочется: совсмъ забываетъ онъ о томъ, что ему нужно бы еще пообдать, змй попускать посл обда, да потомъ еще и пописать малую толику у Асафа. Теперь тотъ же самый Вася готовъ цлый день торчать наверху у петербургскаго своего дяди, вовсе нейдется ему въ избу, такъ и забывается само, что въ темныхъ конурахъ этой избы проживаютъ тятя съ мамой и Іоновна съ славной сказкой. Только и является онъ туда затмъ, чтобы наконецъ устроить все то, что окончательно пережилъ онъ у хитраго дяди. Жаль только одного, что устроивалось-то у него все какъ-то не такъ. Увидалъ, напримръ, Вася у дяди, какъ тотъ устроилъ подвижной календарь, Вася и самъ задумалъ-было устроить подвижной календарь, и бумажку даже ухитрился разграфить такъ же на клточки, да только чиселъ-то у него въ юлі написалось сорокъ-три! А то все было врно.

Между тмъ Павелъ Кузьмичъ, замчая отношенія сына своего Васи къ питерскому дяд, сталъ заискивать въ этомъ не простомъ человк, и даже для большаго сближенія съ нимъ, какъ только Марфа Семеновна представила случай, тотчасъ покумился, что онъ обыкновенно длывалъ со всми, кажущимися ему людьми порядочными, или могущими, по взгляду его, быть ему полезными. Онъ даже вскор посл того съ какой-то привтливостію выучился говорить: ‘кумъ любезный’, и съ какой-то особенной мягкостію и задушевнымъ выраженіемъ простоты выучился приговаривать: ‘куманекъ, куманечикъ, кумъ-голубчикъ, кумъ золотой и серебряный кумъ, краснобай ты нашъ, гусильки-самогудочки!’ Каждый день раза по два началъ онъ заманивать въ конурочку свою кума золотаго, приговаривая ему въ плечо привтливо: ‘пойдемъ-ко, пойдемъ, любезный вамъ золотой куманекъ, выкушаемъ съ нами чайку чашечку.’ А по праздникамъ тамъ даже и такъ умасливалъ кума золотаго: ‘пойдемъ-ко, серебряная ты наша головушка, подимъ-ко мы съ тобою малую толику пирожка, авось на сердц-то у тебя повеселетъ, а то ты вс врно о Питер своемъ воздыхаешь? А рыбка-то свженькая: вчера такого сазанчика поддедюлилъ, — что въ рогъ, то спасибо! А пирожокъ-то горяченькій: кума-то вонъ для кума постаралась. Садись-ко, любезный кумъ, хватимъ горяченькаго до слезъ!…’

И питерскій куманекъ безцеремонно пилъ чай и подалъ пироги кума простаго-провинціальнаго.

Однажды кумъ, золотой-краснобай, пришелъ къ Павлу Кузьмичу на чашку чаю въ тотъ уголокъ, гд, какъ намъ извстный, имлъ проживательство съ тятей и мамой нашъ Вася. По обыкновенію петербургскій человкъ началъ такъ: ‘у насъ, говоритъ, въ Петербург’…. и за этимъ чрезвычайно ловко pаcхвaлилъ то, какъ тамъ запросто, играючи, учатся всему царскіе дти, потомъ съ большой похвалой отозвался о томъ, какъ на военную ногу учатся кадеты, потомъ, какъ-то кстати, коснулся того, какъ и самъ онъ, несмотря на то, что былъ человкъ уже взрослый, много учился разнымъ наукамъ на заводахъ, да разнымъ художествамъ на машинахъ, ‘да сверхъ того, говоритъ, я дома еще по вечерамъ отъ-нечего-длать читалъ грамматику съ геометріями разными, да алгебру съ реториками всякими’. А подъ конецъ, чтобы ужь окончательно озадачить своею ученостію Павла Кузьмича, петербургскій кумъ-золотой началъ безпрестанно прихватывать въ рчь свою слова иностранныя, а разговорившись ршительно, онъ какъ будто для сильнаго выраженія своей петербургской рчи поставилъ на конц еще три въ разъ: ‘коронація’, ‘варьяція’ и ‘эмансипація’ — такъ что простой, обыкновенный человкъ Павелъ Кузьмичъ не только посл того нахмурился и потеръ себ лобъ ладонью, а прямо напыжился, какъ будто длалъ что-то понудительное, и съ сопньемъ и вздохами только подумалъ: ‘ну, человкъ! поди ты вотъ пойми, что онъ говорить! пусть ‘коронація’ — царевъ праздникъ, это я понимаю, а дальше-то?… Да дальше-то, видно теперича, хоть всю жизнь здсь проживи, не поймешь ничего этакого… Это, значитъ: какъ написано теб на роду быть человкомъ темнымъ, такъ врно теперича и въ могилу сойдешь человкомъ темнымъ! Такъ ужь, вишь, Господу-Богу угодно!…’

И Павелъ Кузьмичъ, при всей своей смтливости, за которой не приходилось ему лзть въ карманъ, при всемъ своемъ здравомъ смысл и ум, котораго даровалъ ему Господь-Богъ безобидно, такъ былъ ошеломленъ, что не нашелся даже и слово отъ себя подставить, только дакнулъ разъ, другой, да молча про себя подумалъ: ‘вонъ оно что значить Питеръ-то батюшка! кажись, вдь такой же простой человкъ, какъ и нашъ братъ замухрыга, а куда теб!… ну-ко ко съ помряйся-ко съ нимъ теперь въ какой тамъ ни-на-есть наук, такъ смотришь, рукой его не достанешь. Да, врно правду говорить пословица-матушка, что ученье свтъ, неученье тьма’. И, вздохнувъ, Павелъ Кузьмичъ сталъ молча дослушивать куманька серебрянаго. А серебряный куманекь посл того пустился еще разсужденія и въ такомъ тон:

— Эхъ, Питеръ!… Питеръ такъ Питеръ и есть ужь, — что ни говори, а все такъ не по нашему. Дти вотъ, напримръ, такъ теперича, простые-то, и то, какъ посмотришь, да поглядишь, будто не тамъ сотворены они, какъ наши: другой, напримръ, вотъ этакой теб чертеночекъ, просто и отъ земли-то его чуть только видно, — право, съ клопика величиной, не больше будетъ, — ну, а посмотри-ко его, какъ онъ по французскому да по нмецкому валяетъ, просто не поспешь слушать! Словно онъ такъ ужь объ трехъ языкахъ и родился. Шутъ его знаетъ, какъ онъ все это успваетъ и болтаетъ?… Чудо, ей-Богу! А что этакъ вотъ коснись того: сынъ булочника, напримръ, нмца, или портнаго какого тамъ ни-на-есть иностраннаго, такъ это такіе бестіи образованные, просто на об корки разучены всему, чему угодно! Какъ благородный человкъ! Да и вообще тамъ у всхъ оченно умненькіе дтки.

Павелъ Кузьмичъ какъ будто этого только и ждалъ. Павелъ Кузьмичъ какъ будто нашелъ какую-то новую мысль, таи что встрепенулся и зуднулъ на лавочк, даже возвысилъ голосъ и какъ-то особенно нжно вывелъ свою покорнйшую просьбу ученому петербургскому человку.

— Ужь конечно, оно безъ сумннія тамъ все обрзованные люди, заговорилъ онъ скороговоркой:— это ужь что и толковать объ эвтомъ самомъ. А мн хотлось бы вотъ что, голубчикъ-куманекъ, Миронъ Ерофеичъ, кабы ты проучилъ мн хоша малую толику Василья моего, не въ службу, въ дружбу, сдлай такую божескую милость!

И Павелъ отвсилъ еще три убдительныхъ поклона.

— Василья? выговорилъ важно петербургскій человкъ: — чтожь! можно поучить, отчего же нтъ? Онъ мн понравился, онъ у васъ такой смтливый малый, — любопытный такой, допрашиваетъ вонъ все у меня на-верху: это, говоритъ, дяденька, зачмъ, да это вотъ что такое?…

— Да онъ на этотъ счетъ ужь будь покоемъ: не дастъ никому покою, вдь, у него вонъ и съ отцемъ такая же исторія: ему чмъ больше толкуй, тмъ онъ еще больше надодаетъ съ своимъ распрашиваньемъ, подхватила мамынька въ похвалу сынку.

— А-а? да ты, братъ племянникъ, молодецъ врно будешь у насъ? — вотъ какъ.— Дяденька за это погладилъ по голов племянника, который обоими локтями, упершись въ столъ, подперъ себ голову. Поглаживаніе дяди такъ понравилось Вас, что онъ изъ скромности закрылъ глаза, какъ котъ.

Безтолковый Ваня, который тутъ же присутствовалъ на стол, для полнаго семейнаго засданія, думая врно, что онъ тоже съуметъ погладить Васю по головк, такъ вцпился ему въ затылокъ обими руками, по братски, что Вася недаровымъ матомъ заревлъ:

— Мамынька! Ванька деретъ меня.

— Я тебя… шельма ты этакая! Посмотрите-ко: настоящій клещъ, какъ вцпился ему въ голову-то! Вотъ бестія-то будетъ. Я тебя драчунъ!… ишь… повадился съ котятами-то царапаться…

Ваня посмотрлъ на мать и тоже заревлъ.

— Полно теб орать-то съ ними. Слова путнаго вы не дадите сказать съ человкомъ порядочнымъ.— Поди, не перекусилъ-ли того?…

— Ну вотъ еще новости: такъ это и дать ему драться съ большимъ. Я тебя, гадина!…

— Ну, вытащи, что ли, его вонъ отсюдова, да дай намъ кончить!…

Мамынька подхватила Ваню. Павелъ Кузьмичъ обратился къ куму:

— Признаться, я вдь давно-таки подумывалъ объ этомъ, золотой нашъ куманекъ, — попросить тебя на счетъ моего Василья (Павелъ Кузьмичъ подслъ къ куму поближе), — да право, мн было все какъ-то совстно говоритъ-то теб о такихъ пустякахъ: дла, вишь, у тебя всегда такая пропасть, дло же все этакое-такое сурьезное, махинное, ну да признаться — и отъ Асафа-то мн не хотлось его отрывать, — онъ ужь какъ-то и попривыкъ къ нему. Ну, а теперь все это какъ-то къ слову ужь пришлось. Сдлай такую божескую милость, куманекъ!… До гроба не забудемъ, другъ, тебя, оба со старухой!… Хотя оно конечно… я, какъ видишь, человкъ… хоша оно… и не тово: не больно по наук-то… ну, а все-таки я вдь ужь оченно разбираю: вижу наконецъ, что Асафъ совсмъ не то, что ты. Питерщинка-то, братъ, и больно-таки изъ тебя повыглядываетъ…

Провинціальный кумъ посл этого дружески потрепалъ по плечу кума столичнаго.

— Ну, да объ этомъ что говорить, Павелъ Кузьмичъ! Оно само собой разумется: ‘столицу увидать, не мутовку облизать.’ Тамъ какъ въ солдатахъ, всему понатрешься да понаучишься. Это дло сторона. Главное — нужно вотъ твое согласіе, а объ ребенк что говорить — ребенокъ глупъ: привыкъ онъ къ Асафу — привыкнетъ и ко мн.

— Слышишь, Вacя? сказала ласковая мама, тютюшкая Ваню: — хочешь что-ли учиться-то у дяди? а? — И мама умилительно наложила руку на спину молчаливаго Васи, которому въ эту минуту представлялись все нагія картинки петербургскаго человка.

— Э, да ужь я знаю, что онъ хочетъ! перебилъ ее дяденька: — такъ, что-ли? а? Что, братецъ, молчишь?

— А ты говори же, добавила довольная мама.

— Ну, да вдь онъ лошадь съ норовомъ, его понукатъ все нужно: развай ротъ-отъ, отвчай, что-ли!..

— Говори, братецъ: молчать нехорошо, увщевалъ петербургскій.

— Ну-у!… заговорилъ по лошадиному родной.

И Вася тотчасъ посл того началъ вытягивать изъ себя слова.

— Когда же… не хотться… дяденька? оченно… къ вамъ хочется.

— Ну вотъ и только, братецъ! сказалъ сіяющій петербургскій человкъ.— Наконецъ, значитъ, племянникъ, славно, братецъ, спасибо теб, голубчикъ! Значитъ, это кончено? — Значить, ты завтра у меня начнешь твой классъ?

‘Глазъ?..’ подумалъ Вася: ‘это еще что за штука?’ Но дядя не далъ ему и подумать хорошенько. Онъ тотчасъ спросилъ племянника, ‘ну, а покажи-ко мн, братецъ, теперь, какъ ты пишешь. Вотъ что посмотримъ пока: не испорчена-ли у тебя рука?’

Вася торопливо вскочилъ изъ-за стола, вытянулъ изъ своего ларчика за ухо лоскутокъ бумаги и поднесъ его торжественно петербургскому человку. На страничк, по двумъ графамъ, крупно и четко было написано такъ:

‘Люпесная Ттника Дарія. Сименьевна жилаемъ, тибе добрыва зравія и всякыва благапалучия навки ниурушимова цилуимъ, тебя все…’ и прочія семейныя вжливости и нжности.

Это былъ верхъ его чистаго правописанія, потому что Вася любилъ пощеголять передъ родными какъ слогомъ, такъ и изяществомъ письма.

Дяденька пристально посмотрлъ на письмо и прямо, и съ боку, и сказалъ наконецъ, смотря на Васю: ‘у тебя испорчена рука’.

‘Это еще что значитъ?’ спросилъ самъ-себя Вася и при этомъ искоса посмотрлъ изподтишка на об руки, и нашедши, что он об одинаковы и ни одна не выломлена такъ, какъ у генерала на картинк, усомнился, и прошепталъ: ‘правду-ли говоритъ дяденька?’

— Ну, молодецъ, такъ завтра ко мн — не забудь? А съ Асафомъ я переговорю самъ.— И съ этимъ словомъ дядя вышелъ.

Асафъ Миронычъ къ этому времени былъ взятъ съ оброку во дворъ, для обшиванія самого Василья Иваныча, да врно кстати еще потребовалось какіе-нибудь дтскіе ботиночки смастерить, да двкамъ обувь починить, да сдлать на пузыряхъ съ пробками, чтобъ не боялись мочи, калоши самому Василью Ивановичу, да для главной прислуги по пар сапогъ отвалять, въ числ которыхъ одна была и съ востроносыми стерляжьими носками. И вотъ, какъ работа была барская, то Асафъх Миронычъ со своими колодками, шильцами, клещами, шайкой вонючей воды для размачиванія кожи, смло поселился, по приказанію Василья Иваныча, въ боковой лакейской,и тамъ, постукивая громко молоткомъ и попвая сапожную псню, въ синей рубах и грязномъ фартук, съ ременнымъ обручикомъ на голов, какъ обыкновенный сапожникъ, разсматривалъ свой сапожный талантъ, то есть: спускалъ дратву, варилъ варомъ концы и потомъ отдергивалъ на об руки, подшивая на крпко господскую подошву, или, пожалуй, еще и стельку.

А если какой-нибудь господинъ, гость, не нашедши никого въ главной прихожей, заглядывалъ въ бокоушку къ Асафу и сквозь постукиванія и мурлыканья псни выкликивалъ его: ‘эй, человкъ!’ — или просто говорилъ: ‘послушай, братецъ, а что, ваши дома?’ Асафъ Миронычъ, видя, что ему мшаютъ, и чувствуя, что ему некогда, обертывался обыкновенно къ гостю сидя и отвчалъ такъ, какъ будто не его дло: ‘дома, сударь, дома-съ, пожалуйте вонъ туда-съ, проходите насквозь.’— При этомъ онъ простодушно махалъ рукой гостю и приказывалъ, чтобъ тотъ проходилъ мимо — насквозь. Если же видлъ, что гость подавалъ ему визитную свою карту, то отвчалъ запросто: ‘положьте тутъ гд-нибудь, руки-то у меня больно не тово… не совсмъ чисты, знаете — я посл доложу-съ.’ — ‘Слушаю-съ’, обыкновенно заканчивалъ онъ глухо, и затмъ начиналъ опять постукивать и попвать. А Василью Иванычу всегда жаловался на гостей такъ: ‘напрасно, сударь, изволите гнваться, что работа идетъ теперича не спшно, по евтой самой причин, что я допрежь того докладывалъ вашей милости, что нельзя тутъ мн теперича работать, хоша въ гостиную изволите посадить, — все единственно: и тамъ равномрно такожде будетъ, по евтому самому, что всеконечно отрываютъ отъ дла-съ, мшаютъ-съ больно часто: пріздъ великъ-съ у васъ!’

— Послушай, братъ, Асафъ! сказалъ вошедшій въ бокоушку питерскій дядя:— передай мн нашего Василья поучиться?…

— Что же? оченно хорошо-съ, извольте… Оно конечно, чтоже: исторію онъ у меня вытвердилъ твердо, псалтырь тоже почти весь наизустъ валяетъ, ну, а вы совсмъ не то: конечно человкъ питерскій! ряхметики, граматики такъ вс — они, одно слово, какъ какъ пять пальцевъ извстны, — чего уже говоритъ объ этомъ! Ну вотъ тоже тепереча и художествомъ этакимъ всякимъ завиваетесь. Онъ же этакой пронзительный мальчишка, смтливый на все этакое, ну и понатрется кое-чему около васъ. Возьмите, возьмите, что жь?… для чего не взять? Я, вдь, оно тоже: конечно могу и другихъ найти, если найдутся. Агапынька, вонъ Перепелкиныхъ внучекъ, въ третьемъ году у меня тоже выучился читать грамоту, ну теперича подчаянно еще навернется кто-нибудь…. Чтожь, ничего — по мн пожалуй берите! я вдь за хвостъ его не держу.

— Благодарствуй! сказалъ слушающій отовсюду похвалы дяденька столичный и протянулъ посл того руку нестоличному Асафу, но все-таки человку съ достоинствомъ, такому человку, который былъ и сапожникъ, и лакей, а по нужд такъ даже и учитель.

Впрочемъ петербургскій человкъ былъ совершенно увренъ въ тонъ, что Асафъ непремнно согласится на его просьбу, потому что съ Асафомъ они уже снюхались и сдлались закадычные друзья, почти на ты: съ Асафомъ они часто (какъ только улягутся спать господа) ночи насквозь рзались въ три листка съ бардадымомъ, фалей, темной и подходцемъ, — ну однимъ словомъ, въ подкаретную, да такъ рзались, что Боже упася, такіе возили вороха пятаковъ по ларю въ прихожей, что просто — что твои екатеринбургскіе казенные обозы. Какъ же посл того не согласиться Асафу? Петербургскій человкъ и теперь, безцеремонно ощупавши засаленный табачный кисетъ Асафа, съ какой-то особенной радостью сказалъ: ‘никакъ въ немъ ужь опять пятаки поживаютъ? Значитъ, ужо можно будетъ вамъ и зассть? а что, гривеничекъ изъ тавлинки явится?’ На вс эти вопросы сапожникъ Асафъ отвтилъ коротко и ясно: ‘могимъ’… Какъ же посл всего этого не согласиться Асафу?

Дйствительно, на другой день Вася пришелъ учиться къ дяд наверхъ. Дядя, на выигрышные у Асафа деньги, купилъ ему новую азбуку съ картинками, купилъ даже новую пропись московскую, въ которой на первомъ лист изображена была пишущая рука, купилъ даже новую чернилицу петербургскую, которая смялась сама, потому что изображала собою смющагося бса съ рогами. Петербургскій человкъ основательно думалъ такъ, что ребенку охотне будетъ учиться по новому, и посему онъ не только купилъ все новое для Васи, а даже и учить-то сталъ по новому — не прежнимъ манеромъ — не покрестьянскому, а по-петербургски.

Удивленный дяденька-петербургскій громко засмялся, когда Вася въ первый разъ выворотилъ букву: ‘азъ’. Онъ даже съ наморщеннымъ лбомъ сказалъ ему сердито: ‘фу, братецъ! какъ это теб несовстно? ну, что за азы такіе съ буками? кто же это нынче учится такъ, кром сапожниковъ и дьячковъ? Брось ты, братецъ, эти гадости и наплюй на все. Что за старообрядчина такая? вдь я не едосй Лупычъ твой крестный?’ И посл этого, чтобъ сторообрядчина не мшала ученью, онъ тотчасъ веллъ Вас смло бросить въ печь просаленную насквозь старую азбуку, въ которой были мудрыя изрченія, и даже басня о медвд у пчелъ. Петербургскій человкъ тотчасъ отрекомендовалъ Вас новую славную азбуку, въ которой все было такъ знатно разрисовано, и веллъ непремнно говорить такъ: а-арбузъ, бе-бесдка, ге-генералъ. Дяденька окончательно уврилъ Васю, что ‘слово-анса’ и ‘твердо-онто’ — это ршительно не то, и что азъ, буки и вди — учатъ теперь ужь только мужики да поповичи-дураки, а что русскіе господа, нмцы, французы, галанцы и аглицкій народъ и весь свтъ учатъ: а, бе, ве, ке, ле, ше, ме, не, ре, се, те, фе. Нечего длать: нужно врить. Дяденька самъ только что пріхалъ изъ Петербурга, дяденька своими собственными глазани видлъ тамъ, и галанцевъ и аглицкій народъ, значитъ — все знаетъ и говоритъ такъ, какъ есть оно въ натур.

‘Каково это въ самомъ дл?’ думалъ Вася: ‘вдь вотъ оно что значить быть петербургскимъ-то человкомъ! Ну, здсь, напримръ, ну что у насъ за читанье? — я думаю, что тамъ и читаютъ-то эдакъ не понашенски, когда у нихъ такія знатныя галанскія буквы?’

И что-же? каково было удивленіе ребенка, когда онъ, переучившись съизнова на ке-ле-ме-не, сталъ читать точно такъ же, какъ и прежде! Вася и посл того долго, долго…. и выросъ, и состарлся — все не могъ дать себ строгаго отчета въ томъ: почему именно одинъ учитъ: азъ-буки, другой учитъ: ке-ле-ме-не, и оба читаютъ одно и тоже! Не могъ даже сообразить себ: почему именно люди порядочные спорятъ, умные доказываютъ, а ученые такъ пишутъ и диссертаціи о томъ, что новые ке-ле-ме-не гораздо лучше, нежели старые коренные: азъ да буки.

Съ перваго же классу петербургскій дядя озадачилъ Васю и новой методою ученія. Онъ запретилъ ему писать по бумаг чернилами, — видишь, опять собственно потому, что у Васи испорчена рука, и ‘чтобы, говоритъ, она поправилась, пиши-ко ты пока по песку.’ Не знаю, заставлялъ-ли Васю питерскій дядя писать по вод, но безъ воды сухимъ перомъ выводить буквы по печатной прописи заставлялъ, и даже часто. Къ довершенію же преобразованія племянника, дядя отрекомендовалъ ему еще и третью азбуку, взятую отъ барчатъ на прочтеніе, — самую легчайшую азбуку Дараганъ, въ которой ужь ршительно не были ничего труднаго: ни заповдей, ни славянскихъ молитвъ, ни тхъ жосткихъ нравоучительныхъ изрченій, объ которыя можно было занозить языкъ, словомъ — ничего шероховатаго, но за то были самыя легкія для чтенія слова: духъ, бухъ, пухъ, донъ, тонъ, звонъ, ракъ, бракъ, кракъ, и все этакое самое легкое, да того легкое, что даже самый процессъ чтенія по этой азбук названъ легчайшимъ способомъ, вовсе ни чему неучившись, выучишься скоро читать. Поэтому и самая азбука носила названіе ‘самоучителя’, какъ будто въ доказательство того, что по ней вовсе не нужно учиться, а учится по ней все само.

Любя своего дядю, Вася полюбилъ и его новое ученье, созданное изъ пустяковъ и вздору, по образцу петербургскому. Подъ руководствомъ новаго учителя, онъ скоро переучилъ вс свои старые склады на новый ладъ, и у него вмсто буки-азба-баба, мыслете-азма-мама — стало выходить только: бе-а — ба и ме-а — ма. Несмотря на то, онъ все-таки добился только до того, что могъ разбирать книгу прямо, а не тогда, когда она ложилась передъ нимъ вверхъ ногами. Дяденька же петербургскій, посл церковной азбуки, тотчасъ напалъ на псалтирь, и какъ дважды два четыре доказалъ своему племяннику, что въ псалтир онъ ничего не понимаетъ, а потому и учить его наизусть совершенно безполезно. Посл того онъ прямо веллъ застегнуть его на об пуговки и отправить вмст съ старой исторіей въ кладовую на полку. Вмсто старой исторіи, которая начиналась словами: ‘Богъ сотворилъ небо и землю такъ прекрасно и великолпно’, — петербургскій учитель подсунулъ Вас новую исторію Зонтагъ, которую перехватывалъ у барчатъ на воскресенье. По этой новой исторіи Вася къ понедльнику долженъ былъ заучить страничку и бойко разсказывать своему учителю о томъ, какъ Господь сотворилъ козочку съ барашкомъ и его самаго Васю въ шестой день, о чемъ въ старой исторіи ничего не говорилось.

Не усплъ Вася пройдти по новой исторіи до потопа, какъ новый учитель сказалъ однажды Павлу Кузьмичу: ‘а что, кумъ, не начать-ли намъ съ твоимъ Василіемъ грамматику?’— На что темный Павелъ махнулъ только руку, что въ перевод означало: ‘длай съ нимъ, что хочешь’. Одобренный этимъ маханіемъ, петербургскій учитель на другой же день подмнилъ въ толкун на рогожк ту старую департаментскую грамматику, изданную во время оно, въ которой было еще семь родовъ, десять частей рчи, десять склоненій и два супружества, вмсто спряженіи. По этой грамматик дядюшка, каждый день аккуратно, началъ отмчать крестами по пяти строкъ, и требовалъ отъ Васи, чтобы онъ непремнно зналъ ихъ наизусть, безпрестанно повторяя племяннику, что грамматика книга важная, безъ которой нельзя почти жить на свт, если онъ хочетъ быть человкомъ. Вася безусловно врилъ своему питерскому дяденьк и потому усердно принялся за грамматику. Сама мама съ Іоновной часто видали, какъ маленькій Вася шепталъ про себя: ‘Господи, Господи, что же это такое значитъ? Господи, я ничего не понимаю!’ — Но, и ничего ни понимая, онъ все-таки училъ твердо въ долбежку, потому что Господь далъ ему такую славную память, съ которой онъ ни въ чмъ не затруднялся, и такъ все прокатывалъ насквозь, какъ будто бы училъ писанную стихами ариметику временъ Ломоносова.

За успхи въ наукахъ дядя дарилъ племяннику бумагу, карандаши, резину, и даже дозволялъ копировать легонькія планы петербургскихъ домовъ. А родной за успхи въ наукахъ дарилъ ему еще больше: онъ давалъ Вас и сурикъ, и сибирлетъ и другія яркія краски, которыя хранились у него въ барской кладовой. Мало того, изъ маминой вязальной иглы онъ самъ устроялъ Вас циркуль, а изъ старыхъ негодныхъ подошевъ, взятыхъ у стараго учителя Асафа, выкроилъ даже транспортиръ и треугольникъ, какъ настоящему архитектору. Кром этого всего, онъ даже упросилъ новаго архитектора Васю нарисовать ему домъ и флигель, которые стояли напротивъ. Правда, что Вася нсколько разъ начиналъ рисовать одно и тоже, портилъ, рвалъ, досадовалъ и плакалъ, все все-таки наконецъ добился до того, что отецъ сказалъ ему: ‘ну, спасибо, сынокъ, вотъ теперь такъ такъ изобразилъ, какъ живенькій домикъ, что, этотъ домъ прокурорскій? Мать, посмотри-ко’.

Но оцнку мамыньки вамъ нечего описывать. Мамынька, не глядя еще, начинала уже охать отъ восхищенія, а когда она заглянула да разсмотрла работу сына, такъ нашла, что лучше этого и свтъ никогда не производилъ. Оставалось только упросить, чтобъ Вася подарилъ ей свою работу. А намъ остается пожалть, что это знаменитое произведеніе скоро сълъ у мамыньки Ванька-скотъ. Ванька-скотъ, видите, около этого времени начиналъ пробовать своя крпкіе зубы, и, къ чести его зубовъ надо сказать: отъ него не только планамъ, а доставалось теперь больно и архитектору.

Подъ руководствомъ новаго учителя Вася сталъ также развивать и заборную свою живопись. Такъ однажды, только увидлъ онъ возвратиться съ отцомъ изъ Паранькиной деревушки, какъ у него на цломъ лист тотчасъ очутились и копны, и плетни, и черныя свиньи въ луж, и блые гуси на лужайк, и деревенскій кабакъ съ елкой, и даже ходившій передъ нимъ мужикъ безъ шапки, — ну, словомъ — все, что видлъ онъ тамъ достопримчательнаго, какъ свжій путешественникъ.

Такимъ образомъ, когда дятельность ребенка была занята, буйная воля его и размашистыя, заборныя дянія стали сами собою пропадать, даже въ нравственномъ отношеніи ребенокъ сталъ измняться къ лучшему. Бывало, имлъ онъ странное обыкновеніе (отъ времени еще едося Лупыча) приходить иногда въ классъ съ кусочкомъ хлбца. Вася отщипнетъ тихонько въ карман кусочекъ, и, заворотивши его секретно за щеку, пожевывая почитываетъ себ, какъ ни въ чемъ не бывало. Пройдоха-дяденька сталъ это замчать: онъ обыщетъ карманы, отниметь хлбъ, а Васю до вечера оставитъ не вши. Вас, наконецъ, это наскучило — и Вася бросилъ коровью жвачку. Бывало, имлъ онъ старинное обыкновеніе (отъ временъ отца дьякона) изловитъ гд нибудь у тяти пятакъ, и купить на него калачъ. Зоркій тятя тотчасъ излавливалъ Васю самого вмст съ калачомъ, и спокойно повситъ аппетитный калачикъ съ рожками на гвоздь вмст съ плетью. А потомъ еще въ продолженіе недли предъ каждымъ обдомъ и ужиномъ даетъ Вас понюхать и калачъ и плеть. Такого рода понюхиваніе было чрезвычайно невкусно, и Вася бросилъ старинное обыкновеніе воровать пятаки.

За то ужь если хорошо ведъ себя Вася, то тятя и дядя длали для него все, что только могли. Мало того, когда наконецъ и бумага, и краска, и похвалы, и вс прочіе дтскіе пустяки стали уже тупо дйствовать на Васю, какъ поощреніе, дяденька и тятинька тотчасъ же придумали еще и новыя средства заставить Васю учиться. А именно: если Вася хорошо, напримръ, читалъ и учился поутру, дядя выпрашивалъ у барчатъ и читалъ ему за то вечеромъ Рауля Синюю-Бороду, и Кота въ сапогахъ, и Шапочку-невидимку, и Сапоги-скороходы-семимильные, и Самъ съ ноготь, борода съ локоть, — и все этакое петербургское да французское, милое да страшное, а если Вася хорошо писалъ посл обда, дядя писалъ ему за это въ книжечку стихи: какъ котъ, жеманный баловникъ служанки, за мышкой крадется съ лежанки, мало того, даже кота и мышку изображалъ ему тутъ же на картинк. А если, напримръ, Вася читалъ или писалъ дурно, то въ этотъ день дядя ничего ужь не читалъ, а только тятя исписывалъ сыну кое-что прозой. Словомъ, вдвоемъ они такъ принялись за Васю, что тотъ бдный началъ худть. Мамынька начала надъ Васей вздыхать и побаиваться, чтобъ любимца ея вовсе не заучили до смерти, а Іоновна такъ даже сердилась и ворчала, что нелегкая принесла изъ Питера такого еще учителя, который не даетъ ни дня, ни ночи покою ребенку, — да еще такому милому ребенку, какъ ея любимецъ Вася.

Но опасенія старухъ были совершенно напрасны, ибо съ тхъ поръ, какъ модно-ученый дядя пріхалъ изъ Петербурга, Вася будто машинами его былъ крпко притянутъ къ нему наверхъ. Минуя отцовскія поученія прутомъ, онъ, какъ заклятый гимназистъ, готовъ былъ цлые шесть часовъ сряду торчать у новаго своего учителя! И сначала ему вовсе не было тамъ скучно: то онъ засматривается на голыя картины петербургскія, то онъ, какъ знатокъ, разглядываетъ планы петербургскихъ домовъ, то читаетъ какіе-то легчайшіе способы, да Елки, да басни, то на память закатываетъ свою грамматику, то пишетъ какія-то мудреныя слова Сенеки философа, то, постукивая бойко грифелемъ по аспидной, выставляетъ вторую сотню цифры, то выправленной рукой выписываетъ такія прописи, которыя дяденька откладываетъ прямо напоказъ, то наконецъ къ именинамъ мамыньки, въ вид сюрприза, начинаетъ Америку, богатую серебромъ и золотомъ. Словомъ, Вася оказывается такъ усидчивъ за книгой, что самъ Василій Иванычъ задумываетъ употребитъ его, какъ примръ, для понуканія старшаго своего сына-лнтяя Иливьки. Самъ Василій Иванычъ распорядился и приказалъ, чтобы Вася, кром занятій на-верху, учился еще вечеромъ, вмсти съ дтьми его, у школьнаго учителя Павла Павлыча. Это конечно не затмъ, чтобы Василій Иванычъ въ особенности заботился о развитіи и усовершенствованіи Васи, а вотъ зачмъ. Когда кантонистскій учитель Павелъ Павлычъ жаловался Василью Иванычу на сына его — лнтяя Илиньку, Василій Иванычъ становился передъ сыномъ въ драматическую позу и начиналъ громко говорить такъ:

— Ну, Илья, ты меня огорчаешь! Вонъ — онъ твой собственный человкъ, да какъ учится, а ты у меня, ослятина, на что похожъ? Въ пастухи не будешь годиться!— вотъ что. А еще сынъ дворянина называешься. Пороть, братъ, тебя надо, — да!

— Онъ у насъ умный будетъ мальчикъ, — откуда ни возьмись прибавляетъ къ слову Марья Александровна, и при этомъ гладитъ Васю по голов.— Смотри, Вазиль, какіе у него умные глазенки? не правда ли?…

— Да, да, да… заговоритъ на это Василій Иванычъ, и пойдетъ посл того въ свой кабинетъ, насвистывая какую нибудь арію.

Посл ухода Василья Иваныча обыкновенно скоро и съ шумомъ заканчивался барскій дтскій классъ. А Вася тотчасъ убгаетъ въ избу, запирается въ своемъ чулан, пялитъ глаза передъ зеркаломъ, гримасничаетъ, прищуривается и косится, и долго разсматриваетъ себя, какъ онъ, по его собственному ему мннію, будетъ еще интересне и умне казаться.

Иногда эти похвалы выходили какъ будто иначе. Не жаловался кантонистскій учитель Павелъ Павлычъ на Илиньку, не кричалъ Василій Иванычъ на Илиньку и не ставилъ въ примръ ему Васю. Просто Марья Александровна, какъ мать, подходила къ столу, за которымъ въ зал учились дти, и спрашивала Павла Павлыча, вчно считающаго съ Илинькой на аспидной доск:

— А что, какъ учились сегодня дти?

Павелъ Павлычъ при этомъ вопрос имлъ обыкновеніе вскакивать вкось со стула, и, крпко держась руками за оба борта военнаго, растегнутаго мундира, съ почтеніемъ отвчалъ такъ: ‘Анна Васильевна, нонишній классъ изволили вести себя довольно добропорядочно и учились также хорошо-съ, а вотъ Илья-съ Васильичъ, осмлюсь доложить, такъ они и въ прошлый и въ позапрошлый классы не совсмъ вели себя исправно — все пошаливаютъ немножечко-съ, да и учатся не совсмъ, чтобы этакъ, какъ слдуетъ — плоховато-съ.

— Это вчный лнтяй — шалунъ! За то кататься сегодня не подешь.

— Да за что же, маменька? я вдь….

— Ну за то наконецъ, что оправдываешься еще, дерзкій мальчишка!— Ну, а что этотъ, какъ?… Марья Александровна при этомъ вопрос указывала на Васю, а Вася посл этого обыкновенно вскакивалъ со стула, какъ пружина, и вытягивался въ струнку предъ своей доброй барыней.

— Да про этого что и говорить-съ, преспособный будетъ мальчишка-съ, то есть такъ сказать: еслибъ этому мальчику да дорога была дана-съ, далеко-бы онъ по ней прошелъ-съ… Огонь-съ — не ребенокъ.

Павелъ Павлычъ при этомъ всегда имлъ обыкновеніе свертывать голову на лвую сторону, и со вздохомъ посматривалъ на Васю, своего прилежнаго ученика.

— Онъ врно по дяд пойдетъ. Вы видли, я думаю, у насъ тутъ человкъ, который недавно изъ Петербурга пріхалъ? — очень неглупый человкъ, — и знаете, что въ немъ необыкновенно: онъ ничему не учился, а все знаетъ, — да! Вообразите: высшія науки, какъ напримръ, реторику, алгебру — и о тхъ онъ можетъ говоритъ.

Марья Александровна при этомъ улыбалась, а Павелъ Павлычъ закончилъ рчь во-учительски:

— Да-съ, да вдь это оченно обыкновенно: ужь если примрно дастъ Богъ человку дарованіе, такъ и алгебру можно приняться и выучить твердо, не знавши ее никогда прежде того. Это, то есть такъ сказать: генію стоитъ только захотть, у него все закипитъ живо-съ!..

— А что вы думаете, Павелъ Павлычъ, объ этомъ: разв изъ него не можетъ выйти современемъ ученый?..

— Да Богъ его знаетъ-съ, что изъ него можетъ выдти-съ? Впередъ какъ же-съ можно угадать судьбу человка? Это вдь… то есть такъ сказать-съ: оно какъ поведутъ человка-съ, по какому, то есть, пути: и ученый, и неученый можетъ изъ него выйти, ему нужна сперва дорога-съ.

— Да дорогу мы ему дадимъ, сказала барыня такъ великодушно, какъ будто бы самъ Спаситель далъ ей власть разршать и вязать душу человческую на земли.— Онъ вдь умный будетъ мальчикъ, продолжала барыня еще великодушне, погладивъ однимъ пальцемъ сальную голову крпостнаго своего раба Васьки.— Умютъ ли только цнитъ эти хамы наши милости? выговорила торжественно великодушная русская барыня, и такъ взглянула на школьнаго учителя, что тому поперхнулось отъ ея вопроса, и онъ, вмсто отвта, только кашлянулъ въ горсть.

Маленькій Вася, ровно ничего не понимая, опускалъ только въ землю глаза, и, красня отъ стыда и удовольствія, гордо выпрямлялся предъ обаятельной похвалой своей барыни, подумывая про себя такъ: ‘каковъ я? когда и мама, и тятя, и Павелъ Павлычъ, и даже сама барыня Марья Александровна — вс хвалятъ меня въ запуски!— каковъ долженъ быть я-то?’

И Вася, еще ничему не научившись, начиналъ уже чувствовать, какъ онъ хорошъ, уменъ, ученъ.

ГЛАВА VI.

Обаятельныя похвалы барыни и глупаго учителя Павла Павлыча — первыя начали оказывать своя послдствія: Вася мало по малу сталъ небреженъ къ матери, которую нжно и горячо любилъ. Воображая себя умнымъ, онъ уже пробовалъ иногда ослушаться ея приказаній, какъ будто сознавая, что мать теперь нужна ему только затмъ, чтобы дать пость. Правда, что нжныя ея ласки и горячіе поцалуи по прежнему были для него лакомы и обаятельны, но все-таки слегка стало замтно, что Вася отъ нихъ уже порывался куда-то въ сторону, какъ будто задумывая: ‘а что, не уйти ли опять къ дяденьк посмотрть его славныя нагія картинки?’ Впрочемъ, сердце ребенка было еще такъ глубоко чувствительно и нжно, а душа такъ по-дтски безпредльно предана матери, что эти порывы въ сторону были едва замтны, и вовсе еще не причиняли боли глубоко-любящему материнскому сердцу. Сквозь временнаго каприза, ослушанія или упрямства, у ребенка тотчасъ проглядывали самыя чуткія и тонкія проявленія дтской ласки: Вася еще съ особеннымъ удовольствіемъ бжалъ къ старухамъ и имъ первымъ разсказывалъ, что онъ увидалъ новаго и достопримчательнаго на улиц, или тамъ, наверху. Онъ имъ первымъ разсказывалъ съ удовольствіемъ, какъ похвалилъ его Василій Иванычъ, или Марья Александровна, зная напередъ, что мама и Іоновна не только порадуются его радости, а еще и разцалуютъ его, и обгладятъ кругомъ и по голов, и по спин, и по рукамъ. Онъ имъ первымъ бжалъ разсказывать, какую славную сказку или басню услыхалъ онъ сегодня отъ новаго своего учителя, и въ то же время совалъ подъ носъ старухамъ книгу, прося ихъ послушать, какъ хороша его петербургская сказка. Словомъ, теперь онъ, безъ понуканія матери, готовъ былъ съ удовольствіемъ читать все, что ему въ особенности нравилось, или что занимало его и читалось само хорошо.

Но вотъ на этихъ-то пагубныхъ сказкахъ и басняхъ Вася и не могъ сойтись со старухами. Это не потому конечно, что он были старухи, а онъ дитя, — нтъ, эти крайніе полюсы человческой жизни удивительно стройно сводятся и гармонируются матерью-природой: самое влеченіе ребенка и его сердечныя отношенія къ старухамъ уже показываютъ, что природа связала ихъ тсно, нтъ, тутъ вмшались разные ихъ взгляды на ученье. Первой суровой мам не поправились басенные пустяки, — и вотъ тамъ, гд Вася съ особеннымъ увлеченіемъ начиналъ читать, мама останавливала его, начинала спорить и доказывать, что зври не говорятъ, что это все — неправда, и что онъ теперь начинаетъ учиться пустякамъ. При этомъ она какъ будто вздыхала о старой церковной азбук и сердцемъ припоминала, какъ хорошо было въ той книжк прописано: какъ быть благочестивымъ и уповать на Бога. Старая Іоновна, въ свою очередь, слушая о бсовской сил Рауля Синей Бороды, въ то же время перебивала Васю и заговаривала съ нимъ о псалтир. Ей какъ будто хотлось сказать, что то время было ближе и отрадне ея старушечьему сердцу, когда Вася сидлъ предъ ней съ псалтиремъ, а она съ любовью и благоговніемъ смотрла на славянскіе узоры съ пріятными красными буквами, и слушала хотя вовсе непонятное, но все-таки такое, гд слышались ей слова ‘Боже’ и ‘Господи’, — значитъ, божественное и важное для человка. И затмъ Іоновна даже глубоко вздыхала: зачмъ этотъ псалтирь, книга божья, поставленъ теперь тамъ невозвратно на полочку въ амбаръ, у образа.

А изъ этого всего выходило вотъ что:

Равнодушное слушаніе такой милой сказки на первый же разъ такъ охлаждало ребенка, что онъ во второй разъ читая уже вовсе не такъ горячо, а споры родной мамы поселяли какое-то недовріе къ новой заманчивой наук и длали ребенка къ ней день-ото-дня равнодушне.

Ко всему этому Вася такъ былъ чутокъ къ своимъ старухамъ, какъ могутъ быть только чутки дти его лтъ. По одному взгляду Іоновны мальчикъ уже понималъ, что это было не по ней, и по одному ея вздоху ему уже слышалось, какъ ясно говорила старуха: ‘это все бсовщина, золотой мой, а божескаго-то тутъ нтъ ничего.’ А также и по одному взгляду мамы онъ уже понималъ, что это мам было не-по-нутру, и по одному ея вздоху чуялъ, какъ мама хотла ему сказать: ‘нтъ, онъ учитъ моего ребенка не по-божески. ‘

Что же изъ этого должно было выйти?

Что?— кром того, что мой бдный Вася отъ младенческихъ лтъ сдлался уже беззащитной жертвой какой-то ужасной борьбы!

Мы сейчасъ говорили о томъ, какъ Вася любилъ своего дядю и врилъ ему безусловно, какъ человку всевидящему и всезнающему. Но когда противу уроковъ его говорила сана мама: ‘это, сынокъ, пустяки — зври не говорятъ’, то хотя Вася и опечаливался, что мама ему не вритъ, и какъ будто сердился на то, что не вритъ она даже и той книжечк, которую ему похвалилъ самъ дяденька петербургскій: но задумавшись надъ этимъ, съ какой-то духовной тоской, какъ будто возчувствовалъ, что онъ лежалъ подъ сердцемъ этой женщины, ребенокъ сердцемъ соглашался съ нею и сердцемъ же отвергалъ хорошую книгу дяди. То же было и со второй его матерью — Іоновной. Хотя Вася наотрзъ сказалъ Іоновн, что псалтирь онъ ничего не понимаетъ, и дядя читать ему не веллъ, — однако, когда онъ видлъ Іоновну опечаленною, когда онъ услыхалъ, съ какой задушевной тоской выговорила ему она: ‘псалтирь — книга божія, Васинька: ее не надобно оставлять’, Вася, и ничего не понимая, задумывался надъ этимъ глубоко. Смотря на Іоновну, и видя ея грустное выраженіе, онъ какъ будто хотлъ прошептать въ эту минуту, ‘эхъ, дядя, дядя, зачмъ ты не веллъ читать псалтирь? видишь, какъ задумалась моя Іоновна, а мн вдь ее жалко’. И ребенокъ съ задушевной тоской припадалъ къ колнямъ Іоновны, и просилъ, хоть бы она разсказала ему какую нибудь сказочку отъ скуки.

И затмъ Іоновна налагала свою костлявую руку на голову ребенка. И въ это мгновеніе души этихъ двухъ дтей опять единились съ такой любовію, какъ будто бы самъ Господь присутствовалъ при ихъ сочетаніи. Святой духъ его оснялъ и малаго ребенка съ баснями, и глупую Іоновну съ псалтиремъ, и присутствовалъ Онъ, вчный, и въ басн и въ псалтир, какъ выраженіе вчной непреложной истины, представленной въ двухъ различныхъ формахъ древняго и новаго человка.

Но старая, окочеввшая Іоновна, и не старая, но сильно-загрублая мама и знать этого не хотли. Имъ не открывалъ Господь, что въ истинахъ басни есть то же вчное присутствіе святаго духа. Окостенлыя по своему въ предразсудкахъ, мама и Іоновна твердили одно, что новое ученіе дяди — пустяки, и что въ немъ нтъ ничего божескаго и псалтирскаго!

И вотъ, какъ-только почуяли старухи порывы отъ нихъ Васи куда-то въ сторону, он об всми силами нравственнаго своего бытія вцпились въ ребенка, и ршились до послдняго вздыханія не давать его на жертву, какъ не даетъ свое возлюбленное дитя мать, въ крайней опасности, когда онъ у нея горитъ, тонетъ, или попадаетъ въ когти плотоядному зврю.

Какъ только замтили старухи, что золотой ихъ сыночекъ Развасюрынька началъ иногда мыслить, задумываться, а наконецъ и худть еще — он, бдныя, съ материнскимъ горячимъ сердцемъ кинулись на него съ своими врачеваніями: утшеніемъ, ласками, обаяніемъ и даже приторнымъ баловствомъ. Первая мама начала заботливо посматривать на дверь, какъ будто ее, деревянную, допрашивая: ‘а что, не идетъ еще мой золотой сыночекъ отъ ученья?’ Особенная радость выказывалась у ней на лиц материнскомъ, когда въ этой двери показывался онъ, съ особенной лаской цаловала она его въ голову, приговаривая: ‘что, усталъ, мои голубчикъ-сыночекъ? заучился сегодня, что-то ужь больно долго тебя не пущали, — не хочешь ли пость?’ И затмъ тотчасъ высчитывалось, что бы такое постъ: ‘не хочешь ли лапшицы, жарева, молочка, дрочены,— яишеньки не сдлать ли?’ Яблочка, наконецъ, моченаго не дать ли, а наконецъ и пряничка съ оршками? несмотря на то, что это было натощакъ! И Васенька, мамынькинъ сынокъ, такъ опять задалъ свою петербургскую науку, что у него хлопали только глаза. А за мамою тотчасъ являлась и Іоновна. Старая Іоновна, какъ кукушка, повторяла за мамой, что ужь оченно безбожно томятъ за наукой золотаго ея Развасюрыньку, этакъ, пожалуй, вдь можно совсмъ замучить учьбой ребенка-младенца, и охоту всю отбить. И затмъ, въ тоскливомъ недовольств противъ новаго ученія, старая Іоновна еще приторне приголубливала къ къ себ своего любимца. И воркованію Іоновны не было конца.— ‘Не сказать ли теб сказочку про благо бычка?’ спрашивала она разъ по-девяти на день, сходясь съ Васей для того, чтобы повидаться съ любимцемъ.— ‘Да вотъ еще хорошая загадка, голубчикъ мой Васенька, да вотъ еще, послушай-ко, славную прибауточку. Я теб разскажу, да вотъ еще, какъ на мор на окіян стоялъ быкъ печеный, а въ него еще засунутъ и чеснокъ толченый, съ боковъ-то порзывай, а съ заду-то помакивай и шь. такъ жирно и смачно, что по-усу теб потечетъ, да въ ротъ не попадетъ’. А посл того еще и увритъ Іоновна золотаго Развасюрыньку, что тамъ и она сама была, и медъ пила, и по усу у ней текло, да въ ротъ тоже не попало. Итакъ все это хорошо и заманчиво, что до другаго-то дня некогда и за книгу приняться — за грамматику департаментскую. Несмотря на то, что отецъ каждый день встрчалъ Васю со своей розочной фразой и говорилъ ему жостко: ‘а? кончилъ, братецъ? ну, поиграй часокъ, да и за урокъ, слышишь!’ И слышалъ Вася, все онъ слышалъ, да разв оторвешься отъ такой милой сказки, какую, съ поглаживаніемъ и приголубливаніемъ, разсказываетъ ему милая его Іоновна, не оторвешься отъ нея ни за что!

Да, и самъ петербургскій дядя съ приманками своими не могъ оторвать Васю отъ сердца старухъ. Посл нагихъ картинъ петербургскаго человка, ребенокъ еще отрадне клонилъ головку на лоно цломудренной своей матери, и посл умнаго французскаго Рауля Синей Бороды, Вася еще обаятельне заслушивался волшебно-золотой пяти гомеровской рчи Іоновны и ея цломудреннаго голубинаго воркованія.

Засидвшись цлый день у петербургскаго учителя, Вася съ какой-то сладостной дремотой преклонилъ вечеромъ усталую свою головку въ колни Іоновны, и тутъ-то сердце его навзрыдъ плакалось надъ ‘дтушками-козлятушками’, которыхъ пожиралъ-таки, наконецъ, страшный для ребенка, срый волкъ. Съ сердечной тоской слышалось ему, какъ изъ рки ‘Оленушка-сестрицушка’ заунывно пла милому своему братцу Иванушк-козелку: ‘горючь камень ко дну тянетъ, змя-тоска сердца сосетъ!’ Ныло, ныло его бдное сердчишко въ этой глубокой задушевной тоск, и ребенокъ, лежа головкой въ колняхъ старой своей мамы Іоновны, торжественно говорилъ: ‘нтъ, это лучше французскаго Рауля, какъ она хорошо разсказываетъ! какая эта Іоновна!’….

А Іоновна, какъ великій Гомеръ, выше лсу стоячаго, выше облака ходячаго раздвигаетъ надъ волшебнымъ міромъ свою узорчатую, мощную, чудодйственную фантазію. И вотъ маленькій Вася, сквозь котораго пробгаетъ сладостный трепетъ, ужь ясно велитъ, какъ мчатся мимо его кощей съ костяными руками, колдуны съ локотными бородами и чароди съ бурями и грозой! Ужасомъ обхватываетъ его черная ночь, и нагорвшая лучина кажется ему свчкой въ переднемъ углу, сама вчно-рокочущая дворня притаиваетъ свое дыханіе, и въ это мгновеніе — вдругъ лопается желзный обручъ, поднимается крыша гробовая и встаетъ мертвецъ! Заживо всхватываетъ Васю всего, и летитъ съ нимъ высоко-высоко… нашъ державно-могущественный Сивко-бурко, прядаютъ подъ нимъ далеко низко ваши косматыя кіевскія вдьмы на своихъ помелахъ и метлахъ. И вотъ всю эту страшную вереницу съ грохотомъ заканчиваетъ, въ желзной ступ своей, грозно-русская баба-яга, и ясно говоритъ она сердцу малаго ребенка: ‘Фу, фу, фу! здсь русскій духъ, здсь Русью пахнетъ! Слыхомъ было не слыхано, видомъ было не видано, а нон онъ сталъ въ глазахъ вершиться!’

Часто за полночь, какъ очарованный, поднимался Вася съ колнъ своей волшебницы Іоновны, въ какомъ-то сладостномъ полусн отходилъ онъ къ своей ребячьей постельк, и, помянувъ усопшихъ своихъ родителей-сродничковъ, прежде-отшедшую братію и всхъ православныхъ христіанъ, долго еще не могъ заснуть, приговаривая только одно: ‘какія славныя сказки! Имъ, въ книгахъ тамъ нтъ такихъ, у дяденьки! это точно живыя’!

И на другой же день Вася снова приходилъ къ своей воркунь-волшебниц Іоновн, прикладывался головой къ ея теплымъ колнямъ и упрашивалъ ее разсказать ему еще другую.

И вотъ ужь детъ онъ путемъ-дорогою, стороною далекою — и далеко уносится опять за тридевять земель, въ тридесятое государство, за Добрыней Никитичемъ и за простымъ Алексемъ Поповичемъ. Съ дома падаетъ ребенокъ отъ силы Ильи Муромца и посвиста Соловья-Разбойника. Сила и могущество этихъ богатырей, быки, ими пожранные, и котлы, ими слопанные — все кто проходитъ сквозь сердце маленькаго неразумнаго Васи, какъ что-то свое, родимое, широко-мощное и крпко-сильное, и затмъ ужь такъ само и растетъ въ его мышцахъ! И доброта, и простота этихъ неподдльныхъ богатырей русскихъ — все это, съ поцалуемъ Іоновны и ея приголубливаніемъ, какимъ-то божественнымъ наитіемъ осняетъ его душу. Такъ что ребенокъ опять только за полночь поднимается съ колнъ своей голубицы Іоновны — у него даже словъ нтъ, какъ ее благодарить!

И вотъ на третій вечеръ онъ самъ бжитъ ужь къ ней, какъ къ чему-то близко-родному, живыми ласками умасливаетъ онъ свою старую волшебницу, и снова, подъ журчаніемъ ея веретена, плыветъ гд-то тамъ, Богъ-знаетъ въ какой дала, словно на утлой ладейк на мор на окіян, или дремлетъ подъ шатрами Бовы-Королевича, да Ивана-Царевича. Самое сдло богатыря кажется ему колыбелью матери, и пснью кормилицы убаюкиваетъ его монотонный разсказъ о Петр Золотыхъ-ключахъ! И въ полусн и въ полубдніи уже ясно видится ему сама она, летящая Жаръ-птица, отъ которой и въ ночи такъ свтло, какъ днемъ. И затмъ уже слышится ясно, какъ сама святая Русь, говоритъ очарованному ребенку: ‘нтъ, у питерскаго дяденьки нтъ такихъ славныхъ сказокъ, какія знаетъ твоя кормилица Іоновна’.

Вотъ какъ началось перевоспитаніе ребенка. Старая Іоновна вмсто неразобраннаго ею псалтиря, напустилась на Васю съ своими росказнями. Жаля ребенка и думая только о томъ, что бы хотя чмъ нибудь его утшить, она безъ разбору принялась толковать ему: какъ оборотни, на святые вечера, бгаютъ по перекресткамъ въ вид свиней и поросятъ, какъ иногда кладами разсыпаются въ деньги дохлыя собаки, какъ свиныя туши хрюкаютъ на погребахъ и предвщаютъ двиц судьбу, какъ мохнатая рука поглаживаетъ въ бан двушку, вмсто богатаго жениха, какъ домовые шепчутъ хозяину на ухо къ худу, какъ вдьмы, вмсто двери, прилетаютъ въ завтные дома въ трубу, и какъ, наконецъ, въ мертвеца, чтобъ онъ больше не вставалъ изъ могилы, забиваютъ осиновый колъ.— Сколько разумный петербургскій человкъ ни уврялъ Васю, что это все старушечьи бредни и слушать ихъ ему не слдъ, — нтъ! сердце само слушало эти старушечьи бредни, и Вася, посл разумной ариметики, опять сладко дремалъ въ колняхъ Іоновны и опять просилъ ее въ десятый разъ разсказать ему и двушку-снгурку, и котокъ золотой лобокъ, и даже курочку-поташурочку съ птушкомъ золотымъ гребешкомъ.

И вотъ опять, въ длинный осенній вечеръ, шурчитъ и звучитъ оно, однообразно-пвучее веретено Іоновны, и плавна, какъ божественный гимнъ, ея старушечья рчь, и торжественна она, какъ само восшествіе во храмы русской славы. Недосягаемо велики представляются въ глазахъ маленькаго ребенка могучіе образы ею сотворенныхъ богатырей! Такъ бы и слушалъ вчно милую сказку Іоновны, такъ бы и лежалъ и баюкался всю жизнь въ теплыхъ колняхъ старушки-воркуньи. А она еще и спроситъ Васю: ‘слышишь ли, свтикъ мой?’ А гд страшно ему — поцалуетъ его, а гд жутко ему — тамъ обойметъ его, припадетъ надъ головкой любимца и такъ сладко шепнетъ ему на ухо: ‘ну,не бойся, мой свтъ, это сказка!’ — Но это была такая сказка, отъ которой самъ безтолковый Ваня, ловя рученками мыльный пузырь, радужно играющій въ яркомъ пламени вспыхнувшей лучины, и тотъ надолго останавливается съ поднятыми кверху рученками, и обратя съ любовью ясныя свои очи на Іоновну, какъ будто силится уже сказать: ‘вотъ и я подросту, такъ пойму тебя, моя старая волшебница! ‘

Вся дворня, въ тсномъ кружк, обращаетъ свой жадный воръ на Іоновну и въ томительномъ нетерпніи ожидаетъ: что-то будетъ дальше съ Иваномъ царевичемъ? Десять рукъ протягивается быстро, поднять оторвавшееся веретено Іоновны, и двадцать очей хотятъ прочитать въ глазахъ простодушной старухи: что-то будетъ дальше съ ея русскимъ богатыремъ? А Вася все лежитъ на колняхъ Іоновны и, подперши локоткомъ голову, смотритъ въ очи, и съ любовію думаетъ: ‘милая, какъ ты хорошо говоришь!’

А кром сказки, разв мало знала Іоновна. Сидя лтнею порою вечеркомъ, она такъ же ясно, какъ учитель географіи, толковала милому Развасюрыньк о планид божьей — мсяц, и даже изъяснила, что вмсто ученыхъ пустяковъ — пропастей и морей — на немъ самъ Богъ нарисовалъ Ваньку-Каина, того самаго разбойника, который въ старые годы убилъ брата своего роднаго: а сдлалъ Богъ это для того, чтобы казнился человкъ. Іоновна даже знала такихъ допотныхъ людей — знахарей, которые могли скрадывать съ неба эту божью планиду, да такъ, что вдругъ сдлается темно, а въ ведр, куда они стянутъ мсяцъ-то, очутится человчья кровь. О падающихъ звздахъ Іоновна отзывалась своему любимцу, что это душеньки гршниковъ: они сорвались съ небеси отъ Господа и падаютъ тамъ на краю свта въ рку, — тамъ, вишь, и погаснуть, — такъ, слышь, судилъ имъ Богъ, ‘отъ этого самаго и выходятъ утопленники’, добавляетъ она, такъ ужь, для круглоты рчи. О сильныхъ вешнихъ заряхъ Іоновна только и знала, что лтомъ заря съ зарей сходится, точно такъ же, какъ зимою, говорятъ, сумерки съ сумерками, — да къ этому еще добавляла, что зорница по вечерамъ сожигаетъ въ пол хлбъ у того человка, который посялъ его не въ урочный часъ. Годъ свой старая Іоновна длила по своему: на петровки и страду, на спожинки и кузьминки, на филиповки и михайловки, на великое говнье, омину, да сплошную, и безъ всякихъ чиселъ и мсяцевъ у ней врно опредлялось время, и выходило всегда: то передъ петровымъ заговньемъ, то на богородицыно заговнье, то посл великаго заговнья, то передъ казанской, то посл Покрова, то передъ Иваномъ-постнымъ, то около великаго праздника. Родительскія субботы она знала, какъ пять свои пальцевъ, а дмитровскую, какъ собственную ладонь, девятую и десятую пятницу она не прокарауливала ни разу въ остальныя сорокъ лтъ. По понедльникамъ понедльничала, въ память того, что понедльникъ есть понедльникъ, — и врно русскому человку ужь таки назначено судьбой — посл праздника отрезвляться. Времена года и распредленіе работъ Іоновна такъ расписывала, какъ самый точный церемоніалъ или распредленіе дежурства во дворц. Знала она, когда придутъ Петры-повороты и поворотять солнце на зиму, а лто на жары, знала она также, когда прядетъ о Спиридонъ-солноворотъ и перевернетъ у ней обратно солнце на лто, а зиму на морозъ. За этимъ Іоновна, какъ первое и главное, знала основательно, что въ имянины мученика Луппа — бабы ленъ думать и смя изъ него трясутъ. И по замткамъ Іоновны счастливе этого дня, для бабьяго льна, и самъ свтъ непроизводилъ: — ‘тотъ раскается и себя проклянетъ, кто въ этотъ день льва не соберетъ’.— Іоновна даже замчала, что на Марьи-росы — льны всегда ужь живутъ сыры и косы. Это ужь какъ дважды два четыре. Твердо также знала Іоновна, что на Семенъ-день смена съ поля долой — и не сй больше ни маковой росинки: земля-матушка не приметъ. Затйница Іоновна караулила и апостола Луку, чтобы въ день его лукъ изъ грядокъ выдергать, иначе, говоритъ, — я ужь сорокъ лтъ вотъ это знаю, — и сладокъ онъ не будетъ, да и въ прокъ не пойдетъ, ползимы не проживетъ, такъ весь и прогніетъ, а то осопливетъ да въ ростъ уйдетъ. ‘Всему, вишь, Господь опредлилъ время свое’, добавляла она въ вид разсужденія. А за этимъ не забывала также замтить питомцу своему, что на великій праздничекъ Воздвиженье — шуба уже съ кафтаномъ сдвигается: зиму, значитъ, почуяли, — хотя Вася въ это время вовсе еще не чуялъ зимы, и въ состояніи былъ отхватывать по улиц и босикомъ, — ну, а все-таки ему сообщено было это для того, чтобы онъ позвалъ порядокъ временъ и теченіе божіихъ планидъ. Аккуратный календарь-Іоновна замтила даже, что около этого времени какъ-то живутъ и еклы-заревницы, и утромъ — говоритъ — придется ужь съ заревомъ вставать да лучонку ярую зажигать. ‘Вишь, Господь ужь, значитъ, ведетъ къ тому, наступаетъ врно осень темная да ночи черныя.— ду, ду, знать, да пощупаю: тутъ ли лошади-то мои? Вотъ какъ, золотой мой Васенька, бываетъ въ осенью’.— ‘Да, хорошо’, отвчаетъ Вася, и вздохнетъ. А тутъ за росказнями незамтно и Покровъ привалитъ. На Покровъ-то землю Господь снжкомъ покрываетъ: это Іоновна очень твердо знаетъ.— ‘Ну, а до Покрова, что еще за холода?’ говоритъ храбрая Іоновна, сильно корчась отъ старушечьей зябкости: ‘вотъ на едора-Студита — такъ ужь будетъ студить зима, да и то на Введенье сломаетъ въ иной годъ леденье. А вотъ что-то скажетъ намъ Никола-зимній? посл Николина дня — говорятъ люди добрые — можно и зиму похвалить. Какъ придутъ они, мои батюшки: Егорій съ мостомъ да Никола съ гвоздемъ, ну такъ ужь и закуетъ… и закуетъ ужь и рчушку, и ручеекъ всякой, такъ ужь и ступай, катъ по калинову мосту… и ступай и взадъ и впередъ, и вдоль и поперекъ по всякой лужиц. Ну, а тамъ за никольскими-то рождественскіе наступятъ — ухъ! лютущіе морозища бываютъ въ ину зиму, — бда! А тамъ ужь и крещенскіе — трескучіе…’ И за этимъ словомъ Іоновна хоть въ август, а ползетъ уже на печь.

А тамъ не успетъ еще нашъ профессоръ-Іоновна прочитать и половину годичнаго своего курса, — смотришь, и сочельникъ на двор. Пристукнетъ подъ угломъ рождественскій капитанъ-морозъ, и затмъ тихо подкрадется ночь-ярая, и загорится какъ серебро, звзды такъ и прядаютъ, словно отъ радости. А профессоръ-Іоновна натягиваетъ уже шубенку, и съ печи отправляется на дворъ: ей, видите, нужно пересчитать звзды, чтобы ужь доподлинно узнать, много ли уродитъ въ этотъ годъ Господь Богъ ягнятъ да гороху?

А вотъ за этимъ и святки, и святые вечера. Ну, тогда еще увлекательне сказка волшебницы Іоновны, тогда ужь того и гляди, что въ самомъ забористомъ и страшномъ мст съ ревомъ распахнется морозная скрипучая дверь, хлынетъ изъ сней въ избу паръ, словно дымъ колдуна, и повалятъ изъ него, какъ изъ омута, и черти съ балалайками, окутанные въ черные армяки, съ рожами, размазанными сажей, и съ искрами во рту, и попы въ рогожныхъ ризахъ съ мочальными бородами, лихо пляшущіе въ присядку, и медвдь съ гармоніей, въ вывороченной бараньей шуб, до поту лица выдлывающій, какъ ребята воровали горохъ, и гусаръ въ инвалидной шинели, со звздою на груди, съ выведенными углемъ усами по всей щек, съ бумажными эполетами и въ сине-бумажномъ дурацкомъ колпак съ орломъ, и румяный мальчикъ въ узенькихъ блыхъ офицерскихъ штанахъ и куртк, съ полными грудями и косой, торчащей изъ подъ соломенной фуражки, и мельникъ-колдунъ съ толстымъ ваточнымъ брюхомъ, конопляной бородой, торбаномъ и дикимъ басонъ, и съ такимъ же дикимъ и безсмысленнымъ вздоромъ. Все это заразъ обхватываетъ сердце ребенка и холодомъ и жаромъ, и въ разъ ему и весело и страшно, и забираетъ самаго охота замаскировать рожицу свою сажей, или пуститься въ присядку съ попомъ! По самой фигур его, стоящей на прилавк, видно, какъ бы онъ теперь отдергалъ трепака съ этими всми чертями, если бы только былъ не маленькій.

А тамъ, на другой половин барскаго двора, въ барскихъ свтло-высокихъ хоромахъ, цлая вереница снныхъ горничныхъ двушекъ съ визгомъ подхватываетъ похороны золота, гораздо звонче похоронъ самихъ господъ. Самъ питерскій дяденька подъигрываетъ имъ на гитар щуку изъ Нова-города и даже самъ Василій Иванычъ подтягиваетъ басомъ для пополненія хора, воспвающаго славу солнцу высокому на неб и государи на сей земл. А такъ, только схлынетъ ватага чертей изъ избы и пріумолкнетъ на время хоръ, воспвающій славу конямъ и слугамъ царскимъ, — опять пошла писать: и деревня, полная мертвецовъ и привидній, и покойникъ съ кладбища, подошедшій постучать въ окно, и морозная сверкающая ночь, и снная двушка съ зеркаломъ передъ мсяцевъ, и предательскій скрипъ ноги человка по морозу, и рзвушки, бгущія на перекрестокъ спросить: какъ зовутъ молодаго парня Кувардашку, и овинъ, и подслушиваніе, и церковь, и бани, и оборотни, и колдуны, и вдьмы, и журчаніе веретена, и дрема Васи, и длинная заманчивая сказка волшебницы-Іоновны — и все это наконецъ смшивается и представляется воображенію ребенка въ какомъ то сіяющемъ ореол старины. Чуденъ твой волшебныя міръ, широкая святая Русь!

Какъ теперь мн чудится она, сидящая передъ дымной, нагорлой лучиной, и прихотливое сверканіе и замираніе огня играетъ съ ея добродушнымъ лицомъ. Ярко озарится изба, сильно вспыхнетъ пукъ сухой лучины, и въ это время непремнно смеркнетъ предъ всми добродушная улыбка сказочницы Іоновны, запищитъ мозглявая сырая лучинка, синія язычки огоньковъ покажутся изъ обоихъ ея боковъ, уголекъ стрекнетъ отъ кончика въ сторону и завертится буравчикомъ дымокъ…. ‘Что ты, Господь съ тобой, такъ не весело горишь у насъ?’ спроситъ озабоченная старушка у лучинки. А затмъ, какъ-будто утомившись, возьметъ и заговоритъ опять ласково своему любимцу:

— А вотъ, мой батюшка, золотой Васенька, и Васильевъ вечеръ къ намъ подошелъ. Люди добрые говорятъ: на Васильевъ-то вечеръ денька на куриный шагъ прибываетъ. Вотъ какъ ужь… А тамъ, глядишь, и весна ужь не за горами: какъ-разъ подкатитъ къ намъ съ тобой, со своими ясными деньками. Тепло таково будетъ человку, а на душ — такъ ясно, особливо какъ придетъ праздничекъ-то свтлый Христовъ. О, о-хо-хо! кому-то приведетъ Господь Богъ разговться да встртить ее, матушку? Птички таково весело будутъ распвать! ну, скворчики опять пожалуютъ къ намъ, жаворонушки тоже прилетаютъ на сороки-то мученики. Ну и мы жаворонку съ тобой испечемъ, — знатнаго такого — просто залюбуются вс! А тамъ, посл сорокъ-то мученикъ, ужь недалеко и весн быть. Пристукнетъ еще посл того ровно сорокъ утренничковъ легонькихъ, да ужь на великій-то праздничекъ Благовщенье лто зиму-то и поборетъ, — такъ ужь и поборетъ!… Вишь, Господомъ все такъ устроено, родимый мой Васенька! Сперва-то на-перво, вишь, Василія-капельникъ, угодникъ божій, подходитъ, — ну, онъ и пожметъ немножко зиму-то: она и заплачетъ капельками…. и заплачетъ съ крыши-то…. Слезки, вишь, роняетъ зима-то, — знать, жалко насъ ей…. А тутъ, за угодникомъ-то божьимъ Васильемъ, и Евдокей сейчасъ на двор. Вотъ на нее-то и подуютъ вешніе втры. Да ужь, золотикъ мой, около Евдокей-то и засвищутъ, и засвищутъ ужь…. втры. А тутъ — около же Евдокеевъ живетъ рядышкомъ и Гарасимъ-грачевникъ: на него, батюшку, грачи прилетаютъ къ вамъ, — такіе черноносые да большіе!… бда!… А каркаютъ то какъ, — страхъ возьметъ человка! словно онъ все къ чудушк какой ни-на-есть скырчить, — даромъ ужь, небось, не каркнетъ ни разу: какъ разинулъ рогъ — ну, и поминай, какъ звали — и нтъ человка!

— Разв они кусаются, баушка? спросилъ-было Вася со страхомъ.

— Не кусаются, голубчикъ, а больно люты смертъ разсказывать: вишь, чуютъ, когда человкъ замретъ. Въ ину пору на крышу сядутъ на ту избу, гд быть покойнику-то, да и учнуть на ней выкликивать душеньку-то…. Ну ихъ къ Богу!… и разсказывать-хо про васъ не следъ бы…. Ну, а тутъ ужь воть посл грачевника-то и едулъ — вешній втеръ подулъ, и Алексй съ-горъ-вода, а тамъ ужь и Агав-руфы — ледъ весь порушатъ на ркахъ, и Дарьи-плющихи — грязныя пролуби. — Намочатъ бабамъ хвосты-то такъ, что я!… А тамъ ужь Антипъ-водополь. Такъ вс сберутся въ кучечку, да зиму-то и столкнутъ ужь, такъ и столкнутъ ее!… Ну, а тамъ ужь на Василья-то-парня, говорятъ по замтамъ, хошь оглобли выверни да сани клади на повтъ, — такъ ужь до Еремея-запрягальника и проходу нтъ божьему человку, такъ ужь она, матушка, вода вешняя, вода полая, и растечется по всей земл!… А все больше тутъ дйствуетъ Алексй, божій человкъ. Другой разъ, Васинька-батюшка, на Сибирк вонъ такъ подопретъ, что и мостокъ-отъ своротитъ. Что съ ней будешь длать? гд возьмешь? Стихея божія, стихея вольная — ее въ остроги не запрячешь. Поди — ищи: она вонъ своротигъ мостокъ-отъ, да и ушла, ступай, жалуйся на нее Богу, пожалуй! А что возьмешь? — шишъ. Ну, а все-таки безъ моста, а иной годъ и безъ плотинки, — одно слово: вода — стихея вольная…. Ну, а тамъ ужь на апостола-то Пуда и пчелокъ божіихъ вынутъ изъ-подъ спуда. А какъ пришелъ такъ ужь вешній Егорій съ припекомъ, да Никола съ тепломъ — ну! тамъ ужь и лто почитай-что настоящее. А тутъ же подъ рукой п поворотъ-Петры — такъ ужь и поворотитъ лто на жары, а зима пойдетъ на покой. Вотъ какъ все это бываетъ, сынокъ мой, Васюрынька! И старая Іоновна, разнжившись будущимъ теплымъ лтомъ своимъ, еще и поцалуетъ своего Васеньку лишній разъ.

— Ну, не пора ли, родимикъ мой, теб на покой? Завтра именинникъ ты у меня: ну,мы пораньше встанемъ съ тобой, принарядимся, чмъ Богъ послалъ, да къ обденк сбродимъ — ангелу твоему свчечку отнесемъ. Поди, золотикъ, Христосъ съ тобой! постелька такая тепленькая…

И какъ Вас ни хотлось еще остаться, однако нужно было послушаться Іоновну — и лечь. Отходя ко сну, ребенокъ опять-таки подумалъ: ‘все-то знаетъ эта Іоновна’.

Э, да это ли одно знала затйщица Іоновна. Іониха точно будто сама ходила въ царство небесное и поглядывала да высматривала, чмъ тамъ занимается всякій угодникъ? Кром Спиридона и Петра, которые поворачивали ей божью планиду — солнышко красное, она познакомила еще Васю своего со Флоромъ и Лавромъ, и уврила его, что это лошадиные угодники.— ‘Когда заболитъ, или пропадетъ у кого лошадушка, такъ, вмсто Миколы-милостиваго, имъ можно поставить свчечку — и они найдутъ лошадушку, безпремнно найдутъ!’ — Божій угодникъ Власій занимался у ней коровами. И ужь если заболла мамина Субботка, Іоновна неутомимо твердитъ одно и то же: ‘что стоитъ только Власію поставить свчу — безпремнно, какъ рукой сниметъ, батюшка, всякую лихую болсть коровью’. А Кузьма и Демьянъ занимались у ней скотами безъ различія. ‘Тутъ ужь, говоритъ, все равнехонько: корова ли, лошадь ли, да коли поставилъ свчу этимъ угодникамъ, ну и поможетъ’. Іоновна выводила даже это такъ: ‘безсребренники, свтикъ мой, Васенька, были эти угодники, — денегъ-то, значитъ, не любили, ну вотъ помогаютъ всякому — и человку, и скоту. Имъ, вишь, все едино, что тотъ, что другой’. Курямъ, кажется, старая шутихъ Іониха не назначала никакого угодника, — ну, зато всякій разбитый горшокъ и всякій безмордый кувшинъ тащила къ нимъ въ хлвъ и все это подвшивала подъ самый насетъ, увряя, Васю, что это куриные боги, которымъ куры молятся. Правда, что куры не очень-то почетно обходились со своими богами, тмъ больше, что эти боги и вшались у нихъ подъ ногами, и были въ этомъ отношенія куры безчинне даже мухъ съ своимъ кушаньемъ, но что до этого за дло: куры глупы! По крайней мр все-таки у нихъ есть свой богъ,— вотъ что можно. Іоновна была только распространительница куриныхъ религій, а какъ принимали ихъ сектанты-куры — это не ея дло: въ настоящее время и за человкомъ не усмотришь, не только еще за курицей или скотомъ!

Кром святыхъ угодниковъ, старая шутиха Іониха была также знакома и съ чертями. Но, какъ видно, послднихъ она сильно побаивалась, потому и мало объ нихъ распространялась съ Васей. Скажетъ иной разъ только къ слову: ‘они-то больно побаиваются грозы Божьей, такъ ползутъ въ это время къ человку въ жилье. Ну, а какъ перекстишь со Христовымъ именемъ вс окна и двери — ну, и ничего, не пройдутъ. Такъ тамъ на пол гд нибудь и зашибетъ иного. Мужики, вонь, пашутъ иной разъ землю, да и найдутъ: этакую выкопаютъ каменную стрлу Господню. Вс это, вишь, Богъ въ нихъ пускаетъ во время грозы. Всякій человкъ, гд бы онъ ни былъ въ это время, безпремнно долженъ перекститься во время божьей грозы, а то бда!… Или вотъ таперича, въ крещенскій сочельникъ — водяному, знать, какъ жутко приходятся въ рк: въ самую ты-есь полночь значитъ, въ ту самую минуточку, какъ Христосъ-отъ окстился, батюшка, въ Ердани, во всхъ пролубяхъ вода-то такъ страшно заколышется, что и Боже упаси! Значитъ, это онъ, вишь, поворотится, — тошнехонько, вишь, приходитъ сидть, не въ моготу подъ своей мельницей. По евтому-то самому — ты видалъ вдь? — отецъ-то нашъ вонъ и креститъ въ это время млкомъ вс двери и трубы въ изб, чтобъ онъ-то къ намъ, храни Богъ, ни пришелъ. Ну, а коли перекстятъ — ну и ничего!… Ну, а ужь когда воля-то имъ дана — ну, такъ воюютъ! и-и, какъ воюютъ — бда! Особливо вотъ предъ свтлой-то заутреней, до той самой минутушки, какъ пропоютъ: ‘Христосъ воскресъ’ — просто стонъ у нихъ стоитъ, и не попадайся человкъ: того и гляди, въ омут очутится гд нибудь, али въ пролуби, али ужь, пожалуй, туда заведутъ, что и въ пять лтъ дороги-то назадъ не найдти! Они вдь на это мастера: такъ подлестятся, что просто бда!… Ну ихъ совсмъ! и говорить-то ажно про нихъ страшно….

Но и переставши говорятъ объ нихъ, словоохотливая Іоновна-шутиха не могла остановиться на этомъ, и благочестиво еще разсказывала Вас, какъ баринъ читалъ ей житіе святыхъ и растолковывалъ, какъ они жили и что ли, а къ этому и добавлялъ, какъ они сдлались святыми. Вася иногда со вниманіемъ слушалъ о столпникахъ.

Въ особенности любила старая Іоновна разсказывать своему любимцу ‘о двухъ братьяхъ, о двухъ Лазаряхъ’. Куда сладко витійствовала она о томъ, какъ бдный-то Лазарь попалъ въ рай пресвтлющій, прямо въ дому Рагамову, и какъ богатый-то Лазарь попалъ въ такой жарища, что и языкъ-отъ весь ему пересушило. Какъ посл того умаливалъ богатый Лазарь брата милаго, Лазаря бднаго, помочить тутъ персту одну въ водиц холодной, да дать обсосать братцу богатому. А тотъ ужь и отвтилъ: ‘у меня, говоритъ, братья псы посольные, а у тебя, братецъ, князья да бояре, — такъ проси, говоритъ, теперича ихъ, а я ужь не хочу теперича. Я, говоритъ, теперича тебя и знать не хочу, какъ, на томъ свт, живой ты меня знать не хотлъ!’

Въ иные дни, вмсто Лазарей, Іоновна разсказывала еще и вотъ какой стихъ: какъ матушка Морея шла изъ города Ерусалима: шла она — пріустала, легла — пріуснула, вотъ и привидлся eй сонъ-страшонъ: на той-ли на гор на Сіёнской жиды прокляты Христа у ней распинали, да шиповыми прутьями пытали! Да въ заключеніе добавляла, что кром этого, есть еще и длинный сонъ Богородицынъ, весь расписанный на бумажк, и что тотъ домъ, въ которомъ есть этакая бумажка, избавляется и отъ пожара, и отъ смертей, и отъ нечистой силы.

Но увлекательне и трогательне всего у Іоновны былъ еще вотъ какой стихъ:

‘Мимо раю, мимо свтлаго, мимо царствія небеснаго, пролегала тутъ дороженька, дороженька непроходная, сквозь темна-лса все дремучаго, сквозь терна-куста все колючаго. Тута шли прошли двоя ангелы, божья ангела, два архангела: одинъ ясенъ былъ какъ день-солнечный, другой теменъ былъ какъ черна ночь. Провели-то они вдоль путинушки, провели тута душу гршную.— Какъ возговоритъ ей первой ангелъ: ‘что ты, душенька! что ты, гршная! ты зачмъ зачмъ, мимо рай прошла? мимо раю, мимо свтлаго, мимо царствія небеснаго! Что ты, душенька! что ты, гршная! ты зачмъ, зачмъ не вошла къ намъ въ рай? Хорошо у насъ во раю свтломъ, хорошо у насъ да жить некому, цвтутъ цвтъ-цвты все лазоревы, растутъ древы-древа кипарисовы, на древахъ-та сидятъ птички райскія, поютъ псенки херувимскія и гласы гласятъ серафимскіе’. Какъ возговоритъ ей второй ангелъ: ‘что ты, душенька! что ты, гршная! ты зачмъ, зачмъ его слушаешь? Мы пойдемъ съ тобою до конца-дорогъ, ты узнаешь всю, всю путинушку, мы придемъ-придемъ на ночлегъ съ тобой, мы приляжемъ тогда по скончаніи, отдохнешь ты со мной сладко-дремотно, и заснемъ мы съ тобой на всю ноченьку, и заспишь ты, заспишь крпко-на-крпко, не пробудить никто и во вки-вковъ’!..

Часто, часто дрожалъ старый голосъ Іоновны, прошибала слеза ее самое, и разсказъ ея въ эту минуту былъ похожъ на рыданіе по покойник, такъ что бдный Вася, какъ ни любилъ свою милую Іоновну, а иногда останавливалъ ее на половин, и умоляющимъ взоромъ тоски упрашивалъ: ‘будетъ ужь, неразсказывай, баушка, о второмъ-то ангел-хранител — мн больно плакать хочется…. не знаю, отчего’… Іоновна, по просьб Васеньки, какъ нитку обрывала разсказъ на половин, цаловала своего золотаго Развасюрыньку и нжно приговаривала ему въ голову: ‘что это ужь больно?.. отчего плакать захачивается теб, мой свтикъ?… Это вдь такъ-все стихъ только такой божій идетъ, а то ничего, — храни тебя Господи! Отчего тутъ плакать человку, кажись?.. Божеское все только поется одно’…— И затмъ въ утшеніе своего воспитанника Іоновна пускалась въ область загадокъ.

Какой былъ мастеръ Вася угадывать загадки, — особенно т, которыя уже разсказывала ему Іоновна разъ во двадцати, — чудо! Вы, напримръ, читатель, вовсе не мастеръ отгадывать загадки, и поди, я чай, и самыхъ обыкновенныхъ не можете разгадать? Но нашему, напримръ, что бы это значило: четыре потатя, да четыре мотата, да два охтухта, да одинъ махтукъ? — Вотъ и не знаете! А если бы Вася мой былъ тутъ предъ вами въ эту минуту, онъ и сказалъ бы вамъ чистосердечно: ‘эхъ, вы, и этого не знаете! а я такъ вотъ знаю. Это просто — корова! четыре потата-то — ноги значутъ, а матата-то — вымечки, а два охтухта-то — рога, а махтукъ-отъ — хвостъ. Вотъ и вся она, мамина Субботка — какъ есть! Поняли теперь’? А поняли, такъ разгадайте вотъ еще что: ‘идетъ свинья изъ Питера, вся истыкана?’ И это не хитро! Другой, пожалуй, подумаетъ, что тутъ и въ самомъ дл идетъ рчь о петербургской свинь, которыхъ я, благодаря Бога, до сихъ поръ въ Петербург и не видывалъ. А если бы Вася былъ въ это время, такъ онъ просто сказалъ бы: ‘это наперстокъ, а не петербургская свинья’.

А кром этого, разв мало узналъ Вася отъ забавницы Іоновны и мамы? Онъ, напримръ, твердо плъ надъ Ванькой братомъ: ‘баю-баюшки-баю, колотушекъ надаю: колотушекъ съ пять, лучше будетъ спать’. Спалъ ли посл того крпко Ваня — этого я не знаю, — знаю только то, что Вася псенку эту звалъ твердо и часто пвалъ надъ роднымъ братомъ. Доучилъ онъ также до конца ‘турушка-пастушка’ и даже часто пвалъ: ‘какъ поповы ребята горохъ молотили, да попа не спросили, а попъ-отъ съ казенки вытращилъ глазенки’. Видишь, врно, удивился попъ, что ребята-то его нын ужь не спрашиваютъ.— Пвалъ онъ иногда забавно, какъ княгиня умаливаетъ русскаго купца, а можетъ быть и откупщика: ‘пенекъ, пенекъ, отдай твою дочку за мово сыночка, за моего князя, за князя младова. У нашего князя кареты высоки, да все однобоки, кони вороные, да все-то храмые, кобыленка гнда, на ней детъ бда’. И тутъ же — какъ будто кстати — добавлялъ: ‘какъ ворона-невста сла не на мсто, а воробушокъ-шуринъ глазки прищурилъ.’ — ‘Смется, вишь, знать?’ добавляетъ старуха: ‘какъ пенекъ-то отдалъ свою дочку за князя-то. Воробышку все смшно: онъ вдь, веселенькій, золотой мой Васенька’. А Васенька узналъ еще: ‘какъ у вашего господина разыгралася скотина: и коровы, и быки, и дворовы мужики, тараканы въ барабаны…’ И все это разсказывалъ отлично, защуривши глаза. А за этимъ вдругъ еще и пропоетъ весело: ‘ты Николка-Николай, сиди дома не гуляй: твоя жена пышка, на улицу вышла, на камышекъ сла, три лягушки съла’.— Зачмъ этотъ невкусный французскій соусъ? — Вася съ Іоновной не разсуждали много, а просто пли, потому только, что изъ псни слова не выкинешь. А посл этого еще звонче плось ему: ‘какъ Сашуркина мать собиралась умирать, умереть не умерла, только время провела.’

Но это еще все теорія, а то и въ практической жизни много узналъ отъ старухъ своихъ маленькій Вася.

Если, напримръ, кошка вытягивала строкой хвостъ и бросалась изъ угла въ уголъ, или сидитъ на окн и лижетъ лапу — да какъ еще весной это, или лтомъ — такъ, по примтамъ мамы и Іоновны, это непремнно означало: къ теплу. Ну, а вся при этомъ кошка еще и по морд себя прихватить: это, говорить, она умывается передъ гостями — непремнно. А если дворовыя собаки переставали играть и начинали выть, то Іоновна тотчасъ спрашивала маму: ‘что это псы-то смердящіе опять заголосили? врно, Семеновна, старая-то барыня умретъ у насъ?’ И дйствительно старая барыня, которая лтъ семьдесятъ была въ чахотк, по предсказанію Іоновны съ собаками, умирала наконецъ. Курица ли гд-нибудь загорлавигъ отъ ястреба, или собаки, — Іоновна тотчасъ предскажетъ дождь. Птуху ли Maтюшка-разбойникъ заворотитъ палкой хвостъ на сторону, — это ужь, во словамъ мамы, онъ непремнно подманиваетъ тучи. Глупая ли ворона, или шельмоватая галка сядетъ передъ Іоновной, да вздумаетъ почесаться подъ крыломъ, — такъ ужь и жди не сегодня, такъ завтра, дождя. Голубь ли тамъ начинаетъ нжничать да ворковать на крыш съ голубкой, — ну, опять ненастье. Пара воробьевъ завозятся между-собою и зароются въ пылъ на дорог, — это непремнно гроза будетъ — это ужь какъ самъ барометръ у Іоновны. Ласточка пролетла низко подъ окномъ, — ‘это она, птичка божья, за грозой летала, Васенька-батюшка’, — говорить Іоновна. Мухи ли, наконецъ, западутъ на Іоновну, — ‘это он, проклятыя, передъ ненастьемъ дятъ такъ человка’. А наконецъ и человка этого — себя — Іоновна разбирала во косточкамъ. Не говоря уже о томъ, что нездоровье и немочь Іоновны всегда предсказывали ненастье, Іововна предсказывала не одни эти пустяки, что правая рука чешется, напримръ, къ тому, чтобъ отдавать деньги, а лвая къ тому, чтобъ взять деньги, нтъ, она, мн кажется, знала: у какого изъ нашихъ сословій чешется больше правая рука, и у какого зудитъ больше лвая, у кого, по какому министерству, чесотка на правой, и у кого завелись шелуди на лвой? Она, мн кажется, знала даже: кто изъ насъ встаетъ съ постели правой ногой и переходитъ по бархату счастливцемъ въ пуховое свое кресло, и кто пораньше встаетъ лвой ногой и ползетъ верстъ за семь на службу, а кто наконецъ вскакиваетъ въ разъ обими, и цлый день мечется, какъ угорлая кошка, не присдая даже и по нужд глядя.— Объ одномъ еос у Іоновны такъ, мн кажется, читался трактатъ обширне славнаго трактата профессора Пирогова о рук. Если только кончикъ носа зачесывался — это означало: въ рюмочку смотрть, а если подальше чесался — ну, это означало ужь тогда: въ стаканчикъ заглянуть. Съ друга го конца зачесывался носъ, то есть-съ переносицы — ну, это видться съ гостемъ, или кланяться съ пріятелемъ. А какъ на бду да весь носъ зазудлъ — ну, это ужь не хорошо: это не собачій вой, — пожалуй, какъ разъ и барину русскому напророчитъ карачуна, не только старой барын. Зудъ въ правой ноздр всегда у ней означалъ: или встртиться съ попомъ или снюхиваться табачкомъ, а зудъ въ лвой, кажется, встрчу, или знакомство съ самимъ чортомъ. Въ обихъ же ноздряхъ появившійся зудъ — по нашему это просто насморкъ, — ну, чихнулъ разъ-другой по-русски, пожелалъ здоровья… и только! — а у Іоновны — нтъ! у ней это предвщало чуть ли не моръ съ голодомъ, или ужь по крайней мр войну съ Наполеономъ XIX — вотъ какъ! Что-то такое-этакое больно замысловатое!….

Впрочемъ довольно и этого. Всего вдь не перескажешь, что по замтамъ своимъ предвщала старая вщунья Іоновна человку, у котораго чешется носъ. Недаромъ Іоновна прожила чуть-ли не столтіе: она много-таки видала на своемъ вку.

По одной народной медицин (которою теперь такъ дорожатъ у васъ) Іоновна стояла гораздо выше баушки-Чудихи, и даже не уступала Звробоих-лекарк, которая во всемъ город безъ разбору лечила всхъ — и коровъ, и людей, и лошадй. Какихъ не знала болзней и травъ хитрая Іоновна! Чирей, напримръ, она называла бариномъ, и даже утверждала окончательно, что лечить его ничмъ нельзя, онъ тогда только проходитъ, когда сорвешь ему голову, и то это ужасно больно. Барыня называла какую-то безполезную чилигу — колючій желтый пустоцвть. Барченкомъ она называла рпей и утверждала окончательно, что онъ такъ сильно отращиваетъ волосы, что и плшивый человкъ обростаетъ, когда вытопишь изъ него сокъ да помажешь голову больному. Обыкновенный нашъ лопухъ, она, замысловатая, называла холостымъ рпьемъ, и онъ съ величайшею пользою употреблялся у ней во всхъ женскихъ болзняхъ, и еще при сидячей жизни чиновника, да въ собачьей старости. Всесильный сороконедужникъ и знаменитую матрешку знахариха-Іоновна употребляла не только ото всхъ недуговъ даже съ пользою совтовала и бабамъ употреблять ихъ, вмсто волшебнаго корешка бабушка Сампсонихи, и всмъ двкамъ, въ случа необходимости, предлагала прибгать непремнно къ матрешк. Это конечно не потому, чтобы Іоновна сама возставала противу волшебныхъ корней покойницы, а потому собственно, что подъ старость она какъ-то избгала наговоровъ и ворожбы, чтобы лишній грхъ не палъ на ея душу. Наговоры она длала только надъ мордвинникомъ или татарами. Вотъ только ихъ и ршалась старуха заламывать съ нашептываньемъ: ‘трава-травица, трава-мордвинничекъ, ты выгонь мн, ты выведи злобныхъ червей изъ коровушки, изъ коровушки моей, матушки — свтъ Субботушки, въ три дня, въ три часа, въ три минутушки: выгонишь — такъ выпущу, не выгонишь — такъ высушу’. Но и длалось это Іоновной не грха ради, а только ужь для одной васиной Субботки, — только для нее и ворожила грховница! А для чужихъ коровъ Іоновна заломить мордвинникъ врно-бы не ршилась — грхъ! Да, большею частію употреблялись у ней въ лекарство травы самыя невинныя, какъ напримръ, ‘двичій разумъ’ да ‘бабье раздумье’, что въ перевод на аптекарско-кухонный языкъ означало — ‘перекати-поле’. О знаменитыхъ же зельяхъ ‘плакунъ-трав’, ‘разрывъ-трав’ и ‘жабрей-трав’ трусливая Іоновна повствовала всегда съ такимъ страхомъ, что у ней округлялись глаза и закатывались зрачки.— ‘Въ нихъ, говоритъ, это ужь самъ онъ-то и сидятъ!’ И затмъ старуха или крестилась, или плевалась, или ужь мaхала только рукой.

Разъ-было видлъ Вася, какъ Іоновна съ мамой понесли Ваню-братишку къ короткому столбу и, смотря на него, что-то долго ворчали, а Іоновна такъ даже и вслухъ выговорила: ‘воротный крюкъ, придорожный крюкъ, сними съ раба божья Ивана крикъ, денной-полуденный, ночной-полуночный, отъ свтлаго-мсяца до краснаго солнышка, во имя отца и сына и святаго духа.’ — Да и то дло-то было передъ масляной, а на первой-то мама съ Іоновной говли: врно покаялись об въ глупостяхъ старому своему духовнику Макарычу, а тотъ врно и шугнулъ ихъ за это. Да на дл-то оказалось посл — порядкомъ, — такъ шугнулъ, что съ тхъ-поръ, какъ рукой сняло — не ворожутъ и до сихъ поръ ни та, ни другая. Вотъ такъ духовный отецъ! вотъ этакихъ бы намъ побольше, такъ мы бы тогда раскидывали на бобахъ-то поменьше.

Изъ всхъ познаній, которыя почерпалъ въ это время отъ старухъ своихъ Вася, всего плоше удавались ему наши бдныя славянскія молитвы. Это не потому, конечно, чтобы мама ихъ не звала, или Іоновна не могла его научить, — напротивъ! он об были настоящіе молитвенники: звали очень много, и съ охотой та и другая порывались взапуски научить своего любимца Васеньку главному — молиться Богу. Да дло-то здсь въ томъ, что охота-то смертная, да участь-то горькая: знали-то он такъ, что лучше бы вовсе ничего не звали! И это еще самое правильное, когда вмсто ‘смени Авраамова’, читалось у нихъ на молитв ‘Семена Романова’, а то были у нихъ мста еще и позамысловате этого.— Одно, что благодтельно было для Васи: это строгій и своеобразный взглядъ мамы на эти молитвы. Если бы, напримръ, Вася по лности утверждалъ, что такую-то длинную молитву онъ еще не доучилъ, какъ слдуетъ, до конца, — мама, во своему разумнію, строго отвчала: ‘ну, ничего, что не доучилъ, половину проговори и то съ тебя будетъ: Богу не нужно, что ты много болтаешь языкомъ, — хоть немножко помолись да съ толкомъ.’ И за эти разумныя слова врно Господь Богъ прощалъ и самое маму, которая, по невднію ея и по рабскому вчному недосугу, такъ безбожно перевирала наши великія и чудотворныя, святыя славянскія молитвы!

Да, строга была мама относительно моленія Богу, ай-ай строга! Часто, часто надъ залнившимся Васей стояла она съ плеткой. и совершенно спящаго постегивала для возбужденія къ вечерней молитв. Нжно и горячо любила она своего баловня-Развасюрыньку, ну, а что касается до праздниковъ или молитвы, такъ только держись! — ‘Успешь, говоритъ, посл научиться чему-нибудь другому, а молиться не научишься ужь, — учись теперь вотъ, пока я учу!’ — и за этимъ хоть сквозь слезъ, а все-таки разршала Васю своего стегнуть. Однажды бдный маленькій Ваня, выучившійся отъ брата старшаго такъ хорошо высовывать свой язычокъ, высунулъ его къ несчастію въ то время, когда Вася съ мамой молились Богу. Вася, недовольный, что возмущаютъ духъ его, тотчасъ же заревлъ: ‘мамынька, что Ванька все высовываетъ языкъ, смущаетъ меня, какъ смутьянъ какой, — уйми его: нельзя молиться Богу’!..

