Альфонсъ Додэ.
Альфонсъ Додэ.
Старички.
Старички.
(Изъ ‘Писемъ съ моей мельницы’).
‘Отечественные Записки’, No 10, 1878
Старички, Доде Альфонс, Год: 1868
Время на прочтение: 7 минут(ы)
— Письмо, дядя Азанъ?
— Письмо, сударь, изъ Парижа…
Онъ гордился тмъ, что оно изъ Парижа, то есть дядя Азанъ, но не я. Что-то мн говорило, что это посланіе изъ улицы C.-Жакъ, такъ неожиданно и чмъ свтъ упавшее ко мн на столъ, заставитъ меня потерять цлый день. Я не ошибся. Судите сами.
‘Ты долженъ оказать мн услугу, другъ мой. Ты запрешь свою мельницу на весь день и отправишься въ Эгьеръ. Эгьеру мстечко, находящееся въ трехъ или четырехъ ль отъ тебя. Стало быть, это прогулка. Прійдя туда, ты спросишь Сиротскій монастырь. Первый домъ посл монастыря будетъ низенькій домикъ съ срыми ставнями и садикомъ позади. Ты войдешь не постучавшись, дверь всегда отперта, и, войдя, крикнешь погромче: ‘Здравствуйте, добрые люди! Я другъ Мориса.’ Тогда ты увидишь двухъ стариковъ, но старыхъ, престарыхъ… простирающихъ къ теб руки изъ глубины своихъ креселъ — и ты обнимешь ихъ отъ меня крпко на-крпко, какъ будто бы они были твои. Потомъ, вы разговоритесь. Они будутъ теб говорить обо мн, только обо мн, будутъ разсказывать всякія глупости, которыя ты будешь слушать, не смясь. Вдь ты не станешь смяться? Да? Это мои ддушка и бабушка, два существа, для которыхъ я — все, и которые не видли меня уже десять лтъ. Десять лтъ — это долго! Но что будешь длать! Парижъ меня держитъ… а ихъ лта такія, что еслибъ они похали повидаться со мной, то развалились бы дорогой. къ счастью, ты находишься тамъ, мой милый мельникъ, и, цлуя тебя, бдные старики будутъ думать, что цлуютъ меня самого. Я такъ часто говорилъ имъ о теб и о нашей дружб, которая…
— Чортъ побери дружбу! Сегодня такая великолпная погода, но не для того, чтобъ бродить по дорогамъ, слишкомъ сильный мистраль и слишкомъ жаркое солнце. Настоящій провансальскій день. Когда пришло это проклятое письмо, я уже выбралъ себ пріютъ между двумя скалами, гд намревался провести день, какъ ящерица, упиваясь солнечнымъ свтомъ и слушая пніе сосенъ… Но что будешь длать! Я заперъ, ворча, свою мельницу, взялъ палку, трубку и пустился въ путь.
Я пришелъ въ Эгьеръ около двухъ часовъ. Деревушка была пуста, вс люди были въ пол. Въ поблвшей отъ пыли листв придорожныхъ вязовъ, кричали кузнечики. На площади мэріи грлся на солнц оселъ, стая голубей сидла на церковномъ колодц, но указать мн дорогу къ Сиротскому монастырю было некому. Къ счастью, передо мной предстала старая фея. Она, согнувшись, пряла въ дверяхъ своего дома Я сказалъ ей, чего я ищу, и такъ какъ эта фея была очень могущественна, то ей стоило только поднять веретено свое и сиротскій монастырь очутился у меня передъ глазами, какъ по волшебству. Это былъ большой, темный и непривтливый домъ, казалось, очень гордившійся тмъ, что надъ его стрльчатымъ порталомъ возвышается старинный крестъ изъ краснаго песчаника, съ нсколькими латинскими словами вокругъ. Рядомъ съ этимъ домомъ я замтилъ другой, поменьше. Срыя ставни… садъ позади… Я сейчасъ же узналъ его и вошелъ не постучавшись. Я всю жизнь буду видть передъ собой этотъ длинный, прохладный, тихій корридоръ, со стнами, выкрашенными розовою краской, садикъ мелькавшій въ глубин его, сквозь цвтную, свтлую штору и по стнамъ въ медальонахъ полинявшіе цвты и скрыпки. Мн казалось, что я вхожу къ какому нибудь старому бальи временъ Седэна. Въ конц корридора, налво, въ отворенную дверь, слышался стукъ маятника и дтскій голосъ, читавшій по складамъ, останавливаясь на каждомъ слов: ‘То-гда свя-той И-риней вос-клик-нулъ: я пше-ни-ца Го-спо-да и дол-женъ бы-ть смо-лотъ зу-ба-ми сихъ жи-вот-ныхъ…’ Я тихонько подошелъ къ двери и посмотрлъ.
