‘Русская Мысль’, кн.VIII, 1890
Старое и новое. Повести и рассказы К. Баранцевича, Баранцевич Казимир Станиславович, Год: 1890
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Старое и новое. Повсти и разсказы К. Баранцевича. Спб., 1890 г. Ц. 1 р. Въ одиннадцати мелкихъ разсказахъ и въ двухъ небольшихъ повстяхъ (Матушка и Мутъ) авторъ изображаетъ печальные случаи и тяжелыя стороны жизни. Видно, что авторъ не избалованъ счастьемъ или же считаетъ мало интересными и недостаточно поучительными для читателей разсказы о жизненныхъ радостяхъ. Положимъ, веселаго на свт немного и особенно радоваться, на самомъ дл, нечему, но мы не думаемъ, чтобы въ окружающей насъ дйствительности все было настолько безпросвтно, мрачно, насколько это отражается въ лежащихъ передъ нами произведеніяхъ г. Баранцевича. Грустный взглядъ на жизнь автора сообщается читателю и производитъ гнетущее впечатлніе, тмъ боле тяжелое, что оно, такъ сказать, сплошное, непрерываемое ни улыбкою, ни бодрящимъ смхомъ. Въ мелкихъ дозахъ, при чтеніи каждаго разсказа въ отдльности, это не такъ замтно, и даже полезно бываетъ оторвать ‘благополучнаго’ обывателя отъ его сытаго покоя и напомнить ему, что самый его покой есть ничто иное, какъ нравственное отупніе, произведенное его чрезмрною сытостью. Это и длаетъ,— очень хорошо длаетъ,— г. Баранцевичъ въ разсказ Братъ и мене удачно, хотя и не мене талантливо, въ разсказ Мучитель.
Въ первомъ случа богатый и утопающій въ роскоши господинъ желаетъ отдлаться отъ бдняка брата и даже отъ воспоминанія о немъ, нарушающаго его ‘благополучіе’, купленное цною страданій сотни несчастныхъ, созидающихъ это ‘благополучіе’ своимъ голоднымъ трудомъ. Такихъ людей будить надо, необходимо тревожить въ нихъ душу, заснувшую въ пресыщенномъ эгоизм, Не то мы находимъ въ Мучител. Тутъ полуголодный человкъ, самъ едва перебивающійся на скудные трудовые гроши, поставленъ въ невозможность помочь совсмъ голодному, приходящему требовать у него работы и заработка, а не милостыни. Да милостыня въ подобныхъ случаяхъ и неумстна, и безполезна, и оскорбительна, ее нельзя и предложить. А честнаго заработка полусытый не иметъ возможности доставить голодному,— такъ въ разсказ г. Баранцевича. Между тмъ, голодный ходитъ и ходитъ черезъ день, черезъ два, ‘навдываться, нтъ ли чего’, и становится истиннымъ ‘мучителемъ’, отравляющимъ и безъ того тяжелое существованіе боле счастливаго труженика. Это правдиво потому, что такъ бываетъ, къ прискорбію тружениковъ, весьма нердко, и это хорошо написано. Но для чего же, собственно, это написано? Для того ли, чтобы тревожить нервы полуголодныхъ, когда они и такъ уже издерганы всякими мучительствами? На что же это нужно? Мы бы поняли цль, если бы на мст полуголоднаго былъ сытый и имющій возможность оказать требуемую помощь, но желающій отдлаться отъ докучнаго постителя ради охраненія своего пищеваренія. А полуголодные все это и безъ беллетристическихъ повствованій знаютъ слишкомъ хорошо и на себ испытываютъ слишкомъ часто мучительное состояніе людей, связанныхъ по рукамъ и по ногамъ и обреченныхъ видть безпомощность гибнущихъ на ихъ глазахъ. Совсмъ иное дло — разсказъ Воспоминаніе (Элегія въ проз) {Этотъ разсказъ былъ напечатанъ въ Русской Мысли 1887 г., кн.II.}, по нашему мннію, лучшій изъ помщенныхъ въ этой книжк. Къ сожалнію, онъ не поддается передач въ короткихъ словахъ, и мы вынуждены ограничиться только намекомъ на его сущность. ‘Сытый’ вспоминаетъ то время,— то счастливое время,— когда онъ былъ голоднымъ и, вмст съ товарищемъ, присутствовалъ при томъ, какъ умиралъ третій, ихъ общій тоже голодный товарищъ. Умирающій оставлялъ имъ одинъ завтъ: ‘не мирись’. И они, оставшіеся въ живыхъ, убжденно сознавали тогда, что нельзя ‘мириться’, и, тмъ не мене, ‘примирились’ и стали ‘сытыми’,— сытыми и довольными своею сытостью, но лишь до тхъ поръ, когда, по какому-либо поводу, не поднимались въ нихъ ‘воспоминанія’ былаго и не превращались въ какой-то мучительный внутренній голосъ, шепчущій имъ въ уши: ‘Отступникъ! Отступникъ!…’ Объ остальныхъ разсказахъ и о повсти Матушка къ высказанному нами вначал мы ничего не можемъ добавить. Только въ конц повсти Муть звучитъ бодрящая нота, нсколько сглаживающая тяжелое впечатлніе, производимое всмъ развитіемъ сюжета, взятаго изъ жизни художниковъ, гибнущихъ въ окружающей ихъ жизненной ‘мути’ Петербурга. Дло въ томъ, что одного изъ такихъ художниковъ, почти уже утонувшаго въ такой ‘мути’, пытается спасти профессоръ академіи, ‘старикъ на видъ крайне изможденный и хилый, но съ живыми черными глазами, въ которыхъ по временамъ проблескивалъ огонекъ молодости’. Онъ ободрилъ, ‘окрылилъ’ и приподнялъ совершенно упавшаго духомъ молодаго человка, но удалось ли ему спасти своего ученика, объ этомъ авторъ умалчиваетъ. Намъ хотлось бы врить, что не пропали даромъ старанія добраго и честнаго профессора, и, вмст съ тмъ, мы не можемъ вызвать въ себ такой вры потому, что опоры для нея намъ авторъ не далъ во всемъ своемъ повствованіи, проникнутомъ слишкомъ мрачною безнадежностью. Мы не видимъ тамъ проблеска, который могъ бы разростись въ свтъ, тамъ одна ‘муть’ безпросвтная, и самъ авторъ, повидимому, скептически относится къ возможности духовнаго возрожденія своего героя. Прямо это не высказано, а все же чувствуется во всемъ тон, въ непередаваемомъ впечатлніи, которое оставляетъ въ читател эта повсть. Было бы весьма желательно, въ интересахъ автора и публики, чтобы г. Баранцевичъ не ограничивался изображеніемъ только печальныхъ сторонъ жизни,— правда, преобладающихъ и въ дйствительности, но не составляющихъ всей дйствительности,— и отвелъ бы въ своихъ произведеніяхъ подобающее мсто и такимъ явленіямъ и мотивамъ, которые такъ или иначе скрашиваютъ жизнь, ‘не мирятъ’ съ нею,— нтъ, это зачмъ же?— а даютъ бодрость жить и силы бороться, не опуская головы и рукъ, бороться активно укоромъ и смхомъ, а не однимъ возбужденіемъ жалости къ гибнущимъ и погибшимъ.