— А ты плюнь, да отвернись отъ него! выговорила мама твердо, стегнувъ разокъ возмутившагося духовъ богомольца, а затмъ такъ принялась отстегивать и маленькаго смутьяна Ваню, что тотъ, бдный, посл и во всю жизнь свою помнилъ, что не слдуетъ порядочному человку высовывать свой языкъ, въ то время, когда православный христіанинъ молится Богу. Словомъ, скоре тятя-рыбакъ, долго растолковывающій своему сыну о перышкахъ окуня и красноперки, отставалъ наконецъ отъ Васи и говорилъ такъ: ‘ну, братъ, ты врно малъ еще — безтолковъ: не понимаешь, что у этого идетъ перышко вотъ куда, на спинку, а у того вонъ куда, на брюшко’. Какими бы то ни было средствами, хоть съ помощію Іоновны, Чудихи и прочихъ старухъ, которыя еще безтолкове перевирали молитвы, она все-таки доучивала ихъ съ Васей до конца! Какіе плоды отъ всего этого вкушенія закона Божія — разбирать теперь рано. Достаточно сказать, что Вася побгивалъ одинъ уже къ обдн, усердно отмаливался на колокольн, и во время прибгалъ домой, прямо подъ поцалуи мамы, которая еще и допрашивала его: ‘ну, что, сынокъ, помолился?’ На что Вася всегда смло отвчалъ: ‘отмолился, мамынька, совсмъ ужь отмолился, — вся ужь отошла….’ И затмъ тотчасъ начиналось опять заботливое допрашиванье мамы: ‘ну, теперь не хочешь ли, сынокъ, позакусить до обда?… Да не хочешь ли закусить вотъ и этого еще?… Да закуси вотъ крошечку еще пирожка съ яичками…’ И Вася такъ опять закусывалъ, что у него начинали слипаться глаза.

Сильное вліяніе старухъ на ребенка не затмъ здсь такъ широко разсказано, чтобы этимъ затмить вліяніе на него отца. Ничего не бывало. Намъ уже извстно, что тятя потасовкой, тузами и теребачками превосходилъ иного узднаго учителя и даже всхъ приходскихъ, взятыхъ вмст, но дло здсь въ томъ, что онъ передавалъ сыну терпливо и съ толкомъ, отнюдь не требуя того, чего требовать было нельзя. Мама же, напротивъ: она, напримръ, знать не хотла, что Вася спитъ: ‘во сн молись!’ кричала она въ азарт русскаго религіознаго духа. И разница ихъ ученія заключалась въ томъ, что у тяти Вася исподоволь научался только тому, что ему больше нравилось или занимало. Сокрушаясь, напримръ, о томъ, что тятя принесъ съ охоты много пташекъ, и вс убитыя, Вася незамтно узналъ, что это за птички и для чего ихъ тятя убилъ. Вздыхая о покойникахъ и съ сожалніемъ поглаживая ихъ перышки Вася незамтно научился разбирать, который изъ нихъ куличокъ, а который бекасикъ, который чирочикъ, а которая кряковая. Позналъ, наконецъ, что такое пигалица и что такое Мартынъ, — тотъ самый Мартынъ, котораго еще петербургскій дяденька называлъ ‘Мартынъ Задека’.— ‘Этакій, говоритъ, есть какой-то въ гадательной книжк у старой барыни’. Узналъ Вася постепенно и научился скоро отличать убитаго скворца отъ убитой перепелки. Узналъ онъ даже пніе пвчихъ птицъ: видалъ въ клтк желтобокаго чижика и молодца-щегленка. Видлъ даже у сосда попугая, и часто съ удивленіемъ посматривалъ, какъ твердо и ясно выговариваетъ тотъ своему барину: ‘дуррр-акъ!’ У тяти были даже два соловушка, которые сидли въ зеленыхъ коленкоровыхъ клткахъ, — и ихъ узналъ Вася, и научился даже щипать и черныхъ таракановъ для тятяныхъ соловьевъ. Отличалъ уже голубя нмецкаго отъ мохноножки, а мохноножку, отъ верхолета и турмана, не говоря уже о сизякахъ и голубяхъ дикихъ. Звалъ твердо зиньку, которая была сущій разбойникъ противъ таракановъ-прусаковъ, и глотала ихъ живыми, зналъ даже это, что Вавила-дворникъ, появившійся изъ какихъ-то верховыхъ мстъ, называлъ эту же самую пташку смшнымъ названіемъ ‘берглеска’. Вася познакомился даже съ сосднимъ ястребомъ помщика Смирнаго и оттащалъ ему парочку своихъ голубей, — конечно не подозрвая того, что ястребъ ихъ не помилуетъ. Впрочемъ, послднее обстоятельство былъ обманъ. Помщикъ Смирной купилъ голубей очень смирно, много объ этомъ съ Васей не разсуждалъ и не разсказывалъ ему: зачмъ именно нужны.были ему голуби, а просто подманилъ Васю къ окну, спросилъ: не наловилъ ли онъ ему голубей? и потомъ насыпалъ ему за принесенныхъ столько въ подолъ яблоковъ, что Вася въ восторг прибжалъ домой. Да посл ужь, когда Іоновна растолковала ему, что ястребь наврное голубчиковъ его сълъ, Вася вздумалъ-было задать ревку о покойникахъ, да и то долженъ былъ вытереть кулакомъ слезы, потому что грозная мама, сказавши пословицу такую, что ‘снявши голову, по волосамъ не плачутъ’, хотла еще Васю поколотить: зачмъ отдалъ своихъ голубей, не спросивъ ее. ‘А отдалъ, такъ ужь, говоритъ, молчи, — теперь не воротишь ихъ: они съдены’. Ну, словомъ, въ настоящее время Вася узналъ уже такъ много житейскаго, что всего и не перескажешь.

Достаточно, если я обращу вниманіе на то, какъ велико было вліяніе старухъ въ религіозномъ настроеніи ребенка, и было ли это въ самомъ дл религіозное настроеніе, или это была только одн угловатыя формы, неуклюжія и непонятыя сердцемъ, а внушенныя только страхомъ и плеткой. Прослдимъ для этого тотъ любопытный періодъ, когда Вася перестаетъ уже быть непорочнымъ младенцемъ, и религіозной своей стороной — первымъ своимъ говньемъ — входитъ уже въ жизнь.

Мы уже видли, какъ мама учила Васю молиться Богу, видли, какъ вторая его мать, Іоновна, — вздыхая безпрестанно о божьей книжк псалтир, въ которой она ни слова не понимала, — научала ребенка всякому вздору. И конечно точно также, какъ научили он Васю предразсудкамъ, поврьямъ, замтамъ, преданіямъ, — словомъ, всякому хламу, заграждающему прямую дорогу къ истин, точно также научили бы они его и суеврію, и ворожб, и колдовству, и волхвованію, если бы самихъ ихъ не шугнулъ за это старый ихъ попъ, Макарычъ. Теперь посмотримъ, какъ старухи научили Васю говть, и въ чемъ именно, по ихъ пониманію, заключалось значеніе этого таинства.

Нтъ сомннія, что въ сердц строгой и твердой мамы была глубокая преданность Промыслу, страхъ Божій, упованіе и сокрушеніе сердца, — ну, словомъ, вс прекрасныя начала, которыя мы всюду находимъ въ дтяхъ природы безъискуственнаго воспитанія. Но что такое эти прекрасныя начала? Вчноподавленная неволей Мара Семеновна разв могла ихъ чмъ нибудь выяснить своему любимцу сыну, когда у ней даже не было для этого слова, не было, наконецъ, и минуты свободной, чтобы обдумать, обсудить, прояснять себ, а потомъ уже передать своимъ дтямъ?

И она, какъ Іоновна, начинаетъ безсмысленно съ того же совершенно непонятнаго ей псалтиря, и она, зная только одно, что псалтирь книга божія, такъ же, какъ безтолковая сказочница Іоновна, вздыхаетъ и говоритъ своему ребенку: ‘грхъ теб будетъ, другъ мой, Васенька, что ты совсмъ псалтирь оставилъ — псалтирь книга божественная, а отъ Бога грхъ отставать. Теб ужь вотъ семь лтъ исполнилось, постъ скоро будетъ, говть со мной будешь, какъ-то попу-то ты скажешь, что лнился учиться-то?’

А за этимъ тотчасъ опять является Іоновна и начинаетъ вздыхать безмолвно и благочестиво, или за вздохомъ еще не вытерпитъ и добавляетъ: ‘попъ-то, золотоиймой, сядетъ на желзный стулъ, да и заставитъ возить себя по всей церкви, да такъ, что просто и…. какъ, — бда! А за лность-то еще заставитъ въ ступ воду толочь, аль еще хуже — изъ песку веревки вить, — просто смерть, какъ мудрено, ни въ жисть не совьешь съ непривычки-то. Ну, а за скоромное! ну!… ужь нечего и говорить! просто-запросто напрочь ухо отржетъ, да на извстное мсто заплату и положитъ. Такъ и ходи съ заплаткой! Вотъ какъ, золотой мой! Ты еще не оскоромься, кормилецъ, постомъ-то? сохрани тебя Господи, — бда! Попъ же такой сердитый, старый-то, страхъ! А ему стоитъ только слово пикнуть, такъ Господь вдь ужь ни за что не дастъ разговться, — и яичка красненькаго не дастъ, такъ и сиди цлую пасху безъ яйца. Да что ужь и за праздникъ безъ яичка? особливо пасха-то безъ красненькаго — что?…’

И за этимъ наставница Іоновна наскажетъ еще такіе страхи ребенку, что тотъ, бдный, не знаетъ, какъ и съ собой справиться. Какъ на самомъ дл пойдешь къ попу, когда этотъ отецъ святой по разсказамъ Іоновны, вышелъ страшне медвдя, котораго, кажется, боле всего на свт боится русскій человкъ? Поневол посл того будешь благочестиво вздыхать, да смиренно поджидать великаго поста.

Но вотъ и постъ пришелъ. Вася не ходитъ и на кухню къ Анхимычу, не хочетъ и думать о скоромномъ, только въ благонастроеніи нетерпливо допрашиваетъ маму: ‘скоро ли будутъ печь кресты да жаворонки?’ Вотъ только этимъ и утшалъ себ Вася: Вася уже зналъ основательно, что кресты и жаворонки, это такая штука, около которой можно еще поститься. Стоитъ только обработать парочку, то такъ нашься исправно, какъ надаются у насъ только на масляницу, да еще на поминкахъ.

Вотъ наконецъ и кресты пришли. Вася разломилъ одинъ изъ нихъ и нашелъ въ немъ, какъ и въ прежніе годы своей запеченный гривенникъ. Іоновна сама же этотэтотъ крестъ съ гривенникомъ и подсунула Вас, чтобы не огорчить его: будто онъ у ней такой несчастный, что ему ужь и гривенничка не достается на счастье. И Вася былъ доволенъ своимъ счастьемъ въ гривенникъ% крестъ тотчасъ сълъ, а гривенничекъ посл того пролъ на лакомства. И сталъ посл того еще смиренне поджидать подлета жаворонковъ.

Жаворонки наконецъ прилетли изъ печки, какъ изъ жаркихъ странъ, да такіе важные жаворонки, съ растопыренными, какъ у орла, крыльями, съ заслонъ величиной, голова въ кулакъ, носъ какъ бородавка, а вмсто глазъ изюмины воткнуты. У одного такъ даже на заду такая вздулась шишка отъ жару, словно кто ему на хвостъ-отъ пушку поставилъ. Сама мама научила Васю, какъ подсовывать ладонь подъ хвостъ къ жаворонку — изъ предосторожности, чтобы весенній пвецъ не переломился! А Іоновна такъ даже наставила Васю, какъ должно нести пвца на дворъ, гд удобне выставить на высокое мсто, какъ будто на удивленіе всмъ глупымъ воронамъ и воробьямъ, и какъ бы получше пропть то, что пвала она сны когда-то въ дтств: ‘жаворонушко, мой батюшко, полетай въ теплый край, принеси весну, весну красную!’ Или вотъ такъ еще: ‘жаворонушко лсной, не пой рано весной!…’ Или наконецъ ужь еще вотъ какъ: ‘жаворонки, на море полетите, весну красную принесите!…’ Іоновна даже сама поплелась за Васей, какъ тнь его, сама и мсто ему указала, сама и псенку ему подсказала, чуть-чуть только не подтянула тенора. Такъ было любо Вас, что скоромнаго ужь вовсе сть не хочется.

Правда, что тутъ случилась съ ними маленькая непріятность: на новомъ неудачно-выбранномъ мст — пока они разсуждали между собою — перваго жаворонка тотчасъ стянула бестія-Шеверюшка, и, даже не подлившись съ Азоромъ (который-было такъ ловко подскочилъ), въ глазахъ Васи и Іоновны, проглотил чуть не цликомъ! Но это огорченіе Іоновна тотчасъ же замяла: вмсто одного жаворонка, она живо принесла еще двухъ, и даже принялась объяснять Вас въ утшеніе, что ихъ обоихъ можно състь. Послднее, конечно, Вася и самъ зналъ очень твердо, но все-таки отрадне ему, когда тоже повторяетъ и уставщица Іоновна. А потому, покарауливъ уже зорко втораго, сидящаго высоко на крыш, Вася, какъ только окончилъ свое отпваніе, тотчасъ стянулъ его за хвостъ и съ азартомъ отхватилъ зубами крыло, съ тмъ, чтобы жавороночекъ его ужь не безпокоился — не летлъ далеко за границу. Съ другаго хватка онъ перекусилъ его голову, а съ третьяго раза выкусилъ изъ хвоста что-то въ род магометанской луны, — такъ что, когда посл всей этой операціи Вася взглянулъ на своего жаворонка, то самъ себя спросилъ: ‘что это за птица? Ну, на что онъ сталъ теперь похожъ?— настоящій блинъ безъ головы-то!’ И Вася ршилъ ни конецъ, что въ память масляницы не худо и блинъ състь,— блинъ сълъ. И посл того забылъ Вася день, въ который прилетали сытные жаворонки изъ печи, забылъ даже и то, что былъ у него истыканный ключемъ, рябой и желтый, какъ кинарейка, великопостный жаворонокъ.

За жаворонками и Алексй божій-человкъ пришелъ. Объ Алекс божіемъ-человк Іоновна наврняка пророчила, что около этого времени непремнно пойдетъ съ горъ вода, по долинамъ трава, а между тмъ съ Алексева дня, на цлую недлю, такой заворотилъ генералъ-морозъ, что и сама пророчица убралась на печку и, скорчившись, катъ сморчокъ, смирно посматривала на запушенныя блой мерлушкой стекла, да съ кашлемъ приговаривала: ‘какая ноньче сердитая зима-то стоитъ у насъ на двор, — бда. Сохрани Господи, коли долго будутъ этакія морозищи! — пожалуй, этакъ и на печк-то совсмъ заморозитъ человка…. Страхъ Господень какъ студено!…’

Но за то вслдъ за этимъ, такой дохнуло весной, что въ одинъ день живо заплясали вс навозные кофейные ручьи и даже зашлепали мужицкія лапти по зеленой грязи, высоко замочились бабьи хвосты, а дв изъ нихъ такъ, подъ общій хохотъ, растянулись еще и на базар. Словомъ, все опять ожило до того, что даже сама Іоновна сползла съ печи и пошла посмотрть, въ которую лужу запускаетъ Вася грецкія скорлупы, съ соломенными мачтами, представляя въ лицахъ безчисленный флотъ королевы Викторіи.

Боле всхъ весна, конечно, подйствовала на Васю. Сами ручьи не плясали такъ живо, какъ плясалъ онъ по всмъ лужамъ и во двор, и на улиц. Никакія лапти, никакія даже онучи, не принимали въ себя столько воды, какъ Васины сапожнишки, — словомъ, вечеромъ они такъ мягко спускались съ ногъ, что твой чулокъ, и не только хлюпали и чавкали скромно, а прямо мама выливала воду изъ нихъ, какъ изъ кувшина. Наконецъ у самой скромной бабы съ бльемъ, на рчк, хвостъ не былъ такъ высоко вымоченъ, какъ у Васина тулупишка, и мама говорила величавшую скромность, если она бранила Васю только такъ: ‘посмотри-ко, собака, вдь ты по поясъ шубу-то отдлалъ!’ — Не по поясъ, нтъ, совсмъ не такъ: а самый воротничишко-то, чортъ его знаетъ, какими-то окольными дорогами,— сползалъ съ шеи на пятки и полоскался тоже въ лужахъ! Словомъ, если оставалось на Вас что нибудь истинно-сухое, такъ это шапка, и то ужь только потому, что выше шапки Вася въ лужи никогда не заползалъ. Да, боле всхъ дйствовала весна на Васю. Самъ Вавила, стоящій среди улицы, — облокотясь на лопату и мысленно думая надъ кучею навоза: ‘а что, не спустить ли весь въ рку? — эй, стечетъ?…’ — самъ Вавила не могъ испугать Васю даже въ то время, когда говорилъ ему: ‘эй!… вонъ мать идетъ, — смотри’… Ничего не бывало: и на эту страшную грозу Вася только взглядывалъ въ ту сторону, да бурчалъ про себя, ‘ну, ври еще, — гд она идетъ?’ И затмъ опять принимался устанавливать въ быстрейку свою мельницу, вертлявую какъ петербургская модистка. Сама Іоновна, подойдя и говоря: ‘опять ты, Вася, весь размокъ, золотой мой, мать-то побьетъ тебя, — поди хоть на кухню ко мн — просушись маленько’, — и сама Іоновна не дйствовала въ то время, когда заманчиво ревлъ полуденный навозный ручей. Самъ тятя, бгущій на базаръ и кричащій издали: ‘Эй, любезный, опять ты мочишься? пошелъ-ко въ избу!…’ — и самъ тятя дйствовалъ не боле Іоновны. И если убгалъ Вася посл того за калитку, такъ собственно только для того, чтобъ посмотрть изъ-за нея: далеко ли ушелъ тятя? не заворотилъ ли ужь въ переулокъ? А затмъ шалунъ опять прыскалъ на самую середину улицы. Наконецъ сама грозная мама, плеткой указывающая на штанишки, окрашенныя въ навозную грязь, и та дйствовала не боле, какъ на полчаса, — словомъ, до тхъ поръ, какъ появлялось у Васи такое неопредолимое желаніе, которое не въ силахъ уже была превозмочь и самая мамина гроза.

Да и могло ли быть иначе? Посудите: солнышко точно смется, и посл длинной скучной зимы само манитъ всякаго человка на улицу, такъ что и взрослый, и старикъ, а больной — вс порываются погулять. Каково же терпть Вас? А тутъ гд нибудь на проталинк, смотришь, ужь высунулся хохолокъ новенькой травки, да такой ярко-зеленый, что просто поцаловалъ бы его, еслибъ только выпустила мама. А тамъ рзвая быстрейка подъ лучемъ солнышка-краснаго такимъ серебромъ шевелится и такимъ живьемъ прыгаетъ, что и самъ не замтишь, какъ опять упрыгнешь за ней изъ избы. А тутъ еще зажурчитъ, зареветъ, да набьетъ въ ямк такіе славные блыя клубья пны, что такъ бы вотъ и подхватилъ ихъ на руку! — Ни за что не усидишь въ изб, мн кажется, съ самой маминой сахарной бичевки и то сорвешься весною, въ полдень. А тутъ еще мельница такъ катаетъ, что только въ глазахъ пестритъ крыльями, а тамъ еще лодку такъ хватило въ рытвину, гораздо сильне какого нибудь Ненасытинскаго Порога! Здсь уже не такимъ нужно быть ловкимъ лоцманомъ, какъ на Днпр: здсь, чуть только сплошай — глядишь, и лодку унесло, и самъ за ней полетлъ носомъ въ лужу, особливо когда стоишь на одной только кочк, на которой сверху разогртый мокрый навозъ, а подъ нимъ, какъ плшь, скользкій, гладкій ледъ. Вотъ и стой на этомъ ловко! — А все-таки хорошо весною, особенно маленькому Вас, — эхъ!… — какъ хорошо!

За играми и просушиваніемъ Васи незамтно подвинулись и вешніе праздники. Прошло и Благовщеніе, въ которое — но сказаніямъ Іоновны и всхъ дворовыхъ старухъ — даже птица гнзда не завиваетъ, — такъ великъ этотъ праздникъ! Прошли наконецъ и воскресенье за воскресеньемъ, и дошло до того, что очутились и два рядомъ: лазарево и вербное.

Въ послднее воскресенье, поутру, мама съ Іоновной пришли съ заутрени съ порядочными пучками вербы, изъ которыхъ одинъ — у Іоновны — былъ голый и длинный и готовился для коровы, чтобы стегнуть ее разокъ-другой, когда весной погонятъ ее въ первый разъ въ стадо, другой — у мамы — коротенькій и мохнатый, какъ пушистая муфта, готовился для Васи, чтобы и его ужь стегнуть разъ-другой, хотя онъ и не похожъ былъ на теленка и не готовился отправиться въ стадо. Стегнуть же все-таки слдовало. Конечно, оно не затмъ, чтобы онъ, какъ Субботка, давалъ больше молочка, а затмъ…. то есть такъ, какъ и многое, еще длается у насъ на Руси святой, длается часто всми, и длается все-таки собственно потому, что прежде тамъ длалось нашими стариками. А почему стариками такъ длалось?— такъ на это всякій изъ внуковъ отвчалъ только: ‘да такъ, вишь обычай былъ таковъ въ стары годы. А теперь ужь что его бросать? не нами вкъ начался, не нами и кончится: уживались съ нимъ кое-какъ наши старики-дураки, да жили еще припваючи, жили — говорятъ — не тужили,— ну, значитъ, и мы какъ нибудь проживемъ по старому обычаю’… Ну, а обычаи старыхъ годовъ затйница Іоновна знала такъ хорошо, какъ не знаетъ твердо и монахъ иной своего стараго монастырскаго устава.

Съ умиленіемъ, чуть-ли не съ молитвой, заворотила мама живописно-раскинутую рубашонку спящаго Васи, и такъ благочестиво принялась его постегивать, что, иной, смотря издали думалъ-бы, что она подошла только благословитъ спящаго pбенка. Одно только умильное подпваніе: ‘вербы хлестъ, бей до слезъ, на куличи, на перепочины, на красныя яицы!’ — одно только подпваніе и доказывало, что мама была занята не материнскимъ благословеніемъ, а длала свое дло — занималась полицейскимъ постегиваніемъ воскреснымъ.

Удивленный Вася, со сна хотлъ-было покрпче рявкнуть, чтобы ужь сразу отшугнуть тхъ наглецовъ, которые такъ рано и такъ безсовстно осмлились распорядиться безъ спросу его спиной,— оказалось, что плакать ршительно было некстати, потому что мама и Іоновна стояли передъ нимъ, какъ само утшеніе, хотя и съ прутьями, но съ такими веселыми лицами, съ такими материнскими улыбками, которыя замчались у старухъ только разв ужь въ самые большіе праздники, когда смется весь христіанскій міръ.

А проказница Іоновна — только открылъ Вася удивленные глаза — тотчасъ принялась ему разсказывать: ‘тебя, Васенька, Господь Богъ веллъ похлыстать за то, что ты проспалъ вербную заутреню’.

‘Полно, такъ ли? правда ли, однако?’ подумалъ Вася, наскоро одваясь, какъ обыкновенно одвался онъ въ праздникъ. И хотя любилъ Іоновну и врилъ ей, какъ уставщиц, однако въ настоящую минуту усомнился и подумалъ: ‘да что это такое, однако: какъ только проснется человкъ, тотчасъ его, повелнію Божеію, хлыщутъ вербами? — это что нибудь да не такъ! Врно, вретъ наконецъ Іоновна-баушка? ну да! прихвастнула немного, знать, старая шутиха. И по глазамъ то вижу, что прихвастнула. Какъ-бы Богъ-то въ самомъ дл веллъ, глаза-то не смялись бы такъ у ней…’

А Іоновна между тмъ продолжала все:

— Какая жалость, мой батюшка Васенька, что ты не былъ у вербушки-то на заутрени! какія тамъ знатныя вербы-то были, любо-дорого посмотрть, ужь на всякія-то манеры разукрашены: и золотцомъ, и тряпочками-то, и бумажками-то, да ужъ такъ что и сказать-то теб всего не умю. Особливо вонъ барская-то верба — у-у! какъ знатно разубрано! всякой-таки вотъ всячиной и расписана! просто загляднье да и только! А ты, знаешь, что: какъ вотъ умоешься, да помолишься Богу, возьми да и сходи въ горницу то, да и посмотри въ углу тамъ, въ зал, верба баринова поставлена: Чудо, какая знатная, — просто глаза-то вс пересмотришь на нее. Словно праздникъ какой нарядный….

— А?… ты правду говоришь, не врешь, бабушка?

— Еи-Богу, золотое! да разв я буду теб напраслину говорить для праздника такого? Что ты, золотикъ?

— Ну, я схожу, пожалуй, погляжу. Вотъ только чулокъ найду. ‘Ахъ, ты Господи! Какова однако эта старая Іоновна?’ думалъ Вася: ‘а еще вдь каждый день со вздохомъ разсказываетъ: ‘не вижу, говоритъ, батюшка кормилецъ, не вижу: глаза ужь больно плохи стали!’ — Ну, а вотъ и оказывается, что она просто все видитъ, выходитъ, значитъ, что она притворяется только, старая шутиха. Вишь и къ заутрени успла ужь слетать, и тамъ все разнюхала, у всхъ выглядла и высмотрла вс хорошія-то вербы. Ай-ай, какая она птица! Настоящій гусь лапчатый! А все не вижу, говорить… ‘

Такъ разсуждалъ Вася. Между тмъ его подергивало любопытство, и онъ только что вздлъ сапожнишки, поутру жосткіе, какъ желзные, и напялилъ брючишки съ навозной бахрамой внизу, живо побжалъ изъ своего чуланчика въ господскій домъ, чтобы разсмотрть, что это за барская верба такая?

— Эхъ, какая штука-то! сказалъ онъ, осматривая въ переднемъ углу что-то мохнатое. И съ этимъ словомъ подвинулся впередъ, ближе. Оглянувшись, нтъ ли кого въ комнат, чтобы невидимая рука не схватила его за чубъ, Вася принялся пальцемъ потыкивать въ коленкоровые цвты, да поглаживать скользкую золотую бумагу, чтобы ужь окончательно убдиться, что Іоновна говорила правду.

Дйствительно, въ переднемъ углу стояла верба, пушистая, какъ древо, и пестрая, какъ ситецъ для обивки мебели. И чего тамъ не было: на ней были нашиты и цвты изъ тряпочекъ, и звзды изъ золотой бумаги, и искусственные конфетные плоды и ягоды, и огарочки восковыхъ свчей, прилпленныхъ со всхъ сторонъ, какъ на паникадил, и горвшихъ во время всенощной на дому, и наконецъ восковые, сильно румяные херувимы, отъ собственной тяжести висящіе внизъ головой, какъ живыя куры, которыхъ несутъ съ базару. Словомъ, это было такое великолпіе, что Вася, совершенно сбитый съ толку, только подумалъ, уходя въ свою избу: ‘ну, да не можетъ же вдь быть, чтобъ Господь не любилъ того человка, который съ этакой знатной вербой прізжаетъ въ церковь. Мамина, напримръ, верба, или Іоновнина передъ этой, да что он такое значутъ, — просто розги какія-то! А эта?…’ И онъ со вздохомъ остановился въ дверяхъ, оглянулся, чтобы еще издали окончательно обозрть царскую вербу, и еще-таки добавилъ въ заключеніе: ‘какіе же счастливцы эти господа, — все-то они себ сдлаютъ, что захотятъ, вонъ вдь ужь херувимчики-батюшки, и т тутъ, же привязаны — мотаются. Чудо. какъ все это красиво. Ну, славная это штука! Э-эхъ! мн съ этакой вербушкой никогда не придется молиться?..

И онъ со вздохомъ затворилъ дверь, и понуривъ голову, пошелъ къ себ въ избу.

Въ тотъ же день вечеромъ мама объявила Вас, что онъ съ завтрашняго дня долженъ будетъ говть, вмст съ нею, на что Вася охотно согласился, и только про себя по-ребячьи, подумалъ: ‘какъ это еще говютъ? что тамъ длаютъ въ церкви-то?’

И вотъ въ понедльникъ Васю дйствительно заставили говть, то есть: велли ему умыться, помолиться, прочитать кром богородицы еще и другіе молитвы, хоть съ подсказываніемъ, а многія по половин только, но зато вс — много молитвъ. запретили таскать съ ранняго утра хлбъ и притрогиваться къ маминымъ сухарямъ, словомъ: не дали сть до тхъ поръ, пока мать не пришла отъ обдни. Надзирательницею надъ всмъ этимъ была поставлена Іоновна, которая по этой необходимости и говла сама на шестой.

Но понедльникомъ Вася остался недоволенъ, потому что, какъ нарочно, именно въ понедльникъ и напалъ на него страшный дунъ, въ особенности посл сытнаго вербнаго пирога съ соминой. Вечеромъ, на сонъ грядущій, онъ даже сдлалъ такое заключеніе: ‘это, значитъ, дома такъ говютъ — не дятъ, а вотъ узнать бы надо, какъ въ церкви-то они еще говютъ?…’

Для этого во вторникъ Вася самъ напросился-было съ мамой идти въ церковь къ обдни, чтобы ужь окончательно распознать, какъ тамъ еще говютъ православные христіане, но остался недоволенъ и вторникомъ, а именно тмъ, что служили очень долго, и — главное — не пли, какъ въ праздники большіе, а все что-то читали изъ золотой книжки. Въ этотъ день, на сонъ грядущій, Вася сдлалъ вотъ какое заключеніе: ‘совсмъ не такъ служатъ, какъ на масляницу’.— И даже спросилъ маму свою, зачмъ дьяконъ былъ въ черномъ? На что засыпающая мама отвтила: ‘это страсти Господни, сынокъ, всегда ужь такъ бываетъ на страшной-то недл’.

— А, а!… отозвался Вася — и оба заснули.

Въ среду, несмотря на то, что Вася отнкивался-было и отзывался болзнями брюха и головы, его все-таки повели въ церковь насильно, да еще два раза: поутру и посл обда. Мама и Іоновна говорила ему — со вздохомъ — важно, что это ‘такъ ужь слдуетъ….’ Вс приближенные къ нему провожали Васю, какъ въ походъ. А нкоторые изъ дворни, въ людской, такъ даже и спрашивали заботливо: ‘а что, братъ, гршки-то попу свалилъ, что ли, или нтъ еще?… Поди, я чай, порядочный-таки мшечекъ понакопилось, али одинъ гршокъ во весь мшокъ? — а? Ступай-ко, братъ, отвороти его….’

— Ну, много еще на немъ грха — сълъ, птуха, — экая важность! говорилъ, лихо подбоченясь, петербургскій человкъ: — не очень-то скоромная штука! вотъ кабы до курочки-то самой добрался!… ну, такъ оно погршисте тогда было бы.

Раздался хохотъ. Вася не понялъ, но вздрогнулъ.

— Что вы, ребята, ржете надъ ребенкомъ, словно жеребцы какіе? Онъ у меня всю сороковку умницей былъ, поста держался.

— Да что постъ? Это ничего. Постъ дло извстное теперича: шь только меньше, да не грши. А вотъ, какъ онъ-то туда пойдетъ?…

— Куда это, ребята, исповдываться, что ли? спрашиваетъ спрашиваетъ заштатный учитель Аскалонъ.

— Да, вотъ…. съ Васей говоримъ: какъ на исповдь ему идти….

— Ну да, братъ, ты этимъ не шути — туда идти: веревочку совьешь, совьешь веревочку, это я теб предсказываю…. подбавлялъ наставительнымъ тономъ учитель.

— Ничего…. я думаю: вы все стращаете меня только? выговорилъ наконецъ скромно Вася.

— Ничего?… ну, нтъ, не ничего! Поди-ко, сходи, попробуй это ‘ничего-то’, такъ знаешь, небось, ерша ершовича щетинникова. Батько-то — не свой братъ, онъ какъ разъ тебя обдлаетъ! Онъ, братъ, впряжетъ тебя лихо, стулъ-отъ, у него ой-ой, какой закомуристый, покряхтишь небось!… А ты вотъ дай-ко сюда брюхо-то, я пощупаю: плотно ли полъ-то сегодня то? Смотри, братъ, не острамись, сдлай милость, какъ нибудь: вывози ужь хорошенечко! На славу, шельмовство, прокати! такъ чтобы ужь ну-ну только!… до паперти такъ и отдерни!…

— Да ужь я знаю его! поддакивалъ другой учитель Асафъ.— Ученаго учить, значитъ — ужь портить только!… Онъ лихо отработаетъ, — ты ужь не сумлвайся, Аскалонъ Иванычъ, провезетъ на славу! Одно только вотъ и конфузно, канальство: силишки мало, — изговлся весь!… А то бы изъ него вышло просто иго-го!…

— Такъ, что-ли, братъ? а?… допрашивалъ Асафъ, поворачивая за плечи отвернувшагося ребенка.

— Ничего я не знаю, отвтилъ обидчиво Вася, вывернулся и ушелъ.

А за вс эти наставленія мама еще велла поклониться въ ноги: и учителю Асафу, и портному Аскалону, и тят, и себ, и Іоновн, и всей дворн — и всмъ вслдъ сказать: ‘простите меня Христа-ради’, и тотчасъ посл того повела Васю въ церковь со свчою въ рук.

Дорогою бдная мама материнскимъ сердцемъ принялась было толковать своему сыну: что значитъ говть, но у нея на словахъ ничего не выходило, и ничего не оказалось! По однимъ только слезамъ ея Вася подумалъ: ‘это стало быть совсмъ невеселое — говть-то?’ Кое-какъ она уже объяснила сыну, что онъ идетъ теперь исповдываться къ батюшк-попу, и что онъ долженъ священнику разсказать всю подноготную, ‘что и когда онъ длалъ нехорошаго’.

— А если я забуду, мама, что нибудь? спросилъ испугавшись Вася.

— Ну, Богъ тебя проститъ, когда забудешь, только на духу покайся.

Посл двухъ остальныхъ словъ, совершенно непонятныхъ для ребенка, Вася окончательно сбился. Въ воображеніи его опять мелькнули и ступа, и веревка изъ песку, и желзный стулъ, и слезы мамы, и ея печальный видъ, — и все это вмст такъ встревожило безпечнаго Васю, что онъ не вытерплъ и спросилъ: ‘что же, мама, попъ-то со мной сдлаетъ?…’

— Ничего не сдлаетъ, а просто будетъ спрашивать: не длалъ ли этого, или чего нибудь тамъ другаго? ну, а ты на все ему и отвчай все только: ‘гршенъ, батюшка’. Вотъ и все тутъ. А потомъ не забудь, пятачокъ-то ему подай, поклонись въ землю, — ну, и пойдемъ назадъ домой.

Но не смотря на успокоенія мамы, Вася, по приход въ церковь, зорко искалъ въ темныхъ углахъ стула поповскаго, веревокъ, свитыхъ исповдниками, которые тутъ же сидли тихо съ печальными лицами, искоса посмотрлъ на купель и прошепталъ, ‘это врно самая ступа-то и есть, ну, слава Богу, она безъ воды»

Мама принялась тотчасъ усердно молиться въ землю, а Вася сталъ любопытно заглядывать за ширму, чтобъ подробне разсмотрть: что тамъ длаютъ старухи, и зачмъ он такъ громко охаютъ и вздыхаютъ.

Сильно забилось сердце ребенка, когда мама нечаянно схватила его холодной рукой за шею и повела тоже туда за ширму. Но тамъ-на самомъ дл ничего страшнаго не было: просто Васю спросили: ‘не лнился ли молиться Богу? знаешь ли молитву Богородицы? не припомнишь ли еще какой нибудь особенной? не лъ ли скоромнаго? не лнился ли учиться? не бранилъ ли мать, отца, учителя? не бралъ ли безъ спросу чужаго?’ Вася на все эта скромно отвтилъ, что велла мама: ‘гршенъ, батюшка’.

— Ну, хорошо, ступай домой да приходи завтра, отвтилъ на все это старый священникъ.

‘Когда же веревку-то вьютъ?’ подумалъ ребенокъ и вышелъ изъ храма. Молясь низко на паперти, вмсто молитвы Вася шепнулъ: ‘что же это желзнаго-то стула не было? Асафъ-отъ Миронычъ врно для страху только придумалъ его? Ай-ай, они молодцы съ Асколономъ-то Иванычемъ учить меня нелпиц, — самую околесину наврали мн, я врить имъ больше не стану’.

Но только что ребенокъ въ дверь, Асафъ и Аскалонъ съ улыбками уже встртили его, и тотчасъ заговорили въ запуски: ‘что, братъ что-о? каково-о?’

— Ничего!… отвтилъ смущенный Вася.

— Ну, да чего теб, — ничего! растопыривай карманъ-отъ, — ничего какже! Знаемъ мы вдь это ничего-то: повозилъ врно вотъ что! А что? какъ этакъ на твой взглядъ: стулъ-отъ поповскій тяжело-всоватъ? — а?…

— Экъ, какъ его отдлали! и не говоритъ ничего. Какой сердитый сталъ!

— Что мн сердиться-то? прибавилъ кротко Вася, совершенно сбитый съ толку:— я не сержусь, а не врю вамъ, Асафъ Миронычъ, вы все меня обманываете — тамъ стула-то не было….

— Ну-да! ладно!… и мы вдь не совсмъ вримъ, и насъ вдь тоже не надуешь. Прокатилъ, знать, попа-то? а? ужь мы вдь знаемъ это? Кайся намъ: прокатилъ разочекъ? что ужь скрываться-то отъ насъ?— а? Сами были гршны въ старые годы, сами тоже важивали частенько, да еще такъ, бывало, что только ну-ну, держись знай! индо хребетъ трещитъ!

Вася молчалъ и сильно досадовалъ на то, что ему не врятъ. Спорить же и возражать не смлъ, потому что спорить и возражать до завтра было грхъ, — такъ по крайней мр растолковала ему законодательница Іоновна.

Весь вечеръ мать безпрестанно говорила Bac, чтобы онъ не сердился, не говорилъ ничего лишняго и ни подъ какимъ видомъ не смлъ бы класть ломти хлба на носъ Ептушк, съ прочитываньемъ ему азбуки церковной до буквы есть. Мама принесла на этотъ вечеръ псалтирь изъ амбару и не утерпла — прочитала-таки съ Васей дв совершенно ей непонятныя странички, безпрестанно вздыхая и простодушно толкуя сыну, что завтра онъ будетъ святой, когда его причастятъ въ церкви. А случившаяся, какъ на грхъ, тутъ Іоновна, та даже распространилась и о томъ, какъ пріобщать ребенка святыхъ таинъ. Съ глубокими сокрушительными вздохами она говорила своему питомцу: ‘молись, батюшка, Васюрынька, какъ можно больше молись, золотой, особливо завтра у обденки. Такъ въ землю такъ и клади поклончики. Попъ-то изъ елтаря увидитъ, что ты больно хорошо молишься, ну и дастъ теб кое-чего за это. Какъ можно нужно больше молиться, серебряный, и Богъ увидитъ, что ты молишься, и Онъ полюбитъ тебя за это: ну, и сейчасъ вышлетъ теб съ отцомъ-то дьякономъ сладкаго. А кто не будетъ молиться, — ну, тому и не вышлетъ, — не прогнвайся…. Онъ — вдь все видитъ. Царь небесный, Его не обманешь, ты думаешь: вонъ барыня со стуломъ здитъ въ церковь, да сидя молится Богу, такъ ей и достанется что-нибудь? какъ же! дожидайся — шишъ возьметъ она, вмсто причастья-то! Дядя-то вонъ сказывалъ, что этакъ-то, въ Пентенбурк, сидя-то нмцы только молятся, а хорошій человкъ, да коли онъ хочетъ замолить Іисуса Христа, — такъ стоя молись! Вотъ это похоже сколько нибудь на дло. А сидя-то, али лежа еще, такъ этакъ-то всякій замолить съуметъ. Завалился вонъ на печку вмсто церкви-то, да и шепчи себ: ‘Господи-помилуй’. А Господь-то такъ самъ и пойдетъ къ теб да и помилуетъ, — дожидайся!…

Отецъ и петербургскій человкъ тоже говорили Вас, что нужно молиться, только мннія ихъ были различны. Отецъ говорилъ просто, что нужно молиться, а какъ? — этого не толковалъ. А петербургскій человкъ не вытерплъ и сказалъ при этомъ какую-то умную рчь, кажется, въ такомъ род:

— Нужно, братецъ, различать: что постное и что скоромное?— У насъ вонъ крупинку яйца откуси или маслица лизни,— такъ это скоромное, а мужика возьми да заржь — ну это постное, — ничего! Этакъ, братецъ, только бабы-дуры говорятъ, а умные люди такъ ужь не думаютъ. По моему: сть мало, не длать зла, длать добро, быть добрымъ, заниматься добродтелью и все такое — вотъ онъ постъ-великій! А сердце, злоехидство, коварство, недоброжелательство, ну вотъ гордость еще — это ужь, скоромное-настоящее. Вотъ какъ, братецъ, племянничекъ! да!…

Вася надъ этимъ задумался и все-таки ничего не понялъ. А петербургскій человкъ между тмъ продолжалъ:

— Или теперича вотъ — молитва. Молитва молитв рознь. Другой и въ землю кланяется — да ничего не вымолитъ, а другой и не кланяется — да вс вымолитъ. А отчего? — оттого, что духомъ нужно, братецъ, молиться,— духомъ…. Образъ — это изображеніе, — ты понимаешь? — изображеніе, братецъ! А вотъ кто духомъ помолится, — ну такъ это будетъ молитва!… Это ужь….

‘Что же это такое: ‘духомъ сбгаю’, ‘духомъ слетаю’, ‘духомъ помолюсь’?.. а! скоре значитъ нужно врно отмаливаться…’ ршилъ племянникъ, по своему понявшій наставленія петербургскаго дяди.

На другое день, утромъ, Васю нарядили какъ на пасху: надли новые сапоги, которые еще въ лужахъ не путешествовали, надли новый сюртукъ, съ сухимъ хвостомъ, который Аскалонъ Иванычъ сшилъ къ великому дню, надли новую рубашечку красненькую, новую манишечку бленькую. Всмъ этимъ завдывалъ новый камердинеръ Васи — Іоновна. Все это надла она на Васю съ молитвой, и все такъ одернула и ощипала, такимъ представила торчащимъ и глаженнымъ, что стоило только самой полюбоваться Васей. Мамынька между тмъ, одлась и сама: сама надла блое платье коленкоровое, блую косынку на голову и блый, съ голубыми полосками, шерстяной платокъ на шею. И пошли они въ церковь.

А въ церкви словно праздникъ большой. Народу много, и вс почти одты въ бломъ. Вс идутъ къ алтарю, да отдаютъ своя просвирки Парамонычу-дьчку, а Парамонычъ носитъ ихъ въ алтарь и передаетъ батюшк-священнику.

Вася опятъ пошелъ въ алтарь съ маминой просвирой, единственно затмъ, чтобы окончательно подглядть, что тамъ длаютъ съ просвирами. Гусемъ вытянулъ онъ голову изъ-за толстаго дьячка Парамоныча, зорко высмотрлъ, что совершалъ священникъ, но конечно ничего не понялъ и тотчасъ же отправился къ матери спросить: ‘зачмъ батюшка сдлалъ на просвирк четыре дырочки?’ Мамынька принялась-было толковать Вас, что это ‘вынимаютъ части’, но Вася и этого не понялъ, зачмъ вынимаютъ, тмъ больше, что мама сказала объ этомъ только два-три слова, да и закончила такъ: ‘посл — говоритъ — сынокъ, когда-нибудь я теб растолкую, а теперь некогда: молись Богу! ‘

Въ половин обдни Вася ни вытерплъ: обернулся назадъ — посмотрть, что длаютъ православные христіане. Анъ глядь за нимъ стояла уже Іоновна. Вася съ радости еще обернулся посмотрть, какъ молится Іоновна, Іоновна тотчасъ сообщила ему, что батюшка истинный Христосъ очень не любитъ тхъ, кто много вертится въ церкви. Вася тотчасъ пересталъ вертться.

Вскор посл того Іоновна припала къ самому уху Васи и такъ горячо дыша ему въ шею, заговорила такъ, ‘сію минуточку будешь причащаться, золотой мой, — слышишь, ширкнула занавсь-то? вонъ и ворота царскія отворяются, — сдлай еще земной поклончикъ.

‘Все-то знаетъ эта Іоновна’, подумалъ Вася, и бухнулъ и землю тяжеловсно.

Дйствительно отецъ дьяковъ отворилъ царскія врата, вознесъ святыя дары, и на основанія завта Спасителя: ‘не претите дтямъ ко Мн’, — первыхъ подвели дтей, въ числ которыхъ былъ и Вася. Мама сама подвела его за плечи.

По возвращеніи отъ св. причастья, гд-то въ уголк подвернулась опять Іоновна. Іоновна поцаловала въ голову Васю, пожала даже ему руку съ закушенной просвирой, и шепнули ласково: ‘усталъ, и чай, голубчикъ мой сизенькій, обдня-то больно долго шла, поди-тко вонъ сядь, отдохни въ уголокъ, на мою шубенку: сюртучокъ-то и не замарается, къ пасх-то опять новенькій и будетъ.’ Вася тотчасъ отправился и возслъ на шубенку, устроенную копромъ, на подобіе стариннаго стула. И перекрестившись еще, сильно принялся за просвиру. Заплаканная мама скоро пришла туда же и горячо поцаловала сына въ губы.

По окончаніи всего, Вася положилъ отцу дьякону и Парамонычу по грошику за обдню, и пошелъ домой. На паперти онъ долго и съ любопытствомъ ребенка засмотрлся на то, какъ хромой нищій, плюгавый старичишка, задавалъ теребачку мальчишк, за то, что тотъ ловко просунулъ руку впередъ и словилъ цлый грошъ съ-разу. Хромоногій, какъ въ колоколъ звонилъ, подергивая за чубъ товарища и приговаривая: ‘не суйся Аксинья на чужія истины! Будь вжливъ, — каналья! я старшій, — подлецъ! здсь храмъ божій, — собака ты этакая!…

По возвращеніи домой, мама тотчасъ настроила Васю, чтобъ онъ отправился къ господамъ и поздравилъ ихъ съ говньемъ. Баринъ съ барыней въ этотъ день были необыкновенно ласковы и добры, и не только принимали ото всхъ поздравленія, но даже въ числ прочихъ поздравили и Васю самого. Марья Александровна сказала ему привтливо: ‘будь уменъ, Вася’, старый баринъ сказалъ ему по старому: ‘ну, поздравляю и тебя также, братъ: тлу во здравіе, душ во спасенье’. Старшая барышня-институтка, двумя пальчиками обмакивающая въ чай самый великопостный сухарикъ, отъ нмецкаго булочника, манерно проговорила сквозь зубы: ‘я тебя также’. А Илинька-лнтяй, такъ тотъ даже познакомилъ Васю съ какимъ-то праздникомъ, и пожелалъ ему того, что и самъ не понималъ. Даже об барыньки-приживалки: карлица и Степанида Ивановна Шустиха, и т поздравили Васю съ принятіемъ святыхъ таинствъ. А мама съ Іоновной, такъ т не знали даже, что имъ и сдлать съ Васей. Не знали даже, чмъ и накормить Васю: и просвиру ему еще цлую дали, и чай сладкій ему сдлали, и пирожнаго Іоновна уже сунула — не утерпла, и самъ Анхимычъ какого-то грибнаго соусу принесъ. И наконецъ еще самъ баринъ съ барыней, черезъ маму, прислали ему дв просвиры. Вотъ какъ вс заботились о Вас въ этотъ не обыкновенный день! Даже самъ тятенька и дяденька поцаловались съ Васей дружески, говорили съ нимъ запросто и даже шутили очень на короткую ногу, а что всего важне, въ этотъ день не только не побранили его, даже цлый день не учили ничему! Такъ что, когда Вася выросъ наконецъ и состарлся, онъ все-таки помнилъ, что самый покойный и счастливый день въ его жизни — былъ этотъ, а самый веселый а радостный — была чрезъ два дня пасха!

Въ великую субботу, не смотря на то, что эта суббота въ самомъ дл великая, — начали хлопотать около куличей, зудть и соваться около яицъ и горшковъ съ сандаломъ. А когда между всмъ этимъ забгали еще и двки со своими утюгами, ну тогда пошла работа суетливе тасканья дровъ на пароходъ, а суета вышла, какъ на самой большой ярмарк.

— Лба-то не дадутъ перекстить, не токмо-что въ церковь божію сходить, для такихъ великихъ дней! утверждала мама и Іоновна, командуя всмъ этимъ, какъ полководцы въ ршительную минуту. ‘Согршила я, гршница, съ ними окаянными!’ говорила сокрушительно мама, называя въ этотъ день окаянными не гостей господскихъ, а двокъ, которыя безсовстно надодали ей со своими пасхальными юбками. Тятя, какъ отшельникъ отъ суеты міра сего, такъ на цлый день и закатился по закупямъ, такъ до ночи и прошатался гд-то на привозномъ базар и отыскивая какія-то вареныя чесноковыя колбасы, господамъ на розговнье. Самъ петербургскій дяденька объявилъ Вас, что въ этотъ суетливый день учиться некогда, потому что ему ршительно нтъ минуточки свободной — дла по самое горло. Да если посудить резонно, да разобрать подробно, такъ и самому Вас тоже было ршительно некогда: то онъ сунется посмотрть, какъ мама краситъ яица, — ну, конечно, и ему нужно не опоздать также запустить въ краску свое маленькое шпанское яичко, собственно для своей праздничной забавы, то онъ сунется посмотрть, какъ она оплетаетъ веревочками изъ тста праздничные куличи, — ну, конечно, и ему нужно также отхватить кусочекъ тста и изъ него слпить свой узорчатый маленькій куличокъ, собственно для своего розговнья завтра, то сунется посмотрть, какъ отъ луковичной шелухи красятся у тетушки Лепестиньи желтыя яица, то сунется разсмотрть, какъ отъ шелковыхъ лоскутьевъ росписываются у Іоновны пестро всякія яица, то вдругъ сама мама дастъ ему особое порученіе: окончательно отдлать ей куличу нумера втораго, и даже выставить на ней ршительно вс миндальныя и изюмныя украшенія, — словомъ, нарядить ее такъ, какъ слдуетъ къ такому великому празднику. А это вдь, осмлюсь доложить, господа петербургскіе булочники, трудъ не шуточный! Положимъ, что тыкать пальцемъ въ сырое тсто и всякій изъ насъ съуметъ, но такъ искусно подтыкать все бока у самой лучшей, великолпной, нумера втораго куличи, едва ли кто возьмется, да едва ли кто и кончитъ такое большое дло такъ безукоризненно и добросовстно, какъ у Васи. Онъ растычетъ не просто какъ нибудь, очертя голову — нтъ! онъ растычетъ съ чувствомъ, съ толкомъ, съ разстановкой, да еще подумавши, да еще сообразивши, да еще нсколько разъ выковырнувши и поставивши изюмный и миндальный глазъ и посмотрвъ на это дло издали, съ такимъ удовольствіемъ, какъ будто желая кого нибудь спросить: ‘а? каковъ я-то? каково, напримръ, я тыкнулъ ее въ послдній-то разъ!’ Такъ что, смотря на него, вамъ даже длается даже грустно, что такой необыкновенный талантъ гибнетъ безъ образованія. ‘Родись-ко такой геній въ Петербург!’ думаете вы: ‘о-о! да онъ непремнно выстроилъ бы себ трехъ-этажный дворецъ изъ плюхъ плюхъ съ кренделями’. Ну, однимъ словомъ, Вася былъ одинъ изъ величайшихъ булочныхъ геніевъ погибшихъ въ неизвстности. Впрочемъ, къ чести сказать, поощрительная мама не только всегда съ удовольствіемъ смотрла на произведенія Васи, а даже съ особеннымъ удовольствіемъ задавала сынку такую работу, не говоря уже о томъ, когда сынокъ вызывался на нее самъ.

А между тмъ, такое родственное обращеніе съ изюмомъ и миндалемъ, такое близкое сношеніе съ великолпной куличой, нумера строго, вводило постнаго Васю въ такое искушеніе, что онъ едва-едва крпился, и чуть-чуть было было не словилъ горсточку изюму при отдлк, хорошо еще, что сама мама догадалась и дала сама ему, будто за работу.

Но вотъ наконецъ отдланные нумеръ первый, второй и третій и Васина маленькая куличика, — все это, какъ свадебный поздъ поскакало на лопату и все это наконецъ запятили въ печь. Печь эту, для пробы, подсыпали-было и мукой, но все-таки, какъ видно, оказалась она безнадежна, потому что мама, Лепестинья, баушка Чудиха, Іоновна даже самъ Анхимычъ, какъ часовые, безпрестанно заглядывали въ чело и будто у заслона допрашивали: ‘а что, ваши-то каковы? Э, еще не зарумянились хорошенечко, врно плохи выйдутъ. Экая бда какая?… Однако, несмотря на пророчество самой Іоновны, что куличи для такого великаго праздника наврное выйдутъ не то, чтобы этакъ-такъ того… все-таки, когда ихъ допекли, да вынули, да расклали по столамъ, лавкамъ и полкамъ, да пошелъ отъ нихъ праздничный, благородный, масляный запахъ, не такой, какъ отъ будничнаго ржанаго, да еще изъ-подъ чистыхъ полотенцовъ выглянули они такимъ смющимся лакированнымъ глянцемъ, то такой вышелъ соблазнъ для Васи, что хоть вонъ бги. Да оно, признаться, и лучше было бы, если бъ онъ во время вышелъ вонъ, а то какъ-то нечаянно и случилось съ нимъ вотъ что….

Вася смотрлъ, смотрлъ на все это, да какъ вспомнилъ, что поповскій стулъ и веревки — все это дудки, не вытерплъ и искусился. Мать только-было отвернулась куда-то, вышла, что называется на минуточку, Вася степенно выковырнулъ изъ кулича нумера втораго одинъ миндальный глазъ и тотчасъ его проглотилъ, еще отвернулась мама, онъ еще сълупилъ съ пятокъ и этими полакомился. А какъ вышла она зачмъ-то въ амбаръ — минутъ на десять — Вася въ такое впалъ искушеніе, что совершенно забылъ о пост великомъ, и о говньи, и о всхъ наставленіяхъ законоучительницы Іоновны. Онъ не только облупилъ окончательно куличъ нумера втораго, а даже какъ-то ненарокомъ прихватилъ еще и одно красное яицо. Живо кокнулъ его о печь, чтобъ не смло впередъ соблазнять Васю, заплъ что-то великопостное, чтобъ не слышно было изъ сосдней конурки, какъ Вася занимается лупленіемъ, и посл всего, запряталъ скорлупу въ сапогъ, скромно заслъ въ уголъ — попробовать разговться заблаговременно. Надобно же было случиться бд, или какъ говорятъ объ этомъ старухи: вышелъ грхъ такой — полосой. Мама вслдъ за этимъ пришла изъ амбара и, какъ на бду, стала считать яица: одного все у ней не доставало. Осмотрлась кругомъ, анъ для порядку въ хозяйств и Васи не доставало, еще осмотрлась, и что же? самая великолпная кулича нумера втораго облуплена и вотъ уже стоитъ безъ миндальныхъ глазъ!

Мамынька тотчасъ сообразила, что все это значитъ, и очень свирпо зарычала: ‘Василій!’

Вася грустно и нжно вывелъ изъ-за печки: ‘я здсь, мамынька!’

— Ты, что ли, взялъ отсюдова яицо?

‘Эхъ, какая скверная штука!’ подумалъ оторопвшій Вася, и затмъ, какъ можно скоре, какъ пробку, заколотилъ пальцемъ вторую половину яица въ ротъ, чтобы ужь спрятать его окончательно и потомъ отнкаться, сказать: что онъ не бралъ, и не знаетъ, кто взялъ, не видалъ даже. А въ случа нужды такъ все это и подтвердить, примрно, хоть такими доказательствами: ‘лопни у меня утробушка, дай Господи въ таръ-тараы мн провалиться и не сойти съ сего мста!’ или ужь заплакать наконецъ, и убдительными слезами убдить маму, что вс это поклепъ на него взведенъ, и что онъ совершенно непричастенъ этому грху.

Но не тутъ-то было. Вася самъ подпортилъ все дло тмъ, что слишкомъ поспшилъ. Онъ вовсе не зналъ свойства яичнаго желтка: второпяхъ никакъ не могъ проглотить его, какъ кисель — закашлялся, какъ отъ мякины, и крошки полетли изо рта во все стороны. А мама на этотъ грхъ подошла еще со свчкой и ярко освтила огаркомъ вс эти дла тьмы. Вася совершенно осовлъ отъ стыда и ршительно не зная, что ему съ собой длать, сталъ молча собирать яичныя крошечки.

—‘ Эхъ ты, безсовстный! заговорила еще свирпе мама: — не могъ разв ты подождать до завтра? Цлыхъ ты семь недль не бралъ въ ротъ ничего скоромнаго, а тутъ, на-тко, вотъ что придумалъ! Пошелъ въ хлвъ, скотъ, у меня не смй и разговлятся приходить сюда, слышишь! не смй и думать! такъ тамъ съ курами и разговляйся. Да еще вотъ отцу скажу, пустъ онъ тебя за это хорошенечко!…

Вася, не говоря ни слова, сталь лниво одваться, и только глаза засверкали слезой.

‘Это еще ничего’, думалъ онъ про себя: ‘что ты разговться не дашь мн, — это штуки. Я знаю, ты всегда меня такъ стращаешь, а по правд-матк, ты такая для меня добренькая мама, что сама же придешь за мной, да ласково скажешь: ‘Вася, поди ко мн’. А вотъ это, что ты отцу-то хочешь сказать — это вотъ очень неловко! Я вдь ужь знаю, каковъ онъ: чуть, этакъ, не въ добрый часъ подвернешься, такъ опять глядишь, и того….’

Вася искоса посмотрлъ на плетку, которая, какъ представительница отцовскаго страха и домашняго управленія, тутъ же смиренно висла на гвозд, — и процдилъ сквозь зубы:

— Мамынька, а мамынька!…

— Чего теб нужно еще? я сказала: пошелъ вонъ…

— Дa я пойду ужь вонъ-то, такъ и быть, только тятеньк не сказывай….

— И не думай этого, поросенокъ эдакой! скажу непремнно все отцу: пусть онъ задастъ теб баню для субботы-то великой…

‘Эхъ, скверность какая! больно худо будетъ’… подумалъ Вася и пошелъ невесело на дворъ.

Подходитъ вечеръ, мамынька за Васей нейдетъ. Вотъ и ночь легла на черный городъ, темная, холодная, страшная… а мамынька все нейдетъ за Васей. Даже съ крыльца не слыхать этихъ обычныхъ ласковыхъ словъ: ‘Вася, гд ты? поди-ткось сюда!’ — а это очень худо. Очень худо, когда мама не хочетъ приголубить Васю: ему грустно становится отъ ея непривтливости. И вотъ онъ сидитъ у амбара, да разливается — плачетъ. Правда, хотлось было ему по прежнему, чтобъ мама сама пришла за нимъ, да нтъ! врно и не думаетъ она о немъ: въ суетахъ совсмъ забыла про Васю.

А между-тмъ Вася сидлъ, сидлъ, да началъ ужь и зябнуть. А морозъ, извстно, какъ голодъ — не тетка, не приголубитъ. Надобно было придумать, что нибудь ршительное. Вася для такого случая избралъ себ посредника Матюшку-разбойника и настроилъ его, чтобъ тотъ сходилъ къ мамыньк и донесъ ей ршительно, что Вася начинаетъ мерзнуть. Ловкій Матюшка тотчасъ сдлалъ донесеніе, и чтобы ужь сразу острастить маму, окончательно объявилъ, что Вася замерзъ совсмъ.

— Э, пусть его мерзнетъ, умне будетъ! выговорила суровая мамынька и затмъ такъ прицикнула на посланника, что тотъ, какъ можно скоре, убрался вонъ изъ избы. А мамынька и посл донесенія все-таки не пошла за Васей, даже съ крыльца не позвала его къ себ ласково.

‘Ну, плохое мое дло’… думаетъ Вася. Пождалъ было еще, прислушался даже: не зовутъ ли его, но наконецъ видя, что строгая мамынька и не думаетъ звать, ршился самъ отправиться въ избу. Для этого обошелъ онъ избу кругомъ, посмотрлъ въ окно, нтъ ли тамъ отца, и убдившись окончательно, что тамъ никого посторонняго нтъ, пошелъ просить прощенья. Съ повинной головой вошелъ онъ въ чуланчикъ и издали еще затянулъ свое обычное: ‘мамынька, прости-и… меня!’

Мамынька къ этому времени устряпалась и отдохнула — значитъ, вплоть до христовой заутрени можно было читать Вас наставленія о грх. И Іоновна тоже устряпалась и отдохнула, и тоже пришла въ чуланчикъ затмъ, чтобъ ужь окончательно объявить Вас ‘насколько батюшка истинный Христосъ не любитъ тхъ, кто по субботамъ стъ яица, и какое именно за это будетъ наказаніе на томъ свт’. Даже какъ будто Іоновна сама ходила на тотъ свтъ, потому что ршительно объявила Вас такъ:

— Бда вдь, кормилецъ мой, по постамъ-то сть скоромное, — что ужь и говорить объ этомъ самомъ! Они вонъ прицпятъ гршника-то за брюхо на желзный крюкъ, да такъ въ огонь-то всего и повсятъ: брюхо-то, знаешь, виновато — оно, вдь, яичко то съло, — ну, вотъ за него и прицпятъ раба божьяго, да спину-то и учнутъ поджаривать, да подпекать, какъ блинъ какой. Вотъ и узнаешь тогда, что значитъ сть по субботамъ яица! Они вдь шутить съ нами не любятъ: силища такая, что у-ухъ!

Затмъ Іоновна тутъ же, какъ-то кстати ужь, распространилась и насчетъ того, что въ эту ночь, до той самой минутушки, какъ запоютъ: ‘Христосъ воскресъ’, нечистая сила такъ воюетъ, что чуть-чуть только не здятъ верхомъ на насъ, православныхъ христіанахъ.

— Батюшка-то истинный Христосъ, значитъ, теперича умерши, вотъ имъ и слабодно безъ него-то: ну ужь они тутъ и кутятъ и мутятъ… и кутятъ ужь!… Ну, а вотъ какъ завтра-то оживетъ Онъ — вотъ опять хвостъ-отъ и прижмутъ ужь… да, и прижмутъ!… При немъ вдь много-то не нашумаркаютъ, у него силы-то побольше будетъ ихняго. Стоитъ только послать вонъ архангела Михаила: ткнетъ пикой-то разочекъ, ну и провалились сквозь землю вс. Боятся тоже и его батюшку — такъ боится, что и…. бда!

А между тмъ пришелъ и дяденька. Мамынька не утерпла и тотчасъ ему сказала: ‘вдь вотъ, говоритъ, что надлалъ сахаръ-то мой’, да еще и прибавила: ‘ну что, говорить, съ нимъ длать-то станете, когда онъ, скотъ этакой безрогій, еще читаетъ книгу, а видитъ-то врно фигу: какъ будто ужь тамъ и не прописано все этакое, что грхъ и что не грхъ хорошему человку. Нтъ ужь врно и книга вамъ не поможетъ, не поможетъ ли разв вонъ отецъ?’

— А въ чемъ? пожалуй, помогу! сказалъ, какъ будто воставшій изъ земли, отецъ, пришедшій съ базару.

— Да вотъ вдь что сдлалъ дурандасъ-то вашъ….

Мама не утерпла, и тятеньк разсказала все также до крошечки: и про куличу облупленную, и про яицо проглоченное, да такъ подробно, что тятенька наморщилъ даже лобъ.

И вотъ наконецъ вс они: и тятя, и мама, и Іоновна взапуски пустились говорить надъ Васей, какъ стыдно сть скоромное, и какой это грхъ, и какой великій грхъ сть скоромное въ такіе великіе дни, да еще посл причастія, какъ наконецъ Богъ этого не любитъ, и какъ онъ наказываетъ за это человка: не даетъ ему разговться и увидть пасху.

— Да и на томъ свт, въ свтло Христово воскресеніе, за это, ни за что не дадутъ краснаго яичка, добавляетъ Іоновна:— ангелы-то божьи вс будутъ разговлятися яичками, ну и угодники христовы съ ними тутъ же ужь… а ты и сиди да посиди гд нибудь въ уголк безъ яичка, по этому самому, что здсь не соблюлся, согршилъ значитъ — оскоромился. Вотъ и взгрустнется тогда! и-ихъ, какъ взгрустнется!… Тошнехонько будетъ…

— Да тмъ больше не слдовало сть, что всего и осталось-то часа четыре до заутрени. Это баловство только одно, за которое вотъ порку теб, братъ, слдуетъ задать передъ праздникомъ-то, говорилъ жостко тятя.

— Что это, братецъ, у тебя за нетерпніе такое ребяческое! вскрикивалъ петербургскій дяденька: — ну, какъ это теб не совстно?

— Да добро бы ужь, хоша бы полъ-то вплотную, какъ слдуетъ человку: ну, тогда бы ужь хоть не досадно было, а то вдь такъ себ — лизнулъ только, и больше ничего: выходитъ одно только баловство, заключила посл всхъ мама, и что-то въ род угрозы добавила: — ну, а ты смотри, Василій, отецъ-отъ вонъ не счетъ тебя, дурака, потому только, что нынче дни такіе… а ужь при случа онъ теб этого не забудетъ!

— Да, любезный, ты пока это заруби-ко себ на носъ, а ужь я, братъ, теб это въ добрый часъ припомню! Ты вдь знаешь меня? отхватилъ наконецъ тятенька.

Вася зналъ этотъ добрый часъ, притомъ же все, что говорилось ему, было въ самомъ дл такъ трогательно и горько, что ребенокъ расплакался, и, засыпая въ полусонномъ бреду, подумалъ: ‘счастливцы, ей-богу, эти люди — господа, цлый постъ они дятъ скоромное, какъ нехристи, и все имъ ничего! А я вонъ разъ только попробовалъ всего то одно только яичко състь, — вс принялись со мной ругаться, а ихъ вонъ такъ никто не ругаетъ. А я-то?… Эхъ, Господи — несчастненькій! попробуй-ко хоть крошечку откусить, такъ тятя, пожалуй, отпоретъ такъ, что небо покажется съ овчинку. Вотъ оно что значитъ простой-то человкъ!…’

И на этомъ слов Вася заснулъ наканун свтлаго Христова воскресенья.

Мама съ тятей тоже прикурнули передъ заутреней, петербургскій дяденька пошелъ установить на окно свой транспоранъ, а надъ соннымъ Васей осталась одна только вчно-безсонная Іоновна. Іоновна съ таинственнымъ шопотомъ и бормотаньемъ про себя усадила въ лукошко чучелы птуха и курицы, слпленные изъ хлба, клейстеру и прочей дряни, учителемъ Асафомъ, и купленные у него за пятакъ съ уступкою, собственно для Іоновны. Съ молитвою подсунула подъ нихъ старуха маленькія шпанскія яица своего пестро-всякаго раскрашиванія, даже вмсто подстилки очутился въ лукошк ея праздничный нарядный платокъ. Все это собственно для того, чтобъ съ этимъ явиться съ своему Вас утромъ и окончательно развеселить его по праздничному, а въ бесд съ нимъ, пожалуй, и уврить безтолковаго, что эти яички снесли ему деревянныя куры къ свтлому дню.

Вчно занятая заботой о своемъ Вас, Іоновна долго еще возилась около своего коробка, усаживая, высаживая и пересаживая все тхъ же деревянныхъ болвановъ и раздумывая, какъ бы приличне ихъ усадить, и какъ бы ловче представить ихъ внезапно обрадованному праздникомъ ребенку. Окончивъ хлопоты, она вышла взглянуть на черную ночь, и даже послушать, не ударили ли ужь и къ заутрени, но тотчасъ съ дрожью возвратилась на свою родину — печь, кряхтя, покашливая и бормоча: ‘ночь-то какая бдовая, Христосъ съ ней! точно свта преставленье… Я думаю, скоро и къ заутреньк ударятъ, вотъ и праздничокъ при…шъ …шъ …шъ.’

А между тмъ черная ночь все гуще и гуще ложилась надъ святою Русью! Старая Іоновна на много ошиблась въ часахъ, и потому ей еще очень долго пришлось почесываться да повертываться на горячихъ кирпичахъ. Не скоро дождалась Іоновна свтлаго праздничка, такъ долго и нетерпливо ожидаемой пасхе!…

ГЛАВА VII.

— Сынокъ, вставай!

Но мать остановила поднесенную надъ сыномъ руку, какъ будто въ раздумьи: будить, или нтъ, ей своего любимца, который такъ крпко спитъ.

— Свтикъ мой, пасха!… выговорила надъ ухомъ ребенка старая Іоновна, и Вася быстро вскочилъ. Но тмъ пока и кончилось: онъ слъ на кровати такимъ растрепой, какъ-будто ему сейчасъ только задавали таску. Продирая глаза и протирая ихъ кулакомъ, онъ еще не очнувшись спросилъ: ‘а что, разв пришла пасха?’

— Пришла, золотикъ мой, пришла — съ яичками… взволнованнымъ голосомъ, перебивая родную, ворковала Іоновна: — да съ красненькими, добавляла она въ заключеніе. Родная между-тмъ говорила твердо: ‘Пришла, мой другъ, и пасха наша, — вставай теперь. Слышишь, везд звонъ какой? — Это насъ зовутъ: пойдемъ къ заутрени’.

— Къ заутрени?… Вася почесалъ въ затылк, позвнулъ въ раздумьи и даже слъ поперекъ кровати. Но тмъ опять и кончилось, онъ прищуристо посмотрлъ на маму, которая свтила ему огаркомъ, а опять таки позвая, повторилъ: ‘да тамъ дадутъ, что-ли, мн яичко-то?’

— Дадутъ, свтикъ мой, безпремнно дадутъ….. перебивала дрожащимъ голосомъ Іоновна: — красненькое дадутъ, славное такое — състь можно.

Родная въ этотъ разъ заговорила построже:

— Да-ну! одвайся, полно ломаться-то! вдь скучно стоятъ-то наконецъ передъ тобой, дадутъ и яичко въ свое время, только сбирайся скоре!

— Ну ладно, пойду пожалуй, — давай нарядиться-то во что?

И Вася свсилъ ужь съ кровати ноги.

— Нарядись-ко, золотикъ мой! на-ко, вотъ халатикъ-то твой… и старуха впопыхахъ растянула предъ Васей длиннополый старый кафтанъ, который приготовила сыну родная мама къ заутрени.

— Это не тотъ, баушка, — что ты какой?!..

— Ахъ, какой ты скучной! заговорила уже нетерпливо родная:— теб говорятъ, вставай да умывайся скоре, — не продеремся совсмъ впередъ, такъ и придется стоять въ сняхъ.— Надвай!….

— Старый-то? ну какъ бы я не пошелъ въ старомъ на пасху! Чего теб — вс наряжаются, а я въ старомъ ступай…’

— Наряди ужь его, Семеновна, родимая, въ новенькой-то, — вишь какъ захотлось ребенку, знать, брюшкомъ ужь…. что ужь?— Праздничекъ свтлой же… умоляя, дребезжала Іоновна.

— Знаю я, матушка Іоновна, наряжу я его къ обдни, какъ должно быть, а у заутрени-то его воскомъ зальютъ: сертучокъ отъ новенькой, ну и испакоститъ его за одинъ разъ — вотъ вдь что! — надвай, сынокъ, этотъ…

— Надвай, свтикъ мой, надвай, мамынька-то сущую правду говоритъ. Дай-ко ручку-то правую, я всуну въ рукавомъ-отъ.

— Не пойду я въ старомъ на пасху! прикрикнулъ Вася на попечительницъ, и вырвалъ у Іоновны руку, которую старуха взяла-было такъ бережно, какъ самый нжный цвтокъ.

— Ну, оставь его дома, да запри, сказалъ строго отецъ.

‘Эхъ’! подумалъ Вася: ‘опять попался’.

Вася совсмъ не замтилъ съ просонокъ отца, который тутъ же сидлъ за тнью матери. Какъ можно скоре сталъ натягивать Вася штанишки, чулчишки и сапоги. И чтобы какъ-нибудь замять это сердитое дло, однимъ плескомъ умылся и на скорую руку мольнулся, прочитавъ только: ‘во имя’, да ‘Господи помилуй тятю съ мамой’, — не договорилъ даже: ‘Васю съ Ваней’.

Впрочемъ сама мама, поторапливая Васю, сказала: ‘ну, говорить, въ церкви ужь домолишься, сынокъ, а теперь будетъ и этого, пойдемъ только скоре, чтобъ не опоздать’. Вася вразъ всунулъ об руки въ рукава, и застегиваясь уже на улиц, борзо пошелъ къ заутрени съ тятей и мамой, помахивая руками отъ веселаго расположенія духа.

А въ самомъ дл весело было идти къ заутрени: везд звонятъ во вс колокола, везд плошки да свчи на окнахъ, — а въ дядинькиномъ окн на-верху такъ растопыренъ даже и транспарантъ съ большими красными буквами ‘ижемъ’ и ‘хромъ’, подъ короной, да съ херувимами по угламъ, вдоль улицы такъ свтло, по обимъ сторонамъ играютъ огоньки. А Вася еще прищуриваетъ глазъ, и отъ плошекъ идутъ лучи, такіе прямые да длинные, — очень хорошіе лучи. А надъ всмъ этимъ черныя небеса и мрачные переулки, а тутъ еще и яркій свтъ, перемшанный съ черными тнями. И вотъ на бломъ дом мелькаютъ уродливыя тни, да огромныя головы людей, а тутъ вдругъ высунется страшная рука, а тамъ черныя ноги идутъ, какъ бревны. Вас какъ будто страшно, за то весело и хорошо, даже дрожь пробгаетъ отъ легонькаго сюртучка и легонькаго морозца. Куда ни посмотри, везд бжитъ народъ: торопливо стучатъ старички и старухи своими подожками, произнося удушливо: ‘Господи, Господи!’ стучатъ каблуками мастеровые по тротуарамъ, произнося ясно: ‘соборной-то какъ реветъ, батюшка’, шаркаютъ новыми башмаками двки въ новыхъ лакированныхъ кушакахъ, безсовстно шумя лубочными своими ситцами и растопыренными, какъ павлиные хвосты, юбками. Въ запуски бгутъ къ церкви Ванька-рыжій и Матюшка-разбойникъ, показывая на ожерелье изъ плошекъ около церковной главы.

— Лихо! закричалъ Ванька-рыжій на всю улицу отъ восторга.

— Ловко! заревлъ Матюшка-разбойникъ, придерживая своего пріятеля. И оба закатились бжать.

— Пришла матушка!… пришла свтлая!… повторяла, крестясь, Іоновна, усиливая старушечью поступь за Васей.

— Слава теб Господи, дождались праздничка Христова! выговорила ясно мама, поправляя на сын воротничокъ.

— Ну — ну, братецъ, не заглядывайся! добавилъ строго тятя, посовывая слегка сына впередъ. И вс пошли скоре.

Въ это время вышли они на площадь, прямо противъ освщенной церкви.

И вотъ предстала она лучезарная въ своей сіяющей праздничной риз.— ‘Доподлинно ужь свтлый праздничекъ’, — повторяла, крестясь, Іоновна: — ‘храмъ-отъ Господень какъ разукрашенъ, Господи!— Посмотри-ко, золотикъ мой, какъ горятъ окошки-то, — знатно таково’!…

Въ самомъ дл, на паперти словно пожаръ былъ отъ огней: вс лстницы заставлены плошками, на колокольн, туда — высоко, по самому карнизу тоже рядъ плошекъ, подъ колоколами фонари, на купол церкви двойной рядъ бисерныхъ мелкихъ огоньковъ. Такъ что Вася, вывернувшись изъ-за-углa и взглянувъ разомъ на всю горящую церковь, вывелъ свое собственное заключеніе такое: ‘поди, а чай, тутъ плошекъ будетъ съ тысячу цлую’!… И сказавши это, оборотясь къ молящейся мам, веселыми ногами вошелъ въ верхнюю церковь по лстницамъ, освщеннымъ тоже плошками.

Внутри церковь тоже была убрана разноцвтными стаканчиками, и сильно освщена свчами въ вычищенныхъ паникадилахъ и подсвчникахъ у иконъ. Бантики, которые пожертвовала на эти подсвчники добрая барыня Марья Александровна, красовались тутъ же предъ всми православными христіанами.

Народъ уже густлъ, и особенно тяжела была масса его около старосты церковнаго. Сотни рукъ протягивались со всхъ сторонъ съ грошами и копйками, прося передать оныя праздничку Христову, у многихъ зажжены были уже въ рукахъ свчи, и отъ холоду ярко освщали веселыя, сіяющія лица. Мама съ Іоновной побрели на лвую сторону церкви, уговариваясь встать въ уголокъ, чтобъ имъ не помшали молиться Богу. Васю отецъ отвелъ на клиросъ. Вася громко уже плъ ирмосы пасхальные, которые слыхалъ часто отъ отца, самъ любилъ ихъ, и зналъ наизусть. Самъ тятя повелъ его въ алтарь отрекомендовать батюшк благочинному, старому попу Степану Макарычу, и даже прибавилъ: ‘вотъ, отецъ святой, мой-то’.— Батюшка, какъ и вс мы на пасху, былъ очень добръ, приласкалъ Васеньку, погладилъ по голов, похвалилъ за то, что онъ звонко поетъ, даже похристосовался и благословилъ его, а что всего важне — далъ Вас золотое яицо. А тятя еще и прибавилъ въ похвалу сынка: ‘да онъ у меня, будьте покойны, что касается до того, чтобы спть что-нибудь, вдь ученый на этотъ счетъ: — онъ вдь ученикъ отца-то дьякона, онъ и на высокую ноту выдержитъ’.

— Вотъ какъ! сказалъ отецъ благочинный, и хотлъ-было подивиться. Но дивиться талантамъ Васи было ршительно некогда: нужно было скоре перемнить ризу и выходить опять со крестомъ, евангеліемъ и богородицей христосоваться съ прихожанами.

Тятенька тронулъ Васю по влечу и сказалъ тихо: ‘ну пойдемъ, молодецъ, теперь ужь домой’.

— Какъ? разв вся ужь заутреня-то? Отошла разв?

— Вся, мой другъ, отошла.

Вася еще посмотрлъ на утомленные и гаснувшіе отъ жару разноцвтные стаканчики, взглянулъ на нагорвшія свчи въ висячемъ въ купол паникадил и подумалъ со вздохомъ: ‘въ самомъ дл, значитъ, вся заутреня: шабашъ стало быть, идти ужь врно домой, нечего здсь больше длать’.

При этомъ Вася запустилъ-было руку въ карманъ, чтобы пощупать, гд тамъ засдаютъ два шпанскія маленькія яичка, приготовленныя для христосованія съ мамой и Іоновной, а яички въ тснот сплюснулись въ блинъ. Вася сообщилъ отцу, что у него въ карман сдлалась настоящая яишница, и пошелъ со вздохомъ за тятей домой, обтряхивая да облизывая пальцы, да полевывая въ оставшіеся на улиц, кое-гд пилькавшія плошки. Поплевываніе длалось конечно такъ ловко, чтобъ не увидалъ отецъ, ну, а все-таки плюнуть въ плошку нужно было непремнно, потому что Васю забирала сильная охота посмотрть, какъ фыркнетъ сердитый огонь на его плевокъ. А шалилось еще конечно больше потому, что вс члены Васи прыгали и шалили сами отъ веселаго праздника.

На кого изъ насъ не производило глубокаго впечатлнія это могущественное, воскрешающее слово ‘пасха’? — Что же долженъ чувствовать ребенокъ, который семь недль ожидалъ ее съ томительнымъ нетерпніемъ дтскаго возраста, который свжимъ младенческимъ взглядомъ прослдилъ всю суматоху предпраздничныхъ дней, который наконецъ сердцемъ подслушивалъ всякій вздохъ ожиданія мамы и Іоновны, въ полночь пробужденъ былъ сіяющими ихъ праздничными лицами и, еще не очнувшись, слышалъ уже высокоторжественные звуки колоколовъ и видлъ уже яркое сіяніе праздничнаго свта? Что чувствовалъ Вася въ то мгновеніе, когда онъ былъ звонкимъ пвцомъ, восхваляющимъ свою милую пасху, и къ этому былъ еще отвсюду окруженъ веселыми лицами праздничныхъ людей? Что почувствовалъ ребенокъ, когда наконецъ самое слово ‘праздникъ’ — такой очаровательный и милый звукъ для дтей — лежало у него на сердц, какъ онъ сознавалъ, что пришло то время, когда можно не учиться цлую недлю, бгать и играть сколько душ угодно, ходить и гулять везд и съ тятей, и съ мамой, и съ Іоновной, и наконецъ, безъ брани за ученье, можно все высмотрть и разспросить? Что посл всего этого могъ высказать на словахъ маленькій ребенокъ Вася? — Отвтъ коротокъ: все это такъ подйствовало на свжіе дтишки нервы, что онъ, какъ будто захлебываясь праздничнымъ воздухъ, дорогой же обращаясь къ отцу, сказалъ:

— Какая славная была заутреня!

— То-то и есть, а ты еще не хотлъ идти къ заутрени!

Вася на это ничего не отвтилъ. Вразъ ему сдлалось и стыдно, и жалко, и досадно, что онъ, по упрямству своему, не хотлъ идти къ такой веселой заутрени. Онъ даже подумалъ про себя: ‘а ей-Богу славно было у заутрени, еще бы выстоялъ такую-другую’.

Но за этимъ непорочнымъ и милымъ желаніемъ и ребяческое малодушіе взяло-таки свое. Вася посл похвалы великой заутрен, тотчасъ обратился къ отцу съ скромнымъ вопросомъ такого рода:

— А что, теперь можно пость? Пасха пришла вдь?

— Нтъ, мой другъ, сть рано еще теперича — посл обдни сть, а теперь ляжемъ-ко да уснемъ, — вотъ это дло другаго рода.

— Значить, еще не настоящая пришла пасха-то? прибавилъ Вася въ род разсужденія съ отцомъ.

— Ну, тамъ настоящая, или не настоящая, это не твое дло — ложись да спи! говорятъ теб, — выговорилъ твердо отецъ:— сонъ разгуляешь, посл не заснешь.

Вася тотчасъ по голосу родительскому услыхалъ, что его разсужденія не принимаются, тотчасъ началъ завертывать себя въ одяло, какъ будто отъ тятиной двухвостки, и кренделемъ уложилъ себя въ постель, пошоптывая про себя:

— Да, чего теб, уснешь, какъ же! сть — смерть какъ хочется. Что ужь это такое? молишься — кусочка не даютъ! — И затмъ онъ глубоко вздохнулъ.

Въ это время въ чуланчикъ пришла мама и за нею просунула голову Іоновна, ища глазами своего любимца и поглаживая въ рук еще какое-то особенное, маленькое, шпанское яичко, которое она вымняла у сосдки — именно для Васи.

— Вы ужь пришли, а мы васъ тамъ-было посматривали.

— Да нечего тамъ долго глазть-то: отзвонилъ, да и съ колокольни долой, отошла, — ну я сейчасъ и вонъ. Отдохнешь хоть немного до обдни-то.

— Ну, а этотъ улегся ужь?

Мама съ любовію наложила руку на одяло, а Іоновна высунулась изъ-за плеча.

— Я ужь сплю, мамынька, — отворивъ одяльную западню, проговорилъ тоненько Вася.

— Ну, Христосъ съ тобой! — спи.

Старухи еще поговорили о томъ, кому идти къ обдни, а кому остаться дома — караулить свчи у образовъ да маленькаго Ваню: потому что баушка Сидориха караулила въ заутреню, и ее нужно было отпустить къ обдни. Сдлавши кое-какія замчанія о коркахъ куличей, да о неудачной выборк сандала, за которымъ ходила знающая свое дло Іоновна, — ршили даже, что маленькую куличу Васи тоже непремнно слдуетъ отнести въ церковь.— ‘Птая будетъ лучше для ребенка’, замтила Іоновна. Затмъ старухи разбрелись.

— Мамынька, а мамынька! я что хочу сказать….

— Спи, говорятъ теб! выговорилъ твердо тятя: — экой ты, братецъ, болтунъ, спать мн не даешь.

И Вася посл того окончательно нахлобучился одяломъ съ годовой, сдлалъ только окошечко, чтобы просунуть свою мордочку. И затмъ тотчасъ принялся сопть и представлять спящаго.

А между тмъ долго, долго видлись ему и развоцвтные стаканчики, и фольгою наряженная свча у священника, и новыя, безпрестанно мняющіяся, свтлыя ризы, и его собственное пніе, и рекомендація тятиньки, и похвала батюшки-священника, съ золотымъ яицомъ, и свча предъ ликомъ каждаго молящагося христіанина, и отраженіе всхъ ихъ разомъ въ стеклянномъ шар подъ паникадиломъ, и движеніе и волнованіе тяжелой народной массы, и священникъ тамъ далеко движущійся съ кадиломъ въ этой червой, громадной туч народа, и его веселое смющееся лицо, и его торжественный выходъ съ крестомъ, на которомъ распятъ Тотъ, Кто теперь воскресъ, и торжественное подъятіе этого креста въ воздухъ, и звучное его слово: ‘Христосъ воскресе’, и затмъ этотъ дрожащій, пробгающій по церкви, какъ молнія, отвтный шопотъ: ‘Воистинну воскресъ!’ и это торжественное рокотаніе народа, отдающееся во всхъ уголкахъ, и весело носящееся подъ сводами церковными, и радостно улетающее на небо отъ сонма всего христіанскаго міра! И наконецъ это страшное волнообразное движеніе ко кресту, — натискъ и давка, гд кипитъ такая полная сила нашей народной свободо-торжествующей жизни. Все, все мерещилось Вас, все представлялось ему, что только было въ заутреню на первый день пасхи!

Васю точно также разбудили къ обдни, но ужъ безо всякихъ условій надли на него новый сюртукъ, новыя брюки и сапоги, надъ которыми Іоновна трудилась цлую страшную пятницу, подмазывая ихъ жирцомъ да маслецомъ, чтобы смотрли по праздничному, — надли новую клтчатую фуражку съ кисточкой, даже новыя пеньковыя перчатки, пальцы которыхъ были похожи на дули. Такъ что когда Іоновна подвела его къ осколышку зеркала и предложила заглянуть, такъ Вася ршительно увидалъ, что это просто прелесть.

Отецъ завернулъ въ салфетку куличи (свой большой и Васинъ маленькій), яицы, сыръ, три свчи желтаго воску — и пошелъ съ Васей къ обдни. Вмсто мамы, поплелась за ними скорченная Іоновна.

‘Вогъ она врно настоящая-то пасычка гд сидитъ!’ подумалъ Вася, запуская глаза въ салфетку. ‘Какъ-только приду отъ обдни, сейчасъ отхвачу себ половину: сть до смерти хочется!’ И за этимъ Вася даже облизнулся.

Всю обдню — какъ велно было, такъ и молился Вася — прилежно, часто, даже разъ бухнулъ въ землю, — безпрестанно допрашивая отца: ‘скоро ли это отойдетъ обдня? долго ли еще?’ и даже временемъ прибавлялъ свое разсужденіе: ‘сегодня, кажется, долго ужь больно служатъ’?

Наконецъ и обдня кончилась, а отецъ только поглядываетъ во вс стороны, да стоитъ, вовсе не думаетъ о томъ, что Вас уже очень хочется сть.

— Да что еще ждать вамъ? Пойдемъ, что ли?— народъ вонъ ужь выходитъ! спросилъ голодный Вася.

— Какой ты, братъ, зуда, долго ждалъ — потерпи немного: вотъ какъ пасху отпоютъ.

‘Это еще что такое?’ подумалъ Вася, и ршился поджидать безъ вопросовъ, чтобы ужь окончательно увидать, какъ будутъ еще отпвать пасху.

Подождавши еще съ четверть часа и посмотрвши на народъ, движущійся изъ церкви и идущій ко кресту, какъ на приступъ, размотрвши наконецъ подробно, какъ петербургскій дяденька, придерживая рукой новый торчащій во вс стороны галстукъ, пролзъ черезъ всхъ до креста, Вася увидалъ наконецъ, что изъ алтаря поспшно вышелъ Парамонычъ дьячекъ, въ такомъ же золотомъ плать, какъ Васинъ учитель — отецъ-дьяковъ, только безъ ленты чрезъ плечо. Парамонычъ вынесъ въ рукахъ огромную чашку, а въ чашк лежалъ большой ножикъ.

Парамонычъ отрзалъ наскоро у каждаго по куску куличи, сыру, яица — и все это ловко положилъ въ чашку.

— Это зачмъ же онъ этакъ длаетъ? хотлъ-было спросить у тяти удивленный Вася.

Но и спросить было некогда, потому что въ это мгновеніе Парамонычъ протянулъ уже об руки къ Васину куличику. Кулича Васи была такая маленькая, хорошенькая, разукрашенная необыкновенно искусно самой мамой и Іоновной, а отъ нее, какъ отъ другихъ, Парамонычъ отрзалъ тоже кусокъ, причемъ еще испортилъ вс бывшія на ней украшенія, такъ что отпали и веревочки изъ тста. Вася такъ и обмеръ.

— Экой… Господь съ нимъ! прошепталъ про себя Вася:— изломалъ вс мамынькины завиточки.

По окончаніи обряда отпванія куличей, отецъ съ сыномъ и пасхой, подъ громкій трезвонъ колоколовъ во всхъ церквахъ, весело шли домой. Улица ярко пестрла народомъ. Мимо ихъ пронеслась въ четверомстной своей карет, на четверк, Марья Александровна, съ петербургскимъ человкомъ на запяткахъ и съ московскимъ кучеромъ Ларіонычемъ на козлахъ, Микишка зновче праздничныхъ колоколовъ кричалъ: ‘пади!’ Василій Иванычъ въ десятимстномъ тарантас прохалъ за нею съ дтьми. Прокуроръ съ женой прокатилъ въ такомъ экипаж, которому до сихъ поръ нтъ имени. Всмъ имъ отвсилъ по низкому поклону Вася. Ванька-рыжій и Maтюшка-разбойникъ разговлись уже и попались на встрчу: литли звонить на колокольню. Высунувшаяся изъ окошечка мама давно поджидала ихъ, какъ гостей, чтобы съ нею похристосоваться, разговться и отпраздновать пасху, какъ это заведено было ея отцами, даже столикъ накрыла мама самымъ лучшимъ столешникомъ.

Іоновна, какъ-то впередъ Васи приплетшаяся домой, уже выглядывала изъ калитки, съ веселіемъ истиннаго праздника, первая встртила Васю у воротъ, и первая же подошла съ нимъ похристосоваться. Іоновна и тутъ не вытерпла: пожалла о томъ, что Вася не проснулся утромъ пораньше, — увидалъ бы, какъ весело солнышко играло на восход.— ‘Солнышко-то божье, вишь, радуется, золотикъ мой, тому, что Христосъ-батюшко воскресъ’. И за этимъ тотчасъ потащила Васю къ поставленному на столъ лукошку, въ которомъ сидли и поглядывали красными сургучными глазами черненькій птушокъ и бленькая курочка.

— Ну, мать, теперь давай христосоваться, а ему разговляться, онъ и такъ долго ждалъ пасхи.

Отецъ перекрестился и разставилъ по столу узлы. А Вася вздохнулъ поглубже, чтобы ужь окончательно показать мам, какъ онъ усталъ и какъ онъ долго ждалъ.

Веселая мамынька заговорила: ‘ну, сейчасъ, сейчасъ’. Начала суетиться около узловъ, вывязала изъ одного птые куличи, изъ другаго пасху и красныя яицы, сняла съ полочки отъ образовъ еще яицо отдльное, которое получила въ церкви, въ заутреню, отъ священника, разрзала его на три части, посыпала четверговой солью и стала христосоваться съ тятей и Васей.

Вася, по растолкованію старой Іоновны, долженъ былъ подойти сперва къ отцу и матери, и сказать имъ: ‘Христосъ воскресъ!’, потомъ точно такъ же онъ долженъ былъ сходить и сказать то же Василью Иванычу, Марь Александровн, институтской барышн, Илиньк, дяденьк питерскому, Асафу Миронычу, Аскалону Иванычу и всмъ, кого встртитъ и увидитъ, ко всякому протянуть снизу вверхъ губы и со всякимъ поцаловаться непремнно трижды крестъ-на-крестъ, по старинному прекрасному обычаю христіанскому, — обычаю, столь же дорогому и завтному для мамы и Іоновны, какъ наша святая старина. Въ заключеніе она добавила, что самое цалованіе непремнно нужно начинать съ правой стороны, а не съ лвой, и что цалованіе безъ яицъ не такъ еще важно, какъ цалованіе съ яицами, и что яица непремнно нужно брать куриныя, и лучше всего — у кого есть — отъ курицы блой.

— Такъ-то такъ, да вонъ-то какъ! что къ господамъ-то мы не идемъ? А вдь похристосоваться съ ними нужно? Какъ ты объ этомъ думаешь, старая Іоновна?

— Ахъ! въ самомъ дл, сыночекъ, хорошо, что вспомнилъ отецъ-отъ: ступай-ко, ступай, пока никого нтъ у нихъ. Вотъ было бда-то, а у меня и изъ ума вонъ вышли господа-то.

И затмъ вс трое — и тятя, и мама, и Іоновна — пустились изъяснять Вас, какъ вжливе нужно ему подойти къ господамъ и какъ поучтиве слдуетъ съ ними похристосоваться. А мама, несмотря на то, что это все было на пасху, даже потыкала сынка пальцемъ въ голову, какъ свайкой, и провожая добавила: — ‘смотри же!’

— Да ты бы сама его отвела, добавилъ тятя:— а то, смотри, одинъ-отъ пойдетъ, чтобы не вышло еще чего нибудь….

Что могло выйти — это я разскажу впослдствіи, а теперь поведемъ нашъ скромный разсказъ о томъ, какъ маленькій Вася, по совту отца и матери, отправляется поздравить господъ своихъ съ праздникомъ.

Маленькій Вася хочетъ уже поумне и поаккуратне, — словомъ, по праздничному послушать и выполнить все, что говорили ему тятя съ мамой относительно поздравленія господъ, а главное — относительно христосованія съ ними. Но вотъ опять обстоятельство: тятя съ мамой какъ-то не сходятся на этомъ пункт. Тятя, напримръ, поддерживаетъ сторону барина, и утверждаетъ, что баринъ любитъ, чтобы цаловались съ нимъ по-христіански, непремнно три раза, и даже сердится на тхъ, кто христосуется съ нимъ не трижды. Мама, напротивъ, поддерживаетъ сторону барынину, толкуетъ Вас свое, чтобъ онъ не лзъ къ господамъ съ своимъ рыломъ, а просто бы подошелъ къ ручк: барыня, говорить, цаловаться терпть не можетъ, а барышня институтская и еще того хуже, слдовательно нечего выводить ихъ изъ терпнія для такого великаго дня. ‘Грхъ-то весь на теб же, Вася, и будетъ, если ты ихъ разгнвишь’. Поскромне-то лучше будетъ, продолжала мама: ‘он же похвалятъ тебя, какъ подойдешь тихонько къ ручк, еще и скажутъ, пожалуй: ‘вотъ, дескать, какой умненькій мальчикъ’. А съ рыву-то бросаться на нихъ не хорошо, хошь и на пасху, а все-таки помни, что тамъ не кухня, а гостиная, не на кулачки драться съ ними пришелъ, а знаешь, зачмъ…. осудятъ еще, да еще, пожалуй, и мимо пройдутъ, и не посмотрятъ на тебя, — вотъ оно и вошелъ, какъ несолоно хлебалъ, и стыдно тогда будетъ. А коли сами-то будутъ напрашиваться поцаловаться, такъ губки-то, смотри, оботри передъ этимъ. Понимаешь? А руки-то назадъ въ это время загни. Слышишь? Смотри, не ползь на нихъ съ обниманьями твоими — Боже тебя сохрани! Это вдь не мы съ Іоновной: они этого терпть не могутъ. Ну. подойдешь тихонечко, поскромне къ ручк, али тамъ въ щечку приложиться, да и отойди на ципочкахъ къ сторонк. Вотъ оно и хорошо выйдетъ! Да ты слушай, что я теб говорю! Губы-то, смотри, держи покрвче, ротъ-отъ не развай, да на барина-то съ барыней смотря поприглядне, слышишь? Изъ подлобья-то не косись, а то барыня-то и скажетъ: ‘вотъ, дескать, какой мужикъ пришелъ сюда, и въ гостиной-то барской стоять не уметъ’. А держи-то себя какъ слдыватъ: руки-то внизъ опусти, къ носу-то не задирай ихъ, да не чешись, какъ мужланъ какой нибудь, смотри, умненькій будь. Ступай же, Христосъ съ тобой!’

Посл совта Вася отправился къ господамъ въ гостиную христосоваться. Путеводительницей его была конечно Іоновна, которая, по старости и болтовн своей, также что-то позамшкалась и не ходила къ господамъ съ поздравленіемъ.

Барская гостиная на пасху — это предметъ, достойный описанія. Съ великаго четверга начинается въ ней возня: вытаскивается на дворъ мебель для рванья, называемаго выбиваніе пыли, цлые десятки лакеевъ слоняются взадъ и впередъ съ страшенными щетками для выметанія двухъ пауковъ-дураковъ, которые не нашли себ мста въ покойной изб. Безсовстный стукъ, возня и ломка идутъ на цлый домъ, и къ пятниц все это заканчивается тмъ, что изъ барской гостиной выметаютъ наконецъ къ празднику за годъ соръ. Затмъ появляются также цлые десятки бабъ, съ голыми ногами и заткнутыми хвостами, и домываютъ, по приказанію барыниному, гостиную до того чисто, что она становится наконецъ какъ дорогая игрушечка. За то перебранки и огрызанья бабъ съ лакеями продолжаются вплоть до Христовой заутрени, пока поставленныя на карачки креслы и вверхъ ногами стулья не уставятся по-праздничному въ порядокъ. Дворецкій и камердинеръ до самаго удара въ заутрени понукиваютъ поломоекъ, и наконецъ въ гостиной къ празднику появляются полы, сверкающіе какъ зеркала, зеркала, сіяющія какъ окна, и наконецъ окна, свтлыя и прозрачныя какъ вода. Ловкій петербургскій человкъ вредъ праздниковъ снимаетъ кисейную юбку съ серединой лампы и вывшиваетъ это бальное свтило предъ поздравляющими съ праздникомъ, трехъ-рожковые подсвчники, — съ распущенными розетками, издлія петербургскаго человка, — въ этотъ день сверкаютъ на столахъ своею позолотой и серебромъ. Великолпныя гардины, такъ тщательно глаженныя почти трое сутокъ, теперь пышно рисуются на окнахъ для дополненія праздничнаго вида. Картины, бронза, хрусталь и камень, все это, сверкающее ярче самаго праздника, — по прихотливому вкусу самой барыни-хозяйки — разметано, развшано и разставлено такъ, какъ не придумаетъ и самый изящнйшій въ пустякахъ французъ въ своемъ модномъ французскомъ магазин. Но это все ршительно ничто въ сравненіи съ тою картиною, которую вы увидите на праздничномъ барскомъ стол. Столъ русскаго помщика на пасху — это ужь не откупщичья закуска. Нтъ, онъ не только въ состояніи подманить къ розговнью такого человка, который въ этотъ день пообдалъ по крайней мр раза три, а прямо въ состояніи выдержать первенство надъ всми европейскими выставками всхъ обжорныхъ рядовъ. Попробуемъ взглянуть.