Въ тишин и полусвт маленькой комнаты, старичокъ съ розовыми щеками, весь до конца пальцевъ въ морщинкахъ, сиделъ въ креслахъ, съ раскрытомъ ртомъ и положивъ руки на колна. У ногъ его двочка въ синемъ плать, въ большой пелеринк и маленькомъ чепчик — одежда монастырскихъ сиротокъ — читала житіе св. Иринея, въ книг, которая была толще ея. Это чтеніе произвело чудотворное дйствіе на весь домъ. Старить скалъ въ своемъ кресл, мухи на потолк, канарейки на окн, въ своихъ клткахъ. Большіе стнные часы тоже храпли. Во всей комнат бодрствовала только полоса свта, падавши сквозь закрытыя ставни, прямая и блая, полная живыхъ блестокъ и кружащихся пылинокъ. Посреди всеобщей дремоты, двочка продолжала читать торжественнымъ голосомъ: ‘И тот часъ же два льва бро-си-лись на не то и рас-тер-за-ли его.’ Въ эту минуту я вошелъ.
Еслибы львы, растерзавшіе св. Иринея, ворвались въ эту комнату, они произвели бы не больше переполоха, чмъ я. Настоящій театральный эффектъ! Двочка вскрикнула, толстая кошка упала, мухи, канарейки проснулись, часы забили, старикъ вскочилъ, испуганный, и самъ я, нсколько смущенный, остановился на порог, закричавъ громко: ‘Здравствуйте, добрые люди! А другъ Мориса’.
О! тогда… Еслибъ вы видли тогда бднаго старика! Еслибъ вы видли, какъ онъ бросился ко мн съ распростертыми объятіями, какъ цловалъ меня, жалъ мн руки, какъ бгалъ по комнат, словно потерянный, восклицая: — Господи! Господи! Вс морщины на лиц его смялись. Онъ раскраснлся. Онъ бормоталъ:— Ахъ, скажите! ахъ, другъ Мориса! и потомъ кликнулъ: Маметта!
Мышиная бготня въ корридор… Отворяющаяся дверь… Это Маметта. Нельзя себ представить ничего миле этой маленькой старушки, въ высокомъ чепц, въ свтло-коричневомъ плать и съ вышитымъ носовымъ платкомъ, который она, по старинной мод, держала въ рук, чтобъ оказать мн почетъ. И какъ они походили другъ на друга! Въ чепц съ желтыми оборками, онъ могъ бы также назваться Маметтой. Но только настоящая Маметта, должно быть, много плакала въ своей жизни. У ней было еще больше морщинокъ, нежели у другой. При ней находилась также, какъ и при немъ, никогда не покидавшая ее сиротка въ саней пелеринк. И эти старички, охраняемые этими сиротками, представляли, по истин, нчто трогательное.
