Старая крыса, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ
СОЧИНЕНЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНЕ ВТОРОЕ
подъ редакцею и съ критико-бографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложенемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ.

Приложене къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Издане А. Ф. МАРКСА.
1905.

СТАРАЯ КРЫСА.

У старика, прозваннаго ‘старой крысой’, было и имя, и отчество, и фамиля, но это никого не занимало, его давно прозвали ‘старой крысой’, и никто не думалъ спрашивать: ‘А какъ зовутъ эту старую крысу?’ Онъ самъ отзывался на эту кличку, а если бы его назвали по имени, отчеству и фамили, то, можетъ-быть, онъ понялъ бы не сразу, что это зовутъ именно его: онъ давно отвыкъ, чтобы его звали, какъ человка, чтобы съ нимъ обращались какъ съ человкомъ.

— Ишь, старая крыса, еле ноги волочитъ, а свое дло знаетъ: на паперти утромъ Христа-ради копеечки сбиралъ, а теперь къ кабаку, хвостъ поджавши, пробирается мастеровщину потшать.

Такъ толковали жители Измайловскаго полка и Новыхъ Мстъ, провожая глазами этого человка, пробиравшагося неврною поступью по улицамъ и переулкамъ по направленю къ Обводному каналу. Этотъ человкъ былъ одинокъ, дряхлъ, бденъ. У него давно тряслись руки и ноги, его голова была покрыта косматыми и всклоченными, какъ шерсть стараго полушубка, сдыми волосами, щеки и подбородокъ съ давнихъ поръ обросли небритой, щетинистой бородой сроватаго цвта, его лицо приняло какой-то зеылянистый оттнокъ, и только нсколько припухнувшй носъ былъ изсинякрасенъ, старческе глаза съ моргающими вками безъ рсницъ потухли и слезились, смотря безъ всякаго выраженя впередъ, точно они были оловянные, точно онъ ими ничего не видлъ. Одежда ‘старой крысы’ не мнялась никогда, ни весной, ни осенью, ни зимой, ни лтомъ. На старик были порыжвшя панталоны, превратившяся снизу въ бахрому, не то зеленый, не то синй сюртукъ съ сотнями дыръ и заплатъ всхъ цвтовъ, какая-то грязная тряпка, замнявшая галстукъ и обматывавшая тощую шею, точно веревка сорвавшагося съ вислицы человка, фуражка неизвстнаго цвта, съ какимъ-то пятномъ спереди, напоминавшимъ о томъ, что на этомъ мст когда-то была кокарда, на ногахъ порыжвше, дырявые опорки — вотъ и все. Бывало ли когда-нибудь блье на ‘старой крыс’ — этого никто не зналъ. Никто не справлялся о томъ, гд жило это создане, люди встрчали ‘старую крысу’ днемъ гд-нибудь на паперти церкви, гд-нибудь на скамь у воротъ, гд-нибудь въ кабак, и никому не приходило въ голову задуматься надъ вопросомъ, гд проводитъ ‘старая крыса’ ночи — подъ заборомъ на улиц, въ ночлежномъ притон или въ какомъ-нибудь подвальномъ углу. И то сказать, этотъ человкъ былъ всмъ чужой, не вс знали его имя, и очень немноге интересовались его исторею. Иногда, правда, онъ разсказывалъ отрывочно исторю своей жизни, но эту исторю люди выслушивали безучастно, какъ какую-то незанимательную сказку о событяхъ при цар Горох, никто не зналъ тхъ людей, о которыхъ онъ упоминалъ, никто не видалъ тхъ сценъ, которыя онъ описывалъ, никто не раздлялъ того горя, которое онъ перестрадалъ. Впрочемъ, и онъ самъ говорилъ о своей жизни, точно о чемъ-то постороннемъ,— говорилъ однообразнымъ и скучнымъ тономъ сказочника, передающаго въ тысячный разъ затверженный на память разсказъ.

——

— Ишь, до старости дожилъ, а все бродяжничаешь,— тономъ упрека говорилъ ему кто-нибудь.

— Что же, было время и не бродяжничалъ,— равнодушно шамкалъ старикъ.