Первый и главный предметъ стола — это пасха русскаго помщика. Она ставится на самой средин стола и такъ велика и душиста, что разноситъ свои заграничные ароматы корицы, мускатовъ и кардамоновъ даже во вс сосдніе закоулки. Двухъ-этажная кулича, искусно построенная булочникомъ-нмцемъ, на подобіе игрушечнаго павильона, съ портиками, колоннадами и гирляндами изъ тряпочныхъ цвтовъ, изображаетъ ршительно храмъ любви…. Около этихъ главныхъ предметовъ красуются еще на стол, какъ пополненіе къ щеголеватому городу, построенному изъ хлба, масла и творогу, еще и другія замысловатыя куличи и пасхи маленькія, передланныя нмецкими хлбниками и французскими поварами въ троянову колонну, въ обелискъ, въ пирамиду, въ минаретъ и въ такія наконецъ зданія новаго стиля надъ которыми задумается и сломаетъ голову самъ новйшій архитекторъ. Тутъ вы встртите и бабу, румяную, какъ красная двка, и коровай, похожи на брюхана старосту деревенскаго, и торты, начиненные вареньемъ какъ граната, и пастеты, куда пошли и бдные маленькіе воробьи, конечно не на розговнье, а такъ, и великолпный черепокъ съ стразбургской гнилью, и смиренные рябчики, плавающіе въ масл, какъ рыба въ вод, и индйка, возлелянная птичницей адевной, величиною съ лошадь. Тутъ же и скромный чухонскій масленый баранъ, съ золотыми рогами и зеленою травой петрушкой во рту, съ ошейникомъ на ше вид розовой бумаги, и даже листкомъ золота вмсто билета на лбу, и рядомъ съ нимъ смющаяся клыками своими свивая голова, разряженная въ цвты, банты и кудри, словно въ чепчикъ, или головной уборъ самой барыни, даже съ билетомъ изъ золотой бумаги на лбу, на которомъ чуть-чуть не прописано, чья эта голова? Тутъ же и непремнная принадлежность всякой русской закуски: колбаса и сосиска нмецкая, а для разговенья барина самого еще и сыры голландскіе и швейцарскіе и прочихъ сырныхъ и колбасныхъ европейскихъ земель. Тутъ же, не знаю, для чего такъ рано — встртите вы и всевозможные разноцвтные графины и фляги, фляжки и бутылки съ винами французскими, нмецкими, испанскими и съ надписями на тхъ же языкахъ, для ознакомленія простаго русскаго человка съ правописаніемъ или литературами этихъ народовъ. И на этомъ же стол вы можете узнать не только вкусъ нашей русской ночной красавицы, а даже бишофа — съ переводомъ на русскій языкъ, и лакрима-христи — пожалуй, хотя безъ перевода. Вотъ какъ! Рядомъ съ саваринами и плумбоками, съ воздушными пирогами венеціанскими, савойскими, неаполитанскими и чортъ знаетъ каковскими, вы встртите разламывающій блюдо своею пудовою тяжестію, жирный, какъ московская купчиха, окорокъ русскій, а тамъ опять, рядомъ съ самыми легкими шпанскими втрами, вы встрчаете такъ же легкій, какъ перо, и нжный, какъ пухъ, гастрономическій окорокъ вестфальскій. Оба съ бумажными кисточками, наподобіе блыхъ султановъ и оба съ лентами, наподобіе чего? не знаю. А съ одного изъ нихъ, кажется съ вестфальскаго, содрана даже и шкура, и весь онъ утыканъ гвоздикой, какъ гвоздями каблукъ. И это все не просто конечно, а собственно для великолпія и убранства стола. Но и этого мало: надъ всмъ этимъ — и надъ свиными ногами, и надъ головой самой свиньи — красуется еще, посредин стола, обжаренный цльный баранъ безъ головы, поставленный на четыре ноги, какъ слдуетъ всякому четвероногому.

Вотъ каковъ столъ помщичій на пасху! Впрочемъ, много еще, много достопримчательнаго можно бы увидать на рускомъ, праздничномъ барскомъ стол.

Самъ Василій Иванычъ, разговвшись какъ слдовало, сидитъ недвижно на диван и получаетъ поздравленія и поклоненія отъ приходящихъ, онъ жалуется на то, что мало спалъ ночь, Марья Александровна, утомленная праздничной обдней, опрокинувшись въ пуховое свое кресло, тихо говоритъ съ подходящими и только протягиваетъ ручку на цалованіе. Институтская барышня, общипывающая все утро бантикъ, вмсто бабочки, тоже не цалуется ни съ кмъ, а только говоритъ подходящимъ къ ней: ‘воистинну воскресъ. Вотъ теб яицо, а цаловаться я не могу’. Анна Васильевна и Илинька-лнтяй, какъ главные хлбодары и распорядители яицъ, щедро раздаютъ ихъ каждому изъ приходящихъ.

Что въ особенности поразило Васю въ барской гостиной, такъ это страшные вороха яицъ, приготовленные на особенномъ стол, для раздачи въ первый день пасхи, и нищимъ, къ окну подходящимъ, и дворовымъ своимъ людямъ, посл христосованья. Много видлъ Вася яицъ на своемъ вку, но столько вразъ никогда и нигд еще не видывалъ. ‘Это, пожалуй, и въ годъ не съешь’, подумалъ онъ про себя и направился христосоваться прямо къ барын. Барыня была такъ добра, что даже протянула ему руку и сказала: ‘воистину, Вася, воскресъ’, и даже наконецъ добавила: ‘какой онъ франтъ былъ сегодня у обдни, съ воротничками даже!’ При этомъ институтская барышня скорчила какую-то улыбку, въ род жалкаго плача, и даже не утерпла, сказала что-то по-французски. За Васей подошла къ барын Мара Семеновна. Мара Семеновна попросила у барыни съ поклономъ, пожаловать поцаловать ручку ея Ваньк. На что барыня отвтила: ‘ну, вотъ еще этому суслику ручку — онъ не смыслитъ еще ничего. Иди, дай, милый, и ему тоже яичко’. Тмъ и кончилось представленіе маленькаго Вани къ господамъ своимъ на пасху. И чтобы Ваня не лзъ боле и ни тащилъ безсовстно, что попадетъ ему въ лапу, — мама тотчасъ оттащила его самого обратно въ избу. Зоркій же Вася между тмъ остался еще поглазть и подивиться кое-чему въ барской гостиной.

Съ удивленіемъ, напримръ, посмотрлъ Вася на бородатаго дворника Вавилу и кучера Ларивоныча, которые туда же пошли въ гостиную съ дегтярными своими сапогами, поклонились барын низко и тоже, обтирая бороду ладонью, поцаловали у ней ручку, приговаривая шопотомъ: ‘Христосъ воскресъ, сударыня!’ Еще боле удивился Вася, когда гужедъ форейторъ Никишка и запасливый судомойка Тишка — поваренокъ младшій — и т смло подошли христосоваться къ барышн институтской, приговаривая: ‘позвольте, сударыня-барышня, хоть ручку то поцаловать.’ Наконецъ еще боле удивился онъ, корда вслдъ за этимъ и стряпка, и прачка, и скотница, и баушка Сидориха, которая во всю свою жизнь не подходила къ господамъ близко, и вс остальныя дворовыя бабы и ребятишки смло ползли въ гостиную и вс лзутъ наконецъ христосоваться съ господами. Вс съ какимъ-то особеннымъ праздничнымъ благоговніемъ, въ глубокой тишин, подкрадываются къ дремавшему Василью Иванычу и къ ожидающей въ окно гостей барын, вс толпятся около господъ своихъ, цалуютъ ручку барыни и наконецъ получивши отъ Илиньки-лнтяя по яицу или по два, кланяются низко, прося молодаго барина: дозволить изъ поцаловати золотую ручоночку алмазнаго барчоночка. А сдые почтенные старики и преклонныя лтами старухи, въ род Іоновны, т кланялись до дверей. И затмъ еще-таки кланялись уходя, вовсе забывая, что они безпрестанно жалуются на спину.

Да, многому, можетъ быть, и еще пришлось-бы подивиться маленькому неразумному Вас въ гостиной, если бъ его не пронялъ наконецъ такой голодъ и нетерпніе, какіе приходятъ къ дтямъ только на пасху, какъ соблазнъ и искушеніе посл великаго поста. Хорошо еще, что соблазны эти, какъ и поздравленія, были очень рдки, а именно: Вася въ настоящій періодъ поздравлялъ господъ своихъ только на пасху да въ большіе праздники, которые тятя съ мамой называли годовыми, а Іоновна величала двунадесятыми. А если бы чаще! — бда. Вотъ и теперь онъ усталъ до изнеможенія, такъ что ему захотлось наконецъ страшно сть. Анна Васильевна подала ему красное яичко, и Вася хотлъ ужь было отправиться разговляться, въ избу. Но вотъ опять бда! ‘Ахъ, ты Господи!’… думаетъ Вася: ‘и не уйдешь — этакъ, пожалуй, не разговешься до вечера? Смерть какъ сть хочется’! — Въ самыхъ дверяхъ остановили его еще: карлица, да Степанида Ивановна Шустиха, поймали за новый сюртукъ, и тоже ласково говорятъ не праздничному: ‘а съ нами-то, Вася, похристосоваться?’ Но тутъ ужь Вася подумалъ: ‘ну, пожалуй, и съ вами похристосуемся: это ужь недолго, — ничего… ‘ И затмъ онъ тотчасъ побжалъ въ избу разговляться вплотную, и немедленно пристроилъ себя къ чашк съ красными яйцами.— Мсто, какъ видите, чуть-ли не откупчищье!

Въ это время петербургскій человкъ, повертываясь какъ флюгеръ на высокихъ каблукахъ, пришелъ отъ воротъ въ людскую — себя показать и людей посмотрть. Не помятый и самой страшной толкотней обдни, его голубой галстукъ и полосатая манишка, его сюртукъ съ красно-розово-желто-зелено-блой подкладкой, его наконецъ широчайшія, съ раструбами величайшими, цвта парижскаго дождя или грязи, панталоны, — все такъ далеко отличалось отъ обыкновеннаго платья дворни, какъ небо отъ земли. Одна возвороченная къ часамъ цпь, съ пристегнутыми къ ней брелоками, изображающими графинъ, окорокъ, рюмку, вилку, оленью голову и еще какія-то необходимости — была такое удивленіе для дворовыхъ ребятишекъ, что не успетъ еще петербургскій человкъ остановиться гд нибудь для красованія, какъ смотришь: пьявки-мальчишки и носами, и глазами впились уже въ необыкновенную цпь. Петербургскій человкъ остановился въ изб передъ окномъ на улицу, и лвой рукой заворотилъ необыкновенную подкладку сюртука пониже поясницы, а правою началъ ковырять въ зубахъ на тощакъ, не вши однако говядины почти съ шестой недли. Впрочемъ онъ ковырялъ не потому, чтобы что нибудь завязло, а такъ собственно для того, чтобы можно было плюнуть сквозь зубы по мод, да еще показать дворн низанную бисеромъ, новую зубочистку съ зеленымъ шелковымъ хохолкомъ.

Петербургскій человкъ, постоявши минутъ пять, какъ въ рамк, въ окн на улицу, и полюбовавшись внутренно собою, отправился наконецъ въ чуланчикъ и какъ-то мимоходомъ спросилъ Васю: ‘а ты, братъ, лупишь ужь яички?’

— Да-съ, дяденька, луплю понемножечку, вывелъ праздничнымъ голоскомъ Вася, и, обтерши ладонью нарисованные желткомъ усы, пропустилъ въ это время блокъ, — только гораздо уже свободне, нежели вчера.

— А что, братецъ, посл поста-то, я думаю, ловко этакъ пропустить парочку, другую?

— Ничего-съ, дяденька, ловко.

И Вася проглотилъ еще ходче и желтокъ.

— Впрочемъ, ты вдь еще вчера разговлялся?

— Это-съ неправда, дяденька, — вчера я не разговлялся, я вчера только одно яичко сълъ — попробовалъ только.

— А что, братецъ, не обработать-ли и мн съ тобой парочку?

— Обработайте, дяденька, что же-съ — ничего. Мамынька вонъ сколько ихъ наварила, сказалъ Вася съ весельемъ истинно-праздничнымъ, указывая на полную чашку, и открывъ еще трапку, подъ которой стоялъ полный яицами горшокъ.

Петербургскій человкъ заворотилъ обшлага у сюртука съ желтой подкладкой, — на которой съ любопытствомъ остановился Вася, — и изящно приготовилъ себя къ лупленію яицъ.

— Дяденька, а дяденька! заговорилъ тихо Вася, облупивъ пятое:— зачмъ это у господъ на стол въ гостиной поставленъ масляный барашекъ? Славный какой: съ золотыми рожками, травка во рту, съ краснымъ ошейникомъ. Его всегда, что-ли, ставятъ на пасху-то?

— Всегда, братецъ. Этотъ барашекъ — Іисусъ Христосъ, отвтилъ тотчасъ дяденька.

Озадаченный этимъ необыкновеннымъ открытіемъ, Вася замолкъ и только, поглядывая въ шестое въсмятку, подумалъ про себя:

‘Фу, ты, Господи! какой я дуракъ. Вдь вотъ ужь и новую-то барскую священную исторію всю почти проучилъ насквозь, а до сихъ поръ вотъ не знаю, что люди умные длаютъ изъ масла вонъ что! вдь это ни на что непохоже. Ну, когда же я-то буду знать все эдакое нмецкое да петербургское, — такое, что знаетъ мой дяденька? Поди-ко я этакъ спроси вонъ у тятеньки: ‘что, дескать, это барашекъ-то значатъ’? А онъ просто и ляпнетъ: ‘это, дескать, просто масло’, а вонъ-оно что значитъ! Ступай-ко раскуси это простое масло’.

Петербургскій человкъ между тмъ обработалъ парочку яичекъ, растопырилъ об руки, какъ лучи, запустилъ ихъ въ полотенце, чрезвычайно долго теръ, и потомъ, вскочивши съ мста, ловко повернулся на Асафовыхъ французскихъ каблукахъ и исчезъ опять на улицу.

Васю взяло однако сильное сомнніе, такъ что онъ хотлъ было объ этомъ потолковать съ отцомъ и убдиться окончательно: правду ли говорить самъ-то питерскій дяденька о барашк? Но Вася боялся однако спрашивать на пасху роднаго о чемъ-нибудь ученомъ. Вася зналъ ужь напередъ, что тятя сейчасъ вдь ужь и привяжется. А тамъ еще пожалуй упрется и на исторію, а тамъ ужь и пошла писать исторія: ты-дескать училъ самъ исторію, да справься съ исторіей, да давай исторію, да читай мн исторію, да и выйдетъ изъ всего этого такая скучная исторія, не хуже какого-нибудь полугодичнаго училищнаго экзамена съ привязчивымъ смотрителемъ. Тятя ужь извстно какой человкъ: ему тамъ что за дло, что такой большой праздникъ, изъ праздниковъ праздникъ, да еще первый день пасхи: онъ, пожалуй, еще за книгу, — вотъ теб и барашекъ будетъ! и не захочешь впередъ спрашивать! ‘Нтъ, я ужь лучше посл спрошу про это когда-нибудь, — тамъ на оминой недл’.

И Вася посл того, одинокій, какъ отшельникъ, еще усердне пристроился къ яицамъ и принялся лупить ихъ немилосердно.

— Ну-ко, братъ, Василій Павлычъ, чокнемся, что-ли? сказалъ весело подвернувшійся Аскалонъ Иванычъ и подвернулъ подъ самый носъ къ Вас свое яицо, которое держалъ въ горсти и какъ-будто на показъ выставилъ одинъ только носикъ его.

Вася попробовалъ объ зубы нсколько яицъ изъ горшка, выбралъ наконецъ самое крпкое, кокнулъ имъ въ яицо Аскалона Иваныча и, перековфуженный, прибавилъ: ‘ну, этакъ какъ, пожалуй, всю чашку проиграешь: ваше-то врно собачье?

— Да, есть, братъ, тотъ гршокъ маленько, пожалуй, что и такъ?

Аскалонъ Иванычъ взялъ выигранное яицо. Вася выбралъ было еще яица два, и т кокнулъ, и т проигралъ.

Посл того онъ махнулъ рукой и сказалъ ршительно: ‘будетъ съ васъ и этого’! И за этимъ опять приготовился было напуститься еще на яицы.

Но у насъ бываютъ дни, которые такъ аккуратно прописаны въ брюсовомъ календар, дни, въ которые не только не сдлаешь ничего путнаго, даже десяточокъ яичекъ, и то не можетъ дость человкъ удачно: помшаютъ да и только! Такой брюсовскій день нашелъ на Васю именно въ первый день пасхи. Только-было разохоченный Вася протянулъ опять лапу — входитъ самъ отецъ.

— А ты, братъ, ужь никакъ тово…. уписываешь?

— Нтъ еще, тятенька, не уписываю, — я только разговться хотлъ, я еще только….

— Знаю, братъ, я твое разговнье-то. Ну, валяй, валяй, ничего ужь….— Мать, дай-ка намъ чайку — размочить вонъ Вас желточки.

— Ну, сейчасъ, сейчасъ…. заговорила торопливо веселая мамынька.

И за этимъ тотчасъ зашиплъ аппетитный пузатикъ самоваръ, заплясали по столу чашки, показались субботкины сливки, въ которыхъ ложка торчала, какъ въ сметан.

Изъ семьи дворецкаго Павла не были конечно выключены и Іоновна съ Анхимычемъ, и золото-серебряный куманекъ петербургскій, и даже коровница Лепестинья съ мужемъ. Вс услись около самовара, вс принялись фыркать и вытягивать изъ блюдечекъ чай, молча и искусно уставляя ихъ на пятерню, чтобы донышкомъ не жгло человческую руку.

Вася, по разршенію отца, принялся уже окончательно за яица, а противныя, которыя останавливались въ горл, началъ проталкивать чаемъ, намазывая при этомъ творогъ на куличъ, соль на яйцо, масло на ветчину — какъ, видалъ, длаетъ баринъ — и все это опять-таки заливалъ и запивалъ чаемъ.

Вотъ посл всего этого онъ уже окончательно почувствовалъ, по-своему, по-ребячьи, что наступила и настоящая пасха.

А наконецъ когда его отпустили бгать сколько хочетъ, играть какъ только можно-было выдумать, когда его сводили въ комедію, сводили подъ качели, сводили въ гости на втрянку, сводили даже позвонить на колокольню, сводили везд, куда только было можно, когда увидалъ онъ, что и самъ маленькій Ваня, для такого великаго праздника, всталъ съ своей четверни и смло пошелъ, по человчески, на двухъ ногахъ, когда увидалъ онъ на всхъ улицахъ сниманіе шапки и троекратное цалованіе при встрч съ знакомыми, когда Вася увидалъ, что вс наряжены, вс веселы, кто изъ кучеровъ и солдатъ подкутилъ, а кто изъ мастеровыхъ, щеголеватыхъ портныхъ ну просто такъ гуляетъ съ тросточкой, да подшаркиваетъ съ улыбкой передъ двками, ходяшими подъ ручку парой, или тройкой, когда удалось ему разика два-три такъ ловко подвернуть на чурбан доску, что сама кисейная Полинька, со своими пунцовыми бархотками на рукахъ и со своими новыми подвсками, которыя ей подарилъ семиюродный братецъ, чуть-было не шлепнулась съ вертлявой качели носомъ прямо въ грязь, когда удалось Вас лихо обработать въ козны даже и самого учителя Асафа, и семь разъ на шашкахъ запереть заштатнаго учителя Аскалона Иваныча въ такое мсто, что надъ этимъ хохотали вовсе горло даже и Никишка форейтеръ съ Вавилой дворникомъ, когда Вася увидалъ даже и Іоновну, подъ качелями, съ самой праздничной улыбкой, — услыхалъ, какъ и она закричала ему издали весело: ‘ахъ, Васенька, золотой мой! и ты сюда пришелъ, поди-ко, поди, посмотри, мой родной, я проведу тебя: вонъ у моего у крестника, у Оськи, въ комедіи бсовщина-то какая! веселье такое, что просто поди-на’! — когда Вася наконецъ подмтилъ, что везд гармоника да балалайка въ ходу, везд пляшутъ, играютъ и поютъ такъ горласто, что заглушаютъ даже самый праздничный звонъ колоколовъ, когда Вася увидалъ наконецъ, что нкоторые даже тыкаются и носомъ, и загибаютъ такое крпкое русское словцо, отъ котораго стыдливая на видъ горничная заворачиваетъ носъ покруче, нежели отъ нашатырнаго спирту, — тогда онъ окончательно убдился, что это была дйствительно настоящая пасха, то есть тотъ широкій русскій праздникъ, который семидневной свободой искупляетъ жизнь вечнаго труженика и семидневнымъ небеснымъ веселіемъ бодритъ жизнь бдняка, тотъ самый размашистый, отчаянный, разгульный, широкій праздникъ, о которомъ веселый малый подчасъ говоритъ такъ: ‘вдь я ее, матушку, годъ цлый ждалъ, — нечего тутъ меня упрашивать да умаливать: ‘полно да полно’! — полно будетъ въ оминъ понедльникъ, вотъ тогда пожалуй и полно, а теперь я знаю, что длать: катай-валяй, да и только’!)…. И веселый человкъ выпьетъ, пошумитъ, погуляетъ, подерется, помирится, ляжетъ, проспится, опохмлится, опять напьется — заворотить даже отъ горечи жизни и красное словцо барину своему, снова проспится, одумается, возьметъ закомуристое словцо свое назадъ, и снова опохмлится, и опять заворотитъ еще два барын своей, и затмъ веселыми ногами сходитъ въ кутуску, какъ на именины, и возвратившись оттуда здравъ и невредимъ — опять опохмлится, напивается и еще-таки заворачиваетъ среди улицы три забористыя словца!— Вотъ такъ праздникъ, славный праздникъ!

Недаромъ же ты, пасха, стоишь во глав весны, и съ тебя начинается обновленіе природы, какъ будто новая жизнь русскаго человка. Недаромъ съ тобой все на Руси оживаетъ и старь, и младъ, и средній возрастъ. Старикъ покидаетъ свой теплый уголокъ на полатяхъ, онъ идетъ ночевать на завалинку — ковырять свой вчный лапоть и смотрть на вчную потасовку ребятишекъ изъ-за козновъ, старуха для тебя забываетъ свою любимицу-печку, и съ годовалой внукой идетъ на улицу посмотрть вчное катанье яицъ, и полюбоваться играми рзвой молодости, или поворчать да пожурить наше новое втряное племя. Съ перваго дня красная двка бросаетъ свой овчинный шубнякъ и напяливаетъ свой лтній кумачный сарафанъ, съ перваго дня удалой молодецъ, вмсто бараньей шапки и зипуна, надваетъ поярочную съ перомъ павлинымъ, да красную рубаху, съ мднымъ гребнемъ и кистями поясовъ, съ перваго дня, посл вчныхъ зимнихъ посидлокъ, прокопченные дымомъ сырой осиновой лучины, выйдутъ они, вымытые и разряженные въ сапогъ и коты, развернуть свой широкій хороводъ. Съ перваго дня заводится она — псня русская, псня звонкая, раскатистая, и пойдетъ она по Руси-матушк, растечется во широку даль, отзовется перекликами везд, и застонетъ мать-сыра земля подъ весенней пляской молодца, и отгрянетъ гулъ до Троицы, отзовется и на Духовъ день, и замолкнетъ разв къ осени. И пойдетъ вотъ она — душа двица, а за ней и разудалый добрый молодецъ, и возьметъ онъ ея руку блую и вожметъ онъ руку у сердца, она взглянетъ огневымъ глазкомъ, словно мсяцъ изъ-за облачка, да потупитъ очи ясныя, какъ предъ исповдью матушки, и зардетъ кожа алая, словно утромъ заря-зоренька! Какъ пойдетъ она съ нимъ объ руку, въ звонкой цпи не оторвется, расплетется въ плетень съ двками, да опять съ нимъ и очутится, и опять ужь идетъ объ руку, и опять взглянетъ на милаго, какъ рублемъ даритъ сердечнаго! Разыграется, распляшется она, распоется, расхохочется, разойдется съ нимъ съ улыбкою, побжитъ отъ него въ играхъ прочь, да такъ дастся изловить себя, что сердечушко токъ-токъ забьетъ! И хохочется звонкимъ голосомъ, и поется ей соловушкой: ‘Сладко, сладко жить съ милымъ дружкомъ, сладко выйти съ нимъ на улицу, еще слаще въ горлкахъ по весн, еще слаще въ хоровод съ нимъ пройтись, возвращаться съ зарей утренней, поприжаться въ темнот къ нему, и послушать рчи ласковой, рчи милаго-сердечнаго, отъ которой душа двицы таетъ словно блоярый воскъ, и горитъ предъ нимъ, какъ свчечка, все любовью горитъ солнечной!’ Любо — сладко жить съ тобой, весна! Любъ ты сердцу, свтлый праздничекъ, отъ тебя вс бды двушки, т бды, что сердцемъ вяжутся, что душою заплетаются, игрой-смхомъ переплетаются и любовью начинаются! т бды, что подъ внецъ ведутъ, и дарятъ намъ счастье-радости, родной матушкой крещенныя, самимъ батюшкой благословенныя. Эхъ! широкій русскій праздничекъ! вдь недаромъ въ поцалу у тебя все любовью дышетъ братскою: погляжу-ли на любезнаго, обниму-ли мужа врнаго, поцалую-ль брата милаго, поклонюсь-ли свому батюшк, припаду-ли на грудь къ матушк, приголублю-ль дочку-ласточку, приласкаю-ли кормильца-сынка,— все мн слышится: ‘Христосъ воскресъ’! все мн чуется: ‘Воистинну’!— все мн врится и плачется, и любить весь міръ такъ хочется: размахнулъ бы широко рукой, обнялся бы съ нимъ, какъ братъ съ сестрой!

И вс мы, вс: и Вася, и веселый человкъ, и добрый молодецъ съ красною двкой, и ддушка съ бабушкой, — вс мы чуемъ, что есть другая пасха, которую ждетъ истинный христіанинъ, какъ утро яснаго солнышка, какъ птичка ждетъ утра, какъ цвтокъ жаждетъ животворной росы и луча свта, есть пасха, которую встрчаютъ люди со слезами радости, съ восторгомъ сердца, та пасха, съ которою душа стремится къ Богу, голосъ дрожитъ отъ полноты чувствъ, и сердце бьется въ груди, какъ родникъ живой воды, та пасха, съ наступленіемъ которой вс фибры настраиваются съ гимнами утрени, чтобы воспть воскресшаго, вс поры отверзаются къ воспріятію небеснаго веселія, и весь бренный составъ человка испаряется въ свтъ и духъ и, исчезая въ неприступномъ свт Христа, сливается съ душою всего христіанскаго міра, та пасха, въ которую истинный христіанинъ глубоко чувствуетъ виду своего воскресенія и ясно сознаетъ свое нетлніе и вчность!

Но Вас еще глубоко нужно было окунуться въ бездну житейскаго моря, много поглотить горечи и несчастія, грузясь въ жизненныя пучины, чтобы сколько-нибудь почувствовать пасху духовнаго веселія, пасху искупленія и новой вчной жизни.

И вотъ онъ пошелъ дальше тропою житейскою. Прослдимъ же, мой снисходительный читатель, его полную счастія и несчастія жизнь.

ГЛАВА VIII.

Я сказалъ: жизнь. Всякое слово — жизнь! ‘Жизнь пережить, не поле перейдти’, говоритъ умная русская старина. И самъ маленькій Вася видалъ часто, съ какимъ тяжкимъ вздоховъ выговариваетъ баушка Іоновна эту глубоко-знаменательную пословицу.

Въ самомъ дл, что трудне для человка на вольномъ свт, какъ не сама его собственная жизнь? Царь и рабъ, богачъ и нищій, счастливицъ и страдалецъ — все живущее за земл нудится тмъ бременемъ, о которомъ Великій Учитель сказалъ: ‘а бремя мое легко есть’. Кажется, вдь вс мы вримъ въ Великаго Учителя, вс чувствуемъ сердцемъ, какъ глубоко ложатся въ душ нашей его высоко-знаменательные глаголы, а на дл выходитъ противное. На дл вс вы спотыкаемся подъ нашимъ легкимъ бременемъ, а со многими случается и такъ, что они, упавши, уже вовсе не поднимаются никогда! Что же это такое значитъ?.. Что же это значитъ, что я спотыкаюсь въ то время, когда сердце мое, голосомъ самого Великаго Учителя, засвидтельствуетъ мн, что бремя мое дйствительно легко есть?

Другъ мой, читатель! это значитъ только то, что мы уже нисколько не обращаемъ вниманія на то, что наша дорога житейская есть путина великая… Это значитъ, что мы начинаемъ искать пути истиннаго только тогда, когда уже устаемъ шататься по перепутьямъ и ложнымъ дорогамъ, это значитъ, что мы только при конц нашей жизни, отъ могильнаго кургана оглядываемся назадъ и видимъ, сколько мы исколесили, прежде нежели напали на дорогу торную, какъ будто похожую на настоящую… Это наконецъ значитъ то, что вначал по самонадянноcти и гордости спросить намъ не хотлось, а сами, по невднію и неопытности, истиннаго пути не нашли!

Въ этомъ отношеніи былъ высоко-счастливъ человкъ древній, потому что на распутіи его всталъ Христосъ, и этотъ Великій Учитель самъ указалъ ему истинную дорогу жизни. Въ этомъ же отношеніи глубоко-несчастливъ человкъ новый, потому что на его безпутіи Христосъ не явится вторично, и этотъ Великій Учитель своимъ примромъ уже не укажетъ ему истиннаго пути!

Что же остается намъ длать? Самимъ искать этого истиннаго пути. Искать, потому что самъ Христосъ сказалъ: ‘ищите и обрящете’. Искать его какъ въ живо-мертвой, безотвтной букв святаго писаніи, такъ и еще больше — въ живыхъ образахъ васъ окружающихъ людей. Искать его и въ сихъ послднихъ, потому что жизнь всякаго человка есть живая книга, говорящая о заблужденіяхъ и поведеніи того же человка. И эта живая книга, прочитанная нами со вниманіемъ, можетъ служить намъ назидательною проповдью, какой не найдемъ мы, пожалуй, и въ мертвой книг лтописей міра сего.

Вотъ съ какою цлью хотлось бы и мн начертать передъ тобою, мой читатель, образъ, глубоко лежащій въ моемъ сердц, образъ моего ничтожнаго и бднаго Васи, образъ живенькаго человчка, проходящій передъ тобою отъ дня его рожденія до гробовой доски. Пусть въ немъ не будетъ тхъ доблестныхъ дяній, какія представитъ вамъ бытописатель новаго совершеннаго человка, за то его заблужденія и пороки, осмянные мною горько и оплаканныя мною безутшно, могутъ служить и моимъ и твоимъ дтямъ, какъ живой примръ заблужденія и порока, служатъ въ поученіе человку современному, жадно ищущему познанія и истины, и сильно стремящемуся къ разршенію вопроса: ‘что такое истинная жизнь человка на земл?’ Вотъ съ какою цлью хотлось бы мн начертать передъ тобою, мой читатель, образъ, глубоко лежащій въ моемъ сердц, образъ моего бднаго и ничтожнаго Васи!

Съ этой точки зрнія я такъ мелочно и крайне подробно обрисовалъ передъ тобой первоначальные элементы, или, говоря языкомъ русскимъ, зародыши началъ, изъ которыхъ впослдствіи возросла нравственная жизнь моего… не знаю даже, какъ назвать теб его? героя — не героя, а просто — ‘простаго русскаго человка’. Знаю, какъ скучно теб, нетерпливому, читать исторію глупыхъ ребяческихъ игръ и глупаго его неразумія, скучно теб, образованному, видть передъ собою крпостныхъ рабовъ. Знаю, какъ досадно теб, благородному, что авторъ торжественно ведетъ тебя въ людскую и баню, и показываетъ теб такъ нагло самыя грязныя — а можетъ быть и отвратительныя сцены, начиная съ рожденія ребенка, знаю, наконецъ, какимъ негодованіемъ отзовешься ты обо мн, если я чистосердечно сознаюсь, что эти сцены, какъ сцены русскія, родныя мн по душ, написаны мною съ любовью и горячо, знаю я, наконецъ, по опыту, съ какимъ глубокимъ презрніемъ отзываешься ты объ этомъ народ. И конечно, еслибъ я былъ авторъ модный, пишущій собственно съ цлью подслужиться подъ твое высокоблагородное вниманіе, то, само собою разумется, я все это очеркнулъ бы слегка, по-французски. Я сказалъ бы тогда не боле того, что вотъ дворовый мальчишка Васька родился, какъ родятся утята и поросята, началъ ходить и говорятъ, потому что обезьяны и попугаи переимчивы, любилъ животныхъ, потому что ничмъ отъ нихъ не отличался самъ, любилъ учителей своихъ за то, что они отпускали его рано изъ училища-острога и играли съ нимъ въ козны и носки, любилъ своего питерскаго дяденьку, и конечно не сердцемъ, а боле глазами и дтскимъ любопытствомъ, любилъ Іоновну, потому что старая дрянь Іоновна была сама настоящій ребенокъ, любилъ маму, потому что это естественный законъ природы — и звренокъ любитъ свою мать, любилъ наконецъ тятю, собственно потому, что тотъ ласкалъ и баловалъ его, таскалъ ему всякую дрянь съ базару и водилъ его самого смотрть всякую дрянь на базаръ. Вотъ и вс его духовныя отношенія и связи! Точно татъ же коротко и ясно можно было очеркнуть и вс его общественно-лакейскія и задворно-кучерскія отношенія. Дворовый мальчишка Васька лзъ везд, какъ ребенокъ, по глупоcти и любопытству: прогонятъ — отойдетъ, позовутъ — прибжитъ, толкнутъ въ шею — поморщиится, дадутъ что-нибудь състь — състъ, словомъ: ни привта, ни отвта, ни нжной любви, которую между этими одеревенвшими околотнями напрасно было бы и подозрвать. Къ этому можно прибавить, что душевныя его отношенія къ товарищамъ и сверстникамъ были еще безпорядочне и безтолкове: онъ, напримръ, раза по два на дню приходилъ съ ревомъ къ мам отжаловаться на то, что его поколотилъ Ванька-рыжій, или Матюшка-разбойникъ опачкалъ голову тмъ, чего Вася въ слезахъ не могъ ужь и выговорить, — и черезъ часъ же видли его опять обнявшись и съ Матюшкой и Ванькой, и даже съ Акулькой… Въ такихъ же точно дружественно-кулачныхъ отношеніяхъ былъ онъ и съ Оленькой Почечкинымъ: и съ тмъ, если утромъ была потасовка, то вечеромъ обыкновенно видли ихъ, рядомъ висящими, на яблон, акаціи, или на такомъ, наконецъ, вязу, съ котораго можно было даже видть, какъ съ сосдняго двора, черезъ улицу, отецъ Васи идетъ съ прутомъ. И если не былъ онъ въ этихъ кулачно-фонарныхъ связяхъ съ дтьми нмца Богдана Иваныча, столяра, такъ это собственно только потому, что дти Богдана Иваныча въ этомъ отношеніи были истинные непереродившіяся нмцы: отъ колотушекъ и ставленія фонарей отнкивались, — разумно убждая Васю, что это скверно, — а если эта политическая, увертливая система не помогала, и Вася, какъ разсвирепвшій русскій человкъ, все-таки гнался на нмцами въ догонку, то нмцы необычайно быстро убгали домой и тотчасъ прятались отъ опасности въ канаву, на чердакъ или въ трубу. Вотъ и все тутъ! Казалась бы, къ чему жь тутъ полныя семь главъ, такъ живо, ярко и пестро рисующія передъ благородными очами грязь и навозъ, пошлости и грубости? Казалось бы, къ чему тутъ полныя семь главъ, для описанія семилтняго ребенка, въ которомъ еще вовсе нтъ жизни?

Нтъ, читатель, это только намъ такъ кажется, а кажется потому, что мы обыкновенно привыкли видть жизнь только въ геро, а героя привыкли видть прямо възжающаго въ коляск въ городъ, или въ жизнь — одно и тоже. Это потому, что мы никогда не задавали себ вопроса: ‘откуда въ этомъ геро взялись его добродтели, а еще чаще пороки?’ И какъ въ стары-годы говорила старая баушка Іоновна: ‘чужа душа — потемки’, какъ еще многіе изъ насъ и теперь точно такъ же думаютъ и говорятъ. Это вся потому, что мы судили нашего героя такъ, какъ обыкновенно судитъ и насъ самихъ холодный, глупый сплетникъ — свтъ: то есть хвалитъ или порицаетъ, не заглядывая внутрь человка, нисколько не проникая въ темные закоулки невдомаго намъ сердца человческаго и ужь вовсе не задавая вопроса, ‘откуда въ этомъ человк взялись добродтели, и что было основною причиною его заблужденій и пороковъ?’ А что самое важное — судитъ его безпощадно-ршительно, не думая о томъ, нельзя ли, вмсто холоднаго смха, убійственнаго порицанія, презрннаго осужденія — пожалть о бдномъ упавшемъ человк, не жалть о немъ, часто — о, какъ часто!— падающемъ въ бездну не отъ себя самого, а собственно оттого, что подвели къ ней и столкнули его другіе!

Вотъ съ какою цлью я представилъ передъ тобою, мой снисходительный читатель, полную картину грязнаго дтства моего ничтожнаго Васи. Мн хотлось изъ начала-началъ вывести заключеніе такое — что и вся нравственная жизнь моего будущаго человка, основанная на грязи, заблужденіи и порок, будетъ та же грязь, заблужденіе, порокъ и гибель, если не спасутъ его отъ нихъ высшія силы!

Я знаю самъ по опыту и врю въ уложеніе святой старины, что первыя семь лтъ, особенно неразвитаго простаго ребенка, справедливо названы годами младенчества, то есть того глупаго возраста, въ который все длается безпричинно, безосновательно, безразсудно, — ршительно только по одному внутреннему подталкиванью и безсознательному влеченію человка — пытать и дйствовать. Я еще боле скажу: глубокій смыслъ, основанный на развитіи человческой натуры, лежитъ въ устав нашей церкви. Церковь наша заставляетъ говть дтей только съ семилтняго возраста, какъ-будто признавая прежнія семь лтъ за дтство святое, — за годы той человческой непорочности и чистоты, о которой самъ Спаситель рекъ: ‘не претите дтямъ приходить ко мн.’ Разсматривая младенчество съ этой точки зрнія, я готовъ согласиться, что въ первые семь лтъ человческой жизни дйствительно нтъ въ человк жизни, то есть того, что составляетъ нашу земную грязь. За то въ эти-то первые годы и есть много того незримаго, что какъ смя кидается въ душу человка и изъ чего впослдствіи непримтно возрастутъ и та пшеница, и т плевелы, о которыхъ говоритъ намъ Спаситель. Въ эти-то первыя семь лтъ незримо и ршительно незамтно, но быстро и глубоко, зарождаются начала всхъ добродтелей и пороковъ, которыя непремнно разовьются въ слдующія семь лтъ, и рдко, рдко истребляются и въ слдующія семью-семь лтъ человческой жизни.

А посему, читатель, мн остается поскорбть душою о томъ, что я, безсильный и неопытный, не могъ еще глубже, выпуклй и ярче представать передъ тобою младенчество Васи, чтобы всмъ отцамъ и наставникамъ какъ можно осязательне дать понятіе о томъ, какая тонкая и чуткая осторожность нужна имъ съ дтьми, особенно въ первые годы ихъ младенчества, чтобы не повредить ихъ тонкой и чутко впечатлительной натур, и какъ еще боле того долженъ быть разборчивъ отецъ съ матерью, отдавая ихъ на жертву вліянію чуждому, а еще больше — вліянію иностранному.

Впрочемъ, что касается до воспитанія русскаго барина подъ непосредственнымъ вліяніемъ иностранцевъ, то вс разоренныя прекрасныя имнія помщиковъ, вс остальные капиталы ихъ,вывезенные за границу — все само собою свидтельствуетъ ясно, какъ это было полезно русскому человку и въ особенности крестьянину, и какъ все это строго-поучительно отзовется впослдствіи будущему поколнію дворянъ. Впроченъ, къ чему говорить о томъ много о сильно? зачмъ колебать ваше горячее врованіе въ иностранца?— Это, по моему, наконецъ я поздно, и безполезно! Время жостче моей рчи доскажетъ остальное, и придетъ часъ, когда оно, какъ неумолимый судія, грозно изрчетъ вамъ: ‘кровь ихъ на васъ и на чадахъ вашихъ!…’ О второмъ воспитаніи, чуждомъ, отталкивающемъ ребенка отъ горячаго родительскаго сердца, о воспитаніи въ нашихъ пансіонахъ и всхъ другихъ закрытыхъ заведеніяхъ, гд сердце человческое пересушивается въ самый костяной эгоизмъ, я поговорю въ свое время и въ своемъ мст, а теперь обратимся къ моему маленькому Вас.

Вас давно уже исполнилось семь лтъ. Вася сталъ по немногу приводить въ сознаніе то, что прежде длалось ршительно, какъ говорится — ‘такъ’…

Въ настоящую пору уже очень сильно и замтно стали развиваться въ немъ духовныя его силы. Ребенокъ, пробуя все ихъ неисчерпаемое разнообразіе, обиліе и богатство, такъ былъ обхваченъ вншнимъ, окружающимъ его домашнимъ міромъ, такъ былъ подавленъ пестрыми и разнохарктерными его впечатлніями, что въ немъ вразъ дрогнуло многое изъ свтлаго его младенчества и многое уже начало мрачиться и мняться къ худшему. Разберемъ хоть настоящія отношенія Васи къ близкимъ его сердцу.

Мать онъ любятъ пока, какъ ребенокъ. Но съ тхъ поръ, какъ оба они сильне начали заниматься своими должностями — мама въ дом, около кофейника, а Вася боле на заднемъ двор, около Матюшки и Ваньки, или на вязу и березахъ съ Оленькой Почечкинымъ — тонкая его чуткость и нжность къ матери замтно стали исчезать. Когда-то безпрестанныя нжничанья и поцалуи стали теперь гораздо рже, потому что рже прежняго стали видаться сердцемъ. Правда, что мама и теперь еще часто подзывала Васю къ себ, чтобы дать ему какую нибудь сладкую штуку, и теперь еще, посматривая черезъ заборъ къ сосду, выкликала сынка нжно: ‘Вася, не хочешь ли пость?’ Правда, что и теперь еще, какъ во дни былые, сидли они, рядомъ: пили чай, завтракали, полдничали, передобдничали, закусывали, обдали, вечерничали, наужинали, ужинали и еще таки между этимъ сходились въ маминъ уголокъ — перекусить или закусить и мамаша, во всхъ этихъ случаяхъ, не только съ прежнею заботою угощала своего милаго баловня, а даже надъ кускомъ его пирога нжно причесывала ему головку, искала въ голов и цаловала въ лобъ, называя его ‘шаршавенькимъ’ и прочими нжными материнскими наименованіями. Но это все не такъ уже нжно клеилось, какъ въ то милое время, когда маленькій Вася лежалъ у ней на колняхъ и смотрлъ въ глаза, и особенно далеко уже развилось отъ того сердечнаго времени, когда сынокъ лежалъ не на колняхъ только, а прямо около материнской горячей груди! Хотя въ эту пору Вася еще не упрямился и съ охотою выполнялъ просьбу мамыньки: ласково и нжно цаловалъ ее, но часто уже, тотчасъ за этимъ, спрыгивалъ съ лавки и упрыгивалъ опять куда нибудь къ пріятелю-сосду черезъ заборъ. Вотъ что было горько для мамы-баловницы! Очень было горько, что и самое прикармливаніе ея уже не такъ дйствовало на Васю, какъ прежде. И забывалось это сердечное горе только въ т особенно нжные дни, въ которые Вася почему-то боле держался дома и съ какой-то особенной охотою вертлся около мамы, слушалъ одного ея слова, помогалъ ей въ домашнихъ ея занятіяхъ, былъ прытокъ на побгушкахъ и даже съ особеннымъ стараніемъ расписывалъ ключомъ ея лепешки и выставлялъ мастерскія украшенія на имянинныхъ пирогахъ и куличахъ, но эти дни были очень рдки. Эти дни были передъ разговньемъ или большимъ праздникомъ, предъ именинами барина и барыни, или наконецъ передъ баломъ и прочими торжественными днями, когда не только ничто въ дом не спало, даже и не дремало, а было занято общей суматохой и бготней. Вотъ въ эти-то дни Вася непремнно вертлся дома и былъ какъ необходимое пополненіе общей суматохи. А тамъ опять залукивался къ пріятелямъ.

За мамой самое близкое существо для Васи сдлался теперь братъ его Ваня. Казалось бы, это странно? — вдь прежде было сказано, что Вася не долюбливалъ своего маленькаго брата. Нтъ, читатель, не долюбливалъ онъ не брата, а то, что его самого привязывали къ братниной колыбели, и тмъ стсняли его волю и свободу, и даже мшали бгать и играть. Вотъ основная причина, по которой Ванька-скотъ длался противнымъ для Васи. Тогда было совсмъ не такъ, тогда плохенькій Ваня клюнется, бывало, носомъ и раскваситъ себ рыльцо, а Васю вдругъ ни-съ-того, ни-съ-сего отстегаютъ за это, зачмъ не досмотрлъ, да зачмъ допустилъ, да зачмъ еще неосторожно сунулъ брата въ шею?— ‘Не толкайся, ни толкай его, бестія!’ приговариваетъ мама и еще таки стегнетъ.— Ну, конечно, такая безтолковая система постегиванья и домашняго правленія клала прямую вражду между двумя родными братьями. А доказательствомъ того, что Вася и тогда любилъ своего маленькаго братишку, было и то, что, онъ обрадовался появленію его на свтъ Божій. Мы вдь помнимъ, съ какой одышкой прибжалъ онъ въ баню — посмотрть на своего новаго братца. Ну, а теперь — въ особенности съ тхъ поръ, какъ Ваня пересталъ кувыркаться отъ втру, сталъ твердо вставать на заднія свои лапки и даже пробовалъ уже пускаться съ братомъ въ запуски, Вася съ Ваней такъ подружились, — просто короче чемъ съ Оленькой Почечкинымъ. Да и могло ли быть иначе? — изъ одной чашечки они ужинали молочко, часто подъ одну плеточку молились вмст Богу, и вмст же поминали родителей своихъ, вмст ложились на одну кровать, вмст засыпали, обнявшись по-братски, и вмст же просыпались для игръ и забавъ на цлый день. Если и случалось, что одинъ просыпался раньше, то это ничего не значило: проснувшися отъ скуки тотчасъ запускалъ другому перо въ носъ, какъ въ старые годы Азору, или, еще лучше, ползетъ чрезъ спящаго и, будто нечаянно, сунетъ его колнкомъ въ брюхо, — или, еще возбудительне, если не было тутъ матери, то проснувшійся безъ церемоніи садился верхомъ на спящаго, какъ на собственную свою лошадь, и тотъ уже поневол посл того долженъ бодъ проснуться. А этому только и нужно было, чтобы тотъ открылъ глаза. Тотчасъ за этимъ начинается такое кошачье игранье, такая гладіаторская борьба съ завороченными рубашонками, или такое веселое кувырканье по подушкамъ, что только перье летитъ вверхъ. И веселье это могло продолжаться просто цлый день, еслибъ заботливая о порядк мама не сгоняла ихъ наконецъ съ постели и не нарушала этого блаженства на время напоминаніемъ о той другой, прошлой жизни, о которой говорилось такъ: ‘а теб, большакъ, не пора ли учиться?’ Вотъ это ужь было скверно! За то блаженны были т дни, когда миновали праздники. Вася и Ваня чуть не кувыркомъ летли съ постели на дворъ, на улицу, на сновалъ, на заборы, на крыши, къ сосдямъ, и всюду уже вмст — неразстанно. Да если посудить да разобрать, такъ Ваня теперь такъ сталъ необходимъ для Васи, какъ правая рука. Затетъ ли Вася строить какое нибудь зданіе, здоровенный Ванька у него вмсто лошади: такое везетъ чурбанье, такое воротитъ каменье, что просто либо-дорого посмотрть, затетъ ли Вася змй пускать, ну кто же ближе, кто же лучше всхъ запуститъ? — конечно братъ родной Ваня. Задумаетъ ли Вася, по старой привычк, сыграть въ-лошади, теперь вмсто Азора, хоть на цлый день можно запрягать Ваньку-скота, какъ свою собственную лошадь, да этотъ еще игриве Азора: тотъ только бжитъ, а этотъ и голову загибнетъ, какъ пристяжная, и лягается еще, какъ настоящая лошадь ближняя. Ну, однимъ словомъ — Ваня въ глазахъ брата стоитъ уже гораздо выше Азора, и былъ самый необходимйшій человкъ для всхъ затй и проказъ. Между ними вязалась какая-та духовная связь. Вася былъ какъ учитель, смло преподающій брату всевозможныя шалости и проказы, а Ваня, какъ послушный ученикъ, по словамъ мамы: ‘а ты слушайся брата-то старшаго’ — безусловно повиновался брату, даже въ мерзостяхъ и гадостяхъ, и шелъ по тому факультету гораздо успшне, нежели въ старые годы Вася. Вася, ршительно отдленный совтами мамы отъ Ваньки-рыжаго и Матюшки-разбойника, одинокій въ дом, съ Акулькой долго не могъ рзвиться въ шалостяхъ, а Ваньк теперь съ-полугоря можно было сдлаться отличнйшимъ шалуномъ отъ брата старшаго. Ваньку даже не забирала уже никакая благодтельная робость и на крышахъ: стоило только брату подзудить Ваньку къ этому или наставить, какъ бы половче туда забраться — а то ничего! все это можно — хоть на колокольню… Нужно ли, напримръ, какую нибудь штуку отколоть — отколетъ, или пакость устроить — живо устроитъ для братца Ванька лихой. Даже въ самыхъ размолвкахъ и ссорахъ братскихъ у нихъ было больше кровной связи, нежели между чужими. Въ старыя годы, если бы, напримръ, Васю-забіяку забирала охота задать теребачку маленькому сосду, то это длалось еще съ опасеніемъ, потому что тотъ пойдетъ жаловаться къ своей мам, та мама придетъ жаловаться къ нашей мам, да еще и нахвастаетъ, что, дескать, такъ и такъ: ‘больно обидлъ Вася моего маленькаго’, — ну, а тутъ ужь извстно, чмъ все это оканчивалось!… А нтъ, такъ старшій братъ заступится за обиженнаго, да самому Вас задастъ такую потасовку, что Вася долго посл того, сквозь вс щелочки заборовъ, ругаетъ ‘разбойникомъ’ старшаго. Ну, а теперь съ Ваней совсмъ не такъ идутъ дла! Во-первыхъ, Ваня по лтамъ не сладитъ съ Васей и, вмсто потасовки, всегда только протягиваетъ ему шею, во-вторыхъ, кроткій и мягкосердечный Ваня никогда и не жалуется на брата, а вс теребачки принимаетъ отъ него, какъ отъ настоящаго своего учителя, вруя во-истину, что братъ учитъ его уму-разуму. А кром того, часто случалось и такъ, что вмсто жалобы, онъ же, милый, гд нибудь изъ-за угла еще и шепнетъ Вас: ‘смотри, вонъ мама съ плеткой — спрячься скоре!’ — и тмъ еще спасетъ Васю отъ излишнихъ наставленій двухвостки! Во всхъ жаркихъ схваткахъ на улиц лзъ за брата впередъ и норовилъ уже, какъ комаръ, укусить противника сзади, или стащить за ногу съ роднаго брата, а не то, такъ, стоя надъ нимъ, зальется горючими слезами, когда того дуютъ на-пропалую. Одинъ только разъ и бжалъ Ваня съ поля битвы, одинъ только разъ — на ругачку Васи: ‘зачмъ, скотъ, не помогаешь?’ отвтилъ робко: ‘боюсь братецъ, — убьютъ’… Да и то, какъ только Вася съ укоромъ назвалъ его ‘трусишкой’, то онъ далъ себ рыцарское благородное слово — крпко стоять за братнюю шерсть и никогда больше не уходить. Дуй его, сколько хочешь! ничего: онъ былъ увренъ въ томъ, что это все за кровнаго братца. Ну, какъ же посл того не сдружиться Вас съ такимъ славнымъ человкомъ? — Посудите.

Прежнія отношенія Васи къ отцу тоже во многомъ измнились Вася любилъ теперь отца уже не за то только, что тотъ по-прежнему таскалъ ему всякую дрянь въ-гостинецъ съ базару. Теперь уже не бжалъ Вася къ отцу съ тмъ беззаботнымъ нжнымъ чувствомъ, съ которымъ бжалъ когда-то къ отцу-баловнику, который бралъ его всюду, куда бы только ни вздумалось ребенку. Съ тхъ поръ, какъ этотъ отецъ сталъ чаще и строже говорить, что вмсто баклушъ пора приняться и за дло, ‘учиться, нужно учиться!…’ повторялъ онъ безпрестанно, и повторялъ это, какъ приказаніе, какъ законъ отчій, — коротко и сурово, строго и непривтно, безъ ласки, безъ любви, безъ совта и даже безъ объясненій, въ чемъ именно польза науки, и что въ томъ хорошаго изъ того, что уже сдлано? Съ тхъ поръ, какъ отецъ этотъ, до крайности добаловалъ Васю маленькаго, теперь круто и жостко повернулъ его въ другую сторону, да сталъ чаще браться за плетку, и еще самъ сплелъ для своего кровнаго сына, такую славную сыромятную, лошадиную здоровенную двухвостку, — съ тхъ поръ — чистая, святая любовь ребенка уже дрогнула! Я не хочу сказать, чтобъ она умалилась, — нтъ! не умалилась, а стала уже помрачаться страхомъ, и всякое новое огорченіе ребенку, а въ особенности всякое частое посовываніе подъ-носъ кнутовища со словами самого родного отца: ‘понюхай-ка, чмъ это пахнетъ?’ — все это имло громадное вліяніе на чуткую душу ребенка, и страхъ уже отчудилъ милаго и привтливаго Васю отъ отца!… Сегодня и завтра вращаясь подъ этимъ гнетучимъ страхомъ, ребенокъ не только одной физической болью, а даже и умомъ и сердцемъ сталъ понимать, какіе у него наконецъ тятя и мама! Онъ уже началъ тонко чуять, какъ они суровостью своего нрава и ршительною упрямою своею волею не давали сдлать ему свободнаго шагу, и уже начали окончательно подчинять себ его рзвую, шаловливую и своенравную волю, и начали подчинятъ ее не законно, — чрезъ сердечную связь дтей съ родителями, или черезъ горячую родительскую любовь къ дтямъ, — а прямо какими-то дикими путями неистовой родительской власти, раболпнаго повиновенія и наконецъ такого безчеловчнаго страха, съ какимъ дитя долженъ бояться только звря и чорта, а не отца и матери! Вотъ, вотъ, вотъ что рвало уже связи кровныя между дитятею и отцомъ! Чуткое и нжное дитя, Вася сталъ уже сознательно понимать, какая разница между материнскимъ мягкосердечіемъ и горячею, но безчеловчною любовью отца. Онъ теперь уже часто началъ убждаться въ томъ, что маму можно не послушаться — мама только поворчитъ, а пожалуй еще и помолчитъ, изъ страху не скажетъ тят, между тмъ какъ тяти не слушаться было ршительно невозможно! У тяти завелась теперь вонъ какая новая, крпкая, лошадиная двухвостка, которая съ одного взмаху внушаетъ такое повиновеніе, какого и самъ Василій Иванычъ, ежедневными зуботычинами, не могъ внушить околотнямъ своимъ, казачкамъ Трошк и Мирошк.

Къ старымъ учителямъ своимъ Асафу Миронычу и Аскалону Иванычу, несмотря на все внушеніе мамыньки, Вася сохранилъ одно холодное уваженіе и сухую непривтную вжливость, какъ будто сердцемъ чуя, сколько они мучали его русской наукой. Онъ забылъ даже, что учитель Асафъ иногда очень рано отпускалъ его изъ училища-острога, а заштатный учитель Аскалонъ почти всегда игралъ съ нимъ въ козны, шашки и дураки. Все забылъ Вася, отдлившись отъ нихъ временемъ, пространствомъ и новыми житейскими заботами! Объ отц дьякон Вася сохранилъ одно только воспоминаніе: какъ, по субботамъ, съ воскресной улыбкой и полной тарелкой, подходилъ къ отцу дьякону и говорилъ ему ласково: ‘а вотъ мамынька блинковъ прислала, — помяните ддушковъ Кузьму съ Семеномъ’.— О едор-башмачник онъ только и помнилъ, что былъ у него учитель едоръ-башмачникъ, и что ему слдуетъ поклониться, когда тотъ издали кричитъ ему: ‘Эй, Вася, здравствуй!’ Словомъ, если что ярко и памятно запечатллось въ душ ребенка, такъ это строго-важная фигура крестнаго учителя — перваго, съ которымъ онъ томительно проходилъ аза-ангельскаго и архангела-архангельскаго, и который, перегоняя его ребяческіе быстрые склады, самъ выговаривалъ ему твердо: ‘будь благочестивъ, уповай на Бога и люби его всмъ сердцемъ’. Эта важная фигура крестнаго и теперь еще такъ ярко сверкала въ памяти ребенка, что мам стоило только выговорить: ‘поди-ка, никакъ вонъ крестный изъ деревни пріхалъ’, — Вася стремглавъ летлъ на дворъ, весело бросался подъ колеса идущаго воза, издали протягивалъ и крестному руки и губы, и на важный вопросъ крестнаго: ‘а что, учишься, крестникъ?’ — отвчалъ животрепетно-весело: ‘учусь, крестненькій, и нониче еще все!’ — Словомъ, это былъ тотъ полный образъ наставника, который Вася сохранилъ въ душ своей во всю жизнь.

Почему это было такъ — понятно безъ поясненія. Богобоязненный едосй Лупычъ на словахъ только говорилъ Вас, что безъ розги учиться нельзя, а между тмъ, глубоко уважая нжное дтство ребенка, на дл этой розгой ни разу его не хлыстнулъ, и если былъ сухой, маленькій прутикъ воткнуть на верху, въ щелку, такъ это собственно только для училищнаго порядка, какъ необходимость, внушающая настоящій страхъ къ школ. Во всхъ же случаямъ, гд Вася шелъ очень томительно и тяжело, крестный, какъ родной отецъ, всегда подавалъ ему сильную свою духовную руку, ясно подсказывалъ неясные склады и читанье, неясное и непонятное объяснялъ по своему крайнему разумнію, отпускалъ ребенка именно въ то время, когда видлъ тупость и утомленіе его, а посл праздника всегда спрашивалъ его съ заботой: ‘что, братецъ, праздничекъ-то врно испортилъ у насъ дло-то? не хочется, врно, читать-то? ну, ступай ужь, завтра побольше прочитаемъ’. И за этимъ тотчасъ, вмсто ругачки, гладилъ ученика своего по голов или во спин, и говорилъ только ласково: ‘ну, ступай, Господь съ тобой, а лниться все-таки грхъ’.— И это послднее, хуже еще розги, прорзывало сердце ребенка и сильно дйствовало посл нжной, но рдкой ласки всегда важнаго и строгаго на видъ наставника. Вася еще чутче и глубже чувствовалъ, какъ грхъ лниться, и на другой же день, съ особенной охотой, учился больше и прилежне. Вотъ за что онъ такъ глубоко уважалъ своего перваго наставника и учителя крестнаго!

Теперь мн остается досказать еще, въ какихъ отношеніяхъ онъ былъ къ послднему своему наставнику, къ учителю петербургскому. Пожалуй еще не поврятъ, или многимъ покажется страннымъ, что къ славному своему петербургскому дяденьк, въ послднее время, Вася замтно сталъ холодть. И въ особенности стало это замтно съ тхъ воръ, какъ Вася разъ по сту пересмотрлъ вс его нагія картины и славные дворцовскіе планы, а еще боле, когда вдоволь и за-глаза насмотрлся на вс его ухорскія, щеголеватыя манеры и выслушалъ отъ него по десяти разъ все, что занимало прежде ребенка, какъ неслыханная новость. Онъ даже пересталъ ходить къ нему на верхъ, исключая урочныхъ часовъ учебныхъ, и въ особенности съ тхъ поръ, какъ петербургскій человкъ — вс неудавшіяся самодвижныя колеса и поршни, со словами: ‘чортъ бы ихъ побралъ’, засунулъ наконецъ въ печь и сжегъ. Разобщенію съ Васей помогъ и самъ петербургскій человкъ. Петербургскій человкъ, вступивши вразъ во множество новыхъ обязанностей: и ламповщика, и вызднаго лакея, и барскаго камердинера, и прикащика, и ходатая по дламъ и по присутственнымъ мстамъ, и письмоводителя по собранію, и наконецъ переписчика барскихъ счетовъ и расходныхъ книгъ, такъ мало имлъ времени, что по трое сутокъ сряду говорилъ Вас: ‘ну, братъ, и сегодня намъ съ тобой опять некогда поучиться’.— Конечно это было Вас на руку, Вася былъ очень радъ, но между тмъ, эта же радость и разрывала ихъ занятія и прежнюю связь. А жаль! Всмъ нашимъ мастерамъ и подмастерьямъ ученаго вдомства остается пожалть о неудачномъ учительскомъ поприщ петербургскаго человка. Мы уже видли, какъ удачно принялся петербургскій человкъ за свое новое учительское званіе. Вс русскіе педагоги сознаются въ томъ, что петербургскій учитель, какъ будто по чутью, ловко и кстати далъ отставку старой славянской азбук, во время удалилъ отъ ребенка непонятный псалтирь, разумно и кстати подсунулъ ему свои легкіе, новые учебники, выключая неудавшейся департаментской грамматики, и наконецъ разумно и во время началъ читать съ нимъ т легкія басни и сказки, которыя не только подманивали ребенка, а прямо приводили его въ восторгъ. Но т же русскіе педагоги, мастера истиннаго дла просвщенія, сознаются и въ томъ, что петербургскій человкъ, хотя и былъ хорошій ламповщикъ, все-таки былъ плохой учитель. Этотъ плохой учитель вовсе не подозрвалъ, что, кром науки разума, есть еще другая высшая наука — наука сердца человческаго и его духовныхъ силъ, наука до того сильная и самобытная, что безъ нея и самое легкое начало есть то же, что зданіе безъ основанія, что безъ вся наконецъ и самое плодотворное смя, не привитое къ сердцу ребенка, отпадаетъ отъ головы его, какъ пустоцвтъ… Мы тогда же замтили, что какъ только сдлалъ петербургскій учитель первый шагъ къ новому развитію ребенка, противъ него тотчасъ ополчились дв грозно противныя страшныя силы въ образ мамы и Іоновны. И конечно т, духовно, сердцемъ связанныя съ нжнымъ возрастомъ ребенка, должны были взять перевсъ. Жаль, очень жаль! Но все-таки въ смысл строгой истины — это случилось такъ. и петербургскій учитель сталъ то же, что и всякій бездарный учитель приходскій, уздный и гимназическій, такъ же оканчивающій свое поприще и такіе же пожинающій плоды!

Видли мы наконецъ, съ какой тоскливой отрадой ребенокъ уходилъ отъ петербургскаго учителя къ старой и глупой своей баловниц Іоновн. Теперь намъ остается сказать, что безтолковую баловницу Іоновну Вася полюбилъ, въ настоящее время, едва ли не боле своей собственной мамы. Очень естественно: старуха не только баловала Васю и выполняла вс его прихоти, а еще защищала его отъ материнскихъ и отцовскихъ побой, то просьбами за него, то прямо самыми искусными прикрываніями ни всхъ его крупныхъ шалостей. А ко всему этому, какъ вамъ уже извстно, — въ минуты скуки, Іоновна такъ увлекательно рисовала ему свою заманчивую и безконечную, какъ осенній вечеръ, живо-трепетно-волшебную сказку, что, Вася мн кажется, по настроенію дтей ко всему сверхъестественному, и другіе семь лтъ все кидался бы на шею къ Іоновн и все по прежнему умолялъ бы ее разсказать ему сказку, если бы въ душ его все прошлое не потснилось наконецъ новымъ чуднымъ образомъ, который такъ неожиданно наполнилъ все его существо. Этотъ чудный образъ былъ для него сознательне и ближе всхъ, кого видалъ ребенокъ предъ собою прежде, этотъ чудный образъ — была младшая дочь Василья Иваныча, Лиденька!

Вася помнилъ Лиденьку еще въ то время, когда Вавилова жена, кормилица Лепестинья, приносила ея на рукахъ въ гостиную и бережно сажала на тотъ же коверъ, на которомъ Вася игралъ съ игруньей Жужуткой. Лепестинья всегда почти заботливо говорила ему: ‘ты, Вася, не зашиби не какъ нибудь, сохрани тебя Господи! намъ обоимъ съ тобой достанется за все!’ — ‘Нтъ, тётя, не зашибу!’ отвчалъ Вася ршительно, и затмъ, употребивъ въ дло всю свою мшковатую ловкость, откатывался дальше по ковру, въ вид чурбана, что бы въ самомъ дл не притиснуть собою маленькую барышню, которой Марья Александровна такъ нжно выговаривала: ‘Лили милёкъ!’

Это первое знакомство Васи съ Лидіей въ пеленкахъ — еще боле связала собою кормилица Лепестинья. Кормилица Лепестинья была родная сестра Мары Семеновны, а посему, значитъ, и родная тётка Васи. Епистимія Семеновна, какъ видите, попала замужъ просто на Вавилу дворника, а не за дворецкаго, потому и неудивительно, что она, стоя на заднемъ план, такъ стушевалась въ огромной дворн, что ея вовсе не было замтно. Не роди она подъ случай и не сдлайся барской кормилицей, мы съ тобою, читатель, и до сихъ поръ не знали бы о ея существованіи, тмъ больше, что дворничиха и дворецчиха между собой какъ-то не ладили, и между ними мало было общаго. Это не потому конечно, чтобы въ нихъ вовсе не было сестринскаго, близко-родственнаго чувства, нтъ! — а тутъ было виновато проклятое чинопочитаніе. Дворецчиха, а къ этому еще и ключница, и кофишенка, такъ была занята своимъ почетнымъ званіемъ и должностями, что сестру свою, къ несчастію недавно еще пріхавшую изъ деревни, называла не иначе, какъ ‘мужичка’, или прямо ‘деревенщина’, — чего конечно Лепестинья терпть не могла. Лепестинья на это всегда почти отвчала азартно, ‘ну, а ты барыня врно стала? съ какого это боку припека?..’ На что Маpа Семеновна тотчасъ начинала доказывать, что хоша она и не барыня, ну а все-таки такое важное лицо при двор, безъ котораго ршительно нельзя обойтись и господамъ, какъ безъ правой руки.— ‘Экая фря какая! Легко ли! да!.. чего теб!..’ съ большимъ азартомъ возражала Лепестинья. Посл чего, конечно, Мара Семеновна, какъ старшая въ дом женщина, никакъ не могла уступятъ сестр своей скотниц: Мара Семеновна, какъ женщина боле образованная, хотя и не звала на весь домъ, однако не мене язвительно отвчала сестр: ‘ну, да вотъ фря не фря, а все-таки разливаю чаи съ кофеями, а ты вотъ чистишь съ мужемъ навозъ! да!..’ Послднее доказательство было такъ оскорбительно для скотницы, что та начинала ршительно ревть на весь домъ: ‘шкура, выдра этакая! коего ты лшаго зазнаешься больно? Экая невидаль какая клюшница! да я плевать хочу на твое чайничанье-то, я сама теб старшая сестра, вотъ что! харкну да и только, не больно я тебя боюсь!’ и затмъ разсвирпвшая скотница дйствительно харкала на сестру свою и тотчасъ убгала къ мужу своему Вавил отжаловаться на Мару, которая будто бы совсмъ уже согнала ее со свту вольнаго долой. Посл такой баталіи сестры не говорили по цлымъ недлямъ и ршительно не хотли знать, что он родныя сестры. Маленькій же Вася между матерью и тёткой игралъ какую-то посредническую роль. Онъ употреблялся, напримръ, въ такихъ случаяхъ, когда Мар Семеновн нужно было попросить у скотницы сливокъ къ чаю, потому что Субботка ея оказалась стельной, или чашечку молочка, для скотницына крестника Ваньки, потому что субботкино молочко свернулось. Самъ же Вася ходилъ къ тётк въ гостя только въ такихъ случаяхъ, когда ему хотлось полакомиться сметаной. Къ чести же коровницы Лепестиньи сказать, она, по словамъ баушки Чудихи, была ‘только крутенька и ндравна, а на дл баба льготная и на сердце отходчива’: черезъ часъ она забывала всякое оскорбленіе, черезъ два готова была наснимать сестриц самыхъ густыхъ сливокъ, черезъ три напаивала крестника своего Ваню молочкомъ, какъ теленка, а черезъ четыре, такъ великолпно окармливала племянника своего Васю сметанкой, какъ могутъ окармливать только самыя гостепріимныя московскія тетушки племянниковъ своихъ корнетовъ-конногвардейцевъ. Въ обыкновенномъ же быту Вася оказывалъ тетк такое же небреженіе, какое оказывала ей и вся дворня и даже дворовые ребятишки: вс конечно боле уважали щеголеватую ключницу, Семеновну, нежели замарашку Лепестинью, которая и жила гд-то тамъ на заднемъ двор, въ скотной изб, съ барскими коровами.

Въ настоящее же время, когда коровница Лепестинья заняла да такое почетное мсто, когда, вмсто телушки Середнушки и прочихъ скотовъ, стала питать молочкомъ своимъ кровную барскую дочь, когда она стала на голов своей, въ род короны или кадушки съ мороженымъ, носить богатый бархатный кокошникъ, великолпно утыканный рыбьей чешуей съ дынными смечками, да когда она стала накармливаться барскими обдами и напаиваться барскимъ чаемъ, — мнніе дворовыхъ мальчишекъ и самой дворни о разжирвшей Лепестинь Семеновн совершенно измнилось. Сестры родныя тотчасъ помирились, а даже частенько начали бесдовать въ дтской или въ двичьей около самовара. Грудная Лиденька, виновница такого жирнаго счастія Лепестиньи, тутъ же гд нибудь торчала на полу, въ уголк, и къ ней тотчасъ же командировали Васю, съ просьбою, чтобъ онъ поигралъ съ барышней и не давалъ бы ей кричать, да мшать имъ наслаждаться вполн бесдами чайной и словесной.

Теперь ясно оказывается, что Вася былъ знакомъ съ Лидіей, еще съ того нестыдливаго возраста, когда единственная на ней рубашечка была вся заткнута за поясъ. Сперва, конечно, Васю влекли къ барышн одни только игрушки. У Лиденьки, напримръ, не знаю для чего, свистокъ съ погремушками, въ который она не умла и дунуть, за то въ него часто такъ задувалъ Вася, что сама нечуткая Лепестинья, и та переставала бесдовать, бросалась на свистокъ и вырывала его со словами: ‘Ухъ, батюшки мои! оглушилъ! уши вс прожужжалъ!’ У Лиденьки была стройная гармонія, которую Вася не только раздвигалъ по цлымъ днямъ, а еще надолго задумывался надъ тмъ, что это тамъ поетъ такъ хорошо, лучше самаго Парамоныча? нельзя ли какъ нибудь расколупать и посмотрть, какъ это тамъ поетъ? У Лиденьки была кукла съ каменной головкой, которую Вася такъ тряхнулъ о подъ, что черепъ разлетлся правильно, по-медицински, на шесть отдльныхъ частей. Впрочемъ, кормилица Лепестинья на вопросъ Марьи Александровны: ‘кто разбилъ дорогую ея куклу?’ отвтила, что кукла сама разбилась, а что племянника ея, Васи, въ это время не только не было въ дтской, а просто и духу его не пахло.— Ну, чего же лучше? Посудите: игрушки такія милыя, Васю приглашаютъ играть, да еще, наконецъ, за Васю же и заступаются, если онъ ломаетъ ихъ или бьетъ! Помилуйте, да на такихъ условіяхъ и всякій изъ насъ пошелъ бы играть, если бъ какая нибудь тетушка-кормилица сказала ему: ‘садись, племянникъ, за меня, играй, вотъ теб полный бумажникъ моихъ дорогихъ игрушекъ, свищи во всю Ивановскую, ничего!… просвищешь, такъ я скажу всмъ, что они сами просвистались!’… А вдь относительно къ Вас эти условія были еще выгодне, нежели для племянника, положимъ хоть кавалергарда. Вас, конечно, было пріятне играть съ Лиденькой, нежели сидть привязаннымъ на сахарную бичевку, у колыбели Ваньки-скота, а къ обычаямъ тетушки-кормилицы было гораздо легче привыкать, нежели къ обычаямъ тетушки-двухвостки, о существованіи которой — въ вид наставника — племянникъ-кавалергардъ врно и не слыхивалъ! Вслдствіе такихъ заманчивыхъ обстоятельствъ, Вася незамтно сталъ припадать на корточки передъ Лиденькой и представлять передъ нею въ утшеніе разныя свои штуки. Разсматривая подробно вс ея новыя игрушки, онъ также незамтно сталъ разсматривать и ее, какъ игрушку, сидящую въ одной подоткнутой сорочк.

Съ дтскимъ любопытствомъ разглядывалъ онъ осунувшееся старушечье лицо барышни, которое, не знаю почему, баушка Чудиха называла собачьей старостью, а старушка Іониха, оспоривая, величала сухотой. Съ дтскимъ удивленіемъ поглядывалъ онъ на соломенныя ножонки Лиденьки, на которыхъ кожа лежала такъ же гладко, какъ широкіе казачьи шаровары на тоненькихъ чиновничьихъ ногахъ. Какъ модный докторъ, съ особенною осторожностію бралъ онъ барышнинъ кулакъ, похожій на обглоданный мосолъ говяжій, и съ самымъ зоркимъ любопытствомъ слдилъ, какъ подъ кожею, надтою на кости вмсто чехла, прыгаетъ пульсъ. Ему, крпкому и здоровому, какъ Русь-матушка, даже страннымъ казалось, что руки этой барышня опускаются, какъ плети, и ему даже очень непріятно было видть, что брюхо этой барышни вздулось страшно, какъ пузырь. Съ особенной заботой самъ онъ зарывалъ ее въ горячій песокъ, и тогда ему сердечно хотлось вылечить больнушку отъ той болзни, которая по происхожденію была французская, носила названіе аглицкой, а поселилась чортъ-знаетъ-зачмъ въ человка русскаго, и, что еще горше для Васи, въ такого же маленькаго ребенка, какъ онъ самъ!

Но вотъ пришло время, тетушка Лепестинья откормила наконецъ Лиденьку, и получила отъ господъ своихъ въ награду кокошникъ, въ который очень хорошо можно было наряжаться на святкахъ. Лепестинья, въ присутствіи Васи, посадила барышню на порогъ съ собой, при разставаніи сказала ей на ухо, по сердечному обычаю кормилки: ‘ты меня не знай, я тебя не знай’, и посл того съ тоскою и материнскими слезами поцаловавши трижды ребенка, ушла опять въ свою скотную избу — кормить телятъ. Но съ этимъ обстоятельствомъ отношенія Васи къ Лидіи почти не измнились: новая нянька Антониха, еще дольше Лепестиньи, любила бесду за самоваромъ, значитъ — еще чаще упрашивала Васю и Акульку заняться съ барышней. А тетушка Лепестинья и изъ скотной (а впослдствіи и изъ дальней деревню) все также длила свое родное чувство пополамъ между Лидіей и Васей. Всякое воскресенье пекла она, замшивая на самой лучшей сметан, непремнно дв лепешечки: одну — съ своими праздничными поздравленіями и поцалуемъ относила къ своей барышн, а другую — тутъ же, въ дтской, совала племяннику своему Вас. И сколько Вася ни разсматривалъ, у кого была лепешка больше, у него или у Лидіи, всегда находилъ, что кружки этихъ лепешекъ были равны, узоръ одинъ и тотъ же ршеточкой, и всегда приходилъ къ одному и тому же заключенію, что тетушка Лепестивья ни на крошечку не любитъ свою барышню больше его.

Въ настоящую пору Лиденька была уже семилтняя двочка, по разговорамъ мамы и тёти, очень умненькая, что Вася началъ примчать и самъ, сравнивая ее съ прочими въ дом дтьми того же возраста. Притомъ же Лиденька теперь была не тотъ худой скелетъ съ синими волосками по черепу и съ страшными, большими, сверкающими глазами, глубоко лежащими въ глазницахъ: теперь Лиденька, въ сравненіи съ двкой-чернавкой, или Акулькой царицей-саской, была такъ мила собой, что Вася всегда посматривалъ на нее съ особеннымъ удовольствіемъ, наконецъ такъ добра, что заговаривала съ нимъ сама, давала ему даже одну изъ своихъ конфектъ и никогда не гоняла его отъ себя въ то время, когда выходила гулять во двору. Мало того, даже когда старшія дти гнали его отъ себя: Анна Васильевна, напримръ, кричала на Васю такъ: ‘не смй съ нами ходить, Васька, слышишь!’ а лнтяй-Илинька, который терпть не могъ Васю, даже часто толкалъ его въ шею, приговаривая: ‘пошелъ отъ васъ прочь, теб говорятъ! я папаш на тебя пожалуюсь, ска-атина! — что ты не понимаешь? онъ не велитъ намъ играть съ мальчишками! Пшъ-олъ!’… и затмъ опять толкнетъ Васю въ шею, — въ это горькое для ребенка мгновеніе Лиденька принимала сторону Васи, Лиденька заступалась за Васю горячо, Лиденька даже кротко выговаривала дтямъ: ‘ну, за что вы его гоните, ненавистники вы эдакіе! что онъ вамъ сдлалъ? разв не грхъ вамъ будетъ за это: онъ такой же человкъ, какъ и вы, эхидные!’

— Ну, да, такой, такой, какъ ты же! ты вотъ и возьми его съ собой, да и играй съ нимъ, а мы съ этимъ скотомъ не хотимъ играть, чтобъ папаша за него бранилъ еще васъ.

— Уйдемъ, Вася, отъ нихъ, скажетъ бывало грустно Лиденька, и поведетъ Васю въ другую сторону, и поиграютъ они отдльно, прихвативъ съ собой для компаніи и маленькую Акульку, царицу-саскую, которая, по окончаніи курса въ модномъ магазин, предназначалась быть служанкой Лидіи.

Правда, что Вас, при всемъ желаніи угодить доброй барышн, было очень скучно играть съ Лиденькой и Акулькой: Лиденька была еще очень слабенькая двочка, а Акулька и вовсе еще никуда не годилась. Лиденьку никакъ нельзя было кувыркнуть съ салазокъ въ снгъ, потому что Лиденька тотчасъ переламливалась, катъ благовоспитанная нжная барышня, а Акульку нельзя было даже тронутъ и пальцемъ, не только лихо закатить снжкомъ по уху, или какъ слдуетъ порядкомъ — воткнуть носомъ въ снгъ. Акулька была какая то сомнительная племянница няньки Антоняхи и потому тотчасъ съ ревомъ отправлялась къ тетеньк отжаловаться на Ваську-озорника, а тетевъка Антониха, всегда стоявшая за Акульку горой, тотчасъ выбгала на крикъ, часто пошугивала за нее Васю, и при случа еще норовила принести на Васю жалобу мам: будто ужь Вася вовсе не уметъ нжно играть съ благородными дтьми, Акулькой и ея барышней, и будто ужь у него все выходитъ съ рыву. Мама, конечно, по должности своей материнской, часто потыкивала Васю за это въ голову пальцемъ и приговаривала ему строго: ‘не связывайся ты съ этимъ навозомъ, сдлай милость, не связывайся никогда! — он маленькія, неравно зашибешь еще какъ нибудь барышню, что за игра съ барской дитей? ступай, играй одинъ, бутузъ ты эдакой!’ — Случалось даже иногда, что за Акульку водили Васю и къ допросу: почему, такъ, у Акульки подъ глазомъ синякъ очутился, да почему у ней носъ расквасился, или тому подобная непріятность приключилась? — а Вася все отвчай! Словомъ, изъ всего этого выходила не игра, а чортъ знаетъ какая-то катавасія, у которой хозяиномъ былъ все-таки Вася. Такъ, что самъ Вася, выведенный наконецъ изо всякаго терпнія, ворчалъ иногда про себ: ‘то приглашаютъ — поиграй, говорятъ, а то ужь гоняютъ… Самъ чортъ ихъ не разберетъ!’…

Часто, часто лихой Вася, поигравши бережно, какъ съ стеклянными пузырьками, съ Акулькой и Лиденькой, со вздоховъ посматривалъ на другой конецъ двора, гд старшія барскія дти, забравши съ собой цлую ораву горничныхъ двокъ, кричали, визжали, шумли, хохотали, кидались снжками, или кого нибудь катали, ловко кувыркая на поворот въ снгъ. Въ эту минуту онъ даже ясно понималъ, что Лиденьку съ Акулькой старшія дти не принимаютъ въ игры собственно потому, что Лиденька и Акулька были окончательная дрянь: ни играть, ни бгать, какъ они — старшіе, не умли, и что онъ, Вася, звать и кувыркаться съумлъ бы не хуже какой нибудь Аксютки-долговязой, а что касается до возни съ салазками, или ловкаго кувырканья въ снгъ при поворот, то онъ прокатилъ бы ихъ такъ лихо, какъ ни одна изъ этой горничной челяди, женскаго пола. Ему даже представлялось въ эту минуту, что и самое Аксютку-долговязую онъ такимъ турманомъ спустилъ бы подъ горку, что ему наврное удалось бы разсмшить этимъ и Анну Васильевну, и Илиньку-лнтяя. Онъ даже чувствовалъ въ себ въ эту минуту, что никакая Аксютка-долговязая ни за что не съуметъ выкинуть такую залихватскую штуку, какую съумлъ бы выкинуть онъ, ловкій и сильный Вася. И все-таки онъ никакъ не ршился бы уйти отъ Лидіи или оставить ее одну, Baся помнилъ, что отъ стыда позорнаго, когда его толкали въ шею и отгоняли отъ себя прочь барчата старшіе, уводила его Лиденька! Вася зналъ и впередъ, что всегдашней его заступницей противу дерзости барчатъ старшихъ, будетъ все та же Лиденька! Наконецъ Вася чувствовалъ, что всегда оказывающая ему привтъ и ласку, всегда дающая ему даже свои лакомства — была все та же маленькая, добрая Лиденька! Вотъ за все за это Вася никакъ не ршился бы огорчить Лиденьку, за все за это ему хотлось усердно угодить ей и услужить. А сверхъ того естественная потребность обмняться съ кмъ нибудь дтскою мыслію влекла его къ сверстниц Лиденьк, и хотя Вася не былъ мастеръ поддерживать разговоръ и всегда отвчалъ не впопадъ и отрубисто, Лиденька все-таки вела съ нимъ разговоръ, и говорила такъ складно и умненько, что Вася, смотря ей въ глаза боле, нежели съ удовольствіемъ, думалъ про себя: ‘а безпремнно и я выучусь такъ разговаривать’. И скоро, скоро онъ вовсе пересталъ сокрушаться о томъ, что старшія дти не принимаютъ его въ свою шумную ватагу.

Вотъ въ какое время и въ какомъ мст мой маленькій Вася коснулся дйствительной жизни человка. Безобразные, дикіе образы его прежнихъ учителей, мудро и безтолково поучающихъ непонятному ребенка, строго-суровая фигура отца, неумолимо и безчеловчно пришибающая плетью всякую рзвость и проявленіе мысли въ ребенк, великолпный петербургскій учитель съ пустой своей легкой методой, дико-варварской грамматикой и со своими умными чужеземными сказками, милая волшебница Іоновна со своими неестественными образами русскихъ чудовъ-богатырей, наконецъ самая мама, безпрестанно только толкующая о томъ: то надо учиться, то долго учили, то не тому учатъ, то не бгай, то не играй, то не шали, то не болтай, то — однимъ словомъ — будь истуканомъ, недвижимымъ, не проявляй въ себ никакого признака жизни, — все это, какъ неживое, нечеловческое, неестественное — все кто, какъ обветшалый, старый хламъ морали вразъ отхлынуло отъ леденющаго сердца ребенка, когда этотъ маленькій человчекъ встртилъ подобное себ живое существо, въ образ Лидіи, дочери своего барина. Вразъ отхлынули отъ него куда-то и прежніе его друзья: грязные, сальные и ободранные, Матюшка-разбойникъ и развращенный Ванька-рыжій, и даже самый Оленька Почечкинъ, съ которымъ они, какъ птицы, живописно висли на деревьяхъ друзьями — и тотъ уже казался неудовлетворительнымъ, потому что Оленька Почечкинъ, хотя и ласкалъ и угощалъ Васю яблоками и сладкими пирогами, все-таки такъ мило и понятно съ нимъ не говорилъ, какъ мило и понятно начинаетъ теперь съ нимъ заговаривать умненькая барышня Лидія.

При первомъ сближеніи съ Лидіей Вася сталъ замчать около себя все новое и даже ново-неизъяснимо-пріятное. Пробовалъ ли онъ осуществить теперь какую-нибудь дтскую мысль, эта дтская его мысль, какъ отвтный звукъ струны, вся цльная отражалась въ головк или сердц маленькой Лидіи, задумывалъ ли Вася разршить что-нибудь недоразумваемое, это недоразумваемое было уже ршено маленькой Лидіей, и она говорила ему все это такъ просто, какъ о самомъ обыкновенномъ, нисколько уже не незатрудняющемъ! Однимъ словомъ: Лидія хотя и моложе Васи была лтами, но, вращаясь совершенно въ другой свтлой, образованной сфер, уже въ понятіяхъ дтскихъ была достаточно развита.

Вотъ, вмсто прежнихъ дикихъ, суровыхъ, неестественныхъ и мертвыхъ учителей, вотъ какого теперь живаго учителя досталъ себ Вася! Посмотримъ, что будетъ дальше отъ этой явной науки жизни.

Первыя дтскія отношенія Васи и Лидіи, основанныя на безсиліи и малолтств, на неумньи играть, какъ играютъ старшія дти, мало по малу начали скрпляться еще и другими, побочными, случайными обстоятельствами.

Разъ, напримръ, Васина мама, бесдуя съ нянькой Антонихой на лежанк въ дтской, о дняхъ барскихъ вообще, о Лиденьк въ особенности, отозвалась въ такихъ выраженіяхъ: ‘ну, ужь сказать правду-матку, т таки, вдь, порядочные визиты, ненавистники какіе-то, жадные да скупущіе, ну, а твоя, братъ, барышня, матушка Антоньевна — не въ похвальбу будь ей сказано — двка, братъ славная! ей-Богу, ей-Богу! что мн?… Вонъ еще ужь съ этихъ поръ въ ней видно все эдакое-такое, совсмъ не то, что въ тхъ. Знать, недаромъ пословица говорится: ‘человкъ не сорока, въ одно перо не родится’. Вотъ и и одного отца-матери дти, а нтъ!… не одного, врно, поля ягодка… Нтъ у ней тамъ этаго: гай да май, да въ усъ. Да въ рыло всякаго норовить. Нтъ! прескромница будетъ барышня, на разныя манеры, я отъ души люблю ее, матушку. Да и какая-эдакая степенница, на вертопрашка, небось не улыбнется ужь даромъ, не проронитъ слова на втеръ! нтъ, шалишь! Т что передъ ней)? Просто, съ позволенія сказать, навозъ. Только вонъ вдь и способствія имютъ, что на двкахъ хать верхомъ, а то ужь больше-то ровно ни на что! Разв вонь мало баринъ кричалъ съ ними за науку-то всякой кажинный день, — въ усъ не дуютъ, собачаты эдакіе, и неймется имъ!… Ну, а про эту, что и говорить: разумница будетъ барышня, я такъ отъ души люблю ее, матушку. А до книгъ-то вонъ, смотри-тко, какая падкая, такъ, братъ, и спитъ на книгахъ, даромъ что вонъ клопикъ эдакой! Такъ ужь это, вишь, ребенкомъ, что-ли, выходитъ?… или это ужь такъ Господь надразумитъ человка? что ли?… Богъ знаетъ это какъ.’

‘Э! да вонъ она какая!’ подумываетъ Вася, лежащій тутъ же на колняхъ у мамы и слушающій разсужденія о Лиденьк: ‘вонъ что мамынька-то объ ней говоритъ, а-а?.. такъ это, значитъ, ее можно и еще больше полюбить за это, когда она такая! ‘

Вася даже крякнулъ отъ удовольствія.

Въ другой разъ Василій Иванычъ, журя за уроки лнтяя Илиньку, а съ нимъ вмст и Анну Васильевну кстати, указывая торжественно на Лиденьку пальцемъ, закричалъ громко: ‘вотъ бы вы, ослы большіе, вотъ съ нея-то примръ себ брали! Вонъ она какая крошка! отчего же она все понимаетъ? отчего она, какъ слдуетъ, умна? а?’ Вася, который всегда страшно боялся покрикиваній Василья Иваныча, въ этотъ разъ не вытерплъ, высунулъ изъ-за двери голову и, самодовольно поглядывая на раскраснвшуюся свою защитницу Лиденьку, подумывалъ: ‘вотъ вамъ и разъ! что, отбрили врно васъ?… ага! вотъ и знайте нашихъ! Молодецъ Лидія Васильевна!’

Въ третій разъ Марья Александровна напала на барышню-институтку за го, что та не такъ отвтила ей какое-то французское слово, да такъ напала, что и институтъ-то назвала ‘дурацкимъ’. ‘Я не понимаю — говоритъ — чему васъ тамъ учили, когда ты слова порядочно ни можешь отвтить?’ Марья Александровна сердито указала пальцемъ,. ‘Лидія, вонъ, и та лучше тебя это скажетъ, — говори, Лидія?’

Лидія пискнула по французски.

Вася, вчно подслушивающій у дверей, такъ былъ удивленъ этимъ французскимъ пискомъ, что даже подщолкнулъ языкомъ и прошепталъ про себя, почесывая въ затылк: ‘какъ она лихо отдернула, и дылду-то большущую острамила! Ай-ай, эта Лиденька, какая, ей-Богу! по всячески говоритъ, даровъ что маленькая!’ И по этимъ только двумъ словамъ нерусскимъ онъ заключилъ о ея знаніи французскомъ. И Лиденька въ его воображеніи еще ярче стала выдляться отъ прочихъ дтей.

Посл такихъ случаевъ, Вася, конечно, еще боле заботился о томъ, чтобъ угодить и понравиться барышн Лиденьк, которую такъ же вс хвалили, какъ и его самого. Посл такихъ случаевъ ему даже боле было пріятно сидть за классомъ у Павла Павлыча и выписывать именно такіе ловкіе и щеголеватыя форты, которые въ особенности нравились его барышн, Лиденьк. Посл такихъ случаевъ, самая рука его какъ-то ходче ходила по бумаг, и такъ отхватывала длинные хвосты у добра, что маленькая сосдка Лидія, поглядывая черезъ руку, добавляла: ‘а ты меня сегодня перегналъ?… ‘

А наконецъ, что ршительно сблизило дтей, это обыкновеніе дворни назначать своихъ ребятишекъ въ услугу не только къ тмъ барчатамъ, которыя сидятъ еще на рукахъ у кормилицъ, въ сомнительно-чистыхъ пеленкахъ, а часто и тмъ, которые будутъ еще родиться. Такъ и Васина мама, — какъ и всякая мама въ минуту сердечной тоски о будущей судьб своего роднаго сыночка-раба, — намекала сыну иногда въ такихъ выраженіяхъ: ‘вотъ вырастешь большой, и ступай-вонъ къ маленькой-то барышн въ приданое, она добрая такая барышня,бить-то тебя тамъ и не будутъ… Вотъ и будетъ хорошо теб за ней’. А Вася на этого только мужественно покрякивалъ да думалъ: ‘это такъ ужь, мамынька, и будетъ, я ужь знаю, что она будетъ моя барышня, я ужь безпремно постараюсь — буду ея слуга’. Вася даже подумывалъ было о томъ, чтобы намкнуть объ этомъ самой Лиденьк, да пока сбирался, какъ бы это половче выговорить, Лиденька назначила его сама себ. Смирная Лиденька увидала наконецъ, что прочихъ всхъ похватали: кому достался Трошка, кому Мирошка, кому Аксютка, кому Праксютка, а кому и Пишка съ Манешкой полетли по дв за разъ въ приданое: ну, а она за собой выбрала Васю да Акульку, царицу саскую. Этимъ дворянскимъ выборомъ Вася былъ до такой степени доволенъ, что съ этого же вечера задумалъ, что ему слдуетъ непремнно становиться за стуломъ своей барышня, когда она будетъ завтракать или ужинать, и непремнно выполнять вс ея господскія требованія, какъ выполняетъ ихъ и самъ тятя, за большимъ столомъ, за обдомъ. Ловкій Вася теперь не только напяливалъ сюртучишко, и на вопросъ мамы: ‘куда ты?’ — заботливо отвчалъ: ‘къ столу, мамынька’, а даже, если не забывалъ, такъ и голову причесывалъ, что прежде длалось у него только въ такихъ случаяхъ, когда сама мама свирпо выговаривала: ‘ширши-то пригладь, голова-то какъ овинъ, такъ копромъ и стоитъ, настоящій ёжъ!…’ А теперь не то: теперь онъ даже спрашиваетъ у отца: куда слдуетъ класть хлбъ за столомъ: на тарелку или на салфетку? и куда по модному кладутъ ложку, съ боку, или наверхъ прибора? Лиденька же, съ своей стороны, какъ будто чувствовала, что услуга доставляетъ Вас такое удовольствіе, придумывала еще отъ себя частыя лишнія требованія и такъ нжно выговаривала: ‘Вася, дай мн пожалуйста кусочекъ хлба, Вася, подвинь мн пожалуйста соль, Вася, дай мн чистую тарелку, Вася, налей мн пожалуйста стаканчикъ воды.’ И Вася тотчасъ выполнялъ все, чего она желала. Вася не только для этого учился у отца съ особеннымъ ярославскимъ размахиваніемъ ставить на столъ маленькую дтскую миску, или съ особеннымъ почтеніемъ, въ вид покорнйшаго слуги, подноситъ тончайшія ломтики хлба своей барышни, онъ даже пробовалъ подвертывать тарелку съ такой ловкостію, которой нарочно учился у дяди петербургскаго, а дядя петербургскій видалъ, съ какою ловкостью подвертывали тарелки при двор. Дядя петербургскій и служилъ у стола только два раза въ годъ: на именины Марьи Александровны, за обдомъ, да на именины институтской барышни, на балу, за ужиномъ, значитъ, онъ служилъ важно. Ну, однимъ словомъ: поднося съ наклоненіемъ чичиковскимъ, Вася всегда изгибался передъ барышней своей, какъ параграфъ, а стоя за стуломъ ея, вытягивался, какъ восклицательный знакъ.

Лиденька это видла и понимала. При каждомъ Васиномъ угощеніи водой, такъ ласково выглядывала она на него изъ стакана, своими прелестными, темно-голубыми очами, какъ будто этотъ взоръ хотлъ выговорить нжно: ‘благодарю тебя, Вася!’ За этотъ одинъ взглядъ, Вася готовъ самъ сдлать все: за этотъ одинъ взглядъ, онъ готовъ былъ идти всюду, за этотъ одинъ взглядъ, своенравный и упрямый, даже гордый и грубый ребенокъ длался покорнйшимъ рабомъ маленькой крошки Лидіи.

Мало того — онъ хладнокровно сносилъ всякія насмшки другихъ дтей, мало того — онъ терплъ и переносилъ ихъ злыя и безхарактерныя выходки, въ род отталкиванія отъ себя прочь мало того — онъ даже часто терплъ побои отъ своей собственной мамы, за то, что онъ суется туда, гд ему не-слдъ, а еще пуще за то, что на него жалуются дти-барчаты! За этотъ добрый кроткій взглядъ Лиденьки онъ перенесъ все, что можетъ только выносить ребенокъ.

За то и Лиденька хорошо понимала все это, — понимала и она привязанность къ себ слуги своего Васи. Лиденька съ своей стороны по-дтски, что только могла, все готова была сдлать для Васи.