Маметта, войдя, начала было длать мн большой реверансъ, но старикъ одной фразой подрзалъ ея реверансъ. ‘Это другъ Мориса’. И вотъ она задрожала, заплакала, уронила платокъ, и вся покраснла еще больше, чмъ онъ. Ахъ, эти старики! Всего то у нихъ одна капля крови въ жилахъ, но при малйшемъ волненіи, она бросается имъ въ лицо. ‘Скорй, скорй стулъ!’ говоритъ она своей двочк. ‘Открой ставни!’ кричитъ старичокъ своей. Потомъ, каждый изъ нихъ беретъ меня за одну руку, и оба ведутъ къ окну, которое отворили настежъ, чтобъ лучше меня разглядть.
Они придвинули свои кресла, я помстился въ середин, на складномъ, двочки стали позади насъ и допросъ начался. ‘Здоровъ ли онъ? Что онъ длаетъ? Зачмъ не детъ? Хорошо ли ему живется? И пошли, и пошли. И такъ цлые часы’.
Я отвчалъ какъ могъ на вс ихъ вопросы, сообщилъ имъ о своемъ друг подробности, которыя зналъ, выдумывалъ т, которыхъ не зналъ, и главное остерегался признаться, что я никогда не замчалъ, плотно ли затворяются его окна и какого цвта въ его комнат обои.
— Обои въ его комнат?.. Голубыя, сударыня, свтло голубыя, съ гирляндами.
— Въ самомъ дл! восклицала бдная старушка, растроганная, и, обращаясь къ мужу, прибавляла:— вдь онъ такой милый!
— О! да. Это безподобный малый, повторялъ тотъ съ энтузіазмомъ. И все время, пока я говорилъ, они покачивали головами, тонко посмивались, подмигивали другъ другу, длали другъ другу знаки… Иногда старикъ наклонялся ко мн, чтобъ сказать: ‘Говорите громче… она немножко туга на ухо’. А она съ своей стороны: ‘Пожалуйста, погромче, онъ не совсмъ хорошо слышитъ.’ Тогда я возвышалъ голосъ, и оба благодарили меня улыбкой. И въ этихъ поблекшихъ улыбкахъ, которыя, наклоняясь ко мн, казалось, искали въ глазахъ моихъ образъ дорогого Мориса, я самъ, весь взволнованный, узнавалъ этотъ образъ, неопредленный, почти неуловимый, я какъ будто видлъ своего друга, улыбавшагося мн вдалек… въ туман…
Вдругъ старикъ выпрямился на своемъ кресл:
— Маметта! А вдь онъ, пожалуй, еще не завтракалъ?
И Маметта, въ испуг воздвъ руки къ небу, воскликнула:
— Не завтракалъ! Великій Боже!
Я думалъ, что дло все еще идетъ о Морис, и хотлъ отвтить, что этотъ милый малый никогда не садится за столъ позже двнадцати, но нтъ, это говорили дйствительно обо мн, и нужно было видть какую суматоху я произвелъ, признавшись, что еще не лъ ничего.
‘Поскорй приборъ, синія двочки! Столъ на средину комната, праздничную скатерть, тарелки съ цвтами. Полно вамъ хохотать. Торопитесь!’
Можете представить себ, какъ он торопились! Не успли разбить трехъ тарелокъ, какъ завтракъ уже былъ готовъ.
— Вотъ маленькій завтракъ, сказала Маметта, подводя меня къ столу.— Только вы будете завтракать одни… Мы вс ужъ поли утромъ.
Эти старички, въ какое бы время вы ихъ ни застали, всегда ужь поли утромъ.
Маленькій завтракъ Маметты состоялъ изъ стаканчика молока, финиковъ и ‘баркетты’ — блюда, похожаго на заварное пирожное. Словомъ — было чмъ насытить ее съ ея канарейками, по крайней мр, на недлю. И я одинъ уплелъ всю эту провизію! Но за то какое негодованіе вокругъ стола! Синія двочки перешептывались и толкали другъ друга локтемъ… а у канареекъ былъ такой видъ, какъ будто он хотли сказать: посмотрите-ка, этотъ господинъ сълъ всю баркетту!..