— Ну, да, поди, въ своихъ палатахъ жилъ,— насмшливо замчалъ собесдникъ.

— Въ палатахъ не въ палатахъ, а своимъ домкомъ жилъ,— бормоталъ старикъ.— И уголъ свой былъ, и семья была, и все было. Тоже человкъ былъ.

— Эхъ, ты, старая крыса! Туда же: человкъ былъ! Да когда это ты человкомъ-то былъ? Когда Иродъ на земл царствовалъ, что ли?— смялись слушатели въ отвтъ на его слова.

— А вотъ какъ служилъ-то, тогда и былъ человкомъ… А служить-то я, голубчики, началъ, почитай съ четырнадцати годковъ. Капелюсичка этакй былъ, махонькй совсмъ…

Старикъ, спокойно усмхаясь, указывалъ рукою отъ земли, какой онъ былъ тогда ‘капелюсичка’.

— Писцомъ поступилъ на службу въ управу,— продолжалъ онъ разсказъ, уже не дожидаясь приглашеня повдать дальше исторю своей жизни.— Начальство тоже меня, голубчики вы мои, любило, потому бутончикъ этакй былъ, пухленькй, розовенькй, кудреватенькй. Бывало, экзекуторъ нашъ покойный, Спиридонъ Николаевичъ Андреевъ, царство ему небесное, двчонкой все звалъ… ‘Замужъ, говоритъ, бывало,— она у насъ скоро выйдетъ’. Шутникъ былъ покойный! Да и не онъ одинъ, а и друге подшучивали. А ничего, шутятъ, шутятъ, а глядишь и покормятъ, и полакомятъ, и какую ни-на-есть работишку постороннюю предоставятъ. Самъ-то я получалъ мало, жить было на эти деньги нельзя, нагъ и босъ остался бы при этомъ самомъ жалованьи, если бы не добрые люди. Добрые люди не оставляли, гршить нечего.

— Извстно, ваше крысиное отродье только взятками и жило,— замчали ему не безъ презрня слушатели.

— Взятками, голубчики вы мои, взятками жили, и теперь вс ими живутъ,— благодушно и невозмутимо соглашался старикъ.— Безъ взятокъ вс бы примерли. Жалованья такого казна не давала, чтобъ жить было можно. Холостому, такъ и тому квартира да харчи больше стоили, чмъ этого жалованья-то на него шло, а ужъ не говоря объ одеж и обуви. Ну, а тоже — вс люди, вс человки, вка безъ бабы никакъ не проживешь, придешь въ должный возрастъ, баба и понадобится. Предлъ ужъ такой отъ Бога. А тамъ глядишь, и поросятки вонъ завелись, клопы этаке махоньке, молочишка, да булочекъ подавай имъ, пискунчикамъ. Тутъ ужъ вовсе на жалованье жить нельзя. Ну, да что Бога гнвить, люди добрые все знали и помогали по сил возможности нищему народу. Тоже не зври каке-нибудь дла съ нами вели, бднаго человка по-мру не пускали. Кто бывало, деньгами сунетъ, кто провизею, потому не помирать же человку съ голоду, ради того, что онъ служитъ. Такъ вотъ мы и подкармливались. И жили, жили, вотъ, какъ передъ истиннымъ Богомъ говорю, жили благодянями доброхотныхъ дателей.

— Ты-то многихъ нищихъ наплодилъ?— грубо прерывали старика вопросомъ.

— Нищихъ? Нтъ, голубчики вы мои, нтъ, мои дтки по-мру не ходили,— отвчалъ невозмутимо старикъ.— Двое ихъ у меня было, сынокъ да дочурка, погодочки. Въ покойницу жену, Дарью Андревну, царство ей небесное, вышли,— умные, смышленые, ко всему способные. И то сказать, для нихъ съ покойницей женой жили. Все бывало терпли, куска не додали, ночей не досыпали, чтобъ ихъ поднять. Бывало, самъ всего натерпишься, потому тоже люди добрые за свои деньги и натшиться надъ тобой хотятъ, безъ этого нельзя, а дти — дти у насъ въ хол, не въ обид жили. И сыты были, и одты, и обучались, пока силъ хватало, пока на служб состоялъ я, ну, а посл, не утаю, и пошло все подъ гору.

— Выгнали, врно, со службы-то?— спрашивали ‘старую крысу’.

— Выгнали, выгнали, отцы родные,— добродушно соглашался старикъ.— Порядки тутъ новые пошли, начальство перемнилось, новая метла, извстно, чисто мететъ, ну, и вымели старый соръ. Это насъ-то, я говорю, старыхъ служакъ, старый соръ вымели. Вотъ тутъ-то и началось горе: при мст я все-таки какъ будто и нужный человкъ былъ, иной проситель придетъ и такъ, ни за что, ни про что, суетъ, потому только, что я при мундир и мст состою, а тутъ самъ бгай, да клянчи, не дадутъ ли какого длишка обдлать, не попросятъ ли какой бумажонки настрочить. И все больше по трактирамъ, по кабакамъ съ нужными людьми ходи. Напоить тебя до пьяна они напоятъ, а платятъ-то гроши. Такъ-то вотъ и пошло: пьешь всякй день, а голоденъ, рыщешь повсюду, а домой копейки приносишь. Сжались мы, съежились, жена хворать начала, сыну угла для ученья нтъ, книжекъ ему купить не на что, дочь — учиться-то дочь перестала, а начала матери помогать по домашеству, да шитьемъ заниматься стала. Шитьемъ заниматься — дло-то это не легкое, въ нужд, да въ гор ночей не спать молодому человку не легко, тоже радостей хочется,— работаетъ онъ, работаетъ, да и махнетъ рукой: пропадай молъ все, хоть день да мой! Вотъ и моей дочурк, какъ мать, царство ей небесное, умерла, какъ братъ хирть началъ, туго пришлось: братъ все кашляетъ да ворчитъ, я — извстно, я цлый день по дламъ пропадаю, въ ночи едва до постели дорвусь, какая тутъ радость молодой двушк. Свернулась она у меня съ пути: ‘Я, говорила въ т поры, и вамъ, папенька, помогу, и брату, и сама поживу’. Только это, голубчики, одна ея мечта была, потому не все то золото, что блеститъ. Общалъ ей недобрый человкъ много, а самъ побаловалъ, поигралъ, да и бросилъ. Оно и всегда такъ бываетъ, потому каждый въ жизни своего удовольствя ищетъ. Къ намъ же пришла моя голубка назадъ угла искать. Хотлъ я этого самаго человка, губителя ея, къ суду притянуть, потому отецъ его при капитал состоялъ и за безчестье заплатить всегда могъ. Законы я тоже зналъ, и какъ къ чему приступить и съ какой стороны подъхать, все это было извстно. Да не такъ вышло. Пока я думалъ, какъ за нее вступиться, да какъ дло половче повести, она взяла, да и наложила на себя руки. Не могла, значитъ перетерпть съ непривычки. Тоже въ жизни привыкнуть ко всему нужно. Безъ привычки сейчасъ въ малодуше впадешь. Бросился я это къ сыну, говорю ему, что случилось, а онъ лежитъ больной, да только отвернулся къ стн и проворчалъ: ‘И хорошо сдлала, а то и ребенку ту же долю терпть бы пришлось’. Развелъ я, голубчики вы мои, руками, а въ ум-то одна только мысль и копошится: ‘И ребенку ту же участь терпть пришлось бы’. И ровно мн даже жалко не было, что дочурка моя умерла, что внучка мн Богъ не сподобилъ видть. Виномъ это, что ли, чувства вс отшибаетъ, или ужъ обколотится такъ человкъ, что ровно деревянный станетъ, а только замеръ я словно, совсмъ замеръ. Ни горя, ни радости во мн нтъ, такъ — пустота какая-то. Похоронилъ дочь, пошелъ опять дла длать: сегодня тутъ, завтра тамъ, въ вечеру домой, прямо на кровать валишься, утромъ только слышишь, что не одинъ въ дом, что сынъ еще за перегородкой кашляетъ, встанешь, встряхнешься, и опять за дла.

— Сынъ-то тоже померъ?— спрашивали старика слушатели.

— Померъ, голубчики, померъ!— отвчалъ старикъ.— Разъ пришелъ я домой, легъ, выспался, утромъ проснулся, слышу за перегородкой тихо, сынъ не кашляетъ, пошелъ туда заглянуть, а онъ лежитъ, къ стн отвернувшись, и не дышитъ. Померъ, померъ, голубчики, врно, еще наканун, потому застылъ совсмъ. Я съ той поры и съ квартеры съ этой съхалъ. На что одному квартера? Дла мои не Богъ всть какя, не ко мн за длами ходятъ, а я за благодарностью хожу, ноги меня кормятъ. Въ одинъ трактирчикъ завернешь, въ другой кабачокъ забжишь, глядишь — Богъ напиталъ, никто не видалъ, а кто и видлъ, тотъ не обидлъ, хе-хе-хе! Теперь-то вотъ только руки стали слабы, глаза плохо видятъ, ну, такъ и длъ нтъ, и такъ какъ-то мотаешься по свту, точно въ угар какомъ.

— Водки-то налопаешься, такъ угоришь,— смялись слушатели.

— Какъ не угорть, голубчики,— соглашался старикъ.— Иной разъ и себя не помнишь, и кто ты, и гд ты, и что съ тобой было. Ину пору, какъ станешь все это думать, да вспоминать, такъ и не поймешь: во сн ли все это видлъ, или съ тобой это было, на свтъ ли Божй смотришь, или такъ въ сновидняхъ лежишь. Чудно просто станетъ подчасъ: вчера вотъ плясалъ весь вечеръ, а сегодня и тутъ болитъ, и тамъ ломитъ, вс косточки изныли.

— Ну, да, а къ вечеру опять плясать будешь,— говорили ему.

— Вотъ я то-то и дивлюсь, голубчики мои, теперь вотъ трясетъ, ломитъ всего, хоть въ могилу ложись, а вечеромъ плясать буду,— раздумчиво говорилъ старикъ.— Я объ этомъ-то самомъ и говорю, какъ это человкъ-то созданъ…

——

Въ вечерне часы субботнихъ, праздничныхъ и воскресныхъ дней, когда въ кабакахъ и портерныхъ близъ фабричныхъ и заводскихъ мстностей Обводнаго канала стоитъ стонъ отъ звуковъ гармоникъ, пня, споровъ, ругани и смха гуляющей съ горя и голоду, загубленной въ городскихъ вертепахъ мастеровщины, почти всегда можно было въ течене многихъ лтъ встртить ‘старую крысу’. Дрожащей поступью, какъ бы крадучись, вступалъ старикъ въ помщене, насыщенное парами и запахомъ водки и пива, и каждый разъ какъ-то трусливо оглядывалъ присутствующихъ, словно боясь не найти здсь знакомыхъ. Но знакомые находились всегда, такъ какъ его знали вс въ околотк.

— Эй, старая крыса!

— Наше почтене старой крыс!

— Старая крыса выползла изъ норы!

Эти возгласы раздавались со всхъ сторонъ при появлени старика, и его лицо вдругъ освщалось улыбкою. Къ нему возвращалась теперь увренность, что ему непремнно поднесутъ водки.

— Шкаликъ пропустить хочешь?— раздавался откуда-нибудь изъ угла желанный вопросъ.

— Хочу, хочу, голубчики! Въ горл пересохло!— отвчалъ старикъ.

— Получай!

Старикъ направлялся въ тотъ уголъ, откуда раздалось приглашене, и протягивалъ руку за шкаликомъ съ водкой. Потчующй подносилъ ему шкаликъ близко-близко къ лицу и, прежде чмъ старикъ успвалъ его взять, выпивалъ водку самъ.

— Шутникъ, шутникъ!— бормоталъ въ смущени старикъ и неизмнно конфузился.— Надъ старичкомъ потшается! я старенькй человкъ, старенькй!

— Слышали, братцы, какъ нашъ чижъ поетъ!— хохоталъ пьяный голосъ надъ старикомъ.— Нтъ, а ты прежде заслужи, да попляши, тогда и горло промочишь.

— Не могу, отцы-благодтели, не могу! Что хотите длайте, а сегодня не могу! Ноженьки не держутъ!— жалобно говорилъ старикъ.— Дайте горло промочить, а то ноженьки не держутъ.

Онъ дйствительно едва стоялъ на ногахъ. А он тряслись и словно подламывались подъ нимъ.

— Ну, такъ ужъ и быть, пей въ кредитъ!— кричалъ кто-нибудь, сжалившись надъ нимъ.

Ему поднесли водки, онъ выпивалъ ее не сразу, кряхтя, смакуя, и оживалъ.

— Ну, пляши теперь! Ванька, играй!— раздавались возгласы.

Старикъ качалъ головой, усмхаясь.

— И какой я плясунъ, какой я плясунъ,— бормоталъ онъ.— Я старенькй… Плясуны-то молодые бываютъ…

— Ну, ну, говори еще!— грубо останавливали его.— Валяй!

Старикъ начиналъ плясать… Онъ топтался на одномъ мст, махалъ въ воздух руками, что-то выкрикивалъ и, наконецъ, точно мшокъ, запыхавшись, усталый, опускался на первую попавшуюся лавку съ опущенной на грудь головой, съ мутными глазами. Онъ походилъ на мертвеца.

— Ванька, подбодри его!— кричали гуляки.— Подбодри!

Старику снова давали водки, и опять онъ слащаво улыбался, медленно ее тянулъ, оживалъ на минуту.

Чего-чего ни продлывали съ нимъ кабачные засдатели, ни одинъ шутъ въ мр не выносилъ столько, насмшекъ, обидъ, оскорбленй. Онъ выносилъ все покорно, добродушно, и это добродуше росло тмъ боле, чмъ боле шкаликовъ подносили ему. Подъ конецъ вечера онъ уже самъ плясалъ безъ приглашеня, онъ уже самъ разыгрывалъ роль паяца, не ожидая понуканй, онъ уже самъ изобрталъ новыя колнца, не нуждаясь въ угрозахъ своихъ кормильцевъ-поильцевъ. Когда толпа, мало-по-малу, начинала рдть и расходиться, онъ приходилъ совсмъ въ веселое расположене духа, не могъ посидть ни минуты на мст. Его ноги выкидывали какя-то штуки, руки болтались въ воздух, лицо превращалось въ какую-то смющуюся маску. Послднимъ выходилъ онъ изъ кабака, приплясывая и напвая:

А я во пару была,

Во пару, да во бесдушк…

Вечернй туманъ, осеннй дождь, зимнй снгъ — ничто не нарушало его веселаго и блаженнаго настроеня, и долго-долго во мрак ночи, гд-нибудь около забора или канавы слышался дребезжащй голосъ старика:

А я во пиру была,

Во пиру, да во бесдушк…

——

Нердко ночью разные караульные, будочники и городовые находили ‘старую крысу’ завалившеюся куда-нибудь въ канаву, въ лужу, около забора. Иногда на это не обращали никакого вниманя, такъ какъ мало ли разнаго народа по улицамъ валяется, иногда же представителямъ ходячей бдительности приходила блажная мысль вступить въ прене со ‘старой крысой’.

— Ты чего это валяешься на улиц, точно свинья какая?— окликали старика.

— Свинья, свинья какъ есть, голубчики вы мои,— откликался старикъ, очнувшись посл нсколькихъ вжливыхъ попытокъ разбудить его.— Самый какъ есть непотребный человкъ!

— Поднимайся! Нечего тутъ валяться! Разв это дло, безобразе на улиц производить, философствовалъ блюститель.

— Не дло, не дло безобразе производить,— бормоталъ старикъ.

— Ну, ну, вставай, тебя честью просятъ!

Старикъ продолжалъ лежать, хотя его просили честью вставать довольно энергично.

— Иди домой! Иди!— кричалъ ему блюститель.

— Да куда же я пойду, голубчики вы мои? куда?— шамкалъ въ полусн старикъ.

— Извстно куда, домой иди!

— Дому у меня нтъ, нтъ дому, голубчики! въ томъ-то все и дло, что дому у меня нтъ. Я чуточку здсь сосну, чуточку!— убдительно пояснялъ старикъ.— А дому у меня нтъ…

— А не то пойдемъ въ участокъ,— говорила власть, поднимая его насильно.

Его волокли въ часть, какъ старый мшокъ. Онъ не сопротивлялся, не протестовалъ. Переночевать въ ‘чижовк’, выслушать на слдующй день площадную брань въ части, получить нсколько тумаковъ и пинковъ, все это было для него дло привычное. Онъ зналъ, чмъ это все кончится: его поругаютъ, побьютъ и отпустятъ. А тамъ опять онъ встанетъ на паперти у церкви, смиренно прося милостыню, вечеромъ опять попадетъ въ кабакъ, гд за пляску его напоятъ водкой, ночью онъ съ псней опять заснетъ гд-нибудь подъ заборомъ.

Рдко кто-нибудь слышалъ отъ него жалобы, и жаловался онъ только на недугъ, на то, что ему трудно ноги таскать, на то, что, пожалуй, придется идти въ больницу.

— Тоже знаю я эти больницы, голубчики вы мои,— шамкалъ онъ жалобнымъ тономъ.— Имъ ничего не значить человка уморить. Человкъ жить хочетъ, а они, доктора-то, эскулапы-то, морятъ его. Ни за грошъ, ни за денежку пропадешь… И тоже не выпей тамъ, ни-ни, сейчасъ это докторъ придетъ, дыхнешь и узнаетъ, потому этой водки не скроешь, разитъ посл нея отъ тебя.

— Да ты въ больницахъ-то леживалъ?— спрашивали его.

— Не леживалъ бы, не говорилъ бы, голубчики вы мои, а то на своей шкур испыталъ, что значитъ она, больница,— пояснялъ старикъ.— Разъ это я оступился… ночью дло-то было, осенью, грязища стояла страшная, ну, вотъ я и оступился на мосточкахъ… оступился, а нога-то моя и хрустни… такъ я на землю лицомъ въ грязь и свалился… На улиц-то ни души, въ домахъ темно, а я и встать не могу, въ ног-то сломанной боль, точно ее ножами ржутъ, изъ глазъ искры сыплются… Ну, натерплся я тутъ страху, голубчики вы мои, думалъ, смерточка моя приходить, а человку, сами знаете, жить хочется… Сталъ это я кричать, кричать,— ни гласу, ни послушаня ни откуда, только псы проклятые по дворамъ лай подняли… Что-жъ, думаю, и въ самомъ дл умирать такъ-то приходится безъ помощи. Вотъ собрался я съ силами, да и поползъ, сломанную-то ногу волочу, а на рукахъ, да на одной ног ползу по грязи, а самъ кричу, кричу: ‘помогите!’ Въ дрожь это меня бросило, голубчики вы мои, со страху, что такъ вотъ изойду кровью безъ помощи… И куда я доползъ, кто меня поднялъ, какъ повезли, ничего этого я не помню, а только очнулся я это въ больниц… Вотъ тогда-то я и узналъ, что это такая за больница есть. Слыхалъ объ ней, слыхалъ, а самъ извдалъ только объ эту пору ‘первые… острогъ, одно слово! И не дай, Господи, мн еще увидть!..

Но онъ и не попалъ во второй разъ въ больницу. Какъ воинъ умираетъ на пол сраженя, такъ и онъ умеръ на улиц.

Разъ утромъ какой-то бдительный сторожъ пришелъ будить и расталкивать его, заснувшаго подъ заборомъ, и не добудился: съ сладкой и спокойной улыбкой на лиц ‘старая крыса’ уснула вчнымъ сномъ, уснула, быть-можетъ, весело напвая:

А я во пиру была,

Во пиру, да во бесдушк…

——

Когда онъ умеръ, никто не справлялся, куда онъ исчезъ: гуляще люди, наслаждаясь въ одномъ кабак, были убждены, что онъ пьянствуетъ и пляшетъ гд-нибудь въ другомъ кабак.

ИЗДАНЕ ВТОРОЕподъ редакцею и съ критико-бографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложенемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ.

СТАРАЯ КРЫСА.

Читайте также:

ИЗДАНЕ ВТОРОЕ
подъ редакцею и съ критико-бографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложенемъ портрета Шеллера.