Любилъ, напримръ, Вася хорошо и гастрономически пость, — Лиденька — при всемъ плохомъ аппетит — часто случалось, наложитъ себ полную тарелку соусу, пошевыряетъ въ немъ вилкой и такъ привтливо скажетъ: ‘Вася, возьми, это теб,’ и Вася возьметъ, уйдетъ въ двичью, корридоръ, или буфетъ, и оплететъ тамъ цлую тарелку соусу, — хоть и рукой, да все-таки вкусно, потому что это подачка его барышни. А за недостаткомъ кушанья — смотря, въ какомъ отношеніи его русскій аппетитъ къ соусу нмецкому — еще и тарелочку лизнетъ разокъ-другой, если не смотритъ на него отецъ. Любилъ, напримръ, Вася частенько-таки и полакомиться, — Лиденька, получивши отъ маменьки раковинку варенья, или конфету и грецкій орхъ, непремнно найдетъ случай пройдти черезъ темный корридоръ, гд обыкновенно обиталъ нын Вася, даже запоетъ еще, чтобы Вася издали заслышалъ ея походку легкое пніе, и всегда сунетъ ему что-нибудь въ руку, приговаривая: ‘возьми это себ, Вася, я не хочу больше сладкаго,’ — а Вася подхваченное блюдечко вылижетъ, такъ чисто, какъ стекло, а конфету ловко опуститъ въ карманъ. Любилъ Вася иногда послушать и хорошую музыку, кром гармоніи, — Лиденька сядетъ за фортепіано и съ особеннымъ стараніемъ проиграетъ первую свою, твердую недурную экзерцицию, даже еще спроситъ у Васи, выглядывающаго изъ-за двери: хорошо ли она исполнила свою пьесу ‘то-то-ти, та-то-ту’? Любилъ, напримръ, Вася иногда послушать и хорошую книгу, Лиденька и это какъ будто понимала. Она часто говорили своей нян Антоних, ‘я сегодня не пойду гулять, няня, не хочется.’ —‘Слушай, Акулька, я прочитаю теб что-нибудь, слушай и ты, Вася, — ты вдь любишь слушать?…’

А Ваня еще и добавитъ иной разъ: ‘почитай-ка, матушка моя, разумница-барышня, это лучше снжковъ-то будетъ, книжница ты моя, грамотиха да какъ нжно поцалуетъ ручку у барышни-грамотихи, что у Лиденьки еще больше припадетъ охоты читать.

И вотъ Лиденька прочитаетъ Акульк и Вас, какъ проказница-мартышка, оселъ, козелъ, да мишка косолапый медвдь, вздумали сыграть какой-то квартетъ и сли подъ липку, а тамъ еще какъ стрекоза пришла къ муравью, и онъ ее и выгналъ, и какъ оселъ веллъ соловью поучиться пть у птуха, и все эдакое смшное, что напечатано въ книжк крыловской. Лиденька иногда и портретъ Крылова показывала, на первой страничк, Вас и толковала имъ съ Акулькой: кто былъ этотъ Иванъ Андреичъ, и гд онъ жилъ. Тугъ же прописано было и гд родился-го онъ, и какъ его любили все дти въ Петербург и называли вс ‘ддушкой’. А нянька Антониха отъ себя еще попроситъ, чтобы золотая барышня-грамотиха прочитала и ей изъ крыловской книжки то смшное мсто, гд мужикъ Демьянъ угощаетъ ухой другаго мужика, а тотъ ужъ не хочетъ и божится, что не хочу. Вася только фыркаетъ носомъ и удивляется, что мужикъ не сълъ всего.— ‘Дуракъ мужикъ, думаетъ онъ: отъ какой ухи-то ушелъ, на что разсердился? — незнай.’

А тутъ вдругъ Лиденька какъ будто обрадуется чему нибудь и скажетъ: ‘Ахъ, Вася, постой, вотъ еще хорошая книжка, — я сейчасъ схожу за ней.’

И Лиденька вдругъ встрепенется птичкой, и живо — откуда и живость возьмется — тотчасъ побжитъ весело, и съ улыбкой принесетъ изъ папенькиной комнаты другую большую книгу которую написалъ Пушкинъ. И улыбаясь привтно Вас такъ весело заговоритъ:

— Вотъ, Вася, хорошая книга-то, а ты послушай-ка, что въ ней написано.— И Лиденька отвернетъ страничку и бгло и четко прочитаетъ что нибудь сама, а потомъ тотчасъ и прибавитъ, вотъ тутъ, такъ еще лучше есть написано, — вотъ и сейчасъ найду теб… На, вотъ, прочитай… И Вася прочитаетъ самъ: какъ сти притащили мертвеца, а дти пришли къ отцу, сказать ему, а онъ пошелъ да столкнулъ мертвеца-то въ воду, а мертвецъ-то пришелъ назадъ ночью.— Чудо, какъ страшно! и хорошо читать: складно да понятливо. А тутъ еще и нянька Антониха, коротко познакомившаяся черезъ барышню-грамотиху съ поэзіей Пушкина, услышитъ, какъ дти читаютъ оглавленіе книги и попроситъ, чтобъ они безпремнно прочитали ей ‘Пророка’. Глубоко уткнетъ Антониха свой носъ въ книгу, понюхаетъ даже табаку для пониманія ‘Пророка’, но прослушавши только въ половину, скажетъ: ‘гмъ!…’ и затмъ подумаетъ: ‘ну, это оченно хорошо, жаль только, что непонятно.’ Лиденька и сама чувствовала, что это непонятно, а поэтому тотчасъ, какъ втерокъ, зашевелитъ листочками и какъ можно скоре найдетъ или ‘золотую рыбку’, или мертвую царевну, ну что нибудь любимое понятное для Васи.

Вас такъ понравился Крыловъ и Пушкинъ, что Вася что ни прочитаетъ въ этихъ книгахъ изъ понятнаго, тотчасъ спишетъ себ на бумажку да и выучитъ, чтобы посл разсказать это Лиденьк, — за то, будто-бы, что Лиденька и сама иногда выучивши что нибудь изъ пушкинской или крыловской книжки, да сама такъ хорошо и толково высказывала Павлу Павлычу, особливо о томъ, какъ ‘птичка Божія не знаетъ ни заботы, ни труда’.

Такъ Вас поправилась крыловская стрекоза — и стрекозу онъ списалъ и выучилъ, понравился Вас пушкинскій ‘Мертвецъ’ — и мертвеца онъ списалъ и выучилъ, понравился ему ‘Гусаръ’, — ну, гусара не списалъ: великъ гусаръ, терпнія недостало, но за то все-таки по-книг выучилъ. ‘У лукоморья дубъ зеленый’ тоже сбирался-было списывать, да это выучилось само безъ списыванья, потому что мсто это такъ часто читали, что и книга въ этомъ мст сдлалась какъ копченая, да и сама Акулька воткнула въ это мсто со сна сальныя огарокъ, въ вид замтки, такъ что вовсе не трудно было находить это мсто, какъ паспортъ по печати. И все это Вася разучилъ такъ твердо, какъ по нотамъ, то есть на третьей строк длая голосное удареніе, какъ будто черезъ дв сажени на третьемъ ухаб, — словомъ, какъ обыкновенно читаютъ стихи дти, не понимающія смысла, а желающія только звуковъ и римъ, да читаютъ чиновники губернскаго правленія, до столоначальника включительно, да барышни изъ уздной глуши, да сидльцы модныхъ магазиновъ, да ребятишки узднаго училища, да еще наша покойница модистка Надина. Вотъ и вс. Списалъ Вася изъ Пушкина также ‘Бсовъ’ и все эдакое страшное, да хорошее!

По правд сказать, эти сказанія о чертяхъ и мертвецахъ не совсмъ были понутру богомольной няньк Антоних. Антониха, вступая въ разныя разсужденія съ барышней своей грамотйкой, тоже иногда, какъ Іониха, подговаривала и ей прочитать что нибудь изъ божественнаго, однако здсь нравоученія Антонихи оставались ужи совершенно втун. Умненькая Лиденька была не то, что простой Вася, она тотчасъ находила самыя основательныя причины и самыя умныя отговорки. На докучливое надоданіе няньки, она сразу отвчала, что по Васиному она читать не уметъ: ‘Павелъ Павлычъ, учитель, такъ меня не училъ!’ Если же нянька распространялась о томъ, что этого быть не можетъ, чтобы Павелъ Павлычъ, такая умный человкъ, не доучилъ ея барышню по-божески, — на эта Лиденька тотчасъ приводила въ доказательство самое маменьку и доказывала ршительно, что ей сама маменька говорила, будто по Васиному читаютъ только въ церкви дьячки, а въ благородныхъ домахъ нигд не читаютъ, и учиться тамъ читать вовсе не нужно! Если же нянька Антониха опять и на это распространялась такъ, что въ благородныхъ донахъ такъ же молятся Богу, какъ и въ церкви, то Лиденька ужь наотрзъ утверждала, что о чертяхъ ей непремнно нужно знать къ завтрашнему дню, потому что это задалъ ей наизусть учитель Павелъ Павлычъ, — а учитель Павелъ Павлычъ врно знаетъ, что нужно и что не нужно задавать. А о мертвецахъ ей непремнно нужно знать къ сегодняшнему вечеру, потому что самъ папаша ужо заставитъ ее разсказать ему о мертвецахъ: папаша, вдь, любитъ, няня, чтобъ я ему разсказывала о мертвецахъ’ — добавляетъ убдительно барышня-грамотиха. Ну, конечно посл того Антониха должна была замолчать: Антониха очень хорошо знала, что любятъ и что не любитъ папаша. И ужь только въ утшеніе разв себя иногда говорила: ‘ну, я пойду къ старому барину, попрошу прочитать про божественное.’

Посл того, какъ учитель Павелъ Павлычъ и самъ папаша какъ будто сговорились заодно съ чертями и мертвецами, поневол Антониха должна была уступить требованіямъ большинства.

Занимаясь слугой своимъ, Лиденька сама иногда прослушивала у Вася все это страшное да хорошее, и даже часто, какъ будто нечаянно, еще и спрашивала Васю: ‘ну, сегодня разскажи ты мн, Вася, вотъ какіе стихи — ‘Бсы’. — И Вася на заданную тему разсказывалъ бсовскіе стихи, какъ лавочникъ большаго магазина, гораздо хуже тараторки-скороговорки, покойницы модистки, а Лиденька все-таки оставалась имъ довольна, поправляла его по-книг и даже въ заключеніе иногда приговаривала: ‘а ты, Вася, хорошо будешь читать стихи когда нибудь.’ Такъ была занята маленькая Лидія образованіемъ своего слуги Васьки.

За то ужь и Вася ни въ чемъ не отказывалъ своей маленькой госпож: сложеніе ли на одну цифру попроситъ Лиденька сдлать для себя — Вася разршитъ и растолкуетъ, несмотря на то, что самъ ничего не зналъ, да еще и недолюбливалъ сложеніе, страничку ли ‘азовъ’ попроситъ барышня написать для Илиньки-лнтяя — Вася забудетъ на это время, что и въ шею его толкаетъ Илинька-лнтяй, тотчасъ напишетъ ‘азы’, задолго до прихода учителя, да еще такіе борзые, съ такими закорючками, что Пaвелъ Павлычъ, ничего не подозрвающій, откуда все это берется, еще и расхвалитъ Илиньку и добавитъ: ‘знаете ли, еще классика-съ два попишите эту буковку, да и новую можно начать, — у васъ и рука сегодня слабодная такая… Вотъ какъ бы вы всегда такъ, какъ сегодня, приготовлялись къ моему классу, это были бы хорошо, а то разъ напишете, да другой ничего не напишите, — ну, и выходитъ нехорошо. Сестрица-то вонъ ваша — хоша у ней и маленькіе урочки, — а все-таки она всегда приготовляетъ все, что нужно! У ней вонъ нтъ тамъ этихъ отдыховъ — она безъ перемежки учится, а вы вчно съ отдыхами, да перемежками…. а вдь это очень нехорошо, это знаете, какъ вредно для дтей — не писать того, что задаетъ учитель? Это все показываетъ, что вы… тово, знаете… немножко оно… полниваться изволите, сударь, Илья Васильичъ. Это у васъ называется — лнцой. Это, знаете, вонъ, онъ… папенька исправитъ…’ и т. д. (очень длинное разсужденіе). А Вася отъ всей этой катавасіи въ восторг. Мало того, Вася за свои собственные успхи желалъ бы, чтобъ не его хвалили, а все только его барышня Лиденьку. Мало того, вс свои способности онъ готовъ былъ подарить ей. Мало того: все, что онъ ни имлъ, наконецъ, изъ вещей и игрушекъ, — все онъ перетащилъ въ дтскую и подарилъ ей. И этого всего мало: отъ уроковъ своего дяди и тяти, Вася сдлался большой механикъ и строитель, — и что же? — все, что онъ ни придумалъ, все что онъ ни построилъ, все подарилъ ей! И скворешницу, раскрашенную по своему вкусу, подарилъ ей, и толчею, которая стучала, подарилъ ей, и кузницу, мхами дующую, подарилъ ей, и дюжину стульевъ изъ картъ, наклеенныхъ для куколъ, и столъ, склеенный изъ занятаго у дяди безъ просу картону — подарилъ ей, и зеркальцо, склеенное кукламъ — подарилъ ей, и шкапъ для куколъ — ей, и первую, красками нарисованную картинку подарилъ ей, — и все — ей и ей!

И дошелъ Вася, наконецъ, до того, что сталъ забывать и дяденьку и его когда-то милые петербургскіе уроки. Дошелъ Вася наконецъ до того, что сама мать стала говорить ему, чтобъ онъ не вертлся безпрестанно въ дтской и не надодалъ бы дтямъ: ‘ты — говоритъ — простой, а не барченокъ, — барыня увидитъ тебя тамъ, сердиться будетъ. Слышишь, что ли?’ и при этомъ мама обыкновенно пальцемъ постукивала Васю по голов, или тыкала въ грудь или плечо убдительно плотно, словомъ такъ, какъ обыкновенно тыкаютъ всегда русскаго простаго человка, чтобъ отдать ему построже приказаніе. — Ничего не бывало! Вася и слышалъ, да не слыхалъ, а хотлъ бы можетъ быть послушаться, да не слушалось, и пробовалъ-было не ходить туда день другой, занимаясь съ Матюшкой, Ванькой, или собаками, да какъ не пойдешь? — сама Лиденька, то въ окно поманитъ его рукой, то на крыльцо выйдетъ, и если онъ играетъ у амбара, такъ нжно выговоритъ ему: ‘Вася, пойдемъ читать’ — а Вася, самъ не знаетъ, какъ, но опять внезапно очутится въ дтской. И дошелъ Вася до того, что пересталъ слушать и мамыньку со всми ея строгими потыкиваніями, и вчно бы онъ шелъ къ своей барышн Лиденьк, да слушалъ Лиденьку, да читалъ съ Лиденькой!

Но какъ все это совершалось въ дтской, въ присутствіи другихъ дтей, то старшіе конечно этимъ тотчасъ воспользовались, и при всякомъ удобномъ случа, незлобиво, но все-таки, какъ дти, безъ разбору и безжалостно, очень жарко допекали Васю. Ненависть же старшихъ дней къ Вас и Лиденьк были очень основательна, — по ихъ понятіямъ, Лиденька, напримръ, хотя и дружна была съ братомъ Илинькой, но безпрестанно останавливала его и Анну Васильевну, и даже, если Анна Васильевна длала что-нибудь слишкомъ ужь открытое и ухорское, что и горничной двк не совсмъ прилично, — то Лиденька тотчасъ жаловалась на нее маминьк, или папиньк, а маменька, или папенька, призывая Анну Васильевну и читая ей безпрестанныя родительскія наставленія и нотаціи съ прикрикваніемъ, ставили ей въ примръ ту же самую Лиденьку. И Анна Васильевна, выходя оттуда въ слезахъ, не могла утерпть, чтобъ не сказать: ‘шиловка этакая, прихвостница, ябедница долгоязычная, помни ты это у меня, я теб это отплачу!’

Посл этого, само-собою разумется, хотя по благородству души, доброт сердечной и забывчивости дтской, Анна Васильевна и не отплачивала сестр, но все-таки ненавидла ее, не была съ ней дружна, и какъ мы уже видли — если нужно было устроять что-нибудь ухорское, или разухабистое — даже и отгоняла Лиденьку вмст съ Васькой, чтобы та не видала ея проказъ и не могла на нее ябедничать маменьк.

Съ другой стороны папенька и маменька, безпрестанно наказывая Илиньку за лность, къ несчастію Васи, ставили того же Васю въ примръ Илиньк, отчего, само собою разумется, Илинька въ свою очередь возненавидлъ Васю и даже часто сердился на сестру Лиденьку, что она его ласкаетъ и еще за него заступается. А изъ всего этого выходило, что Илинька съ сестрой Анной Васильевной составили заговоръ противъ Лиденьки и Васи и при всякомъ удобномъ случа смялись надъ ними. Они представляли, напримръ, какъ Вася стоитъ за стуломъ Лиденьки, и Лиденька оборачивается къ нему съ лаской и проситъ его: ‘пожалуйста’, даже Васю прозвали въ насмшку: ‘эй, ты, пожалуйста! пошелъ вонъ!! Они представляли очень натурально, какъ Вася черезъ плечо заглядываетъ въ тарелку къ Лиденьк, чтобъ словить скоре соусъ, или что такъ лежало послаще, представляли даже, какъ онъ фыркаетъ носомъ, какъ онъ сморкается, обтираетъ объ сюртукъ пальцы, передразнивали, какъ смшно говоритъ онъ: ‘чать, таперича, сиводни, смотряй, опъ-полъ этово… я тово…’ и пр. Не щадили даже и его новыхъ лакейскихъ достоинствъ безсовстно представляли, какъ онъ съ ярославскимъ размахиваніемъ подноситъ кушанья, или съ петербургскими манерами подвертываетъ тарелку на столъ: въ самомъ натуральномъ вид представляли, какъ Вася будто бы легко вытираетъ тарелку полой или рукавомъ въ корридор и еще натуральне и легче вылизываетъ ее въ буфет. Самымъ неблаговиднымъ, неблагороднымъ образомъ увряли Васю, что онъ укралъ или сълъ одинъ пирожокъ, между тмъ какъ поваръ Анхимычъ сегодня четвертаго пирожка, на порцію Жужутк, и не думалъ отпускать,— отпускалъ только три, для дтей. Часто доводили Васю до слезъ тмъ, что ощупывали у него карманы, отыскивая пропавшій пирожокъ и заставляли его религіознаго, напрасно гршить и божиться, А къ этому еще самымъ нахальнымъ манеромъ Илинька-лнтяй взъерошивалъ у него гладко-причесанныя волосы, или безсовстно сминалъ кокъ, сегодня очень похожій на кокъ питерскаго дяденьки, а въ дому еще Анна Васильевна подкрадывалась сзади, зашпиливала у Васи полу сюртука и, какъ будто на посмяніе всмъ, выказывала заштопанные съ зеленой заплатой штанишки, ну, словомъ, ни платьемъ, ни прической не дадутъ Вас и пощеголять. А наконецъ, — что уже было всего горше, — выдумывали на Васю что онъ сломалъ какую нибудь игрушку, разбилъ какую нибудь вещь, и при этомъ конечно поднимали какъ можно больше шуму, крику, пускали въ ходъ жалобы нян, или кому нибудь, кто былъ въ дтской. На шумъ тотчасъ приходила Васина мать и, несмотря на заступничество Лиденьки и поручательство въ томъ, что Вася ршительно не виноватъ, вытаскивала сына въ сни, даже безчестно толкала въ шею, а иногда такъ даже дирала и за волосенки, и всегда ужь при этомъ бранила по-бабьи самыми жосткими словами, приговаривая: ‘я теб давно тростила, чтобъ ты не совался туда, куда не слдъ теб соваться, шишимора ты этакая! они голову-то оторвутъ одинъ другому и на тебя скажутъ, а я отвчай за тебя, сибирникъ ты эдакой! Я отъучу тебя отъ этого, каторжникъ ты! у меня не будешь лзть туда со своимъ носомъ, фуфлыжникъ, — ишь повадился!…’ И часто мама принималась такъ отучивать Васю, что Вася въ самомъ дл дня два помнилъ, что ему не велно туда соваться съ носомъ, и даже давалъ себ слово не ходить въ дтскую къ дтямъ барскимъ никогда!

Въ это время ярко представлялись ему вс насмшки дтей, вс ихъ на него покрикиванія, вс ихъ выживанія изъ дтской, вс ихъ маленькія хитрости — опутать, подвести и предать его въ руки строгой мамыньки.

Казалось бы, что эта жестокая школа должна было совершено отвратить Васю отъ дтской — ничего не бывало! Лиденька такъ хорошо читала, Лиденька такъ ясно разсказывала, Лиденька наконецъ такъ горячо заступалась, что Вася все забывалъ — и Вася опять, и опять шелъ къ своей барышн. Онъ зналъ впередъ, что ему стоило только туда показаться, Лиденька тотчасъ сама съ сожалніемъ спроситъ: ‘что, Вася, мать-то бранила тебя за нихъ? экая старая!.. Но грхъ ей разв будетъ и не жалко? бдный ты, бдный Вася! — И при этомъ такъ нжно взглянетъ на Васю, что Вася въ самомъ дл представитъ себя безъ Лиденьки бднымъ Васей и сироткой.— ‘А все это Анюта, да тотъ болванъ, лнтяй, — не длай ему впередъ ничего за это. И какъ это имъ, ей-Богу, хочется жаловаться, просто безсовстныя дти! Пойдемъ, я прочитаю что-нибудь теб’.

И вотъ изъ всего этого выходило только то, что эта суровая школа пріучала ребенка къ терпнію, къ неутомимому преслдованію какой-то темной идеи, которая влекла его къ Лиденьк и наконецъ благодтельно дйствовала тмъ, что выправляла его манеры и слогъ, и онъ завтра же переставалъ говорить: ‘севодни, чать, таперича, онъ-мылъ, ты-дискать, я знаете этово…. а вы знаете тово…. ну, оно какъ слдывать и сойдется таперича.’

Однажды Марь Александровн вздумалось какъ-то нечаянно пройти на антресоли въ дтскую и взглянуть, что тамъ и какъ тамъ, — словомъ, не нужно ли ей, какъ барын шугнуть Антониху за безпорядки, нечистоту, дтскіе запахи, и прочія домашнія мелочи? — Оказалось, что шугать на этотъ разъ было не-за-что.

Въ дтской, подъ надзоромъ Антонихи съ чулкомъ, сидли Вася съ Лиденькой и что-то важно спорили. Марья Александровна вошла неожиданно и вдругъ, и такъ же вдругъ и неожиданно спросила: ‘что вы тутъ шумите?’ — Вася вскочилъ и перепугался. Ему представилось, что его, по словамъ мамы, сейчасъ истребитъ Марья Александровна въ дтской. Скажетъ только одно ненавистное для Васи слово, ‘пошелъ ты вонъ!’ вотъ и только, да такъ истребитъ, чтобъ и духу и не пахло, истребитъ навсегда, и тогда, — прощай и Лидинька, и хорошія книжки Пушкина и Крылова! А Вася очень-таки началъ полюбливать Пушкина да Крылова.

Но Лиденька не испугалась нисколько, она даже не вскочила со стула, а такъ простодушно, какъ дитя незапуганное, дитя въ полномъ смысл этого слова, лежа локотками на стол, приподняла только головку и тихо сказала:

— Задачу, маменька, длаемъ.

— Задачу?… покажи-ка, что такое?

Марья Александровна даже удивилась, что маленькая семилтняя Лидія, ничего еще не смысля, длаетъ уже у Павла Павлыча задачу.

Лидинька встала и подала доску. Вася взглянулъ на Марью Александровну — и ожилъ, потому что на лиц Марьи Александровны тотчасъ нарисовалась та пріятная улыбка, съ которой она, бывало, такъ привтливо ласкала его когда-то.

— Это кто же длалъ? спросила она поласкове.

— Вотъ онъ, маменька!

И Лиденька торжественнымъ взглядомъ и пальцемъ указала на Васю.

— Видишь, какъ хорошо онъ длаетъ! — Марья Александровна показала даже Лиденьке доску аспидную, какъ будто та ее не видала. — Вотъ, я всегда вамъ говорила, что онъ умный будетъ мальчикъ, — вотъ и ты учись у него.

При этомъ Марья Александровна не вытерпла — гладнула разокъ выпрямившагося въ струнку Васю.

— Да онъ это мн и сдлалъ, маменька, сложеніе на одну цифру: Павелъ Павлычъ, русскій учитель, задалъ мн къ завтрему.

— Къ ‘завтра’ говори, Лидія! Что за ‘къ завтрему’?— говорить совсмъ не умешь! сказала нервная маменька, которую потревожило одно русскою слово, выговоренное не такъ, какъ привыкла говорить его она сама.

— Къ ‘завтра’, маменька.

— Да, конечно, — вотъ такъ и нужно говорить.

Марья Александровна полюбовалась еще на доску, на которой, истинно по-арабски, было написано косымъ столбикомъ: одинъ, два, три, а внизу, подъ чертой, подписано — шесть, и тутъ же азбучными крупными буквами написано было: ‘сума’, что въ перевод на богатый ариметическій языкъ означало ‘сумма’.

— Все это хорошо, сказала съ удовольствіемъ Марья Александровна: — только шумть не слдуетъ, занимайтесь, чмъ хотите, только безъ шуму.

И Марья Александровна, посл наставленія родительскаго, повернулась и ушла.

Марья Александровна была очень довольна ныншней ревизіей своей дтской. Да и въ самомъ дл, чего же больше? — умная Лиденька занимается умнымъ дломъ, Антониха не растрепана, не заспана, а сидитъ тутъ же для порядка и надзирать въ дтской ничто не раскидано, все прибрано, потому что не было главной челяди. И такъ какъ теперь даже не производилось чтеніе Пушкина и не присутствовали тутъ не Аксютка долговязая съ гороховымъ брюхомъ, ни прочія двчонки съ засаленными платьями и грязными ногами, то и запахъ самый былъ еще сносенъ, такъ-что Марья Александровна на велла даже ничего и выкуривать здоровой сосновой смолой. Одно казалось бы намъ немного неловко, что ея родная дочь сидитъ съ дворовымъ мальчишкой: вдь другая маменька — сознайтесь — непремнно видла бы выкурить и Васю, какъ имющаго дурной запахъ въ другомъ смысл. Но здсь должно сказать, что Марья Александровна была женщина отнюдь не простая: она очень хорошо понимала, что это только казалось неловкимъ, а въ сущности выходило иначе, и, по разсужденіямъ барина, ровно ничего не значило. Словомъ, Марья Александровна была сама женщина образованная, она часто любила разсуждать по поводу воспитанія, и относительно дтей своихъ выводила свои собственные правила, за неимніемъ у насъ хорошихъ русскихъ правилъ печатныхъ. Плюя на всхъ этихъ Амабелей-Тастю, Эджевортовъ, Песталоццовъ и прочихъ великихъ учителей и воспитателей, о которыхъ русская барыня и не слышала отъ роду, Марья Александровна составляла свою систему воспитанія, состоящую, въ главныхъ началахъ, изъ похвалъ съ конфетами, за уроки выученные, и изъ побранокъ болванами и прочими легкими наставленіями — за незнаніе урока. Маменька совершенно была убждена въ томъ, что самой лучшее возбужденіе дтей къ ученію — это платежъ имъ по три копйки серебромъ за каждый отлично выученный урокъ, самое высшее наказаніе благородному ребенку то, что его не возьмутъ сегодня кататься , — вотъ и только. Что же касается до нравственныхъ выводовъ этой маменьки, то, по ея мннію, чистоты, хорошаго запаху и присутствія спящей няньки въ дтской было очень достаточно для дтей. Да и откуда, въ самомъ дл, возьмутся пороки? Нянюшка Антониха, кажется, женщина самая безпорочная, вс наставленія барыни она выслушиваетъ со вздохомъ и молитвами, слишкомъ страшнаго на сонъ грядущій маленькимъ барчатамъ своимъ не разсказываетъ, большихъ всегда накармливаетъ такъ исправно, что они изволятъ почивать часовъ по девяти, на пропалую, а навшись гороху или щей людскихъ втихомолку, т и другіе никогда на няньку не жалуются. Всевозможныя мерзости могутъ устраиваться въ глазахъ ея, и Антониха не безпокоитъ ими барыню, не раздражаетъ маменьку лишней жалобой. Правильному и благовоспитанному русскому языку, какъ видите, Марья Александровна учитъ дтей своихъ сама! Для иностранныхъ языковъ въ сосдней комнат живетъ гувернеръ. Для танцованія здитъ по три раза въ недлю первый въ город танцмейстеръ, и даже для закона Божія ходитъ разъ въ недлю священникъ, когда не его недля. Чего же имъ еще? — ‘рожна разв, прости Господи!’, какъ говоритъ мамынька.

Относительно же первоначальнаго воспитанія маленькихъ, въ томъ числ и Лидіи пока, Марья Александровна была женщина самаго деликатнаго свойства и самаго тонкаго пониманія этихъ вашей. Въ первомъ дтскомъ возраст, особенно въ пеленкахъ, она сама заботилась такъ просто воспитывать дтей своихъ, чтобъ никоимъ образомъ не дать имъ (до извстнаго возраста) и тни понятія о томъ, что они господа, а т рабы, это видно было даже и по постелькамъ и по пеленкамъ, въ которыхъ ихъ носили, мало того, она заботилась, чтобы никакими манерами не дать дтямъ ни малйшаго понятія о различіи половъ. Вотъ до какой простоты и чистоты воспитывала дтей своихъ Марья Александровна! Лидиньк, напримръ, смло позволялось (пока еще) играть и съ Васькой, и съ Трошкой, и съ Мирошкой, и съ кмъ угодно, потому что, по мннію Марьи Александровны, Лиднька была еще крошка. Вотъ старшимъ дтямъ играть съ Трошкой и Мирошкой не позволялось. Нтъ! старшимъ даже при отпуск гулять говорилось всегда почти такъ: ‘извольте взять съ собой двчонокъ, а съ мальчишками у насъ не смть и думать связываться,— слышите, господа? Анна-душа! слышишь, что я говорю?…’ Такъ у Mapьи Александровны, какъ у заботливой матери, былъ совершенно другой взглядъ на вещи. Она даже любила иногда, по поводу воспитанія дтей своихъ, разсуждать съ учителемъ Павломъ Павлычемъ и съ гувернеромъ своимъ, французомъ, которые, конечно, ей дакали и совершенно во всемъ съ нею соглашались, даже, въ порыв доказательствъ, она говорила имъ утвердительно, что относительно дтей своихъ на нее находитъ родъ какого-то вдохновенія, и у нея даже есть какое-то тайное предчувствіе, что ея система есть самая истинная система воспитанія. Отъ полнаго удовольствія, что она первая открыла эту истинно систему воспитанія, Марья Александровна всегда при начал рчи зажмуривала глаза и съ какимъ-то особеннымъ наслажденіемъ выговаривала: ‘а все заключается въ томъ, чтобы ребенка сдлать въ понятіяхъ, какъ ангела. Вотъ и все воспитаніе! Отъ матери ничего больше не потребуютъ — ни отечество, ни Богъ, — доведите только дитю до того, чтобъ понятія его были какъ у ангела! Вотъ и только!’ — Какъ Марья Александровна дтей своихъ передлывала въ ангеловъ — это неизвстно: и были ли они похожи на ангеловъ — то мы уже видли, особенно относительно двороваго ихъ мальчишки Васьки.

Теперь остается досказать только то, что настоящимъ занятіемъ Васи и Лидіи Марья Александровна была такъ пріятно удивлена, что пошла тотчасъ разсказать это Василью Иванычу намекнуть ему, что это все плоды ея, благодтельной для человчества, системы воспитанія, и что — вотъ наконецъ, какъ хороша эта система воспитанія, которую Марья Александровна первая выдумала сама, и теперь же готова открытъ всмъ своимъ знакомымъ, начиная съ семейства братца ея, съ генерала Гмъ.

Посл настоящаго случая, Вася какъ будто получилъ новую отвагу: онъ еще меньше сталъ слушать то, что говорила ему мать — о какомъ-то различіи или разстояніи между имъ и Лидіей. Съ этого же дня еще безопасне сталъ похаживать Вася въ дтскую, играть и бесдовать съ своей милой барышей. Изъ угожденія къ ней, онъ не только сталъ заботиться объ измненіи своихъ мужскихъ, жосткихъ привычекъ, а прямо готовъ былъ просить маму, нельзя ли его и передлать-то въ двушку, хоть въ какую нибудь Акульку, чтобъ можно было и спать-то въ той же дтской, возл кровати Лиденьки, какъ валяется тамъ Акулька, царица саская. Тетерь ему смерть-какъ захотлось играть въ куклы, шить и кроить изъ картъ шляпки, изъ перчатокъ башмаки, а изъ лоскутковъ всевозможные кукольные фасоны, которые, какъ намъ извстно, у дтей еще вольне и замысловате, нежели строгая парижская мода. Словомъ, посл описанной встрча, Вася ползъ въ дтскую такъ же смло, какъ лзетъ въ общество гость-семинаристъ, вышедшій изъ учителей духовнаго училища въ секретари, а пожалуй и въ совтники, и желающій, во что бы то вы стало, втереться въ высшій губернскій кругъ.

Но Лиденька, какъ ребенокъ, посл каждаго серьёзнаго дла превращалась опять-таки въ ребенка, и очень часто говорила Вас такъ: ‘будетъ, Вася, длать ариметику — скучно, пойдемъ, поиграемъ’.

Часто, даже отъ второй строчки Пушкина и отъ четвертой самого, Ивана Андреича, Лидія вскакивала живо, и говорила Вас: ‘Ахъ, пойдемъ-ка, я покажу теб очень хорошую штуку, у меня есть теперь новая кукла — Николай Василичъ. Онъ судья-исправникъ, я его сдлала изъ деревяннаго солдата. Ты помнишь, у меня валялся тамъ курносый солдатъ, безъ руки-то?….. да помнишь, ты еще шишечку-то отломилъ у него на военной-то шляп? Илинькинъ солдатъ-отъ, помнишь, еще Илинька прибилъ тебя за него — брать-то впередъ не веллъ… Ну, вотъ это онъ самый и есть! Пойдемъ, посмотримъ!’

И оттолкнетъ отъ себя Лиденька дтскаго своего собесдника Крылова, дернетъ за рукавъ неповоротливаго слугу Ваську и живо побжитъ заказывать ему исправника-судью прочія свои чурки, представляющія офицеровъ, и залепечетъ весело:

— Я сшила ему фракъ и поддлала изъ тряпочекъ ручку правую — подыматься можетъ, поди-ко, посмотри, какой славный вышелъ исправникъ, теперь и на солдата совсмъ не похожъ!… Я вотъ, какъ пойду къ маменьк, и выпрошу — тамъ есть у ней пустая, изъ Казани выписанная, головка, да изъ нея и придлаю жену Николаю Васильичу.

— А какъ маменька-хо не дастъ вамъ куклу-то, такъ мн yжь скажите: я вамъ изъ чурки сдлаю деревянную исправничиху-то, вамъ ужь хорошо сдлаю, только скажите, Лидія Васильевна! говорилъ Вася, пріосанивался и кряхтя, какъ будто чувствуя, какъ бы онъ лихо отдлалъ деревянную жену исправника для своей барышни.

— Нтъ, Вася, вдь вотъ что: деревянная-то не хороша выйдетъ — жестка больно, платье-то трудно нашивать на нее да и лицо-то не такое ужь выйдетъ хорошее, какъ тамъ, у маменькиной пустой головки,— тамъ очень хорошее лицо, да и тльцо-то мякинькое выйдетъ… Я няню попрошу, она мн и сдлаетъ мякинькую исправницу. Николай-отъ Васильичъ мужчинкой наряженъ — ему ничего и жосткимъ быть, а она-то двушка будетъ, исправница — ее помягче нужно сдлать, нянька хлопочками ее набьетъ, а то, какъ я буду обшивать-то ее платьицами, иголки-то опять и изломаю, маменька-то и не дастъ мн еще иголокъ-то, шить-то и нечмъ будетъ… Понимаешь?

Вася вмсто отвта кашлянулъ въ горсть, что у него означало — ‘понялъ’.

— Ну, ужь нечего съ вами длать, такъ и быть: попросите у маменьки, а то я бы ужъ вдь отличнйшую сдлалъ вамъ жену исправнику. Я ужь вдь… И Вася сжалъ кулаки и даже приподнялъ его на воздухъ, чтобъ ужь окончательно показать свое усердіе и выразить умнье, какъ бы онъ ловко выстрогалъ изъ блой лутошки деревянный болванъ, представляющій въ свт исправничиху.

— Да я вдь, Вася, знаю, что ты все хорошо длаешь, да исправница-то не хороша выйдетъ у тебя, вотъ что!…

И съ этимъ словомъ Лиденька вытащила, изъ-подъ дтской своей кроватки, обитаго кругомъ, какъ придорожный столбъ, деревяннаго солдата — исправника, Николая Васильича, завернутаго въ суконный мшокъ, называемый у людей пальто, а у Лиденьки даже фракомъ.

— Смотри, видишь какой вотъ Николай Васильичъ: фракъ-то модный на немъ, какъ у портнаго сшить, хорошъ вдь?

Вася, вмсто отвта, крякнулъ, а это означало, что при всемъ его желаніи похвалить свою барышню, он думалъ: ‘ну, нтъ ужь, что касается до портняжнаго-то искусства, такъ я бы модне этого сшилъ фракъ. Это что? это какая-то растопырка’.— Впрочемъ, этому можно было и не повритъ: Вася только хвалился, въ сущности, если б и самъ онъ сшилъ модный фракъ, или надлъ его на деревяннаго, топорной отдлки солдата, то врно убдился бы, что на такой фигур и всякое модное платье будетъ точно также же растопыркой.

— Бери вотъ за ноги Николая Васильича — да фракъ-отъ не мни ему, смотри, а я вотъ за талію возьму Марью Ипполитовну. Ну, давай играть.

— Барышня! примите меня! вдругъ ни съ того, ни съ сего предложить себя хохлатая Пишка въ пестрядиномъ плать, у котораго не поймешь, гд талія, потому что одинъ только крючокъ сзади, да и тотъ вчно растегнутъ, а вмсто прочихъ, оторванныхъ, торчатъ только мохорки.

— Нтъ, не нужно, тебя нельзя принять, ты не умешь, Пишка, играть по-благородному: ты вонъ все кукламъ ты говоришь, а они вдь — господа.

— Да я, сударышня-барышня, сейчасъ выучусь, какъ разговаривать, только разскажите мн: я вдь на все переимчива, я вдь ужь…

— Нтъ, Пишка, мы одни лучше поиграемъ.

— Ну, такъ я сейчасъ къ Анн Васильевн уйду, не больно, чать, нужно! У Анны Васильевны съ Ильей Васильичемъ севодни гласы рано кончутся, мы и поиграемъ, да еще получше вашего. Да!… Легко ли, чай безносый-мылъ солдатъ вашъ баринъ? чаво теб!… какъ же… да!… ему еще говори: вы? вишь какой фря! это солдату-то говорить — вы? растопыривай карманъ, да! поди, дожидайся! — И Пишкаа поворчитъ себ подъ носъ, и въ сильномъ негодованіи отвернется и уйдетъ въ другую компанію. А Вася крякнетъ, какъ будто чувствуя, какъ славно отдлали Пишку, и какъ будто желая сказать ей, ‘вотъ и не суйся съ носомъ, тамъ, гд тебя не просятъ. Я такъ вотъ умю говорить господамъ вы, а Пишка не уметъ, со мной такъ можно играть Лиді Васильевн, а съ Пишкой такъ нельзя! Пишка что?…’ И Вася самодовольно кашлянетъ и приготовится говорить за деревяннаго исправника и судью.

Съ охотою возьметъ онъ за ноги жосткаго солдата Николая Васильича и повезетъ его на встрчу къ мягкой и гибкой, сшитой изъ лайки кукл, которую за талію держитъ на-всу сама Лиденька, и борзо начнетъ,

— Здравствуйте, Марья Ипполитовна! какъ ваше здоровье? А вы пополнли?… Благодарю покорно-съ, давно хотлъ-съ…мое вамъ почтеніе… скверная-съ погода, и не тово-съ…

— Ахъ, Вася, да ты все не такъ, маменька не велитъ говорить ‘скверная’, бранитъ за это слово, помнишь? а ты говори ‘дурная’.

— Экой я дуракъ: ей-Богу-съ: я ужь это ошибся-съ. Начнемте лучше съ-изнова.— Я хотлъ-съ къ вамъ-съ, Марья Ипполитовна, давно въ гости пожаловать, да все никогда было-съ, а теперича — вотъ взялъ-съ, да и пришелъ-съ…

— Да ‘теперича’-то не надо, Вася, а ты ‘теперь’, говори.

— Знаю я вдь это, Лидія Васильевна: да скоро-то все буду говорить — и ошибешься вдругъ-то опять…

— Ну еще поговори что нибудь, Вася.

— Шелъ-съ мимо, Марья Ипполитовна, заглянулъ къ вамъ теперича въ окошечко…

— Опять, Вася!…

— Тьфу, чортъ! что это, Господи! Ну, ни за что не буду говорить: ‘теперича!’ — Начнемте лучше опять съ начала-съ.— Шелъ-съ мимо, заглянулъ въ окошечко, да вотъ увидалъ, что вы тутъ сидите, взялъ-съ да и зашелъ-съ сюда, къ вамъ въ горницу.

— Очень пріятно, очень пріятно, прошу садиться…

И Лиденька ткнетъ куклу свою лайковыми ножками о столъ такъ, чтобы ножки эти присли и раздвинулись, и даже поддернетъ за талію Марью Ипполитовну назадъ, чтобы показать, какимъ манеромъ она по-нмецки кланяется видомъ гостю.— Впрочемъ, все это Вася не только уже зналъ, но часто даже въ изб и двчонкамъ толковалъ, что такъ хорошіе барышни длаютъ гостямъ своимъ ‘преферансъ’.

— Очень пріятно, очень пріятно… повторяетъ Вася, наклоняя впередъ безносую деревянную. чурку, называемую въ темномъ свт Николаемъ Васильичемъ исправникомъ-судьей.

— Садитесь, пожалуйста, прошу васъ…

— Вотъ-те разъ! — Какъ же ему ссть то, Лидія Васильевна, онъ вдь деревянный — совсмъ не гнется?

— Ахъ, ты, Вася!… Ну, да ты и скажи за него: ‘благодарю васъ, не усталъ, не безпокойтесь обо мн, Марья Ипполитовна, я постою’.

— Ну, ладно, пожалуй, скажу, только научите меня: не безпокойтесь обо мн, я ужь этово… я не хочу садиться, я тово-съ… постою маленечко-съ. Я ничего-съ…

— Да ты не такъ, Вася, а ты слушай, какъ я говорю: Николай Васильичъ, пожалуйте въ гостиную, прошу покорно на диванъ.

— Куда же оттащить-то его? Гд гостиная-то будетъ?

— Вонъ тамъ, хоть подъ моей кроватью, положи Николая Васильича на дтскую кроватку, а самъ, вотъ, возьми Марью Ипполитовну, или нтъ, постой, лучше я посажу ее: Марью Ипполитовну можно вдь и согнуть какъ человка, она вдь гнется, лайковая. Давай-ко стуликъ-то твой, мы вотъ посадимъ ее въ уголокъ, сюда.— Аа! Ла!… нтъ, на cтуликъ не усаживается — велика. Ну, въ колыбельку лучше… давай въ колыбльку посадимъ: вотъ и будетъ, какъ на диван. — Вотъ какъ мило! Видишь? Ну, а я вотъ сейчасъ приготовлю имъ закуску, или нтъ, постой лучше — шеколадъ. А ты возьми — вонъ маленькій подносикъ, да и подавай гостямъ-то. Николая-то Васильича можно опять поставить прямо, онъ кавалеръ — пусть постоитъ. Онъ вдь хорошо еще стоятъ на ногахъ-то? валится, что-ли, или нтъ? Донышко-то цло у него? Попробуй-ка поставить. Что? не держится? Ну, невелика бда: къ стнк приставь его. Вотъ такъ. У стнки-то вдь онъ можетъ еще стоять? Ну, пусть и постоитъ по-кавалерски у стнки. А ты возьми чашку, да и угости его, или нтъ: вонъ лучше изъ стакана попотчуй его. Мужчины вдь стаканомъ любятъ больше пить, ну и его стаканомъ нужно угощать. — Къ папаш, вонъ, прізжаетъ въ деревню судья-исправникъ живой, тотъ тоже всегда стаканомъ пьетъ… Спроси Николая Васильича: рому не хочетъ ли?— Ну, а Марья Ипполитовна пусть въ уголку, вонъ тамъ посидитъ, — пусть тутъ ужь и гостиная-то будетъ у ней, въ уголку. На тарелочку десерту — изюму можно поставить имъ на столикъ пока. А я вотъ еще что сдлаю… сейчасъ.

И Лиденька, поплевывая на блюдечко, примется стряпать такіе скверные соусы, смотря на которые не захочется кушать и самому голодному и самому неприхотливому петербургскому чиновнику, даже тому, кто обдаетъ отъ кухмистерши.

Тутъ-то и пойдутъ въ ходъ данные маменькой яблоки, конфеты, черносливины, фиги. Все это немилосердно раскусывается зубами и крошится, какъ гомеопатическія крупинки, аккуратно разложенные на жестяныя пуговицы, называемыя тарелочками. Вася до тхъ поръ ходитъ и разносить это гостямъ, пока не употчуетъ себя, не искусится и не уберетъ всего окончательно въ ротъ. Тогда Лиденька, видя, что угощать больше нечмъ, тотчасъ длаетъ новый оборотъ игр, и спрашиваетъ: ‘не пора ли гостямъ подавать чая?’

За этимъ живо напускается изо рта въ жестяной чайникъ, который разливается гостямъ за чай. Вмсто гостей, конечно, пьютъ и глотаютъ воздухъ сами угощатели, прикусывая ногти, вмсто сахару. Лиденька проситъ гостя откушать еще чашечку, а Вася за Николая Васильича отвчаетъ тоже: ‘мирси-съ’, несмотря на то, что во всей Россіи по-французски изъясняются только два исправника.

Впрочемъ, это ‘мирси-съ’ въ уваженіе нисколько не принимается: Николаю Василичу въ семнадцатый разъ наливаютъ квасу въ чашечку, величиною съ наперстокъ. Вася схлебываетъ съ блюдечка квасъ, вмсто Николая Васильича, и увряетъ, что такого крпкаго чаю онъ пить не можетъ.— ‘Разв’, говоритъ: ‘еще одинъ стаканчикъ съ ромцомъ, а то я ужь спать хочу’.

— Вотъ онъ ужь, видите, и повалился, добавляетъ Вася отъ себя, когда деревянный исправникъ, перекувырнувшись черезъ стулъ, такого надлалъ стуку, какъ полно, что отъ стуку этого пробудилась даже вздремнувшая Антониха.

А угощеніе идетъ дальше, до тхъ поръ, когда Вася и Лиденька устанутъ говорить или двигать Николая Васильича и мотать Марью Ипполитовну, похожую въ таліи на дв перетянутыя сосиски. Тогда уже и Николай Васильичъ и Марья Ипполитовна, какимъ-то чудомъ, превращаются въ маленькихъ,— ихъ пеленаютъ и укладываютъ на одну постельку спать, на кровать, въ той же гостиной, подъ Лидинькиной кроваткой, куда Вася усплъ уже спеленать и уложить уже и медвдя съ уланскимъ офицеромъ.

Во всхъ такихъ случаяхъ Лиденька всегда превращается уже въ маменьку или баушку: заботливо благословляетъ на сонъ грядущій медвдя, уложеннаго съ Марьей Ипполитовной на кровать, подъ мховое одяло, и уланскаго офицера съ зайцемъ, спелененнаго круто самимъ Васей сахарной бичевкой. Николай же Васильича, исправника-судью, пеленать, въ послднее время, нянька Антониха ршительно запретила: потому — говоритъ — что эдакимъ лшимъ и простынки-то вы вс у меня изорвете.

— Разв можно пеленать такой чурбанъ? говоритъ Антониха съ такимъ удивленіемъ, что и сами дти, посмотрвши на нее, подумаютъ: ‘а вдь въ самомъ дл исправникъ-то чурбанъ большой?’

Посл этого послдняго нравоученія, господа сочинители обыкновенно убгали на дворъ играть, или — что впрочемъ было очень рдко — кататься на гору.

А время между тмъ не стоитъ у дверей — оно все шло и шло и шло впередъ, да впередъ. Медленно идетъ стрлка часовая по кругу вчности, за то быстро летитъ стрла времени, такъ быстро, что иногда годы мелькаютъ, какъ дни, а дни и мсяцы, какъ одно быстрое мимолетное мгновенье. Вася такъ заигрался, что позабылъ и посчитать года, — а ему давно уже пошелъ девятый.

ГЛАВА ІХ.

Это былъ тотъ годъ, въ который судьба такъ безжалостно и круто повернула Васю съ цвтущаго, шелковаго ковра младенчества на дорогу жизни, на дорогу почти для всхъ насъ жосткую и кочкарную, каменистую и песчаную, какъ все наши русскія дороги, и наконецъ, чмъ дальше, тмъ томительне своимъ приторнымъ и пошлымъ однообразіемъ и скукой. Съ этого года началась дйствительная жизнь…

Бывало, когда-то въ золотое времячко младенчества мама скажетъ Павлу Кузьмичу: ‘полно, отецъ, бранить его, будетъ, не брани ужь, что! еще онъ вдь младенецъ, — гршно-о! дай хоть семи-то годкамъ исполниться.’ А тутъ и семь лтъ младенческія исполнились, а мам все-таки жалко было Васю, мама съ героизмомъ, свойственнымъ матери, все-таки часто отнимала у тяти Васю, и съ любовію и слезами спасала его отъ прута. А теперь? — теперь сама мама измнилась во многомъ: сама мама поняла наконецъ, что вс ея баловства только портили Васю, сама мама, выслушивая вчные укоры Павла Кузьмича, стала предательски выдавать Васю въ руки отца и даже часто приговаривала такъ: ‘пожалуйста — говоритъ — отецъ, примись ты вплотную за этого большаго осла!’ Это ужасно! Бывало, когда-то, въ золотое времячко младенчества, стоило только Вас нахмуриться и пожаловаться на голову или брюхо, мама не знала, чмъ и какъ лечить его отъ всевозвожныхъ недуговъ. А теперь?— теперь совсмъ стало не то: теперь хотя бы и въ самомъ дл длался Вася боленъ, то и тогда суровая мамынька говоритъ ему сердито: ‘ну, лежи, не прихотничай, сдлай милость, знаю я твои лихія болсти: за тобой вдь, какъ за кисельной кадкой, все только ухаживай! Будетъ!… было время — ухаживала, холила да гладила на свою шею, и почетъ-отъ отъ тебя больно невеликъ.’ А затмъ махнетъ рукой, броситъ Васю больнаго да такъ и уйдетъ сердитая куда-нибудь на погребъ. А это еще ужасне, нежели все ее жалобы отцу! Бывало, когда-то, въ золотое времячко, тятя нашивалъ часто гостинцы, тятя бралъ Васю съ собой на втрянку къ куму Онуфричу, въ кузницу къ куму Силычу, на заводъ и въ лсъ, и въ поле и повсюду, куда только хотлъ маленькій Вася. А теперь? — теперь совсмъ не то: тятя такъ часто и жостко сталъ поговаривать Вас: ‘полно вздоръ молоть, сиди да учись, было время — много шатался, ну, теперь будетъ повсничать, бгалъ довольно, — занимайся теперь дломъ.’ Это ужасно! Бывало, когда-то, въ золотое времячко младенчества, Іоновна всегда разсказывала самыя отличныя сказки, и стоило только захотть Вас, тотчасъ ворковала она и другую, и третью, и пятую-десятую, и все лучше и лучше! А теперь?— теперь Богъ знаетъ что сдлалось и съ самой Іоновной: какъ ни попроситъ ее Вася, вчно одинъ и тотъ же отвть: ‘чего я скажу-то теб, мой батюшка Развасюрынька? память-то больно плоха стала, новыхъ-то, говоритъ, не знаю, а старыя-то я ужь вс теб пересказала,’ — вотъ и только! Вася пойдетъ отъ Іоновны безъ сказки. А безъ сказки, ужь намъ извстно, люди добрые, вдь очень скучно было жить Вас. Что за жизнь безъ сказки? плохая жизнь! Бывало когда-то, въ золотое времячко, младенчества и Марья Александровна была гораздо добре: хоть въ праздникъ да приласкаетъ Васю, хоть въ праздникъ да дастъ ему конфету, хотъ въ праздникъ да поговоритъ съ нимъ ласково и привтливо, — спросить что нибудь у Васи о наук, скажетъ что нибудь такое, отъ чего онъ тотчасъ и выросталъ и умнлъ на вершокъ, умнлъ не по годамъ, мсяцамъ и днямъ, умнлъ однимъ часомъ, съ-разу, отъ одного ея ласковаго слова, отъ одного ея привтливаго взгляда, отъ одного ея поглаживанія по головк. А теперь? — теперь Богъ знаетъ, что такое это длается въ мір: теперь сама Марья Александровна совсмъ перестала быть доброй, до того измнилась, что не только не привтитъ, Васю, безпрестанно гоняетъ его изъ дтской! Вотъ что важно! Бранитъ за него дтей, что они вчно съ мальчишками и бранитъ даже Антониху, зачмъ она впускаетъ Васю въ дтскую, и даже говоритъ Антоних, чтобы и духу Васинаго тамъ не попахло. Ну, словомъ — эта ужасная Марья Александровна теперь разлучаетъ Васю съ его барышней Лиденькой! Посудите, люди добрые, что ужь за жизнь Вас безъ Лиденьки, когда онъ ее такъ любитъ, когда она такъ хорошо ему все растолкуетъ? Что за жизнь безъ нея будетъ у Васи? что пойметъ онъ одинокій изъ того что не понимается ему одному? кто теперь сходитъ и спроситъ у самой Марьи Александровны о томъ, что не понимали они оба? Лиденьки нтъ, Вас запрещено ходить въ дтскую — слушать даже крыловскую да пушкинскую книгу. Что за жизнь Вас безъ всего этого?— Къ Матюшк бы пошелъ въ горькую минуту, отъ скуки,— тутъ мама говоритъ: ‘не ходи къ Матюшк — Матюшка разбойникъ,’ и тятя говоритъ тоже, что Матюшка разбойникъ, да наконецъ и самъ Вася сталъ видть, что Матюшка дйствительно разбойникомъ смотритъ. И Вася не пойдетъ къ Матюшк, а безъ Матюшки еще скучне Вас! Бывало, когда-то, въ золотое времячко младенчества, хоть дяденька-питерскій занималъ Васю своими новыми разсказами о Питер, а теперь и дяденька Богъ знаетъ на что сталъ похожъ, — о Питер врно все ужь забылъ, совсмъ не разсказываетъ, Рауля Синюю Бороду ужь нсколько разъ прочиталъ и больше не читаетъ. Даже самое ученье питерское совсмъ стало не такъ хорошо, какъ прежде: урокъ задастъ, не прослушаетъ — цлый день нтъ его дома. А придетъ да спроситъ черезъ день или недлю — ну, Вас же дастъ нагонку: ‘лнтяй, ты — говоритъ — братецъ!’ А чего лнтяй! никто не заставитъ. Да и заставлять-то некому: Аскалонъ ухалъ въ деревню на мсячину, а дяденьк питерскому вчно некогда: все нтъ дома, по вечерамъ приходитъ поздно, изъ какого-то дворянскаго собранія, гд они съ бариномъ оба пишутъ взапуски. Вася иной разъ подремлетъ, подождетъ да такъ и ляжетъ съ урокомъ, не дождавшись. А придетъ дядя рано, такъ ему же скажетъ: ‘а ты, братъ, не спишь до сихъ поръ, пора, братъ, поди — говоритъ —спать’, да самъ и ляжетъ спать. Качается еще: подкутилъ уже дяденька петербургскій! Скучная стала жизнь Васи, очень скучная противу прежней жизни веселой. Но это все еще ничего, еслибъ къ довершенію этой смертной скуки, не случилось еще, наконецъ, вотъ что:

— Знаешь, Павелъ Кузьмичъ, что я хотлъ поговорить съ тобой? сказалъ однажды питерскій дяденька.

— Что прикажешь, кумъ-голубчикъ? внимательно, высунувшись впередъ, спросилъ Павелъ Кузьмичъ.

— Да вотъ что, кумъ: что бы намъ сдлать съ тобой съ Васильемъ-то твоимъ?

— Что онъ еще тамъ?.. И Павелъ Кузьмичъ съ такой строгостію и какъ будто съ испугомъ произнесъ этотъ вопросъ, что въ его голос слышно было: ‘но, да говори же, что онъ еще тамъ напроказилъ: сейчасъ шкуру съ него долой, дудкой спустимъ, да и дло съ концомъ. Это вдь у меня недолго!’

— Да вотъ что: время-то у меня теперь, какъ самъ видишь (при этомъ дяденька высунулъ впередъ картузъ и перчатки), мало, заняться-то мн съ нимъ какъ-то некогда, а чтобъ онъ совсмъ не позабылъ всего, отдадимъ-ко мы его въ училище. Пусть тамъ поболтается годокъ-другой.

— Что же, пожалуй. А вдь ты это прекрасно, куманекъ, придумалъ.

‘Охъ, ужь это мн ‘прекрасно’, подумалъ Вася, который подслушивалъ что объ немъ говорили. На какъ Вася не имлъ голосу въ совт — слдовательно и мннія его не спрашивали, просто: потолковали о томъ, какъ бы все это скоре устроить, и посл всего отецъ сказалъ въ заключеніе: ‘ну такъ съ Богомъ! пусть тамъ еще его тово…’ И затмъ махнулъ рукой.

Въ тотъ же день петербургскій человкъ принялся сочинять свидтельство объ осп, и сочинялъ его ровно три дня. Какой то уздный докторъ, заворотившій внизу крючковатое У, усатымъ почеркомъ, поручился на этомъ свидтельств въ томъ, что у Васи дйствительно была была оспа коровья, доброкачественная, прививная и при этомъ такъ размахнулся въ подписаніи своей фамиліи, такъ размахнулъ чернилами на хвост, что изъ этого хвоста вышло что-то очень похожее на чернильную піявку. Самая же фамилія доктора, начинающаяся съ буквы , оказалась въ лучахъ, какъ бы въ ознаменованіе того, что лекарь, подписавшій это свидтельство, дйствительно есть человкъ святой, еслибъ только не пилъ много рому.

Тятенька, посмотрвши на такую штуку да еще съ такими росчерками, тотчасъ заказалъ русскому булочнику круглый хлбъ, величиною съ мельничный жерновъ, а мамынька взглянувши на такую казенную бумагу да еще и подъ красною печатью, подумала, что и она Богъ знаетъ, что такое значитъ, тотчасъ же принялась собирать сынка своего въ училище.

Впрочемъ сборы въ училище, не то что три года тому назадъ сборы въ ученье къ крестному, — теперь не такъ ужь волновали мамыньку. Слушая безпрестанныя похвалы Павла Павлыча и барина о своемъ Вас, она уже какъ будто видла, что грамота сынку ея идетъ по маленьку впрокъ: значитъ и училище ничего!

‘Ну, Господь съ нимъ’, думала про себя утшительно мама: ‘онъ юркинькій мальчишка и на ученье же вонъ такой вострый, говорятъ. Это ничего, значитъ: пусть его еще произойдетъ малую толику и такую еще науку’. И мамынька посл того на училищныя науки махала ужь только рукой.

Но кром наукъ, темную мамыньку брало сильное сомннье еще вотъ въ чемъ: что будетъ изъ этого дальше? выучится ли сынокъ ея еще чему нибудь въ этомъ училищ? и что это за училище? чему тамъ будутъ еще учить Васю, когда онъ ужь выучился и читать, и писать?— Мамынькка, положимъ, врила безусловно, что училище это чисто настоящее, что оно въ город установлено самой казной и что учатъ въ немъ всхъ безденежно,— значитъ, нечего ужь тутъ и разговаривать: должно быть самое хорошее училище. Но вотъ въ чемъ бда: какъ ея маленькій сынокъ Вася будетъ привыкать къ этой училищной арав озорниковъ? Не вышибутъ ли они ему глаза? Не переломятъ ли они ему совсмъ ногу? Не оторвутъ ли они ему, наконецъ, напрочь голову? Вотъ что думала мамынька, и думала такъ серьёзно, что у ней останавливалась и переставала даже шить игла! Мамынька каждый Божій день видла, какъ эта училищная челядь, точно сорвавшаяся съ цпи, бжала мимо ея оконъ съ разными криками, и тутъ же передъ окнами ея звала, ругалась и таскалась въ потасовку. Вотъ что сильно возмущало и тревожило мамыньку.

— Э и-хи-хи! какъ-то будутъ моего-то теребить? шептала она, посматривая на двухъ училищныхъ птуховъ, изъ такой же испанской породы, какъ и ея маленькій Вася.

— Наука тамъ ужь… Господь съ ней: хоть немножечко перейметъ чего нибудь — и то слава Богу! говорила мамынька съ совтницей Іоновной:— a вотъ, что онъ цыпленокъ-то у меня — это вотъ плохо: заклюютъ его, бднаго, тамъ, вотъ что! Иной разъ идешь вотъ мимо-то, такъ оттудова такіе вывалятъ лшіе, прости Господи: иной, пожалуй, однимъ щелчкомъ перешибетъ моего-то… Что онъ еще вдь — сверчокъ? Вотъ чего я боюсь, матушка Іоновна!

Но на все на это Вася только крякнулъ и подумалъ: ‘ну не знаю, перешибетъ ли… Я вотъ осмотрюсь, такъ и самъ, пожалуй, попробую: не перешибу ли иного’.

Однако ничего не подозрвала мамынька за своимъ Васей. Мамынька только сокрушительно вздохнула, вдвоемъ съ Іоновной, да ласково подманивши Васю къ себ, поцаловала его его въ голову и тотчасъ же распространилась въ наставленіяхъ о томъ, какъ нужно прилежне учиться въ училищ. А главное — какъ нужно меньше шалить. Да еще, чтобъ окончательно подйствовать на душу своего любимца, мамынька объявила Вас ршительно, что городское училище — это училище ай-ай важное, и поэтому въ немъ ни подъ какимъ видомъ шалить нельзя. — ‘А то, пожалуй, за это еще выгонятъ оттуда въ три-шеи!’ прибавила она для возбужденія страху.

— Да съ училищными-то головорзами Боже тебя сохрани, ни связывайся! слышишь, что ли, что я говорю? Христа ради не связывайся! говорила мама томительно.— А то, смотри, не доживи до бды еще. Смотри, какъ носъ-отъ разквасятъ, такъ и отъ отца-то опять за нихъ достанется, и отъ учителя тоже достанется, да придешь съ подбитымъ то глазомъ изъ училища, такъ, пожалуй, и я еще задамъ припарку. Не связывайся!.. Держи компанію маленькую, а съ большими-то не собачься: а то неравенъ часъ — они, пожалуй, и голову-то напрочь теб оторвутъ! Слышишь, что ли, что я говорю? Я теб предсказываю: оторвутъ они теб голову, безпремнно оторвутъ, говорила мамынька сокрушительно: — оторвутъ, — не связывайся?

‘Что же это такое?’ подумалъ Вася: ‘вдь вонъ и Оленька Почечкинъ учится тамъ же въ училищ, да онъ ни у кого не оторвалъ головы и у него никто не оторвалъ напрочь? Вонъ вдь и Оленька Почечкинъ шалитъ же всегда въ училищ, да его въ три шеи не гонятъ и ничего этакого съ нимъ не длаютъ? Это, значитъ, мама только все стращаетъ меня понапрасну, не знаю, зачмъ?’ и потому Вася на всю мамынькину сухую мораль и на вс потыкиванія въ грудь и приглаживанія по голов отвтилъ только нетерпливо: ‘ну, да ладно, я ужь знаю это все!..’.

— Ну, то-то ‘знаю!’ смотри y меня! еще-таки, потыкивая въ лобъ, подтвердила мама.

— Ну-у!.. отвтилъ окончательно Вася и отвернулся. Вотъ тмъ и кончилось подготовленіе сынка къ школ. Да чмъ же оно могло и кончиться, какъ не этимъ? Какое имла понятіе о школ Мара Семеновна? Подъ словомъ ‘школа’, она подразумвала только такое мсто, гд прошколиваютъ ребятишекъ, a подъ словомъ ‘училище’, разумла такое мсто, гд учатъ уму-разуму дтей,— учитъ же уму-разуму дтей вплотную, безъ прошколиванія опять-таки нельзя: это мамынька знала и по опыту, и по убжденію, и по себ.

Отпосительно же къ училищу эту послднюю мысль она дополняла еще и вотъ чмъ: дома ея материнское сердце все-таки временемъ пожалетъ ребенка, и на нее, какъ на маму, найдетъ такой добрый часъ, въ который она проститъ и помилуетъ своего баловня.—‘Ну, a отъ училища чего ожидать помилованія?’ думала мамынька: ‘кто ужь тамъ помилуетъ? Свтлая-то пуговка не мамынька родная: не проститъ она ни баловня, ни любимца, ни мамынькина сынка. Синему, неродному сюртуку, чужому, вс ребятишки одинаковы: Вася, такъ Вася попался — все равно, — давай его сюда!…’ И вотъ надъ этимъ послдннмгь фактомъ очень глубоко задумалась мамынька.

Задумываются теперь надъ этимъ и очень многіе!

Мамыньк же очень простительно такое дикое понятіе о школ. Знала ли хотя что-нибудь мамынька, кром своего задняго двора? Очень естественно посл того, что она представляла себ училище комнатой, въ которой сидятъ оцпенлые отъ страху ребятишки. Въ комнат этой, въ которой все такъ мертво и страшно своей пустотой, она представляла движущимися только двухъ: часовой маятникъ въ углу, да ходящаго изъ угла въ уголъ человка, молча и мрачно посматривающаго въ полъ и какъ будто отыскивающаго на этомъ полу свою потерянную жизнь! Человка этого представляла себ мамынька въ синемъ сюртук съ блыми пуговицами, какъ будто отъ боли вскрикивающаго по временамъ грозно: ‘ти-и-ше! шутъ васъ обдери!… Экая челядь, Господи! Кашинъ! что разинулъ пасть? Эй!..’ Словомъ, представляла себ мамынька этого человка такъ, какъ видла его она однажды въ окошко, проходя мимо училища и обративъ вниманіе на адскій шумъ и гамъ, и сторонясь отъ крику учительскаго такъ, какъ будто на нее нахала карета. Она даже узнала этого человка, когда онъ проходилъ посл по улиц, мимо ея окошка, и она даже уврена была въ томъ, что этотъ человкъ непремнно учитель, потому что за синимъ его сюртукомъ и блыми пуговицами крались на цыпочкахъ, какъ будто воровать, человкъ десять ребятишекъ, и такъ близко подкрадывались къ своему наставнику сзади, какъ будто хотли залзть къ нему въ карманъ. A кругомъ этого человка такъ было все тихо, что и говорили только руками, дйствовали только глазами и даже молча не осмливались сунуть одинъ другаго въ снгъ. Ей даже представлялось, что и руки этихъ ребятишекъ будто чмъ-то окованы, и язычки этихъ ребятишекъ будто чмъ-то пришпилены, и ноги и корпусъ этихъ ребятишекъ, какъ будто въ насмшку надъ дтскимъ ихъ возрастомъ, приняли степенную старческую поступь и видъ. Долго иногда смотрла мамынька вслдъ за учителемъ, и ей казалось: вотъ… вотъ… онъ обернется, — и они вс присядутъ одинъ за другаго, отъ страху. Ей даже думалось иногда со вздохомъ: ‘такъ, можетъ быть, и Васенька мой будетъ подкрадываться сзади къ этому человку, такъ можетъ быть и онъ, еще трусливе этихъ ребятишекъ, присядетъ въ ту минуту, когда взглянетъ на него грозное учительское око.’ И глубоко вздыхала надъ всмъ этимъ мамынька, и надолго посл того задумывалась она!

Задумываются теперь надъ всмъ этимъ и очень многіе!

Мамыньк же очень естественно такое дикое мнніе объ учител. Знала ли хотя что-нибудь мамынька, кром своего задняго двора? Часто забирала мамыньку охота взглянуть въ лицо этого человка, забирала ее даже охота, какъ можно попристальне разсмотрть, что представляетъ это убитое, безотрадное и крайне-печальное спокойствіе этого лица? Страшенъ ли этотъ человкъ на самомъ дл? такой ли онъ зврь, какъ показался ей сначала, покрику, или это онъ такъ только стращаетъ ребятишекъ? Но и увидвши близко учителя, темная мамынька ничего не прочитала на его неясномъ лиц. Такъ и осталось это печально-мрачное лицо загадкой для темной мамыньки! И добръ ли, золъ ли этотъ учитель, мамынька все-таки разобрать все могла!

Не дивись, читатель: его не прочли еще и т, кого онъ выучилъ читать и пониматъ себя, какъ учителя и наставника.

Мамыньк же очень простительно ея невжественное непониманіе учителя. Темная мамынька не могла даже задать себ самыхъ простыхъ вопросовъ: отъ того ли этотъ учитель кричитъ все въ класс, что всю жизнь онъ прожилъ въ такой сред, гд по невол привыкнешь кричать? Отъ того ли онъ кричитъ въ класс, что горе его пьетъ уже мертвую чашу? Отъ того ли онъ кричитъ въ класс, что гнететъ его бдность, бдность, бдность! и вотъ этотъ домашній гнетъ давятъ наконецъ изъ души его т звуки, которые сами собою кричатъ. Отъ того ли, наконецъ, кричитъ онъ въ класс, что натура его изъ числа тхъ чуткихъ и тонкихъ натуръ, которымъ всякій скрипъ двери нестерпимо деретъ сердце?.. и вотъ этотъ-то скрипъ, помимо его воли, кричитъ на ребятишекъ, какъ сама его душа!… Впрочемъ этихъ всхъ вопросовъ, до настоящаго времени, не задавалъ y насъ и самъ тятенька, не только мамынька.

Не удовлетворившись однимъ взглядомъ на учителя, мамынька однажды подозвала къ себ пальцемъ Оленьку Почечкина, — который весело бжалъ изъ училища, — и, какъ указкой, тыкая пальцемъ въ шею проходящему синему сюртуку, спросила его: ‘не это ли твой учитель?’ Оленька очень весело отвчалъ, что это онъ самый и есть — Иванъ Иванычъ, его учитель.

— Онъ врно злой у васъ? спросила, нахмуриваясь, мамынька.

Но на этотъ вопросъ Оленька не такъ-то весело и скоро отвчалъ… Повертвшись на одномъ мст, посменивши даже задомъ, какъ подъ розгами, и какъ будто прикусывая свой языкъ, онъ сказалъ только: ‘нтъ… нн-не-злой!…’ и тотчасъ убжалъ домой. Такъ что по самому движенію ребенка видно было, что Оленька и самъ не зналъ, что ему сказать о своемъ учител.

Вотъ какая загадочная личность былъ для мамыньки этотъ приходскій учитель Иванъ Иванычъ.

Сама чистая душа Оленьки Почечкина, — которой боле всхъ васъ, отжившихъ, доступно пониманіе сердца человческаго, — и сама чистая душа Оленьки Почечкина не разршила еще вопроса, добръ или золъ его учитель?

Теперь же, — когда Павелъ Кузмичъ окончательно ршилъ, чтобъ на будущей недл, посл понедльника, непремнно отвести Васю въ училище, и даже показалъ своей Мар Семеновн букварь съ красной печатью, — теперь неясный отвтъ Оленьки Почечкина сталъ очень тревожить мамыньку.

Какъ бы теперь хотлось знать ей окончательно: добръ, или золъ этотъ Иванъ Иванычъ, къ которому завтра поведутъ ея Васю? Успокоивая себя со всмъ сторонъ, что Вася ея кроткій мальчикъ, что Вася ея не шалунъ, что Вася ея шустрый и бойкій на ученье — мам все-таки сердечно хотлось знать главное: добръ, или золъ будетъ его учитель? A вотъ этого-то вопроса она и не могла никакъ разршить! Материнское ея сердце одно только могло придумать въ теченіе этой недли: что человка этого ей непремнно нужно бы отъ себя чмъ-нибудь задобрить, чтобы на-первину былъ онъ поласкове къ сынку ея Вас.

Для этого, наканун Васина отпуска въ училище, у мамы съ Іоновной составился совтъ и нершительная мама спросила Іоновну ршительно:

— Что бы мн ему, моему батюшк, отнести завтра въ подарочекъ: яичковъ что ли сотенку, али хватить, двка, трубочку холстеца?

На что тонкій политикъ Іоновна отозвалась такъ:

— Холста трубочку носить не годится, двка, оно неловко да и не приходится, потому: еще, пожалуй, осерчаетъ учитель, закричитъ на тебя: ‘что, дескать, разв я ужь нищій совсмъ? рубашоночки, что-ли, нтъ у меня? Ты съ ума сошла, старуха!..’ A что сотенку яичекъ отнести можно, — это ничего. Я полагаю, говорила Іонона, сильно размахивая руками:— что на яички онъ не разсердится. Что изъ яичекъ — что же?… онъ яишенку сдлаеть себ — скушаетъ на здоровье, или такъ теперича закалятъ да съсгь,— вотъ и только! Я полагаю, что это, тово… говорила Іониха какъ можно убдительне:— что яички онъ, пожалуй, и возьметъ. Что же яички? Это такая вещь, что… всякому взять можно. Тутъ нечего сердиться — яички Божій даръ. Ну, a холстикъ, какъ хочешь, двка, по моему не годится. Это ужь вдь не яичкомъ пахнетъ: это ужь какъ-то — не тово… дло къ учителю неподходящее. Пожалуй, еще закричитъ: ‘что, дескать, это ты тутъ еще!..’

— Ну, анъ будь, баба, по твоему: анъ такъ! Яички такъ яичка, — пожалуй, и яички отнесемъ.

Такъ и ршено было въ совт мамыньки, чтобъ приходскому учителю отнести въ подарокъ яички. Для этого съ вечера же, черезъ огонь, отобрано было изъ самыхъ свжихъ сто-одно яйцо, снова аккуратно пересчитано, какъ червонцы, чтобы (по замт, сдланной Іоновной) не попало въ чашку — Боже сохрани! сто или сто два яйца, a именно, какъ разъ, сто одно. Затмъ тотчасъ же яйца эти, какъ драгоцнные камни, были уложены въ чистую чашку и подготовлены, какъ разъ на-чику, къ отправленію завтра въ училище.

Утромъ Павелъ Кузьмичъ принесъ отъ булочника хлбъ, и съ изюмными, и съ миндальными, и со всякими глазами, — словомъ, такой хлбина, на который полюбовавшись, тятя съ мамой остались очень довольны!…

— Знатный, брать, знатный хлбъ! Ну, чего ему еще? заключила мама съ Іоновной.

A тятя такъ даже съ удовольствіемъ понюхалъ табачку и сказалъ: ‘ну, оно дорогонько, тово-вонъ-кось оно, да зато хорошо! Подворотишь этакій учителю, такъ будетъ помнить насъ съ Васькой. A ужь только бы училъ хорошенечко: шкуру съ себя заложу, a на пасху жилетъ подарю, ей-Богу, подарю! сынъ больно у меня хорошъ. Ну, мать, теперь ты намъ собери. Вмсто табачнаго платка, хлбъ-отъ въ салфеточку бы надо. Ну-ка — заверни. A молодца-то однь, какъ слдуетъ. A ты, братъ, харю-то твою не хмурь,— это вотъ все вдь для тебя длается!…

И тятя указательнымъ пальцемъ такъ ткнулъ въ дорогой свой хлбъ, что палецъ, какъ свайка, воткнулся въ корку до половины. Мамынька съ Іоновной заахали съ испугу, думая, что хлбъ учительскій отецъ тыканьемъ испортилъ.

— Ну, ничего!.. Экое канальство — изъянецъ маленькій вышелъ?.. Ну, братецъ, живо, живо!..

И тятенька, поторапливая Васю, еще понюхалъ табачку и даже отъ удовольствія щелкнулъ пальцемъ.

Мамынька, называющая мужа своего торопышкой, какъ можно скоре одла своего Васю, безпрестанно пощупывая его за задній карманъ, какъ щупаютъ курицу, и безпрестанно щепча ему на ухо: ‘платочекъ-то не потеряй, онъ тутъ у тебя въ кармашк сзади. Смотри, носъ-онъ держи хорошенечко въ порядк, да не потеряй, сдлай милость, платочка-то, a книжки-то теб купитъ отецъ, такъ въ платочекъ-то ихъ и завяжи. Такъ домой-то въ платочк ихъ и принесешь. Платочекъ-то большой: вс книжки-то уложутся въ него.’

Іоновна припала-было къ другому уху и что-то очень сильно заговорила о польз наукъ, какъ будто на какомъ-нибудь торжественномъ публичномъ акт. Даже общалась наговорить много непонятнаго,— что замтно было даже по ея приготовленію съ кашлемъ. Но говорить было некогда, потому что ударили къ обдн и тятя сильно заторопилъ.

Павелъ Кузьмичъ сначала сдлалъ-было сильное возраженіе противъ яицъ. Онъ не хотлъ даже брать ихъ, называя яйца нищенскимъ подаяніемъ, и какъ дважды-два-четыре доказалъ жен своей, что сотня яицъ стоитъ теперича только двугривенный, и что, по его мннію, лучше-бы дать ужь учителю четвертачокъ деньгами, если онъ на то пойдетъ.—‘Тамъ посмотримъ, что это за птица такая’… продолжалъ тятя. Но одумавшись нашелъ, что и яйца могутъ произвести свой эффектъ. Ему даже представилось, что это будетъ очень поразительно для приходскаго учителя, когда онъ разомъ дв такія глыбы вворотитъ на столъ предъ учителемъ и вдругъ представитъ ему и хлбъ, величиною съ колесо. Тятя помирился съ мамой и веллъ увязать яйцы то-же съ собой.

— Ну, братецъ, съ Богомъ, не окошеливайся! сказалъ онъ, окончательно надвая картузъ и, перекрестившись еще разъ въ шапк, забралъ на-крпко въ об руки жорновъ и колесо и по-волокъ все это вонъ изъ избы.

Вася же такъ лниво перекрестился, какъ будто подумалъ: ‘что еще изъ этого всего выйдетъ? куда они меня ведутъ? за чмъ?’

И дйствительно, изъ разсказовъ Оленьки Почечкина, который говорилъ, что въ училищ у нихъ весело: шельма-Юлилкинъ такъ всхъ смшнтъ, что животики вс надорвешь, и изъ угрозъ мамы, что въ казенномъ училищ дерутъ по-казенному,— Вася ршительно не могъ составить себ никакого понятія объ казенномъ училищ? Его даже не забирало свойственное всмъ дтямъ любопытство — узнать, что тамъ и какъ тамъ? Да и какое же будетъ забирать любопытство, и кого? когда сама мамынька утверждаетъ, что тамъ просто бда, какъ строго, и такъ взыскиваютъ, что ужь только ой-ой! Конечно посл того Вася невесело пошелъ въ свою новую школу, съ однимъ только, очень твердо извстнымъ ему убжденіемъ, что опять его засадятъ на цлые дни и опять придется ему-бдному по цлымъ днямъ читать или отдергивать какіе нибудь арцы или ферты.

— Ну, Христосъ съ тобой! говорила Іоновна надъ головой понуреннаго въ землю любимца.

— Дай Богъ теб…. сказала мама, крестя сынка съ такимъ глубокимъ вздохомъ, что у ней оборвался на послднемъ слов, голосъ и она даже не договорила: чего?

— Ну-ка, брать, зайдемъ-ка вотъ сперва въ церковь, да помолимся вотъ Богу! сказалъ такъ же твердо и жостко тятя, какъ говорилъ онъ и о двухвостк, и о собакахъ, и о праздник, и о любви, и объ д, и о мам, и о всемъ другомъ, что составлялъ его суетливую, насущную жизнь. И Вася такъ же лниво, какъ шелъ къ училищу, такъ же лниво двинулъ себя и къ церкви.

Живой тятя тотчасъ прилпилъ пятаковую свою свчку Николаю-чудотворцу, котораго такъ же чтилъ и уважалъ, какъ мама свою Матушку-казанскую, и затмъ тотчасъ подсунулъ Васю подъ благословеніе стараго своего духовника Степана Макарыча, на-отрзъ ему сказавши только: и благословите-ка, батюшко, вотъ молодца: учиться-вдь идемъ!’ — Старый отецъ Степанъ, такое же жосткій, какъ тятя, много не распространялся, спросилъ только, какъ зовутъ сына, и затмъ наднесши руку съ благословеніемъ, хрипло сказалъ: ‘на доброе дло, мой свтъ, ступай, Господь съ тобой!’

— Учись же хорошенечко, сынокъ! сказалъ тятя, выводя изъ алтаря за шею сына.

И затмь они совершенно уже молча пошли прямо къ училищу.

И такъ вотъ, мой снисходительный читатель, не боле какъ черезъ часъ, вся будущая жизнь моего маленькаго Вася, a можетъ быть и вся будущая судьба этого простаго русскаго человка вврится, какъ Богъ, одному человку, котораго мы просто-на-просто привыкли называть незавиднымъ именемъ ‘приходскій учитель.’

Вступленіе ребенка въ школу, по моему, есть первый шагъ вступленія человка въ дйствительную нашу жизнь, и смотря потому, какъ твердъ или шатокъ этотъ первый шагъ, такъ тверды или шатки будутъ и его послдующіе житейскіе шаги. Каковъ же долженъ быть этотъ приходскій учитель, которому ввряется жизнь и судьба сотни людей, и каковъ на самомъ дл дйствительный Иванъ Иванычъ Ивановъ, учитель приходскаго училища, служащій уже двадцать лтъ и носящій уже на себ пряжку за пятнадцать лтъ безпорочныхъ. — Познакомиться съ нимъ покороче.

Кто былъ Иванъ Иванычъ Ивановъ — объ этомъ, кажется, говорить нечего: и по имени, и по отчеству, и по фамиліи слышно, что онъ родился отъ Ивана, но отъ котораго именно Ивана, отъ русскаго или иностраннаго?— это никому неизвство. Извстно намъ только доподлинно, что нашъ Иванъ Иванычъ не иметъ ничего общаго съ тми иностранными Иванъ-Иванычами, которые съ гордостію называютъ себя русскими-иностранцами, или просто величаютъ себя булочниками, называясь по фамиліи Шрекъ или Дрекъ, Шварцъ или Шаверцъ съ приставкою иногда еще благородной частицы фонъ. Т Иванъ-Иванычи, какъ видите, происхожденія нмецкаго, a нашъ, какъ кажется, происхожденія русскаго. Отецъ русскаго Ивана Иваныча непремнно долженъ быть Иванъ, но который изъ шестидесяти трехъ, бывающихъ въ году — это ни намъ, ни даже самому Ивану Иванычу совершенно неизвстно. По метрическому его свидтельству онъ называется просто: сынъ Ивановъ. A котораго — поди ихъ разбирай.

На службу русскую Иванъ Иванычъ появился изъ воспитательнаго дома, или наконецъ изъ такого дома, въ которомъ съ пеленокъ научили его родную свою мать называть тетенькой или тетушкой. Воспитаніе получилъ онъ такое, какое могъ дать ему его воспитательный домъ. Въ каждомъ воспитательномъ дом обыкновенно являются благотворители, которые величаютъ себя отцами сиротъ, — около нашего Ивана Иваныча были такіе же благотворителя, которые хотя и не называли себя отцами сироты, однако, какъ видится изъ дла, были около того, a потому и назывались просто дяденькой и тетенькой. Вложили ли тетенька и дяденька хотя что нибудь религіозно-нравственное въ основу воспитанія нашего Ивана Иваныча — этого они и сами не могли бы намъ сказать. Тетеньк и дяденьк извстно было только одно, что имъ и во сн никогда не снилось, чтобы Иванъ ихъ сдлался впослдствіи религіозно-нравственнымъ наставникомъ цлаго будущаго поколнія, тмъ боле, что и кличка его всегдашняя была: ‘Иванъ-болванъ’. А теперь, какъ видите,— капризъ ли это, случай-ли, или просто ‘такъ’… какъ это иногда случается, только нашъ Иванъ называется уже Иваномъ Иванычемъ, носитъ кавалерскую пряжку и, что еще удивительне, называется учитель.

Теперь мн остается договорить, какъ Иванъ Иванычъ сдлался учителемъ.

Въ начал жизненнаго поприща Ивану Иванычу было открыто много житейскихъ дорогъ. Могъ онъ сдлаться мщаниномъ и купцомъ, еслибъ отецъ земной не обдлилъ его капитальцемъ и мшкомъ, могъ онъ сдлаться художникомъ и мудрецомъ, еcлибъ отецъ небесный не обдлилъ его талантами и умомъ. Могъ бы онъ даже сдлаться землемромъ и парикмахеромъ, архитекторомъ и цирюльникомъ, ваятелемъ и портнымъ, еслибъ ему было дано по крайней мр хоть что нибудь чесать или длить, строить или брить, рзать или кроить. И не могъ онъ попасть разв въ должность дьячковскую или пономарскую, потому что для этого и родиться нужно тоже дьячкомъ или пономаремъ, да не могъ онъ еще попасть въ одну должность, совершенно свободную отъ нашего служебнаго гемороя — въ должность городоваго почтальона, и то собственно потому, что для должности этой ему опять-таки нужно было родиться отъ какого-то разночинства, между тмъ какъ онъ, мн кажется, родился просто отъ безчинства! Но зато, какъ это послдиее нисколько не воспрещало ему сдлаться приходскимъ учителемъ, a напротивъ было еще самымъ законнымъ путемъ къ его настоящей должности, то и неудивительно, что Иванъ Иванычъ сдлался приходскимъ учителемъ. Какъ это сдлалось — онъ и самъ не понялъ, только посл ужь почувствовалъ, что это и въ самомъ дл такъ сдлалось.

На второй же важный вопросъ: иметъ ли Иванъ Иванычъ дйствительныя способности приходскаго учителя? — я отвчу мнніемъ нашего русскаго общества, которое единогласно говоритъ, ‘не очень-то хитро человку грамотному учить грамот нашихъ ребятишекъ, и для этого приходскому учителю вовсе ужь не нужно хватать ‘съ неба звздъ’. А съ другой стороны, такъ какъ директоръ-математикъ въ теченіи двадцати лтъ пишетъ на послужномъ списк Ивана Иваныча все одно и то же: ‘способенъ и достоинъ’, значитъ и мн, безо всякихъ разсужденій, можно написать здсь тоже, что Иванъ Иванычъ дйствительно способенъ и достоинъ быть учителемъ приходскаго училища, что подтверждаетъ даже и его безпорочная многолтняя пряжка!

Ну, конечно, между нами будь сказано, въ теченіе двадцати лтъ были и такіе гршки съ Иваномъ Иванычемъ, посл которыхъ и сама безотвтная пряжка не мало удивлялась, какъ она осталась на этомъ человк! Ну, да что же вы будете длать съ этими гадостями? куда вы ихъ спрячете? разсудите, читатель, насъ милостиво сами.

Иванъ Иванычъ, вступая въ обязанность учителя, далъ отъ себя собственноручное заклятое общаніе — прослужитъ въ этой должности двадцать два года, и будь онъ идіотъ, или, прямо, человкъ сумасшедшій, — онъ все-таки, съ силу этого общанія, самъ по себ не иметъ никакого права выйдти изъ учителей. Съ другой стороны, директору безжалостно выгнать того человка, который мученическою своею жизнію наставника въ теченіе двадцати лтъ добивался своего жалкаго пенсіона — согласитесь, тоже не приходится. Положимъ, на служб нтъ ни пріязни, ни сожалнія, ни состраданія — тамъ одна только голая истина: ‘законъ и отечество’, но, читатель, есть же наконецъ и права человчества!

А во имя этихъ-то правъ человчества, часто — какъ еще часто! — какой нибудь безтолковый Иванъ Иванычъ толкуетъ-себ ребятишкамъ, лтъ двадцать сряду, свою безтолковую гиль, да такую гиль, отъ которой многіе въ нихъ даже валятся подъ скамейку, да тутъ же прямо и засыпаютъ въ присутствіи своего наставника! Во имя этихъ-то правъ человчества, часто — и какъ еще часто! — какой нибудь ловкій штукарь Иванъ Иванычъ такія выкидываетъ штуки и такія сочиняетъ гадости, которыя, какъ труднйшая задача, ставятъ въ тупикъ даже и самого директора-математика, и тотъ, разводя руками, думаетъ только: ‘ну, что мн теперь съ нимъ длать еще?’

Но оканчивается все это обыкновенно вотъ чмъ: директоръ-математикъ намыливаетъ попавшемуся Ивану Иванычу его безпорочную пряжку, раскричится на него такъ, какъ обыкновенно раскрикивались у насъ прежніе наши ревизоры, въ порыв благородства, пожалуй еще и плюнетъ на подвиги Ивана Иваныча, да плюнетъ такъ близко, что этотъ плевокъ пролетитъ мимо самаго учительскаго лица: плевокъ этотъ заставитъ даже Ивана Иваныча утереться платкомъ!… ну, а все-таки отстраниться отъ этого плевка, или уйти на другое мсто — въ силу клятвеннаго общанія — ршительно некуда. И вотъ Иванъ Иванычъ стоитъ на одномъ мст, двадцать лтъ стоитъ онъ на одномъ и томъ же мст! и только все хлопаетъ глазами да утирается платкомъ.

Да, читатель, служебная карьера нашего приходскаго учителя — это глубокая тина, всасывающая въ себя человка всего! И какъ только Иванъ Иванычъ, едоръ едорычъ, или Павелъ Павлычъ — задумали шагнуть первый разъ въ приходское училище, то они непремнно обязываются шагать туда ровно двнадцать лтъ, чтобы дошагаться наконецъ до коллежскаго регистратора. И хотя говорятъ у насъ, что ‘курица не птица, а коллежскій регистраторъ еще не человкъ’, но говорятъ это, врно, не приходскіе учителя, которые и въ зной, и въ стужу, и въ грязь, и въ слякоть, все идутъ и идутъ томительно идутъ до своего коллежскаго регистратора въ теченіе томительныхъ двнадцати лтъ! Нтъ, никакой приходскій учитель не скажетъ этой справедливой русской пословицы, не скажетъ именно потому, что глубоко чувствуетъ въ себ важность этого чина. И будь онъ нмецкій или русскій Иванъ Иванычъ, это все равно, черезъ двнадцать томительныхъ лтъ онъ глубоко прочувствуетъ на себ, что онъ человкъ благородный, не даромъ получавшій это званіе: нужно же ему, въ знакъ благодарности, прослужить и другія двнадцать лтъ, вотъ собственно затмъ, чтобы, оплшиввши, оглохнувши, ослпнувши, съ гордостію наконецъ сказать: ‘и я-таки, на своемъ вку, потеръ ее, матушку, лямку служебную!’ — Вотъ и вся служебная карьера приходскаго учителя.

Въ силу оклада древняго времени, онъ получить свой пенсіонъ, выйдетъ въ отставку и будетъ даже имть право писать на короткомъ своемъ столб: ‘сей домъ свободенъ отъ казеннаго постоя’, то есть такой домъ, въ которомъ постой казенный можно поставить только подъ навсомъ, въ тхъ саняхъ, въ которыхъ лтомъ отдыхаютъ отъ жаровъ Корочка или Дружокъ, собачонки, охраняющія тоже отъ воровъ приходскаго учителя.

Теперь мы взглянемъ на самое лицо Ивана Иваныча. Темная мамынька, взглянувши на мрачное лицо приходскаго учителя, ничего не могла прочитать на этомъ казенномъ, изслужившемся на казенной служб лиц. Но это неправда. Не можетъ быть, чтобы на износявшемся лиц какого бы то ни было чиновника не осталось посл службы никакого служебнаго оттиска. Какъ черезъ пятьдесятъ лтъ генералъ смотритъ тмъ же мужественнымъ генераломъ, такъ черезъ пятьдесятъ лтъ, подавленный скорбями и нищетой, мелкій чиновникъ будетъ смотрть все тмъ же, согнутымъ отъ поклоновъ и съеженнымъ отъ обстоятельствъ, коллежскимъ регистраторомъ, или секретаремъ, несмотря на то, что онъ величается уже совтникомъ. Не правда, чтобы на лиц Ивана Иваныча, просидвшаго въ училищ ровно двадцать лтъ, не отразилось ничего! Нтъ, на этомъ лиц, не прочитанномъ темной мамынькой, было все.

Вотъ тутъ и остатокъ того времени, когда Иванъ Иванычъ, пришедши домой отъ экзамена, съ радостнымъ лицомъ выпилъ съ письмоводителемъ по рюмк и, перекрестившись, сказалъ: ‘ну, слава теб, Господи! свалилъ наконецъ этотъ проклятый экзаменъ! Вотъ каторга! А вдь по совсти, братъ, сказать, хуже парной бани!’ Вотъ и остатокъ той радости, когда Иванъ Иванычъ, довольный собою, пошелъ въ первый разъ въ свое новое училище, въ своемъ новомъ учительскомъ вицмундир. Вотъ тутъ и тотъ моментъ, когда Иванъ Иванычъ, накопивши Богъ-знаетъ какими путями деньжонокъ, покупаетъ себ часы — эту эмблему порядочнаго чиновнаго человка, указующую намъ казенный девятый часъ на службу и позывающую насъ, отъ спокойнаго утренняго чаю, на грязную улицу, подъ скверный осенній дождь. Вотъ тутъ же, около лваго виска, какъ будто торчитъ еще клокъ того удовольствія, съ которымъ Иванъ Иванычъ заводилъ себ новыя калоши и новыя перчатки, солидную учительскую палку, полумодную чиновническую шляпу, щегольскіе полисоны и галстукъ франтовски-чертовски-модвый. Тутъ же какъ будто нарисовался первый фунтовичокъ чайку отъ отца-купца, благодарнаго за своего Вахорку, туть же рисуется и поросенокъ съ гуськомъ, пришедшіе сами къ учителю въ постный сочельникъ, и мшочекъ крупчатки, пріхавшій къ нему неожиданно въ великую пятницу передъ Святой. На этомъ казенномъ лиц отразились даже казенные два полнца дровъ и тотъ самый огарокъ, который по кассовой можно было записать всомъ ршительно въ пудъ! На немъ же отпечаталась и та маленькая копечка, которую подарила учителю Ивану Иванычу русская азбука, вмст съ неуваженіемъ, оскорбленіемъ и презрніемъ, которое подарило ему отъ себя, за дтей своихъ, наше благодарное общество. И тутъ же видна его учительская свтлая улыбка, которою улыбается онъ при открытіи свтлыхъ способностей своихъ учениковъ, и тутъ же та его училищная мрачность, которая на лиц его еще мрачне той мрачности, какую онъ находить въ голов закормленнаго поросенка — сына русскаго купца. Все отразилось на этомъ лиц! Отразилась на этомъ учительскомъ лиц — и безсонная ночь за копечнымъ преферансомъ, и лубочные ‘мусатовскій’, ослпившій учителя своей копотью и гарью, и безотрадныя пуншъ изъ откупщичьяго третьяго сорту рома и неблагородной кизлярки, и та наконецъ безутшная скука, которую онъ выходилъ въ своемъ приходскомъ училищ, ходя изъ угла въ уголъ, по одной комнат, двадцать лтъ, и все только посматривая въ окошко да на часы. Прибавьте къ этому обычную праздничную обдню и обычное же посл обдни поздравленіе смотрителя и тхъ домовъ, которые обрекли себя на скучную бесду съ Иваномъ Иванычемъ и на удовольствіе покормить его въ мсяцъ разъ обдомъ. Прибавьте къ этому его засаленный и дырявый, полосатый и грязный халатъ, его жосткій диванъ, замняющій ему и комодъ, и постель, и стулъ, его грязную и мрачную комнатку, въ которой отъ заутрени слышатся ему гамъ и пискъ неуемной сосдней училищной челяди. Прибавьте къ этому грустное чириканье чижика, задушеннаго табачнымъ дымомъ, играніе мухи на гитар въ мертвомъ молчаніи и мурлыканье кота Крысолова, ласкающагося, вмсто жены и друга, къ своему бдному одинокому хозяину. Прибавьте къ этому, пожалуй, завидный и безпечный храпъ училищнаго сторожа въ сосдней комнат, который только и знаетъ, что спитъ, храпитъ или лниво подметаетъ, да за все за это еще и пять рублей получаетъ, между тмъ какъ жалкій нашъ Иванъ Иванычъ, черезъ двадцать лтъ его служебнаго чиновничества, не дослужился даже и до этого сторожевскаго жалованья, и получаетъ, по прежнему окладу, только четыре рубля семьдесятъ-шесть копекъ въ мсяцъ, и разв только къ Рождеству по учету причтется ему семьдесятъ девять!… И прибавьте это все, и — тогда передъ вами явится то лицо, на которомъ…. Что жь, на которомъ?