Да, я сълъ ее, дйствительно всю, и почти не замтивъ этого, такъ я былъ занятъ разсматриваніемъ этой комнаты, свтлой и мирной, гд отъ всхъ предметовъ вяло стариной… Въ особенности, я не могъ отвести глазъ отъ двухъ маленькихъ кроватей. Эти кровати были точно дв люльки, и я представлялъ ихъ себ на разсвт, когда еще он закрыты своими блыми занавсками съ широкими оборками. Бьетъ три часа. Это часъ, когда вс старики просыпаются.— Ты спишь Маметта?— Нтъ, мой другъ.— Не правда ли, Морисъ прелестный малый?— О, да! это безподобный малый.
И я создавалъ въ ум своемъ, при вид этихъ двухъ старческихъ кроватей, стоявшихъ рядомъ, цлые разговоры…
А между тмъ, въ другомъ конц комнаты, передъ шкафомъ, происходила страшная драма. Дло въ томъ, что нужно было достать съ верху, съ послдней полки, стеклянную банку съ вишнями, приготовленными на водк, которыя десять лтъ дожидались Мориса, и которыя хотли почать для меня. Несмотря на вс возраженія Маметты, старикъ пожелалъ непремнно достать ихъ самъ, и, къ великому ужасу жены, влзъ на стулъ. Вы видите отсюда эту картину: старикъ дрожитъ и поднимается на цыпочки, синія двочки ухватились за его стулъ, Маметта, едва дыша, стоитъ сзади, съ простертыми руками… а изъ отвореннаго шкафа несется бергамотный запахъ…
Наконецъ, посл долгихъ усилій, удалось достать знаменитую банку, и вмст съ ней старый серебренный бокалъ, принадлежавшій Морису, когда онъ былъ ребенкомъ. Мн наполнили его вишнями до верху. ‘Морисъ такъ любилъ эти вишни!’ И, подчуя меня, старикъ говорилъ мн на ухо, голосомъ лакомки: ‘Вы счастливы, что можете кушать ихъ… Это приготовляла жена моя… Вы увидите, какъ это вкусно…’
Увы! Жена его приготовляла ихъ, но забыла подсластить. Что хотите! Люди подъ старость длаются разсянны. Он были ужасны, ваши вишни, моя бдная Маметта, но это не помшало мн дость все до конца, не моргнувши.
По окончаніи обда, я всталъ, чтобы проститься съ хозяевами. Имъ хотлось бы, чтобъ я еще немножко побылъ у нихъ и поговорилъ объ миломъ Морис, но наступалъ вечеръ, до мельницы было далеко. Нужно было идти.
Старикъ всталъ въ одно время со мной. ‘Маметта! мое платье! Я хочу проводить его до площади.’ Хотя Маметта, безъ сомннія, въ глубин души своей, думала, что ужь слишкомъ свжо для того, чтобы провожать меня до площади, но, однакожъ, она не выказала этого, и только, помогая ему надвать кафтанъ, великолпный кафтанъ цвта испанскаго табаку, съ перламутровыми пуговицами, доброе созданіе сказала вполголоса:— Ты вдь не поздно вернешься, не правда ли?— А онъ съ лукавой усмшкой отвчалъ ей: ‘Хе, хе, хе… не знаю… можетъ быть…’ И они смотрли другъ на друга, смясь, и синія двочки, видя, что они смются, засмялись также, и канарейки, въ своемъ уголк, смялись по своему. Между нами, мн кажется, что они вс немножко опьянли отъ запаха вишенъ.
Ночь наступала, когда мы вышли съ ддушкой. Синяя двочка слдовала за ними, на далекомъ разстояніи, для того, чтобы проводить назадъ старичка. Но онъ не видалъ ея, и гордился тмъ, что идетъ со мной подъ руку, какъ настоящій мужчина. Маметта, сіяющая, смотрла на насъ съ своего крыльца, и при этомъ покачивала головой, какъ бы говоря: А старичокъ-то мой… еще ходитъ!..