На которомъ отразились: и вся отравляющая жизненная горечь, съ безотрадной нищетой и самымъ холоднымъ презрніемъ общества, и застывшая торжественная улыбка, еще отъ полученія перваго класнаго чина, и волшебно-заманчивый звукъ сторожа ‘ваше благородіе’, и отпавшее отъ сердца опасеніе — что вотъ я теперь не прежній мщанинъ и меня уже не отдадуть въ солдаты, и лихія поздравленія пьянаго письмоводителя съ торжественнымъ полученіемъ перваго чина, и вслдъ затмъ вычетъ четырехмсячнаго жалованья за тотъ же первый чинъ, и торжественные выходы съ новой пряжкой въ гости и поздравленія всхъ знакомыхъ, и въ то же время возвращеніе домой къ столу, на которомъ часто нтъ даже чернаго хлба и лубочнаго ‘мусатовскаго’, самыхъ первйшихъ необходимостей всхъ приходскихъ учителей и всхъ писцовъ уздныхъ и земскихъ судовъ. Все это вразъ, въ какой-то безотрадной и странной смси, какъ будто y помшаннаго, отразилось на этомъ лиц, на которомъ двадцатилтняя училищная жизнь погасила уже не только улыбку радости, a даже и улыбку горя, изсушила не только животворную слезу радости, a даже и мертвящую слезу скорбей. И вотъ вышло и глядитъ на васъ это лицо, какъ та черствая корка, которую глодалъ бдный учитель въ теченіе двадцати лтъ, какъ тотъ мусатовскій лубокъ, который его окуривалъ и одурялъ, и которымъ онъ прокопченъ до костей, какъ тотъ наконецъ вонючій ромъ, которымъ онъ равно заливалъ и радость и горе въ своей одинокой жизни ! Глядитъ оно на васъ съ тмъ безотраднымъ недовріемъ, съ которымъ привыкло ожидать или людскаго отталкиванія и неблагодарности, или товарищескаго равнодушія и насмшки, или начальническаго покровительства съ распеканіемъ и нотаціями, или наконецъ общественнаго сожалнія съ состраданіемъ, которое для него еще ужасне и оскорбительне покровительства, презрнія и неблагодарности людской. Глядитъ оно на васъ,— и вотъ отражается на немъ какое-то судорожное колебаніе между надеждой и безнадежностію, упованіемъ и отчаяніемъ: тутъ и мгновенный блескъ отрадное мечты о томъ — ‘вотъ скоро дослужу’, тутъ и мгновенное угасаніе этой отрадной мечты, и безотрадная другая мечта — ‘что тогда будетъ?’ Томитъ это лицо и скука теперешняя, съ которой онъ сидитъ и ходитъ цлый день въ своемъ училищ, и кажется еще боле томитъ это лицо скука будущая, скука ужаснйшая, съ которой онъ, бдный, отставной жалкій Иванъ Иванычъ будетъ цлые дни просиживать на бережку — ловить одного и того же пискаря, и цлые дни гадко насаживать червяка на уду, на ту уду, которая и на служб ничего не клевала и не вытаскивала, a теперь въ отставк и еще того плоше! Все, все и все, это незримое, тяжелое, изношенное, безотрадное, неблагодарное, пошлое, безучастное и наконецъ еще и презираемое — все это съ тягчайшими обязанностями воспитывать и учить негодяя, сорванца, лнтяя, грубіяна, тупицу, нженку-дрянь, ябедника и ханжу — все это вмст съ тяжкимъ и неблагодарнымъ трудомъ, съ мелочными пошло-безплодными разборами, доводами, доказательствами, инквизиціоннымъ судомъ учителя, битвами съ ребятишками и обстоятельствами, борьбою съ бдностію и съ обществомъ, съ тайными огорченіями и явными оскорбленіями, съ пошлымъ требованіемъ иного смотрителя и наконецъ съ его жалобами и доносами, и нотаціями самого страшнаго директора, — все это, со всмъ этимъ пошлымъ, тупымъ, рутиннымъ, машиннымъ и наконецъ еще съ тяжелымъ и безтолковымъ ученіемъ нашихъ приходскихъ школъ — все это вразъ отпечаталось на больномъ, худомъ, убитомъ, изношенномъ и чуть-чуть не оплеванномъ лиц нашего приходскаго учителя — все это вразъ отразилось на лиц нашего Ивана Иваныча!

Неудивительно, что мамынька не могла разобрать это лицо, a самъ свженькій душею Оленька Почечкииъ не могъ прочуять сердцемъ — ‘добръ или золъ былъ его наставникъ?’ Увы! въ наставник этомъ нть ужь ни доброты, ни зла, ни ума, ни безумія, ни жизни, ни смерти. И есть въ немъ только одно: рутина и машинность, убійственное равнодушіе, близкое къ бездушію, тлесное движеніе, какъ чувство самохраненія отъ окостенлости и разв еще сильныя легкія и грубое слово, чтобъ заревть и обругать своихъ питомцевъ, — есть въ немъ только одно, что составляетъ типъ нашего стараго приходскаго учителя!

Вотъ, вотъ и вотъ кому вврена теперь судьба моего Васи! Чему научитъ его этотъ наставникъ, я даже не съумю вамъ и объяснить. Въ лтахъ все такъ тонко, чутко и воспріимчиво, что и самыя тончайшія, незримыя и неподозрваемыя тни бросаютъ уже глубокій мракъ на душу ребенка, и то, что въ школ и самому наставнику часто совершенно не примтно, то впослдствіи въ зрломъ возраст страшно видно. A вдь любопытно бы узнать, какъ этотъ Иванъ Иванычъ, приходскій учитель, уловитъ и разсетъ эти тни и отклонитъ ихъ отъ души ребенка, чтобы они не омрачили ни памяти, ни воображенія, ни ума, и не повредили бы впослдствіи правильному развитію его духовныхъ силъ, отъ поврежденія которыхъ часто, — о какъ часто! — и самые благороднйшіе наши помыслы и пожеланія искажаются, извращаются и обращаются наконецъ въ гнуснйшіе пороки. Вотъ что любопытно, читатель! Но до этого дойдемъ мы еще не скоро.

Теперь же мн остается только сказать: вотъ къ какому казенному наставнику попалъ мой маленькій Вася.

Что будетъ съ нимъ посл того, какъ на ребенка этого повяло уже то чудное благотворное вяніе жизни, которое онъ почуялъ во образ милой своей наставницы Лидіи? Что будетъ съ нимъ, когда уже, по первому стремленію его къ ней, мы видли съ какою жадностію и съ какимъ большимъ довріемъ кидается этотъ ребенокъ къ тмъ людямъ, которые могутъ развить, a еще боле конечно къ тмъ людямъ, которые берутъ на себя прямую обязанность его учителей?

Здсь многіе, и въ особенности изъ нашихъ прежнихъ педагоговъ-рутинистовъ — скажутъ мн, что напрасенъ мой вздохъ и сокрушеніе: приходскому учителю вовсе не нужно такого глубоко-философскаго взгляда на жизнь ребенка, достаточно, если онъ разовьетъ въ ребенк правильно т первоначальныя пониманія, съ которыми этотъ ребенокъ, перейдя въ другое высшее заведеніе, съ помощію хорошаго товарищества и боле развитыхъ учителей уздныхъ и гимназическихъ, самъ можетъ пополнить и развить свое собственное самосознательное и самобытное образованіе, a недосказанное этими высшими наставниками пополнить и уяснить чтеніемъ образцовыхъ нашихъ писателей, или еще боле чтеніемъ поучительныхъ и нравоучительныхъ дтскихъ книгъ, которыхъ теперь переведено у насъ цлое кулье съ языковъ иностранныхъ, и въ особенности съ нмецкаго, черезъ-чуръ уже богатаго дтскою литературой, да переведено еще со всевозможными взглядами, методами, системами и самымъ яснымъ объясненіемъ даже ребяческихъ игръ, не только правилъ нашей духовной и нравственной русской жизни. Скажутъ мн, что учитель нашъ Иванъ Иванычъ вовсе не такой уже плохой наставникъ, если онъ сносно развитъ въ научномъ, или педагогическомъ отношенія. — Посмотримъ на Ивана Иваныча и съ этой точки зрнія.

Теперь, къ пятидесятому году своей жизни, Иванъ Иванычъ дйствительно иметъ кое-какія, клочкообразныя сведнія, которыхъ онъ нахватался порывами, нисколько однако не порываясь къ окончанію курса въ уздномъ училищ. Послднее впрочемъ и неудивительно, потому что порывы эти въ дтств согрваются и ободряются въ насъ отцомъ и матерью, между тмъ какъ Иванъ Иванычъ — объ отц своемъ не слыхалъ, a объ матери слышалъ только одно, что вмсто ея принесла его ворона въ пузыр. Теперь Иванъ Иванычъ уже съ убжденіемъ разсуждаетъ о томъ, что исторія Голикова о Петр — книжка просто единственная, и лучше ея на свт нтъ, а Милордъ, котораго онъ прочиталъ по окончаніи курса училищ, такъ какая-то дребедень — просто глупости, хотя и занимательно оно немного, но впрочемъ ничего нтъ эдакого особеннаго, — вотъ Обломовъ теперича, ну, это штука преотмнная — его вс хвалятъ, и даже самъ Иванъ Иванычъ одну книжку уже пробжалъ. Ну, a смшне всего конечно — это анекдоты Балакирева и неподражаемый гоноръ Квитки, которыхъ Иванъ Иванычъ не только учитъ наизусть, a даже безпрестанно и повторяетъ, начиная рчь свою такъ: ‘подлецъ былъ этотъ Балакиревъ, какъ онъ всхъ отпечатывалъ’, или: ‘нтъ, вотъ Квитка — такъ молодецъ: сочиненія его на нижегородской ярмарк пудами расхватываютъ купцы,— чудо, какъ пишетъ смшно.’ — Иванъ Иванычъ теперь убжденъ даже въ томъ, что полезне всего на свт — это Макробіотика Гуфеланда, которую приходскій учитель и собирается каждый день попросить у смотрителя, чтобъ непремнно со вниманіемъ прочитать. Въ этой книжк,— какъ говорилъ мн самъ Иванъ Иванычъ, — говорится о сохраненіи человческой жизни, а Ивану Иванычу очень захотлось узнать, какъ въ самомъ дл люди сохраняютъ свою служебную человческую жизнь? А главное: дочитаться, по этой книжк, до того мста, гд говорится о ветчин, и узнать окончательно, позволяетъ ли Гуфеландъ-нмецъ съдать русскому человку столько ветчины, сколько позволяетъ съдать ея самъ себ Иванъ Иванычъ, каждый Божій день? ‘Вотъ это очень любопытно’, думаетъ про себя Иванъ Иванычъ, и каждый день допрашиваетъ товарища своего пьяницу, директорскаго письмоводителя: ‘гд бы ему еще откопать книжку ‘Потерянный Рай’, о которой говорятъ, что она больно хороша.’

Видите теперь, читатель, что Иванъ Иванычь человкъ не безъ свдній и къ тому же человкь любознательный. Иванъ Иванычъ былъ даже нарочно командированъ въ Казань: разсмотрть тамъ новое училище, устроенное по метод Ланкастера, и видлъ тамъ — увряетъ, что въ музеум — электрическую машину, по поводу которой и любитъ иногда распространяться объ электричеств, называя его трахающей воздушной силой. Знаетъ Иванъ Иванычъ также устройство эоловой арфы, которую видлъ въ саду своего патрона и благотворителя, и вмст съ тмъ любить иногда потолковать о втрахъ и газахъ, объ освщеніи и просвщеніи, и о воспитаніи дтей, называя орхи питательнымъ кушаньемъ, потому, говоритъ, что это древесина, а не мясо. Знаетъ онъ даже житіе нкоторыхъ святыхъ отцовъ и нкоторые церковные уставы и ирмосы, которые изучилъ въ теченіе сорока лтъ своего возраста, постоянно посщая одну и ту же церковь и даже одного и того же попа. И къ этому всему, онъ всегда со вздохомъ говоритъ о томъ праздник, который приходится въ воскресенье, а не въ день учебный, и всегда зорко смотритъ въ календарь, чтобъ не пропустить кого нибудь изъ тхъ, къ кому нужно сходить — поздравить со днемъ ангела. Въ календар этомъ, въ минуту досуга, онъ иметъ обыкновеніе записывать т мысли, которыя, по мннію Ивана Иваныча, въ особенности важны — напримрь, хоть въ род такой: ‘аще поваръ твой не по вкусу теб сварилъ или пирогъ испекъ, то воспомяни царя Давыда, который хлбъ съ пепломъ лъ, Христось желчію былъ напоенъ,— вспомни, каковъ вкусъ въ желчи и пепл и не сердись на твоего повара’. Книжки Иванъ Иванычъ читаетъ безъ разбору — ршительно всякія, какія только попадаются ему въ лапу, поэтому и называетъ ихъ ‘разными словесностями’. Но тверже всего, конечно, онъ знаетъ свои служебныя книжки: ариметику на счетахъ и ариметику просто тaкъ, на доск, азбуку церковную съ юсомъ, укомъ и пси, и азбуку гражданскую безъ этихъ важныхъ буквъ. Тверже же всего этого учебнаго хламу онъ знаетъ еще порядокъ служебный, a именно: казенную свою библіотеку, состоящую изъ семи книгъ — тоже по каталогу, и чистописаніе вдомостей и рапортовъ къ смотрителю, съ подписаніемъ своей фамиліи безъ росчерка и съ точкой. Послднимъ онъ не только сильно озабоченъ, но даже безпрестанно объ этомъ вздыхаетъ и говоритъ въ обществ, чутко прислушиваясь къ колокольному звону: не слыхать ли набата? чтобы, Боже сохрани, не прозвать: не сжечь казенную библіотеку.

Да что же это такое! говоритъ негодующій читатель: за что же директоръ-математикъ, въ теченіе двадцати лть, отмчаетъ его все только ‘способенъ и достоинъ’?— За что?— это секретъ, объясняющійся впрочемъ очень просто: стоитъ только ‘способнымь и достоннымъ’ вообразить себ учителя исправнаго по служб. А исправнымъ по служб вообразить себ того, кто по мннію смотрителя, твердо-на-твердо выучилъ веденіе кассовой книги, знаетъ наизусть форму рапорта, подаваемаго въ срокъ къ смотрителю, и прочую служебную форменность, которая ршительно не приноситъ никакой пользы ни ему, ни смотрителю, ни школ, ни обществу, ни даже училищному сторожу, который въ этомъ отношеніи впрочемъ гораздо спокойне и безпечне начальника своего, приходскаго учителя.

Да, читатель, я и самъ крайне недоволенъ портретомъ моего Ивана Иваныча, и самому хотлось бы сказать что нибудь въ пользу моего заслуженнаго приходскаго учителя, но что сказать? право, не знаю. И въ самомъ домашнемъ быту его, вы находите то же безотрадное, безутшное и пошлое, что и въ училищ, a въ обществ, и предъ начальствомъ, и всюду! Взглянемъ на его обыденную жизнь и занятія.

Самый спокойный и отрадный день для Ивана Иваныча — суббота. Какъ же онъ проводитъ свою субботу? По утру стъ жирные блины, будто поминаючи своихъ родителей, посл обда, то есть посл жареной тыквы и щей со свининой, онъ идетъ въ жаркую баню, нжится тамъ подъ сильными парами и поретъ себя двумя вниками такъ исправно, какъ въ иномъ дом не порютъ и собакъ. Истинное наслажденіе его въ бан на полк, когда Иванъ Иванычъ въ азарт покрикиваетъ: ‘о-го-го-го! какъ шельмовство великолпно!’ Тамъ же онъ пачкаетъ себя медомъ съ солью, или, еще пользительне — вытирается перцовкой, увряя своихъ сослуживцевъ и товарищей, учителей уздныхъ, что это пречудесное и превосходное лекарство, ршительно ото всхъ человческихъ недуговъ, и что онъ, Иванъ Иванычъ, его только и употребляетъ, потому что лучше этого нтъ ничего на свт, разв только одинъ солодскій сокъ отъ кашлю. Такъ же онъ деретъ себя иногда жгучей крапивой, и увряетъ друга и пріятеля своего пьяницу-письмоводителя директорскаго, что это самое првйшее средство отъ ломоты въ костяхъ и отъ водянки въ ногахъ. Весь субботній вечеръ Иванъ Иванычъ посвящаетъ обрзыванію ногтей на ногахъ, вырзыванію мозолей и приготовленію лампадка передъ праздникомъ, a все остальное время пьетъ мяту съ медомъ, какъ самое пречудесное, потогонное средство, и между этимъ же выпиваетъ, для разнообразія, или горшокъ холоднаго молока, или жбанъ квасу, или кружку пива, и въ заключеніе еще поплевываеть съ такимъ наслажденіемъ, какъ не поплевываетъ никогда и самъ русскій купецъ-свинья, посл своего жирнаго севрюжьяго обда. Ложится Иванъ Иванычъ обыкновенно въ восемь п.ш девять часовъ, съ цлію встать пораньше и сходить къ заутрен, или ужь прямо до заутрени досиживается съ пріятелями своими за картами. Вотъ вамъ и учительская суббота.

Въ прочіе дни у приходскаго учителя есть также свои заботы и тоже свои особенныя занятія. Въ понедльникъ, напримръ, онъ, какъ хозяинъ-экономистъ, самъ льетъ скверно-вонючія сальныя свчи, и даже еще хвалится тмъ, что он у него свои и обходятся ему на три копйки подешевле, во вторникъ, онъ заливаетъ отстоеннымъ деревяннымъ масломъ пискарей и огольцовъ, увряя рисовальнаго учителя Махорку, что изъ этого выходятъ ршительно настоящія сардинки, и что такое важнительное кушанье — что въ ротъ, то спасибо, въ среду онъ занимается самодльщинкой: самъ вертитъ сигары изъ саксонскаго, унтеръ-офицерскаго табаку, увряя учителя русскаго языка Пипкина, что изъ этого табаку выходятъ славныя сигары, которыя онъ, Иванъ Иванычъ, просто не промвяетъ ни на какія гаванскія или американскія, и что слабыхъ пипкинскихъ сигаръ онъ ршительно курить не можетъ, потому что он слишкомъ уже травянисты: ничего въ нихъ нтъ этакого — такого забористаго, a что его сигары — просто лихія сигары, такъ и продираютъ все горло насквозь, въ четвертокъ онъ деретъ и потрошитъ зайца, называя его отмнной штукой, особенно когда заяцъ сухъ и хруститъ на зубахъ — и увряетъ своихъ товарищей, что ему больно было желательно състь косенькаго, полакомиться дичинкой, въ пятницу вы встртите, пожалуй, Ивана Иваныча и съ мочалкой, или кистью: онъ самъ занимается бленіемъ своей комнатки и возится съ этимъ цлый день, завернутый въ старый, однорукавый сюртучишко, запачканный, какъ настоящій маляръ. Субботнія его занятія намъ уже извстны, и во вс субботы они почти всегда одинаковы. Въ воскресенье приходскіе учителя обыкновенно никогда не живутъ дома, a потому (исключая смотрительскихъ порученій) и занятій воскресныхъ не полагается. Съ понедльника опять начинается новый рядъ новыхъ своеобразныхъ заботъ: то приходскій учитель ловитъ таракановъ и самымъ тщательнымъ образомъ общипываетъ имъ ножки и крылья, заготовляя ихъ въ кушанье соловью, то онъ учитъ говорить скворца, заслышавши отъ кого-то и когда-то, что скворцы въ самомъ дл имютъ способность говорить, и врно еще скоре учатся говорить, когда ихъ учитъ приходскій учитель, то наконецъ отршившись отъ серьёзныхъ и важныхъ своихъ домашнихъ занятій, Иванъ Иванычъ просто начинаетъ играть съ котомъ: или навязываетъ бумажку на хвостъ своему славному Крысолову, или съ чайной ложечки напаиваетъ его пьянымъ, находя, что котъ Крысоловъ въ эти минуты не только забавенъ, a просто уморителенъ.

Когда же вс эти забавы наскучатъ Ивану Иванычу, и громогласный его смхъ превращается въ настоящіе звки, онъ пересаживаетъ себя къ окошку, подсвистываеть къ себ дворняжекъ своихъ, Корочку и Дружка, и даетъ имъ тоже по корочк, или подзываетъ къ себ бабу-торговку и пошучиваетъ съ ней вопросами такого рода: ‘а что, баба, ты возьмешь съ меня — накормить досыта пельменями?’ или: ‘напоить грушеннымъ квасомъ’, или тамъ еще: ‘накормить маковниками’, да ‘напоить молокомъ’, или что нибудь въ род этого. — Впрочемъ съ вопросами этими онъ обращается къ баб только въ такихъ случаяхъ, когда y него кто нибудь есть изъ своихъ, и длалось это, конечно, боле для того, чтобы потшить и позабавить гостя.

Съ подобными вопросами Иванъ Иванычъ любить обращаться и къ портному своему, и къ сапожнику и ко всмъ своимъ короткимъ пріятелямъ. Другу же своему закадышному, пьяниц-письмоводителю директорскому, всегда почти безцеремонно говоритъ еще и вотъ что: ‘а что, братяга, не открыть ли душничка, не угостить ли тебя угарцемъ, вмсто полугарцу: винишка-то вдь у меня теперь не на — тютю, братъ, по получки жалованья, да!’ Шутитъ онъ иногда подобными шутками и съ отцами, которые приводятъ къ нему на домъ дтей и знакомятся съ нимъ покороче чрезъ гусей и поросятъ, черезъ мшочки гороху и пудовичокъ крупчатки, шутитъ и съ мамыньками, которыя таскаютъ ему иногда балакирьки молочка, или десяточки яичекъ.

Но сквозь вс его шутки очень замтно, что Иванъ Иванычъ ко всмъ имъ питаеть какое-то тупое и холодное равнодушіе, a если и привтливъ отчасти, то собственно только за эти одни грошевые подарки. Сердечно же любитъ онъ одного только кота своего Крысолова, да немного разв еще привязанъ къ чижику и скворцу, a прочее, какъ говорится: ‘хоть трава не рости’ — и дти, и родители для него все равно, что есть, что нтъ. Гораздо боле всего своего училища любитъ онъ блую брагу и густое домашнее пиво, которое съ такою заботою варила ему, къ каждому большому празднику, мать одного изъ учениковъ, большая мастерица варить пива. Но и брагу съ пивомъ онъ любилъ, мн кажется, собственно только за то, что они хорошо отдаются ему въ носъ. Вотъ свинина и заяцъ, вмсто дичи, — ну это самая главная забота для Ивана Иваныча, особенно пельмени изъ свининки: это, — говоритъ, — такая прелесть и деликатность, что просто слюнку проглотишь, пальчики оближешь, особливо если какъ къ этому еще да тово…. дернуть передобденную… ахъ! просто мое почтеніе.’— Селяночка съ перчикомъ и яишенка съ ветчиной и лучкомъ готовились иногда и на скорую руку, для пріятеля и друга пьяницы-письмоводителя директорскаго, особливо, когда тотъ приходитъ посл попойки, совершенно ужь изломанный съ похмлья. Поросеночокъ съ хрномъ и со сметанкой всегда означалъ хорошее расположеніе духа приходскаго учителя, a поросенокъ жаренный, такъ тотъ имлъ значеніе какой-то особенной эпохи, такъ что Иванъ Иванычъ, расшутились на улиц съ товарищами и пріятелями, говорили имъ даже за-просто: ‘а что, не пойти-ли намъ вмст — напасть на поросенка?’ И когда пріятели, внезапно озадаченные этимъ приступомъ, отнкивались и спшили уйти, Иванъ Иванычъ еще разъ останавливалъ ихъ и подробне описывалъ имъ, дли возбужденія аппетита, вс достоинства своего поросенка, начиная съ того, что онъ жареный, а потомъ и то, какъ еще жаренъ: какъ у него зарумянился бочокъ правый, да какъ у него хорошо потемнлъ бочокъ лвый, да какъ хорошо хрустятъ у него подсушенныя ушки, да какъ для этого всего санъ онъ, Иванъ Иванычъ, заглядывалъ подъ заслонку, въ печь, и два разъ нюхнулъ, чмъ пахнетъ поросенокъ. Но самое высшее наслажденіе Ивана Иваныча — это посл-обденный сонъ, а проснувшись, кружка того-же пива и горшокъ молока, или четвертная бутылка квасу (изъ которой приходскіе учителя всегда пьютъ прямо изъ горлышка безъ стакана), и затмъ безконечная бесда за самоваровъ и куреніе трубки за трубкой, и сигарой за сигарой, до того дымно и густо, что Иванъ Иванычъ ршительно не видлъ въ чаду, какъ будто въ самомъ дл произошло затмніе азбучнаго солнца просвщенія.

Кром наслажденія брюхомъ, у Ивана Иваныча есть также наслажденіе и глазомъ. Онъ любитъ всякія особенныя зрлища, и всегда съ удовольствіемъ бжитъ и на пожары, и на базары, и подъ качели, и на похороны, и на крестные ходы, и на разводы солдатъ. О пожар онъ всегда длаетъ свои заключенія, и даже разсказываетъ подробно, какой въ особенности видъ понравился ему, о базар нечего и говорить: онъ такъ его знаетъ подробно, какъ знаетъ его только купецъ одинъ, всю жизнь торчащій на базар. Любятъ онъ также съ рисовальнымъ учителемъ Махоркой потолковать и объ изящныхъ искусствахъ, ландшафтахъ, эскизахъ, и всегда длаетъ о картинахъ масляной работой свои смлыя замчанія, въ род такого: ‘эта картина, по-моему, очень бы хороша, да жаль только, что краска не гладко нарисована. Вотъ у Шевырялова есть картина одна, — ну, такъ просто чудо! я такой во всю жизнь мою и не видывалъ: просто, если дотронешься теперича до нее, такъ это какъ чистое стекло — гладкая, прегладкая. Вотъ ту, по моему, такъ мастеръ писалъ, а эта, ваша, какъ-то не совсмъ — шероховата что-то…’ Любитъ онъ также въ пріятельскомъ кругу распространяться о красот природы, сильно похваливая мельницу, пчельникъ и смотрительскій снокосъ, на которомъ можно чудо-какъ хорошо отдохнуть на душистой травк, или скошенномъ, неподгноенномъ сн. По поводу этой горячей любви къ природ, приходскій учитель часто отправлялся лтомъ пшкомъ за городъ пить чай, навьючивая самоваръ и кульки съ углями и приборомъ, какъ на ословъ, на большихъ своихъ учениковъ.

Къ этому всему остается очеркнуть еще отношенія его къ обществу и близкія знакомства съ короткими ему людьми.

Первый, самый короткій знакомый приходскаго учителя — это гласный изъ ратуши, который подписываетъ Ивану Иваныча справочныя цны на дрова и свчи и ревизуетъ его приходо-расходныя училищныя книги. Второй короткій знакомый, пріятель и другъ закадычный — пьяница-письмоводитель директорскій. Отъ этого Иванъ Иванычъ получаетъ всегда врныя свденія о томъ, что и какъ директоръ? не сбирается-ли ревизовать его приходское училище? или, еще важне, не сбирается ли распечь начальника его, штатнаго смотрителя? По поводу послдняго обстоятельства Иванъ Иванычъ и самъ заране готовится уже къ выслушанію такой же распеканціи.

Есть у Ивана Иваныча еще и особенно нужные для него знакомцы. Онъ, напримръ, знакомъ на короткую ногу съ почтальономъ, у котораго сынишка учится въ училищ, и который даромъ пересылаетъ ему по казенной почт письма и посылки къ тетушк его, живущей за девяносто верстъ, въ город уздномъ. Знакомъ онъ на короткую ногу и со столяромъ, который чинитъ, исправляетъ и вновь заготовляетъ всю училищную мебель, знакомъ онъ почти коротко и съ сапожникомъ и портнымъ, ребятишки которыхъ тоже бгаютъ въ приходское училище, а сами они чинятъ даромъ учителю штаны и сапоги.

Есть у Ивана Иваныча и еще не совсмъ-то короткіе знакомые: это нкоторые изъ купцовъ-молодцовъ и мщанъ-шаромыгъ, которые, бывши людьми съ большимъ состояніемъ плюнуть не хотятъ Ивану Иванычу передъ праздникомъ, все только поздравляютъ его сухо въ церкви, да просятъ къ себ на праздникъ. Этихъ Иванъ Иванычъ не любитъ и даже не шутитъ съ ними никогда, а если бываетъ у нихъ, такъ очень не часто, и то только такъ ужь, будто мимоходомъ, шелъ да зашелъ, — словомъ, когда Ивану Иванычу некуда ужь больше идти! Впрочемъ тамъ всегда съ удовольствіемъ встрчаютъ и усаживаютъ Ивана Иваныча, какъ учителя, и даже докучливо потчуютъ его чайкомъ, водочкой и пирожкомъ, при чемъ ученики его Ванюшка и Ганюшка непремнно вертятся тутъ же съ подносомъ: первые кланяются своему учителю, первые ему бойко подносятъ рюмочку или стаканчикъ, и первые же докучливо надодаютъ просьбами: ‘выкушайте’, или ‘откушайте еще-съ’.

Знакомъ еще Иванъ Иванычъ съ одной барыней-благотворительницей, съ статской совтницей, у которой часто обдаютъ монахи съ Аонской горы, барыню-благотворительницу Иванъ Иванычъ называетъ не иначе, какъ генеральшей, ходитъ къ ней въ большіе праздники въ полной парадной форм, застегнутый на шесть пуговицъ, обдать съ монахами и съ монахинями мстнаго монастыря, и всегда почти съ глубокимъ почтеніемъ выслушиваетъ отъ ея превосходительства выговоры, за то будто бы, что онъ, Иванъ Иванычъ, вовсе не любитъ ее, старуху, потому что рдко ходитъ къ ней обдать.

Кром старухи генеральши, Иванъ Иванычъ знакомъ и еще съ нкоторыми знатными домами въ город: съ ассессоромъ, напримръ, губернскаго правленія, у котораго даетъ уроки, то есть учитъ азбук сына его Володю. Но знакомство съ этимъ знатнымъ лицомъ заканчивается тмъ, что ассессоръ подаетъ приходскому учителю руку дома, привтливо кланяется ему на улиц, издали, и наконецъ платить исправно за уроки вонючими войлочными сигарами, своей собственной фабрики, подъ литерою Ю. На именины же своихъ учениковъ, или на вечеринки въ знатные дома, если бы и приглашали, то Иванъ Иванычъ никогда не ходилъ, справедливо разсуждая съ собою по такой логик: ‘ну, что я тамъ такое буду длать? плясать нынче не пляшутъ, танцовать я не умю, въ карты играть пожалуй еще засадятъ по большой. Ну и выходитъ, что я тамъ ни то, ни се, — сиди да позвывай, смотря на другихъ’. Если же что нибудь уважалъ Иванъ Иванычъ въ этихъ домахъ, такъ это имянинные пироги и обды за-просто: тутъ онъ чувствовалъ себя какъ будто въ своей тарелк и по-просту надался за троихъ!

У Ивана Иваныча, какъ и у каждаго изъ васъ, были тоже свои, очень замчательныя для наблюдателей, привычки. Онъ, напримръ, при разговор съ вами всегда держится за третью пуговицу и, разсуждая, руками незамтно выводилъ въ воздух французскую букву эсъ. Въ классы, за старостію лтъ, и зимою, и лтомъ, ходить въ валеныхъ сапогахъ, обшитыхъ кожей. Калоши его были похожи на лошадиныя колоды, или лахани, такъ-что опрятные ученичишки, выпросивши позволеніе выйдти, куда бы ни влезали въ сторожевской, непремнно попадали въ общую ихъ плевальницу — въ калошу Ивана Иваныча. Шляпа и трость приходскаго учителя были такъ оригинальны, что въ город ихъ знали вс безъ исключенія, и вс сговорились называть ихъ ‘педагогическою шляпой’ и ‘наставнической палкой’. Наконецъ, фуражка приходскаго учителя была такъ загажена и просалена на-сквозь, что ее одинъ замчательный острякъ назвалъ даже ‘свинымъ сычугомъ’. Оно незамысловато, но, говорятъ, остро.

Вотъ къ какому наставнику вели маленькаго моего Васю.

— Вотъ! сказалъ Павелъ Кузьмичъ, указывая сыну губами на каменный домъ, изъ оковъ котораго слышалось какое-то шипнье и даже вскрикиваніе: ‘задній столъ! ей! всхъ на ночь здсь запру въ чуланъ! Кашинъ, что опять разинулъ пасть?…’

‘Ну, врно, мамынька правду сказала’, подумалъ Вася — и сердце его сжалось отъ страху, когда онъ услыхалъ слово ‘на ночь’, еще на улиц, не входя въ свою новую школу.

— Куда бы намъ съ тобой войдти, братъ, со двора или съ улицы? сказалъ въ недоумніи тятя, и сдлалъ съ узлами такой оборотъ на мст, какъ будто баба съ полными ведрами отъ колодца: — да вальнемъ никакъ прямо съ переду?!. авось попадемъ куда нибудь.— И тятенька опять сдлалъ бабій оборотъ, поворачиваясь прямо къ парадному училищному крыльцу.

На крыльц этомъ, повертываясь какъ легкій флюгерокъ, стоялъ жиденькій мальчуганъ и посматривалъ на воробьевъ, которые передъ нимъ таскались въ потасовку. Завидвши Павла Кузьмича, поднимавшаго ногу на первую ступеньку училища, мальчуганъ сдлалъ такую удивленную рожу, какъ будто хотлъ закричать: ‘не туда! куда ты лзешь съ уздами, — здсь учатся!’ Но однако ничего не сказалъ, далъ только пошире дорогу, чтобы можно было посвободне пройдти Павлу Кузьмичу съ подарками. Вася же, тяжеловсно поднимаясь на лстницу и поглядывая на жиденькаго, подумалъ: ‘какой тоненькій! Вотъ мамынька говорила, что оторвутъ голову-то — ну, нтъ! попробуй-ко со мной побороться этакій, такъ пожалуй и не сладитъ совсмъ!..’ Но однако посл того они взглянули другъ на друга такъ, какъ будто хотли спросить: ‘ты кто?’ ‘А ты кто?’

— Здсь, что ли, ходятъ у васъ въ училище-то? а? спросилъ Павелъ Кузьмичъ, просовывая впередъ себя оба узла.

— Здсь ходятъ, а то вонъ тамъ еще ходятъ, а то вонъ на верхъ ходятъ еще: тамъ-то къ Ивану Иванычу ходятъ, а здсь-то вотъ къ вамъ, а на верхъ-то въ училище.

И жиденькій ловко проскочилъ впередъ узловъ и даже заглянулъ въ салфетку и высмотрлъ, что въ ней завязано.

— Ну, такъ намъ на верхъ, значитъ, братъ, съ тобою нужно? спросилъ Павелъ Кузьмичъ въ недоумніи Васю, и затмъ тотчасъ ступилъ на первую ступеньку, наверхъ.

— Да ты училищный, что ли? эй, мальчуга!..

— Нтъ, я не изъ училища: я азбучникъ, — я изъ приготовительнаго класса. Да вы не туда идете!..

Павелъ Кузьмичъ спрыгнулъ съ первой ступени.

‘Ну’, подумалъ онъ: ‘этакъ въ самомъ дл не знавши-то, пожалуй, не туда залзешь: еще и хлбъ-то не тому учителю отдашь.

— Да гд же тутъ у васъ маленькихъ-то учатъ? мн вотъ…

— A! вы его, значитъ, привели? ну, его къ намъ, къ намъ!.. внизъ. Пойдемте, я васъ провожу.

И жиденькій скоро пошелъ впереди.

— Тебя какъ, братъ, зовутъ? Эй!..

— Меня-то? я Костя Сашенькинъ. И Костя Сашенькинъ, повернувшись на одной ножк, такъ бойко засменилъ ножками, какъ будто походка его выговаривала: ‘да что еще съ вами много разсуждать: вы мужичье, вы вонъ даже того не знаете, въ которую дверь входятъ учиться, — а я ужъ это знаю, я ужь мимо своей двери, небось, не пройду!’ — И Сашенькинъ такъ распахнулъ передъ Васей и Павломъ Кузьмичемъ училищную дверь, какъ будто въ эту широкую дверь възжалъ кто нибудь тройкой, и впередъ себя пропустилъ Васю съ отцомъ въ большую комнату, въ которой все кипло, какъ въ паровомъ котл. Любопытныя головы начали вскакивать, какъ фортепьянныя молоточки.

— Иванъ Иванычъ-съ, новичка-съ вотъ привели-съ, говорилъ звонко Костя Сашенькинъ, подкрадываясь къ учителю такъ, какъ будто сбирался поймать муху, или въ области естественныхъ наукъ открывалъ новую козявку.

Иванъ Иванычъ пересталъ отмчать списокъ, который онъ отмчалъ такъ глубокомысленно, какъ будто разршалъ труднйшую въ свт задачу, между тмъ какъ вся отмтка его заключалась только въ томъ, что онъ ставилъ abs протяну тхъ учениковъ, которыхъ дйствительно не было въ класс. Значеніе этого abs’а Иванъ Иванычъ вовсе не зналъ, да и не допытывался, но любилъ его писать собственно только потому, что слово это любилъ смотритель, у котораго не только все отрыгалось латынью, а даже и самая голова была похожа на abs.

Ловкій Павелъ Кузьмичъ, пока просыпался учитель, усплъ уже вылупить изъ салфетки хлбъ и, подворачивая его на каедру предъ Иваномъ Иванычемъ, поклонился и указалъ ладонью на чашку съ яицами, которыя пока еще сохраняли инкогнито въ узд.

— Это что же такое? спросилъ пріятно удивленныя приходскій учитель.

— Это? хлбъ соль-съ, съ ловкимъ наклоненіемъ впередъ, проговорилъ Павелъ, показывая всею ладонью на хлбъ.

— Напрасно вы безпокойтесь, это все лишнее.

— Помилуйте-съ, батюшка Иванъ Иванычъ, лишняго тутъ нту-съ ни на грошъ. Напрасно вы взводите утруждать себя тёперича такою рчью-съ: всякій отецъ конечно не свинья-съ… При этомъ Павелъ Кузьмичъ живо развязалъ другой узелъ и, сгребши обими руками увсистую чашку, тоже взворотилъ и ее на каедру, приговаривая съ поклономъ: ‘примите ужь, батюшка, вотъ и это-съ’.

— Ну, вонъ и еще!.. экіе вы какіе…

Иванъ Иванычъ улыбнулся, Павелъ Кузьмичъ осмллъ.

— Сдлайте милость, батюшка Иванъ Иванычъ, это вс молодцовы яички-то, отъ матери, а хлбецъ-отъ отъ меня ужь…

— Мн, право, совстно: за что же меня такъ просятъ?— Это вдь нашъ долгъ, наша обязанность, наша служба, наше дло, наше… и пр. и пр. Ну, однимъ словомъ, всякій знаетъ, какъ бываютъ бойки на рчахъ приходскіе учителя, особенно когда они объясняютъ свою обязанность.

За этимъ тотчасъ начался экзаменъ съ отца. Иванъ Иванычъ сперва спросилъ тятю вжливо: ‘какъ васъ зовутъ?’ и ‘кто вы такіе?’ а потомъ тотчасъ добрался и до того, что сталъ спрашивать и невжливо: ‘чей ты?’ ‘какого барина?’ ‘камердинеръ или простой лакей?’ ‘чмъ занимаешься, что больше любишь?’ и все такое, — словомъ, то, что обыкновенно спрашиваютъ въ школ, когда нечего спрашивать, а между тмъ при скук училищной все-таки хочется поболтать.

Павелъ на вс вопросы отвчалъ бойко и удовлетворительно, сообщилъ даже приходскому учителю, что онъ занимается между прочивъ рыбными ловлями, но боле иметъ склонность къ дичи. Не забылъ также спросить Ивана Иваныча, какую онъ боле уважаетъ рыбу, и любитъ ли, наконецъ, приходскій учитель дичь?

Приходскій учитель въ свою очередь также отвчалъ, что дичь еще, пожалуй, ничего: онъ любитъ, такъ можно и принести, но хлбъ, яйца и какой нибудь подлещикъ — это все лишнее, напрасно. Посл чего Иванъ Иванычъ моргнулъ глазами на задній столъ, и съ задней скамейки поднялся такой здоровенный и матёрый парень, съ ярлыкомъ на спин, какъ у извощика, старшій ученикъ Залупихинъ, который шириною своей груди и ломовой походкой какъ будто хотлъ сказать: ‘ну, давайте намъ сюда все ваше лишнее, сразу свеземъ’. Залупихину Иванъ Иванычъ отдалъ приказаніе забрать хлбъ и яйца, и отнести къ себ на квартиру.

По вызов старшаго, вс головы ребятишекъ приподнялись, потому что всему классу чрезвычайно было любопытно видть, катъ Залупихинъ понесетъ подарки на квартиру къ учителю.

— Н-у-у! экая невидаль, болваны! заревлъ Иванъ Иванычъ, и все головы, точно посл важнаго возгласа, преклонились къ столамъ и пали ницъ, какъ будто-бы сговорились.

Подарки потащили.

— Мн, право, совстно, что это такъ тово… началъ снова Иванъ Иванычъ.

— Да я ужь, знаете, оно… живо перебилъ его Павелъ: — Что касается до этого… человкъ аккуратный. Это вдь ужь порядокъ того требуетъ.

И Павелъ, живо растегнулъ свой нанковый сюртукъ, досталъ еще изъ кошелька самый крупный полтинникъ, и покусился было соблазнить Ивана Иваныча на взятку. Но приходскій учитель, при вид полтинника, такъ замахалъ руками, какъ будто поплылъ по рк.

— Что вы? что ты? какъ это можно!…

— Ну-съ, извините: я, знаете, думалъ было тово… Впрочемъ сдлайте такую божескую милость, если только можно… Что же, вдь это, знаете, ничего…

— Ни, ни, ни, ни! отвтилъ приходскій учитель ршительно.

И Павелъ Кузьмичъ, съ такимъ страннымъ выраженіемъ спряталъ обратно полтинникъ, какъ будто хотлъ выговорить: ‘вотъ еще какіе есть на вольномъ свт чудаки-чиновники: полтинниковъ даже не берутъ!’

— Ну, такъ кланяйся же, братъ Василій, въ землю твоему учителю и проси ихъ, чтобъ они не оставили тебя — наставили уму-разуму, а то, видишь, братецъ, — мы съ тобою еще дураки.— И Павелъ посл того, такъ посунулъ сына своего въ шею, что Вася невольно всталъ на карачки и представилъ предъ Иваномъ Иванычемъ кланяющагося въ землю ученика. Вставая, онъ подшаркнулъ учителю своему ножкой.

Какъ хотите, такъ судите, а хлбъ, величиною съ мельничный жерновъ, и сто-одно яйцо все-таки сдлали свое: Иванъ Иванычъ посадилъ Васю на первую скамейку, потому будто бы, что онъ маленькій, и напереди его видне. Затмъ ласково поглаживая широкою ладонью по голов, вовсе не сердито спросилъ:

— Ну, молодецъ, а какъ твоя фамилія?

Вася посмотрлъ въ глаза учителю и ршительно ничего ни отвтилъ, потому что вовсе не понялъ, о чемъ его спрашивали.

— Ты чей? фамилія какъ твоя? понимаешь?

— Я — Людодовскій.

— Экой ты, братецъ, безтолковый: Людодовъ — это баринъ твой, — такъ вдь?— ну, такъ значитъ это барская фамилія, — а твоя-то какъ? — Ты вдь крпостной?

‘Какъ крпостной?’ подумалъ Вася: ‘что же я за крпостнойi? я и крпости никогда не видывалъ, — значитъ, не крпостной’, — и затмъ, долго не думая, Вася ршительно отвтилъ: ‘нтъ.’

— Какъ ‘нтъ?’ да что ты, братецъ?— Разв онъ выкупленъ на волю? спросилъ Иванъ Иванычъ отца.

— Никакъ нтъ-съ, батюшка Иванъ Иванычъ, это онъ, такъ по глупости сболтнулъ: малъ, знаете, глупъ еще, такъ ничего не понимаетъ-съ. Нтъ-съ, онъ крпостной. — Что ты болтаешь пустяки-то! прицыкнулъ Павелъ на сына.

‘Вотъ теб разъ!’ подумалъ оробвшій Вася: ‘врно крпостной-то здсь не это значитъ? — ничего не понимаю…’ и глаза Васи сверкнули слезой.

— Ну, то-то же, братецъ, надобно понимать, добавилъ ласково наставникъ.

— Есть, что ли, у него своя-то какая-нибудь фамилія? допрашивалъ учитель Павла Кузьмича, стоящаго съ руками, завернутыми до привычк назадъ, и внимательно наклоненнаго впередъ.

— Какъ же-съ, батюшка, Иванъ Иванычъ-съ, есть у него и своя-съ: оно, фамилія не фамилія, а такъ знаете — прозвище наше, — батюшку еще моего такъ прозвали на деревн…

Павелъ пріостановился, кашлянулъ въ горсть, и какъ будто запинаясь черезъ большой порогъ, выговорилъ не громко:

— ‘Оглашенный.’

‘Ахъ!’ подумалъ Вася: ‘это еще что за штука? я въ первый разъ въ жизни, что я такой…’

Наставникъ глубоко задумался надъ ддовской фамиліей Васи, и вздохнувши сказалъ: ‘ну, нтъ: эта фамилія здсь не годится, — я его такъ не запишу. ‘

Павелъ оторопелъ.

— Да оно, знаете, батюшка Иванъ Иванычъ, покойникъ родитель мой, старостой былъ въ бариновой-то вотчин: ну, оно, знаете, примрно, погонитъ иной разъ мужичковъ на барщину, а они вдь у насъ — извстное дло — православный народецъ: иной, знаете, этакъ позалнится около печи теплй, а иной, и такъ просто около дому со скотинкой позастряется… Ну, онъ, покойникъ — не тмъ будь помянутъ — царство ему небесное — ни выдержитъ, бывало, и закричитъ на нихъ въ ину вру: ‘ахъ, вы, говоритъ, оглашенные этакіе!’ И не то, чтобы, знаете, въ брань это у него выходило, или ругалъ онъ ихъ, а тамъ ужь прибауточка у него была такая,— ну, а мужикъ нашъ — вы сами знаете — дуракъ, оно извстное дло оглашенный да оглашенный, такъ и пошло оно по деревн, а потомъ взяли, да его же и прознали ‘Оглашенныхъ’. Такъ вотъ оно, знаете, и осталось въ т поры за всей нашей семьей! А теперь вонъ ужь и на базаръ не дадутъ выйдти, — такъ всякій и кричитъ: ‘здорово, Оглашенный’! Вотъ она прибауточка-то какова! добавилъ Павелъ грустно.

— Ну, да тамъ прибауточка это, или сказка — для меня это все равно, а записать его такъ въ училище все-таки нельзя. Ты согласись? На деревн-то оно ничего, — все можно: тамъ, пожалуй, иного и такъ прозовутъ, что просто только ну-ну… (Павелъ улыбнулся) ну, а здсь, батюшка, не деревня, здсь этимъ не шутятъ, здсь требуется, чтобы все было поприличне. А тутъ, какое приличіе, когда я при всхъ закричу на него: ‘эй, Оглашенный!’ да это, пожалуй, и ученишки-то нахохочутся надо мной, не только посторонніе постители. Вдь здсь училище публичное: сюда мало ли кто заходитъ, сюда вонъ иногда тоже и директоръ зазжаетъ. Положимъ, оно хоша въ годъ разъ заглянетъ, да вдь дло-то на лицо. Что же, мн подъ столъ, что ли, тогда спрятать его отъ начальства-то? А вдругъ, неравенъ-часъ, директоръ-то спросить: ‘какъ, дескать, вотъ этому фамилія?’ — что же я тогда столбомъ долженъ, что ли, молчать передъ начальникомъ? или вдругъ сказать: это, дескать, у меня Намековъ, или Будиловъ прозывается, когда по списку онъ же у меня записанъ ‘Оглашеннымъ’. Это какъ? А вдругъ онъ неравно, ни съ того, ни съ сего, самъ въ списокъ-то заглянетъ, да найдетъ его — тогда что?

И наставникъ съ такимъ страхомъ сдлалъ послдній вопросъ, какъ будто господинъ директоръ хваталъ его въ это время за хвостъ, такъ что Павелъ поспшилъ отвтитъ:

— Точно такъ, батюшка Иванъ Иванычъ, не годятся, не годятся! что ужь не дло-то и говорить? не годится. Какой ужь онъ можетъ быть Намековъ, когда онъ на самомъ дл выходитъ ‘Оглашенный’, это не годится-съ.

— То-то же. А вдь у насъ и не такіе еще случаи бывали. Вонъ актъ публичный придетъ — ну, тоже съдутся: архіерей прізжаетъ, ну, губернаторъ тоже… Вдь это шутка только сказать — первыя власти! Да сохрани Господи, какъ къ этому еще его на-бду да переведутъ, или, неровенъ грхъ можетъ случиться, еще и съ наградой?!… ну, что я тогда буду съ ними длать?… что же прикажете тогда — при всей публик мн закричать: ‘Оглашенный, ступай къ губернатору! или тамъ еще къ архіерею подъ благословеніе!’ — ну, нтъ, кланяюсь — это вдь хохотъ, пожалуй, подымется по всему собранію, это вдь отзывается, знаешь, чмъ? — дуракомъ!

— Не-дло, не-дло! что ужь и говорить — не-дло! (Павелъ замахалъ руками.) Изъ-за мозгляка моего, да принимать на себя всё эдакое-такое!… нтъ, это не-дло! — Только какъ же, батюшка Иванъ Иванычъ, съ нимъ-то теперича: безъ фамиліи, что ли, ужь его оставите? или — какъ прикажете?

— Ну, это нтъ: какъ же безъ фамиліи оставить?.. безъ фамиліи оставить здсь нельзя. Это выходитъ: все равно, катъ птица безъ хвоста? А безъ хвоста-то, вдь, говорятъ, на далеко улетишь. Нтъ, фамилію надобно какую нибудь — ну, тамъ по матери, что ли, дать-бы ему фамилію. Вдь у него есть, что ли, мать-то родная?

— Какъ же-съ, батюшка Иванъ Иванычъ-съ, есть-съ и мать — какъ же ужь человку безъ родной матери-то очутиться на вольномъ свт?..

И Павелъ такъ задалъ этотъ вопросъ, какъ будто бы подумалъ: ‘Господи, что это онъ еще такое спрашиваетъ?— какъ бы не сбиться въ отвт-то совсмъ.’

— Ну, то-то-же! ну, такъ вотъ, такъ ужь врно и сдлать: взять да ея-то фамилію ему и дать. Изъ какъ и она семьи то! чья прозывалась прежде? какъ?…

— Да какъ бишь ихъ тово… прозванье-то было — дай Богъ память! на ум вдь вертится! простое такое… Тьфу!.. ахъ, ты Господи! точно петлей захлеснуло… Ахъ, ты!… Фу, чортъ!… Вотъ, батюшка Иванъ Иванычъ, человкъ оно, знаете, я суетливый, все въ бготн нахожусь, памятишка-то, знаете, и поразмыкалась отъ сухоты теперича, вотъ оно теперь и тово… а не держится ничего… Фу, Господи! словно въ печку дулъ. Ахъ, ты грхъ какой! что это такое?… Всякая кухарка, батюшка, стряпаетъ, такъ подскажетъ. Какъ бишь ихъ?.. Ахъ! да, вспомнилъ — Подпалкинъ, батюшка, — Подпалкинъ, отецъ родной, Подпалкинъ!

— Ну вотъ дло, такъ дло… вотъ теперь мы и тово — и зап-пи-шемъ его.

Иванъ Иванычъ щелкнулъ ключомъ, вытащилъ изъ стола списокъ поступающихъ въ училище, и четко выписалъ фамилію.— Такъ вотъ онъ пусть и будетъ — Василій Подпалкинъ.

Павелъ наклонился было къ учителю еще пошептать о благодарности.

— Ну-ну-ну!.. лта-то мн его: сколько ему лтъ? — а то чего еще тутъ съ нимъ возиться. Воспа у него, наврно, была?

— Ахъ, простите, батюшка, виноватъ, совсмъ вдь изъ ума вонъ: объ восп и забылъ было! — Была, была-съ, какъ же-съ? была-съ, отецъ родной! Вотъ у меня въ карман со мной,

Павелъ зудко началъ шарить въ карман.

Ученичишки опять приподняли головы, чтобы поглядть оспу.

— Вотъ-съ!..

И Павелъ развернувши дипломъ оспы, прямо указалъ на печать.

— Ну, ладно, положь тутъ же, на столъ. Чего еще — вс теперь ужь.

— Такъ вотъ, братецъ, слышишь? заговорилъ весело Иванъ Иванычъ:— Подпалкинъ твоя настоящая фамилія-то. А ты и не зналъ ее? Экой ты какой!… наклонясь надъ головой Васи, говорилъ учитель.

— Да гд жь ему знать-то-съ, батюшка Иванъ Иванычъ? люди мы подчиненные-съ: пошлютъ эдакъ куда ни на есть, да спроситъ кто, этакъ добрый человкъ: чей, дескать, ты? — ну, отвчаешь везд: Людодовскій да Людодовскій, — такъ оно вотъ ужь и привыкнешь — и вышелъ: Людодовскій! отвтилъ какъ-то озабоченно и грустно Павелъ, озирая большую комнату, наполненную ребятишками.

И въ эту минуту, какъ будто нечаянно, мелькнулъ предъ Павломъ Кузьмичемъ тотъ свтъ ученія, о которомъ онъ часто, но совершенно безсознательно говорилъ своему сыну.— Павелъ Кузьмичъ, какъ эхо, повторялъ древнемудрое изрченіе: ученье свтъ, не ученье — тьма, но самъ онъ видлъ этотъ свтъ только въ кум своемъ золотомъ петербургскомъ, да въ людяхъ поучавшихся когда-то и чему-то, да разв еще въ сын скотляревскаго повара, побгивающемъ мимо его оконъ въ гимназію. А теперь, когда онъ въ первый разъ видлъ передъ собою эти стройные ряды дтей, тихо сидящихъ рядомъ, какъ братья, на скамейкахъ, тихо слушающихъ одинъ голосъ своего наставника, и вразъ, какъ воинство какое, отвчающихъ громко на его вопросъ… видлъ дтей, не похожихъ на тхъ уличныхъ сорванцовъ и заборныхъ разбойниковъ Матюшекъ, которыхъ такъ ненавидлъ и шугалъ, — дтей, уже частію имющихъ подобіе человка, и остриженныхъ, и умытыхъ, и одтыхъ, и не босыхъ, и не развращенныхъ, и даже встающихъ вразъ передъ человкомъ, входящимъ въ ихъ школу, даже и вставшимъ передъ нимъ самимъ, старикомъ Павломъ. Когда онъ въ первый разъ видлъ это все…

‘Что же это такое?’ думалъ озадаченный Павелъ: ‘вотъ оно, врно, ученье-то настоящее гд?..’ — Сдины ли Павла, блый ли его кисейный платокъ на ше, съ торчащими высоко, какъ заборы, воротничками, мутно ли зеленый новый сюртукъ, или сама фигура Павла Кузьмича внушила дтямъ столько почтенья, что они, при вход его, вс встали, — но только, думая это, Павелъ счелъ ихъ необыкновенно вжливыми, деликатными и даже въ душ отнесъ ихъ вжливость къ уму и распорядительности самого Ивана Иваныча. Павелъ съ удовольствіемъ посмотрлъ на весь этотъ стройный, чинный порядокъ школы и даже съ пріятностію подумалъ: вотъ и мой-то такъ же будетъ вскакивать передъ всякимъ, и онъ научится здсь чему нибудь порядочному.

— Ну, Василій! выговорилъ Павелъ какъ можно тверже:— ты, братецъ, теперича долженъ вотъ у учителя твоего ноги мыть да воду эту пить, за то, что онъ обучитъ тебя уму-разуму. Слышишь! Смотри же, слушайся его, какъ отца роднаго. Слышишь! Ну, а если, подчаянно, я узнаю, что ты будешь шалить, заговорилъ Павелъ еще жостче: — или, Боже сохрани, еще ослушаться приказаній вотъ ихнихъ, ну, тогда, братъ, на меня не пеняй! Ты вдь знаешь, какъ я шутить не люблю?— будь же уменъ!— Простите, батюшка Иванъ Иванычъ: время то у васъ эдакое строчное, сами знаете, суета-человкъ!… вотъ и поговорить-то съ вами объ наук некогда. Сдлайте такую божескую милость: не оставьте, будьте отецъ родной, мы ужь сами съ Васильемъ послужимъ, чмъ тамъ тово… Конечно, хоша я и не тово… человкъ небольшой и карманъ теперича не толстый, ну а все же отецъ моему ребенку — не свинья же наконецъ: ну, чмъ ужь богаты, тмъ и рады, — не взыщите. Простите Христа ради.

И по движеніямъ Павла тотчасъ стало замтно, что онъ и самъ былъ очень радъ, что отдлался, наконецъ, отъ непріятнаго своего положенія стоять передъ Иваномъ Иванычемъ и не находить въ голов связныхъ словъ, чтобы продолжать рчь съ человкомъ ученымъ.

Проходя чрезъ сни, Павелъ про себя шепталъ: ‘да, вотъ оно что значитъ училище по форм-то построенное, это врно не то, что вонъ наша Миронычева домашняя наука, тутъ всему научатъ вразъ: — настоящіе барабаны, мои батюшки, такъ за одинъ пріемъ и загремли, какъ спросилъ онъ ихъ что-то, да какіе вжливые, бестіи, да приглаженные вс у него, да пристегнутые на пуговки, не босамыги какіе нибудь, уличные заборники! Да, славно, ей-Богу, славно! И это тамъ еще: спрашиваетъ также, какъ, говоритъ, твоя фамилія? своя-то, говоритъ, собственная какъ?— вишь и до этого дохриваются, обо всмъ, знать, дадутъ тамъ понять: что вотъ, дескать, и вы тоже люди, хоть немного, дескать, ну, а все-таки человки, а не бараны, не безъименная какая нибудь овца, что вотъ, дескать, и у васъ, у каждаго, есть своя фамилія. Ей-Богу это хорошо! всему, знать, тутъ обучаютъ всякаго! — Ну, теперь я спокоенъ за моего мальчишку? слава Богу!…

Павелъ снялъ на крыльц шапку, перекрестился большимъ крестовъ: —‘пусть его учится тутъ хоть лтъ двадцать!’ сказалъ онъ совершенно довольный, и затмъ сильно махнулъ рукой.

Вася между тмъ принялся разсматривать, какъ шагаетъ изъ угла въ уголъ учитель. Отъ ближайшихъ своихъ товарищей, Матенькина, Сашенькина и Дашенькина, Вася узналъ, что по ученому значило это выраженіе: ‘у насъ вторые часы — законъ’, однако глазами увидлъ, что кром учителя, есть еще законоучитель, которые будетъ учить Васю закону, но какому? вначал Вася не понялъ. Учителю закона Васю представили, какъ новичка, и даже подшепнули, чтобъ онъ предъ законоучителемъ всталъ.

Во время преподаванія закона Божія Вася сталъ почаще оглядываться назадъ да мало помалу подмчать общую физіономію училища. Оглянувшись въ первый разъ, онъ замтилъ, что одинъ изъ учениковъ щуритъ глаза и какъ будто уже засыпаетъ отъ преподаванія, а оглянувшись во второй, онъ замтилъ мальчика, который, зная священную исторію, такъ бойко отвчалъ, какъ сама книга, и даже еще поджималъ губы, чтобы показать, ея умне и важне предъ новичкомъ. Оглянувшись же въ третій разъ, Вася замтилъ, что съ задней скамейки одинъ уже запускалъ на волоск муху, а четверо другихъ такъ на все любовались, какъ любуются только настоящіе охотники на ястреба, запущеннаго въ путцахъ. Тмъ и кончились вторые часы для Васи.

По окончаніи класса, Вася узналъ, что посл ученія здсь молятся Богу. Увидалъ также, что на улиц облпили его училищные мальчишки, обнюхали, какъ собачонки новую собачонку, увидалъ даже, что у многихъ во взор было такое любопытство, какъ будто они хотли спроситъ: ‘что ещё за птица этотъ новый Вася Подпалкинъ? можно ли съ нимъ снюхаться и повести, какъ слдуетъ, училищныя дла?’ А Машенькинъ, Сашенькинъ и Дашненькинъ заговорили съ нимъ на ты, какъ съ короткимъ уже пріятелемъ, пустились даже въ перогонышки, допросили тотчасъ, гд онъ живетъ, и весело объявили, что имъ вмст идти, туда же, по одной дорог.

На другой день тятенька надлъ на Васю черезъ плечо кожаную сумку, съ свтлой пуговкой мдной, самъ поклалъ туда книги, доску, бумагу и даже чернилицу съ пробкой и кожанымъ колпачкомъ и, какъ только обдня въ колоколъ, отправилъ сына въ училище, и даже добавилъ: ‘вотъ, братецъ, по обденк-то всегда и ходи — оно и будетъ въ-пору.’

На третій день Вася ни подъ какимъ видомъ не хотлъ надвать сумку и говорилъ со слезами, что цлое училище надодаетъ, смются вс, называютъ его дергачемъ и вс дергаютъ его за сумку. Но упрямый тятя никакъ не соглашался съ Васей, онъ настаивалъ на своемъ и говорилъ свое, что на учениковъ можно пожаловаться учителю, что пусть они, наконецъ, смются, это не его дло, и онъ смйся вмст съ ними, что посмются наконецъ да перестанутъ, и отстанутъ. Вотъ и только.

— Да! перестанутъ, дожидайся! Когда они перестанутъ-то? говорилъ Вася со слезами.— А каково терпть-то все? подумалъ онъ: вотъ еслибъ я съ тебя былъ — большой, такъ я бы имъ задалъ фёферу, а то я маленькій…

Но все-таки, и всплакнувши, Вася пошелъ съ сумкой.

Въ самомъ же дл положеніе Васи сначала было очень незавидно, съ обдомъ ли онъ придетъ въ училище — обдъ весь у него съдятъ, приговаривая: ‘мы безъ обда, а ты съ обдомъ, — ну, и давай вамъ сюда обдъ твой’, — да все у него изъ рукъ-то и выхватаютъ по-собачьи, или, пожалуй, еще цликомъ украдутъ весь обдъ, такъ-что бдный Вася и самъ останется вовсе не вши.

Пряничковъ ли въ сумк принесетъ полакомиться — и пряники вс расхватаютъ, и сумку всю растреплютъ, да еще и закричатъ на него: ‘длись, говорятъ, съ нами, — мы товарищи!’ Ну, а кому пожалуешься на нихъ?— некому. На тебя же, пожалуй, отжалуются еще: ‘прянички лъ’, — вотъ тебя тогда за это пожалуй еще и выскутъ: ‘не носи пряники въ классъ, не смй!’ Въ классъ, кром книгъ, носить ничего не велно: Иванъ Иванычъ такъ приказалъ.

Это вс ученичишки знаютъ очень твердо. А если заплачетъ бдный Вася, такъ они же подставятъ храбро кулаки подъ cамый носъ: ‘молчать, говорятъ теб, ишь, нженка!… Баранъ этакой, рева, дрянь!… ревть еще вздумалъ?… не смй!… Иванъ Иванычъ идетъ!… слышишь? — вс на тебя скажетъ: ‘пряники лъ!’ Вотъ что! да….’ А тутъ еще и Зудилкинъ-подделъ раздуетъ щеки, подойдетъ къ толп и заговоритъ: ‘вотъ, братцы, меня’, говоритъ, ‘избилъ: вотъ все лицо распухло, — видите: вонъ какъ, вонъ!…’ И затмъ такъ ткнетъ пальцемъ въ раздутыя щеки, что губы даже сдлаютъ пъ-у!… А ученичишки опять закричатъ: ‘ты разв смешь драться, — а! ахъ, ты дергачъ этакой!’, И затмъ опять давай трясти Васю за сумку, да теребить, да тормошить, да тащить за шиворотъ, да дергать за воды и за хвостъ.

А Вася плачетъ, да вспоминаетъ то золотое времячко, когда ему такъ покойно было учиться у дяденьки наверху, вспоминаетъ то сладкозвучное времячко, когда такъ нжно обходилась съ нимъ Лиденька! А теперь!… И опять зальется Вася, а ребятишки еще хуже обкричатъ и растреплютъ его и за плаканье, обзывая обидными именами: ‘нженкой’, ‘бараномъ’ и ‘дергачемъ’.

Да ужь если по правд сказать, такъ и самое ученіе не понравилось Вас. Иванъ Иванычъ по цлымъ часамъ все только ходитъ изъ угла въ уголъ, да изрдка покрикиваетъ: ‘слдующій!’ Разв еще, уставши шагать, присядетъ за каедру, да примется читать свою Мокро-библіотеку, или начнетъ свое преподаваніе тмъ, что остановившись читать, взглянетъ и закричтъ: ‘эй, ты, болванъ!’ Вася оборотится — посмотрть, который тутъ изъ семидесяти-одного, вмст съ учителемъ, оказывается ‘болванъ’? А тамъ опять, почитавши минутъ десять, Иванъ Иванычъ взглянетъ въ другую сторону и рявкнетъ еще громче: ‘Зубаревъ, скотина!’ И Вася опять привстанетъ и заглядываетъ съ любопытствомъ, который тутъ ‘Зубаревъ-скотина’? А Иванъ Иванычъ опять уже усердно читаетъ свою Мокро-библіотеку, и минутъ черезъ пять реветъ уже опять: ‘эй, вы — задніе — большіе ослы!’ Вася, пожалуй, не вытерпитъ — разсмотритъ и заднихъ ‘большихъ ословъ’! Но во второй, или третій разъ и на ословъ ужи смотрть не хочется.

Ланкастеръ ему надодъ, какъ горькая рдька. По классу, вмсто разумнаго чтенія, идетъ какой-то волчій вой, называемый ‘совокупнымъ чтеніемъ’, гд хоть ни слова не читай, а только мычи на-распвъ за другими: ‘о-инъ, о-охъ, во-стой, трой-ц!…’ Иванъ Иванычъ, вмсто разумнаго выслушиванія, какъ читаетъ каждый, во время совокупнаго воя, только шагаетъ около столовъ, да постукиваетъ ножичкомъ по партамъ, да покрикиваетъ: ‘разъ, два! сбились! — разъ, два! такъ!— разъ, разъ! — единъ Богъ, разъ, два!… Ты что пищишь, не читаешь въ одинъ голосъ съ ними? Тише, вы, передняя челядь!…’ — И затмъ опять начинается совокупный вой, называемый чтеніемъ.

Изъ этого совокупнаго чтенія, Вас и прочимъ ребятишкамъ нравилось только вотъ что: хорошо, на заднемъ стол сидя, затыкать и оттыкать уши, для того, чтобы этотъ безконечный вой въ ребячьихъ ушахъ отдавался какими-то лающими отголосками: ав, гав! ав, гав!… Это вотъ еще было весело и смшно. Ну, а кром этого, и веселаго да смшнаго почти не было ничего!

Какъ только придетъ Вася въ училище, только и слышитъ цлый день, какъ кричать надзиратели порядка: ‘строй-сся! сми-и-и-рно! ма-аршъ’, да разв еще по метод: ‘стоя, во фронтъ!’ Или наконецъ начнутъ командовать такими учеными восклицаніями, которыхъ Вася ршительно не понимаетъ, и проситъ васъ самихъ потрудиться понять, если угодно. Напримръ, надзиратель порядка скороговоркой проболтаетъ вамъ также ‘во фронтъ, садись, смирно, голову прямо, готовься, восьмой классъ начинай!’ — Ну, а какъ садиться во фронтъ и готовиться головой прямо начинать восьмому классу? — этого Вася ршительно не понималъ! Или какъ, напримръ, поймешь, когда надзиратель порядка закричитъ во все горло: ‘руки за спину къ молитв смотри!…’ — Ребенокъ, ничего не понимая, говоритъ только про себя: ‘Господи! что же это такое!’

Даже самый классъ чистописанія, который Вася любилъ, потому что лихо отдергивалъ свои ферты, — и этотъ классъ чистописанія ему теперь уже не нравился, потому что предъ классомъ этимъ большой ученикъ Залупихинъ ходитъ по всему классу съ пукомъ перьевъ и, вынимая одно изъ нихъ, долго кричитъ: ‘чи-про!’ что, въ перевод съ ланкастерскаго языка, означены ‘чье перо?’, и ужь если просмотрлъ свое, да не увидалъ! такъ — смотришь — какъ-разъ и подзатыльничекъ прилетитъ отъ Ивана Иваныча: не зазвывайся, смотри, когда разносятъ, лови свои перья во-время, а не нарушай порядка въ то время, когда старшіе уже скомандовали: ‘смирно’, — смотри! — ‘Дёру задай! ‘ говорить Иванъ Иванычъ, когда Вася прозваетъ свое перо. Ну, а какъ его не прозвать? — перьевъ, во-первыхъ, цлая сотня, а во-вторыхъ, вс они такія же гусиныя, вс почти блыя, и непремнно вс такія же хохлатыя, все ободранныя да обгрызенныя, какъ и Васино перо. Поди, отличай ихъ одно отъ другаго! А если замтку положилъ, или зарубочками его испестрилъ для красы, такъ хоть глаза вс просмотри, а черезъ такой большой залъ никакой зарубочки не увидишь! Ну, а деру все~таки сбираются задать, — смотри, не зазвывайся!

Да и вообще нехорошо учили Васю: на дворъ, напримръ въ перемну ступай, когда велятъ — вс вмст, а Вас какъ-то все неловко да стыдно. Въ классъ ходили не рано, не поздно, а непремнно посл обденнаго звону. Рано пришедъ, такъ пожалуй и сторожъ Ермолаичъ, и тотъ тебя гонятъ: ‘что’ — говорятъ — ‘рано шляешься? къ Ивану Иванычу оттащу!’ Да мало того метлой еще норовитъ хватитъ Васю, потому что самъ Иванъ Иванычъ при всхъ ученикахъ научилъ его: ‘кто — говоритъ — придетъ изъ нихъ больно рано, такъ метлой его и гони отсюда!’ Ну, а Ермолаичъ ужь извстное дло какой человкъ: ему тамъ что за дло, что ученичишкамъ больше? однимъ словомъ — велятъ! Велятъ, такъ бей метлой! вотъ онъ и воюетъ съ ребятишками. Да и самъ-отъ какой — бда! худой, высокій, плшивый, съ такими усищами, что страхъ! одни бакенбарды, какъ училищная мочалка — взглянуть ажно боязно, а тутъ еще и голосъ такой толстый! Того и гляди, что высунется изъ-за двери, какъ какое-нибудь училищное помело, да рявкнетъ на всхъ: ‘опять вы налзли сюда спозаранку, саранча этакая? а-а!’ Такъ ученичишки вс и прыснутъ, какъ дожди.

— Ишь, и неймется имъ, собачата этакіе, челядь проклятая, я васъ вотъ ужо!… А затмъ и погрозитъ метлой.

— Вдь сказано чертямъ: ходить къ обдн! нтъ, не ходятъ! скажетъ окончательно свирпвшій сторожъ Ермолаичъ, и уйдетъ, и поворчитъ еще въ своихъ пустыхъ владніяхъ.

А какъ ходить къ обдн?— этого ребятишкамъ опять никто не скажетъ и не растолкуетъ. Колоколъ-то виситъ на колокольн, а не на ше у Васи: такъ, пожалуй, заиграешься и не услышишь его! А тутъ, пожалуй, и услышишь его, да не впопадъ: какъ пришедъ чистый понедльникъ или похороны богатаго, такъ вотъ теб и обдня! смотришь, и опоздалъ часикъ другой-третій, и пришелъ въ училище-то къ шапочному разбору, словно иной изъ насъ въ праздникъ къ обдн. А кто это все растолкуетъ? Иванъ Иванычъ? какже! растопыривай карманъ, чего теб — растолкуетъ, дожидайся! онъ просто только скажетъ: ‘а ты опять, болванъ, опоздалъ? становись-ка ка колни.’ Ну, и стой на колняхъ передъ всмъ классовъ, — вотъ теб и весь тутъ толкъ!

А за этимъ всмъ стали еще случаться съ Васей и прочія неизбжныя училищныя бды. Бды эти описывать нечего, потому что тотъ, кто самъ учился въ нашихъ училищахъ, знаетъ бды эти тверже самаго катехизиса и вроятно до смерти ихъ не забудетъ, тотъ же, кто не учился и не знаетъ ихъ, пустъ въ эту минуту скажетъ: ‘слава Богу!..’ И дай только Господи, чтобы не познали ихъ ни дти его, ни внуки его, ни послдующія племена. Для особенно же любопытныхъ и желающихъ непремнно знать все,я, пожалуй, готовъ разсказать здсь, для примра, одну бду моего бдоваго Васи.

Однажды Вася, безъ всякаго предчувствія, шелъ себ весело въ училище и подалъ прянички изъ кожаной сумочки, сзади догналъ его большой ученикъ Залупихинъ.

— Какъ ты смешь сть на улиц? спросилъ Залупихинъ, какъ старшія надзиратель порядка, сдланный самимъ Иваномъ Иванычемъ, и затмъ такъ свободно, какъ будто рчь шла о своихъ собственныхъ жемкахъ, выговорилъ твердо: ‘дай-ко мн!’

Вася боялся Залупихина, потому что онъ жаловался на всхъ учителю, еще боле и потому, что Залупихинъ исправлялъ въ училищ должность старшаго, и самъ Иванъ Иванычъ приказывалъ ему замчать, на улиц, бывши увренъ, что Залупихинъ ужь замнитъ его! Вася съ испугу отсыпалъ Залупихину пряниковъ чуть ли не половину, а Залупихинъ тотчасъ гамкнулъ и все сълъ, да такъ еще скоро, что никто не усплъ и спросить его: ‘какъ ты смешь сть на улиц?’

— Слушай, сказалъ онъ твердо:— когда придешь въ училищ, никому не давай ни крошечки, — слышишь? ни-ни! А если трогать тебя будутъ, такъ мн скажи: я ихъ по своему потрогаю…

— Ну ладно, пожалуй, отвтилъ весело Вася:— теперь ужь небось не пристанутъ.

— Да и ты, братъ, чортъ знаетъ, что такое!.. плохъ больно ужь… разв нельзя хватить, кто наскочитъ? сунулъ въ зубы другого, вотъ и пряникъ ему будетъ…

‘А что, въ самомъ дл, вдь Залупихинъ правду говоритъ’, подумалъ Вася: ‘не хватить ли и мн?’

И Вася посл того почувствовалъ въ себ какую-то необыкновенную силу.

— Хвачу никакъ и я? что мн! не задирай меня.

И Вася такимъ храбрымъ и смлымъ пришелъ въ училище, хоть бы на самого Ермолаича, такъ въ ту же пору.

Ученичишки же въ этотъ день точно сговорились его дразнить, такъ и лзутъ да задираютъ. Вася сперва было резонно говорилъ имъ: ‘не трогайте меня, я самъ вдь…’ Куда теб! такъ и лзутъ да болтаютъ, ‘что-о? са-а-мъ? слышите, каковъ онъ?… онъ самъ насъ хочетъ! каково, братцы!’ И вотъ еще пуще ползли: и за сумку, и на полу, и за воротникъ, такъ и тормошатъ Васю. А одинъ, такъ такой разбойникъ: какъ схватитъ Васинъ картузикъ, да какъ шваркнетъ его объ полъ! А время же было посл пасхи: картузикъ былъ еще новенькій, и Вася, по приказанію тяти и мамы, его берегъ и не маралъ. И что же теперь? измаранный, новенькій картузикъ такъ измялся и замарался въ пыли, что Вася никакъ уже не могъ этого перенести.

— Ты что, Сучилка, зудилка эдакой? я раз тебя трогалъ? запищалъ Вася въ азарт, да какъ сунетъ того въ шею, а тотъ объ перила носомъ. Кровь такъ и полила.

А тутъ вдругъ, какъ нарочно на бду, вс ученичишки бгутъ по лстниц, вс шикаютъ: ‘тшъ! тшъ! тише, тише! Иванъ Иванычъ! Иванъ Иванычъ идетъ! ‘

А Сучилкинъ-собака такъ и реветъ во все гордо. А кровь такъ и льетъ.

‘Вотъ такъ врно попался!’ думаетъ Вася, и у него сильно забилось сердце.

— Что ты,Сучилкинъ, кто это тебя? спросилъ Иванъ Иванычъ, вытаращивъ большіе глаза на всхъ учениковъ.

— Вотъ! вотъ онъ! вотъ онъ! закричали со всхъ сторонъ мальчишки и вытолкнули Васю сзади, почти подъ самый учительскій носъ.

— Какъ, и ты ужь началъ шалить? спросилъ Иванъ Иванычъ, потаращивъ глаза собственно на одного Васю.

— Нтъ-съ, Иванъ Иванычъ, я не шалилъ-съ: я только того… поигралъ съ нимъ-съ.

— Нтъ-съ, онъ дрался! дрался! дрался! закричали со всхъ сторонъ.

— Да разв татъ играютъ? Вдь я сказалъ: играй, да рукамъ воли не давай? посмотри-ко, какъ ты носъ-то ему расквасилъ?

— Да они сами-съ, Иванъ Иванычъ-съ, пристаютъ ко мн-съ.

— Сами? а-а! пристаютъ? д-да! А ты врно не приставалъ? хорошъ гусекъ. Пойдемъ-ко въ классъ.

‘Уухъ, Господи-и!’ подумалъ Вася: ‘слава Богу, что я Залупихина-то задобрилъ! мелькнуло въ голов обомлвшаго и растерявшагося ребенка. Тихонько пожалуй-ста тихонько! а? тихонько! — шепталъ блдный Вася, разстегивая штанишки. Но ничто не помогло.

Всякій знаетъ, чмъ оканчиваются подобныя катастрофы. Горько было, по мннію Васи, перенести это несправедливое оскорбленіе, до того горько, что онъ разсердился и на самого Ивана Иваныча, котораго прежде вполн любилъ и уважалъ, и даже цлый классъ, сидя въ углу, сморкался и всхлипывалъ, надувшись, какъ мышь на крупу.

Всякій знаетъ, какъ горько человку признаваться въ безсиліи и слабости передъ равными себ людьми, а еще боле это замтно въ ребятишкахъ — въ школахъ, гд равенство уравнено до самой крайней точки. Такъ и Вася мой передъ товарищами никакъ не хотлъ себя выдавать. Оленьк Почечкину онъ храбро сказалъ на двор: ‘ничего, братъ, не больно!’ даже при этомъ далъ себя освидтельствовать и открылъ тайну, почему Залупихинъ былъ къ нему милосердъ и не лупилъ его немилосердно — выскъ тихонько, а передъ Машенькинымъ, Дашенькинымъ и Сашенькинымъ открылся дорогой, что и скли его по штанишкамъ, и даже побожился, что на заду у него ни крошечки не видать.

— Лопни у меня глаза! вскричалъ онъ наконецъ весело и затмъ убжалъ отъ нихъ домой.

Но на самомъ дл дома вышло не такъ весело. Какъ на бду, на другой день посл училищной бани оказалась суббота, а съ ней вмст и домашняя неизбжная баня. Сколько Вася ни финтилъ, однако мама съ Іоновной все-таки взяли его съ собой, и къ несчастію тотчасъ, въ передбанник же, и увидали ясно, какимъ Вася былъ испещренъ яркимъ розовымъ ситцемъ. Мамынька даже разъахалась, и тутъ же въ бан, вмсто мытья, принялась допрашиватъ: ‘какъ это случилось и за что его такъ расписали?’ Но Вася передъ мамынькой потерялъ ршительно всякую храбрость и на вс ея вопросы не отвтилъ ни полслова.

Положимъ, между нами будь сказано — мама и прежде видала на Вас широкія волосы синей сарпинки отъ домашней двухвостки, ну, да то были синяки свои, домашнія, синяки родные: то мать съ отцовъ наказывали свою плоть. А теперь совсмъ другое, теперь чужой выскъ ея ребенка, да что всего досадне и горше для мамы, что этотъ чужой такъ испестрилъ его систематически, какъ будто по предписанію. Послдняго обстоятельства мамынька никакъ не могла перенести: она тотчасъ же все это пересказала мужу и даже настрочила Павла Кузьмича, чтобъ онъ непремнно сходилъ въ училище и допросилъ учителя: ‘за что именно испестрили такъ ея Васю?’

— А если сбдудилъ онъ тамъ что нибудь, какъ кошка, добавилъ тятя свирпо: — такъ я ему еще и тово… прибавлю отъ себя, чтобъ онъ подольше помнилъ.

Напрасно, вовсе не нужно было прибавлять, и безъ тятяной прибавки, бдный Вася не могъ забыть этого случая во всю свою жизнь!

‘Ну, что за пошлость!’ думаетъ цлое общество приходскихъ учителей: ‘привязаться только къ тому, какъ поскли мальчика въ школ, расписать это на цлыхъ страницахъ и въ заключеніе не сказать даже ни полслова въ похвалу самаго заведенія! Это, какъ хотите, неблагодарно. А особенно, если и самъ авторъ учился въ такой же школ. Неужели же наконецъ, впечатлительная душа ребенка ничего не могла вынести изъ этой школы, кров того, что его отечески наказалъ учитель? Вдь были же передъ ребенкомъ законоучитель и учитель, старшіе и товарищи? совершались же передъ нимъ, наконецъ, хоть игры или шалости, къ которымъ привязывался ребенокъ? И что же? вмсто всего этого, описывать только страхъ, боль, негодованіе, отвращеніе и наконецъ еще какое-то безотрадно-горькое воспоминаніе о школ, то есть о томъ прекрасномъ времени, которое полно самыхъ нжныхъ и самыхъ отрадныхъ воспоминаній! Были же, наконецъ, хоть успхи? — и о нихъ ни полслова!’

Все, все было, мой негодующій приходскій наставникъ, все! Былъ тутъ и учитель чтенія Иванъ Иванычь, который выучилъ Васю читать въ пригнусочку, отнюдь не лучше не понятне того, какъ онъ читалъ у башмачника едора Жбанчика, былъ тутъ и учитель чистописанія Иванъ Иванычъ, который научилъ Васю писать ферты съ закорючками, еще безобразне, нежели у сапожника Асафа. Былъ тутъ и законоучитель Антоній еодосіевичъ Мироточикинъ, который дйствительно училъ Васю закону. Были тамъ и старшіе ученики, которые за крендель или пряникъ не только скли по штанамъ, а даже переставали и ябедничать на товарища. Были тутъ и надзиратели порядка, которыя вели себя безпорядочно, и надзирателя чтенія, которые вовсе не умли читать, а за все за это еще носили похвальные красные ярлыки. Были тутъ и простые товарищи, которые длились съ Васей по-братски калачомъ или клочкомъ бумаги, и даже заходили за нимъ на домъ, чтобы вмст идти въ училищ и по-дружески поколотить его дорогой.

Были, конечно, тутъ и такія проявленія дтской жизни, которыя подманивали Васю къ себ, катъ ребенка, и даже длали его дйствующимъ лицомъ школьно-училищной жизни.

Вас, напримръ, также, какъ и прочимъ ребятишкамъ, нравилась команда старшаго: ‘стройся!’ Нравилась она, конечно, потому, что въ этомъ построенія и суматох можно было пошалить, можно было и толкнутъ и пустить локти въ ходъ и даже нырнутъ между товарищей, или просто пролзть у товарища между ногъ.

Очень естественно, что Вася вмст съ прочими не любилъ другой команды старшаго: ‘смирно!’ потому что эта команда какъ будто единымъ словомъ связывала все шаловливое и шумно-многолюдное училище, да такъ крпко, что посл нея нельзя было не только повозиться или посмяться, — нельзя было даже обернуться назадъ. Гораздо веселе была для Васи команда старшаго: ‘маршъ!’ потому что посл нея вс двигались съ мста и тамъ отхватывали въ полъ каблуками, какъ будто по всему классу рубили капусту, такъ что всмъ шалунамъ длалось искренно смшно. Еще боле любилъ Вася команду старшаго: ‘чисти доски!’ посл которой по всему классу тотчасъ начиналось плеванье, возня и стукотня аспидными досками. А еще пріятнй, когда закричитъ старшій: ‘доски кажи!’ Вася тотчасъ вскакивалъ съ мста и ловко перевертывалъ въ воздух доску, чисто вытертую и отшлифованную обшлагомъ. Всего пріятне и веселе была для Васи послдняя команда старшаго: ‘руки назадъ, на молитву!’ потому что Вася впередъ уже чувствовали, что посл этой команды тотчасъ окончится классъ, а насъ, Вася, сорвался съ лстницы и полетитъ чуть ли не турманомъ черезъ дереву, улицы, тротуары, отпущенной изъ умнія, какъ будто изъ клтки.

Кром командъ старшаго, Васи любилъ также и классную перекличку. Его занимало, какъ посл тоненькаго голоска Кралечкина, который чуть-чуть пищалъ свое: ‘здсь!’ вставалъ вдругъ Залупихинъ и басомъ бухалъ на весь классъ: ‘и я здсь!’ — У Васи замирало сердц, когда онъ собирался самъ закричать: ‘здсь!’ да такъ, чтобъ отдалось въ сосднемъ переулк, и чтобы сосди и пріятели, Машенькинъ, Дашенькинъ и Сашенькинъ, одобрительно прошептали: ‘лихо какъ дернулъ!’

Были тутъ и минуты радости, т минуты живыя, въ которыя отпускали ребятишекъ на большой праздникъ, или наконецъ ужь на вакатъ, были тутъ и минуты такой училищной скуки, въ которыя ршительно ничего не оставалось длать, какъ только грызть свой собственный крестъ, или припавши къ столу, сосать, какъ теленокъ, свою собственную кожу на рук до тхъ поръ, пока сквозь нея не просочится кровь. Было тутъ много и неразумно-ребячьяго, и глупо-телячьяго!

Были тутъ, конечно, и предметы, которые любили или не любили вс училищные ребятишки. Искоса посматривали они на вшалку, на которой развшаны были ярлыки: лнтяя и негодяя, шалуна и болтуна, если и еще какого-то училищнаго зла. Искоса посматривала они на противную черную книгу, въ которую записывались и болваны, и ослы, и шалуны, и болтуны, и вс имющіе несчастіе шалить такъ открыто, что вчно попадались на глаза учителю. За то съ особеннымъ благоговніемъ посматривалъ Вася на книгу красную, и всегда со вздохомъ говорилъ: ‘эхъ, Господи! хоть бы меня-то сюда записали’. Но самые важнйшіе въ класс предметы, на которые въ особенности обращали вниманіе ученики, это были: училищные часы и учительскій колокольчикъ, по которымъ отпускали ребятишекъ домой. Ясне же всего этого была вывска, на которой, какъ на заслон, крупными блыми буквами было напечатано: ‘кончено’. Вотъ на нее-то смотря, Вася всегда ужа улыбался и думалъ во время молитвы: ‘ахъ, какой славный втеръ, — сейчасъ закачу змй’, и вскрикнувши съ другими: ‘ученія сего-оо!’ летелъ съ лстницы такъ же легко, какъ самый легкій ребячій змй.

А отъ этой рзвости — что ужь грха таить — были также и успхи. Къ году Вася выучился лихо отдергивать на-память, скороговоркой, все что было имъ пройдено изъ Закона Божія, даже съ толкомъ и съ разстановкой могъ разсказывать исторію Лота, Авраама, Іосифа цломудреннаго и значеніе всхъ заповдей. А по ариметик онъ выписывалъ уже не только миліоны съ триліонами, бойко постукивалъ грифелемъ или мломъ по доск, и занималъ умную единицу при вычитаніи, или ставилъ ее бойко въ ум при сложеніи, и даже громко высказывалъ математическія истины въ род такихъ: что ‘ноль да ноль — ноль, а единица безъ единицы тоже ноль’. А по чистописанію такъ не только писалъ Америку, богатую золотомъ, съ цифрами на хвост, а даже самъ Иванъ Иванычъ сказалъ ему: ‘теб, братъ, можно-бы писать пожалуй и по одной линеечк, — жаль только, что ты ростомъ маловатъ.’ Да чего еще? — вотъ вамъ доказательство: Вася писалъ уже безъ графъ: ‘милоcтивый государь’, ‘титулярный совтникъ’ и дале самое длиннйшее въ свт слово: ‘за преблаго многоразсмотрительствующемуся’, въ которомъ — хоть не считайте — просто-сорокъ буквъ, такъ же какъ въ Москв сорокъ сороковъ церквей.

Кром всего этого Вася узналъ еще, что стоитъ только прочитать три-раза ‘хлбъ нашъ насущный даждь намъ днесь’, такъ, пожалуй, ни за что не оставятъ и безъ обда, а если три раза проговорить: ‘помилуй Господи царя Давида’, такъ пожалуй даже и не выскутъ. Узналъ онъ также, что огурецъ съ Оленой вситъ всомъ въ три пуда, а ерша мужикъ поймалъ въ пять путъ, и что изъ пяти воробьевъ если убьютъ четыре, такъ останется не одинъ, а тоже четыре — потому что пятый улетитъ. Впрочемъ вс эти послднія свднія Вася пріобрлъ уже не отъ училища или учителей, а собственно отъ своихъ товарищей-учениковъ. Отъ Машенькина онъ, напримръ, узналъ, что понедльникъ — бездльникъ, вторникъ — подворникъ, середа — посконная борода, четвертокъ — безъ портокъ, пятница — заплатница, субботу — на работу, а воскресенье — на веселье. Отъ Дашенькина онъ выучился бойко выговаривать: азъ-буки бабаки — съли попа собаки, азъ-буки верендеи — мухи во щи налетли, или: еръ-еры — упалъ съ горы, ерь-ять — не кому поднять, ерь-юсъ — самъ поднимусь. А отъ Сашенькина онъ выучился даже разршать и вопросы вотъ какого рода: вопросъ, отчего ты босъ?— отвтъ: лаптей нтъ, или говорить особеннаго рода изрченія въ род такихъ: ‘трахъ тарарахъ въ Тушинскихъ горахъ, появился монахъ’… Или вотъ еще что: ‘трито-то, трито-то у ней харя съ ршето, трито-то, трито-то, его носъ съ долото! Отъ того, отъ сего избави насъ да его, отъ огня и меча Николая Ивановича!’ — Ну, словомъ — свднія приходскихъ училищъ.

Съ товарищами за вс эти свднія, къ концу года, онъ снюхался окончательно, и они даже перестали его дразнить ‘нженкой’ и ‘барченкомъ’, въ особенности съ тхъ поръ, какъ онъ самъ пересталъ плакать отъ всякой малости, позакалился въ школ, испыталъ и научился обращаться съ товарищами по-товарищному, на кулакахъ. Были минуты, въ которыя Вася дивился самъ-себ, какъ это онъ не понялъ съ самаго начала, что въ училищ рохлей быть не годится — ршительно заклюютъ! и что, чмъ молодцовате, озорковате и удале мальчишка, тмъ больше заслуживаетъ онъ училищной извстности и славы между ребятишками. А вслдствіе всего этого многіе изъ учениковъ, въ томъ числ первый Сучилкинъ, которому Вася расквасилъ носъ, сдлались друзьями Васи и даже друзьями закадышными, въ особенности съ тхъ поръ, какъ Вася пересталъ отказываться ходить съ ними въ оврагъ и кататься съ кручи, на салазкахъ, ходить въ сады и ловить пташекъ, а въ особенности съ тхъ поръ, когда Вася окончательно пересталъ ябедничать на нихъ учителю, да пересказывать, что ребятишки закатились на пролетъ. Что такое пролетъ — объ этомъ Вася слыхалъ боле только по разговору, и въ теченіе всего курса въ приходскомъ училищ, ршительно не могъ еще раскусить: что такое пролетъ и какъ на него ходятъ? А поэтому и я познакомлю читателя съ пролетомъ, въ то время, когда прелесть его узнаетъ окончательно самъ Вася. А теперь, пожалуй, и довольно.

ГЛАВА X.

Вотъ уже и десятая глава, а читатель и не думаетъ поблагодаритъ автора: а напротивъ: ‘чортъ-знаетъ, что за романъ?’ говорить онъ, негодуя на автора: ‘онъ совершенно лишенъ того высоко-художественнаго интереса и даже — что еще странне и невроятне — той эффектной обстановки, посредствомъ которой такъ мастерски рисуются романы французскіе. Тамъ въ десяти главахъ пожалуй и весь ‘Ледяной Домъ’ прочтешь безъ хвоста, и не узнаешь, что это былъ когда-то романъ Лажечникова. Вотъ какъ у Дюма! — И я это чувствую, мой строгій цнитель, чувствую, какъ непростительно увлекся я однимъ моимъ любимцемъ Васей и въ десяти главахъ не сказалъ ни о комъ ни полслова, кром пріятеля его, Артамона Артамоныча, да учителя Ивана Иваныча. Но что длать! Такое ужь пришло своенравное желаніе автору: начать романъ не прежде, какъ съ главы десятой. Какихъ чудаковъ не бываетъ на свт! Да, мой строгій читатель, не хочешь ли, я познакомлю тебя съ нкоторыми?

Начнемъ прямо съ господъ. Василій Иванычъ былъ столбовой русскій дворянинъ и богатый помщикъ, имющій въ Темногородской губерніи законную тысячу душъ родоваго имнія, что дйствительно подтверждали и крпостные акты на души, и дворянская грамота, и еще какая-то плохорисованная картинка съ родословнымъ деревомъ, на которомъ изображенъ былъ русскій медвдь съ топоромъ, да луна съ указующимъ перстомъ на дв подковы. Съ незапамятныхъ временъ онъ быхъ титулярный совтникъ, жилъ, какъ должно, всю свою молодость въ деревн, и наконецъ только, чтобы злой свтъ въ самомъ дл не сказалъ, что онъ только помщикъ съ громкимъ именемъ и больше ничего — увальнемъ лежитъ въ своей Замерзаевк, Василій Иванычъ подъ старость опредлился на царскую службу, а именно: почетнымъ смотрителемъ училища, въ тотъ уздный городъ, котораго онъ никакъ не могъ отыскать на картахъ даже всхъ пяти частей свта! Другаго рода службъ Василій Иванычъ не любилъ и даже отзывался объ нихъ какъ-то по своему — по помщичьи, съ небреженіемъ.— ‘Нашему брату, благородному дворянину, служить нынче вовсе не приходится: службишка стала такъ ужь… Вотъ я помню, сказывалъ батюшка: при матушк Екатерин, такъ въ брюх записывали вашего брата на службу, — вотъ тогда еще можно было служить, а теперь что!.. Оно, конечно, есть и теперь мста сколько нибудь стоющія помщика: напримръ, дворянскаго предводителя, предсдателя, или вотъ моя теперь служба — почетнаго смотрителя училищъ, вотъ кто еще сколько нибудь похоже на дло, а прочее-то…’ и онъ нахалъ на все рукой. На самые дворянскіе выборы дучи, Василій Иванычъ всегда кряхтлъ и говорилъ съ обычной барской лнью и звотой: ‘ну, на кой я лядъ туда ду,скажите мн на милость? Что я тамъ буду длать — спать разв? Какъ будто безъ меня такъ и выбирать некого? Глупости такъ глупости и есть!’ Впрочемъ Василій Иванычъ и кром выборовъ дворянскихъ все-таки служилъ своему отечеству. А вы думали, нтъ? Служилъ, — какъ же-съ! и кром выборовъ служилъ. Да иначе какъ бы онъ добрался до титулярнаго-то совтника? Конечно, все службой. Службой-съ, не иначе. Ну, временемъ тоже длалъ своя хозяйственныя распоряженія по деревнямъ. И безъ этого конечно было нельзя! Василій Иванычъ оказалъ даже пользу отечеству тмъ, что женился въ ранней молодости и имлъ самое аккуратное число дтей, а именно семь, что, — по выводу календарей я по моему, — очень достаточно.

Что жь бы еще сказать вамъ о Василь Иваныч? Да, образованъ онъ былъ, какъ большая часть русскихъ дворянъ: вдь вы догадываетесь, что я хочу сказать? То есть: какъ французъ онъ говорилъ по-французски, какъ танцмейстеръ онъ былъ легокъ на паркет, твердо зналъ число душъ и названіе своихъ деревень, порядочно еще считалъ ариметику для преферанса, плохо зналъ русскую исторію и географію, никуда не годился въ русской грамматик, и въ сельскомъ хозяйств зналъ, конечно, только одно, что пшеница ото ржи отличается длинными усами. Старыя времена Екатерины — вкъ величія и славы, и послдующее за нимъ чванство, времена лощизма и гусаризма, патріотизма и дендизма, вкъ собачества и агрономіи, наконецъ самое животрепещущее вовсе время свободныхъ идей, гуманности и прогресса, — все прошло мимо Василья Иваныча и ршительно не тронуло его, живущаго только своимъ захолустьемъ. Василій Иванычъ не былъ даже русскій дворянинъ въ полномъ значеніи этого слова, потому что не заказывалъ во Франціи рубашекъ, не мылъ въ Англіи своего блья, не мечталъ много о мериносахъ, не заботился о свекловиц и сахароварахъ, не выписывалъ даже изъ-за границы ни книгъ, ни машинъ, а просто только сбиралъ оброки и сладко лъ, приглашая становаго да исправника, встрчнаго и поперечнаго къ себ въ деревню, описывая изъ, для приманки, отличный свой садъ. Василій Иванычъ не слишкомъ даже вдавался въ сельское хозяйство: ни фабрикъ, ни заводовъ не заводилъ, говоря объ этомъ очень основательно: ‘а чортъ съ ними сладить: тутъ нужна голова’. А на основаніи этого онъ не только не заботился о конномъ завод, а даже не держалъ ни борзыхъ, на актрисы на содержаніи, былъ равнодушенъ къ шампанскому, мод и банку (въ обоихъ случаяхъ), боялся бшеной помщичьей тройки съ колоколами, будящими всю деревню, не любилъ ничего слишкомъ заумнаго, былъ боле благочестивъ, читалъ житіе святыхъ отецъ, плъ на клирос басовъ, любилъ архіерейскую службу, вяло игралъ въ преферансъ, важно раскладывалъ пасьянсы, часъ молился по утру по книжк въ бархатномъ переплет, съ золочеными застежками и бронзовымъ распятіемъ на верху, да любилъ, чтобы Макариха гладила ему на ночь ноги.

Въ домашнемъ быту Василій Иванычъ называлъ себя человкомъ простымъ и даже величалъ въ шутку ‘стараго вка кочергой’, и на этомъ основаніи вчно ходилъ въ ваточномъ халат лтомъ и въ заячьемъ зимой, и только разв для разнообразія надвалъ иногда нанковый казакинъ съ стоячимъ воротникомъ, въ которомъ прогуливался всякій день по двору, до конюшни, относительно гемороя, заходилъ иногда въ столярную или въ прачешную, къ прачкамъ, и всегда уврялъ Марью Александровну: что тутъ нтъ ничего такого неприличнаго, что въ казакин этомъ можно даже хать куда угодно въ гости и что сердится она, сама не зная на что.— ‘Знаютъ насъ и въ рогожк’, говорилъ онъ въ заключеніе. А домашнему портному Аскалону отъ Василья Иваныча былъ одинъ только вчный заказъ: шить платье, какъ можно посвободне и ни такъ коротко. Отличительная черта туалета Василья Иваныча были сердоликовыя запонки у рубашки и шейные платки: лтомъ кисейный, осенью бумажный и зимой шелковый, и почему-то соблюдалось это такъ же строго, какъ въ среду и пятницу посты. Относительно стола, Василій Иванычъ былъ такой же простякъ, какъ и относительно туалета. Онъ любилъ грешневую кашу, поджаренную въ гусиномъ сад, или политую жирными щами, называемыми дворянскими, любилъ даже иногда такую кашу — размазню — поливать посконнымъ масломъ и кушать съ хлбомъ, далъ даже малороссійское сало, запивая его квасомъ, или пивомъ со сливками, и часто собственному своему повару задавалъ кухонныя задачи такого рода: ‘а сдлай ты мн, братецъ, сегодня къ обду телячью голову съ кашей, да прибавь къ этому, пожалуйста, свиной сычугъ, да смотри, чтобы это все было у тебя съ ледкомъ, а то я, братъ, и сть не стану. Слышишь!’ За ужиномъ Василій Иванычъ часто обращался къ жен своей съ вопросами такого рода: ‘а что, Машенька, не закатить ли на сонъ грядущій поросеночка со сметанкой, или по твоему, кто на ночь стъ поросятъ, тотъ выходитъ во утру свинья?— Эй, никакъ закачу?…’И Василій Иванычъ, не дождавшись отвта, посл того дйствительно закатывалъ половину поросенка. Но чмъ онъ просыпался, — это мн неизвстно: должно быть тоже бариномъ, потому что и теперь онъ называется изъ же. Иногда на Василья Иваныча набгали какія-то особенныя минуты, въ которыя онъ съ сокрушеніемъ и раскаяніемъ говорилъ своему повару: ‘будетъ, Моська, пора, братецъ, остепениться, а то, пожалуй, этакъ и кондрашка хватитъ. Шабашъ, братъ! Ты приготовь мн къ-завтрему чего нибудь полегче’.— И затмъ Василій Иванычъ заказывалъ молочный супъ, или молочную лапшу, молочный соусъ, молочную кашу и въ заключеніе еще варенецъ, или вдругъ среди мясода: ботвинью въ огурцами и севрюгой, супъ съ ягодами, соусъ съ грибами, или разваренную треску подъ новымъ соусомъ со сметаной и на жаркое легонькаго гуська. Посл обда Василій Иванычъ обыкновенно выпивалъ стакана два вина съ букетцомъ, или бутылку кислыхъ щей съ игрой, а затмъ отправлялся часикъ-другой соснуть и икалъ на весь домъ такъ, что Марья Александровна иногда спрашивала на своей половин: ‘кто такъ такъ кричитъ?’ Вечернія занятія Василья Иваныча были почти т же, что и утромъ, то есть онъ или ничего не длалъ, или ходилъ взадъ и впередъ по комнатамъ, или усаживался, наконецъ, съ портнымъ своимъ Аскалономъ сыграть партійку въ шашки и заигрывался до того, что даже клалъ на губу языкъ.

Пробовалъ было Василій Иванычъ и другаго рода занятія, да все у него какъ-то не клеилось и рвалось. Насосъ, который онъ устроивалъ въ колодцу, безпрестанно лопался и наконецъ вовсе слопался, собака, которую онъ принялся учить — подавать поноску, выучилась у него только куръ ловить да блудить. За токарное искусство принялся Василій Иванычъ — и тутъ вышла неудача: вмсто рюмочки выточился какой-то болванъ, а какъ это случилось — Василій Иванычъ и самъ не могъ понять: ‘кажется, говорить, еще длалъ по рисунку я по размру! Вотъ и мачтабъ тутъ приложонъ’. Канареекъ двухъ завелъ себ Василій Иванычъ, и такъ было вдругъ полюбилъ, что самъ принялся чистить у нихъ въ кликахъ, ну — опять несчастіе: одну сълъ, бестія, котъ Стерлитамакъ, которому самъ же Василій Иванычъ и далъ такое страшное названіе, потому, говорилъ, что котъ этотъ очень дикъ, — а другую вовсе забылъ казачокъ Трошка, и канареечка скончалась на третій день безъ воды. Онъ скуки Василій Иванычъ занялъ-было себ ружье, и даже радовался покупк какъ ребенокъ, а на радости такую прихвастнулъ ему, что мочи не было слушать, но на дл опять вышла неудача: оказалось, что Василій Иванычъ боялся отрицать. Противу всякой природной склонности къ ружью, Василій Иванычъ завелъ себ и лягавую собаку, увряя всхъ своихъ знакомыхъ, но собака — другъ и зврь, и что въ комнат держать ее очень полезно, потому что чужаго не пускаетъ, а къ своему всегда ласкается, но и тутъ неудача: Алонза оказалась такъ глупа, что просто вонъ изъ рукъ, и посл обученія Василья Иваныча перешла еще къ школу къ Тишк поваренку, который началъ ей запускать сзади кипятокъ. Посл всего этаго Василій Иванычъ завелъ было себ пару кроликовъ и какъ ребенокъ началъ восхищаться ихъ красотой, красными глазами и шевелящимися усами, но оказалась и тутъ неудача: кролики были хуже всего: кролики превратили кабинетъ Василья Иваныча въ такое депо гадостей, что Марья Александровна перестала туда ходить, и даже перегрызли вс сапоги и чубуки. А къ этому еще и Іониха настращала Василья Иваныча тмъ, что кроликовъ въ дом держать негодится, можетъ несчастіе случиться: пожалуй еще кто нибудь умретъ, или пожаръ Господь нашлетъ, хоть не теперь сейчасъ, но все-таки нашлетъ непремнно. И Василій Иванычъ кроликовъ веллъ сослать въ деревню Королевку, какъ будто въ отмщеніе за чубуки и сапоги.

Кром этихъ человческихъ страстей, Василій Иванычъ имлъ еще такія коренныя привычки, отъ которыхъ, при всей своей сил воли, не могъ отстать и во всю свою жизнь. Онъ, на примръ, не могъ молиться въ тотъ день, въ который Марья Александровна брала къ себ книжечку въ бархатномъ переплет, увряя всхъ ршительно, что безъ молитвенника онъ молиться не уметъ, потому что политься ему ей-по-чемъ. Привыкши, напримръ, въ молодости порядочно курить, Василій Иванычъ, хотя под старость и сбился на табакерку, все-таки не отставалъ отъ старой привычки и по прежнему заводилъ такое множество чубуковъ съ янтарями и чехлами, какъ будто цлый сераль бабъ въ сарафанахъ, такъ что и самъ не зналъ, что съ ними наконецъ ему длать? Стамбулки и старыя пнковыя трубки такъ лелялъ, какъ собственныхъ своихъ дтей, и Боже сохрани, еслибь Трошка или Мирошка согршили и разбили милую баринову стамбулочку: Василій Иванычъ такъ колотилъ казачка чубукомъ, какъ можно колотить только за разбитіе своего собственнаго ребенка. Табачницъ Василій Иванычъ разводилъ тоже множество, и несмотря на то, что табачницы эти онъ обращалъ и въ сахарницы, и въ чайницы, и дарилъ Макарих, Іоних и Чудих, у него все-таки разводилось ихъ такъ много, что они иногда обращался къ камердинеру своему съ вопросомъ такимъ: ‘а что бы, братъ, мн сдлать съ этимъ хламомъ: больно ужь мылятъ, чоргъ ихъ обдери!’ На что камердинеръ всегда почти глубокомысленно отвчалъ такъ: ‘да что съ ними, сударь, сдлать иначе: дырочки сверху прорзать, да въ церковь, въ деревню, отослать, — славныя выйдутъ кружки: он вдь не держанныя еще’. — ‘Ну, и то, братъ, дло, — такъ ржь’, отвчалъ баринъ, очень довольный находчивостію своего камердинера. Но и посл этого, табачницъ оставалось еще таки много. И какъ не могъ Василій Иванычъ отстать отъ заведенія вовсе не нужныхъ ему табачницъ, такъ точно не могъ во всю свою жизнь отстать и отъ хроническихъ своихъ болзней: позвоты, равнодушія и барской лни. На недуги эти Василій Иванычъ не только безпрестанно жаловался и крестилъ себ ротъ, а даже и лечился постоянно у двухъ врачей: у городоваго — отъ ипохондріи, и у домашняго — отъ почечуя. Должность домашняго врача исправляла сама баушка Чудиха и даже иногда, отъ боли въ поясниц, батюшк-барину накидывала горшки.

А кром этихъ вкоренившихся привычекъ были еще у Василья Иваныча и вкоренившіяся занятія, безъ которыхъ онъ такъ же не могъ обойтись, Весьма немаловажнымъ упражненіемъ Василья Иваныча было каждодневное вывшиваніе термометра, то на солнц, то въ тнь, и безпрестанное узнаваніе жару или морозу, — не знаю для чего, потому что для Василья Иваныча было ршительно все равно, что жаръ, что морозъ. Самымъ же важнйшимъ его занятіемъ было устанавливаніе компаса и проврка по оному часовъ, такъ что Василій Иванычъ прослылъ въ город за самоврнйшій хронометръ. Что побуждало Василья Иваныча къ этому кнутовищному преслдованію неврныхъ минуть и почему еще казалось такъ важно опредленіе истиннаго солнечнаго времени, когда для него было ршительно все равно что утро и что вечеръ, — это покрыто мракомъ неизвстности, и даже самъ Василій Иванычъ не знаетъ хорошенько, къ чему это онъ такъ длаетъ? — только все-таки длаетъ и никакъ не можетъ обойтись безъ того, чтобъ не потужить о томъ дн, въ который не свтило солнце и нельзя было проврить часовъ. Хорошо еще, что Василій Иванычъ жилъ во въ Петербург, а то часто пришлось бы вздыхать ему безъ краснаго солнышка. Единственная выгода, которую получалъ Василій Иванычъ отъ врныхъ своихъ часовъ, была та, что онъ прислушивался къ бою одиннадцати и непремнно въ это время вскрикивалъ: ‘Эй, Макариха, адмиральскій часъ былъ — слышишь? — рюмочку!’ Впрочемъ по этимъ же часамъ Василій Иванычъ распредлялъ иногда и чтеніе своего календаря и даже ‘Сверной Пчелы’ Греча на сонъ грядущій. Другихъ книгъ Василій Иванычъ не читалъ, и хотя была у него (говорилъ онъ, что полная) ддовская библіотека, но библіотека эта хранилась въ амбар, у ключницы Мары, въ сундук съ сапогами, и вотъ уже трети годъ, какъ ключъ отъ этого сундука потерявъ! За то, чтеніе календаря и разсужденіе о тонъ, какъ въ нкоторыхъ губерніяхъ долго живутъ старики и старухи — кто было почти всякій день. Впрочемъ Василій Иванычъ не только все читалъ или разсуждалъ по календарю, но такъ же, какъ и учитель приходскій, длахъ въ немъ свои замтки, да такія замтки, которыя не лнился записывать даже и самъ баринъ, — значитъ, замтки важныя! Конечно между замтками Василья Иваныча и приходскаго учителя никогда не могло быть ничего общаго, — что очень естественно: самъ Василій Иванычъ нисколько не былъ похожъ на своего приходскаго учителя. Замтки того — были замтки тяжелыя, имющія претензію на ученость и отзывающіяся цитатами изъ философскихъ книгъ, а иногда и духовнаго содержанія, — ну словомъ, что показываетъ непрактичность, замтки же Василья Иваныча, напротивъ, замтки чисто практическія, служащія собственно только для подсказыванія памяти. А поэтому и неудивительно, что въ календар у Василья Иваныча были даже замтки и вотъ какого рода: ‘За день до Рождества привезены вс сполна оброки’. ‘На третій день праздника спился задерихвостовскій староста едоть, очень былъ хорошій человкъ, только пьяница — жаль’.— ‘Съ четверга на страшную пятницу ощенилась Діанка и принесла двойню’.— Черезъ нсколько страницъ было еще вотъ что: ‘въ день Благовщенія Пресвятыя Богородицы, я подарилъ Гаврилу Андреичу моего молодаго кобеля’, а пониже въ скобкахъ прибавлено: ‘а завтра день его ангела, — славный старикъ’. На страницахъ лтнихъ мсяцевъ была замтка такого рода: ‘на самый день Троицы къ намъ пріхалъ новый архіерей, а на Духовъ день провели черезъ городъ слона’, а пониже безъ скобокъ приписано карандашомъ: ‘изъ чужихъ земель въ Питеръ, говорятъ.’ Противу осеннихъ мсяцевъ помчалось: когда пролетли журавли, противу зимнихъ было записано тоже важное обстоятельство: когда выпалъ первый снгъ. Къ чести Василья Иваныча сказать, что мн не вчно же возился съ своимъ календаремъ, а часто — и даже очень часто — читалъ еще ‘Матильду, или Крестовые походы’. Матильда до такой степени интересовала Василья Иваныча, что онъ даже иногда вскрикивалъ: ‘ухъ! братецъ ты мой, какая книжка-то знатная! Ай-ай бойко написано. Мастакъ, шельма, сочинитель! Какой-то французъ, — какъ, собачій сынъ, ловко написалъ!’ Прочія же книжки съ надписью: изъ библіотеки Василья Людодова, а именно: ‘Патерикъ Нестора’ въ перевод, ‘Освобожденный Іерусалимъ’, ‘Герцогиня Лавальеръ’ и ‘Богословіе’ Макарія, никогда не читались, а лежали въ кабинет на этажерк, собственно только затмъ, чтобы другимъ показать, какія у Василья Иваныча водятся свои книги. На этихъ же полкахъ лежали и обыкновенныя рдкости: рачья клешня и окаменлая рожь или пшеница, два сибирскихъ пятака съ куницами, загнувшими круто хвосты и поддерживающими усердно гербъ Сибири-города, и три зеленоржавыя денежки, въ ознаменованіе того, что Василій Иванычъ въ свое время былъ нумизматъ и склоненъ къ древностямъ. Три лошадиныя ребра, которыя валялись подъ столомъ, Васвлій Иванычъ называлъ даже допотопными человчьими ребрами, а два оленьи рога, привезенные изъ имнія Темногородской губерніи, Василій Иванычъ называлъ даже игрою природы и просилъ гостей замтить особенную красоту этихъ странныхъ граблей. Кром литературы и древностей, Василій Иванычъ былъ также большой охотникъ до картинъ и даже всегда смотрлъ на нихъ сквозь кулакъ, но все-таки оказывалось, что покупалъ именно только такія, которыя никуда не годились и всегда отзывались суздальскою академіею художествъ. Кром же всхъ этихъ благородныхъ стремленій, Василій Иванычъ любилъ и еще что-то, но то были совершенные пустяки, какія-то пестрыя книги, остроконечныя шапки, ночные съ кисточкой колпаки, особаннаго катанья валенки, замшевые кошельки для часовъ, да еще кинжалы, которые Василій Иванычъ любилъ какъ аматеръ, но не рзалъ ими даже и курицы, и не только никогда не бралъ ихъ въ руки, но даже очень строго наказывалъ ключниц запирать въ кладовой подъ замокъ, чтобы — Боже сохрани — какъ нибудь не порзались ими дти, ‘потому что кинжалы — говорятъ — должно быть ядовиты’. Наконецъ послдняя и первая любовь Василья Ивановича — это его мдное кольцо, которое натирало ему на рук зеленый обручъ. Кольцо это Василій Иванычъ получилъ отъ Макарихи, которая натирала ему на-ночь ноги, а Макариха промыслила его въ Кіев, когда ходила туда на богомолье.

Ко всему сказанному остается прибавить еще вотъ что: самъ Василій Иванычъ съ молодости привыкъ къ этимъ кореннымъ и неизмннымъ привычкамъ, точно такъ же привыкъ онъ къ нкоторымъ мнніямъ, сужденіямъ, правиламъ жизни и даже разсказамъ, которые затвердилъ наизусть и которые также не мнялись у него, какъ и ичиги, и колпаки, и валеные его сапоги. Какъ разсказывалъ Василій Ивелычъ, лтъ тридцать тому назадъ, о какомъ-то важномъ столкновеніи въ город съ какою-то очень значительною особой, и какъ, въ старые годы, безтолково подставлялъ къ этому разсказъ о борзомъ своемъ кобел Задирайл, которыя будто бы сълъ пять фунтовъ неаполитанской мази, приготовленной для деревни Заразиловки, и все-таки ничего — не околлъ: только сутокъ трое поболлъ, — такъ точно, и въ томъ же послдовательномъ порядк, разсказываетъ онъ и теперь о замчательномъ своемъ кобел посл столкновенія съ очень значительною особой. Какъ въ молодости привыкъ Василій Иванычъ здить торжественно купаться съ тазами, мочалками, простынями и теплыми шинелями, такъ точно здилъ онъ и во всю свою жизнь, и даже теперь. Какъ при первой жен Василій Иванычъ громко сморкался и по временамъ заглядывалъ въ платокъ, точно такъ же и при второй жен (которая этого терпть не могла) онъ сморкался громко и тоже не могъ утерпть, чтобы изъ любопытства не заглянуть, не смотря на то, что посл его знакомства съ табакеркой, заглядывать при людяхъ въ блый батистовый платокъ не очень-таки было любопытно.— ‘Ничего’, говорилъ Василій Иванычъ и второй своей жен: ‘отъ этого, матушка, не оскоромишься, что посмотришь’. Какъ въ юности Василій Иванычъ по три раза прикладывался къ плащаниц и даже по два христосовался съ попомъ, такъ точно же стольку и прикладывается и христосуется онъ и подъ старость.— ‘Не могу’ — говоритъ — ‘иначе, ршительно не могу, потому что такъ еще длывала моя маменька-покойница’. И словомъ: самые пятьдесятъ лтъ, такъ славно прошедшія надъ нашимъ дорогимъ отечествомъ, новыя пятьдесятъ лтъ нашего развитія, образованія и идей, послднія пятьдесятъ лтъ, такъ сильно надломившія закоренлые, вковчные предразсудки нашей матушки-Руси, и т нисколько на надломили моего барина, Василья Иваныча: по прежнему Василій Иванычъ любилъ все также собакъ, и съ сокрушеніемъ сердца разсказывалъ, какъ у него въ пожаръ сгорла преотличнйшая’ собака, которая одна на волка ходила. А это — какъ всякій охотникъ скажетъ — не маловажное достоинство собаки.

И самая народная медицина, такъ благодтельно врачующая вс застарлые человческіе недуги, и та нисколько не подйствовала на Василія Иваныча-барина: и въ ея великой области, привыкшій къ неизмнному Василій Иванычъ не открылъ ничего! Какъ прописывалъ онъ перецъ и соль отъ лихорадки лтъ тридцать тому назадъ всмъ дворовымъ и крестьянамъ, такъ точно прописываетъ онъ ихъ и теперь! И на вс возраженія самаго опытнаго и знающаго врача, Василій Иванычъ во вою свою жизнь отвчалъ и отвчаетъ только одно: ‘ну, батюшка, хоть вы мн матушку-рпку пойте, а я все-таки скажу свое: дорогая травка, или трефоль съ винцомъ, это прелюбезное дло: полезне этого я для человка крещенаго не находилъ.’ — ‘А вотъ на боку у меня баринъ вскочилъ’, возражалъ вдругъ Василій Иванычъ: ‘такъ его вы мн залечите, я какъ за это въ ножки поклонюсь. За этимъ вдь я васъ и призывалъ.’ — А за тмъ, показавши свой чирей, Василій Иванычъ опять принимался разсуждать о польз дорогой травы и трефоли, и все-таки упрямо стоялъ на-своемъ.

Даже самый складъ рчи оставался у Василья Иваныча одинъ и тотъ же съ незапамятныхъ временъ. И какъ въ старые годы начиналъ Василій Иванычъ рчь свою словами: ‘послушай-ко, брать, что я скажу теб!’ такъ тми же словами начинаетъ онъ ее и теперь. И какъ тогда посл приступа останавливался, такъ останавливается и теперь для выразительности и значенія своей высокой рчи.

Вотъ до какой степени неизмненъ и непреложенъ былъ въ своихъ правилахъ и убжденіяхъ русскій баринъ Василій Иванычъ. Теперь обсмотримъ его съ другихъ точенъ зрнія.

Относительно общества, Василій Иванычъ любилъ бывать въ свт, но боле свта — любилъ тихую бесду вдвоемъ съ человкомъ почтенныхъ лтъ и солидной наружности, родомъ изъ духовныхъ, или монаховъ, или покрайней мр съ чиномъ не мене титулярнаго совтника. Но въ бесдахъ этихъ онъ до такой степени брызгался, когда говорилъ, что собесдникъ, смотря ему въ лицо и будто слушая, думалъ въ эту минуту: ‘перестань же, Василій Иванычъ, брызгалъ наконецъ на меня, вдь это скверно.’ Впрочемъ, говорятъ еще до сихъ поръ, что въ молодости Василій Иванычъ былъ любезный кавалеръ и не только не плевался въ разговор, а даже много и легко танцовалъ.

Что жь касается до головы Василія Иваныча, такъ объ ней можно вывести заключеніе тоже съ вотъ: Василій Иванычъ судилъ обо всемъ такъ же легко, какъ и танцовалъ, и разность была собственно только въ томъ, что, подъ старость, легкость въ ногахъ и чрев исчезла, а легкость въ голов осталась одна и та же. Что же касается до внутреннихъ качествъ Василья Иваныча, онъ былъ ‘баринъ добрый’, — такъ по крайней мр называли его плотники, печники и даже самъ Вароломей-кузнецъ, которымъ, по окончаніи работы — безо всякимъ натяжекъ и лютости — Василій Иванычъ подносилъ по рюмочк винца и даже шутливо спрашивалъ: ‘а не хотите ли, ребятушки, дернуть по-второй? а? — ну-тко хватимъ еще по-второй!’ — Да еще называли Василья Иваныча ‘добрымъ бариномъ’ старухи, нюхающія табакъ, старухи-табачницы, за то будто-бы, что онъ любилъ съ ними разнюхивать табачокъ, да такъ еще былъ добръ, что потчивалъ ихъ своимъ шараповскимъ, а когда эти старухи, понюхавъ такого зелья, кряхтли, кашляли или чихали, Василій Иванычъ изволилъ смяться и, подшучивая надъ ними, всегда ужь говорилъ: ‘ну, что, брать, старухи, а мой-то врно позабористее будетъ вашего? — Ага! что, братъ?… а-а! ну, то-то же!… а то-то я его и называю: ‘шараповскій подлецъ.’ Называлъ Василья Иваныча ‘добрымъ бариномъ’ еще и дьячокъ Паромонычъ, который былъ такъ благочестивъ, что не нюхалъ даже и шараповскаго: но Паромонычу-дьячку все-таки врить нельзя, не такъ, какъ старухамъ и кузнецу Вароломею. Парамонычъ могъ вдь покривить душой и за то, что Василій Иванычъ очень часто выручалъ Парамоныча, особенно въ большіе праздники. Василій Иванычъ не только оралъ на клирос, даже часто рявкалъ, читая апостолъ, особливо въ то время, когда у Парамоныча вдругъ, ни-съ-того ни-съ-сего, такъ перепадалъ голосъ, что эти, вмсто зычнаго тенора, сиплъ только, какъ самоварныя мхи. А если разобрать построже, какъ тутъ ввертывалось и такое обстоятельство, по которому Парамонычъ могъ судитъ о душ Василья Иваныча и очень-таки пристрастно, напримръ: въ большіе праздники, когда Парамонычъ приходилъ за крестомъ къ Василію Иванычу, Василій Иванычъ имлъ обыкновеніе ршительно во-праздничному угостить Парамоныча, такъ что когда Василій, Иванычъ на другой день приходилъ съ обдни, то Парамонычъ оказывался страшно измятымъ, а священникъ, подавая просвирку Василью Иванычу, всегда говорилъ мы улыбкой: ‘испортили, сударь, вчера у насъ Парамоныча.’ — ‘Я кажется до него ничмъ не касался?’ — отвчалъ шутливый Василій Иванычъ.

Здсь историческая справедливость требуетъ врнаго взгляда. Василій Иванычъ дйствительно не касался до Парамоныча и пальцемъ, а если дьячокъ напивался, какъ сапожникъ, такъ въ этомъ, мн кажется, виноватъ былъ скоре самъ праздникъ, а Василій Иванычъ съ Парамонычемъ вс-таки были правы. Парамонычъ имлъ полное право идти къ Василью Иванычу — поздравить его съ праздникомъ, точно такъ же, какъ Василій Иванычъ имлъ полное право — поднести Парамонычу, въ праздникъ. Отчего же, въ свою очередь, Парамонычу не имть права выпить, когда ему подносятъ для праздника? тмъ больше, что необходимость эту Василій Иванычъ такъ врно доказывалъ, какъ дважды-два-четыре.— ‘Ну, согласись, Парамонычъ’, говорилъ онъ дьячку: ‘вдь безъ пары, братецъ, не только крошечная птичка — муха, и та дтей не выводитъ, какимъ же образовъ ты-то хочешь уйдти отъ меня безъ пары?’ — Парамонычъ, пораженный доказательствомъ, соглашался на пару.— ‘А безъ тройцы, — ты самъ знаешь, — и домъ не строятся, при томъ же тройцу любитъ самъ Богъ, какъ же теб ее не любитъ, когда ты человкъ духовный, да притомъ еще и дьячокъ-то изъ тройцы?’ — Парамонычъ врилъ и въ тройцу.— Четвертую чапаруху Василій Иванычъ утверждалъ на четырехъ концахъ креста, да такъ, что Парамонычъ не могъ отъ вся отдлаться ни крестомъ, ни пестомъ, ни божбой. Пятую Василій Иванычъ основывалъ на пяти обденныхъ просвирахъ, на что Парамонычъ махалъ уже только рукой. А шестую Парамонычъ просилъ уже самъ, ‘собственно изъ уваженія’ — говоритъ — ‘къ моему архіерею, который всегда детъ на шести’. А седьмая и требовала ужь никакихъ доказательствъ семи-главаго собора, точно такъ же, какъ восьмая угощенія, а девятая приглашенія. А на десятой Парамонычъ и самъ ясно постигалъ: зачмъ онъ приходилъ къ доброму барину Василью Иванычу.

Вотъ, мой читатель, передъ тобою образъ моего Василья Иваныча. Хотлъ было я написать къ нему и портретъ, но это совершенно не нужно, потому что портретъ Василія Иваныча ты можешь купить въ толкун на рогожк, и несомннно ни Щукиномъ двор, и не только за малую сходную цну, ршительно за то только, чего стоитъ старая холстина и старая березовая рана, — украшеніе его ддовской знатной фамиліи, которую, помните, и Васьк уже разъяснялъ приходскій учитель? Не опасайся даже и того, что портретъ, тобою встрченный на рогожк, не похожъ на моего Василья Иваныча: непремнно будетъ похожъ, — я тебя увряю, — потому что портреты рогожныя продаются именно только съ такихъ господъ, о которыхъ говорятъ только три слова валтасаровскихъ временъ: ‘жилъ, лъ, пилъ’, и разв еще три слова вашихъ временъ: ‘продали его наслдники’.

‘Что же онъ длалъ?’ спросите вы.— Ажъ, Богъ мой, какъ будто нсколько разъ какъ нужно подтвердить, что онъ, какъ баринъ, ршительно не длалъ ничего, кром, какъ потчивалъ травничкомъ песенника Куруненка-Ситку, за то, что онъ звонко плъ псню, да нюхалъ со старухами ‘шараповскій’, потому что он, глупыя, лзли съ носомъ на такую крпость и посл еще долго чихали да забавляли Василья Иваныча. Ну, да наконецъ, ужь если требуете отъ него дяній поважне, такъ я, пожалуй, вамъ и скажу: вся важность Василья Иваныча заключается въ томъ, что онъ во второй разъ женился на Марь Александровн и, какъ значилось по его послужному списку имлъ отъ втораго брака тоже удовлетворительное число дтей, а именно семь, въ томъ числ: Вру, Надежду и Любовь. Конечно, это троичное число еще не показываетъ, чтобы человкъ на земл былъ совершенно счастливъ, — да гд же вдь на земл ты найдешь совершенное счастіе? Это все частности, что Марья Александровна гоняла отъ себя Василья Иваныча за то будто бы, что онъ небритый ее цаловалъ, и ужь ршительно всегда говорила: ‘ахъ, какой ты скучный, Базиль, уйди пожалуйста: ты мн надодаешь — ты меня колешь щетиной!’ Да это впрочемъ Василья Иваныча нисколько и не останавливало, это наводило его только на мысль, чтобы еще поколоть свою супругу, и онъ еще съ большею живостью начиналъ слегка покалывать съ улыбкой приговаривая: ‘заколю ангела Машурку!’ — ‘Въ пухъ разцалую Машурёнка!’

Вотъ послднюю-то фразу Марья Александровна и не могла терпть! Это потому, что Марья Александровна была женщина образованная: она никакъ не могла хладнокровно слышать такихъ мщанскихъ или, говоря по-просту, такихъ мужицкихъ выраженій, — а въ особенности отъ близкаго ей человка — мужа! Марья Александровна была воспитанія нжнаго, да не то, чтобы ‘нервна, нервозна и притомъ еще раздражительна’ (какъ говорила мн одна барыня, на Петербургской сторон), — кто бы еще ничего: это бываетъ иногда признакомъ и сильнаго характера, поставленнаго только въ непріятныя обстоятельства — въ борьб съ жизнію, бдностію а другими случайностями, — нтъ, Марья Александровна была какъ-то особенно разслабленна, какъ будто въ ней были признаки извстной всмъ гимназической болзни. Она, напримръ, не могла хладнокровно видть, когда къ ней подползала какая нибудь невинная букашка, — и въ такомъ случа она поднимала такую тревогу, какъ будто на нее нападалъ самый страшный зврь, или въ дом случился пожаръ: судите же, что чувствовала Марья Александровна въ то время, когда на платье ея прыгалъ какой нибудь гадъ, или таскался къ ней небритый ея мужъ? Конечно, по настоящему сбитому съ толку времени, когда табачные фабриканты переженились на фрейлинахъ, дочери булочниковъ вышли замужъ за генераловъ, дочери графовъ, князей и губернаторовъ смло бгутъ изъ родовыхъ своихъ теремовъ и безстрашно вступаютъ въ браки съ русскими учителями, учителями музыки и танцмейстерами наконецъ, когда самыя петербургскія уличныя ночныя красавицы, изъ гнилыхъ своихъ угловъ, смло перепрыгиваютъ на бархатные диваны и длаются, вовсе ужь не чудомъ, графинями и вашимъ превосходительствомъ, — по настоящему сбитому съ-толку времени, вовсе кажется неудивительно, что Марья Александровна, женщина утонченно-образованная, пожертвовала собой и вышла замужъ за Василья Иваныча, барина вовсе ужъ не тонко образованнаго и даже неизящно воспитаннаго! Но потому толковому времени, когда двицы утонченнаго образованія были еще слишкомъ разборчивы и крайне взыскательны, — этотъ бракъ со стороны Марьи Александровны считался такой жертвой, такой жертвой! что она ршилась на него только посл самыхъ обильныхъ слезъ, какъ будто осужденная на казнь или въ заточеніе. Марья Александровна была воспитанница еще того деликатнаго времени, когда въ разговор не осмливались даже употребить и самыхъ обыкновенныхъ нашихъ слогъ ‘скверно’ или ‘мерзко’, а только нжно выговаривали: ‘съ позволенія вашего сказать, — это дурно’. Марья Александровна была уроженка еще той ароматной гостиной, въ которой гостю ршительно отказывали отъ дому, за то только, что онъ осмливался громко сморкаться, или чихать, и плевать еще себ не въ карманъ. По уставу того деликатнаго времени, несмотря на то, что отъ скверной петербургской погоды въ горл у гостя былъ воткнутъ точно клокъ сна, а въ носу запрудилась цлая хозяйственная плотина, по уставу той ароматной гостиной, онъ все-таки считался невждой или мужикомъ! Что же чувствовала разслабленная Марья Александровна, когда Василій Иванычъ не только поставилъ въ каждый уголъ до открытому ящику съ пескомъ, а даже еще иногда такъ громко кашлялъ или чихалъ, что Марья Александровна вздрагивала отъ внезапнаго движенія воздуха, какъ будто отъ грому или бури. Какое мученіе выносила Марья Александровна, когда Василій Иванычъ, навшись за-просто, вовсе не по-барски, и хвативши еще стаканчикъ кислыхъ щей или бражки, — извините за безцеремонное выраженіе, — посл обда рыгалъ. Марья Александровна, какъ ужаленная змей, вскакивала отъ него съ дивана, и долго бгая по комнат, повторяла: ‘ахъ, какое кошонри!’ Послднее слово такъ часто и громко повторяла барыня, что его знали даже самые казачки Мирошка и Трошка, — а т, при появленіи въ лакейской бариновой собаки, кричали въ два голоса: ‘вонъ, проклятая, опять кошонри принесла: барыня на насъ барину отжалуется — вонъ!’ — ‘Отворяй, Трошка, скоре форточку, а ты, Мирошка, двери!’ И затмъ казачки, растопыривъ фалды своихъ обстриженныхъ полуфраковъ, летали по прихожей, какъ птицы, и размахивая крыльями, выгоняли въ сни и на дворъ кошонри вмст съ Алоизой. Какое мученіе выносила Марья Александровна отъ вчнаго присутствія передъ собой такого грубаго человка, котораго она иначе и называть не могла, какъ деревяннымъ, и который не только ходилъ просто и сально, говорилъ не тонко и не остро, садился и вставалъ не живо и не плавно, нжничалъ не приторно и не разслабленно, а имлъ еще простыя человческія привычки, называемыя мужицкими: обнималъ, напримръ, посл свадьбы такъ крпко, что Марья Александровна безпрестанно вскрикивала: ‘ой!’, цаловалъ, напримръ, такъ сильно, что у Марьи Александровны начали стираться самыя крпкія французскія румяна. Что же это такое, какъ не мужичество?— конечно посл того будешь сильно недовольна такимъ мужемъ. А тмъ больше, — я вамъ уже докладывалъ, уважаемыя читательницы, — что Марья Александровна была такъ эфирна и разслаблена утонченнымъ воспитаніемъ своего времени, что даже не могла носить на себ полотна: все не кололо или ломило, отъ одного козловаго башмачка съ нею длался обморокъ, отъ резиновой вчно-сырой калоши она студилась и ложилась въ постель, въ шелковаго или шерстянаго платья ей длалось душно и кружилась голова, и наконецъ отъ одного прикосновенія къ носу полотнянаго платка у ней длался насморкъ! Самый комнатный воздухъ долженъ быть не тепелъ и не холоденъ, чтобы Марья Александровна могла въ немъ существовать, и Боже сохрани, если бы кто-нибудь изъ прислуги осмлился открыть форточку или отдушку, хотя бы это случилось въ самый очаровательный майскій вечеръ, или даже среди лта, когда печь была топлена еще зимой, — Марья Александровна все-таки отъ душника чувствовала жаръ, или угаръ, а отъ форточки пыль, или сквозной втеръ. Самъ Василіи Иванычъ долженъ былъ отворять двери въ комнату Марьи Александровны такъ тихо, какъ будто подкрадываясь къ спящей, а иначе на него тотчасъ кричали: ‘Базиль, ты опять мн сдлалъ втеръ! ступай, шагай тамъ въ своемъ кабинет!’ и Василій Иванычъ долженъ былъ ссть, какъ послушное дитя предъ маменькой, или въ самомъ дл уходилъ шагать отъ геморроя въ свой кабинетъ, или на дворъ до конюшни.

Впрочемъ, вс эти разслабленности своей жены Василій Иванычъ такъ высоко цнилъ, что готовъ былъ уставить Марью Александровну хоть въ кивотъ! И какъ, десять лтъ тому назадъ, Василій Иванычъ, въ минуту вдохновенія, выразился женихомъ, ‘мн королевы никакой не надо, — хоть безъ рубашки, но только выдайте за меня ее!’ такъ съ тмъ же вдохновеніемъ остался онъ и теперь. И какъ, десять лтъ тому назадъ, женихомъ, закрывая глаза отъ наслажденія и говоритъ друзьямъ: ‘женюсь, братецъ, да на такой, которая на трехъ языкахъ образована: приходи — увидишь самъ’, такъ точно говоритъ онъ и теперь.

‘Ты моя барыня, а я твой слуга, — что-съ прикажете?’ говорить онъ съ наслажденіемъ жен своей, безпрестанно цлуя у ней руку. И на вс возраженія всего свта, что теперь уже вовсе не то время, чтобъ закладывать имнія, или выписывать внскія коляски и флигеля громкаго своею славой Эрара — Василій Иванычъ упорно отвчаетъ одно: ‘барыня моя хочетъ такъ, — значитъ, тутъ разговаривать много нечего!’ Василій Иванычъ, хотя и выражается иногда, что Парижъ у него не на задворкахъ и что до него, пожалуй, въ годъ не додешь, хоть день и ночь кати, но Марь Александровн стоило только помыслить, что вотъ такія то и такія-то шляпки теперь въ мод и очень милыя, и что она желала бы имть ихъ прямо изъ Парижа, безъ примси еклушиной моды, шляпки быстре птички прилетали въ ея гардеробъ и мило садились на диревянныхъ болвановъ и какъ будто вмст съ ними улыбались барын, — одно было непріятно, что въ шляпкахъ этихъ Марья Александровна не могла вызжать: въ русскомъ город Сибири не было парижской атмосферы, а русская барыня была на бду еще такъ нжно по-французски больна и такъ давно уже лечилась у какого-то серьёзнаго нмецкаго эскулапа, что онъ началъ уже попугивать ее смертью, если она не будетъ беречься родной своей простуды. Василій Иванычъ, хотя и выражался въ шутку о своемъ маменькиномъ дом: ‘не красна изба углами, красна, братецъ ты мой, пирогами’, однако, по желанію Марьи Александровны, ломалъ и коверкалъ этотъ бдный маменькинъ домъ, какъ карточный, и стоило только Марь Александровн помыслить, что вотъ она желала бы сдлать такую-то пристройку, Василій Иванычъ во вс стороны длалъ пристройку, какъ лучи, а кверху воздвигалъ такія антресоли, террасы, переходы и фонари, что простой маменькинъ домъ издали сталъ казаться такой чудаковатостью, какую, пожалуй, не встртишь и въ самыхъ новыхъ нашихъ городахъ, положимъ, хоть въ Самар, гд благолпіемъ домовъ занимаются сами пожары. Въ остальныя пять лтъ онъ такъ его отстроилъ, что срылъ наконецъ до основанія, а на мст этомъ, на имя жены, выложилъ новый домъ, каменный, истинно городской и истинно дворянскій, и такъ въ немъ успокоилъ свою разслабленную барыню, Марью Александровну, что и сидла у него она въ своей гостиной или будуар не просто на диван или креслахъ, а на какихъ-то подмосткахъ, поднятыхъ отъ полу къ потолку чуть ли не на семь ступеней, — словно Юпитеръ олимпійскій на своемъ идолопоклонномъ престол. Марья Александровна не только вся была обставлена югомъ, который раболпно подносилъ ей свою прелесть — цвты, не только вся была обложена золотомъ, бархатомъ и пухомъ, а даже самъ Василій Иванычъ выучился наконецъ впархивать въ царство ея такъ легко, какъ пухъ, и не ежомъ, а пухомъ же прикладывался къ ея костяной ручк, и такъ же легко, какъ пухъ, взворачивалъ передъ ней страшную кипу ассигнацій, шопотомъ только прибавляя, какъ будто вмсто молитвы: ‘bonjour, душа! — вотъ это оброки, взгляни сама — тутъ вс!’ и затмъ спустившись осторожно съ супружеской горы, уходилъ въ свой кабинетъ на-боковую. Въ самую церковь божію, на рождество, пасху и въ великій четвертокъ для принятія святыхъ тайнъ, отправлялась Марья Александровна съ какимъ-то особеннымъ торжествомъ: впереди шелъ Василій Иванычъ съ родовымъ поминаньемъ для раздвиганія народа, за нимъ выздной петербургскій человкъ несъ кресла для Марьи Александровны, а сзади еще казачокъ съ просвирой, коврикомъ и свчой тому угоднику, передъ которымъ садилась барыня.

Вотъ какова была Марья Александровна! Самъ графъ Скалозубъ, извстный нашъ писатель, сказалъ о Марь Александровн, что она ‘порядочная шпилька’, или ‘изрядная заноза’, что-то въ род этого, чрезвычайно замысловато и, главное, очень остро. А за графомъ-литераторомъ тотчасъ и весь городъ Сибирь увидалъ, что Марья Александровна дйствительно женщина самаго тонкаго образованія и въ полномъ смысл русская барыня, умвшая жить по-барски, смло и душисто: вс принялись уврять, одинъ другаго, что Марья Александровна воспитывалась не гд-нибудь и кое-какъ въ деревн, а именно въ Петербург, у дяди камергера.

Для одного только Василья Иваныча послднее открытіе ни имло вовсе никакого смысла, потому что Василій Иванычъ, какъ неслужащій дворянинъ и притомъ еще тысячедушный помщикъ, женился вовсе не затмъ, чтобы ему упрочить свои связи въ Петербург, — ему вовсе на нужны были эти, глотающія деньги, связи съ Петербургомъ. Да если разобрать, такъ Василій Иванычъ женился даже и не затмъ, чтобъ упрочить свои связи съ жениной деревней: во первыхъ потому, что это ему было вовсе не нужно: а во вторыхъ, и упрочивать было нечего: ни на ней, ни передъ ней не было ни души, ни гроша! Да же самое приданое — я подразумваю перину и подушки — и то, какъ видно, было не слишкомъ густо, потому что о приданомъ этомъ самый правдивый историкъ Іониха отзывалась вотъ какъ: ‘а приданое, братъ-двка, теперича было самое жиденькое. Цльнаго у ней ничего не было, — все какая-то ветошь, прости Господи! — ткни пальцемъ, оно и расползется. Рубашоночекъ-то дюжинка была такая, что ерша ими не поймаешь проскочитъ въ дыры, а объ другомъ иномъ протчемъ такъ ужь и говорить-то скоромно. Хорошо, что наскочилъ тогда на нее баринъ-то нашъ, а то такъ, пожалуй, въ двкахъ бы и осталась! Нашъ-то больно утямился тогда за ней и какъ будто бы тою… такой, человкъ простой, такъ самъ-оно замазалъ дырочки-то: на свои сдлалъ приданьщену, и склеили свадебку! a иной такъ, пожалуй, съ эдакимъ-то приданымъ и взять-то ее не подумалъ бы никогда.

Впрочемъ правдивый историкъ Іониха судить ужь слишкомъ строго — прагматически. Нашлось бы много и другихъ, кто женился бы на Марь Александровн, пожалуй даже хоть теперь, не только лтъ десять тому назадъ. Василій Иванычъ имлъ на то свои причины: во первыхъ, Марья Александровна была необыкновенно молода, рзва и ловка, во вторыхъ, была она необыкновенно образована и хороша, а въ третьихъ, еще необыкновенно громко пла итальянско-русскій сонетъ: ‘воронъ къ ворону летитъ’.

Охъ!… вотъ на этомъ-то пагубномъ пніи и не поладили вначал молодые супруги: Марья Александровна была окончательно влюблена въ нотку итальянскую, a Василій Иванычъ въ ноту Парамонычеву, a между тмъ дло-то они повели вмст. Василій Иванычъ никакъ не хотлъ отстать, чтобы не держать аккомпанимана басомъ, оно бы можетъ быть и сладилось какъ нибудь, да Василій Иванычъ былъ слишкомъ горячъ въ партесномъ пніи, онъ тотчасъ бралъ верха, или подпускалъ такую октаву, что Марья Александровна вдругъ, среди самаго интереснаго итальянскаго сонета, вскакивала да кричала на мужа: ‘помилуй, Василій Иванычъ: ну, можно ли такъ храпть! Что же это такое!…’

— A что, матушка? разв я не тово…?— a я, кажется, старался — смотрлъ все въ ноту.

Такое странное или, какъ выражалась объ этомъ сама Марья Александровна, ‘такое дурацкое мнніе’ о такомъ еще важномъ предмет, каково у нась пніе итальянское, до такой степени бсило мастерицу своего дла — Марью Александровну, что она, съ первыхъ же дней посл свадьбы, замтно начала холодть къ дьячку своему Василью Иванычу, и наконецъ въ послдніе годы своей коротенькой выпвшейся жизни до того довела себя, что почти ничего уже не кушала, вчно скучала, вчно вздыхала, вчно смотрла на луну, въ свое любезное отечество, и только подъ-конецъ завела себ племянника, уланскаго корнета — и то ужь-такъ! собственно только затмъ, чтобы по ночамъ, во время безсонницы, читалъ онъ ей французскіе романы, да сплъ бы теноромъ какую-нибудь русскую тройку, да създилъ бы съ ней въ хорошій лтній вечеръ въ поле запустить дв-три ракеты, или, пожалуй, цлый фейерверкъ.

Откуда взялся уланскій корнетъ въ дом Василья Иванча — объ этомъ нечего и говоритъ. Съ тхъ поръ, какъ наконецъ и дворяне были приглашены на службу, корнетовъ у насъ развелось такое множество, что, въ настоящее время, положительно можно сказать, нтъ ни одной барской деревни, въ которой бы не гонялъ собакъ и не здилъ на охоту отставной корнетъ. По привилегіи, данной дворянству, и въ особенности съ помощію бабушекъ и тетушекъ, вс они, поступая на службу царскую, мтили выйти въ отставку по крайней мр полковникомъ или генераломъ: но если и остались корнетами, такъ въ этомъ ужь никакъ племя винить ни бабушекъ, ни тетушекъ, ни полковыхъ ихъ командировъ, а ршительно только ихъ самихъ, — и ‘корнетъ въ отставк’ это такое мткое выраженіе, которое можно превратить въ пословицу, ибо оно само собою характеризуетъ, что такое за птица — корнетъ.

Въ описаніи отставныхъ корнетовъ затрудняться нечего: вс они, до содержанію, почти то же, что и корнетки, въ которыя насыпаютъ конфеты. Корнетки появляются на балахъ когда съ приторными на вкусъ или гнилыми конфетами, но все таки съ блестящими обертками и еще боле милыми французскими билетами, выражающими большею частью пошлую и приторную французскую болтовню. Относительно значенія корнетомъ въ свт, остается разршить одно: что боле нравится нашимъ барышнямъ на балахъ — корнеты, или корнетки? Судьба же корнетокъ вамъ уже извстна: ихъ держать около себя на ленточк и, любуются пока въ нихъ есть лакомства, а потомъ бросаютъ, какъ пустую ненужную есть, или отдаютъ, какъ игрушку, дтямъ. Вотъ и все.

Сан-Нреичъ-Бчкинъ, то есть въ перевод Александръ Андреичъ Юбочкинъ, былъ такая же корнетка, какъ и прочіе. Покойникъ отецъ его имлъ сто душъ порядочнаго имнія въ Тридевятиземельской губерніи, но молодой Юбочкинъ, вступая въ полную службу — и непремнно въ уланы — спустилъ все, и оставилъ себ только — будто бы на память — отцовскую пнковую трубку, порядочное ружье Лепажа, пару пистолетовъ Кухенрейтора и еще стариковскіе медвжьи сапоги, которые впрочемъ къ лту уже донашивалъ его крпостной человкъ Автономъ или Автоматъ, что-то въ род этого. Понятно, что Александръ Андреичъ, вышедши въ отставку, былъ очень радъ случаю погостить съ годокъ у богатаго дядюшки.

‘Корне-Бчкинъ’, какъ рекомендовалъ себя Александръ Андреичъ по прізд, носилъ высокіе каблуки и сапоги со шпорами, въ знакъ того, что онъ былъ человкъ военный и притомъ кавалеристъ. Казалось бы страннымъ, начать описаніе человка съ каблука? — это такъ. Но, во-первыхъ, я описываю не человка, а корнета, а во вторыхъ, самъ Александръ Андреичъ, былъ какъ занятъ своими каблуками, какъ кокетливая женщина головой. Александръ Андреичъ утверждалъ ршительно, что сапогъ мужчины — кто такой важный предметъ, на который въ особенности обращаютъ вниманіе женщины, и что по маленькой и красивой ног можно такъ же отличить истинно-аристократическую породу мужчины, какъ по маленькой рук порядочную женщину. Подите, уврьте его въ противномъ! Мн же извстно только то, что Александръ Андреичъ привезъ съ собой изъ полку полный чемоданъ сапогъ, отсылалъ старые, по почт, къ самому Королеву и убедительнйшими письмами молилъ его сдлать ему такіе же, а въ неискусномъ город Сибири онъ такъ хлопоталъ о сапогахъ, какъ будто о мст какого-нибудь вице-губернатора, которое не удавалось ему получить по проискамъ. Въ этомъ отношеніи я началъ описаніе корнета съ самаго главнаго. Узенькіе его брючки были построены военнымъ портнымъ такими нжными дудочками, что изъ нихъ вылупились даже икры его тоненькихъ ногъ, похожихъ на флейты. Зимою носилъ онъ лтній безполый сюртучокъ, до того уже узенькій и коротенькій по мод, что въ него не завертывалось даже и щедушное туловище корнета. Галстуки его были совершеннйшія ленточки и бархотки, и перемнялись всякій день, а цпочка у часовъ — совершеннйшій волосокъ. Кром того, для щегольства, на сухомъ пальц правой руки носилъ онъ такой ужасный перстень, который издали казался подсвчникомъ, поставленнымъ на кулакъ, а къ часамъ пристегнуты были, для красы, два замчательные по своей работ брелока — пушка и свиная голова. Голосъ Александра Андреича былъ такой же тоненькій, какъ резиновый снурочекъ у часовъ, и рчь его была такая пріятная, какъ щебетаніе его маленькихъ часовъ, которыми онъ, во время бесды съ тетушкой, безпрестанно игралъ, какъ ребенокъ игрушкой, и даже безпрестанно заводилъ и переводилъ, отчего они страшно врали вмст съ хозяиномъ. Манеры его сильно отзывались еще французскимъ пансіономъ, такимъ же легкимъ и свободнымъ, какъ вс сужденія и поступки корнета, и только слегка были подернуты казарменною жизнію юнкеровъ да стоянкой въ какомъ нибудь Бердичев, гд корнетъ нюхнулъ ужь и гусаризма, но только слегка. Александръ Андреичъ далеко еще не дошелъ до истой военной закалки какого нибудь капитана Деревяшки или майора Рогожина, — да по нжному его воспитанію, онъ и никогда бы до нихъ не дошелъ, онъ даже не дошелъ еще до гусаризма поручика-запивохи, который голову бутылки отрубаетъ еще ршительне и смле, нежели голову турка, — и до этого ему не дойти! Вс его военныя случаи, разсказы и анекдоты, вс его неистовыя храбрости, съ которыми онъ птушился передъ тетушкой, наконецъ вс его рыцарскіе поступки чести и великодушія, даже самое выщипыванье недоросшихъ усовъ, — все это сильно отзывалось чмъ-то ребячьимъ, какъ будто бы онъ стоялъ не въ рядахъ русскаго воинства, а только игралъ на улиц въ солдатики съ ребятишками.

Но эти-то дрянные недостатки воина и были истинными достоинствами корнета: въ глазахъ тетушки это казалось не только мило, а даже и привлекательно. Садился-ли племянникъ передъ тетушкой показывать свои великолпные сапоги, или вынималъ только изъ кармана изящный и богатый порт-сигаръ (остатокъ отъ ста душъ) — мило, прелесть! Ломался-ли племянникъ передъ тетушкой въ креслахъ, или не стсняясь разсказывалъ ей всякую чепуху — еще миле и лучше! Выпускалъ-ли изъ носу густые столбы дыму, или только протыкалъ кольчики пальцемъ — еще миле и еще лучше! А какъ выкинетъ штучку, да изъ дыму выпишетъ плоховатое М — вензель тетушки, — просто очарованіе, не корнетъ! А сравнительно съ Васильемъ Иванычемъ, такъ это все выходило такъ мило и легко, отнюдь не такъ угловато, тяжеловато, мшковато и мужиковато, какъ Василій Иванычъ.— Самая пустая болтовня корнета о его школьничествахъ въ пансіон, о томъ, какъ онъ прибивалъ къ воротамъ клёцку, и потомъ засохлую подносилъ къ профессору, въ вид минерала, и ставилъ старика-нмца въ такой тупикъ, что тотъ, при всей своей учености, посмотрвъ на клёцку въ очки, понюхавши и полизавши ее, спрашивалъ наконецъ самъ-себя: ‘ти-то тамъ такое-е?’ — и это корнетъ татъ смшно выговаривалъ, и этимъ такъ забавлялъ тетушку, что она смялась до слезъ, и долго посл того еще спрашивала племянника съ улыбкой: ‘а какъ сказалъ профессоръ, Саша?— повтори’.— Племянникъ съ новой гримасой забавно повторялъ вопросъ профессора, а тетушка съ новой веселостію принималась опять хохотать. А какъ къ этому еще племянникъ подавалъ тетушк стаканъ воды или цвты, подходилъ съ нею прощаться и цаловалъ ручку на сонъ грядущій, и при этомъ поправлялъ ея маленькій прюнелевый ботинокъ, или надвалъ маленькую калошку на крошку-ножку, — ну, тогда онъ былъ настоящая бабочка-мотылекъ, такъ что тетушка отъ полнаго наслажденія всегда разслабленно выговаривала: ‘шалль-лишь, Аксан’шал-лунъ!’ И даже чувствовала вполн, что это все отнюдь не такъ медвдисто, какъ какъ въ муж ея, помщик-степняк.

Словомъ, молодой, красивый и ловкій племянникъ-корнетъ, въ скоромъ времени, такъ сдлался необходимъ для тетушки, какъ наперстокъ для швеи. Вмст они катались и гуляли, вмст они читали и пли, — да пли еще такъ согласно, что самъ Василій Иванычъ, входя въ комнату, одобрялъ ихъ восклицаніемъ такого рода: ‘о-го-го-го! какъ наши задуваютъ. Ай-да Саша, молодецъ-братъ! подладился-таки къ тетк, это не то, что я.’

Вскор Марья Александровна и сама стала замчать, что у нея съ племянникомъ удивительно были сходны мннія и вкусы,— и даже въ самыхъ мелочахъ. Онъ, напримръ, восхищался именно тмъ канвовымъ узоромъ, который выбирала себ она, она въ то же время была въ восторг отъ того цвта, который выбиралъ себ на брюки или на жилетъ онъ, онъ называлъ ея шляпки не иначе, какъ ‘душка, ангелъ-божество!’ она называла его фуражки — ‘милашками’, галстухи — ‘прелестью’, а пиджаки — ‘очарованіемъ’. И при каждомъ случа дарила ему еще на пару.

Казалось бы, по нашему, такой пустой господинъ долженъ скоро наскучить женщин положительной и серьезной, особенно женщин средней молодости, къ которой принадлежала и тетушка. Вдь не вчно же будетъ онъ устроивать душки-пиджаки, очаровывать галстухами-ангелочками, или плнять тетушку брюками небеснаго цвта, анекдоты должны наконецъ вс разсказаться, фарсы наскучить, самая школьная манера смшить и забавлять должна сдлаться приторной и противной, и вмсто удовольствія, возбуждать только досаду? Ничего не бывало. Въ томъ-то и секретъ весь, что уланскій корнетъ въ пустякахъ былъ такъ же неистощимъ, какъ знаменитая бутылка Мартии, и рдко можно было встртить человка, который умлъ бы такъ неутомимо переливать изъ пустаго въ порожнее, и съ энергіей, свойственной истиннымъ пустельгамъ, заниматься ничмъ, и ничмъ же занимать и другихъ.

Сегодня, напримръ, онъ притворялся ученымъ и, вычитавши изъ ‘Открытыхъ тайнъ древнихъ магиковъ’, длалъ гремучій газъ на свчк и пріятно пугалъ тетушку своимъ изобртеніемъ, завтра онъ клеилъ уже дтскія коробочки, да такія милыя коробочки, что тетушка, смотря на нихъ, говорила: ‘какія милашки-коробочки — и мн, Аксанъ, одну?’, послзавтра онъ изобрталъ (тоже по ‘Открытымъ Тайнамъ’) хлопушки, да такія, отъ которыхъ испуганная прислуга роняла за столомъ цлое блюдо съ индйкой и дичью, а самъ Василій Иванычъ говорилъ оторопвшему Павлу: ‘а что, брать, и ты осовлъ? а еще смльчакъ называешься?— вонъ вдь онъ у насъ какой?’ Слдующую недлю корнетъ ничего не изобрталъ, онъ, просто, за истину передавалъ тетушк, что въ Житомир познакомился съ Mapлинскимъ, тогдашнимъ мыслителемъ, и вслдъ затмъ начиналъ знакомить покороче и тетушку съ поэзіею Марлинскаго, увряя ее съ божбой, что слогъ его низанъ, какъ жемчугъ. Тотчасъ за этимъ вытаскивался изъ сапожнаго чемодана, какимъ-то чудомъ уцлвшій отъ ваксы, ‘Мулла Нуръ’ и племянникъ съ варьяціями начиналъ вычитывать передъ тетушкой ту картину, гд тучи плескались и силились залить ледяное темя острова Шахидана, а молнія вышивала свои золотые цвты по черному плющу ночи! и въ заключеніе еще добавлялъ отъ себя: ‘вотъ картина! вотъ поэзія! вотъ талантъ!’ да такъ посл того вскрикивалъ и пристукивалъ по столу, что тетушка, млющая отъ поэзіи Марлинскаго, только шопотомъ выговаривала: ‘да, Марлинскій — душка! Очарованіе, какъ онъ писалъ! Что это за перо — чудо!’ Самъ Василій Иванычъ добавлялъ въ заключеніе: ‘а главное: мастакъ онъ читать, — голосомъ хорошо выдлываетъ, вотъ что! живо у него, чортъ, выходитъ.’ Слдующую затмъ недлю корнетъ не читалъ уже ничего: онъ только созывалъ всю дворню, и всей дворн представлялъ тни волшебнаго фонаря, или даже длалъ яичницу въ шляп и толокъ въ ступк часы, называя все ‘это фокусъ-покусами и штуками корнетскими’, что не только удивляло дядюшку, а даже приводило въ восторгъ и тетушку, потому что племянникъ еще показывалъ ей, какъ длаются эти корнетскіе фокусы. А слдующую за этимъ недлю корнетъ ударялся въ литературу французскую: онъ читалъ уже съ тетушкой д’Арлекура и выходилъ изъ себя, восхищаясь тмъ мстомъ, гд надъ пустынникомъ произносится проклятіе, и своды церковные сами собою повторяютъ ужасное слово: ‘анаема, анаема!’ — ‘Вотъ святой ужасъ! вотъ поэзія! Это ужасно!’ добавляетъ племянникъ по-русски. Посл того нсколько дней посвящалось уже рисованію въ альбомъ тетушки, да нсколько дней пнію, а затмъ опять ударялись въ ученый міръ, въ область электричества, около машины, устроивали электрическія батареи и увряли, что они съ тетушкой убьютъ хоть быка. Василій Иванычъ махалъ ужь только рукой и изрдка разв добавлялъ: ‘ай-ай, какая, братецъ ты мой, силища это электричества!’ Племянникъ же посл того на нсколько часовъ запирался въ своей комнат, притворялся поэтомъ и писалъ даже безграмотные стихи, или въ тетрадку тщательно и по школьному обрзанную, заносилъ такъ называемыя избранныя мысли, гд главною темою была любовь. Съ избранными мыслями корнета, я, пожалуй, готовъ познакомить моихъ читательницъ, вотъ они: ‘любовь — бутылка шипучаго, пріятно хлопаетъ, когда ее раскупориваешь, и непріятно пить, когда она раскупорена уже давно, — пей, пока играетъ и мечетъ искры. Скверно отрыгается. Бойся разогрвать ее сильно, — разорветъ бутылку.’ ‘Влюбленный — это лядунка съ порохомъ, — одна только искра, и….’ ‘Любовь магнетизмъ, а не магнитъ. Любовь хороша вполовину. Любовь — эгоизмъ двухъ’, и т. д. Конечно, между избранными мыслями корнета были и ворованныя, какъ, напримръ, послдняя, или лядунка съ порохомъ, но это нисколько не мшало ему выдавать ихъ передъ тетушкой за свои собственныя, тмъ боле, что тетушка была такой милый ценсоръ, который только все хвалилъ.

Самые обозы деревенскіе и старосту, пріхавшаго съ оброками, корнетъ не оставлялъ безъ проказъ. Старосту и мужиковъ онъ непремнно приводилъ въ барскую гостиную къ тетушк и самъ подавалъ имъ понюхать цвты, наэлектризованныя около машины, какъ будто за оброки и обозъ. Тетушка и самъ Василій Иванычъ долго изволили смяться надъ старостой Глахтіонычемъ, когда онъ откидывалъ назадъ свой носъ, похожій на бутылку, отъ стакана, щелкнувшаго его электрической искрой, или отъ барскихъ цвтовъ, которые, вмсто запаху, давали ему въ носъ тоже порядочный щелчекъ. Долго не забывалось посл испуганное лицо мужичка Калистратки, или сморщенный носъ почтеннаго на деревн старика Аввакума, и смялись, вспоминая мужиковъ-дураковъ, не только тетушка съ племянникомъ, а даже и самъ неподатливый на смхъ, простодушный и тысячедушный баринъ Василій Иванычъ. Самъ староста, по прізд въ деревню, хвалился передъ мужиками и женой, что господа его, вмсто водочки, милостиво подчивали какой-то чертовщиной, и что ихъ барская милость изволила даже надъ нимъ посмяться и пошутить.

Иногда фокусъ-покусы корвета принимали какой-то странный видъ. Племянникъ, напримръ, зажигалъ на тарелк канфору, и надвши на себя простыню, въ вид савана, выходилъ къ тетушк синій и блдный, какъ мертвецъ, такъ что слабо-нервная тетушка начинала пищать: ‘уйди, Аксанъ, я не могу тебя такъ видть! Это ужасно, ужасно, ужасно!’ Впрочемъ Александръ тотчасъ понималъ значеніе этого слова: ‘ужасно’— тотчасъ гасилъ канфору, бросалъ тарелку и бросался къ тетушк успокоить ее родственными поцалуями. Иной разъ онъ стрлялъ въ себя въ зеркало и при этомъ подмчалъ въ глазахъ тетушки не только испугъ, a даже и слезы. Однако, къ чести корнета, эти фокусы были не часты. Посл такой шутки обыкновенно на цлыя недли начинались опять прогулки да катанья по вечерамъ, да читанья по ночамъ, да такія литературныя пренія, что просто только ужь махни рукой.

Самъ Василій Иванычъ замтилъ наконецъ, какъ необходимъ въ дом его племянникъ, и тотчасъ предложилъ ему распоряжаться, какъ у себя дома, и даже шугалъ иногда за безпорядки прислугу. A кх чести корвета сказать, онъ не выходилъ изъ повиновенія дядюшк и, по приказанію дядюшки, такъ иногда носился по дому съ чубуками, что дулъ ршительно напропалую и встрчнаго и поперечнаго, начиная съ маленькихъ казачковъ до сдыхъ малыхъ, лтъ въ пятьдесятъ. Справедливый историкъ Іониха отзывалась объ этомъ обстоятельств такъ: ‘Господь его вдаетъ, что съ нимъ такое опять, врно припритчилось?’ A Маруша разршала это просто: ‘да вишь, опять, знать, черти на немъ похали.’

По лтамъ Василій Иванычъ предлагалъ оставлять себя въ город, для воспитанія дтей, или окончанія какихъ-то длъ по залогу имнія, a племянника съ тетушкой отправлялъ въ деревню хозяйничать. Хозяйство корнета по деревн шло отлично. Въ отъзжихъ поляхъ производились безпрестанные набги на русаковъ, a иногда доставалось и самому срому водку. Тетенька Марья Александровна изволила часто сама порскать съ племянникомъ въ отъзжемъ за косыми и за вредными волками.

Вотъ, читатель, т личности, которыхъ и глупый Ванька-скотъ выучился наконецъ называть своими господами. Теперь уже нсколько лтъ, какъ живутъ они вмст. Племянникъ давно уже забылъ о томъ, что онъ пріхалъ къ дяд погостить. Сплетникъ-свтъ называетъ корнета ‘адъютантомъ Марьи Александровны’ и ‘берейторомъ самого Василья Иваныча’, a Baсилья Иваныча — не понимаю за что — отхватываетъ ‘чудакомъ’ или ‘дуракомъ.’ Я съ своей стороны желаю имъ много лтъ здравствовать, остается познакомить васъ съ самымъ домомъ.

Домъ Василья Иваныча стоялъ на главной улиц въ город, значитъ, нечего и добавлять, на какой,— вы сами скажете: ‘конечно, на Дворянской.’ Характеръ барскаго дона въ губернскомъ город тоже извстенъ, сддовательно и описывать вовсе бы не нужно, да вотъ обстоятельство: характеры хозяевъ было очень различны, поэтому и домъ этотъ принялъ на себя отпечатокъ вкусовъ утонченной барыни, уланскаго корвета до простаго барина-степняка. Положимъ, вкуса Василья Иваныча никто не просилъ, да такъ какъ онъ былъ главный строитель и производитель работъ, такъ нельзя же было утерпть, чтобъ не подпустить и своихъ соображеній и знаній архитектуры, тмъ больше, что Василій Иванычъ совершенно увренъ былъ въ томъ, что онъ ршительно знаетъ вкусъ своей барыни. Вотъ изъ этой-то катавасіи и вышло что-то такое, что составило не только особенность, a даже и оригинальность этого дома. Съ улицы онъ украшался лпными амурами, держащими или сидящими верхомъ на вензелевыхъ буквахъ самихъ хозяевъ, со двора онъ украшался двумя высокими, какъ трубы, пристройками, называемыми переднимъ и заднимъ крыльцомъ. Передняя труба съ своимъ чистымъ окномъ смотрла, чрезъ каменныя ворота, на улицу Дворянскую, a задняя, у которой окно было съ ледяной бородой отъ помой, тазовъ и прочей гадости, смотрла черезъ деревянные заборы въ глухой переулокъ. У средняго крыльца наблюдатель могъ бы замтить песочекъ и золу, насянные казачками дорожкой до кухни, а у задняго можно было видть только страшный ледяной бугоръ, на который, въ теченіе зимы, плескали все — и помои, и тряпки, и кости, и картофельную шелуху изъ дтской, и объдки, и цлые ломти хлба, и стоптанные башмаки, и даже беззаботно выброшенныя ложки и вилки и множество битой посуды со стекломъ. Самый чистый божій снгъ и тотъ около этого задняго крыльца былъ безсовстно испятнанъ и исполосованъ барскими людьми, какъ будто затмъ, чтобы подогнать его подъ цвтъ желтый, которымъ обыкновенно раскрашиваются у насъ вс барскіе дома, въ томъ числ и домъ Марьи Александровны. Парадное крыльцо этого дома представляло какой-то семиступенный высокій пьедесталъ, на которомъ, вмсто статуи, вчно красовался петербургскій человкъ во фрак и блыхъ перчаткахъ, да по временамъ еще выбгали казачки, которые безпрестанно мнялись, какъ часовые. Отъ крыльца до прихожей тянулась длинная стеклянная галерея, съ окнами на кухню и въ залъ, такъ что гость, проходя не скоро, могъ окончательно видть, что длается на кухн и что длается въ зал. Стеклянный этотъ корридоръ упирался въ извстное мсто и по бокамъ имлъ дв двери: направо — въ лакейскую, налво, черезъ дворъ — въ кухню и людскую. Дверь лакейская была обита клеенкой и ободрана бариновой собакой Алонзой, a притворялась веревкой, на которой былъ прившенъ кирпичъ, зашитый въ мшокъ. Лакейская имла даже швейцарское кресло съ высокой спинкой, на которомъ обыкновенно, вытянувши черезъ всю лакейскую ноги, сидль петербургскій человкъ, поглаживавшій испапьолку и читавшій ‘Отечественныя Записки’, такъ что прізжающіе гости называли его не иначе, какъ ‘домашній маркизъ’, и обращались къ нему съ вопросомъ уже какъ къ человку, a не какъ къ Павлу, или казачкамъ. Зала и гостиная были обыкновенныя, большія свтлыя комнаты, съ гардинами и бутылями на окнахъ, съ желтыми крашеными полами и плафонами, расписанными альфреско, на которыхъ изображены были барабаны и птицы, цвты и флейты, ноты и яблоки, лиры и грифоны, вонзившіе свои крючковатые носа въ какіе-то крепленія или завитки. Для полноты картины тутъ не доставало только амуровъ, о которыхъ Василій Иванычъ и очень-было хлопоталъ, но вотъ бда: художникъ сибирскій ршительно отозвался, тмъ, что тльцо амуровъ онъ длаетъ неискусно и, пожалуй, не ручается за себя — можетъ испортить этимъ и потолокъ. Кром обыкновеннаго золота, бархату, бронзы, ковровъ-гобеленей, цвтовъ и новомодной мебели, въ гостиной, кажется не было ничего особеннаго, разв извстная намъ высокая эстрада, съ которой губернская барыня, какъ Штраусь, задавала тонъ своему домашнему оркестру, составленному изъ гостей, выбранныхъ собственно по ея вкусу.

Три же отдльные характера хозяевъ сильно выразились въ трехъ отдльвыхъ кабинетахъ жильцовъ.

Кабинетъ Марьи Александровны былъ, конечно, такъ-же изященъ и роскошенъ, какъ сама хозяйка. Въ немъ, конечно, былъ каминъ съ зеркаломъ самой изящной работы, перваго архитектора въ город Сибири, и обыкновенная принадлежность всхъ нашихъ каминовъ — часы, на которые никто и не смотрлъ, кажется, года три, потому что эти часы чортъ знаетъ какъ шли! и стояли собственно только, какъ безполезное, но дорогое украшеніе комнаты. На стнахъ французскіе обои съ алебастровыми консолями, на которыхъ танцовали еще гипсовыя Тальони и Гризи, и между ними, изъ самой великолпной золоченой рамы, выглядывала самая невинная головка Грёза. На противуположной стн на такихъ же консоляхъ, стояли важный капуцинъ и старикъ, который вовсе не смотрлъ на Тальони, потому что былъ слпой. Между капуциномъ и старикомъ, въ панданъ головк Грёзы, выглядывала изъ рамы какая-то полунагая одалыка, да съ такими увлаженными очами, что Василій Иванычъ по средамъ и пятницамъ на нее не смотрлъ. На великолпномъ рзномъ столик стояла изящная чернилица, величиной съ миндальный орхъ, колокольчикъ съ амуромъ, сидящимъ на немъ верхомъ, не совсмъ великолпная коробочка, клеевая корнетомъ, и два миніатюрныхъ портрета: съ творца дтскихъ коробочекъ, который представленъ былъ въ пиджак самаго любимаго цвта, и съ Василья Иваныча, въ медвжьей шуб и шапк, какъ будто онъ сейчасъ опять отъзжаетъ въ деревню — устроивать свои дла. Кругомъ же Василья Иваныча, амура съ колоколомъ и чернилицы съ розовыми чернилами были уставлены изящные стеклянные кораблики, корзинки изъ разноцвтнаго стекла и прочія недолговчныя произведенія какого-то нмца, знаменитаго творца пустяковъ. Вся косметическая штукатурка, флаконы и пудра, и даже самыя необходимйшія въ свт платочки для чищенія чистыхъ ногтей — все это, какъ самое нужное, было поставлено прямо подъ рукой. Впрочемъ Марья Aлександровна, по тонкому ея вкусу, никогда не превращала своего кабинета въ магазинъ: легкія, какъ солома, ея этажерки были вчно пусты и не загромозжались даже и самыми изящными пустяками, на одной только валялось въ безпорядк нсколько французскихъ книгъ, да стоялъ на верху, на колняхъ, смющійся амуръ, держащій въ рук вывренные самимъ Васильемъ Иванычемъ часы. Словомъ, въ комнат этой не было ршительно ничего вальяжнаго, откупщичьяго или слишкомъ мильйоннаго. Сами смющіеся ковры, сами живые великолпные цвты и самъ волшебный китайскій фонарикъ въ потолк и даже самый воздухъ, напитанный тепломъ и ароматомъ — все говорило ясно, какъ бы можно тутъ покойно и весело пожить. A между тмъ тяжелыя портьеры на окнахъ, непускающія сюда и живой улыбки краснаго солнышка, между тмъ печальные взоры живыхъ и роскошныхъ цвтовъ, и самый мертвый образъ великосвтской моей барыни, все повторяло только одно: ‘фу, какая здсь мертвая и безъисходная тоска!’ Самый живой и веселый гость-хохотунъ, постившіи на полчаса эту милую комнатку, думалъ здсь только одно: ‘Господи, когда я выберусь отсюда на вольный свть?’ Вотъ вамъ кабинетъ настоящей русской барыни-аристократки.

Кабинетъ корнета былъ замчателенъ въ своемъ род. Кабинетъ Юбочкина представлялъ смсь учености, искусствъ, охоты и сапогъ. Ставъ быхъ заваленъ бумагами и книгами, изъ которыхъ выписывалисъ цлыя десятки страницъ, — не понимаю, для чего. На стол этомъ, какъ главный признакъ учености, стояла электрическая машина, банки съ китайскими и бенгальскими огнями, склянки съ кислотами, флаконы съ духами, новоизобртенныя отвертки и особливые приборы для ружей, футляръ для разобранныхъ штуцеровъ знаменитаго Минье, гарусомъ и шелками расшитые ошейники для борзыхъ, золотомъ вышитые для лягавыхъ, и великолпная ермолка съ кисточкой, шитая самой тетушкой, которую впрочемъ корнетъ не носилъ, будто бы изъ уваженія къ изящной работ. На стнахъ страшные арсеналы ружей, кинжаловъ, ятагановъ и всякой восточной дряни, ршительно никуда негодной, ягдташи волосяные и бичевочные, шелковые и ременные и всевозможные, наконецъ съ рогами для травли борзыхъ и съ рожками для насыпанія пороха. Фляжки для рому, водки и вина, висящія за прочныхъ снуркахъ, и по угламъ, начиная съ передняго, полныя этажерки чубуковъ и трубокъ, безо всякихъ, впрочемъ, украшеній, просто имющіе внутреннее достоинство черешни, гордовые, палисандровые, грушевые cъ колнцами и наконецъ даже хрустальные. На полу раскинуто дв шкуры волковъ, убитыхъ будто бы самимъ храбрымъ Юбочкинымъ въ упоръ изъ пистолета, да тутъ же сброшенная со стола засушенная лапа медвдя и нога коршуна-ягнятника, стоящая на когтяхъ, какъ подсвчникь. Въ углу гардеробъ съ пиджаками, четырехъ-этажный комодъ для галстуковъ и узенькихъ брюкъ, да еще отддьвыв трехъ-этажный комодъ собственно только для сапогъ. Въ послднемъ валялись (теперь уже въ небреженіи) и т дорогія литографіи нагихъ турчанокъ и сапожныхъ сценъ, которыя до появленія страшнаго арсенала оружія, въ первый годъ, висли здсь на стнахъ, но теперь, какъ видите, оружейный арсеналъ ихъ совершенно вытснилъ. Ну, кажется все? Ахъ, нтъ, виноватъ, чуть-чуть не забылъ самаго важнаго: вс стекла на окнахъ корнетовскаго кабинета были исписаны алмазнымъ перстнемъ и Юбочкинъ расчеркивался на нихъ самымъ отчаяннымъ образомъ. Между фамиліею хозяина, повторенною нсколько разъ такъ же безсмысленно, какъ и ‘милостивый государь’, были тщательно выписаны вензелевыя буквы M и А, то отдльно поставленныя одна отъ другой, и даже разддевиыя еще — не знаю зачиъ — запятыми, то рядомъ поставленныя безо всякой запятой, то, наконецъ, вставленныя одна въ другую и плотно соединенныя завитками. Буквы эти такъ занимали корнета, что онъ подъ-конецъ выучился писатъ ихъ бойко и хорошо.

Кабинетъ Василья Иваныча имлъ свой оригинальный характеръ. Замтне всего былъ въ немъ массивный шкафъ, стоящій въ переднемъ углу. Шкафъ этотъ украшенъ былъ столбиками и пилястрами, надъ нимъ трехъугольный фронтонъ, въ средин котораго, вмсто слуховаго окна, было вырзано своимъ собственнымъ столяромъ, Левушкой, большое всевидящее око, a надъ всевидящимъ окомъ утверждена деревянная корона съ узорнымъ осьмиконечнымъ крестомъ. Значитъ, шкафъ этотъ исправлялъ здсь должность кивота и былъ раздленъ на дв половины: въ верхней, со стеклами, стояла икона Спасителя, переходящая изъ рода въ родъ отъ древней фамиліи Людодовыхъ, и хотя Василій Иванычъ вовсе не зналъ, сколько икон лтъ, но все-таки, заводя объ ней разговоръ съ гостемъ, какъ о самомъ главномъ предмет своего кабинета и дома, добавлялъ: ‘а какъ ты думаешь, сколько ей лтъ? A столько, братъ, что я и самъ не знаю, только очень, очень древній образъ: видишь, какой темный у него ликъ?’ И дйствительно ликъ былъ очень теменъ, такъ что на немъ не видно было даже глазъ, и даже нельзя было разобрать, гд они? Предъ иконою Спасителя горла вчная лампада и тутъ же лежалъ молитвенникъ, по которому часъ въ день молился Василій Иванычъ. Предъ иконою лежали и другіе предметы духовнаго содержанія: красное яйцо отъ пасхи, нсколько цльныхъ просвиръ, до того засушенныхъ, что он казались совершенно желзными, и наконецъ книжечка въ черномъ сафьянномъ перейдетъ — пониманье, въ которомъ Павелъ Павлычъ, кантонистскій учитель, самымъ изящнымъ славянскимъ шрифтомъ записалъ человкъ пятьдесятъ умершихъ уже бабушекъ и ддушекъ изъ большаго древняго рода помщиковъ этой извстной фамиліи и многихъ постороннихъ, удостоившихся быть записанными въ это родовое поминанье, а изъ живыхъ записаны были туда только Марья Александровна и Василій Иванычъ, не было даже и Юбочкина, который будто бы въ эту книгу и не вровалъ. Въ нижней половин шкафа, со створчатыми дверцами, стояла бутылка деревяннаго масла, коробочка съ наплавками, ‘Сонъ пресвятой Богородицы’, переплетенный въ красный сафьянъ золотообрзно, и еще какіе-то предметы святаго содержанія: три бутылки святой воды отъ трехъ годовъ, даже не знаю, зачмъ запечатанные самымъ Васильемъ Иванычемъ, разсоренные кусочки и крошки артуса, и забытыя и уже тронутыя мышами просвиры, а въ особенномъ ящик, называемомъ ковчежцомъ и запертомъ самимъ Васильемъ Иванычемъ, ключъ отъ котораго онъ носилъ на крест, лежали: пелена отъ мощей, шапочка съ угодника божія Mитрофанія и перчаточка съ его ручки, да кольцо съ пальчика, да еще нсколько предметовъ вовсе не священныхъ, а поставленныхъ сюда, въ шкафъ, собственно только подъ сохраненіе: бутылка трехпробнаго спирту, пузырекъ купороснаго масла и полуштофъ царской водки, извстной въ народ подъ именемъ крпкой водки, и еще какая-то оберточная бумага, въ которой когда-то было что-то, а теперь ничего, но лежала она здсь собственно такъ ужь, потому только, что выбирать изъ шкафа или дотрогиваться до чего бы то ни было нечистыми руками — Василій Иванычъ не веллъ. Въ пополненіе къ этому духовному шкафу, тутъ же на стн сли: картина воскресенія, красками, очень плохой работы, и изображеніе Николая Чудотворца, въ пестрой риз, будто бы снимокъ съ какого-то настоящаго образа, но съ какого — Василій Иванычъ не объяснялъ. Подъ картиною этой, видъ какого-то монастыря, на который изъ-на тучъ, въ вид Святаго Духа, выглядывало солнышко пучкомъ синихъ лучей. Подъ картинами, на этажерк, лежали святцы кіевскіе, которые Василій Иванычъ называлъ ‘полными’ и, кажется, собственно за то, что въ нихъ были даны ариметическія выкладки, а по выкладкамъ этимъ не только можно было узнать, котораго, напримръ, числа будетъ свтлая пасха въ 1862 или въ 2862 году, можно даже узнать, в который день въ 3862 году будетъ именинникъ самъ помщикъ Людодовъ, если онъ только доживетъ до этого года и дня. Изъ полныхъ кіевскихъ святцевъ Василій Иванычъ узнавалъ, сколько церквей въ Москв и сколько церквей въ Петербург, а иногда даже любилъ и гостю задавать такіе вопросы: ‘почему, напримръ, въ Москв церквей большее, а театровъ меньше петербургскаго, а въ Петербург театровъ больше, а церквей меньше московскаго?’ И когда гость задумывался, Василій Иванычъ говорилъ торжественно: ‘ну-ка, разршите?— вотъ это такъ во-про-осъ!’ Изъ полныхъ же кіевскихъ святцевъ Василій Иванычъ читалъ иногда гостю и стихи, начинающіеся такими словами: ‘я слабъ, я слпъ, я глухъ, я глупъ’, и еще добавлялъ гостю, что это именно стихи преглубокаго содержанія и въ нихъ, по мннію Василья Иваныча, таится что-то весьма умное. Въ пополненіе къ этимъ полнымъ кіевскимъ святцамъ, въ кабинет Василья Иваныча были и еще два календаря: академическій, — какъ уже извстно, для какого употребленія: узнавать, кто гд живетъ аридовы вки, и другой календарь, такъ-называемый тысячелтній, вывшенный на стну въ вид великолпнаго табло, съ изображеніемъ деревьевъ, столбовъ, медвдицъ, раковъ, скорпіоновъ и прочить зврей и скотинъ, составляющихъ зодіакъ, съ билетикомъ наверху, на которомъ и написано: ‘въ руц его лто’. На кабинетномъ стол Василья Иваныча стоитъ чернилица со сметаной и три пера вилами, разинувшіе рогъ отъ жару, сухія перья съ подведенными боками. О перьяхъ у Василья Иваныча былъ съ камердинеромъ и бухгалтеромъ Огаркинымъ цлый трактатъ. Сперва ршили-было оставлять эти перья въ чернилиц, но оказалось, что въ чернилиц отгниваютъ у несчастныхъ перьевъ носа на-прочь, такъ, что Василью Иванычу такимъ перомъ нельзя ужь и одного слова, фамиліи своей, подмахнуть. Ставили-было перья въ баночк въ вод, но вода оказалась также непослушна — черезъ недлю желтла, a черезъ мсяцъ воняла такъ, что Василій Иванычъ приказывалъ наконецъ выкинуть и перья, и воду, и банку, и ршилъ просто класть ихъ на стол, какъ будто лежащими а спин, что и было всего покойне, потому что стоило только на ноготь заворотить имъ неотгнившій носъ — смотришь, ужь пишутъ! Тутъ же на стол былъ и бритвенный ящикъ съ четырнадцатью бритвами: семь собственно для употребленія, съ нмецкими надписями дней недли, да другія семь, чисто ‘аглицкія бритвы’, собственно про запасъ, на всякій случай, ‘когда, говоритъ, испортятся нмцы и не будутъ насъ чисто брить (выраженіе и мнніе самого русскаго барина Василья Иваныча),— ну, тогда вотъ и припустимъ мы англичанъ къ нашей физіономіи-съ, да-съ!’ Тутъ же стоялъ огарокъ изъ слоновой кости, лежали дв палки сургуча краснаго и чернаго и дворянская печать съ фамильнымъ гербомъ Василья Иваныча, величиною съ кафельную доску, или сковороду. Печать была конечно сердоликовая, потому что это самый обыкновенный камень для всхъ дворянскихъ печатей. Тутъ на стол лежало самое большое зажигательное стекло, въ самомъ уродливомъ чехл, и цлое зданіе, складенное изъ книгъ и счетовъ по дому, за которымъ впрочемъ никто и никогда не видалъ самого Василья Иваныча, a вчно сидлъ за ними Миронъ Ероеичъ и громко хлопалъ счетами, когда Василья Иваныча не было дома, или жилъ онъ въ деревн по хозяйственной части. Прочія рдкости и библіотека намъ уже извстны, и новаго въ комнат не прибавлялось ничего, кром разв новыхъ книгъ, взятыхъ отъ поповъ и изъ женскаго монастыря мстнаго, да разв еще притаскивали оборванные и засаленные книги ханжи, по своему вкусу, называя ихъ книгами ‘пречудесными’ или ‘удивительными’. Повременамъ забгали на кабинетный столъ сонникъ Антонихи, календарь Брюса, принадлежащіе петербургскому человку, съ надписью его фамиліи ‘Огаркинъ’ на обложк, и Судъ царя Соломона, взятый изъ лакейской, по которому Василій Иванычъ вчно гадалъ Макарих про жениха, несмотря на то, что Макариха уже лтъ тридцать, какъ была замужемъ за Левушкой-столяровъ, да и то книги эта оставались здсь не долго,— словомъ, когда ихъ забывала тутъ Макариха. Иногда, какимъ-то чудомъ, заходилъ въ святилище это и Поль-де-Кокъ, но и это было слишкомъ не надолго, потому что его тотчасъ уносилъ къ себ въ кабинетъ корнетъ. А впрочемъ, кром этого, въ кабинет были еще такіе безполезные предметы, которые Василій Иванычъ даже вовсе никогда не думалъ употреблять: напримръ, смена сахарной тыквы и пудовыхъ арбузовъ, которыя лежатъ вотъ уже десять нтъ и никто ихъ не посялъ, гуттаперчевая кишка для куренія сигаръ, которыхъ Василій Иванычъ не только не курилъ, а даже и для гостей никогда ни держалъ, пьявка на окн, будто бы для узнаванія погоды, когда барину, лежа на диван, лнь взглянуть на барометръ, да страшное множество пузырьковъ съ остатками лекарствъ, смотря на которые, и самъ Василій Иванычъ не зналъ, для чего они стоятъ на окн, однако всегда строго приказывалъ казачку: ‘смотри, у меня пузырьковъ не разбей’. Самые же употребительные предметы для Василья Иваныча были: горшокъ ерани, которую Василій Иванычъ каждый день нюхалъ, и находилъ, что это первый въ свт запахъ, да еще гитара, на которой Василій Иванычъ отхватывалъ иногда для дтей вальсъ или трепака, по ихъ собственной просьб, когда Марьи Александровны не было дома. Окна кабинета завшивались блыми сторами на катулькахъ, а иногда просто растопыреннымъ Макарихинымъ платкомъ, укрпленнымъ вверху двумя вилочками, чтобы было потемне, или ужь прямо закрывались ставнями, будто отъ солнца, — посл чего Макариха, выходя изъ кабинета, говорила обыкновенно всмъ таинственно: ‘баринъ изволили започивать’. Вотъ и весь кабинетъ барина, какъ видите, такой, о которомъ нельзя даже сказать, чтобъ жить тутъ можно было весело или покойно, а между тмъ Василій Иванычъ никогда и никому не жаловался на неудобства.

За кабинетами слдовала столовая, полная мухами и мышами, отъ устроеннаго въ ней же буфета, и дале рядъ такъ-называемымъ жилыхъ покоевъ, комнатъ съ обломанною и обитой круговъ мебелью, съ ободранными диванами и креслами, хоть бы они были обиты кониной, а не американской клеенкой, — это все равно, потому что они барскіе, а не людскіе, — значить драть ихъ дозволяется, точно такъ же, какъ обивать и обливать саломъ печи, отламывать напрочь или выжигать заслоны и вышибать полномъ отдушинки. А тамъ, еще дале, дтскія съ своимъ запахомъ, двичья съ своимъ запахомъ, и лакейская съ своимъ запахомъ и темные подъ лстницами чуланчики тоже съ своимъ запахомъ. Все это соединяется темными корридорами, проходами и переходами, хоть безъ мухъ и запаховъ, но съ такимъ соромъ, пылью, тряпками, кочергами, палками и всякаго рода утюгами, утюжками и гладильными досками, что чрезъ корридоры эти безъ фонаря и привычки страшно ходить.

Къ дому этому, какъ дополненіе къ главному, принадлежала застольная отдльно, людская отдльно, кухня отдльно, прачешная отдльно, столярная отдльно, баня отдльно, скотная отдльно, и наконецъ сарай съ конюшнями отдльно же отъ амбаровъ, погребовъ и кладовыхъ. Посредин широкаго двора красовался извстный ужь намъ и видный даже съ новаго губернскаго собора, колодезь съ птушкомъ, изъ котораго поили барскихъ скотовъ. А на обширномъ барскомъ двор въ теченіе цлой зимы устроивались ледяныя горы для забавы барскихъ дтей и дворовыхъ ребятишекъ, гд рвалась и сапожнишки, и тулупишки, и даже штанишки, когда они прокатывались съ этихъ горъ натурой, безъ салазокъ. А въ теченіе цлаго лта на томъ же двор сушили страшное множество всякаго скарбу и лохмотья, называемаго Марушей ‘барскимъ добромъ’. Изъ барскаго добра для марушиныхъ дтей были боле замчательны вотъ какія вещи: лакированная шляпа съ опушеннымъ гребешкомъ, въ которую наряжался петербургскій человкъ на пасху и въ новый годъ, когда онъ длалъ визиты съ Марьей Александровной, да еще фракъ ддушки Василья Иваныча, коричневаго цвта, съ золотыми рубчатыми пуговицами и воротникомъ хомутиной, да ддушкина шуба, до того источенная молью, что мхъ ея былъ ршительно такой же плшивый, какъ самъ ддушка, да еще дворянскій мундиръ самого Василья Иваныча, которыя краснымъ своимъ сукномъ и золотыми блестками такъ сверкалъ на солнышк, что Ваня и Вася ршительно не могли утерпть — подходили къ нему близко, съ особеннымъ благоговніемъ и вздохомъ произнося: ‘не подходи близко! это бариновъ кафтанъ, увидитъ — закричитъ! Видишь, какой!…’

Но Вася не такъ уже былъ трусливъ, какъ Ванька-скотъ, Вася подходилъ поближе, поглаживалъ воротникъ пальцемъ, чтобъ разсмотрть его достоинство, и даже разсматривалъ царскій орденъ — медаль съ надписью: ‘не намъ, на намъ, а имени твоему’, и посл того еще, задумавшись долго спрашивалъ себя: ‘что же это такое значитъ: не намъ? Кому же?…’ А затмъ, взглянувши на шляпу петербургскаго человка, думалъ: ‘эхъ, когда я буду носить такую!’ Тмъ и закончу я описаніе барскаго дома. Остается, значитъ, добавить, что домъ Василья Иваныча былъ одинъ изъ первыхъ аристократическихъ домовъ въ город, — такъ по крайней мр считали себя Марья Александровна и Василій Иванычъ: она — по умнью держать этотъ домъ въ порядк, по умнью жить и выбирать знакомство, онъ — по древности своего рода и по коренной русской дворянской фамиліи, — фамиліи громкой и, кажется, всмъ уже извстной.

Въ домъ Василья Иваныча принимались только т, кто въ особенности нравился Марь Александровн. А нравились Марь Александровн только т, кто говорилъ на иностранныхъ языкахъ, умлъ отлично танцовать и держалъ себя порядочно въ обществ. Безпорядочнаго держанія передъ собою Марья Александровна терпть не могла. Она даже въ собраніи потребовала, чтобъ вывели одного кавалера, который нечаянно уронилъ ея любимицу Жужу, то есть не собачку, ея любимицу, а бдную двушку, которую Марья Александровна, изъ покровительства, иногда вывозила съ собой, а дома называла тоже по-домашнему Жужу или Бижу. Душою же этого барскаго дома былъ одинъ изъ постоянныхъ постителей — Александръ Михайлычъ Пырсиковъ, который хоть и весьма плохо говорилъ по-французски, однако все-таки понималъ, что говорили другіе, а главное — чрезвычайно угодилъ Марь Александровн тмъ, что длая къ ней визиты въ застегнутомъ вицмундир, вставалъ передъ нею, когда она говоритъ, и отвчалъ всегда такими любезностями, которыя просто всхъ хозяевъ приводили въ восторгъ. Корнету онъ понравился тмъ, что всегда здилъ съ нимъ на охоту, а Василью Иванычу тмъ, что разршилъ наконецъ ему вопросъ о солнышк въ первый день мірозданія, да еще всегда въ тактъ говорилъ съ нимъ о житіи святыхъ отцевъ, и въ этомъ отношеніи нисколько не былъ атеистъ, за что Василій Иванычъ называлъ его ‘отмнно умнымъ человкомъ’, корнетъ Юбочкинъ — ‘отличнйшимъ товарищемъ’, а Марья Александровна — ‘ловкимъ любезнымъ кавалеромъ’. Изъ важныхъ же и первыхъ постителей этого дома были короткіе знакомые Марьи Александровны и даже ея сосди по деревн: княз Квашенкинъ, вотъ уже три лта прізжающій изъ Петербурга, все съ цлью поправить свое имніе, и графъ Трахтарарахъ, возвратившійся недавно изъ Парижа, хотя и безъ цли поправить свое имніе, но все-таки съ цлью — самолично собрать побольше оброковъ, о чемъ Марь Александровн сообщилъ онъ самъ.

Итакъ, по всему вышесказанному можно вывести заключенie, что Марья Александровна, а за нею и Василій Иванычъ, глядли на свтъ Божій какими-то натянутыми аристократами, потому что вели себя отнюдь не такъ просто, какъ ведетъ себя наше невзыскательное время. А поэтому и огромный домъ ихъ существовалъ вовсе не для удовольствія чьего бы то ни было, а собственно для скучныхъ баловъ, не совсмъ согласныхъ концертовъ, и разв еще для тхъ избранныхъ маскарадовъ, о которыхъ за мсяцъ уже говорили, кто тамъ будетъ, и въ чемъ именно будетъ одтъ. И стоялъ этотъ домъ въ город собственно только для порядка и украшенія Дворянской его улицы и разв еще для того, что богатому помщику Людодову неприлично же было не имть богатаго дома въ город Сибири.

А какъ у насъ можно было приписывать крестьянъ къ земл, а людей дворовыхъ къ дому, то Василій Иванычъ, чтобы поддержать изъ приличія это ддовское обыкновеніе, къ большому своему барскому дому, со всхъ своихъ деревень, приписалъ въ дворню человкъ пятьдесятъ!

Тутъ были, конечно, и т трехъаршинные малые съ плшивыми головами и сдыми бакенбардами, женатые, и съ дтьми, тутъ были двадцати-лтніе Аонька и Савка, которыхъ иногда для разнообразія покрикивали: Альфонсъ и Сивко! тутъ были я маленькіе зудкіе казачки, Трешка и Мирошка, въ кафтанчикахъ съ красными патронами и кушаками, въ курточкахъ и четверть-фракахъ по праздникамъ, съ огромными свтлыми пуговицами, часто насаженными на заду. Тутъ были и т, кого кричали даже: ‘эй, человкъ!’ Павелъ Кузьмичъ, напримръ, въ должности дворецкаго и буфетчика, и ловкій питерскій дяденька, въ роляхъ камердинера, вызднаго за каретою Марьи Александровны и еще въ роли надодалы по присутственнымъ мстамъ,— вчно взъерошивающій коротко стриженныя волосы и безпрестанно поправляющій въ зал передъ зеркаломъ новоотрощенную испаньолку. Тутъ былъ даже и новый ламповщикъ и сапожникъ, нашъ добрый учитель Асафъ Миронычъ, тутъ былъ даже для всегдашнихъ выздовъ съ Васильемъ Иванычемъ, карлицей и Шустихой, и для обшиванія всей дворни свой домашній портной и Васинъ учитель Аскалонъ. И вс они вычеканивали свои каблучные гвозди на выкрашенныхъ и натертыхъ воскомъ полахъ, и вс вразъ изъ усердія бросались затворить или распахнуть блую дверь передъ гостемъ, и каждый отдльно отпечатывалъ на ней литографію своей собственной пятерни. И жили они затмъ, чтобы стоять, ходить, болтаться, мшать одинъ другому, вышибать одинъ у другаго тарелку, а кто походче, такъ, пожалуй, и миску, со всмъ, что въ ней заключалось, да жили они еще затмъ, чтобы одному, какъ дежурному, спать вечеромъ на лар въ прихожей и падать съ него въ просонкахъ, а прочимъ исчезать въ темные закоулки и пропасти людской, кухни, прачешной, столярной, на полати, — словомъ, засыпать тамъ, гд ужь застигнетъ уставшаго барскаго человка черная ночь. И просыпались они только посл глухой полуночи, когда господа давно спали, а они, въ этотъ часъ просыпались по своему, и сражались до утра въ три листика съ бардашкой — въ подкаретную, а не то такъ въ тихомолочку и напивались, такъ что петербургскаго человка за буйство и крикъ вытаскивали въ сни и запирали въ чуланъ.

Тутъ были также и четыре кучера, изъ которыхъ два молодые, жиденькіе да голенькіе, какъ ледяныя сосульки, а другіе два плотные да коренастые — словно домовые моховики, съ такими почтенными бородами, какъ у трефоваго и червоннаго королей. Тутъ былъ и звонкоголосый Микишка форейторъ-гужедъ, который полнымъ собраніемъ кучеровъ былъ признанъ за перваго фалетара въ город, потому что звонкое слово ‘пади-и!’ Mикишка выводилъ такъ искусно, что отъ него сторонились прохожіе даже во всхъ сосднихъ переулкахъ, не только на главной улиц Дворянской, вплоть до собора, или дворянскаго собранія. Тутъ были также и два повара, изъ которыхъ одинъ — добродтельный Анхимычь — былъ очень похожъ на чиновника строительной коммиссіи, носящаго сальный жилетъ и руки въ карман, а другой, коварный Филалей, признанный всми за сальный сычугъ, ни на что не былъ похожъ и только ужь изъ одного приличія называли его иногда: ‘эхъ, ты, говоритъ, кухонная судомойка!’ А у нихъ подъ началомъ были еще два поваренка, въ которыхъ одинъ назывался старшій поваренокъ или младшій кухмистеръ, по имени Моська, вчно ходившій съ ножемъ и вчно ржущій куръ, цыплятъ и индекъ, такъ что это была его спеціальность, а второй, Тишка, поваренокъ младшій, былъ только на побгушкахъ и назывался просто ‘чумичка’, т. е. ковшъ, орудіе кухонное.

Тутъ было многое множество особъ и по женской линіи. Марута, напримръ, какъ-то до пятидесяти лтъ уцлвшая и оставшаяся Марушей, въ должности ключницы, экономки и разливальщицы барскихъ чаевъ и кофеевъ, словомъ, — въ подлинности виночерпія женскаго пола, тутъ была и Мариша или Власьевна, щеголеватая няня нанятая, знающая до тонкости не только нжное и деликатное обращеніе съ барскими дтьми, но даже и говорящая вычурнымъ лавочнымъ языкомъ и научающая маленькихъ барчатъ своихъ выдлывать передъ собою пресмшные ливерансы или отправляться поутру къ мамашеньк, сказать имъ: ‘бонжурчикъ,’ или ‘мерсите-съ за чаекъ’, тутъ была и пришепетывающая оминишна, нянька замарашка, своя крпостная, вчно измятая и заспанная, вчно ходящая съ пеленками, и день и ночь гладящая дтскіе панталонцы и прочую ветошь, по мод, тутъ была и Антониха, ужь не просто няня, а въ качеств какой-то надзирательницы надъ дтской, словомъ, въ должности, очень похожей на надзирательницу женскаго училища, въ глухомъ заволжье, въ степи, тутъ была и Макариха, когда-то повивальная бабка и нянька за дтьми старшими, а теперь въ должности хожалки за самимъ бариномъ Васильемъ Иванычемъ, когда ему бываетъ нужна услуга женщины степенныхъ лтъ. О дрянной и тупоумной Макарих сосдній лавочникъ Иванъ Давидычъ Скупчикъ отзывается такъ: что она женщина очень почтенная, потому что забирать у него въ долгъ на три копейки. Тутъ была и баушка Чудиха, важнымъ слогомъ разсказывающая Василью Иванычу о путешествіи своемъ въ Ерасалимъ, о трехъ своихъ путешествіяхъ въ Кіевъ, и о безчисленныхъ своихъ хожденіяхъ на богомолья въ самоё Блокаменную-матушку, гд сорокъ сороковъ церквей и все золотыя маковки: куда ни обернись — на вс стороны можно помолиться человку богомольному. Тутъ была и Іониха, въ должности отставной козы-барабанщицы, за древностію лтъ, живущая на свт, кажется, только за тмъ, чтобы пересказать Вас своя старыя сказки, да еще разнюхать съ Васильемъ Иванычанъ его шараповскій табакъ. Память Іоновны въ послдніе годы годы сдлалась такъ слаба, что она уже перестала разсказывать и о путешествіяхъ своихъ на богомолье, и разсказывала ужь только о покойникахъ да мертвецахъ, объ омракахъ, оборотняхъ да кіевскихъ вдьмахъ, больше ничего уже не могла разсказывать старая Іониха.

Тутъ были и двушки самой Марьи Александровны, бгающія черезъ дворъ и зимой и лтомъ въ кисейныхъ платьяхъ, съ бархотками на ше или голов, и въ такихъ безобразныхъ юбкахъ, что он катались въ нихъ черезъ дворъ шаромъ, тутъ были и двки изъ двичьей, двки-швейки и мастерица, шьющія, вяжущія, кроящія, порющія, вышивающія, плетущія кружево, шушукающія по закоулкамъ съ парнями и вчно болтающія,— эти въ ситцевыхъ платьяхъ, съ платками на ше, но безъ бархатокъ и безъ юбокъ, какъ столбы, тутъ были также и горничныя двчонки Пишка и Манешкя и Аксюшка-долговязая, въ пестрядиныхъ платьяхъ, и зимой и лтомъ въ шерстяныхъ чулкахъ безъ подвязокъ и въ толстйшихъ грубыхъ башмакахъ, собственнаго произведенія учителя Асафа, и вчно вяжущія шерстяной чулокъ, по урокамъ, и вчно взапуски бгающія въ застольную и прачешную за двушками Марья Александровна. Тутъ были и прачки въ платкахъ съ хохлами, что-то въ род русской бабы, и были прачки безъ хохловъ, молодыя, подъ гребенку, катъ двки, — послднія такъ звонко визжали свои псни, что самъ Артамонъ Артаномычъ, слушающій ихъ съ задняго двора, давалъ изъ отъ себя на водку, а Василій Иванычъ самъ приходилъ къ нимъ къ прачешную, чтобы подпустить имъ отъ себя октаву. Тутъ была и Фетинья Роговна, чахотная, для всей дворни стряпуха, всю ночь тыкающая сухими кулаками въ квашню, величиною въ киноварный чанъ, и весь день ворочающая чугуны, величиною съ мыловаренныя котлы, поутру стряпающая горохъ или кашу, день-деньской подающая и убирающая со стола, а вечеръ до полночи устанавливающая страшныя людскія чашки на объядніе тараканамъ и который здсь заботились о чистот еще боле, нежели сама Фетинья Роговна. Тутъ была и коровница Лепестинья съ вчной дойницей и ситечкомъ, съ накинутой крашенинной шубенкой на плечахъ и съ шлыкомъ на голов. Тутъ былъ даже и Левушка-балагуръ, въ должности коровницы, надвающій платокъ на голову и отправляющійся смло доятъ Буренку-пырунью, говоря ей въ успокоеніе: ‘стой, стой, матушка, Буренушка, не я тебя дою, доитъ тебя Лепестинья!’ А бороду Левушка-балагуръ подвязываетъ платкомъ, чтобы глупая Буренка, корова барская, принимала его на дйствительную коровницу Лепестинью. Тутъ же, на этомъ барскомъ двор, вчно торчали и сосдніе животныя Ванька-рыжій и Матюшка-разбойникъ, на которыхъ вся дворня цликомъ кричала: ‘я васъ, чертенята!’ не смотри на то, что чертенята эти были лтъ по пятнадцати, но только притворялись младенцами потому, что вчно ходили въ однихъ рубашонкахъ.

Тутъ было еще многое множество всякихъ ремесленниковъ и людей мастеровыхъ, казалось бы, людей до того наконецъ безполезныхъ, что человкъ, имющій свжій взглядъ на вещи, непремнно не утерплъ бы, и сказалъ: ‘да на кой чортъ онъ держитъ такую ораву?’ И ужь врно бы оказалось, что этотъ господинъ съ свжимъ взглядомъ врно какая нибудь приказная строка, дослужившаяся до коллежскаго ассесора въ Петербург, изъ простыхъ, или еще скоре изъ поповичей, а не нашъ братъ столбовой русскій помщикъ. Василій Иванычъ просто прямо въ глаза сказалъ бы человку со свжимъ взглядомъ: ‘а ты, брать, видно не смыслишь въ этомъ дл ни уха, ни рыла! что я, самъ долженъ, что ли, становиться на запятки за женой, или ссть кучеромъ да хать съ барыней по городу? Самому, что ли, мн чинить столъ или сапоги, замокъ или колесо, халатъ или кофейную мельницу?’ Оно и дйствительно такъ: одинъ, напримръ, кучеръ везетъ со двора Марью Александровну, другой везетъ въ церковь Василія Иваныча съ Шустихой, третій везетъ уланскаго корнета на охоту, а четвертый везетъ съ того же двора навозъ, — вотъ вс они и разъхалась! Возьмите вы въ примръ и поваровъ: положимъ, отъ плиты они и не разъдутся, а все необходимы оба: одинъ хорошо уметъ въ паровой кострюл зажарить бекасовъ, которые привозитъ уланскій корнетъ съ счастливой охоты, уметъ шпиговать уланскихъ зайцевъ и тетеревъ, уметъ творить самые легкіе бисквиты, пудинги, воздушные яблочные пироги и сухія пирожныя для Марьи Александровны и уланскаго корнета, другой на вс манеры: и съ рпой, и безъ рпки, и съ картошкой, и безъ картошки, и съ огурцами, и съ арбузными корками, отличнымъ образомъ варитъ дворянскіе лнивые щи, поджариваетъ бураки, разрумяниваетъ капусту, самымъ тонкимъ и деликатнымъ образомъ подпускаетъ маслица во щи и стряпаетъ наконецъ самую упрлую гречневую кашу для Василья Иваныча съ карлицей, для камердинера Мирона Еровича, нанятой няни Власьевны съ Макарихой и еще для кого нибудь изъ казачковъ, кто половче и успваетъ словить впередъ другихъ. Пожалуй, бухнетъ какой нибудь совтникъ, что и одного, дескать, кучера довольно…. Конечно, довольно для совтника — онъ цлый день детъ только на креслахъ въ присутствіи, — а русскій помщикъ не совтникъ, такъ смотришь, ему и нельзя жить безъ четырехъ кучеровъ: на то вдь они и помщики, чтобы разъзжать, скакать, летть и стремиться куда-то, особенно въ настоящее стремительное время, и рыскать еще изъ города въ деревню, да изъ деревни въ городъ. Положимъ, что какой нибудь русскій купецъ Брюховицынъ и сказалъ бы о стол Василья Иваныча: ‘брюхо Богу не молится, ему все едино, что хлбъ, что мякина!’ Совсмъ нтъ, вретъ Брюховицынъ: Марья Александровна, напримръ, скоре умретъ, а ужь не будетъ сть щей русскихъ, или еще хуже, разопрлой каши, да еще такъ, какъ стъ ее Василій Иванычъ, т. е. съ постнымъ коноплянымъ масломъ. Марья Александровна къ постному не привыкла: она плюется, когда увидитъ, что Василій Иванычъ наливаетъ себ въ тарелку постное масло, она длаетъ при этомъ такую гримасу, какъ будто въ самомъ дл изъ бутылки въ кашу прыгнула лягушка, а не постное масло, и даже не вытерпитъ, непремнно скажетъ: ‘Фу! какой у тебя, Василій Иванычъ, странный вкусъ — шь ты съ сапожнымъ масломъ!’ А Василій Иванычъ отъ пирожнаго будетъ голоденъ, а соусовъ, напримръ, терпть не можетъ, и отзывается объ нихъ такъ: ‘это’, говорятъ: ‘кисельная нмчура, больше ничего’, а зеленаго соуса съ яицами такъ просто не можетъ видть. Не стъ, да и только: ‘на что’, говоритъ онъ, ‘похожъ! Вдь это просто скверность!’ Вотъ, значитъ, повара-то оба и необходимы. А тутъ, какъ разсмотришь, такъ и самые малые Аоньки да казачки, вс необходимы. Одного, напримръ, пошлетъ Василій Иванычъ къ отцу протопопу оттащить Чети-Минею, другаго къ отцу благочинному принести Богословіе, да пятерыхъ пошлетъ Марья Александровна разнести и принести со всхъ сторонъ новйшіе романы, — и безъ Чети-Минеи нельзя, и безъ романовъ невозможно: послать необходимо, иначе и читать нечего, ночью тоска прядетъ. А о двкахъ такъ и говорить нечего: такъ нужны, какъ самъ корнетъ, или игла съ наперсткомъ для швеи. Три собственно при Марь Александровн: одна принеси платокъ, подай ридикюль, подставь скамейку, подвинь рабочій ящикъ, другая — подай стаканъ воды, приготовь чай да кофей, третья — тамъ сходи и запрети лаять собаки, или просто вели кучеру-бардадыму, похожему на червоннаго короля, повсить обихъ проклятыхъ дворняжекъ, и Цпляя и Шеверюжку, зачмъ они всю ночь лаютъ, или — отдай ему приказанье, чтобъ онъ не смлъ колоть такъ близко дрова, которые безтолковый Василій Иванычъ поставилъ передъ самымъ окномъ, и скажи, чтобъ онъ по полнцу носилъ въ колоть туда — на задній дворъ, или совсмъ не смлъ бы теперь рубить, потому что Марь Александровн вздремнулось. А Боже сохрани, еслибы ночной сторожъ Вавила осмлился жалобно стукнуть въ караульную доску, когда дремалось Марь Александровн! Бда!… и доску отрубали и сжигали, и караульщику доставалось на калачи: не стучи, не пугай барыню. А тутъ, если не дремлется, такъ и пойдетъ катавасія: эта — открой окно, а та — отдушку, а та — форточку, а та — трубу, эта — подвинь кресла къ окну, а та — откати ихъ къ камину, тутъ — посмотри, гд поддуваетъ снизу, а тамъ ступай — узнай, откуда дуетъ сквозной втеръ, такъ что вс три наконецъ не поспваютъ служить барын, и вс три, въ сильной тревог, спрашиваютъ по зауголкамъ: ‘да коего чорта ей еще нужно?’ А такъ войдутъ и еще необходимыя: три гардеробныя горничныя — он же швеи, да, три на пряж сидятъ, да три на посылкахъ и побгушкахъ, да три въ прачешной, да три средняго возраста на чемъ-то, да еще для чего-то три маленькія! Такъ что, когда утромъ, часу во второмъ, проснется Марья Александровна да звякнетъ въ колокольчикъ, — вс на своихъ мстахъ, вс на ногахъ, вс явятся къ услугамъ: кто съ рукомойникомъ и съ тазомъ, кто съ зубочисткой и помадой, кто съ полотенцемъ и гребенкой, кто съ гребешкомъ и щеткой, а кто со щеточкой, притираньемъ, куреньемъ и проч. и проч., а кто ужь съ самоварчикомъ на дв чашки, или съ кофейникомъ на одну. А тамъ, посмотришь, да посудишь, такъ необходима и няня нанятая, нарядная, чтобъ наблюсти порядокъ надъ дтской, необходима и Антониха, чтобъ наблюсти порядокъ за самыми няньками и чутко прислушаться: не кричитъ ли Василій Иванычъ-баринъ къ себ Макариху, ушедшую въ столярную къ мужу.

Весьма необходимы были въ барскомъ дом даже самыя приживалки: карлица и Степанида Ивановна Шустиха. Карлица была необходима, какъ хозяйка дома: маленькая, она вчно комочкомъ торчала въ гостиной, и принимала, я занимала гостей въ то время, когда Марья Александровна не была еще одта, или не выходила въ пріемную изъ своего будуара. Карлица вчно раскладывала гранпасьянсь, и повременамъ предсказывала Василью Иванычу, на картахъ, объ интересахъ бубноваго короля: что у него легло на-сердц, кмъ онъ занятъ въ эту минуту и какая теперь занята имъ кралечка. Карлица, какъ современная лтопись, знала до тонкости все городскія сплетни, но въ сущности не такъ еще была знаменита, какъ Шустиха, потому что о карлиц въ одномъ только старомъ собор говорили: ‘знаешь, вотъ та самая маленькая барынька, которая ставитъ все большія свчи Митрофанію да Никол-милостивому?’ Какъ видите, въ старомъ собор не знали даже ея имени! Степанида же Ивановна Шустиха извстна была везд: она употреблялась всмъ и во всхъ богоугодныхъ длахъ. Изъ дому Василья Иваныча она, въ родительскія, по сочельникамъ и въ страшную субботу, развозила во острогавъ яицы, сыръ, молоко, поросятъ, гусей и блины на кладбище, причемъ конечно въ сочельникъ и великую субботу получала и сама поросеночка да гуська съ мшочковъ гороху и крупки: первое для праздника будущаго, второе для поста прошедшаго. Шустиху во всхъ приходскихъ церквахъ величали не иначе, какъ ‘игуменьей’, а вся нищая-братія называла ее не иначе, какъ ‘матушка Степанида Ивановна!’ Свчу и просвирку она подносила всегда такъ тихо, какъ будто бы говла и постилась передъ этимъ обстоятольствомъ цлый мсяцъ, а походка и лицо ея были до такой степени благочестивы, что мн никогда не удавалось встртить съ такимъ лицомъ я отца благочиннаго. Только одна ужь строгая справедливость требуетъ здсь добавить, что въ дом Василья Иваныча, отъ карлицы и Шустихи запирали на замокъ — вино и деньги.

Къ дому Василья Иваныча принадлежали также и еще два человка: мосье Пижонъ, учитель-французъ, и Павелъ Павлычъ, учители русскій. Учитель-французъ былъ только наглъ, какъ французъ, но въ сущности такая дрянь, что, и проживши въ сердц Россіи, въ самой матушк-Москв, не выучился даже и ругаться по-русски, не только понятно говорить: за то по части заливанія за галстукъ былъ такъ силенъ, что въ будни и въ праздникъ напивался хуже нашего сапожника, и врно оскорбился бы глубоко, еслибъ кто-нибудь осмлился назвать его пьяницей только по-французски. Учитель русскій былъ то, что называютъ у насъ щеголекъ. Всегда въ мундир, но не всегда застегнутъ на девять чищенныхъ обшлагомъ пуговицъ-аплике, съ цлію, чтобы показать, какъ у него тамъ, на цпи изъ новаго жидовскаго золота, сидятъ въ карман часы, которые если выворотить, то по одной стукотн слышно, что это дйствительно часы, а не что-нибудь другое! Часы эти онъ вчно провряетъ по врнымъ часамъ Василья Иваныча, въ классы является изъ минуты въ минуту въ срокъ, точно также, какъ и выходить изъ класса. На уроки приходитъ осенью въ лтней шинели безъ подкладки, а зимою въ осенней шинели на ват. Всегда очищенный, безъ пылинки, обточенный, и обстриженный съ головы такъ гладко, какъ трипъ, Павелъ Павлычъ Павловъ любилъ щегольнуть не только платьевъ, а даже и манерою, и слогомъ. Онъ, напримръ, не чуждъ того, чтобы пофилософствовать: о законахъ мірозданія, о коловратности человческой жизни, и о томъ, что густые чернила, безъ сахару, очень хороши для крупнаго письма, а жидкія съ сахаромъ для мелкаго, о томъ, что для начинающихъ учиться писать не годится бумага скользкая голландская и вредны перья стальныя, точно также, какъ для пишущихъ мелко не годится бумага срая, суконная, кочкарная, и вредны перья гусиныя, а въ особенности вареныя, и что тупыя способности, такія, напримръ, какъ у Илиньки, непремнно должно развивать математическими выкладками, на аспидной доск, а тупую память заучиваніемъ географическихъ собственныхъ именъ, по нмому атласу. За классомъ онъ всегда умилительно, крайне-деликатно и вжливо толкуетъ Лиденьк, что у аза брюшко нужно сдлать круглое, а у буки потолще, у добра брюшко направо, у арцовъ налво, а у ферта два брюшка кругленькія, на об стороны.

Одно было не хорошо, что Павелъ Павлычъ своихъ сужденій не могъ навялить никому, потому что никто долго не слушалъ его поучительной рчи о мірозданіи и коловратности человческой жизни. Если же и случалось, что Василій Иванычъ заводилъ съ Павловъ Павлычемъ рчь о такихъ важныхъ предметахъ, такъ это случалось ненадолго, потому что Василій Иванычъ, послушавши учителя, тотчасъ сворачивалъ въ сторону и спрашивалъ вдругъ: ‘а скажите-ко мн, почтеннйшій Павелъ Павлычъ, лучше вотъ что: отчего у меня въ чернилиц киснуть чернила?’ На что пораженный Павелг Павлычъ думалъ обыкновенно такъ: ‘экой дуракъ этотъ Василій Иванычъ, вообразите: отъ законовъ-то мірозданія онъ на плесень съхалъ?’ но, какъ практикъ, Павелъ Павлычъ, кашлявувши въ пять пальцовъ, тотчась отвчалъ: ‘это ничего-съ, это муха туда попала’, и даже желавшаго усомниться Василья Иваныча уврялъ, что отъ мухъ и съ его собственными чернилами всегда бываетъ такая же исторія. На что, впрочемъ, Василій Иванычъ ввертывалъ еще вотъ какую штуку: ‘полно такъ-ли, почтеннйшій Павелъ Павлычъ? а зимой-то вонъ и мухъ-то не бываетъ, а у меня чернила все-таки киснутъ: значитъ, это что-нибудь да не такъ, — не мухой тутъ попахиваетъ’.— На что спохватившійся Павелъ Павлычъ ршительно ужь отвчалъ: ‘ну-съ, зимой это конечно отъ порчи воздуха-съ’.

А о законахъ мірозданія опять таки не удалось распространиться! Это Павлу Павлычу было временемъ даже досадно. Иногда онъ начиналъ удивительно какъ ловко, и даже самъ уже чувствовалъ, что былъ въ удар, но чортъ знаетъ, какъ это такъ случалось: вообразите, среди самаго заманчиваго описанія, Василій Иванычъ вдругъ такъ громко чихалъ, что Павлу Павлычу оставалось только вскочить, разшаркаться и пожелать здоровья! И ршительно все забывалось!— хоть опять начинай сначала, такъ что Павелъ Павлычъ, посл того, кашлянувши въ горсть, тотчасъ начиналъ объяснять дтямъ грамматику и умилительно толковать объ употребленіи буквы .

Иногда Василій Иванычъ, вслушавшись въ грамматическій разборъ, начиналъ дивиться: какъ у насъ въ грамматик допущено такое важное слово ‘причастіе’, и даже утверждалъ окончательно, что это ни на что не похоже: ‘зачмъ въ грамматику допускать церковныя слова?’ — ‘Положимъ’, говорилъ Василій Иванычъ: ‘примрно, хоть богословіе, — это еще ничего: это происходитъ отъ Богослова, — у меня вонъ и отецъ былъ Иванъ Богословъ, ну, а причастіе? — какъ хотите это не годится. Это ужь слишкомъ вдь высоко хватаетъ! А тутъ еще’ — добавляетъ Василій Иванычъ — ‘есть какое-то вонъ еще испорченное причастіе: какъ оно у васъ такъ въ книжк называется? Ди… д… ди…’

— Депричастіе-съ! вскакивая со стула, подсказываетъ Павелъ Павлычъ.

— Ну, вонъ, взводите видть, — еще и депричастіе! это вдь ужь, чортъ знаетъ, что такое? просто изъ рукъ вонъ: это ужь какая-то насмшка надъ религіей! — больше ничего.

Убждающій Павелъ Павлычъ противъ этого возражаетъ, что есть же вдь слово деписатель, отчего же не быть и депричастія?

— Ну, да то деписатель, говорилъ стойкій въ своихъ убжденіяхъ Василій Иванычъ: — вдь оно, видите: хотя и встрчается иногда въ кнгахъ церковныхъ, ну а все-таки писатель слово гражданское, — мало ли какихъ писателей бываетъ на вольномъ свт? ну захотлъ, да нужно, ну и возьми ихъ въ грамматику — хоть всхъ, Господь съ вами!… а причастіе-то — я говорю — трогать зачмъ?— Вы вдь знаете: что оно значитъ?!…

— Да-съ! грустно свертывая голову на сторону, отвчалъ Павелъ Павлычъ со вздохомъ.

И долго посл того школьный учитель думалъ еще о томъ, чмъ бы въ самомъ дл въ грамматик замнить слово ‘причастіе’? — А между тмъ о законахъ мірозданія опять-таки не удалось распространиться, — этакая бда!

Вотъ въ какомъ дом, вотъ въ присутствіи какихъ лицъ родился, жилъ, понималъ, научался, мыслилъ и чувствовалъ Вася въ теченіе десяти лтъ! И чему же онъ тамъ научался? Какія понятія онъ отсюда долженъ былъ вывести? Что общаго могъ видть ребенокъ въ этихъ разнохарактерныхъ личностяхъ тяти и мамы, питерскаго человка и законоучителя Ларивоныча, кучера Философки и баушки Чудихи, дворника Вавилы и няньки Макарихи, и всхъ наконецъ, кто бранилъ его и училъ уму-разуму? Что интереснаго или нужнаго для жизни могъ онъ видть на сновал, въ амбар, въ конюшн и на повти, въ прачешной и на подволок, и всюду, куда ни заносили его рзвыя ребячьи ноги? Что стройнаго, похожаго сколько-нибудь на жизнь образовалось въ Вас? ршительно ничего! Одни, одни, одни только клочья на къ чему не ведущихъ понятій!

Съ утра до вечера онъ смотрлъ и видлъ, и ушами слышалъ, и головой понималъ одну только бготню, суету, крикъ, зевъ, гамъ, ботанье, лаянье, брань, толканье въ шею молодыхъ форейторовъ, да теребачки поваренку, да подзатыльники казачкамъ, да колотушки въ спину Пишкамъ и Манешкамъ, да разв иногда, для разнообразія, выслушивалъ полный комплектъ брани Макарахи, которая вчно гнала отъ себя пьянаго своего мужа Левушку-столяра, костила его на чемъ свтъ стоитъ и говорила ему свирпо: ‘вишь, опять налилъ красные-то звки, отстань отъ меня, пьянюга, барину отжалуюсь, — шишимора такой, прихвостникъ бабій!’, или еще, для смху, разсматривалъ, какъ прежній его учитель Асафъ, въ самомъ безобразномъ пьяномъ вид, выдлывая пестомъ, какъ ружьемъ, военные артикулы, хвалился, что онъ смаршируетъ по одной половиц, а между тмъ не смаршировывалъ, а только падалъ, подъ общій хохотъ.

Съ утра до вечера наблюдательный Вася смотрлъ и видлъ только, какъ жарятъ, да пекутъ, да варятъ, да моютъ, да чистятъ, да гладятъ, да крахмалятъ, да плотничаютъ, да столярничаютъ, да рубятъ дрова, да запрягаютъ лошадей. И всему этому, какъ переимчивый мальчикъ, онъ выучился уже по немногу.

Да еще Вася узналъ подробно отъ законоучителя Ларивоныча бардадыма-стараго: что такое недоуздокъ и потникъ, подсдльникъ и супонь и прочіе весьма важные для Васи предметы. Отъ него же до тонкости научился отличать матку отъ иноходца, и рысака отъ сиваго тятькина мерина, не понялъ окончательно, которая лошадь у Ларивоныча называется жеребецъ-Ганибалъ и которая кобыла — Марія Тирезія, то есть т лошади, которыхъ уланскій корнетъ всегда выводитъ къ гостямъ своимъ и, подхлопывая самъ арапникомъ, вмсто конюха, рекомендуетъ ихъ всмъ за отличнйшихъ кровныхъ лошадей, первой въ Россіи орловской породы!— Здсь надобно замтить, что лошадьми этими корнетъ Юбочкинъ былъ занятъ боле, нежели самимъ дядей Васильемъ Иванычемъ, и объ лошадяхъ этихъ въ кабинет корнета велась даже хроника: въ альбомъ избранныхъ мстъ, со стихами, были написаны четко три строки вотъ какой прозы: ‘въ половин мая, въ ясную погоду, въ полдень, Марія Тирезія была покрыта Ганибаломъ, на мое счастіе. Что изъ этого выйдетъ? Эхъ, кабы жеребчикъ!’ А внизу подписано: ‘Алекс. Юбочкинъ’ съ самымъ игривымъ росчеркомъ.— Отъ наставницы Іоновны Вася выучился окончательно различать воскресенье вербное отъ словущаго, которое тотчасъ бываетъ посл пасхи, и узналъ ршительно: что такое бабье лто, капустники, вечерки и кузьминки, въ которые горничныя двки длаютъ складчину по полтиннику и открываютъ балъ въ губернскомъ театр, гд танцовалъ кадриль и вальсъ петербургскій человкъ, бывалъ всегда корнетъ Юбочкинъ съ молодежью гарнизонныхъ офицеровъ и даже самъ старикъ Василій Иванычу. Отъ законоучительницы Іонихи Вася узналъ наконецъ, что такое Пятница-Пераскева и въ какой богомольной деревн ей больше молится Богу, да еще, что такое Иванъ-Постный, тотъ праздникъ, въ который вс двки въ город ходятъ къ обдни къ Ивану-предтечу — выбирать себ жениховъ, точно также, какъ отъ дворника Вавилы узналъ онъ, что за праздникъ такой Семикъ, въ который ставятъ качели у втряныхъ мельницъ, а самъ Вавила напивается изъ плошки, какъ изъ чайнаго блюдечка, и напивается до того, что самъ Вася видлъ его, какъ онъ ползалъ на карачкахъ. Отъ богомольной баушки Чудихи Васи узналъ, что такое Ерило, тотъ праздникъ, въ который длаютъ яишницы на могилахъ.— ‘Это, Васинька-родимикъ, такой двичій праздничекъ, въ который вс молодыя двушки гадаютъ себ объ женихахъ’, — и посл того богомольная баушка Чудиха плюетъ, крестится и такъ улыбается, какъ будто у ней спало съ костей около пятидесяти лтъ. Для разнообразія познаній, отъ Никишки Форейтора, величайшаго въ свт голубятника, Вася до тонкости выучился различать голубя возлизастаго отъ шилохвостаго, пернатаго отъ глинистаго, турмана отъ верхолета, и вс прочія тонкости взгонныхъ голубей. Отъ отца, рыболова и птицелова, Вася научился точно отличать соминку отъ баркасика и тихвинки, услыхалъ, что канарейки воютъ бубенчиками и овсянкой, брилліантовой флейтой и розсыпью, флейтовыми дудками и органчикомъ, соловьи — дробью простой и разсыпчатой, кликотовъ и ворономъ, раскатовъ и водяными дудками, тревогой и стукотней, свистомъ и кукушечьимъ переплетомъ и еще какъ-то до того мудрено, что Вася уже ршительно никакъ не могъ припомнить, выучился отличать не только ворона отъ вороны, но даже и отъ грача, перепела отъ перепелки, и трясогуску отъ свербиножки, узналъ онъ отъ отца, рыбака, что на остров Матушки-игуменьи лежатъ два озера Чертоплясъ и Чертовой, самые замчательныя озера по рыбнымъ ловлямъ, въ которыхъ водятся также черти-раки, величиной чуть-ли не съ Ваньку-скота. Отъ матери своей онъ узналъ великое достоинство пирога съ соминой и леща жаренаго въ сметан, а самъ выучился у ней отлично стряпать пшенники и лапшевники и даже извстную многимъ дрочёну. Отъ поваренка Моськи выучился онъ не дрогнувши рзать цыплятъ и даже ловко сдирать шкуры съ зайцевъ и телятъ, а отъ молодаго кучера Философа напрактиковался вшать кошекъ и собакъ и, сдирая шкуры, выдлывать изъ нихъ порядочныя воротники. Видалъ онъ иногда съ снницы, какъ на конюшн корнетъ Юбочкинъ наказывалъ маленькихъ казачковъ и общался выдлать изъ нихъ тоже порядочныхъ людей. Видалъ онъ… да и мало-ли что видалъ мой любопытный до всего Вася въ дтскомъ своемъ возраст.

Видалъ онъ тотчасъ посл того, какъ тотъ же веселый корнетъ съ веселой Марьей Александровной весело усаживались въ веселую карету и приказывали везти себя въ веселые гости, и два невеселые казачка, обтирающіе кулакомъ и обшлагомъ свои дтскіе слезы, или невесело на крыльцо — проводить господъ своихъ, и были похожи на дтей, провожающихъ отца и матерь свою въ путь далекій. Видлъ онъ тотчасъ посл того, какъ повеселвшій петербургскій человкъ, спровадивши со двора долой господъ своихъ, весело возвращался въ лакейскую и, вздохнувши полною грудью свободно, говорилъ: ‘пр-а-авали-лись! Вотъ теперь такъ врно — м-ожно-о!’ И затмъ тотчасъ командировалъ обоихъ живыхъ казачковъ въ кабаки, и растолковывалъ имъ новую обязанность такъ ясно, какъ дважды-два-четыре.

— Слушай ты, Трошка, — теб, братецъ, идти на-право въ Зацпу, оттуда ты мн принесешь ‘свтлану’ — вотъ и деньги,— полно рюмить, дуракъ! A ты, Мирошка, налво катай, въ Дерябу: тамъ есть, братъ, говорятъ, ‘ночная-красавица’, новая, свжая, такая что только ну-ну! вотъ ее и подавай сюда,— мы ее попробуемъ: не хочешь-ли съ горя и ты? А ты, племянникъ, не хочешь-ли, любезный, хватить вонъ прямо въ Мордоплюй — ерофеичу принесешь для дяди Ерофеича? Или, нтъ, — постой: въ село Кабачарово мы пошлемъ, братецъ, съ тобой лучше Конька-горбунка, — это поживе будетъ: a ты поди-ко вонъ половче проберись въ кабинетъ къ Юбочкину, да и промысли оттуда мн на трубочку табачку — понимаешь?… Да смотри, чтобы тебя не увидали дти.

И на это предложеніе племянникъ Васька такъ смло крякалъ, какъ будто ужь хотлъ сказать: ‘еще бы не понимать,— постараемся для дяденьки,— небось не увидятъ’. И затмъ вышагивалъ уже аистомъ по темнымъ корридорамъ, и подкрадывался къ дверямъ — украсть для дяденьки барскаго табачку, или подслушать, что говорятъ тамъ про дяденьку господа.

Словомъ, съ десятой главы и года, гд начинается мой романъ, Вася началъ уже принимать дятельное участіе въ длахъ родной своей лакейской братіи, и хотя отчасти принадлежалъ еще къ училищу, но, какъ кажется, принадлежалъ туда только тмъ, на чемъ сидлъ, между тмъ какъ голова его и сердце и вс прочія духовныя силы человка начали уже сильно, какъ мы сейчасъ и видли, развиваться въ лакейской. Во все свободное отъ ученія время Вася вертлся между лакеями, и съ удовольствіемъ уже разсматривалъ, къ кому изъ нихъ больше привалило счастье, кто больше везетъ себ вороховъ мди по ларю, къ кому больше идутъ хлюсты, фальки и бардадышки, и кто, наконецъ, лучше — Асафъ-учитбль, или учитель петербургскій — знаетъ подкаретную, три листика съ-подходцемъ и трыночку-любезную, которой терпть не могъ Васинъ отецъ. Съ какимъ-то особеннымъ наслажденіемъ посматривалъ Вася на веселыхъ учителей своихъ Асафа и Мирона, устукивающихъ по цлому полуштофу ‘свтланы’ или ‘ночной красавицы’, принесенной живо учеными казачками, — и вмст же съ ними вздрагивалъ и пугался, когда поставленный на караул, на крыльц, казачокъ шопотомъ объявлялъ, что ‘пріхалъ баринъ’, или еще грозне: ‘идетъ Юбочкинъ!’ Васька первый бросался спасать своихъ учителей и ловко запрятывалъ въ самый темный уголъ пустые полуштофы. Не надвая еще казакина или форменнаго полуфрака, Васька уже бодро вскакивалъ съ нара, встрчалъ великолпнаго графа Трахтарарахъ, въ серебряномъ жилет, вжливо докладывалъ ему: ‘дома-съ!’ ‘никакъ нтъ-съ’, и даже пялился уже принять графское пальто, или напялить его на сіятельнаго гостя.

Въ этой же глав я долженъ что-нибудь сказать и о второй половин моего героя, — о младшемъ Васиномъ брат, Ваньк-скот. Маленькій Ваня, увидя окончательно, что мама его не любитъ и по какому-то вчному недосугу нисколько имъ не заиямается, баушка Чудяха не учитъ его ни богомолью, ни гаданью, баушка Іониха не разсказываетъ ему своихъ сказокъ, переселился ршительно на задній дворъ къ крестной мам, въ скотную избу, и сталъ тамъ подробно всматриваться, какъ дядюшка Вавила рубитъ соломенную счку для барскихъ скотинъ, а тетушка Лепестинья напаиваетъ съ пальца глупыхъ телятъ, да сталъ окончательно знакомиться со всми барскими курунами, свиньями и поросятами.

ГЛАВА XI.

Великолпная барыня Марья Александровна требовала все только денегъ, денегъ и денегъ, а раболпный Василій Иванычъ все по прежнему подносилъ ей пуки и кипы ассигнацій, — и дошли они, въ теченіе десяти лтъ, до того, что Василій Иванычъ сталъ уже подумывать о томъ: ‘не заложить ли ему деревушку, хоть душенокъ во сто?’ или: ‘не призанять ли хоть пустяшную сумму тысченокъ въ пятьдесятъ?’ — Вотъ со времени этого вопроса Василій Иванычъ и сталъ больше разъзжать во деревнямъ, да завиваться хозяйствомъ. Впрочемъ хозяйство Василья Иваныча, какъ и всякаго неопытнаго нашего барина, оказалось крайне безтолково.

Василій Иванычъ началъ свое хозяйство тмъ, что вздумалъ не на шутку скаредничать въ мелочахъ, предполагая этимъ сколько нибудь устроить дла. Онъ, какъ бузулукскій помщикъ, вначал оказался крайне недоволенъ своимъ кроткимъ и смирнымъ прикащикомъ Лупычемъ и грозилъ ему безпрестанно въ письмахъ, что вмсто его найметъ нмца или поляка, а прізжая въ деревню, такъ всякій разъ распекалъ Лупыча, что тотъ и въ самомъ дл, вмсто главныхъ статей хозяйства, принялся со старостихой считать по два раза куриныя яйца да по три — бабьи тальки. И все-таки оказалось, что дальше яицъ и талекъ Василій Иванычъ въ хозяйств не смыслилъ ровно ничего! Самыя врныя записыванія яблоковъ съ барскаго сада, самый медъ съ барскаго пчельника и прочіе ягодные, грибные и натурой принятые поборы-крестьянскіе — были совершенные пустяки относительно къ тому, сколько требовала въ зиму Марья Александровна.

Самое пребываніе Василья Иваныча въ деревн и самое приграживавье крестьянамъ, чтобъ они работали усердне, — было похоже на такое наставленіе, на которое русскій мужикъ обыкновенно отвчаетъ такъ, ‘ну, упрыгаешься, баринъ, устанешь, сколько, братъ, ты такъ не звай, — мы вдь вчно этакіе…’ и затмъ дло все-таки шло по-старому, и, крестьяне работали себ по-виду не шатко, не валко, не на сторону — словомъ, какъ и всегда работаетъ неказисто нашъ сильный и трудолюбивый мужикъ. И оканчивалось это тмъ же, что Василій Иванычъ, уставши кричать, разбирать и увщевать мужиковъ, плевалъ наконецъ на все, и дйствительно узжалъ въ городъ, сильно приказывая прикащику своему Лупычу — безпрестанно доносить ему, что длается по деревн.

Не успвалъ еще баринъ оглядться по прізд, смотришь — ужь получилъ отъ прикащика рапортъ, — точно писанный по форм, — всегда почти вотъ такого содержанія:

‘Ваша благородія, милостиввшій государь, кармилецъ нашъ батюшка баринъ, Василеи Иванычъ, отецъ. Симъ Имю честь даНести вашей барской милости што ввашемъ именіи по Сіе число саСтоитъ Все благопалучно и исправно. работыютъ Мужики оченно Усердно вавсе барскіе два. едоска перъламялъ Ногу, а Жинтво барское по пре Казанію вашей барской Милости я начилъ На другой день. хоша мужики сказали все Зелена еще пакодитъ денекъ а Я изъ Сказалъ баринъ приказалъ чаво гадИтъ гаСпотская перказанія вотъ они батюшка корми Лицъ начали на Ефтытъ же самый день какъ перказали ваша гаСпотская Милостъ.

‘при Семъ отъПравлявца на Сихъ падводахъ Лошадъ и дв шкуры вашей Барской Милости Свивая тушка пажирнея, какъ Изволели прикаЗыватъ. Авса Чатыри четиврти для Вашей гаСпотской Милости Муки аржаной дЕвать четивртей для Людей яицъ Чатыри сотни въмести съ клюШницынскими, а Старастины атъДельна две сотни паСтарши. да Ища дехто аДнинъ путъ да ищо Мачалъ два пучка да ищо кислой капуСты дни кадычки для ЛюдеД спалъ Пуда сала нас Маску барыниныхъ Калесъ чатырнытЦать Гнестъ венъ Ковъ для парки вашей гаСпотской Милости вбаню. За Симъ астаюсъ расъ вашей Барской Милости багамолицъ на Многа Леты едосей Луповъ.’

‘Ага! вотъ каковъ я! У меня видно все длается живо!’ думаетъ Василій Иванычъ, и затмъ тотчасъ закричитъ своего камердинера Мирона Ерофеитча, котораго для сокращенія называлъ только по отчеству, да по отчеству тоже сокращенному.

— Эй, Ерофей! пожалуйте-ко сюда, милостивый государь! ну-ко, братецъ ты мой, занеси-ко вотъ это все на приходъ.— Вогъ, тутъ — прочитай, такъ увидишь!… пошугалъ я тамъ ихъ маленько — ну, и принялись теперь за дло!… Это что же выходить?— Дай-ко сюда письмо.— Я сюда пріхаль, кажись, двадцатаго?… Воскресенье, — суббота, — такъ!… Ну такъ, значитъ: съ восемнадцатаго у насъ ужъ начато жнитво!… а? каково?…

Миронъ Ерофенчъ, ничего не понимая въ жнитв, улыбнулся.

— Нда-съ! съ нами не шутите-съ, нтъ-съ! мы этого не любимъ, у насъ держите-съ ухо востро! — А что, Душегубовъ безъ меня сегодня не былъ?

— Никакъ нтъ-съ.

— Да ты, я думаю, и не слыхалъ еще, что вашъ сосдушка здсь?

— Никакъ нтъ-съ, не слыхалъ.

— А, то-то же!— здсь медвдь, здсь! не знаю, зачмъ только привалилъ въ городъ? а что нибудь не даромъ.— Прелюбодйкино свое ужь тоже не хочетъ ли хватить по боку? Жиденько у него все больно ужь стало, ай-ай, тоже тонко, того и гляди по опекунскимъ расползется… Ну, завтра, значитъ, пролетитъ? Вотъ, я думаю, расхвастается опять о своемъ хозяйств! — понесетъ чепуху молоть! — Сдлай милость, не забудь — напомни ты мн объ этомъ письм завтра. Христа-ради не забудь. Хоть разъ похвалюсь, что у меня раньше его начали жнитво.— Дай-ко мн одться, да пока я гуляю, ты тутъ и запишешь приходъ. Павлу вели тамъ принять и взглянуть, все-ли привезено, записку ему прочитай.

Затмъ баринъ отправлялся гулять, а лошадь съ мочалами и капуста съ барскими шкурками заносилась на приходъ въ городскую книгу по дому.

Но этимъ только и оканчивалась вся экономія Василья Иваныча по-городу. Да экономничать въ город русскому барину казалось даже и неприлично: отъ графа Трахтарарахъ онъ слышалъ безпрестанные разсказы только о томъ, какъ русскіе помщики мотовствомъ поддерживаютъ за границей славу русскаго дворянства, объ этомъ же онъ старался здсь у себя дома, и врно оскорбился бы жестоко, еслибъ кто-нибудь осмлился сказать объ его аристократическомъ дом: ‘что домъ Людодова уже падаетъ, и что теперь онъ совсмъ не то, что былъ прежде’. А объ Марь Александровн и говорить нечего: разслабленная Марья Александровна врно никакъ не пережила бы такого позору, который приноситъ съ собой бдность, — она непремнно умерла бы съ горя, что, кажется, и на самомъ дл случилось впослдствіи.

А поэтому и не удивительно, если я скажу, что большую часть счетовъ въ городской книг составлялъ не баринъ самъ Василій Иванычъ и даже не камердинеръ его Ерофеичъ, а просто нашъ маленькій и безтолковый Вася. Врны ли были эти счеты, я это предоставляю судить вамъ самимъ, но что это было такъ,— это я сейчасъ подтвержу.

Дворецкій Павелъ, желая подготовить сына на свое мсто, сталъ понемногу пріучать его къ хозяйству, и не только прихватывалъ его уже въ свободное время, по праздникамъ, на базаръ потыкать пальцемъ въ говядину и узнать, свжа ли она, или полизать какую нибудь муку, — не горька ли? а еще, возвратившись, всегда почти говорилъ такъ:

— Ну-тко, братецъ, поживе возьми бумажку, да писни счетецъ барину, пока изъ головы-то все не выползло.— Помнишь, что мы съ тобой закупили?

Вася, чувствуя въ эту минуту, какъ онъ важенъ для барскихъ счетовъ, крякалъ не хуже секретаря, и затмъ, помочивши носъ пера, тотчасъ бодро выписывалъ по линейкамъ:

‘Два Франдыски Хлпа? въсемь копикъ! адинъ путъ Говяны читыре Съпалъ Тиной. Симъ: Натцать, каришки петушки? 6 коп. 4 лютъскихъ прасенка Сорокъ! копикъ, Салату на Симь КапеИкъ, и т. д.’

Словомъ, также толково и грамотно, какъ письмо перваго его учителя крестнаго, — поучене только, потому что Вася, какъ видите, разставилъ уже знаки препинанія, за то такъ же четко и ясно, какъ обыкновенно у насъ производится письмоводство какого нибудь дла, начатаго въ земскомъ или уздномъ безграмотномъ суд, или въ дурковатой степной ратуш въ город Буль-буль. Разница здсь въ томъ, что дло, какъ нужное, хранится, между тмъ какъ безграмотные свои счеты Вася перебливалъ раза до три набло, и потомъ уже передавалъ ихъ отцу для представленія барину, — словомъ, какъ это и всегда длается.

Къ чести же Василья Иваныча сказать, онъ никогда не бросалъ Васиныхъ счетовъ и даже не затаскивалъ ихъ, куда не слдуетъ. Получивши изъ рукъ дворецкаго бумагу, онъ обыкновенно сперва спрашивалъ: ‘это что такое, — счетъ?’

— Точно такъ-съ, отвчалъ Павелъ, крякаувъ.

— Вренъ онъ?

— Точно таки-съ, отвчалъ дворецкій, кашлянувъ.

Но здсь должны оговориться и сказать, что вс эти покрякиванія и покашливания вовсе не имли ничего общаго съ тми покрякиваньями и покашливаньями, какія употребляются нкоторыми при представленіи иныхъ счетовъ. Тамъ першеніе въ горл иметъ иногда и очень-таки порядочный смыслъ, между тмъ какъ здсь дворецкій Павелъ кашлялъ ршительно только оттого, что у него не было еще пока теплыхъ сапогъ.

Звнувши разъ-другой аппетитно надъ Васинымъ счетомъ, Василій Иванычъ обыкновенно начиналъ свистать.— На свистъ барина, какъ собачоннка, тотчасъ высовывался изъ двери казачокъ.

— Позови-ко мн Мирона.

И за тмъ баринъ не успвалъ еще два раза перекрестить ротъ, какъ въ кабинет уже являлся камердинеръ Миронъ.

— Ну-тко, Ерофвй, закати-ко вотъ это въ шнуровочку, да ужь и итожки-то подмахни, сдлай милость: рука что-то у меня сегодня зудитъ — подписать хочется. Садись-ко, сведи все за мсяцъ, а я вотъ полка къ барын моей схожу — поздороваюсь.

Возвратившись отъ барыни своей, Василій Иванычъ обыкновенно становился за стуломъ петербургскаго человка и загибалъ по лакейски руки назадъ. Посмотрвши черезъ плечо въ свою шнуровую расходную книгу и помотавши головой, какъ будто разсматривая что-то невиданное и дивное, баринъ говорилъ наконецъ:

— Фю, фю, фю-ю! эхъ, опять въ этотъ мсяцъ какъ, братецъ ты мой, хватили мы съ-тобой! Ай-ай, много прожито! а куда?— одинъ Господь только вдаетъ… куда!— Ну, подай-ко мн вотъ это перышко.

Петербургскій человкъ вскакиваетъ, обмакиваетъ чистое перышко въ чернилицу, и такъ ловко подсовываетъ его подъ руку своего барина, что даже не замараетъ ему и барскихъ пальчиковъ.

Василій Иванычъ задумывается надъ книгой, какъ будто соображая, что бы ему наконецъ сочинить? И затмъ, размахавши руку бойко подписываетъ внизу: ‘помщикъ Василій Людоедовъ’.

Посл этого онъ еще глубже задумывается надъ книгой, какъ будто соображая: логически ли изложена эта мысль? И затмъ, уже полюбовавшись своей надписью, съ сіяющимъ лицомъ обращается къ камердинеру и спрашиваетъ его торжественно: ‘а что? каково? Ерофей!.. вдь славно подмахнулъ сегодня? Смотри, — чисто и министерская замашка!… ‘

Василій Иванычъ баринъ, отъ радости, что кончилъ свои мсячные счеты, такъ бросаетъ свое перо на столъ, какъ будто хочетъ выговорить: ‘на, знай нашихъ, вотъ какъ! Что намъ не подмахивать шнуровыхъ нашихъ книгъ, — подмахивай да показывай этакъ какому нибудь нерях, своему брату-помщику: вотъ дескать, какъ чисто ведемъ мы свои дла!’

Съ этимъ я совершенно согласенъ. Конечно дворянинъ, я думаю, не купецъ какой нибудь Севрюгинъ, — дворянину стыдно, наконецъ усчитывать всякую копечку, да безпрестанно только припоминать, да допрашивать, да придумывать: ‘куда закатилась эта лишняя копйка? куда пошло столько то? да куда вотъ столько-то?’ Это, сознайтесь, господа, такъ вдь ужь и попахиваетъ мелочной лавочкой съ постнымъ масломъ, — Марья Александровна терпть не могла постнаго масла, ну, а Василій Иванычъ терпть не могъ проврять своихъ счетовъ.

Гораздо легче, когда староста едосій привезетъ съ поклонами оброки. Ну, подавай сюда старосту, подавай сюда оброки, подавай, что у тебя есть такъ хорошенькаго. А тутъ ужь разв долго разложить ихъ на томъ же стол, или на шнуровой книг, для соображенія.

Василій Иванычъ такъ и длывалъ. Вызвавши старосту изъ людской въ свой барскій кабинетъ, онъ принималъ отъ него, какъ беремя дровъ, пуки нашихъ толстыхъ, рваныхъ ассигнацій, взвшивая ихъ на рук, словно фунтъ говядины, и затмъ ужь принимался старосту благодарить.

— Ай да Глахтионычъ, умница! спасибо теб любезный другъ!

— На здоровье, батюшка.

— Вотъ это теб слдуетъ за труды, Дороей нашъ Глактіоновичъ-съ!

И добрый Василій Иванычъ вытягиваетъ изъ пачки старост своему бумажку.

— Спасетъ-те Христось, отецъ, ни надыть, — на што?

— Бери, бери, когда даютъ! Что ты?…

И Василій Иванычъ трясетъ передъ старостой за ухо рубль серебромъ.

— Благодарствуй, кормилецъ!

— Ну, а тутъ сколько всего?

— Да тутъ всего-то-на-все семь тысячь, чай отецъ?

— Э! да что жь больно толсто? а? да, въ шинелькахъ вс, любезные, завернуты. По-зимнему, вишь, потепле пріодлись, знать? добавилъ ласково баринъ, разсматривая обертки на ассигнаціяхъ.

— Знамо дло: потеплй, знать, любитъ: извстно — денежки…. И староста усмхнулся.

— А вдь ты, а думаю, Дороеюшко, и не чуешь, братецъ, какъ ты мн удружилъ? То есть вотъ до сихъ поръ довольны вашей милостью, — вотъ какъ, спасибо! (Баринъ поклонился старост.) Главное: во-время! вотъ что, братецъ, любо-дорого. Ярмоночка, значить, теперь подходитъ, — вотъ оно и кстати тутъ, какъ разъ!

— Да я ужь, батюшка, такъ ужь и старался все, чтобы къ этому самому времюшку уштрафить.

— Золотой вы, Дороей Глахтіонычъ, человкъ-съ! вотъ что-съ. Пренизко вамъ кланяемся-съ.

И баринъ поклонился еще.

— Рады стараться, отецъ.

— Кстати, кстати, другъ, кстати! — Везд все денежки, любезный Глахтіонычъ-съ: безъ денежекъ ни на часъ-съ, да-съ, ни на часъ-съ! Жена-съ, дти, домъ тоже — везд все деньги! Вотъ, отопить этакій, — и то чего стоитъ! Домишка хоть куда, — какъ ты думаешь?

Василій Иванычъ обозрлъ потолокъ, староста туда же по смотрлъ за бариномъ.

— Чего не домишко, отецъ, это ли еще не домишко? дешь, вонъ, къ городу-то, такъ верстъ за десять крышка-то зеленется.

— Э! ужь будто и видно нашъ домъ такъ далеко?

— Право-слово, отецъ, съ девятой версты.

— Вотъ какъ! а я и не замтилъ этого: надобно когда нибудь посмотрть, — изъ деревни поду. Ну, а какъ ты думаешь, нельзя вдь безъ дома?

— Что и говоритъ, отецъ! безъ домку ужь какъ же вашей милости? Что безъ домку?…

— А вдь хорошъ, Глактіонычъ, — какъ ты, братецъ, думаешь?

— Чего и говорить, отецъ! первющій таперича домъ во всей Дворянской будетъ вашинскій.

— А! то-то же. Каковы мы съ Машуркой!

— Гоже, отецъ мой, гоже! Чего и баять. (Староста вздохнулъ.) Ваше все добро, батюшка-баринъ, что ужь и калякать объ эвтомъ самомъ! На то вы и баре, чтобы жать эвдакъ…. примрно — не по нашенски!

И староста обозрлъ потолокъ съ лпными амурами.

— Нельзя, Глахтіонычъ, нельзя, дружокъ, иначе. Да вотъ теб примръ: слыхалъ ли ты, на свт живучи, этакую чудушку, что люди за службу платятъ денежки? Врно, нтъ? — то-то же! Я вотъ, напримръ, теперь называюсь: почетный смотритель, — такъ не мн, братецъ ты мой, платютъ жалованье, a я же плачу! Я же долженъ отсыпать изъ своего кармашка. Да!

— Да какъ же это, батюшка?

— Да такъ же, матушка, Дороеюшка: служба такая. Отъ этого, вишь, онъ и называется ‘смотритель почетный’! тутъ изъ чести, значитъ, надо служить, по-дворянски, а не изъ-за денегъ. Понимаешь? Ага! то-то же.

— Какихъ, знать, служеній не бываетъ у вашей милости!

И староста вздохнулъ.

— Или, напримръ, теперича, я членъ благотворительнаго заведенія: ну, тоже долженъ отъ себя этакъ временемъ, — нельзя!… Все денежки, везд денежки!…

— Ну, въ добрый часъ молвить, отецъ: поди, я чай, на все достаетъ, вдь?…

— Такъ-то такъ, да вдь ужь много больно и идетъ-то ихъ, Дороеюшко, ай-ай, братецъ, много ухаетъ — вдь просто страхъ!

— Ну, что много ужъ сухотиться-то, кормилецъ? Авось, отколь-ни на есть еще пошлетъ Господъ вашей милости! Дай только вотъ Богъ здоровьица вашему благородью.

— То-то, вотъ здоровьица-то и мало у васъ. Не можется вотъ все: поясница, шутъ ее обдери, какъ-то все блажитъ.

— Храни Господи! А вдь, что, кажись бы, вашему здоровью: тяготы вы большой не носите, отчего бы, кажись?… Вишъ, знать, письмо-то одолваетъ больно?… Да! и это не шуточная работа: — поди, я чай, повози-ко его день-отъ-деньской по бумаги. Легко врно, знать, перо, да не больно! Вотъ этто видлъ я вотъ тоже Михала Матввича — становова: — такой испитой Богъ съ нимъ, что и!… страхъ Господенъ! А тоже этакъ вотъ на спинку жалуются исписался, говоритъ, весь, братецъ, Глахтионычъ.

— Да, врь ты имъ, ‘исписался!’ чорта съ два — ‘исписался!’ Знаемъ мы это ‘исписанье-то’ давно: кутнулъ неосторожно, вотъ оно и отдалось, чай, въ спину-то?

— А можетъ статься и такъ, — Господь ихъ вдаетъ.

— Да чего, ‘Господь?’ у нихъ ужь манера такая: они все на писаніе сваливаютъ,— это такъ ужь изъ-поконъ вку и ведется. Все вишь, царская служба изнашиваетъ человка! Знаемъ мы эти царскія-то службы, ты ужь, молъ, какъ, Михайло Maтвичъ, на сказывай, — знаемъ мы васъ, гуськовъ лапчатыхъ!

Староста улыбнулся.

— Ахъ! да что же это, я теб… и забылъ, экой какой! — Эй, малый!…

Высунулся казачокъ.

— Поди, ступай къ Макарих: кланяйся ей отъ насъ, вотъ съ Глахтіонычемъ, скажи, чтобъ она дала теб водки, а ты приди сюда и попотчуй вотъ старосту.

— По-што, кормилецъ, еще ужь водки-то?

— Я, братецъ, услугъ не забываю: я, братецъ, не такой человкъ.

— Да я и такъ доволенъ вашей милостію, батюшка! Завсегда-таки скажу: ‘вы у васъ баринъ, теперича — одно слово!’

— Вотъ какъ расхвалилъ! Ну, такъ на-ко вотъ, выпей-ко за это.

Василій Иванычъ самъ налилъ и поднесъ старост Глахтіонычу.

Староста выпилъ, вытеръ даже кулаковъ съ усовъ своихъ барское угощеніе и, крякнувши окончательно, уже посмле завелъ разговоръ:

— Такъ-съ, такъ-съ, батюшка-баринъ, чаво ужь тутъ кривить душенькой-то передъ вашей барской милостью? Знамо дло теперича: у васъ денежки идутъ… Оно не даромъ знать баютъ: ‘большому кораблю, большое плаванье’. Встимо оно: да-ко вотъ мн теперича хоша, примрно, половину вотъ этакой кучечки, что я? погибъ человкъ! пра-аво слово такъ, чисто погибъ!…

— Ой ли?

— Да ей-Богу, судырь, такъ, — отъ сухоты-то одной такъ помрешь теперича, али, пожалуй, съ думы эвтой самой удавишься.

— Что ужь больше? Врешь, чай, не удавишься? Найдешь небось и ты горшочекъ деньжонками?

— Право слово, нтъ: ей-Богу, судыриь, не найду!… Какъ передъ Богомъ, теперича передъ вами, въ напраслину божиться не-по-што! Что нашъ братъ, мужикъ? Правду баютъ: ‘мужикъ-дуракъ’ теперича. Онъ и денегъ-то, поди, я чай, боится: по эвтой самой причин, что и въ рукахъ-то они у него не бывывали, отродясь. Дуракъ онъ и есть за эвто самое. Ну, а ваша милость знамо…

— Эхъ, Дороеюшко, любезный другъ, врно ты не слыхалъ пословицы: ‘и черезъ золото слезы льются’.

— Не што она бываетъ, судырь, и этакъ въ иной разъ, а все, чай, съ золотомъ-то плакать веселе?

— Пожалуй.— Ну-ко, вотъ, выпьемъ съ тобой по-единой. Слыхалъ ли ты, братецъ, вотъ это: ‘когда-то халъ чижикъ въ лодочк и былъ онъ въ адмиральскомъ чин? такъ не выпить ли намъ водочки по эвтой причин?’

— Надоль, батюшка, еще для чижа-то, кабы ужь не тово?…

— Что, чай, не спьяниться бы? — Экъ куда хватиль! съ двухъ-то рюмокъ!

— Слабъ вдь, отецъ, на эту дрянь.

— Ну, экая важность: пошелъ, да выспись. Чай, не съ деньгами подешь отсюда, изъ кабинета-то, пустой?

— Оно встимо такъ, кормилецъ. Чево ужь и баятъ объ эвтомъ.

— Ну, такъ-что жь и толковать! Вотъ изъ деревни — съ оброками! ну, это другое дло: такъ надо себя поберечь. Я всегда какъ толкую: ‘что это все равно, что дешь съ своей головой.’ Вотъ тамъ пьянство въ дорог не годиться, — да пожалуй аще и замерзнешь, какъ зимой это случится.— А здсь, братъ, при мн можно: я знаю, что ты съ этого пьянъ не будешь, это дудки, а такъ покуражишься не много…

— Коли же, кормилецъ, въ дорог? разв я ужь не возьму это въ толкъ, — чай не маленькой?

— Ну, такъ объ чемъ же и толковать. Пей!

— Пей, теб говорятъ! а то я, братъ, и за пазуху налью, — ты вдь знаешь меня!

— Да я, батюшка!…

— Пей, пей! теб говорятъ!

Намъ уже извстно, что Василій Иванычъ былъ баринъ добрый: онъ очень любилъ угощать водочкой дьячка, кузнеца, печника и старосту,— поэтому неудивительно, что, посл возраженія старосты, онъ началъ слегка горячиться и покрикивать.

— Пей, пей, всю! вишь все зло на дн-то оставилъ.

Староста допилъ и даже закусилъ

— Экой ты, братецъ, гость спсивый.

— Не годится, сударь!

— А? ‘не годится еще?’ — ну, такъ Трошка налей ему за это еще рюмку.

— Не могу, судырь, какъ угодно…

— Э, врешь, братъ! Это стара-штука:— всю, всю!.. а то разсоримся. Баба-настоящея: рюмка съ наперстокъ, а онъ блажитъ! Стыдись!

— Не годится, сударь.

— Ну, все годится, когда велятъ. Это пустяки!

Василій Иванычъ окончательно въхалъ въ свою колею угощенія и такъ на части покрикивать, что Марья Александровна тотчасъ прислали свою востроглазную Полиньку-кисейную объявить барину, что у нея гости.

— Ну, хорошо: мы шумть не станетъ. Скажи барын: ‘слушаю-съ!’ да смотри ‘юсъ-то’ не забудь прибавить. Слышишь, — эй, Полька! — А? ты, братъ, теперь ступай отдохнуть. Скажи тамъ, чтобъ тебя накормили.

— Приказаніи никакихъ больше не будетъ отъ вашей милости?

— Да какія приказанія теб? Выпей вотъ еще рюмочку, да и съ Богомъ! Вотъ теб и приказанія вс!— кланяемся вамъ низко за оброчки-съ! Вы, значитъ, любезныя человкъ, и не даромъ называетесь у насъ ‘старостой-съ’, Дороей Глахтіонычъ-съ, батюшка, да-съ! Ну а прикащику вашему, Лупову едосю, извольте сказать вотъ что-съ: ‘чтобъ они тамъ дремать не изволили, да-съ! А то худо будетъ имъ-съ, такъ и скажите-съ, да-съ! Я говорю имъ это не шутя-съ! Рохля вдь они, тихоня-съ, это мы все знаемъ-съ, а это скверно-съ: поставленъ приказывать, такъ приказывай, а губы-то не распускай, и свое дло знай!’ — Вы понимаете-съ?

— Слушаю-съ, батюшка, скажу-съ!..

— Ну, да! такъ и скажите ему-съ! — A кром шутокъ всякимъ все-таки подтверди: ‘ей-Богу, выпишу нмца!’ я вдь съ нимъ не шучу. Я ужь какъ-то намекалъ ему это, да онъ и въ устъ себ не дуетъ. A ты такъ-таки и скажи: нмецъ у меня есть, нмецъ ужь готовъ,— нмецъ всегда готовъ! Такъ и влпи ему: что мн здсь стоитъ только свиснуть, десятокъ прибжитъ нмцевъ. Я не шучу съ нимъ, ни ни, скажи ему: ‘въ нмцахъ у насъ недостатка не будетъ’, такъ и влпи!

— Слушаю-съ, влплю, коли приказывать изволите.

— Да, да, да, изволю,— такъ и влпи.

— А еще ничего не изволите приказывать?

— Да что еще изволить? право, не придумаю что-то? Спасибо, другъ, на этомъ. Кланяемся-съ за милость вашу. Скажи, чтобъ тебя такъ покормили.

Василій Иванычъ подошелъ и погладилъ съежившіеся бумажки.

— Ахъ, да! совсмъ изъ ума вонъ! Эй, Дороей!

Староста воротился.

— Сдлай одолженіе, Глахтіонычъ, пришли ты мн, братецъ, сдлай милость, Христа-ради, перышковъ.

— Какихъ, судырь, прикажете: али вороньихъ опять?

— На кой мн тутъ вороньи твои перья? Это вонъ тогда Юбочкину, нужно было для какихъ-то фокусовъ, такъ тово… Требовали тогда.

— Павлиньихъ, значитъ, изволите?

— Да нть, братецъ, какихъ павлиньихъ! — это дтямъ тогда нужно было вонъ на шляпочки, да для игры, такъ я посылалъ… A мн просто — простыхъ, гусиныхъ, братецъ, перьевъ, — простыхъ,— гусиныхъ. Чего-обднлъ, братецъ, до такой степени, что подписаться вдь нечмъ: — третьяго дня вотъ это была исторія со мной: въ книг вонъ кассовой — Василій-то подписалъ кое-какъ, a фамиліи-то и нечмъ ужь, — у послдвяго носъ отвалился: такъ вонъ за апрль въ книг-то в остался безъ фамиліи. Что будешь длать съ ними стары, значитъ, — вс испортились, писать-то и не могутъ. Тамъ есть что-ли y тебя свженькія-то?

— Коли, судырь, не быть для вашей милости перышковъ,— хошь возъ привеземъ, отецъ!

— Ой, возъ! — ну, куда мн ихъ къ чорту такую прорву? Писака-то я какой? въ мсяцъ разъ вонъ сядешь фамилію подмахнуть, да и будеть,— a стой опять на мсяцъ! Хоть-бы десяточекъ сказалъ, такъ и то мн на-годъ довольно, а то возъ! Чего мн тутъ много-то съ ними? вдь не грызть ихъ,— не сочинитель я какой? Ну, сотенку пришли, пожалуй.

— A съ гуськами-то, судырь, что прикажете длать? то же съ перьями сюда прислать?

— Ну, на кой ихъ лядъ твоихъ гуськовъ? Гусямъ найдете тамъ потепле мстечко, — такъ можно будетъ и спустить ихъ всхъ опять, посходне, по прошлогоднему. Вотъ барановъ-дураковъ — ну этихъ можно къ зим-то ободрать, да сюда прислать, — пусть вонъ дятъ ихъ люди.

— И гуська-то, судырь, жирненькаго не мшало-бы, тамъ есть кормленые — такіе зватные, — просто малина! доложилъ староста со вкусомъ и аппетитомъ.

— Ну, вотъ жирненькихъ-то тамъ съ Лупычемъ и обработайте.

— Благодарствуемъ, кормилецъ, да больно ужь хороши: такъ вашей бы милости.

— Ничего, ничего и вамъ по парочк можно! Я этого вамъ никогда не запрещаю. Да вотъ что: это очень важно,— слушай: съ послдними оброками у меня тамъ прошу не окошеливаться, — слышите, ребятушки? Пожалуйста, я васъ прошу — не тянуть. Хоть къ пасх-то, нельзя-ли какъ, отецъ, Дороей Глахтіоновичъ? Я на тебя ужь, другъ!…

— Понимаю, батюшка, постараюсь дли вашей милости.

— Ну, то-то, такъ ужь постарайся, отецъ родной, выручи!… Это вдь, что вотъ тутъ теперича… Это все только — фю! свиснулъ и нтъ ихъ, и хмыль взялъ! A нельзя!… время такое подходитъ: во-первыхъ и ярмарка-то вотъ на двор, а во-вторыхъ, и праздникъ скоро заглянетъ на дворъ. Пожалуй, не успешь и глазомъ моргнуть, какъ, смотришь, опять и тово… и остался безъ копйки. Такъ ты ужь, другъ, пожалуйста…

— Соберемь ужь, батюшка, какъ нибудь съ гршкомъ хоть пополамъ.

— Охъ, ужь это мн ‘съ гршкомъ’, — безъ гршка бы надобно собрать, другъ любезный, все сполна, а не съ гршкомъ. Вдь, ей-Богу, братецъ, до зарзу нужны деньги, — то есть вотъ какъ! Василій Иванычъ провелъ рукой подъ носомъ.

— Понимаю, судырь-батюшка! Сберемъ ужь, знать, въ свтлому дню, не минуючи,— постараться надо для вашей милости!

— Пожалуйста, пожалуйста, братецъ ты мой — ну-ко, вотъ выпьемъ еще со мной.

И Василій Иванычъ, по доброт душевной, самъ поднеся Глахтіонычу рюмочку и даже чокнулся съ нимъ въ знакъ дружбы.

— Ай-ай, злобная, Господь съ ней! сказалъ староста Дороей и, плюнувши въ уголокъ, добавилъ: ‘простите, батюшка, Христа ради.’

— Ну съ Богомъ, съ Богомъ! завтра же въ путь, да и за дло.

— Встимо, отецъ, дремать нечего: — за-дло! Много ль ужь осталось до праздника?..

— Съ Боговъ, съ Богомъ. И затмъ, совершенно утомленный разными хозяйственными разговорами со старостой, баринъ повадился на диванъ, и въ сладкой дремот началъ вполглаза посматривать на разставленные по этому столбики ассигнацій.

‘Странный человкъ этотъ Александръ Михайловичъ подумалъ Василій Иванычъ, не въ бреду, не во сн, а именно въ томъ состояніи, въ какомъ обыкновенно думаютъ вс Василіи Иванычи посл сытнаго барскаго обда: ‘придетъ же иногда этимъ людямъ въ голову: вы, говоритъ, помщики, вамъ все — ничего! Слышите? вамъ ничего!.. Нтъ, наткнулъ бы я васъ, господинъ Пырсиковъ, хоть на часокъ, потолковать вотъ съ этакимъ олухомъ царя небеснаго, какъ мой Дороей, такъ небойсь вы, милостивые государи и отъ помстьевъ-то бжали бы чорть-знаетъ-куда! Они себ, эти господа, воображаютъ, что помщикъ такъ ужъ себ и лежитъ только на диван, и лежитъ, и не встаетъ ужь никогда! Нтъ, встаетъ онъ! Ей-Богу встаетъ! да еще какъ встаетъ! не хуже васъ самихъ, господинъ Пырсиковъ! Да-съ! Подите-ко, покричите вотъ этакъ часокъ-другой, какъ я съ моимъ Глактіонычемъ, такъ тутъ какъ разъ и горло теб перехватитъ. Да-съ! А эти казенные господа и понятія не имютъ о томъ, что значитъ быть помщикомъ и управлять — особливо какъ слдуетъ управлять имньемъ, добросовстно. Это такой трудъ, такой! что эти господа и вообразить себ не могутъ. Такое… такая…’

И Василій Иванычъ совсмъ ужь началъ засыпать.

Въ дверяхъ вдругъ кто-то кашлянулъ и даже шаркнулъ ногой, чтобъ обратить на себя вниманіе барина. Василій Иванычъ вскинулъ глазами на нагорвшую свчу, на столбики своихъ оброковъ и сердито спросилъ: ‘кто тутъ?’

— Я’съ, батюшка, — Павелъ-съ…

— Ну, что теб нужно?..

— Да я-съ думалъ, вы одни теперича — послободне: такъ пришелъ-было вашъ доложить.

— Что доложить? — говори.

— Да ярманка, судырь, подходить, такъ надобно… вдь закупить всего… Приказу какова не будетъ ли къ завтрему?

При слов ‘ярмарка’ Василій Иванычъ такъ легко вскочилъ съ дивана, какъ будто кто-то сказалъ ему: ‘не пора ли идти на службу?’ Лицо барина изъ сердитаго приняло такое веселое выраженіе, какъ будто онъ былъ очень доволенъ тмъ, что у него есть такой заботливый Павелъ, который не только не пропуститъ ни одной ярмарки, а самъ же напомнитъ барину, что пора пришла длать пудовые и годовые запасы.

— Ярмарка, ярмарка! говорилъ онъ, потирая себ руки, точно полиціймейстеръ передъ ярмаркой: — я объ ней ужь подумывалъ слегка-съ, Павелъ Кузьмичъ, — да-съ, подумывалъ-съ! Не мшаетъ и купить-съ чего нибудь на ярманочку-ей, да-съ!.. не мшаетъ-съ!

— Что, судырь, прикажете?..

— Да вотъ что-съ… (Василій Иванычъ запустилъ кулаки въ ляшки) купите-ко вы намъ-съ… (Василій Иванычъ всталъ съ дивана и подошелъ поближе къ Павлу) пудика два-три миндальцу-съ, и горькаго, и сладенькаго, сладенькаго, знаете, побольше, а горькинькаго, конечно, немного: вамъ вдь ужь это извстно?.. Ну-съ, такъ-такъ и сдлайте! Да купите вы намъ еще-съ пудика два-три сырцу-съ, да пудика-съ два икорочки, да съ пудикъ фисташечекъ, да съ пудикъ изюмцу, да пудикъ, пожалуй, черносливцу. Впрочемъ, почтеннйшій Кузьмичъ-съ, черносливцу вы возьмете пудика съ три-съ, такъ-съ! это ничего-съ, не пропадетъ, только Христа ради помягче-съ. Черносливецъ вдь вещь славная-съ, да-съ! желудокъ ли засоренъ — чмъ вымети его? — черносливцемъ, такъ ли? когда посл обда нечего длать — тоже полезно пожевать съ горсточку. Отмнная штука-съ черносливецъ, Павелъ Кузьмичъ, рекомендую вамъ-съ.

И Павелъ Кузьмичъ улыбается.

— Что же бы еще-съ вамъ сказать?.. Да, колбаски, колбаски, братецъ, честной колбаски ради Христа не забудь прихватить колбаски! Ты вдь знаешь ее?.. видалъ честную колбаску?

— Помилуйте, судырь, какъ не видать: когда ужь я забуду честную вашу колбаску?.. я, признаться, и самъ вдь парень не промахъ на чеснокъ-то, иной разъ такъ закатишь, что кряхтится только теб.

— Ну, вотъ видишь: такъ, значитъ, нечего объ колбас и толковать. Такъ вотъ что еще!.. не забудь ты купить… что бишь я еще хотлъ сказать? да, седьдей-то, сельдей-то подлецовъ не забудь, седьдей боченочковъ съ десятокъ, — это вдь вещь тоже нужная при дом. Ну, какъ безъ сельдей? Ну, скажи на милость? Чуть это этакъ подвернулся — все селедка да селедка, а не то такъ и дв улетятъ. Что станешь длать? вдь не даромъ говоритъ русская пословица: ‘что пожуешь, то и поживешь.’ Не подать — какъ будто нельзя, неловко, порядокъ того требуетъ. Да не подай-ко, такъ и барыня опять такъ взвситъ нашего брата, что ой-ой только будетъ! A что подашь, кром селедки? Сыръ-то нынче вонъ какъ жжется, — на полтинничекъ, говорятъ, ужь похалъ?

— Нтъ-съ, получше-то два съ гривенкой просятъ, судырь.

— Ой! да что они, подлецы, съ ума что ли сошли? или творогу у насъ недостаетъ въ матушк Россіи: сдлать, что ли, врно, не изъ чего? Это что же выходитъ? по рублю — сорокъ рублей, да по другому — сорокъ, да по гривн сорокъ гривенъ,— четыре рубля: восемьдесятъ четыре рубля пудъ! да на пять хоть, положимъ, помножимъ: пятью восемь — сорокъ, четыреста, значитъ, да такъ еще рублями набжитъ, такъ одинъ сыръ и выдетъ у насъ на пятистахъ рубляхъ? Свинство, ей-Богу, свинство! чистйшіе скоты! A еще говорятъ иногда: ‘помщикъ, — говоритъ,— онъ: ему — что!..’ вотъ оно, помщикъ-то: не насться, a только закусить ему дай, и то пятьсотъ рублей изъ кармана вылзетъ. Да еще это крошка одна, на одномъ сыр только!… A попробуй-ко, разбери у помшика-то все другое-прочее, такъ тогда и увидишь, сколько онъ съдаетъ.

— Да-съ, батюшка Василій Иванычъ, соглашается со вздохомъ Павелъ: — какъ посмотришь да поглядишь, такъ и вамъ ай-ай много денегъ приходится проживать.

— Да такъ-то, братъ Павелъ, много, что и конца имъ не видать къ концу-то года! Вотъ хлопаетъ, хлопаетъ Ерофей счетами, да такъ и бросить наконецъ. Устанешь вдь, братъ, какъ ты тамъ не борзись: счетъ наконецъ потеряешь, плюнешь да татъ и скажешь: ‘чортъ васъ возьми, со счетами-то со всми.’

Павелъ на это только кашлянулъ, закрывая ротъ пальцами лвой руки и ничего не отвтилъ, Василій же Иванычъ, желая растолковать тупому своему Павлу всю трудность жизни русскаго барина, спросилъ слугу: ‘а какъ ты, напримръ, думаешь, вдь купецъ счастливе нашего брата, помщика?’

— Богъ знаетъ, сударь, какъ вамъ сказать объ эвтомъ: каковъ купецъ… Ивой одно званье, что купецъ…

— Да всякія, братецъ, счастливе, ты ужь этого мн не говори: во первыхъ, онъ никогда не промотается, не такъ, какъ нашъ братъ помщикъ. Ну, положимъ, ну, случился съ нимъ грхъ: спустилъ въ вечеромъ тысченку-другую, — смотришь, онъ утромъ сорвалъ ужь щетинку съ покупателя: глядишь, у него опять и натянуло. А у помщвка-то ужь ни откуда не натянетъ, нтъ, шалишь! Лнтяй-купецъ, да не хочетъ торговать самъ, ну, найми степеннаго прикащика, передай ему лавку по описи, изъ десятаго,— или какъ они тамъ длаютъ?— процента, a тамъ и сиди себ на печк съ бабами, да подбирай денежки. A помщикъ, нашъ братъ, найми-ко какого-нибудь чорта, — хоть разнмецъ онъ тамъ будь, — такъ онъ себя ему и покажетъ! такъ облупитъ, собака, помщика-то, какъ яичко, такіе заведетъ теб тамъ на деревн нмецкіе фокусъ-покусы, да свекловичные, да чертовскіе заводы, что просто ну-ну только!.. смотри на него да ахай! ‘Имніе, говоритъ, устроилъ!…’ A тамъ, смотришь, строитель-то и пошелъ запускать лапу-то въ барскій мшокъ, и пошелъ!… Ну, a чортъ его поймаетъ, отсюда за двсти-то верстъ! A туда къ нему подешь, такъ тоже шишъ возьмешь: счеты-то у него еще, братъ, почище моихъ написаны, да и врность-то въ нихъ нмецкая,— значитъ, поакуратне нашей съ Ерофеичемъ. A тамъ глядишь, года черезъ два, и совсмъ не везетъ теб оброковъ, a какъ вызовешь его да спросишь: ‘что, дескатъ, колбаса, денегъ-то не даешь?’ такъ онъ теб понмецкому и отвтитъ: да дать-то, говоритъ, нечего: неурожай ныншній годъ. Ну, a y купца, извстное дло, у того на полкахъ неурожая-то не бываетъ: у того и въ будни, и въ праздникъ, и передъ праздникомъ — все урожай, все греби денежки. Да и добыть-то ихъ легче: смошенничалъ онъ, да сорвалъ съ нашего брата помщика, за какой-нибудь кусокъ сыру, рублей двсти лишнихъ, такъ ему простительно — онъ, говорить, на то и родился, чтобъ обманывать, онъ, говоритъ, купецъ. A смошенничай, да сорви-ко съ кого-нибудь двсти-то рублей я,— такъ глядишь, я выйду ужь не купецъ, a подлецъ! Смотришь, никто посл того и знать меня не хочетъ. ‘Это, говоритъ, низко, еще, говоритъ, помщикь называется.’ A ему такъ не низко, нтъ, ему ничего!

Павелъ Кузьмичъ опять кашлянулъ въ лвую ладонь и скромно про себя подумалъ: ‘эхъ! баринъ, баринъ! не сейчасъ ли ты со старосты Глахтіоныча получилъ оброки крестьянскіе, a еще все теб мало! A вдь цлую охабку привезъ онъ теб ассигнацій, я самъ ихъ у него видлъ.’ И, раздумавши, Павелъ Кузьмичъ даже не дакнулъ на разумную рчь барина, и такимъ остался деревяннымъ столбомъ, что самъ Василій Иванычъ это замтилъ и пересталъ говорить, думая: ‘что не въ коня кормъ тратить? онъ такихъ идей совершенно не понимаетъ, да и гд ему? онъ человкъ тупой, человкъ необразованный!’

И воцарилось посл того въ комнат мертвое молчаніе. И вотъ только одно живое лицо какого-то покойника-философа насмшливо выглянуло изъ рамки на мечтающаго Василья Иваныча и на деревяннаго, ничего не мыслящаго дворецкаго Павла, и какъ будто хотло сказать имъ вслухъ: ‘дураки вы оба!’ но все таки не сказало, потому что это лицо было не живое, a только изображенное на картин, и жило ли оно когда-нибудь на Руси святой, или еще будетъ жить — это мн неизвство.

Однако Павелъ Кузьмичъ очнулся прежде, и по своей дятельной натур, желающей чмъ нибудь заняться, а не стоять столбомъ, онъ еще кашлянулъ для начатія рчи и докладнымъ тономъ спросилъ:

— Еще ничего приказывать не изволите?

— Нтъ, братецъ, Павелъ, еще что-то я хотлъ теб приказать, да заболтался вотъ съ тобой, а дло-то такъ и забылъ… что бишь еще-то?… Вотъ постой, я полежу, да подумаю.

И опять воцарилось мертвое молчаніе, помщикъ Василій Иванычъ легъ на диванъ вверхъ носомъ, какъ покойникъ.

— Ахъ! да, вотъ еще что… (И покойникъ повернулъ свой носъ къ дворецкому Павлу)… купи-ко ты мн еще балычка, ради Христа, не забудь — брусочковъ этакъ пять-шесть, не больше. Эта рыбка славная, я ее больно-таки полюбливаю временемъ на закусочк, по утрамъ.

— Такъ извольте ужь, сударь, на записочку все это проставить, чтобы какъ-нибудь этакъ-тово… не забыть чего… Память-то ужь, судырь, нынче что-то плоховата стала…

— Э-э! растерялъ врно, братъ,— женатый, значитъ, человкъ?— заботы… а-а!— И Василіи Иванычъ изволитъ пошутить надъ водяной памятью Павла Кузьмича и даже скажетъ еще: ‘да неужели ужь въ самомъ дл и этого не упомнишь?’

— Кром шутокъ, сударь, не упомню!

— Ну, такъ ты, братъ, врно въ печку дулъ, или на себ прорхи зашивалъ, да ужь и память-то туда же вмст съ ними зашилъ. Отчего же я-то все это помню, а? Значитъ, моя-то, врно, посвже будетъ твоей?

— Да врно такъ, сударь.

— Ну, нечего длать, придется, врно, опять вставать да записать, если такъ?…

Василій Иванычъ всталъ и записалъ. Передавая лоскутокъ барскаго приказа, онъ прибавилъ:

— Слушай, однако, Павелъ, вотъ что: ты возьми, конечно, съ собою лошадь,— не на себ же все это тащить!— да и искупи мн все это, какъ слдуетъ по записк, хорошенечко. Слышишь! миндаль, смотри, пробуй. Боже тебя сохрани, если миндаль будетъ не свжій, — это, братъ, кушанье барынино, такъ смотри у меня, чтобы онъ былъ не горекъ.

— Да горькаго-то, судырь, тоже вдь для душку не мшаетъ….

— Фу! какой ты, братецъ Павелъ, безтолковый: горькій — пусть горькій, такъ и бери горькій за горькій, да сладкій-то чтобъ не былъ горекъ — вотъ чего барыня не любитъ! Слышишь, что-ли? Сладкій-то возьми сладкимъ, попробуй, чтобъ онъ былъ сладкимъ! Понимаешь, что-ли, теперь?

— Понимаю, судырь, понимаю, какъ же ужь этого не понять?

И Павель все-таки ничего не понялъ, что хотлъ ему растолковать его баринъ.

— Ну, прочее тоже попробуй, смотри. Балыки вотъ чтобъ не пахли ржавчиной.

— Въ эвтомъ-то, судырь, не сумлевайтесь. Что касается миндаля, то оно такъ — какъ будто мало въ рукахъ бывалъ, — пожалуй что и ошибешься. Ну, a ужь что касательно балыковъ-то-съ, такъ самъ рыбакъ, теперича — это ужь и ошибиться-то грхъ.

— Ну, да ты мн этого не говори, на грхъ мастера нтъ, и съ знатокомъ можетъ случиться: рыбакъ вдь не балыки ловитъ, a рыбу — что пустяки толковать? Языкъ, чтобы языкъ былъ во рту, — вотъ что нужно, больше ничего: a рыбачество тутъ не поможетъ.

— Слушаю-съ.

— Ну такъ и слушай же еще, что я теб скажу… Вотъ что-съ мы теперь вамъ скажемъ-съ, почтеннйшій нашъ Кузьмичъ-съ Павелъ, это-съ главное-съ (и при этомъ главномъ Василіи Иванычъ положилъ руку на плечо своего дворецкаго): я тебя знаю и ты меня знаешь, вотъ теб деньги: бери и суй ихъ въ карманъ, да еще вотъ что: первое — ты ихъ не потеряй, потому что это деньги барскія, a второе — ради Христа, не передавай ты лишней моей копйки этимъ господамъ, знаешь тамъ — купчишкамъ. Ну, ну зачмъ, зачмъ?— скажи ты мн, Христа ради,— ну, къ чему баловать лишнимъ этихъ козловъ-бородачей, ну скажи по совсти, ну за что ихъ баловать? — вдь не за что, ршительно не за что!… Это что тамъ на это смотрть, что онъ распинается передъ тобой, да избожится и вкривь и вкось, да искрестится и вдоль и поперекъ, — все это, братець, вздоръ, привычка одна, надувательная система — больше ничего! Или это такъ еще: только, говоритъ, для праздника и уступаю вамъ съ почтеніемъ, а въ будни себ дороже — дудки это, все дудки и больше ничего, какъ дудки!… А еще и дудки-то самыя канальскія. Нтъ, съ ними надо по-свойски! Съ ними ты, любезный мой Павелъ Кузьмичъ, поставь себ за правило: ни въ праздникъ, ни въ будни, ни днемъ, ни ночью — купцу не врь ни на полушку. Слышишь, ни на полушку не врь, ни-ни! Надуетъ, облупитъ, обдеретъ тебя, какъ липочку, — да! Ты не смотри на это, что онъ тамъ возноситъ руки къ небесамъ, да кладетъ ихъ на грудь, приговаривая: ‘передъ Богонъ, какъ честный человкъ говорю вамъ’. И пусть онъ себ говоритъ, пусть хоть лопнетъ, говоривши, a ты все-таки торгуйся съ нимъ зубъ-за-зубъ и не покупай до тхъ поръ, пока онъ въ третій разъ не назоветъ тебя опять къ себ въ лавку!… Вотъ тогда — купишь!…

— Да ужь будьте покойны, судырь, я тоже кремень на этотъ счетъ.

— Ну-да, такъ, такъ, братецъ, такъ-таки кремнемъ, желзнымъ кремнемъ и слдуетъ быть съ ними, a то бда — чистый грабежъ, обдерутъ, разбойники, ршительно обдерутъ, какъ липочку обдерутъ, — да!

— Нтъ, не обдерутъ, батюшка Василій Иванычъ, будьте спокойны, съ меня взятки-то гладки.

— Ну такъ — такъ, пожалуйста: отправляйся, да закупи же все, какъ тамъ прописано въ этой записк.

— Слушаю-съ.

— A денегъ y тебя не достанетъ — придешь, возьмешь еще, или, пожалуй, не хочешь ли вотъ другую такую пачечку,— тамъ у тебя двсти пятьдесятъ на ассигнаціи.

Павелъ даже испугался.

— Нтъ ужь, батюшка, позвольте лучше придти за этими въ другорядь. Куда это я буду таскаться съ такой прорвой денегъ-то по ярмарк? Да сохрани Господи, что случится! неровенъ часъ — обронишь! да я тогда отъ страху-то одного умру!

— Я, братецъ, теб врю, какъ себ, говорилъ баринъ съ разстановкой: — ты у меня человкъ честный. Не хочешь ли вонъ со стола взять теперь же съ собой не только пятьсотъ, хоть тысячу, али больше того?

‘Больше тысячи!’ мелькнуло въ голов Павла: ‘да мы съ Васькой моимъ и счету-то въ тысяч не сведемъ, a баринъ мн довряетъ этакія суммы!’

У Павла заискрились глаза отъ доврія своего барина.

— Служи, братецъ, служи, — я тебя вижу….

Баринъ потрепалъ врнаго слугу по плечу.

— И такъ, батюшка, кажись, все стараюсь: готовъ умереть за вашу барскую копечку. Разрази меня Господь на семъ мст, если я хоть крошечку….

— Служи, Павелъ, служи! Я тебя не забуду!

— Чувствую, сударь, и понимаю.

У Павла показались на глазахъ слезы.

— Ну, a когда ты понимаешь, такъ значитъ, нечего объ этомъ съ тобой и толковать. И я тебя, другъ мой любезный, понимаю! Ты вдь слуга врный.

— Всю жисть мою, сударь, теперича, кажись…. И дтки мои тоже, сударь, тово… будутъ…

Голосъ стараго слуги оборвался. Врный Павелъ заплакалъ.

— Служить врой и правдой, хотлъ ты сказать? такъ? Вотъ это благородно! это вотъ по моему! — ну, такъ слушай же, мой почтенный дворецкій, Кузьмичъ-съ Павелъ. За слезы эти врныя мы васъ сейчасъ порадуемъ вотъ чмъ-съ. Слушай.

Василій Иванычъ возвысилъ голосъ и заговорилъ четко и громко:

— За службу твою я одного изъ твоихъ сыновей отпускаю на волю, — да! это такъ свято, какъ то, что Богъ на неб, а я на земл! — Котораго — это ты ршай самъ.

Павелъ бросился къ ручк барина. Слезы брызнули изъ глазъ стоящаго на колняхъ старика.

— Ну, пока это между нами. Встань, ступай.

Павелъ изъ кабинета барина вышелъ такимъ же одурлымъ, какъ и староста посл трехъ рюмочекъ крпкой дворянской водки: судьба роднаго дтища также опьянила отца.

‘Котораго — рши самъ!’ думалъ Павелъ, пробираясь черезъ темный барскій дворъ. ‘Нтъ, не выберу я самъ! ей-Богу, не выберу: оба равны. Котораго мн сдлать вольнымъ? — ей-Богу, не знаю!… Оба кровныя мои дтища: за что жь я награжу одного? за что же я погублю другаго? Не посовтоваться ли разв съ женой?…’

Павелъ въ какомъ-то странномъ забытьи остановился середи барскаго двора.

‘Вотъ оно теперича и выходитъ… и видно стало… То-то онъ всякій разъ все, бывало, скажетъ: служи, Павелъ, служи! Да опять какъ-будто и помолчитъ. — Что, думаю, баринъ все тово? Анъ вонъ оно, вишь, къ чему клонилось тогда. — Ну, дай ему Богъ здоровья! Теперь послужить, знать, за милость. Постараемся!’

Павелъ сдлалъ такіе три лнивые шага, какъ будто шелъ за чьей-то погребальной колесницей.

‘Когда же и котораго?’ въ недоумніи выговорило отцовское сердце, и опять остановился онъ, бдный, по середин двора. ‘Котораго?’ повторилъ онъ печально, и затмъ, сильно махнувъ рукой, выговорилъ твердо: ‘ну, буди Его святая воля!’

Черезъ полчаса Павла закричали накрывать на столъ. Черезъ часъ поднялась тамъ страшная суета и суматоха, потому что y господъ ужинали какіе-то новые гости. A черезъ два часа Павелъ, совершенно замученные, чуть-чуть приплелся въ чуланъ и почти не раздваясь, ткнулся сторцемъ на оборвыши своего войлочишка.

— Скажи, матъ, слава Богу! шепнулъ-было онъ проснувшейся жен, крестя своихъ дтей, но Маруша такъ прожевала со сна ‘слава Богу’, что Павелъ поспшилъ задуть чуя мелькавшій сальный огарышко, и такъ, не раздливши ни съ кмъ отцовской радости, отъ утомленія скоро заснулъ.

Съ полночи Павелъ думалъ уже о томъ, какъ бы ему такъ уложить барскія деньги, чтобы, Боже-сохрани, не обронить. Для этого онъ взялъ старый конвертъ изъ-подъ письма, засунулъ въ него равно двсти и, разогрвши на свч сургучъ, припечаталъ пальцемъ.— ‘Вотъ это готово! Теперь что сдлать съ этими?’ — Онъ посмотрлъ на пятьдесятъ. Изъ пятидесяти взялъ онъ еще бумажку въ двадцать пять, приложилъ ее тоже къ конверту сверхъ печати и все это вмст завернулъ сперва въ бумагу газетную, а наконецъ еще и въ сахарную, и этотъ большой конвертъ забилъ въ боковой карманъ сюртука и потянулъ еще, чтобъ убдиться окончательно: не слабко-ли выходитъ, чтобы, Боже-сохрани, не выпали.— ‘Ну, а эти остальныя можно, я думаю, и въ жилетъ?’ И подумавши еще, онъ уложилъ и эти въ жилетъ.

Чуть свтъ, начало уже подергивать его желаніе бжать на ярмарку. Скороговоркой отдалъ онъ приказаніе форейтору — заложить себ стараго мерина-сивку и пріхать за собой на базаръ къ извстному условленному мсту, а самъ не вытерплъ, маленькой рысцой побжалъ впередъ, чтобы заглянуть и на толкунъ, и на рогожки, и на крестьянскую ярмарку, и наконецъ даже на конную, не зная и самъ, зачмъ, словомъ, побывать везд, гд только можно, чтобъ окончательно высмотрть и разспросить, нтъ-ли чего новенькаго, а главное: нтъ-ли чего дешевенькаго?

Неудивительно, если я скажу, что Павелъ такъ и не усплъ сообщить жен своей общаніе барина — ярмарка была… Сорокъ лтъ Павелъ бгалъ на ярмарку, и сорокъ лтъ ярмарка была для него, какъ годовой праздникъ: какже можно думать, чтобъ на сорокъ первомъ году Павелъ забылъ ярмарку, или промнялъ ее на судьбу своего сына? Ярмарка дло барское, значитъ, все равно, что казенное. А сынъ? — что сынъ! — Господь съ нимъ! сынъ такъ сынъ и есть. Когда-то еще что будетъ, а теперь надо бжать,

— А славный у насъ баринъ, говорилъ Павлъ дорогой куманьку золотому питерскому: — кто что ни говори про него, все-таки славный выходитъ. Ржетъ себ правду-матку, да и только: ему и горя мало, справедливъ какъ ни на есть. Вчера вонъ-тутъ и приказанія-то получалъ отъ него, такъ онъ купцовъ — какъ вдь отдлалъ: ‘такіе-сякіе, говоритъ, этакіе’, — и какъ это все у него врно выходитъ въ тактъ, — такъ я въентрепалилъ, шельмовство! А ужь дствительно облупалы, какъ подумаешь, истинные облупалы. Ужь коли вышелъ къ нимъ въ ряды, такъ держи ухо востро, а не то такъ тебя.’.

— Ну, здшніе что еще, — вотъ у насъ тамъ въ Питер… Помнишь, я думаю, Щукинъ дворъ?

— Ну и здсь ужь порядочные, и здсь на ярмонку-то тоже Штукинъ дворъ. Особливо вонъ краснорядцы. Да какъ еще бестія-мальчишка сидитъ, ну, такъ ужъ и плюй ему въ лавку-то: ступай прочь, и торговать не суйся — не пробуй, коль скоро хочешь, чтобъ былъ цлъ карманъ.

Испуганный Павелъ даже остановился и представилъ изъ себя букву Ф съ запущенными въ карманъ руками.

— Что ты, кумъ, а?

— Да чего: деньги положилъ барскія въ жилетъ, да какъ бы не случился кой грхъ.— А-а, вотъ она, голубушка-блянушка, гд поживаетъ! Видишь?

Павелъ вынулъ бумажку изъ жилета и началъ сильно потыкивать пальцемъ въ карманное дно, и пробовать: не проломить-ли барская бумажка его холщеваго, накрпко стаченнаго Аскалономъ кармана? Освидтельствовавши карманную крпость, онъ такъ туда законопатилъ барскія деньги пальцемъ, что, мн кажется, я самый искусный петербургскій мазурикъ не вытянулъ бы ихъ оттуда ни зубами, ни клещами.

— Да сколько ихъ? спросилъ важно петербургскій человкъ.

— Да шутка, кумъ, сказать — двадцать пять!

— Только-то? Ну, есть объ чемъ хлопотать: великіе деньги двадцать пять! признаться! У насъ, вонъ въ Петербург, ну, такъ суммы ворочаютъ! Тамъ двадцать пять рублей знаешь на что идетъ?

— На что?

— Да сходить вонъ въ богатый трактиръ — позакусить, вотъ это ‘двадцать пять’ называется.

— Ну, объ тамошнихъ господахъ что и разговаривать, куманекъ любезный, — нашему брату, темному человку, и во сн того не привидится, что длается тамъ у васъ въ Питер. Вотъ этакій, я думаю, господчикъ, какъ графчикъ, нашъ сосдушка, такъ онъ и-и… такъ, я думаю, денежки просаживаетъ, что только ну-ну! A мы что здсь передъ ними? — У насъ вонъ двадцать-то рублей разъ въ годъ только бываетъ въ карман, — и то разв вотъ на ярмарку, да и то еще барскіе, — значитъ, смотри въ оба, a неровенъ часъ, какъ проштрафишься на копйку, такъ гляди и ой-ой!… и больно достанется за нее, за барскую-то копечку! A ему, вотъ видишь, двадцать-то пять ничего! Закусилъ на здоровье, да и только! Вотъ оно и разница. Дло господское и дло лакейское — дв вещи розь.

— A что, кумъ, какъ думаешь: мы съ тобой закусимъ когда-нибудь, хоть разикъ, этакъ по-людскому?

— Ну, что на втеръ попусту пускать напрасно слова! Что ужь объ энтомъ толковать, куманекъ золотой! Мы что вдь? — хоть бы я теперича — человкъ темный, — ну гд промыслю двадцать пять рублей на завтракъ? Ну что объ этомъ говорить? Пустяки, такъ пустяки теперича и есть.

— A можетъ быть.

— Э-эхъ! полно пожалуйста!

И Павелъ сильно махнулъ правой рукой.

— Что ‘полно, пожалуйста’? У насъ, бывало, въ Питер такія иногда варганили селянки, что просто залихватскія, — и скажу теб теперича — отнюдь не дешево это обходилось.

— Знаю, знаю я! Сто разъ ужь, братъ, слыхалъ о томъ, что у васъ въ Питер. Пожалуйста ужь не морочь! Самъ же сказывалъ: кошку, говорить, не знамши съшь! — Такъ чего тутъ?

— Ну, это въ трахтирахъ.

— Ну, да тамъ гд бы ни было, только все это я ужь отъ тебя слыхалъ!

И оба кума долго шли молча.

— А что, куманекъ золотой, и мы не съдимъ ли селяночку? спросилъ дворецкій, какъ будто совстясь себя.

— Не знай, какъ знаешь самъ: я, пожалуй, не прочь и отъ селяночки.

— Съдимъ, съдямъ. Отчего жь и намъ не отхватить, хоть копекъ на двадцать пять! Теперича можно рискнуть и на селянку! Поди, я чай, порядочные люди ужь позакусили? Кстати же вотъ тутъ есть у меня знакомый харчевникъ, на славу сварганитъ, бестія, московскую! Лихо, шельма, сваритъ! Алё-маширъ направо.

— Идемъ, идемъ.

И кумовья нырнули въ приземистую ярмарочную харчевню. Изъ харчевни они разошлись ршительно въ разныя стороны, потому что петербургскому куму непремнно нужно было идти въ ряды красные, a куму-простому, не петербургскому, нужне всего были лопаты и толкунъ. Про толкунъ и лопаты дворецкій толковалъ по своему: ‘бакалеи никуда н еуйдутъ, да положимъ, и селедки съ балыками не улетятъ изъ рядовъ, ну, а толкунъ къ обду пожалуй что и разойдется. — Ну, а если и не разойдется по ярмарочному, такъ все-таки не будетъ ужь тово!… Подъ словомъ ‘тово’ дворецкій подразумвалъ здсь уже ршительно все.

Искупивши самымъ врнйшимъ образомъ, по барскому приказу на лоскутк, измученный до крайности взвшиваніемъ и перевшиваніемъ, чтобы добиться аптекарской точности, измученный еще боле выкладками на счетахъ такихъ страшныхъ суммъ, въ род двадцати пяти рублевыхъ ассигнацій, измученный въ конецъ своей слабой памятью, по милости которой все уползало изъ головы, упросивши наконецъ, Христа-ради, какого-то знакомаго, ловкаго по счетной части грамотнаго сидльца свести ему окончательно счетъ, Павелъ перекрестился окончанію своего великаго дла въ двсти пятьдесятъ рублей и возвращался съ ярмарки повидимому совершенно довольный собой.

Былъ уже поздній вечеръ. Старый Сивка едва тащилъ навьюченный на него возъ съ барскими закусками. Павелъ шелъ за возомъ и зорко посматривалъ, чтобъ, Боже-сохрани, что-нибудь не упало съ воза, потому что — по пословиц: ‘что упало, то пропало’ — этого дворецкій боялся еще боле, нежели своихъ трудныхъ счетовъ.

Угощая золотаго своего куманька въ харчевн, Павелъ самъ почти не дотронулся до селяночки, и такъ-какъ къ этому припало еще сильное усердіе къ барскому длу, то дворецкій такъ и забылъ сходить домой пообдать. Измученный бготней и возней съ мшками и кульками, Павелъ былъ голоденъ какъ волкъ.

Въ этомъ положеніи онъ бездумно брелъ за барскимъ возомъ съ закусками и закупками.

— Вотъ, значитъ, и пріхали, ай-да мы!… Къ амбару, Сивко, къ амбару, старый шутъ! Что ты все не знаешь своего дла! Не понимаешь, что-ли, что мы барину сть веземъ? экой дуракъ какой!… и опять не туда. Вотъ куда заворачивай — видишь!

И Павелъ, совершенно довольный, самъ заворотилъ своего Сивку мордой къ кладовой.

Покупки ссыпали въ кладовую. Вася и Ваня стояли у дверей: они отъ мамы точно по духу чуяли, съ чмъ пришелъ на дворъ этотъ возъ, и оба словили по горсточк, сильно увренные въ томъ, что и завтра опять словятъ.

Отъ возовъ закусокъ теперь кстати перейти къ хозяйству барыни. Марья Александровна, хотя и была разнженная и разслабленная барыня моднаго тона, но все-таки, чтобы какой нибудь строгій судья въ свт не сказалъ, что Марья Александровна совершенно безполезная барыня, — для этого она занималась слегка хозяйствомъ. Конечно, великое слово ‘хозяйство’: оно обхватываетъ собою всю цльную жизнь женщины, и для этого, какъ и для всякаго великаго служенія, непремнно должно воспитать себя съ дтства. По-моему, только та изъ нашихъ барынь и можетъ быть хорошей хозяйкой, которая въ свое время научилась врно отличать фунты отъ пуда и, въ свое же время, постигла, какъ фунты могутъ замнять намъ цлые пуды, и какъ, наоборотъ, пуды кажутся и идутъ у насъ за фунты. Конечно ничего подобнаго не звала Марья Александровна, да и знать такіе пустяки, по ея аристократическому тону, казалось уже слишкомъ мелочно и ничтожно, — да и къ чему конечно? Былъ же у ней дворецкій Павелъ, который могъ быть и ключницей, и экономкой, была же у ней Маруша, дйствительная ключница и экономка, которая могла, пожалуй, быть и дворецкимъ за мужа, и чмъ хотите. Чего же еще? Достаточно, если Марья Александровна вникнетъ въ хозяйство до того, что велитъ передъ пасхой даже къ себ на половину принести въ охабкахъ страшенныя чашки яицъ и, показывая на нихъ розовымъ пальчикомъ, скажетъ: ‘эти оставить для господъ — для кухни, a эти выкрасить для людей’. Достаточно, если Марья Александровна велитъ привести въ двичью беремъ десять холстовъ и посадитъ съ двками своего петербургскаго человка, чтобы онъ помтилъ эти холсты, несмотря на то, что они раза по три уже вымрены и помчсны самимъ прикащиковъ, и старостой Глахтіонычемъ, и старостихой еофановной-Марьей (такимъ почетнымъ именемъ называлъ ее самъ баринъ Василій Иванычъ. Достаточно, если она посидитъ на балкон и передъ ея глазами сварятъ ей варенье, a она даже попробуетъ его, и узнаетъ, уварилось ли оно. Посл всего этого конечно еще боле — значитъ — достаточно, если Марья Александровна вникаетъ и въ ярмарочныя покупки, велитъ принести ихъ къ себ раза по два, осмотрятъ сперва на видъ, свжо ли все закуплено, даже унизится до того, что понюхаетъ, не пахнетъ ли затхлымъ, — a потомъ ужь и разршвть самую пробу.

Праздники были для моего Васи т дни, въ которые начинались эти пробы барскихъ закусокъ. Пробы эти шли на цлыя недли, пока наконецъ не надодалн всмъ. Василій Иванычъ пробуеть: сыръ просто и съ черносливомъ, икру просто и съ черносливомъ, селедку просто и съ черносливомъ, Марья Александровна пробуетъ свое: миндали, фисташки и постилы, дти дятъ досыта коврижки, изюмъ, черносливъ и сайки. А больше всхъ изъ этой пробы все-таки достается Вас. Пока еще мама возится въ кладовой — онъ тутъ уже словитъ, понесутъ изъ кладовой господамъ на-показъ — онъ опять уже усплъ словить! Василій Иванычъ отщипнетъ ему чего нибудь и скажетъ: ‘на-ко, брать, попробуй. Не ты ли съ отцомъ закупалъ?…’ A потомъ еще и изволитъ прибавить: ‘что, врно, солоно, не по вкусу мое-то, небось, ты вдь сластёна, маменькинъ сынокъ, поди? Ступай-ко, братъ, вонъ лучше къ барын, она теб дастъ чего нибудь этакъ тово… послаще, — тамъ у ней есть’. И Вася отправится на половину Марьи Александровны, и такъ, бестія, разсчетливо и ловко станетъ въ корридор противъ дверей, что барын стоитъ только взглянуть, али позвать кого-нибудь, первый является на глаза Васька. Васька очень твердо зналъ обычаи своей барыни и впередъ уже былъ увренъ въ томъ, что она подзоветъ его къ себ и сунетъ окусочекъ съ своей тарелкой, ей стоить только взглянуть на Ваську, ужь — смотришь — дала непремнно!… Дти барскія — такія же добрыя, какъ баринъ и барыня, особливо когда y нихъ всего много — хотя и терпть не могли Васи, но тоже не утерпятъ и дадутъ: кто огрызочекъ сайки, кто оборвышъ постилы, a кто пожалуй, и фигу! Вс, какъ дань, несутъ Вас свои угощенія, a Вася пожретъ вс жертвоприношенія. A тутъ, смотришь, отецъ толкаетъ гд нибудь въ темномъ уголк, да шепчетъ: ‘на-ко, держи, что-ли, скоре горсть-то’. A тутъ, смотришь, и мама моргаетъ въ двичьей да тоже шепчетъ: ‘на, вотъ, растопырь-ко скоре карманъ’. A тамъ и пошло на цлый годъ Вас угощеніе. Гости-ли прідутъ: ‘подай закуску’, — и Вася опять ужь словилъ въ то время, какъ мама идетъ въ кладовую вынимать. Учитель ли Асафъ приготовляетъ селедку и попроситъ Васю принести луковицу,— смотришь, за услугу, ужь сунулъ ему хвостикъ селедки. Питерскій ли дядюшка ловко разрзываетъ сыры на тонкіе, какъ карты, ломтики, тоже отворачиваетъ Вас на закуску такой кусочекъ, который Вася едва и въ четверть часа успетъ спровадить въ брюхо, чтобъ не видали, нмецкіе ли буттерброты приготовляетъ тятя — и нмецкихъ буттербротовъ сунетъ своему Вас троичку на съденіе!

Сладкая была жизнь у Васи до настоящаго времени, и до того ужь сытная, что временемъ даже было приторно и смотрть на это со стороны. Стоитъ только Вас въ дверь показаться изъ училища, мамынька уже моргаетъ, подзываетъ и шипитъ: ‘не хочешь ли чего закусить? вотъ тутъ въ стол я припасла’. И стоитъ только Вас открыть столовый ящикъ, какъ тамъ ожидаетъ его все. Да хотя бы даже и не было тутъ мамы, такъ сдлайте милость, Вася и безъ указки ея зналъ, что въ стол его ждетъ все, что ему хочется, и даже что ему по вкусу. Вкусъ же Васи, признаться, былъ самый причудливый и прихотливый. Баловство мамы до того изнжило и избаловало сынка, что онъ въ понедльникъ, напримръ, любилъ сладкое, a если бы во вторникъ мамынька предложила сладкаго, онъ уже терпть его не могъ: пожалуй, швырнетъ и подъ столъ,— подавай ему горькаго, точно такъ же, какъ въ среду онъ не любилъ горькаго, a подавай ему кислаго, въ четвертокъ — соленаго, a тамъ ужь и пойдетъ: кислаго съ горькимъ, соленаго съ кислымъ, наконецъ горькаго съ сладкимъ, или прсваго съ соленымъ, и пр. и пр. Да еще бывали иногда и вотъ какія женскія чудеса съ Васей: еслибы, напримръ, мамынька не усала подать тотчасъ, да пошла за чмъ нибудь, по его желанію, на погребъ или въ кладовую — принести сынкy прихоти, то въ это время Вася уже расхачивалъ, и когда принесугь, онъ ни за что сть не ставетъ, разв ужь когда нибудь посл — ужо тамъ, завтра, или пождетъ, не придумаетъ ли его брюхо еще что нибудь этакое новое да оригинальное.

ГЛАВА XII.

Вотъ какъ хорошо, сладко, вкусно и даже приторно-вкусно жилъ Вася у тяти съ мамой въ теченіе десяти лтъ. Мудрая природа, какъ заботливая мать, дала ему вс средства развернуть его физическій вкусъ и понять почти всю сладость нашей разбалованной прихотями жизни. Что же изъ этого должно было выйдти — это можетъ вывести всякій. Вроятне бы всего, Васька, какъ пшеничный купецкій сынокъ, — положимъ, хоть самарскій, — утучнлъ бы и разжирлъ, облнился и бросилъ бы учиться, а потомъ отъ праздности сдлался бы близкимъ ко всевозможному пороку и кончилъ бы обыкновенно тмъ, чмъ оканчиваютъ вс слишкомъ балованные мамынькины сынки, и объ немъ конечно также сказали бы сначала: ‘врно, собака съ жиру бсятся’, а потомъ ужь какъ-то скоро и добавили бы: ‘ну, собак собачья смерть!’ И Васьк моему точно такъ же баринъ закатилъ бы лобъ за блудню, или сослалъ бы на поселеніе за пакости, но ничего похожаго не случилось съ Васькой! Заботливая мать-природа не допустила своего питомца и счастливца ни до чего подобнаго: сберегла она его и отъ собачьяго беснованія, сберегла она его и отъ собачьей смерти, сберегла она его, заботливая, и отъ многаго, что могло бы случиться съ ребенкомъ оброшеннымъ, такъ какъ былъ оброшенъ мой Васъка! Сберегла его заботливая мать-природа для какихъ-то длъ немаловажныхъ. Но какихъ — вотъ этого-то я, читатель, теперь теб и не скажу: читай и дочитывайся, если хочешь.

А теперь я скажу только вотъ что: зачмъ этой мудрой, заботливой природ было разрушать такое сладкое и сытное счастіе ребенка? Зачмъ ему и всю жизнь не сидть было надъ столомъ, удовлетворяющимъ его странной прихоти вкуса? Зачмъ ему и всю жизнь не питаться тмъ, что припасетъ ему заботливая мама? Зачмъ бы ему и всю жизнь такъ безпечно не ходить за птичками съ Сучилкинымъ. или Зудилкивымъ? Зачмъ такъ беззаботно не кататься по горамъ и оврагамъ? Зачмъ бы не остаться Вас тмъ, чмъ онъ есть въ настоящую минуту — питомцемъ и счастливцемъ матери его, русской природы! Нтъ таки! внезапно и круто перевернулась опять жизнь ребенка и пошла своимъ путемъ! А куда? да пока еще и Богъ-знаетъ куда! Изъ описанія и обстоятельствъ, окружающихъ Васю, это будетъ видне. Самый же переворотъ опять только доказываетъ человку одно: что есть высшая сила, которая, не спрашиваясь насъ, все длаетъ по своему, и этимъ учитъ насъ постигать ея могущество, поучаетъ насъ наконецъ тому, что вс ея дянія, какъ бы грозны они для насъ ни казались — благодтельны и для человчества въ обидности, и для человка въ частности, — и этимъ учитъ насъ слпо предаться мудрому руководителю человка — Богу! Все совершается въ человк не само собою, какъ думаютъ многіе, но съ высшаго, сокровенною отъ насъ цлію, испытующаго силу человческаго духа и научающаго насъ терпть и страдать, а можетъ быть, по тяжкомъ испытаніи, я пріуготовятъ вамъ страдальческій внецъ! Да если подробно говорить объ этомъ, такъ наконецъ будешь вчно писать о благ творца къ своему творенію, и все-таки ничего не напишешь и не выведешь, для чего Господь испытываетъ человка и для чего ему насылаетъ иногда тяжкія, а иногда и совершенно невыносимыя страданія и скорби. Ничего пока не скажу теб, мой умный читатель, за что и моего десятилтняго изнженнаго, избалованнаго любимца матери постигло новое испытаніе, которое опять дало ему новый толчокъ и повело его новой дорогой. Зачмъ такъ опредлено: спасти или погубить ребенка, — ничего я не скажу теб, читатель, передъ тобою книга — читай и суди самъ!

А вотъ теб и послдующія событія его маленькой жизни. Теперь въ нихъ ты можешь уже самъ видть кое-что изъ наклонностей моего Васи, изъ тхъ наклонностей, изъ которыхъ впослдствіи можетъ составиться и полный характеръ человка. Изъ этихъ послдующихъ событій Вася оказывается уже совершенно не тмъ, что онъ былъ въ первыхъ главахъ и въ первые годы его маленькой жизни. Взглянемъ на него теперь.

— Вася, ты совсмъ къ намъ не ходишь, шепнетъ иногда Лиденька: — а ты пойдемъ ко мн, посмотри-ка хоть, какіе у меня новыя книжки съ картинками: ‘Живописное Обозрніе’, чернымъ напечатано, да ‘Живописный міръ’ есть, — красками зарисованъ!

Только и пойдетъ Вася для картинокъ, да и то посмотритъ на нихъ такъ вяло, скучно и невнимательно, даже не разговорится объ нихъ съ Лиденькой, даже не разспроситъ ее: что значатъ эти картинки? Словомъ, Вася, какъ самъ огрублъ, такъ и голосъ его огрублъ, даже слова его какъ будто исчезли и ему было неловко заговорить съ своей барышней.

Сегодня и завтра вращаясь между нечесами и неряхами, Вася самъ сталъ уже нечеса и неряха, такъ что мама съ презрніемъ ужь ему говорила: ‘ахъ, ты, растрепа, космачъ!’ Сегодня и завтра вращаясь между уличными оборванцами и фуфлыгами, Вася и самъ сталъ незамтно похожъ на оборванца и фуфлыгу, такъ что сама мама съ презрніемъ говорила ему: ‘вишь опять, сорванецъ, какъ оборвался, какъ грекъ!’ Сегодня и завтра вращаясь между грязными оболтусами Николашками, Вася и самъ сталъ такой же грязный оболтусъ, такъ что мама съ презрніемъ начинала ему говорить: ‘ишь лады-то какія опять, совершенная сталъ свинья!… ‘

Да посл всякаго укора мамы, Вася и самъ началъ чувствовать, что онъ въ самомъ дд какъ будто помахиваетъ на поросенка, да что же вы будете съ нимъ длать, когда и жили-то мы съ нимъ чуть ли не между свиньями!

Вы думаете, Вася не стыдился самъ себя и не краснлъ, когда голосъ его выговаривалъ не такъ нжно, какъ голосъ его барышни, а слова такъ упрямились, что и отъ понукалки не ползли бы съ языка? Нтъ, Вася очень чувствовалъ, что для бесды съ Лиденькой, онъ теперь ужь вовсе не годится.

Сегодня и завтра вращаясь съ этой оравой, называемой училищной челядью, Вася очень чувствовалъ и самъ, что бесда Лиденьки для него, ухарскаго парня, теперь уже слишкомъ тиха и скучна, ея маленькая комнатка дтская до того тсна и душна, что само собою какъ-то не сидится въ ней, такъ и хочется все туда и туда, гд бы все пошире, да попросторне, да поразмашисте, гд можно бы и кувыркаться, и съ опасностью повисть надъ водой на дерев, или съ любопытствомъ заглянуть въ пропасть, и даже свиснуть и подивиться, стоя на обвал, и даже товарищу атакъ ухорски сказать: ‘эхъ, ты, трусишка! дрянвь, братъ, вотъ что, а я-то вотъ ничего!’ или что-то въ род этого. Словомъ, и изъ комнаты, и отъ Лиденьки его подмывало, какъ водой, и въ присутствіи ея, какъ говорится, ему было тошно.

Сколько, напримръ, разъ сама мамынька бранила Васю и за горы и за овраги, сколько разъ самъ тятенька не по-мамынькину журилъ Васю за т же горы и овраги, — и все-таки Вася уйдетъ, да и только!

Да нельзя и нельзя не уйти, если вамъ разсказать откровенно. Первый другъ и пріятель Васи, въ настоящее время, Сидорка Зудилкинъ самъ приходитъ за Васей, самъ отыскиваетъ Васю, хотя бы спрятаннаго въ комнат самой Лиденьки, и самъ же такъ смшно моргнетъ и скажетъ Вас: ‘ну, братъ, клёкъ?’ — ‘Ну, да клёкъ’, отвтитъ Вася: ‘нечего ужь съ тобой, врно длать, пойдемъ ужъ что ли, клёкнемъ.’ И никакъ на утерпитъ Вася, чтобъ не уйдти. Положимъ, по нашему мннію, мннію бы Сидорку Зудилкива и такъ шугнуть, что и своихъ не узнаетъ (какъ говорить иногда тятенька о другихъ-прочихъ, положимъ, хоть о Ваньк рыжемъ, или Матюшк разбойник), да вотъ въ томъ-то и дло, что Зудилкина Сидорку и шугнуть-то было нельзя! Зудилкинъ былъ такой славный, плутоватый степенный мальчишка: придетъ всегда такъ тихо, какъ кошечка: поклонится такъ скромно да вжливо, какъ зайчикъ, заговоритъ такъ обходительно да ласково, какъ двушка, ну, просто чудо, — любуйся только на Зудилкина, — словомъ, это была такая благочестивая бестія, не хуже самаго Ивана Борисыча, продающаго свчи въ старомъ собор. Зудилкинъ такъ всегда скромно подходилъ къ тятеньк и мамыньк, такъ вжливо и обходительно выпрашивался идти съ Васей къ регенту Милованычу, будто бы пть по нотамъ, или къ его коротко знакомому и даже, кажется, еще и родственнику, маляру Щедушину, — учиться рисовать. И вс это было такъ вжливо и убдительно, что тятя съ мамой вразъ говорили: ‘ступайте съ Богомъ, ступайте, Господь съ вами’, даже и вразъ оба думали: ‘да отчего же и не отпустить ребенка къ регенту Милованычу или къ Щедушину маляру? Это дла хорошія, а первое такъ еще и для Господа! Пніе же Вас дло извстное — отчего жь не отпустить?’

Правда, злоумышленный тятя хотлъ было разъ навести справки: вздумалъ было изловить нашихъ молодцовъ, вздумалъ было допросить Зудилкина Сидорку: гд живетъ этотъ ихъ регентъ Милованычъ, къ которому они повадилися ходить такъ часто пть по нотамъ, и какъ зовутъ этого хорошаго человка? Видишь, будто тятя хочетъ сходить и сказать ему ‘свасибо’ за Васю. Но дло въ томъ, что и Зудилкинъ не промахъ: Зудилкинъ тотчасъ смекнулъ, въ чемъ дло, и отвтилъ, что регентъ Милованычъ — регентъ не простой, а онъ дьячокъ изъ самой дальней церкви, и притомъ, говоритъ, ‘фамиліи его я не помню, а живетъ онъ такъ далеко, въ маленькомъ деревянномъ домик съ заваленкой, въ переулочк, какъ идешь изъ улицы вотъ такой-то…» И при этомъ отворотилъ тятеньк такую улицу, какую тятенька, прожившій лтъ пятьдесятъ въ город Сибир, не только не зналъ, но и не слыхивалъ, чтобъ могла быть въ город такая улица, тятенька хотлъ было пустить въ ходъ свою типографію, да что вы будете длать съ Сидоркой Зудилкинымъ: не удалось и этого! Хотя татя и сказалъ: ‘да что вы, ребята, я знаю вдь городъ, какъ собственную свою ладонь, да такой улицы мн что-то не въ домекъ. Это не тутъ ли: какъ вотъ идти мимо каменнаго угольнаго дому Обиралова, изъ Собачьей слободки, и повернуть на право въ Чиновничью улицу, — тутъ есть переулокъ Бестіявовскій?’ Оказалось, что переулокъ не тотъ, и дьячокъ-регентъ тамъ не живетъ. ‘Ну такъ вотъ, говоритъ, не тотъ ли: какъ все идешь, говоритъ, этакъ, по Обжорному ряду, туда къ кладбищу, такъ вонъ на лво тутъ есть узкій проходъ въ улицу Дворянскую?’ Оказалось, что это совсмъ не тутъ! ‘Ну, такъ вотъ не это ли: какъ повернешь отъ церкви Пятницы-Праскевы къ Паранькину кабачку, тутъ налво, въ Мордоплюевой улиц, есть домъ купца Широкобородова, съ зелеными воротами: не у него ли на задахъ живетъ дьячокъ?’ Оказалось, что тамъ вовсе никакихъ зеленыхъ воротъ и не бывало! И Павелъ Кузьмичъ, разведши руками и подивившись такому чуду, что онъ такой хитрой улицы не знаетъ, опять-таки отпускалъ Васю съ славнымъ мальчикомъ Сидоркой Зудилкивымъ къ дьячку Милованычу — пть по нотамъ.

А смотришь, наши пвцы уже закатились куда нибудь и еще подальше: въ оврагъ, напримръ, для истребленія лягушекъ, или въ Сибирку покупаться подъ мельницей, въ шуму, словомъ, какъ можно поближе къ вод, — на мста самыя пріятныя утятамъ и дтямъ. А смотришь, наши пвцы очутились на острову Матери-Игуменьи, въ полую воду перемахнули на аршинной лодчонк. Правда, умерла бы отъ страху мама, еслибъ она видла это водяное путешествіе, вотъ ужь спустилъ бы шкуру дудкой тятя, еслибъ онъ услыхалъ о такомъ пніи у регента Милованычи! Но тятя съ мамой и не подозрвали ничего подобнаго. Ну, и значитъ все это ничего! Да и самый первый пріятель и закадычный другъ Васи, Зудилкинъ, и тотъ такъ отзывался объ объ этомъ дл: ‘что это все ничего. Царь-рка, говоритъ, что? просто трынь-трава, щавель да дудки, пустошь чепыжина!’ Сидорка даннымъ давно чувствовалъ, что Царь-рку перемахнуть, это ему плевое дло, да и не плевое дло, а просто — тьфу! И самъ Вася, подзуженный пріятелемъ и ободренный Сидоркой Зудилкинывъ, тоже ужь, кажется, не совемъ трусилъ. Занялся было у Васи духъ, когда онъ въ первый разъ садился въ лодку, а какъ прокатили они вдоль и поперекъ разика два-три — такъ теперь ему ршительно все равно, что у мамыньки и колыбели, что съ Зудилкинымъ на рк въ половодье, — ршительно и въ усъ не дуютъ никому. Катаются, да поютъ складно и безъ нотъ, и безъ регента Милованыча!

Въ этомъ мст читатель можетъ дойти опять до заключеніи такого, что изъ повсы Васьки врно выйдетъ будущій негодяй. Окормленный, избалованный, оброшенный, загрязненный и физически и нравственно, онъ уже длаетъ смлый шагъ къ озорству, смло идетъ на крупныя шалости, гд сама жизнь его въ опасности. И конечно, подъ вліяніемъ своихъ учителей-пьяницъ и товарищей-лгуновъ и маленькихъ плутовъ въ своемъ род, онъ пойдетъ уже смло по этому новому, указанному ему пути?

Да и что можетъ сохраниться въ душ ребенка изъ того прекраснаго, чмъ его надлила щедрая его мать природа? Гд то пророчество баушки-повитушки Самосонихи, что онъ будетъ счастливъ? Гд, наконецъ, тотъ большой крестъ, которымъ она перекрестила его, вступающаго въ этотъ омутъ жизни? Кажется, ужь не далекъ отъ гибели? Стоитъ Васька надъ пропастію, — шагъ одинъ, и вотъ уже нтъ смлаго Васи! Стоитъ онъ надъ бездной, — скользокъ одинъ ноги, и на водной пучин нтъ его слда! Плыветъ онъ въ своей раковинк, и гд же? — надъ самой Царемъ-ркой! и когда же? — въ полыя ея воды! одно дуновеніе втерка — и нтъ ни раковины, ни моего бдокура Васьки!

Нтъ, мой снисходительный читатель! Сходило ему съ рукъ катанье на бшеной барской тройк, авось сойдетъ и это все съ рукъ долой? Авось и на бшеныхъ волнахъ царскихъ, такъ же какъ на бшеной тройк барской, прокатится онъ благополучно! Заботливая его няня и мать — природа — сама хранитъ его заботливе, нежели неусыпно-строгое око отца, нежели суетливо-безтолковый надзоръ матери. Все, все пройдетъ мимо.

Казалось бы, вотъ это еще важне, что онъ съ удовольствіемъ смотритъ и на пьянство, и со смлостью идетъ воровать барскій табакъ, для дяди, но изъ этого пока еще нтъ ничего: и воровать онъ идетъ съ охотой только изъ угожденія къ дяденьк, и на пьянство своихъ учителей смотритъ съ удовольствіемъ только потому, что его длаютъ его учителя! Они были его наставники, и поступки эти онъ слдилъ, какъ поступки своихъ наставниковъ: онъ вдь, пожалуй, и самъ готовъ бы выпить, если и этому его научатъ — его же наставники! Но былъ ли самъ онъ душевно-растлнъ до такой степени? было ли у него внутреннее побужденіе къ воровству, къ пьянству или къ другимъ сильнымъ порокамъ? О, это еще разршится не скоро. Да и на вопросъ этотъ, — пока ребенку не боле десяти лтъ, — впередъ отвчать еще трудно. Даже при вопрос: вплотился-ли, слился-ли онъ безусловно съ тмъ міромъ, въ которомъ онъ вращался? любилъ-ли онъ своихъ короткихъ товарищей и друзей? бросался-ли онъ на рку, въ омута, въ овраги, потому что бросался туда его духъ, и ему этого безусловно хотлось? — и на это все теперь отвчать еще пока очень трудно! Скоре, мн кажется, ко всему этому влекло его товарищество и приманка товарищеской вольной жизни, или еще боле понукала его къ этому пустота и безъинтересность его крайне грязной, пошлой и отвратительной домашней жизни. Вотъ что влекло его вонъ изъ дому, и отъ кого же?— отъ отца и матери, — да, да, отъ отца и матери! Духъ неустрашимости и истиннаго геройства въ ребенк не могъ быть развитъ, когда онъ еще боялся прута, плетки, лшаго, домоваго и наконецъ даже своего барина, или буточника, пришедшаго за змемъ. Отчаянія, съ которымъ иногда бросается человкъ въ опасности, Вася не только не понималъ, а даже и не подозрвалъ, что есть оно на свт! И выходитъ, что Вася рзвый смотрлъ на все на это своими дтскими глазами, и если шалилъ отчаянно, то не потому, что духъ его отчаянно уже шалилъ, а просто: шалилось такъ — само, какъ и многое въ дтяхъ длается такъ, то есть ршительно безъ основанія и безъ причинъ, собственно изъ побужденій постороннихъ, часто, часто вынуждающихъ изъ ребенка поступки, противные его вол. Звалъ же Зудилкинъ на Сибирку? Прыгалъ же Зудилкинъ съ плотины въ омутъ и мельницы подъ вершникъ?— ну, почему же не прыгнутъ и Вас?— стыдно же и ему отставать отъ товарища! А если, напримръ, Зудилкинъ становился надъ пропастью, заглядывалъ въ нее смло и свисталъ, такъ почему же не встать надъ пропастью и Вас? Почему же учителю своему Зудилкину не показать, что мы тоже люди смлые и временемъ молодцы! Хотя, признаться, и самимъ намъ страшновато еще, да почему же не похвастаться передъ товарищемъ храбростью? — Ужь что ддя насъ съ Васе! было страшне Царя-рки, однако когда Зудилкинъ сказалъ презрительно: ‘эхъ, ты, трусишко, больше ничего!’ то посмотрли бы вы, какъ мы съ Васей храбро прыгнули въ раковинку-лодку. Внутренно-то и очень-таки было боязно — чуть-чуть было не закричалось, ‘ухъ!’ ну, а по вншности передъ Зудилкинымъ все таки вышло очень храбро. Отчего же посл того не спрятать, напримръ, храбро хоть подштофъ?— это дло полезное для учителей. Отчего жь, напримръ, не слямзить у Юбочкина хоть табачку на трубочку? — это дло угодное для петербургскаго дяденьки. Отчего же не устроить и еще какую нибудь штуку, когда ее велитъ устроить, положимъ, хоть добрый учитель Асафъ? ничего, можно, и для него можно устроить какую хочешь мерзость, особенно когда онъ еще скажетъ съ просьбой: ‘пожалуйста ужь, Вася, половче обработай’. Ну, и обработаетъ Вася, ловко обработаетъ. Ничего! можно, все можно: хоть за Оришкой сходить, и то можно, — просятъ. Учитель проситъ, — значитъ, изволь!

Но были за то минуты, которыя выказывали Васю всего, и въ эти минуты онъ вовсе не былъ похожъ на то, чмъ описанъ мой Вася во всхъ этихъ разсказахъ! И что такое въ сущности мой Вася, отршенный отъ всякаго посторонняго и вншняго вліянія,— то я, пожалуй, сейчасъ представлю теб, читатель. И какъ сильно было это, обхватывающее его грязью, вліяніе, и какъ мой милый ребенокъ тосковалъ своею прекрасною душою, подъ этимъ грязнымъ и порочнымъ вліяніемъ, это видно будетъ изъ слдующаго случая. Вотъ онъ,

Были святки. Святки тогдашняго времени, особенно въ провинціи, проводились гораздо размашисте, нежели теперь. Неумолкаемая псня затягивается отъ обдни перваго дня рождества, и растечется, и хватитъ она, широкая, раскатистая и неусыпная, пожалуй, и за крещенье туда на недлю! Съ сочельникa еще задумываютъ Ташка и Мирошка, какъ бы половче выворотить бараньи свои полушубки въ медвдя, и очень ужь жалютъ о томъ, что коротки барскіе полушубки, не закрываютъ они всего человческаго тла, не выходитъ и изъ двухъ порядочнаго Мишки, Мишутки, или Михайлы Иваныча косолапаго. Полинька кисейная тоже ужь начала шить себ костюмъ маркизы, съ какими-то греческими панталонцами да тирольской курточкой и съ такимъ поигапнымъ хохломъ на голов, что сама бабушка Чудиха, и та, смотря на костюмъ Полиньки маркизы, покачала головой, да сказала ршительно: ‘ну братъ-двка, какой ты хохолъ-то себ возстановила на голову, ай-ай! поди, я чай, барыни никогда и не хаживали въ такихъ хохлахъ?’ — Все это ничего не значило, и замчанія Чудихи-баушки ршительно остались безъ вниманія! Самъ петербургскій человкъ, давно отростившій себ испаньолку, досталъ ужь испанскій плащъ и готовился подъ новый годъ нарядиться испанцемъ. Онъ, для украшенія, выдернулъ даже пять отличныхъ зеленыхъ перьевъ изъ хвоста Антошки долговязаго, который уже, за старостію лтъ, готовился въ имянинный Васинъ пирогъ. Петербургскій человкъ уже семь разъ перемвилъ струны на своей гитар, такъ много было имъ работы во время этихъ святокъ, при похоронахъ золота, гд Полинька-маркиза такъ нестерпимо визжала своимъ подпилкомъ-голоскомъ, что самъ петербургскій человкъ сказалъ ей любезность такого сорта: ‘у васъ, Полина Кувырдаковна, такой сердце-пронзительный голосокъ, что васъ можно бы, пожалуй, въ оперу въ Питеръ, въ итальянскую труппу заключить’. Добродтельный учитель Асафъ шилъ себ такіе страшенные колпаки, какихъ даже не носили никогда никакія войска и на дикихъ островахъ. Молодой кучеръ Философъ шилъ уже себ изъ лыкъ даже никому неизвстный нарядъ, — и впередъ уже, передъ всми, примривалъ степенную сдую свою кудельную бороду, о значеніи которой еще кто-то у насъ написалъ такое важное разсужденіе, поваренокъ Моська уже заготовлялъ и устроивалъ себ изъ ухвата такіе рога, какихъ, мн кажется, никогда не носилъ и самъ, его мрачность король Веельзевулъ, не только его подданный поваренокъ, чорть-судомойка. Барскій даренный кокошникъ тетушки Лепестиньи еще въ сочельникъ примривался на Левушку-балагура, a кокошникъ оказался тогда же въ пору, какъ нельзя лучше. Маруша старинное свое щегольское платье передала Анхимычу нарядиться старой барышней, a Іониха свой подвнечный сарафанъ напялила на ослопину-Николашку, и хотя этотъ сарафанъ повсился на Николашк, какъ флагъ на шест, изъ подъ котораго выглядывали сапоги со штанами, но все-таки ослопина-Николашка представлялъ въ этомъ сарафан цломудренную и стыдливую крестьянскую двушку, съ усами, a усы закрывалъ платкомъ, — что къ его стыдливости очень шло. Филатка-шебарша заливался на рожк по всей Дворянской улиц: прокурорскій музыкантъ едюшп Пискунокъ чрезвычайно чувствительно подъигрывалъ ему на скрипиц и со слезами свертывалъ голову на лвую сторон, къ инструменту, извстный уже намъ казачокъ Прошка, хотя и не совсмъ толково, но разыгрывалъ уже на гармоник, какъ Ванька Таньку погубилъ, знаменитый торбанистъ адей Болдыревъ чрезвычайно бойко отхватывалъ какое-то свое собственное сочиненіе, Философка, бросивши шить облаченіе, лихо закатывалъ на мороз ‘Комаринскаго съ барыней’ на балалайк, Моська съ рогами растилался въ присядку по морозному тротуару, a гужедъ Микишка-форейторъ откалывалъ предъ ними трепака на самомъ перекрестк. Двки бгали въ запуски и ложились на спину въ пушистый снгъ, какъ въ перину, a молодые парни сказывали имъ на перекресткахъ, какъ ихъ зовутъ, или вмст съ двками разсматривали выложенный на снгу отпечатокъ спины и прочаго тла. Таинственныя гаданья во тни и получу мсяца, бготня въ запуски съ зеркаломъ и птухами, подслушиваніе подъ окнами, бготня въ баню, къ погребамъ и церкви, плясаніе отъ самаго трескучаго мороза, — все это вмст длало самую шумную и веселую суматоху.

Наконецъ вотъ и петербургскій человкъ, какъ легкій испанецъ, стоящій на запяткахъ за маркизой-Полинькой и прочими двушками, тоже наряженными и замаскированными, кто королевой, a кто и офицеромъ, кто старой барыней въ кофт, a кто и казачкомъ въ полуфрак, — вс похали уже куда-то на вечеръ, или на балъ играть свои святки, танцовать свою кадриль, пть подблюдныя псни, играть въ фантики, и хоронить золото. Моська, Никишка, Философка и Фетинья Роговна съ двумя прачками, превращенными въ гусаровъ съ страшными усищами, побжали къ сосдямъ проплясать удалую, которую и начали прямо отъ воротъ въ присядку по тротуару. Сапожникъ Асафъ съ прокурорскими лакеями, составивши цлыя кадрили масокъ тоже отправились по знакомству. Главное украшеніе ихъ, составленное по проэкту учителя Асафа, заключалось въ колпакахъ и бумажныхъ густыхъ эполетахъ, съ золотыми звздами на грудяхъ. Сама Аксютка-долговязая, и та уже попалась въ какую-то компанію и туда же была закружена въ общій омутъ веселости и игрищь. Вся синяя бумага была украдена у Маруши самимъ Васей, и вся изрзалась и ушла на кивера, эполеты, ленты и даже на маски, представляющія черныхъ и синихъ чертей. Два пучка мочалъ, присланные прикащикомъ Лупычемъ изъ деревни, давно уже выхватилъ Вася изъ амбара у тятеньки и переправилъ на парики, бороды и даже на офицерскія эполеты, всю куделю тетушки Лепестиньи переворовалъ Ванька-скотъ и передалъ на почетныя купецкія бороды Философк-молодому кучеру и Микишк-форрейтору, — словомъ, все было сильно затронуто за живое, и такой сдлался общій гвалтъ, суматоха, веселіе, плясъ, такой отчаянный хохотъ, такія взрывы и залпы жеребячьяго гоготанья, что сама Маруша, недолюбливающая молодаго бснованія, самыя почтенныя старушонки въ дом, Іониха и баушка Чудиха, самъ свирпообразный Павель Кузьмичъ, и т совали свои носа туда же, и т смотрли, какъ отхватываютъ въ присядку Моська съ рогами, или Тишка съ архирейской бородой, пляшущій даже лихо на спин, или вертящійся на брюх, какъ карусель, вытянувши кверху руки и ноги, на подобіе носилокъ для кирпичей. Самыя почетныя личности Людодовской дворни, словомъ, старшины этого недворянскаго собранія, и т оставались довольны, очень довольны святками этого веселаго года. Точно будто все сговорилось отхватывать ршительно напропалую, даже незамтно было и сильнаго выстанавливанія фонарей подъ глазомъ, или ужь слишкомъ азартныхъ потасовокъ, какія иногда вдь случаются, пожалуй, и въ благородномъ собраніи, положимъ, хоть въ город Буль-буль, не только ужь еще между членами Людодовской дворни. Самые недозрлые недоростки казачки, Трошка и Мирошка, несмотря на то, что имъ строжайше было запрещено отлучаться изъ лакейской и караулить, кто придетъ, и т сильно начали побгивать взапуски черезъ дворъ, и зорко разсматривать: что и гд, и какъ отхватываютъ настоящіе ловкіе плясуны? Самыя маленькія двчонки, Пишка и Манешка, и т выкроили себ изъ тряпочекъ какіе-то небывалые головные уборы, да насадивши въ голов куриныхъ перьевъ, пляшутъ одна передъ другой, самые маленькіе, Васька и Ванька-скотъ, и т вмсто блиновъ вырзали уже себ изъ синей бумаги харицы, напялили ихъ на рожицы, и тоже съ хохотомъ пляшутъ однимъ передъ другимъ.

Были минуты, въ которыя Вася съ охотою просился у мамы, чтобы она его отпустила съ наряженными, но мама ршительно и сурово отвтила, что это все глупости, что онъ малъ еще и ничего не смыслитъ въ наряжанье, и что, наконецъ, вс пьяные, и его задавятъ, или потеряютъ, или замерзнетъ онъ наконецъ,— вотъ в только! Ну, словомъ, выставила такіе материнскіе сердечные доводы, по которымъ Вася и самъ тотчасъ замтилъ, что онъ дйствительно еще маленькій и ршительно не выйдетъ такъ размашисто игривъ ни чортомъ, ни медвдемъ, ни мельникомъ-колдуномъ, ничмъ, ни даже испанцемъ, или паяцомъ!

A съ этимъ скучнымъ убжденіемъ, что онъ еще маленькій. что онъ еще не уметъ играть съ большими въ ихъ большія игры и что большіе еще никуда его съ собой ни принимаютъ, Вася кое-какъ допраздновалъ до новаго года своя дтскія святки. Читателю нашему уже извстно, что новый годъ для моего Васи былъ праздникомъ самымъ большимъ, потому что въ этотъ праздникъ праздновали всегда день ангела Васи. Въ настоящую зиму баушка Іоновна такъ что-то захилла, что и совсмъ не сбродила къ обденк съ своимъ дорогимъ имянинникомъ Развасюрынькой. A когда, на этомъ основаніи, Вася уперся и совсмъ было не хотлъ идти одинъ къ обдн, то мама прогнала его къ обдн одного насильно и чуть ли еще не дала ему понюхать двухвостку. Какъ видите, день Васиныхъ именинъ начался вовсе не такъ торжественно, какъ должны бы начаться Васины именины. Само собою разумется, отъ дурнаго предобденнаго расположенія духа, и обдня у Васи вышла уже какъ-то не по немъ: и тсно, и жарко, и сдавили его, и стснвли его, и стерли его, и еще кто-то изъ истыхъ богомольцевъ сунулъ его локтемъ въ шею или голову и набожно закричалъ: ‘куда эта челядь лазитъ въ этакую тсноту, шутъ васъ подери, шутята, молиться-то вовсе не даете!’ Правда, что къ обду Вася почувствовалъ было всю великость своего праздника и веселія: два кума бесдовали со штофомъ ‘минеича’ около имениннаго пирога, и такъ уже дружелюбно бесдовали, что петербургскій кумъ воткнулъ въ именниный пирогъ свой локоть, мама что-то задорно начала толковать съ Іоновной въ сторонк, самъ Вася сильно уже закусывалъ свой курникъ и даже былъ въ такомъ азарт, что перекусывалъ самое жесткое мясо Антошки-долговязаго, который — покойникъ, не тмъ будь помянутъ, — въ послдній годъ своей стариковской жизни никуда ужь не годился и былъ самой мамой присужденъ на ршительное съденіе въ Васины именины. Іоновна хотла была разсказать Вас о какой-то замчательной дуэли покойника Антошки-долговязаго, но разговоръ кумовей ршительно заглушилъ ея рчь, Кумовья должно быть толковали о политик, потому что оба выходили изъ себя, оба кричали и спорили на пропалую. А поэтому и кончилось вс тмъ, что Іоновна заключила свою рчь только вздохомъ, а Вася, ужь будто кстати вздохнувши за ней, подумалъ: ‘вотъ я какой молодецъ — и Антошку перекусываю пополамъ, а вдь какой былъ славный птухъ! ихъ, какъ бывало дрался: клочья только летло!’ И Вася за этимъ такъ дернулъ зубами антошкину ногу, что отъ разопрлой старой ноги Антошки опять полетло клочье. Но, и пообдавши по именинному, навшись ршительно такъ плотно, какъ на русское заговнье, Вася почувствовалъ, что и въ этомъ тоже немного веселья. Повозившись посл обда съ казачками Трошкой и Мирошкой, для сваренія желудка (какъ говоритъ петербургскій человкъ), Вася замтилъ, что и тутъ онъ усталъ и запыхался страшно: потому что повозиться съ Трошкой и Мирошкой, которыхъ мама изъ скромности ужь называла жеребчиками, это не то, что повозиться съ Анулькой царицей-саской, тутъ дйствительно можно было и устать, и очень еще. Окончивъ возню, Вася-именинникъ пошелъ было на праздничную Дворянскую улицу прогуляться, но и тамъ было почти то же, что и дома, вс нескладно поетъ, оретъ, воетъ и ругается пьяно и отвратительно, тамъ что порядочные люди ужь и нейдутъ туда смотрть на праздничную Дворянскую улицу. Пошелъ было Вася потшить себя на кулачный бой, — но тамъ, какъ видно, для новаго года, вышли стна на стну такое варлаганьё, что казалось ему, его, Васю, такъ пожалуй пополамъ и перешибутъ! Пошатался Вася съ Оленькой Почечкинымъ на его славной ледяной гор, но и это наконецъ не новость — и это какъ-то скоро ему надоло! Пошалилъ и попрыгалъ на улиц, на чужія сани сзади, и кто отозвалось больно, потому что какой-то лихой кучеръ-собака на-отмашь такъ вытянулъ имянинника, вдоль спины, арапникомъ, что половина улицы мальчишекъ завизжало! ‘э-эхъ, какъ! вотъ такъ разъ! Именинника-то какъ поздравилъ! Лихо, шельма!’

Прежніе Васины пріятели, Ванька рыжій и Матюшка разбойникъ, только притворяющіеся младенцами, и для легкости только иногда ходящіе безъ штанишекъ, но въ сущности уже порядочные болобаны, имющіе лтъ по пятнадцати, въ настоящемъ году и въ особенности въ этотъ первый его день, были что-то особенно скромны и смиренно сидли у воротъ съ двками, одинъ съ балалайкой, другой съ-какими-то жидовскими кастаньетками, сдланными домашнимъ образомъ, по топорному. Вася подошелъ было и повертлся около нихъ, но и изъ этого ничего не вышло путнаго: разговоръ Матюшки и Ваньки съ двками Вас какъ-то не понравился, потому что разговоръ этотъ шелъ уже намеками и былъ во вкус Матошки. Отъ Матюшка и заворотныхъ двокъ, съ стыдливыми ухмыляніями, Вася, соскучившись, убжалъ было къ закадычному своему другу, Сучилкину, но и такъ невпопадъ: и тамъ тетка сказала: ‘ушелъ, батюшка, съ утра еще ушелъ, врно праздничекъ Божій смотрть: поди, я чай, люминацію тоже зажгутъ ужо, до ночи теперича не дождешься его’. Оттуда Вася махнулъ было и къ Зудилкину, но на бду и того не оказалось дома. Исходивши везд, Вася, какъ религіозный человкъ, заползъ было куда-то на колокольню, къ вечерн, но оказалось, что и тамъ скучно было спасаться одному — ‘идти ужь врно домой, нечего больше?’ — в Вася пошелъ домой.

Утомленный , съ мокрымъ подоломъ и насыпанными полными снгомъ сапогами, представился онъ мам, и выслушалъ отъ нея самую зврообразную ругачку, врно для дня своего ангела. И за дло теб, мой бдный Вася: поутру передъ обдней досталось теб за обдню, а вечеромъ посл вечерни — за вечерню! Знай за то нашихъ, — мы родители!

Усвшись въ уголокъ, въ чулан, Вася задумалъ было посидть смирно, но страшная напала скука.

Въ застольной, въ это время, отъ многонародія загудлъ уже тотъ безсвязный, тяжелый гулъ невнятный, сквозь котораго прорзывается еще то внезапное взвизгиванье, то вскрикиванье. то свистъ и лай собачій — и все это смшявается и сливается еще съ балалайкой Философки, съ псней Фетиньи Роговны, съ гармошкой прокурорскаго казачка Прошки (пришедшаго потшить Аксютку-долговязую), съ храпомъ на палатяхъ бардадыма, со скрипомъ морозной двери, съ пляской казачка Мирошки, съ шептаньемъ въ углy прачекъ, съ бормотаньемъ въ другомъ углу старухъ, и наконецъ съ копотью, гарью, чадомъ людской и съ тяжелымъ запахомъ тютюна и махорки!

Очнувшись и вспомнивши, что ребятишки никогда не сидятъ такими недвигами, Вася живо вскочилъ и принялся за дло. Сперва онъ заставилъ послужить немного передъ собой стараго мопса (а давно ужь онъ не заставлялъ служить мопса) — оказалось, что и мопсъ его не занимаетъ, заставилъ Вася прыгать черезъ руку Ваську-кота,— ну это повеселе, вовсе-таки не такъ, какъ бывало въ старые годы. Подозвалъ было Вася къ себ тятенькинова Ептушку — проэкзаменовать его въ томъ: знаетъ ли этотъ когда-то ловкій песъ церковную азбуку до буквы есть?— оказалось, что знаетъ отлично, удивительно твердо,— такъ шельма и гамкаетъ ломти съ носу, какъ самый ужь ученый, патентованный кобель, съ дипломомъ. Но и здсь Вася остановился и задумался на третьемъ ломт: — ‘а что, какъ опять огрызнется за это мама, если Ептушка проглотитъ у меня весь коровай, вдь она меня за это опять заругаетъ: зачмъ скормилъ собак хлбъ?’ И Вася, убдившись въ этомъ окончательно, принялся за другія игры, игры невинныя.

Для разнообразія своихъ занятій онъ, напримръ, раздвинулъ раза два-три гармонику и даже наклонилъ набокъ голову, чтобъ вслушаться внимательно въ ея гармоническіе, стройные звуки. Раздражающіе мдные звуки сильно подйствовали на расположенные уже къ чему-то грустному нервы, такъ что отъ гармоніи Вас сдлалось какъ-то еще скучне. Вася перебрался въ сосдній чуланъ и по старой привычк наклонилъ свою невеселую голову въ колни Іововны. Старухи въ это время важно разсуждали о политик, то есть о политик не широкихъ европейскихъ дворовъ, куда имъ!… a просто о политик Людодовскаго двора, да еще, кажется, задняго, гд жилъ одинъ только порядочный человкъ Артамонъ Артамонычъ Пентюкъ.—‘Что ты, мой сизенькій голубчикъ?’ спросила Іоновна, пріостанавливаясь махать руками о политик. Вася пожаловался на скуку. Іоновна тотчасъ бросила политику и разсказала ему самую волшебную сказку. Но Богъ знаетъ, что творилось въ этотъ день съ Васей: и самая сказка, какъ она ни была волшебна и привлекательна, и та въ этотъ вечеръ показалась не такъ уже заманчива, какъ слышалъ ее Вася когда-то въ первый разъ, въ старые годы. Отъ волшебной сказки баушки Іоновны, Вася перешелъ къ молодой своей кошечк Кисурнаичк, но и отъ этого не развеселился нисколько. Сколько молодая Кисурнайка ни тыкала свою мордочку въ лицо Васи, какъ будто цалуясь, сколько молодая Кисурнайка ни щурила передъ нимъ кокетливыхъ и соблазнительныхъ ужимокъ, ничто не веселило Васю — будто ужь для него ршительно все равно: длаетъ или не длаетъ ему свои соблазнительные глазки молодая Кисурнайка. Только и ожилъ было и встрепенулся Вася въ то мгновеніе, когда къ нему нахлынула цлая орава полупьяныхъ, полудикихъ, полураздтыхъ и полугрязныхъ масокъ. Но это было не долго. Маски поорали, поплясали, покривлялись, повыпили, подурачились и схлынули изъ избы такой же гурьбой, какъ и пришли. Вася рзво проводилъ ихъ на улицу, проскакалъ за ними до угла на одной ног, но суровый русскій морозъ и тутъ помшалъ наслажденію Васи: онъ грозно сталъ пощипывать шалуна за уши и за руки. Оставалось дать стрекача въ избу и отогрть руки въ печурк. Вася такъ и сдлалъ. Въ взбшенной, закопченой, посл шуму и гаму, еще страшне была ужасная тишина! На стол чуть мелькалъ сальный огарышко. Сильно хватившій, по праздничному, Ларивовычъ толковалъ что-то о Европеи баушк Чудих. Форейторъ Никишка нескладно визжалъ какую-то псню, Іоновна, пожаловавшись на спину передъ ненастьемъ, улеглась уже ршительно на печь, дв собаки огрызались подъ столомъ и возились съ костью, въ сняхъ громко звалъ котъ Васька, неудавленный и до сихъ поръ, собственно потому, что онъ носилъ названіе кота-дворецкаго. Кота-дворецкаго, несмотря на то, что онъ былъ такъ же старъ, какъ и Антошка-долговязый, мама не присудила еще на жаркое, потому что кошекъ у насъ пока не дятъ, какъ и лягушекъ, a котовъ и вовсе не жарятъ! Жарятъ у насъ скотовъ, a не котовъ, коты же могутъ получать и свободу, и жить себ покойно до глубокой старости и смерти, которую пошлетъ имъ Богъ, a не человкъ. Смотря на все это, Вас и здсь показалось мертво и безжизненно, и Вася еще разъ попробовалъ выпрыгнуть на вольный дворъ.

Но что же веселаго для ребенка и на этомъ просторномъ и вольномъ двор? — Все та же горитъ ночь, ярая какъ серебро. Все тотъ же вчный мсяцъ стоитъ по середин яснаго неба и какомъ-то очарованномъ кругу. Мсяцъ и кружокъ Вася ужь тоже видалъ. Что же тутъ веселаго и новаго? Все т-жь сверкають и прядаютъ злобно-яркія звзды и все та-жь вчная синева небеснаго колпака. Все тотъ же прежній, серебряный снгъ нахлобучиваетъ крыши, и какими-то мховыми шапками, точно на лобъ, надвинулся на амбары, все т-жь свтлые алмазы его брызжутъ по земл. Все такъ же скрипитъ пшеходъ по тротуару и визжитъ по дорог полозъ. Небо и земля точно застыли, самыя собаки словно замерзли и ихъ не слыхать.

Вася прыгнулъ на улицу.

И тамъ все та жь морозная тишь. Было уже поздно, и самъ широко-размашистый святочный гулъ улегся уже спасть съ гуляками. Сама широкая Дворянская улица тиха и пустынна. Вдали туманъ, и сверкаетъ, какъ сталь полированная, дорога. Съ этой стороны бгутъ въ однхъ рубашкахъ какіе-то паяцъ и монахиней, тамъ вдали какой-то гуляка безобразно реветъ свою одинокую псню, тутъ борзо опять провизжали сани и проревлъ возокъ. И затмъ напустилась опять на городъ поздняя полуношная тишина! — Вася прискакнулъ еще разъ-другой на одной ног , a морозъ сердитый опять уже хватилъ бднаго мальчишку за ухо. ‘Право, невесело и здсь’,— подумалъ Вася и рысью пустился бжать въ пріють свой отъ скуки, и, лакейскую. Но и лакейская, какъ на зло, не смотрла сегодня нисколько по-праздничному. Барыня съ корнетомъ ухали въ маскарадъ, a за ними и петербургскій человкъ со всми затями, подкаретной и кутежами. Василій Иванычъ отправился тоже въ гости со старшими дтьми, a за ними и Асафъ съ однимъ изъ казачковъ. Темно горла свча въ лакейской, даже накрылась какой-то шапкой, чтобы спокойне ей подремать. Грошка спалъ съ разинутымъ ртомъ на лар и насвистывалъ себ носомъ, на свобод, какую-то очень молодую, залихватскую увертюру. Антоновка тыкалъ въ свчу спичкой и длалъ изъ нея граненую колонну, по которой стекало сало. Неосвщенная барская зала казалась теперь какой-то тьмой кромшной. Изъ двичьей разносилась визглавая псня.

Автономка, чтобы потшить себя и Васю въ мертвой скук, устроилъ было потшную штуку: связалъ ноги Трошк, засунулъ ему въ отворенный ротъ сальный огарокъ и закричалъ громко: ‘Трошка , баринъ спрашиваетъ!’ Но эта потшная штука мало потшила Васю, потому что Трошка, вскочивши, по барскому приказанію, со связанными ногами, ринулся съ ларя объ полъ со всего размаху, и хотя сълъ, для потха Васи, сунутый ему въ ротъ Автономной огарокъ: но, какъ видно, съ испугу такъ разрюмился, что Автономка съ часъ не могъ его образумить и привести въ сознаніе.

Вася отъ этой потхи переправился въ двичью, сквозь темные, какъ подземные переходы, корридоры, — и такъ все тоже тожь, что и сегодня, и завтра, и вчера! Тамъ Пишка и Манешка, согнутыя кренделями, тоже сопли на лар, прочія двчонки, исключая Аксютки-долговязой, тоже шипли по угламъ, или, заползши въ темные свой закоулки подъ лстницы, спали какъ попало, всякая по своему вкусу, кто какъ yмлъ. Полинька-кисейная, взивзгивающая свою безконечную псню, какъ подпилокъ, немилосердно жгла бумагу и, приставляя ее къ стн, съ любопытствомъ разсматривала, что ей выходитъ: гробъ или женихъ? — Вася скучно подошелъ къ столу. Полинька, думая съ нимъ посовтоваться, спросила его, на что вышла похожа ея безобразная каракуля — остатокъ жженной бумаги? но Вася отвтнлъ ршительно: ‘не знаю я’.—‘И тутъ видно не праздникъ?’ думалъ онъ. Позвнувши разъ-другой, Вася, забывчивый на ругачки, подошелъ было къ мам. Мама тутъ же, для благочинія двичьей, мрачно и сонно сидла въ углу и кропала какой-то празднично-неважный чулокъ отъ скуки. По старой привычк, Вася преклонилъ было голову на грудь мамы, но въ то мгновеніе, какъ бдный ребенокъ только еще задумалъ: ‘вотъ гд врно всего веселе’, — въ то мгновеніе мама, все постарому, опять свирпо зарычала: ‘ну, что слоняешься изъ угла въ уголъ, неволя что ли? Ступай-ко, лягъ, да спи, не болтайся! Экая неволя человку! господа что ли приказали дожидаться?— какъ слонъ!’ — ‘Только все ругается’, подумалъ Вася какъ-то безотрадно и тяжело, и, не сказавши ни слова, отшатнулся отъ мамы въ сторону, и пошелъ наконецъ черезъ темныя подземелья барскаго дому, заглянуть еще въ одинъ уголокъ: что длается въ дтской?

Въ дтской Антониха для порядка храпла во всю ивановскую, на лежанк, Акулина засыпала въ растяжку на стол. Въ кроваткахъ давно покоились маленькіе барчаты, a возл кроватокъ давнымъ-давно со всхъ концовъ шипли нянька и кормилица. И во всей дтской не спало только единственное существо, которое, по странной прихоти воображенія, зорко смотрло въ самую яркую точку горящей свчи, облокотившись локтями на книгу. Это смотрящее въ яркую свчу существо была Лиденька.

Вася цаплей подкрался къ столу. Лидія пробудилась отъ шороху и вскрикнула:

— Ахъ, какъ ты меня, Васька, испугалъ! Что ты?

— Такъ-съ, пришелъ-съ.

— Зачмъ?

— Такъ-съ, ни зачмъ.

Они замолчали и долго смотрли другъ на друга.

— Давай гадать?

— Какъ?

— Вотъ, какъ я сейчасъ гадала: смотри вонъ въ огонь — увидишь.

— Что увидимъ?

— Ты невсту, a я жениха. Старая Чудиха научила такъ гадать Аксюіку, a Аксютка меня: ‘до-олго! говоритъ, нужно смотрть въ огонь — и увидишь въ немъ кого нибудь’.

— Вы ужь увидали?

— Нтъ еще. Ты вдь помшалъ мн: я испугалась и не видала ничего.

— Ну, давайте, сызнова начнемъ.

Вася и Лидія устремили горящіе какъ угольки глаза на огонь.

Въ комнат воцарилась мертвая тишина.

Случалось ли вамъ, читатель, испытать то крайне непріятное ощущеніе, когда въ мертвомъ молчаніи комнаты, среди торжественно-невозмутимой тишины и долгаго покоя, внезапно вдругъ раздается ропотъ порванной струны? Кажется, ужь самое обыкновенное явленіе для человка: порванная струна? A между тмъ, какое потрясающее и ужасное дйствіе производитъ она на весь пробужденный организмъ: точно ледяныя объятія смерти схватятъ вдругъ испуганнаго человка, точно подстрленная птичка затрепещетъ вдругъ его обмершее сердце, точно зловщей тоской вдругъ заноетъ внезапно воспрянувшая душа, и какъ будто отъ боли или паденія въ бездну вамъ, хочется вскрикнуть въ эту минуту: ‘ахъ, зачмъ ты порвалась!…’ И долго, долго еще, посл перваго мгновенія, и въ торжественной тишин комнаты, и въ самомъ потрясенномъ инструмент, и въ голов испуганнаго человка, и въ самомъ бьющемся его сердц, и во всемъ его дрогнувшемъ организм, долго, долго носится еще тотъ гулъ, который болзненно ноетъ и замираетъ, какъ послдній вздохъ жизни, какъ предсмертный взглядъ на свтъ божій, какъ послдніе, далекіе погребальные звуки, которые такъ сами собою и говорятъ нашей душ: ‘она умерла для инструмента’. Долго и долго еще посл того перваго мгновенія, долго и посл того, какъ запретъ и послдній, умирающій ропотъ струны, и вотъ въ комнат ужь опять воцарилась торжественная мертвая тишина, долго еще и посл того, встревоженное сердце все бьется подстрленной пташкой, a воспрянувшая душа все воетъ и тоскуетъ, какъ будто еще отъ послдняго ропота порванной струны! Да, и самое глубокой и мертвое молчаніе вашей комнаты, и самая торжественная, державно-воцарившаяся тишина — все это долго и долго еще не можетъ успокоить такъ внезапно, сильно и страшно всего потрясеннаго человка.

А что же, читатель, будетъ, если это струна оборвется не въ бездушномъ инструмент, а оборвется она въ сердц самаго человка? Тогда что!… тогда какъ потрясетъ она все бытіе этого бднаго человка?… Тогда что будетъ съ нимъ!

A что жь, читатель, будетъ, если я скажу теб, что вотъ именно въ это торжественное мгновеніе тишины, въ то мгновеніе, когда Вася и Лиденька, смотря другъ другу въ очи, гадаютъ и жених и невст, въ эту святую великую минуту, о которой говорятъ на земл только три слова: ‘тихій ангелъ летлъ’,— въ эту минуту лопнетъ струна этихъ дтей, такъ чисто, ясно, безпорочно, свято, ангельски смотрящихъ одинъ другому въ очи и на одинъ и тотъ же божій свгъ, данный Господомъ, для просвщенія во тьм человка? Тогда что?… Тогда что?!…

Въ комнат раздался трескъ, — впрочемъ не похожій на ропотъ порванной струны.

Лидія вздрогнула первая. Темно-голубыя ея бархатныя очи испуганно вскинулись отъ Васьки прямо въ передній уголъ: предъ иконою Пресвятой Двы погасла лампада и синій дымокъ тонкой струна вился туда въ горняя…

— Ты видлъ? спросила она тревожно Васю.

— Кого?

— Кого нибудь въ огн?

— A вы?

— Я видла.

— Кого?

— Тебя, отвтила Лидія полнымъ звукомъ, мягко и ласково. Голосъ ея, какъ голосъ родной матери или сестры, отъ сердца ластился прямо къ сердцу ребенка Васи.

— A я имянинникъ сегодня, сказалъ Вася весело.

— А-а! такъ поздравляю тебя съ ангеломъ.

Вася весело кашлянулъ.

— Отчего же я-то какого не видалъ? спросилъ Вася опятъ грустно, и на этомъ слов голосъ его оборвался, какъ порванная струна, и загудлъ и отозвался онъ во всемъ его потрясенномъ организм — какимъ-то ропотомъ и гуломъ людской, собачьимъ лаемъ и огрызаніемъ, визгомъ Никишки, храпомъ на палатяхъ, скрипомъ морозной двери, безобразнымъ плясомъ и свистомъ харь-масокъ, тютюномъ и махоркой, отвратительной вонью, гарью, смрадомъ избы и какой-то тьмой, замогильной мертвечиной!

— Ахъ, ты… не видалъ! сказала весело Лидія съ мягкимъ укоромъ. — Ну, давай играть въ дурачки? хочешь?

Лидія взяла колоду каргъ.

— Нтъ, отвтилъ Вася грустно: — я въ дураки не хочу! И затмъ сталъ онъ пристально смотрть въ глаза своей барышни, облокотясь на столъ.

— Какъ же?

— Никакъ я не хочу играть.

‘Что съ нимъ сегодня?’ какъ будто думала Лидія. Они оба молчали.

Лидія начала прислушиваться къ тому, спитъ ли Антониха? Но къ этому и прислушиваться было совершенно напрасно: Антониха свистала во всю ивановскую, и чтобы было еще веселе, ей подсвистывали изъ всхъ угловъ и концовъ вс няньки и сама кормилица, какъ басъ. A какъ это былъ сонъ самый первый, то, значитъ, и толковать нечего: полная была надежда, что погодка еще разыграется. Еще загудитъ она вьюга-матушка и засвищетъ она носомъ ко полуночи, и всхрапнетъ она тамъ, какъ дремучій боръ, и завоетъ вонъ тутъ ноздрей правою, и заплачетъ въ углу переносицей, и присвиснетъ въ другомъ тонкимъ горлышкомъ, и запуститъ во все свой могучій храпъ!.. Вотъ тогда-то, тогда.— Погодите, дти! погодите, еще съ полчаса погодите, наслушаетесь вы всего: такая пойдетъ лихая музыка полковая съ присвистомъ и трубой, что только ужь ну-ну! Держись, небось: стны задрожатъ!

Успокоивши себя относительно оркестра, Лидія начала вполголоса:

— Ты совсмъ ко мн не приходишь, Вася, a я скоро уду.

И сказала она это такъ тихо и задумчиво, и въ то же время такъ неожиданно и нечаянно, что вышло гораздо удивительне Васиныхъ именинъ. Мшковатый Вася какъ будто испугался этого неожиданнаго извстія и въ ту жь минуту почувствовалъ, будто онъ что-то потерялъ.

— Куда? спросилъ онъ тревожно.

— Въ деревню, Вася. Бабинька, Каролина Карловна, говорила сегодня съ папашей, что ей одной скучно жить въ ея Кренделевк, она и хочетъ ваять меня съ собой туда.

— Какъ съ собой? Зачмъ она возьметъ васъ? что у ней длать-то?

— Жить, Вася, возьметъ, отвтила Лиденька грустно.

— Васъ-то возьметъ жить? да зачмъ же?

— Такъ, скучно ей, — и Лидія вздохнула.

Но Вася не вздохнулъ — Вася просто задумался.

Я не хотль бы сказать здсь, что въ немъ уже, какъ въ огрубломъ мальчишк, вовсе не проглядывало то чувство, которое и въ дтяхъ отзывается той сокрушительной тоской, какую мы чувствуемъ обыкновенно при потер нашего истиннаго друга. Нтъ! Вася чувствовалъ въ эту минуту много и даже хотлъ-было высказать что-то, но у него ршительно ничего не говорилось. A не говорилось ничего собственно потому, что сердечное горе въ лтахъ, какъ и вс зародыши страстей, еще такъ слабо и неопредленно: оно скоре бываетъ похоже на внезапное появленіе скуки, нежели на горе, тоску или сокрушеніе сердца. Пора намъ открыть здсь истину, пора сказать ршительно, что Вася такъ любилъ свою барышню Лиденьку, какъ можетъ любить только десятилтній ребенокъ красоту, умъ и доброту, которые вс три въ разъ сильно подйствовали на его душу! Но, съ другой стороны, разсматривая отношенія Вася къ Лидіи, ясно было видно, что ребенокъ-рабъ ужь что-то чуялъ: Вася какъ будто понималъ уже, на сколько онъ теперь раздленъ съ нею и настоящимъ образомъ жизни, и загрублостью, и даже какимъ-то особеннымъ тонкимъ разумніемъ того, что они стоятъ на очень, очень различныхъ ступеняхъ общественной лстницы. Сквозь самаго близкаго и братскаго обхожденія его съ нею, видно было, что Вася чего-то опасался, — какъ будто того горькаго сознанія, что она для него чужая. Да! мастерскія потыкиванія мамы въ голову и въ шею, свирпыя побранки мамы въ род ‘разпрособачьяго сына’ и ‘разпроканальи’, позорныя теребачки и вытаскиванія его изъ дтской — все теперь ясно проводило между ними ту неясную черточку, которую рзко провели общественные условія, далеко еще до появленія этихъ дтей на божій свгь. Ко всему этому онъ и она были почти еще въ тхъ младенческихъ лтахъ, въ которыя проявленіе всякаго чувства такъ ново и неопредленно, что неоремнно должно выразиться своеобразно-по-дтски, такъ тонко и неясно, что я даже страшусь, читатель, съумю ли передать теб всю прелесть ихъ объясненія, такого высоко-непорочнаго и чистаго, какъ первый невозмутимый взглядъ на святыню и на само божество, какъ первый неуоловимый призракъ, какъ первый вздохъ любви, а еще не произнесенное слово…

Вася въ настоящую минуту задумался вовсе не о томъ, что отъ него узжаетъ барышня его Лидія Васильевна, a скоре вотъ о чемъ: кто будетъ теперь показывать ему такія хорошія картинки? Кто будетъ теперь читать ему такія хорошія книжки, какъ напримръ крыловская и пушкинская книжки? Кому самъ онъ, Вася, сдлаетъ теперь свою нелюбимицу-задачу? Кому онъ напишетъ теперь свои залихватскіе ферты? Кому онъ сдлаетъ теперь втреную мельницу и кузницу и наклеитъ для куколъ стульевъ? Некому ужь длать и клеить! Некому показать теперь бойко нарисованную самимъ Васей картинку, некому похвалиться своимъ искусствомъ, некому даже подарить эту картинку въ ту минуту, когда бы хотлось ему кому нибудь ее подарить! Вотъ объ чемъ думалъ, въ настоящую минуту, мой мальчикъ. Вотъ какимъ чистымъ и безкорыстнымъ чувствомъ отозвалась его младенческая нетронутая душа: грустно ему стало оттого, что некому теперь сдлать и подарить свою игрушку, тяжело ему стало оттого, что некому теперь нарисовать и подарить свою картинку! Не правда ди, какъ горько, читатель?

Вася долго сидлъ молча и наконецъ вздохнулъ.

— Такъ вы удете, Лидія Васильевна, — а скоро вы удете? спросилъ онъ вжливо, какъ кавалеръ.

— Скоро, Вася, на этихъ дняхъ.

— Ну, что же вы не сказали мн прежде объ этомъ, я бы хоть поигралъ съ вами?

— Эхъ, Вася, Вася! да вдь я говорю теб, что мн сегодня только сказали.

— Да, я и забылъ, что вы сказали: ‘сегодня’. A не хорошо, что вы дете.

— Да, не хорошо, Вася, скучно будетъ тамъ въ деревн.

— A мн, — что вы думаете, Лидія Васильевна,— не скучно будетъ здсь? — тоже больно скучно будетъ.

— Да здсь вдь городъ, Вася! a тамъ деревня: бабинька тамъ одна живетъ, дтей-то у ней нтъ.

— Что мн городъ? въ деревн-то лучше. Разв вы думаете Сучилкинъ-то больно мн нуженъ? чего теб, какъ же! что мн Сучилкинъ? Сучилкинъ дуракъ, наплевать на него, больше нечего, онъ все обманываетъ мамыньку, да уводитъ меня на оврагъ лягушекъ ловить, a мамынька-то вонъ все ругается, да еще вонъ все тятеньк жалуется, a тотъ бьетъ завсегда двухвосткой.

— То-то и есть, Вася, a ты не ходи съ нимъ въ оврагъ, еще утонешь въ вод тамъ, не слушай его.

— Да вотъ, видите, все вонъ больно дома-то скучно бываетъ.

— A знаешь что? давай поиграемъ въ послдній разъ въ дурачки.

— Нтъ ужь лучше вотъ что, Лидія Васильевна, лучше почитаемте какую-нибудь книжку, хоть ивана-андреевическое сочиненіе.

— Ну, хорошо, давай читать. Ахъ, я и забыла: вдь на верху въ классной книга-то, я боюсь туда идти: святки теперь.

— Ничего, я провожу: пойдемте вмст.

— A какъ тамъ есть кто нибудь? святки вдь теперь.

— Ну, мы закричимъ.

— Нтъ, лучши не пойдемъ, Вася. Я боюсь.

— Эхъ, вы трусишки больно. Закричать только стоитъ во все горло, вотъ и ничего.

— Да нтъ, все страшно!

— Ну, вотъ еще… страшно!.. Тятенька вонъ говоритъ: прочитай только ‘да воскреснетъ Богъ’ — вотъ они и прыснутъ отъ насъ.

— Да ты разв знаешь ‘да воскреснетъ-то’?

— Знаю всю до крошечки: Іоновна меня научила.

— Ну пойдемъ, что ли. Я буду за тебя держаться.

— Ладно, держитесь, ничего.

И Вася, какъ ни трусилъ самъ, однако для барышни своей оказался самымъ отчаяннымъ храбрецомъ. Бойко шагалъ онъ съ сальнымъ огаркомъ впереди, освщая имъ темные корридоры и лстницу, Лидія крііко держалась за его рукавъ.

Никакого чорта не видали дти дорогой, только какая-то голодная мышка пошевелила въ уголк корочку хлбца, Вася съ Лидіей бросились по лстниц, ударились лбами и вскрикнувши вразъ: ‘эхъ какъ!’ оба покатились внизъ и засмялись отъ сладости трусливой дрожи.

— Ты стулъ возьми — садись, a я вотъ сейчасъ найду: я вчера читала Акульк объ голубкахъ,— это очень хорошо написано.

Лиденька, какъ втерокъ, зашелестила листочками и тотчась же нашла и прочитала своему Васьк: какъ два голубя какъ два родные брата жили, другъ безъ друга они не ли и не пили. Свтлыми сдлались глазки Лиденьки, и ярко вспыхнулъ румянецъ ея щечекъ, когда она кончила и взглянула на Васю. Съ особеннымъ воодушевленіемъ спросила она: ‘что?’ и даже голосъ ея сдлался еще мягче и ласкове, когда она такъ мило выговорила Вас: ‘видишь, какъ славно они жили, Вася!’

— Да-съ, оченно хорошо они жили, Лидія Васильевна! проговорилъ Вася, совершенно согласный съ мнніемъ своей госпожи, даже чувствующій, какъ въ самомъ дл они хорошо жили. Многое представилось Вас въ это мгновеніе: представилось ему въ его дтскомъ воображеніи, по-дтски нарисованная полная картина того, какъ и онъ самъ жилъ съ Лиденькой, представилось ему, что и онъ похожъ на одного изъ этихъ голубковъ, представилось ему даже, что и сама Лиденька была похожа на другаго: и такъ ясно это ему представилось въ это незабвенное мгновеніе его жизни, такъ ясно, что Вася при всемъ его неумніи говорить, при всей его неловкости и робости, какъ будто хотлъ выговорить: ‘а вдь жили они точно мы съ вами, Лидія Васильевна!’ Но Вася не сказалъ этого ничего! Вася опять будто испугался какой-то мысли, Вася только понурилъ голову, да раздумался, да туго вздохнулъ.

— Прочитайте мн еще чего нибудь, Лидія Васильевна, я послушаю, заключилъ онъ грустнымъ финаломъ, и облокотившись обими руками на столъ, сталъ пристально смотрть въ глаза Лиденьки. Слушая свою барышню, онъ часто вздыхалъ. A Лиденька читала другія басни.

Такъ звучно, внятно и пріятно читала Лиденька въ послдній вечеръ, что Вася даже подумалъ о ней: ‘нтъ, врно только она одна и уметъ такъ хорошо читать на свт?’

Сколько же разъ Вася въ душ и выбранилъ себя за то, что онъ не часто ходилъ къ Лнденьк, въ послднее время, слушать ея басни, сколько разъ онъ представилъ себ ясно, какъ бы хорошо было, еслибъ онъ сидлъ такъ чаще и слушалъ внимательне, какъ она читаеть. И вотъ, наконецъ, когда Лиденька такъ ясно и хорошо прочитала въ послдней басн, какъ плъ соловей, какъ онъ тамъ мелкой дробью вдругъ по рощ разсыпался и тоненькой свирлью вдалек раздавался, да растолковала еще Вас, что свирль — это дудочка — она спрашивала это у Павла Иавныча,— то это все такъ понравилось Вас, что онъ, полный дтскаго негодованія противъ себя, не вытерплъ, выговорилъ наконецъ грубо и сердито: ‘дуракъ я, дуракъ, что уходилъ все отъ васъ да не слушалъ, какъ вы читаете. Вы славно читаете, барышня!’

Лидія взглянула въ глаза Васи, свтлые какъ будто отъ слезъ, и закрываясь книгой, сказала скромно и тихо:

— Не хвали меня, Вася, мн стыдно, когда ты меня хвалишь.

— Что стыдно, Лидія Васильевна? пусть стыдно, а все таки скажу теперича, что никто такъ не прочитаетъ теперича, какъ вы, ни въ жисть никто не прочитаетъ ужь такъ, вотъ что!… Прочитайте мн еще что нибудь изъ пушкинской книжечки, сказалъ Вася такъ тихо, какъ будто онъ боялся встревожить эти святыя минуты молчаливаго дтскаго краснорчія, минуты, въ которыя ихъ маленькія дтскія души чувствовали такъ много и полно!

Лиденька безотвтно вздохнула и начала читать Пушкина. Внятно и хорошо читала Лиденька и Пушкина, но Пушкинъ все таки вышелъ не такъ хорошъ, какъ басни Ивана Андреича. Въ книжк иванъ-андреичевской, какъ не отверни страничку, все смшно написано, и весело да понятно читать: Вася смется, а въ пушкинской книжк, они безпрестанно находили: или такое мсто, которое уже знали наизусть и читать имъ не хотлось, или еще чаще мсто новое, на которомъ и слова попадались безпрестанно новыя, да что всего скучне и непріятніе, такія новыя слова, которыхъ Вася совсмъ не понималъ, а Лидевька во-все не умла растолковать и должна была безпрестанно отвчать красня, ‘я это, Вася, не знаю.’ A для учителя — сознайтесь — это и очень-таки было неловко.

Но, какъ наблюдатель, разсматривающій дтей моихъ съ другой точки зрнія, здсь я долженъ сказать въ заключеніе: наслажденіе Васи и Лиденьки, при чтеніи Пушкина, все-таки не совершенно полно и ясно для нихъ и безъ глубокаго пониманія поэта. Во-первыхъ, Лиденька въ этотъ вечеръ была какъ-то не особенно расположена къ чтенію, и третья строчка везд у ней выходила удивительно нжно, въ особенности то мсто, гд ‘птичка божія не знаетъ’ и ‘хлопотливо не свиваетъ’… Въ этомъ мст третью строчку Лиденька вывела такимъ милымъ пискомъ ласковаго котеночка, что даже самъ Вася не утерплъ, сказалъ: ‘какой славный стишокъ этотъ!’ A во-вторыхъ, — да что и говорить во-вторыхъ! — Кому изъ насъ самихъ не нравилась сладкозвучная арфа нашего свернаго серафима? Кто изъ насъ самихъ, очарованный, не притаивалъ дыханія отъ сладострастныхъ псней нашего соловья? Кто изъ насъ самихъ, окрыленный его геніемъ, не леталъ тамъ въ надзвздныхъ мірахъ съ его божественной гармоніей?… О, Пушкинъ, Пушкинъ! кто тебя не любитъ?… Процессъ чтенія музыкальнаго пушкинскаго стиха, одинъ только этотъ волшебный процессъ чтенія, милый, легкій, пріятный и усладительный, какъ колыбельная пснь родимой нашей мамы, такъ расположилъ дтей моихъ къ чему-то — чему нтъ еще имени на земл, отъ чего они увлеклись! Ни карты, ни игрушки, ни даже самый ‘Живописный міръ’ съ картинами, который съ самаго начала вечера все торчалъ подъ локотками Лиденьки, ничто не заняло дтей, ни на что они не взглянули!

Какъ-то ужь, мимоддомъ, Лиденька сообщила Вас, что Николая Васильича съ Марьей Ипполитовной она подарила младшей своей сестр Любочк, вмст съ графинчикомъ, колыбелькой, тазиковъ и медвдемъ, а другихъ хорошихъ господъ, зайца и уланскаго офицера съ пустой головкой, изъ Казани, которыхъ ей подарила маменька, она уложила ужь въ сундучокъ и хочетъ увезти съ собой. А ему, Вас, хотла бы подарить басни Ивана Андреича, да не знаетъ, какъ это сдлать? очень боится, чтобъ не спросила ихъ маменька или чтобъ не наябедничали на нее старшія дти. На что Вася, глубоко тронутый ея расположеніемъ и братской любовію, отвтилъ:

— Нтъ, ужь не надо. Зачмъ басни-то дарить? Богъ съ ними! Что ужь еще: узнаютъ, побранятъ васъ за это… А меня такъ мамынька побьетъ еще, пожалуй, за басгю-то. Зачмъ?… Я вдь и такъ, безъ книги васъ буду помнить. Вы думаете, забуду?… какъ же, дожидайся, чего теб, забылъ, да! Нтъ, въ жисть-то не забуду. Вонъ вы теперича вдь все какъ хорошо прочитали! Теперича ни въ жисть никто такъ не прочитаетъ скоро-то.

— Барышня! ложитесь-ко, матушка, почивать, что глазки-то по пустому портить: неравно маменька еще прідетъ, забранится опять: долго сидите оченно съ вашимъ читаньемъ,

— Я сейчасъ, няня, погоди.

— Какое гоженье? Чего погодить-то еще? полночь скоро ужь на двор. Что за гоженье! Ты, батюшка Вася, ступай-ко домой. Чего теб здсь вертться въ дтской? Барыня, неровенъ часъ, еще накроетъ ненарокомъ: пойдетъ еще накроетъ ненарокомъ: пойдетъ опять — и мн-то изъ-за васъ достанется, скажетъ еще: дти съ мальчишками по ночамъ. Поди, голубчикъ, въ свою избу: спать ужь вдь пора теб? — О-охо-хо! врно ‘въ людяхъ спятъ, да намъ не велятъ’. Мы вонъ люди добрые — видишь? ужь всхрапнули малую толику передъ сномъ-то. A ты не знай, къ чему все бродишь?… Иди въ избу!…

‘Опять въ избу!’ подумалъ грустно Вася, и взглянувши на Лидію, какъ будто въ знакъ благодарности — привсталъ на цыпочки, чтобъ не разбудить барчатъ, и вышелъ изъ дтской.

— Черти носятъ сюда головастика, бутусъ этакой… хватила-таки въ догонку Антониха:— въ три шеи надо гонять отсюдова чертеныша, бормочетъ цлый вечеръ — уснуть не дастъ порядочному человку, дьяволенокъ этакой! И вы-то, матушка-барышня, ничего ему не скажете? Турнули бы его хорошенечко, такъ, чтобъ онъ дверей не нашелъ, вотъ тогда и зналъ бы, что значатъ лзть везд съ посконнымъ своимъ рыломъ, шишимора этакая!

— За что ты его, няня?

— А за-то, здорово живешь. Не лзь сюда, шутенокъ этакой! день-отъ-деньской языкъ устанетъ говоримши съ ними: то тогъ, то другой въ дтскую, да въ дтскую, точно сарай далась имъ эта дтская! А что ему торчать здсь, какъ бльмо на глазу? Лакейская есть? ну и ступай туда, и сиди въ лакейской! А дтская теверича для нянекъ — вотъ дтская для чего, а ему что за слдъ здсь торчать? Да и вамъ-то, матушка, нейдетъ ужь теперича, барышня: что, примрно, за занятье съ мальчишкой, по ночамъ?

— Мы читали, няня.

— Да что за читанье такое? вдь это негодится: читанье читанью розь, что ужь за читанье такое съ мальчишками, по ночамъ? Вонъ есть y васъ Акуля моя, вотъ съ ней и читайте на здоровье: съ ней вонъ можно.

— Да я, няня, читала съ ней, да она не слушаетъ меня — спитъ все: ткнется вонъ носомъ-то на столъ, да и спитъ.

— Ну и слава Богу, что спитъ. Что спитъ? Человку Господь-Богъ сонъ даетъ, — вотъ онъ и спить. Ночь божья для того теперича и дана человку, чтобъ онъ спалъ по ночамъ. Что ужь и за человкъ — такой полуношникъ, коли не спится еще ему по ночамъ?— Ложитесь-ко и вы, матушка, нечего глазки-то по пустому трудить: начитаете еще, храни Господи, какую нибудь болсть лихую… Э-эхъ!… согршили мы гршные: табачку никакъ понюхать?

— Прощай, няня!

— Господь васъ проститъ, барышня: ложитесь со Христомъ. Чертенышъ!… сонъ-то весь у меня разгулялъ, сибирникъ! А-у-у-у!… И набожная няня перекрестила ротъ врно для того, чтобъ туда не впрыгнулъ чертенышъ. A Вася, дослушавшій за дверью всю рацею Антонихи, на цыпочкахъ выкрался на дворъ.

Все та же горла тамъ серебряная ночь, сверкавшая своей алмазной гранью. Все тжь горли въ небесахъ божьи звзды — огни. Все та же допотопная лампада висла передъ очами Его. Все тотъ и тотъ же божій міръ, кром моего Васи, который въ эту минуту какъ будто не тотъ…

Онъ, какъ видите, маленькій мечтатель: стоитъ по середин двора, любопытно поглядываетъ на небо и еще задумался.

Полный и ясный серебряный мсяцъ свтло и привтливо смотритъ въ очи ребенку, какъ будто хочетъ спросить: ‘а ты именинникъ сегодня?’ Съ праваго уха тепло и заманчиво шепчетъ Іоновна: ‘планида Божія, Васенька, видишь: тамъ Каинъ убиваетъ брата?’—‘Я ничего не вижу’, говоритъ вслухъ Вася. ‘А гд стожары? а! вотъ и кастрюля. Ухъ, какъ сегодня Петровъ крестъ ярко загорается! Звздъ-то, звздъ-то! Господи, сколько! Поди, я чай, никто не пересчитаетъ ихъ?… Какъ тамъ хорошо, я думаю, жить? Въ которой сторон Богъ живетъ?’ Вася вздохнулъ. — ‘Говорятъ, есть гд-то на небо дыра. Вотъ кабы посмотрть, что тамъ длается?’ Вася задумался.— ‘За что это все ругается Антонониха? что я ей сдлалъ? Мама-то какая сердитая! такъ и смотритъ все въ землю. Я именинникъ сегодня, a они меня все ругаютъ, баушка Іоновна говоритъ: ‘грхъ ругать именинника — ангеловъ день’, a они все ругаютъ! Вотъ кабы крылышки были, я бы и полетлъ туда: все бы посмотрлъ, что тамъ есть. Баушка Іововна говоритъ: ‘ангелы-свтъ одни съ крылышками бываютъ, a люди не бываютъ съ крылышками’. Ухъ, какъ покатила!… разъ! нтъ ея! — ‘Это, Васенька, душенька гршника сорвалась съ небеси отъ Господа и падаетъ она тамъ на край свта!’ шепчетъ опять тепло и заботливо голосъ баушки Іоновны съ лвой стороны. ‘А тятенька добрый у меня, даромъ что бьетъ…’

‘Добрый у меня тятенька, даромъ что бьетъ. ‘Васька’, говоритъ, ‘поди сюда, на вотъ теб гривенчикъ, купи пряничка, потчуй Ваньку-брата: ты, говоритъ, именинникъ сегодня! Славный сынъ!’ A дяденька сказалъ: ‘по мн иди, племянничекъ’. Спитъ ужь тятенька?… Я бы ему разсказалъ что нибудь. Какъ Ванька-то растянулся, шельмецъ этакій, ишь!’ Вася улыбнулся.

Прочитавши наскоро вечернюю молитву, Вася легъ рядомъ съ Ваней и обнялъ брата.

— Какъ хорошо читаетъ барышня!… сказалъ онъ со вздохомъ, и на этомъ слов заснулъ.

Черезъ два дня Лидія, дйствительно, ухала къ бабиньк Каролин Карловн, въ ея родовое имніе Кренделевку, и ухала она туда надолго, надолго…

Но чтобы хоть чмъ нибудь заинтересовать тебя, мой нетерпливый читатель, — въ досад чувствуя, какъ по твоему высоко-образованному европейскому вкусу, по твоей золото-палатной, мягко-пружинной, пухово-ароматной, цвтвсто-свтло-радужной жизни, теб не нравится мой кухонный герой и вс его мелочно-ничтожныя похожденія, горько чувствуя все твое справедливое негодованіе на его грязную и пошлую натуру, и въ то же время любя его, какъ мое собственное чадо, любя его горячей отеческой любовью, — я ршаюсь, вотъ именно здсь, какъ писатель новвшей школы, влекущій за собой читателя насильно поразительными эффектами, заманчиво-порванной рчью и увлекательными интересами, — ршаюсь, вотъ именно здсь, и я заманить тебя моимъ бднымъ интересомъ, ршаюсь и я сказать теб, что Лиденька еще разъ въ этой земной жизни встртится съ Васей, a встртятся они такъ, какъ только могутъ встртиться именно такія души, которыя еще съ дтства, еще съ младенчества, такъ ясно понимали одна другую, какъ ясно понимали одинъ другаго Вася и Лиденька. Но когда это будетъ и при какихъ обстоятельствахъ — вотъ этого-то я теперь теб и не скажу. Хочешь ты, такъ читай — дочитаешься, а не хочешь, Богъ съ тобой — значитъ, ты не любилъ моего бднаго Васю! Прощай!

A я обреченъ идти съ нимъ одной дорогой, и вмст съ моимъ бднымъ ребенкомъ столько же разъ въ жизни и огорчиться и утшиться, сколько огорчится и утшится онъ! Столько же вмст съ моимъ бднымъ ребенкомъ вытерпть и презрнія и привта, сколько вытерпитъ и презрнія и привта онъ, мой бдный ребенокъ! Столько же разъ и пасть и восторжествовать, сколько разъ падетъ и восторжествуетъ мой ничтожный изъ лакейской герой! И Богъ-знаетъ, еще тамъ далеко, за горами его годовъ, a моихъ тоновъ, придется ли намъ съ нимъ, моимъ бднымъ Васей, вкусить одному исчезающія радости жизни, другому — дымныя удовольствія славы, придется ли мн, съ моимъ бднымъ, слабымъ ребенкомъ, спокойно, тихо и торжественно, какъ маститая, благочестивая старость, безстрашно и безукоризненно приблизиться — ему къ смерти, a мн къ безсмертію автора? Дойдемъ ли мы благополучно до конца?— то знаетъ Богъ!

Но я безстрашно пойду за обоими половинками моего героя, безпристрастно опишу ихъ жизнь, такую же, какъ и жизнь каждаго изъ насъ, — жизнь, полную скорбей, лишеній, горя и глубокаго паденія русскаго человка, жизнь, полную фосфорически болотно-исчезающаго свта, называемаго удовольствіми міра сего, жизнь, полную призраковъ, называемыхъ общественнымъ мнніемъ, уваженіемъ, честолюбіемъ, славой, покоемъ жизни холостой, a иногда и счастіемъ жизни женатой!… Ну, мои милые Вася и Ваня, возьмемъ же смлое, легкое перо, какъ посохъ дорожный, и пойдемте со мной медленно, какъ пшеходъ, тропинкой жизни. Устанемъ — отдохнемъ на слдующей глав, больше устанемъ — остановимся на второмъ том, a потомъ освжимся, Богъ дастъ, такъ махнемъ и подальше, лишь бы не усталъ идти за нами нашъ господинъ читатель.

Но я вдь знаю, чмъ сократить безконечный путь читателя по роману въ нсколько тоновъ. Главное, не нужно наскучать ему философскими взглядами на жизнь: читатель очень хорошо знаетъ и самъ, что жизнь человка есть ничто иное, какъ огромный случай, и что философія въ жизни не годится ни къ чорту, или, говоря еще проще, кто философствуетъ въ книг, тотъ въ жизни практической — прямой дуракъ.

Но читатель врно извинитъ меня и за первыя главы? Во-первыхъ хотя потому, что онъ пока добръ и снисходителенъ къ своему новому писателю, а во-вторыхъ еще боле потому, что личный мой взглядъ на жизнь моихъ ребятишекъ, Васи и Ваня, былъ такъ необходимъ вначал, какъ свтъ для освщенія тхъ темныхъ закоулковъ, сквозь которые проходили эти несчастныя дти! Словомъ, пока я самъ былъ няней ихъ, я долженъ былъ держать отвтъ за нихъ предъ Богомъ и людьми. Но теперь, когда они подросли у меня, и изъ поступковъ каждаго уже начинаетъ проглядывать личный характеръ и воля ребенка, я попрошу господина читателя самого потрудиться за меня разобрать ихъ, какъ ему угодно. Съ молитвой отпускаю ихъ на вольный свтъ и, къ удовольствію твоему, перестаю разсуждать о нихъ. Съ другой стороны, не нужно бы слишкомъ подробно и тщательно отдлывать картины, какъ это было вначал: вдохновеніе въ талант бываетъ въ род наитія и не можетъ долго продолжаться, по слабости человческой натуры, самъ геній творитъ не вчно, а въ минуты вдохновенія, сильно и въ разъ, — такъ и въ читател есть особенные порывы въ минуту скуки почитать хорошую книгу, и эти порывы такъ же коротки, какъ и поэтическое вдохновеніе генія, — эти порывы не такого свойства, чтобы копаться и доискиваться хорошей мысля въ туч туманныхъ мыслей, или глубокаго плана цлой картины, описанной очень подробно и щепетильно въ частяхъ. Но читатель врно извинитъ меня и въ этомъ отношеніи за первыя главы. Самъ великій Шиллеръ сказалъ, ‘въ игрушкахъ ребенка проявляется вся его душа’ — вотъ почему и самыми мелкими игрушками я не имлъ права пренебречь вначал моего разсказа, Теперь же, когда Вася и Ваня подросли у меня и, съ благословенія Божія, вступаютъ уже въ дйствительную жизнь, я конечно не буду боле докучать моему читателю ни играми, ни игрушками моихъ дтей.

Что жь касается остальнаго, то, мн кажется, мы скоро поладимъ съ господиномъ читателемъ. Я пока, благодаря моего Господа, не совсмъ еще перевернулся въ нмца, а онъ, по милости Божіей, не совсмъ еще французъ — значитъ, оба русаки. Живемъ мы съ нимъ по милости царя небеснаго подъ однимъ и тмъ же краснымъ солнышкомъ, а по милости Царя земнаго на одной и той же русской земл, которую и длить намъ не приходится. Что-жь?… Изъ-за чего-жь намъ поссориться? — Говоримъ мы съ нимъ — худо-ли, хорошо-ли — на одномъ и томъ же родномъ язык, — значить, понимаемъ другъ друга, какъ родные. Требованія моего господина, я, покорнйшій слуга, готовъ исполнить вс. A что касается до капризовъ его, то я какъ будто отчасти угадываю ихъ впередъ. Онъ вдь теперь сталъ немножко ужь взыскателенъ и прихотливь: теперь ужь, если подаешь ему слово, такъ подавай слово русское, такое слово бойкое, какое онъ услышалъ бы отъ тебя не ушами только одними, а чтобъ оно, какъ живое, затрепетало у него въ сердц, да такъ еще представь ему это слово, чтобы и самъ онъ подвинулся или посторонился оттого, что оно летитъ прямо въ его душу! Вотъ чего требуетъ настоящій русскій человкъ! Современному русскому человку и слово и писаніе подавай тоже русское: наруби ты ему такими кусками, навороти ему такими корнями, чтобы онъ съ перваго же звука почуялъ, что въ этомъ описаніи видна его кочкарная, шероховатая русская природа! Вотъ тогда онъ пойметъ, что это написано по-русски, тогда онъ и мн повритъ, что я дйствительно его русскій писатель. Я ли возьму его народную лиру, или кто другой, — да если я постараюсь накрошить ему покрупне, такъ онъ это возьметъ и не броситъ: почуетъ онъ, что это свое, крупное, могучее родное-русское, а если нтъ, такъ и не трудись писать для него! — Такъ и клади твое перо и не пиши для настоящаго русскаго человка, особенно во время настоящее, когда господинъ нашъ читатель и самъ уже начинаетъ понимать не мене нашего.

А посему не доискиваясь долго, отчего, и почему, и какъ — я скажу просто, что по отъзд Лидіи, Вася началъ скучать.

Самое желаніе его черезъ Лиденьку познакомиться покороче съ Ивановъ Андреичемъ и Пушкинымъ, погасло въ немъ ршительно, потому что бдный мой Вася опять поддался окончательно вліянію и переработк закадычнаго друга своего Сидорки Зудилкина. Сама заботливая мать-природа какъ будто отвратила отъ него на время свои милостивыя и любящія очи и еще таки наслала на него второе испытаніе! Второе испытаніе, несмотря на самую легкую и забывчивую впечатлительность ребенка, было для бднаго Васи еще сильне и глубже, нежели разлука его съ самой Лидіей. Въ этомъ грядущемъ событіи, поразившемъ ребенка въ самое сердце, зарождается уже совершенно новое направленіе Васи, и провидя его приближеніе, мн остается здсь подвернуть только немудрствующую поговорку нашихъ лапотныхъ философовъ: ‘Ну, не все коту масляница: пришелъ и великій постъ’, — остается сказать моему бдному Вас, нисколько еще не привыкшему ни къ чему грядущему, нисколько даже не чующему, что на жизненной дорог человка встрчаются такіе сильные толчки и ухабы, — остается сказать ему: ‘ну, крпись мой бдный ребенокъ: къ теб идетъ жизнь!’… Вотъ начало твоего романа.

Г. ПОТАНИНЪ.

‘Современникъ’, 1861, NoNo 1—4

Старое старится, молодое ростетъ.

ГЛАВА X.

Читайте также: