Старая и юная Россия, Гирс Дмитрий Константинович, Год: 1868

Проза
Время на прочтение: 205 минут(ы)
Скачать в PDF

СТАРАЯ И ЮНАЯ РОССІЯ.
РОМАНЪ.

Старымъ людямъ на послушенье,
Молодымъ… на разумнье.
Русскія былины.

(Посвящается Ф. . П—кову.)

Часть первая.
ВЕЧЕРЪ И УТРО.

I.

Весна памятнаго 1861 года.
Хорошо теперь въ деревн, въ средней полос Россіи, этакъ у границъ Малороссіи, вотъ хоть бы въ Оврусовк. Всюду теперь лежитъ яркая, сочная, благодатная зелень: въ поляхъ, окружающихъ ее, по сосднимъ грядкамъ холмовъ, имющихъ дерзкую претензію называться между окрестными жителями ‘горами’, и на берегу широкой рки, протекающей подл, хлба поднялись пышнымъ ковромъ и колосятся, воздухъ легокъ и душистъ, сладко дышится, въ лсахъ слышенъ запахъ цвтущей липы, смолистой сосны. Это пора молодыхъ овощей, вкусныхъ ягодъ, хорошаго молока и всякаго деревенскаго смаку.
Вечеретъ…
У воротъ длиннаго, бловатаго, съ колоннами у подъзда, старинной уродливой архитектуры, видимо строившагося когда-то съ большими претензіями на что-то, господскаго дома въ Оврусовк, собралась дворня, покончивъ дневныя занятія: говоръ, шутки, смхъ, кто-то слегка наигрываетъ… на гармоник. Въ густой сиреневой клумб, посреди двора, было уже почти совершенно темно, начиналъ повременамъ пощелкивать соловей, и дв миловидныя и, вроятно, романтическія горничныя, отдлившись отъ другихъ, тихонько подкрадывались къ сирени… Налво, у конюшни, около распряженнаго фаэтона, чей-то кучеръ засыпалъ овесъ лошадямъ пофыркивавшимъ у повозки. За угломъ дома, у чернаго крыльца, горничныя перешучивались и возились съ лакеями.
А у параднаго подъзда, между тмъ, собралась солидная компанія изъ среды вотчинной олигархіи. Высокій, красивый лакей, раздвинувъ фалды щегольскаго, новенькаго фрака, сидлъ на зеленомъ львенк подъзда и, куря папироску, слушалъ дворецкаго въ дубленк, только что воротившагося изъ города. Атиманъ (бурмистръ тожъ) и скотникъ, опершись на палки подбородками, безъ шапокъ, тоже слушали со вниманіемъ дворецкаго, поджидая прихода управляющаго. Разговоръ, какъ и слдовало ожидать, вертлся около только-что появившейся тогда воли.
— Управляющій идетъ, немного погодя сказалъ торопливо атаманъ.
Вс засуетились, вытянулись. Дворецкій тоже снялъ фуражку. Только лакей въ щегольскомъ фрак, безъ мщанской суетливости, какъ-бы сознавая свои права не бояться управляющаго, спокойно всталъ и медленно ушелъ въ переднюю.
По доскамъ отъ флигеля приближался высокій мужчина въ военной фуражк.
— Кто это? спросилъ онъ, останавливаясь передъ группой разговаривавшихъ. Какъ будто бы и не видлъ.
— Атиманъ, ваше высокоблагородіе, отвтилъ бурмистръ, низко кланяясь.
— А еще?
— Скотникъ, дворецкій.
— Изъ города?
— Изъ города-съ, отвтилъ дворецкій.
— Есть письма?
— Есть…
И дворецкій торопливо сталъ рыться за пазухой.
— А генеральш?
— Есть и ея превосходительству.
Дворецкій подалъ три письма.
— Что въ город слышно на счетъ крестьянъ?.. А что такое у графскихъ было?
— Не могу знать-съ. Не наше дло… Мы, значитъ, Алексй Осипычъ, своею барыней, генеральшей, довольны очень-съ, такъ намъ, значитъ, все равно, не интересуемся. Какъ генеральш будетъ угодно, такъ пусть и будетъ. Ихъ милость насъ не обидятъ… Завсегда будемъ Бога молить за матушку энеральшу и за дточекъ, поддакнулъ на распвъ скотникъ неискренно.
— Ну, то-то, то-то! Молитесь за генеральшу, помните ея доброту… А что это за возня тамъ! закричалъ вдругъ управляющій на горничныхъ у другаго крыльца.— Опять двки съ лакеями! Вотъ я васъ! стращалъ онъ, стуча толстою, сучковатою палкою о ступени параднаго подъзда.
Но на черномъ крыльц и на двор уже никого не было. Все бросилось, опрокидывая другъ друга, въ комнаты, и только изъ кухни лакей во фрак, съ разввающимися отъ ходьбы фалдами, быстро семеня ногами и перегибаясь, чтобы не облиться, рагулькою на бокъ, вносилъ поспшно шппящій самоваръ въ комнаты.
Щеголь-лакей, уже нсколько разъ выглядывавшій изъ передней, широко распахнулъ дверь и управляющій сталъ всходить по лстниц.
— Есть кто-нибудь чужой?
— Господинъ Тавровъ только, молодой-съ.
Тотъ же высокій гайдукъ распахнулъ слдующую дверь и управляющій, Алексй Осиповичъ Теленьевъ (такъ была его фамилія), вошелъ въ залъ, зачесывая маленькою гребеночкою рденькую макушку. Проведя по усамъ и взбивъ снизу вверхъ свои, нсколько сдоватые, большіе бакенбарды, онъ ловко, со щелкомъ, сложилъ ее одного рукою, спряталъ въ жилетный кармашекъ и пріосанился. Пройдя залу, онъ заглянулъ въ большую гостиную. Подходя къ ней, онъ пошелъ на цыпочкахъ.
Тутъ намъ приходится дать читателю почти стереотипное описаніе гостиной. Можетъ быть, онъ уже читалъ подобныя описанія въ десяткахъ романовъ, предшествовавшихъ нашему. Но виноваты ли мы, что, по странной случайности, гостиныя всхъ прежнихъ зажиточныхъ помщичьихъ домовъ похожи одна на другую, какъ дв капли воды? Для насъ достоврность въ роман прежде всего. Мы не сочиняемъ, мы списываемъ.
Почернвшія отъ времени старинныя обои темномалиноваго цвта, большая люстра, у которой стеклянныя призмочки немилосердно звенли отъ ходьбы по старому паркету, высокая, орховая, рзная, съ старомодными сппиками мебель, уже нсколько потертая и оттого казавшаяся какъ-бы запыленной, нсколько большихъ картинъ въ золотыхъ рамахъ, задернутыхъ кисеей, и огромные бронзовые часы подъ стекляннымъ колпакомъ, все это хотя и давало дому видъ достаточности, но замтно было, что все это уже давно не ремонтировалось и оставалось въ томъ вид, какъ было лтъ пятнадцать тому назадъ.
Хозяйка дома, Варвара Михайловна Плещеева, была женщина съ черными, какъ смоль, волосами и блднымъ (нсколько можетъ и отъ пудры, которую она сильно употребляла на ночь) добрымъ лицомъ. Вообще она казалась съ лица еще очень моложавою. Кутаясь въ большую красную шаль, въ срой, пуховой косыночк, щеголевато надвинутой на жиденькую косу, она, полулежа, вязала теперь крючкомъ гарусный шарфикъ около столика съ карселемъ.
Теленьевъ, также осанисто держась — такъ особенно прямо умютъ держаться только отставные военные — остановился недалеко отъ порога и произнесъ по военному:
— Вашему превосходительству свидтельствую свое почтеніе.
Точно рапортовалъ.
— А, это вы, Алексй Осипычъ, ласково перебила Варвара Михайловна и, поспшно донюхивая табакъ и обтирая пальцы о платокъ, протянула Теленьеву свою блую, со множествомъ колецъ руку, перехваченную у пульса симпатическою гарусинкою отъ ревматизма. Алексй Осипычъ почтительно поцаловалъ руку, генеральша чмокнула его въ голову и Теленьевъ робко опустился на кончикъ кресла.
— Вы такъ или по длу, Алексй Осипычъ?
— Такъ-съ… Письмо вашему превосходительству, сказалъ управляющій.— Вроятно, отъ Натальи Юрьевны — московскій штемпель.
Онъ подалъ письмо.
Хозяйка чего-то насупилась и дернула сильно за сонетку.
— Дворецкій вернулся? спросила она у явившагося лакея.
— Вернулся, ваше превосходительство.
— Отчего же онъ не явился ко мн? Что за безпорядокъ! Послать его ко мн.
Лакей вышелъ.
— Ужасно распустились! продолжала генеральши.— Обратите вниманіе, Алексй Осипычъ. Изъ двичьей, просто ужасъ, что сдлали! Содомъ и Гоморъ! Вы видли, въ какомъ положеніи енька?… Я васъ прошу, Алексй Осипычъ, строго прибавила генеральша, выпрямляясь: — взяться за это самому и разобрать мн — призовите и еньку — кто тутъ виноватъ, гд, когда, и какъ это случилось… И пожалуйста взыщите. Это, кажется, Семенъ Трофимовъ виноватъ.
— Кажется, ваше превосходительство.
Дворецкій, уже во фрак, вошелъ и остановился въ дверяхъ, заложивъ важно руки назадъ.
— Я думаю, нужно явиться, если пріхалъ изъ города. Сдалъ на почту деньги Наталь Юрьевн?
— Сдалъ, ваше превосходительство… Письмо есть вашему превосходительству, напомнилъ дворецкій.
Варвара Михайловна опомнилась, засуетилась, донюхала окончательно табакъ, бывшій у ней въ пальцахъ, быстро сорвала печать и жадными глазами начала читать письмо.
— Позвольте ужь и мн, ваше превосходительство, сказалъ управляющій, показывая свои письма.
— Ахъ, сдлайте одолженіе!— Варвара Михайловна, не отрываясь отъ чтенія, подвинула карсель управляющему.
Теленьевъ досталъ изъ деревяннаго футляра серебряные очки, осдлалъ ими носъ и, поднявъ голову, какъ будто онъ смотрлъ подъ очки, придвинулся къ ламп, и принялся читать:
‘Любезный батюшка!— читалъ Теленьевъ — Я ду въ Петербургъ по служб, и буду хать черезъ вашу губернію. Такъ-какъ командировка такого рода, что впереди будетъ оставаться нсколько лишняго времени, то я и беру отпускъ на два мсяца, чтобы, наконецъ, навстить васъ посл столь долгой, тягостной разлуки и прожить это время у васъ. Средства мои позволяютъ теперь пріхать безъ опасенія стснить васъ въ финансовомъ отношеніи. Денегъ, пожалуйста, и теперь не присылайте. У меня довольно. Да он и не застанутъ меня уже здсь. О, съ какимъ нетерпніемъ я ожидаю этого разршенія! Если разршатъ (а я въ этомъ не сомнваюсь), я у васъ буду очень скоро, около 29-го мая.
‘— Что у насъ сегодня?’ про себя спросилъ Теленьевъ: ’26е, черезъ три дни!’ съ удовольствіемъ подумалъ онъ: ‘значитъ, онъ уже детъ. Черезъ три дня онъ будетъ здсь!… Господи, благодарю тебя! прошепталъ старикъ и мысленно сотворилъ крестное знаменіе.
Онъ продолжалъ читать:
‘… А до той пріятной минуты — прощайте, дорогой батюшка.
‘Вашъ сынъ, Василій Теленьевъ.
‘P. S. Извините, что такъ мало пишу. Свидвшись, поговоримъ’.
Теленьевъ еще разъ пробжалъ письмо глазами, съ особеннымъ удовольствіемъ посмотрлъ на фразу ‘Вашъ сынъ’, и сталъ складывать письмо.
На конверт другого письма онъ прочелъ: просятъ передать Василію Алексичу Теленьеву, по прізд. Старикъ бережно спряталъ это письмо въ карманъ.
Варвара Михайловна давно уже кончила и, отложивъ письмо на столъ, задумалась, пристально глядя на лампу! Съ минуту вс молчали…
— Мой-то молодецъ общаетъ скоро въ отпускъ пріхать, проговорилъ нершительно Теленьевъ. Варвара Михайловна очнулась отъ раздумья.
— Старшій? спросила она.
— Старшій-съ, Василій. Какъ въ корпусъ отвезъ, такъ съ тхъ поръ и не видлъ…
— Ну, очень рада за васъ. Я понимаю, какое это счастье видть дтей. Мы, родители, понимаемъ это… Постараемся, чтобы ему не скучно было у насъ. Если во флигел вамъ будетъ тсно — его можно будетъ въ диванной помстить. Верховыя лошади, ружья, наша библіотека — все къ его услугамъ. Семенъ пусть ходитъ за нимъ. Не церемоньтесь.
— Благодарю-съ — чувствительнйше, ваше превосходительство, говорилъ растроганно Теленьевъ, цалуя руку Варвары Михайловны: — Вкъ не забуду.
— Чай готовъ-съ, ваше превосходительство, произнесъ щеголь-лакей, появляясь снова въ дверяхъ.
— И, дуракъ, братецъ! язвительно замтила Варвара Михайловна. Но потомъ и сама сейчасъ же переконфузилась. Лакей покраснлъ и подвинулся, чтобы закрыться дворецкимъ:— разв не знаешь, что ты долженъ сказать дворецкому, а онъ уже долженъ мн доложить, а ты самъ не имешь права докладывать объ этомъ, уже мягко, стараясь поправиться, продолжала Варвара Михайловна: — не можете, чтобы не срамиться! Оттого, что ты ничего не смотришь.— И она покачала головой, обращаясь уже къ дворецкому: — взыщите же съ тхъ, напомнила генеральша управляющему, подымаясь съ дивана.
Они стали выходить въ залъ.
— Григорій! позвала осторожно генеральша, возвращаясь въ гостиную.
Управляющій и дворецкій какъ-то особенно поспшно отретировались въ залъ. Григорій вернулся къ порогу гостиной.
— Я отъ тебя этого не ожидала, сказала Варвара Михайловна, стараясь казаться твердою: — не доставало, чтобы и ты еще не слушалъ моихъ приказаній. И Варвара Михайловна занюхала въ раздушенный платокъ, стараясь скрыть волненіе и не встрчаться глазами съ Григоріемъ: — это нехорошо, добавила она, подымая сладкіе глаза на красавца.
— Виноватъ, ваше превосходительство.
— Чтобы этого впередъ не было… Тамъ, подъ зеркаломъ, есть груша. Потомъ можешь взять себ… Попроси въ саду барышню и Виктора Сергича къ чаю.
Плещеева вышла въ залъ и стала пока разговаривать съ управляющимъ, а лакей отправился въ садъ.

II.

Между тмъ, еще нсколько раньше, тотчасъ по прізд гостя, Варвара Михайловна, посл нкотораго разговора съ нимъ, постаралась предоставить молодыхъ людей самимъ себ, зная по опыту собственной юности, какъ это всегда бываетъ пріятно для молодости.
Гость, Тавровъ, помогъ дочери укутаться въ шаль Варвары Михайловны, Ольга надла по совту матери калошки, принесенныя горничною, потому что въ саду къ вечеру могло быть сыро — и молодые люди вышли на балконъ.
Ужь не были ли влюблены ваши молодые герои, можетъ быть насъ спросятъ? Въ интерес романа, который еще только что начинается, авторъ находитъ нужнымъ скрыть это пока отъ читателя. А почему-жъ бы и нтъ? Ольга была очень недурная блондиночка съ пепельнаго цвта красивыми кудрями, она была такая веселая, всегда такъ мило шаловливая, въ лиц у ней всегда свтилась такая доброта, чистосердечіе и умъ, ктому-же изъ хорошей фамиліи, и за ней почти вся Оврусовка въ приданое. Тавровъ былъ молодой офицеръ. Онъ былъ чрезвычайно хорошъ собою и далеко не глупъ, у него была такая славная карьера впереди! Если пока еще не было любви, то внимательный наблюдатель наврно могъ бы замтить, что они нравились другъ другу. Подмтить это всегда бываетъ не трудно: если ранняя, непочатая еще молодость платитъ въ этомъ отношеніи дань своему возрасту, то она тмъ именно и прекрасна, что не можетъ хитро лукавить и искусно скрываться.
Едва прелесть теплаго, пахучаго вечера пахнула на двушку изъ саду, какъ природная веселость и восторженность взяли свое. Все остальное забыто. Какъ-бы вся охваченная прелестью этой минуты, остановилась Ольга на балкон и выпрямилась всею своею маленькою фигуркой. Она прищурилась, стараясь на минуту забыться въ сладкомъ упоеніи.
Въ самомъ дл, было теперь какое-то величіе кругомъ, способное поражать человка, способное сообщать пылкимъ душамъ какую-то необъяснимо пріятную, нмую восторженность. Хотлось бы вкъ оставаться въ такомъ положеніи, безпробудно нмть въ этомъ оцпенніи восторга, вольно дышать и любить, любить безъ конца, все и всхъ…
— Какая прелесть! восторженно произнесла Ольга, выходя изъ оцпеннія, поразившаго ее: — чувствуете, какъ хорошо пахнетъ?
Они медленно спустились въ садъ.
— Вы, я вижу, не любите цвтовъ, сказала она съ грустью, замтивъ, что Тавровъ не далъ никакого отвта на ея замчаніе.— Какой вы! Какъ можно не любить природы, цвтовъ, жизни!
Она рзво присла по дтски на землю около клумбы и стала внюхиваться въ резеду, росшую съ краю:— вы, кажется, никакой прелести, никакой поэзіи не находите во всемъ этомъ?— прозаикъ, упрекнула она: — смотрите, поссоримся…. Пойдемте. Дайте мн руку.
Она не вставала. Таврову пришлось тянуть обими руками…
Наконецъ, она встала и они пошли подъ руку. Ольга и тутъ шалила. Тавровъ чувствовалъ, какъ она то наляжетъ нарочно на его руку, то, подъ предлогомъ что ей холодно, возьметъ да и прижмется — такъ близко, что его морозъ начинаетъ бить по кож.
‘Кокетничаетъ’, думаетъ Тавровъ, и тмъ боле ршается по-прежнему оставаться равнодушнымъ. Двушка какъ будто угадала, что онъ про нее подумалъ и горько расхохоталась.
— Я знаю, что вы подумали, сказала она съ упрекомъ: — Это вамъ грхъ! Она выпрямилась, перестала шалить, стала серьёзною, но руки его все-таки не выпустила. Но Тавровъ тихо шелъ и только тормозилъ ходьбу.— Вы сегодня совсмъ не тотъ, какъ всегда, съ досадой замчаетъ Ольга: — что съ вами?
Онъ вообще былъ въ этотъ день не то нездоровъ, не то не въ дух. Онъ и захалъ-то сегодня чтобы разсяться отъ хандры.
Двушка кинула въ сердцахъ его руку и, не дождавшись отвта, убжала впередъ.
— Посмотрите, посмотрите, какая опять прелесть, черезъ минуту уже опять восторгалась она, стоя на берегу широкой рки, протекавшей подъ садомъ. И подняла вверхъ руки отъ восторга:— Какой видъ!
Такая ужь была живая, скоро восторгавшаяся натура.
И Ольга въ самомъ дл была счастлива въ эту минуту отъ восторга, волновавшаго ее. Прелесть, красота могутъ такъ же воспламенительно и сильно дйствовать на пылкій, развитой умъ, какъ и хашишь на грубый мозгъ дикаря.
Ольга надялась, что ея спутникъ хоть теперь будетъ любезне и пойметъ, чего она теперь ожидаетъ съ его стороны.
Увы, и теперь напрасно!— Она вспыхнула.
— Я вамъ должна казаться сегодня очень странною? дко освдомилась она:— я это и сама вижу. Извините. Она повернулась, какъ-бы собираясь уйдти.— Я иногда, дйствительно, очень глупо держу себя, какъ-бы раскаяваясь, сказала она:— это все моя проклятая., поэтичность, посл нкотораго колебанія объяснила она:— вдь это только глупые люди на каждомъ шагу восторгаются, не правда ли?— И пошла.
Тавровъ, кажется, ршился наконецъ выйдти изъ своего, боле чмъ страннаго, молчанія.
— Напротивъ, Ольга Юрьевна, это иногда моліетъ очень идти двушк. Это прекрасно.
Ольга остановилась. Она посмотрла ему въ глаза: въ нихъ свтились любовь и расположеніе къ ней. ‘Что-жъ это онъ сегодня такъ странно себя держитъ?’ подумалось ей. И опять надежда и надежда!
— Ну, такъ говорите же что нибудь, говорите, уже задобривающимъ, ласкающимъ голосомъ просила она, трогая его рукой:— мн хочется теперь болтать, смяться, слушать, вы видите… Разв вы, напримръ, ничего не чувствуете въ такую минуту?… Ну, хоть смотря на такую картину, чуть не плача, прибавила она, видя что Тавровъ все-таки не хочетъ понять, что ей нужно. И она показала рукой на рку.
Въ самомъ дл, можно было увлечься. Солнце сейчасъ готовилось скрыться за горизонтъ и отблескъ его послднихъ лучей стоялъ лучезарнымъ ореоломъ на томъ берегу рки. Цлая полоса воды, гладкой и спокойной, какъ большое опрокинутое зеркало, лежала теперь въ рк позлащеннымъ снопомъ.
Тавровъ однакожь обвелъ все это глазами съ прежнимъ упрямымъ равнодушіемъ.
— Pardon, Ольга Юрьевна, ничего. Отъ досады на собственное безсиліе, его ужь начинала злить такая настойчивость собесдницы.— Я профанъ въ этомъ отношеніи, зло произнесъ онъ.
Ольга поняла, что ничего не выйдетъ.
— Вы несносны сегодня, разсердясь сказала она и пошла прочь.
Они молча перешли къ зеленой скамейк, стоявшей на дорожк у берега, сли и долго сердито молчали…
— Это дорогая для меня скамейка, задумчиво разсказывала немного погодя Ольга: — здсь я люблю мечтать. Вотъ Натали такъ сейчасъ поняла бы меня. Мы такъ и прозвали съ сестрой эту скамейку: rverie. Кто не любитъ мечтать, тотъ не пойметъ, какое это блаженство… Вы незнакомы съ Натали? еще немного погодя, спросила она:— она очень замчательная женщина, и это я говорю не оттого, что она моя сестра, нтъ… Здсь же я пишу свои дневникъ. Я пишу туда всякій вздоръ: о чемъ думаю, кого вижу, кого люблю, грустно улыбаясь, сболтнула она:— все, что придетъ въ голову. Про всхъ знакомыхъ тамъ есть. Вы и не подозрваете: я большая насмшница…
Тавровъ улыбнулся и хотлъ что-то спросить, или сказать, но ему помшали.
— За нами идутъ, произнесла Ольга, вставая:— пойдемте.
Гуляющіе медленно направились на встрчу шедшему за ними лакею. Это оказался посланный за ними Григорій. Онъ шелъ по середин дорожки, по мр приближенія къ господамъ, постепенно забирая въ сторону и, не дохода шаговъ десяти, остановился съ краю въ почтительный полуоборотъ. Онъ попросилъ къ чаю, и, пропустивъ господъ, отправился поспшно боковою дорожкой въ комнаты.
Молодые люди молча подошли къ балкону и Тавровъ уже занесъ ногу на ступеньку.
— У меня сейчасъ будетъ къ вамъ просьба, Ольга, сказалъ онъ.
— Напримръ? пріостанавливаясь, спросила она изъ-подъ шали. Она кутала ротъ отъ подымавшейся сырости.
— Вы давича упомянули о своемъ дневник…
— Прочесть мой дневникъ — это узнать меня самою, предупредила она посл нкотораго колебанія:— а я этого не хотла бы. Тавровъ посмотрлъ на нее удивленно.
— Почему же?
— Вы сегодня не стоите, Тавровъ, засмялась она шутливо.
— Нтъ, въ самомъ дл, Ольга.
— Тамъ многое можетъ показаться другому слишкомъ глупымъ… Наконецъ, пріятно быть для всхъ сфинксомъ, какъ-то нехотя объясняла она:— вс теперь считаютъ мегія взбалмошной, пустой, и я рада. Причуда такая! А можетъ быть, я не такъ пуста, какъ представляюсь. Настоящая Ольга не такова, какою вс ее видятъ въ гостиной. Настоящую Ольгу могутъ знать только друзья.
— Да, ну, я вроятно не имю права претендовать на это названіе.
Ольга смло подняла на него глаза.
— Напротивъ, я, съ своей стороны, всегда хотла бы считать васъ своимъ другомъ. Она произнесла это твердо, продолжая упорно смотрть ему въ глаза.
Онъ манерно поклонился, какъ-бы желая сказать не то: ‘благодарю за честь’, не то: ‘слышалъ-съ’.
— Зачмъ же остановка? спросилъ онъ:— отчего не дать прочесть?
Ольга отчего-то колебалась съ минуту.
— Несносный! Вы холодны не по лтамъ, сказала она:— вамъ будутъ смшны эти бредни… Вамъ не слдуетъ показывать, нтъ, нтъ, нтъ!
Тавровъ постоялъ въ нершительности.
— Но я прошу, уже нжно сказалъ онъ.
— Лучше.
— Что ‘лучше’?
— Лучше просите.
— Вы меня какъ собачку третируете, Ольга, засмялся обиженно Тавровъ:— еще, пожалуй прикажете стать на колни?
Что-то въ род своенравной усмшки скользнуло по губамъ у двушки въ предчувствіи близости побды.
— Именно, станьте.
— Вы знаете, что я ни въ чемъ не могъ бы отказать вамъ теперь, упрекнулъ онъ:— и пользуетесь.
Ольг было пока и довольно этого. Она слышала послднее замчаніе и локоть ея — она стояла подъ руку съ нимъ въ эту минуту — почти безсознательно прижалъ руку Таврова къ ея груди, какъ-бы желая показать, что она это глубоко цнитъ.
— Но я васъ предупреждаю, оговорилась она: — въ моемъ дневник именно вамъ сильно достается.
— Вотъ какъ, принужденно сказалъ Тавровъ:— что же, тмъ интересне: это дастъ мн возможность исправиться, нашелся онъ — и снисходительно улыбнулся, какъ улыбаются старшіе, когда соглашаются принять совты отъ дтей. Онъ вообще способенъ былъ считать себя непогршимымъ.— Теперь я не отстану, пока не прочту. И я разсчитываю, что это именно сегодня случится, сжимая ея руку, говоритъ Тавровъ, когда уже они были на порог гостиной.
— Хорошо, хорошо, лукаво усмхаясь, соглашалась двушка:— вы получите. Но чуръ, потомъ не сердиться.
Они вошли.
Варвара Михайловна встртила ихъ въ зал Дочь очень привтливо, а офицеръ холодно и принужденно раскланялись съ управляющимъ.
— Я получила отъ Natalie письмо, обратилась Варвара Михайловна къ дочери: — она теперь здорова и черезъ мсяцъ будетъ здсь.
— Да? радостно воскликнула двушка.
— Вотъ и сынъ Алекся Осиповича прідетъ, продолжала мать:— у насъ превеселое сосьете составится.
— Это Васинька, тотъ кадетикъ, что у васъ на портрет? весело спрашиваетъ двушка Алекся Оспповича.
— Тотъ-съ, тотъ-съ. Только-съ онъ теперь не Васинька, а цлый Василій Алексичъ… Вы и не узнаете, какой молодецъ. Онъ уже шестой годъ офицеромъ, говорилъ не безъ гордости счастливый теперь старикъ.
— Прекрасно, прекрасно! радуется искренно двушка: — это превесело будетъ.
Офицеръ обратился къ управляющему, играя на рук серебрянымъ аксельбантомъ: — А вашъ сынъ гд изволитъ служить?
При взгляд на блестящій мундиръ офицера, на его замтное щеголяніе гвардейскимъ мундиромъ, Теленьевъ, самъ бывшій армеецъ, но все-таки не пхотинецъ-армеецъ, а кавалеристъ — а это, по его мннію, все-таки было выше — принадлежавшій къ тому старому закалу армейцевъ, которые еще такъ недавно смотрли на гвардейскій мундиръ, какъ на высочайшую степень человческаго благополучія, сконфузился при мысли, что не можетъ назвать какого нибудь громкаго имени полка.
— Въ —скомъ полку съ, тихо выговорилъ Теленьевъ. И покосился, слышали ли дамы его отвтъ. Онъ видимо совстился громко назвать полкъ. Офицеръ нахмурилъ брови и зачесалъ переносицу, какъ-бы стараясь припомнить: гд это?— Какое странное названіе! замтилъ онъ.
Казалось, онъ и ничего обиднаго для сына не сказалъ, а у бднаго старика вся кровь прихлынула къ лицу, когда онъ замтилъ, какъ обидно улыбнулся офицеръ, произнося послднее замчаніе.
Но офицеру хотлось еще потиранить конфузившагося старика.
— Это, кажется, въ арміи? спросилъ онъ, упорно глядя на Теленьева.
— Въ арміи-съ, уже чуть слышно процдилъ сквозь зубы старикъ, стараясь смотрть въ сторону.
Офицеръ слегка скорчилъ мину губами, которую можно было перевести такъ: ‘плохо’, и, торжественно оглядвъ дамъ, замолчалъ. Теленьевъ уже совсмъ растерялся.
Варвар Михайловн стало жаль старика.
— Впрочемъ, теперь, говорятъ, въ арміи много появилось очень-очень порядочныхъ молодыхъ людей, заступилась она, желая поддержать управляющаго.
— Можетъ быть… неохотно уступилъ офицеръ.
— Нтъ, это врно, это врно, горячо отстаивала Варвара Михайловна.
— Мн кажется, что это только ‘говорятъ’, произнесъ, слегка гнуся въ носъ, вроятно для важности, гвардеецъ.— Конечно, счастливыя исключенія я допускаю, прибавилъ онъ въ вид уступки Теленьеву. Онъ даже при этомъ слегка поклонился въ сторону Теленьева.
Теленьевъ откланялся однакожь, отказался отъ чаю наотрзъ и разобиженнымъ отправился домой, отговариваясь вдругъ головною болью.
— Викторъ Сергичъ, съ легкимъ укоромъ произнесла Варвара Михайловна, когда вышелъ Теленьевъ: — вы разобидли моего старика.
— По обыкновенію моему, я только хотлъ быть справедливымъ, Варвара Михайловна.
— Нтъ, я сама слышала, что теперь въ арміи уже очень много хорошихъ людей.
Офицеръ опять скептически улыбнулся и съ минуту выждалъ.
— Сомнительно, произнесъ онъ, продолжая недоврчиво улыбаться:— прежнія же попойки и дебоши, гитара,— офицеръ видимо хотлъ быть остроумнымъ: — вотъ и все. Откуда, при такихъ илачевныхъ обстоятельствахъ, могутъ появиться эти ‘хорошіе молодые люди’?… Условія армейскаго быта почти т же, что и прежде. А одни условія — рождаютъ и одни послдствія. Признать это прискорбно, но это такъ. Нтъ, тысячу разъ нтъ! Прогрессъ не могъ такъ глубоко коснуться! уже торжественно заключилъ онъ, увлекаясь.
Офицеръ начиналъ впадать въ пафосъ и потому намъ время его оставить, а то онъ Богъ-знаетъ до чего, пожалуй, договорится на счетъ бдныхъ армейцевъ.

III.

Варвара Михайловна Плещеева, до замужества княжна Оврусова, считала себя москвичкою, даже природною, доказывая это своимъ московскимъ жаргонтомъ, котораго, она будто-бы никакъ не могла въ себ передлать, въ род: маво, тваво, ейнова и т. п., а слдовательно, начиная знакомить съ нею читателя, необходимо начать съ генеалогіи ея славнаго рода, такъ-какъ эта наука особенно чтима подобными госпожами. Читателю, безъ сомннія, извстно, что многія хорошія московсеія фамиліи ведутъ свое ‘фамильное древо’ отъ самой глубокой древности, чуть не отъ Адама и Еввы, или ужь по крайней мр отъ нашего старика Рюрика.
И такъ родъ Оврусовыхъ — по моему тутъ что-то татарщиной пахнетъ — какъ сообщала Варвара Михайловна, шелъ отъ Рюрика. Сама Варвара Михайловна, не будучи слишкомъ сильна въ генеалогіи своего славнаго рода, не могла перечислить всей ея длинной вереницы въ хронологическомъ порядк, а знала только, что посл Рюрика, какой-то Глинскій, чмъ-то когда-то замчательный, тоже приходится въ ихъ род. Сюда-же, изъ позднйшихъ знаменитостей, приплетался неизвстно какъ и Минихъ. Въ доказательство же несомннности всего этого, Варвара Михайловна, по секрету обыкновенно, сообщала собесднику, что ихъ фамилія и еще три, четыре, другія — и теперь наслдники состоянія въ нсколько десятковъ мильйоновъ, хранящагося гд-то заграницею. Получить же его, по ея словамъ, они никакъ до сихъ поръ не могутъ — ту гъ она вздыхала тяжело — такъ-какъ по несчастью, вс адвокаты, начинающіе хлопотать объ этомъ за границей, скоро умираютъ отъ какихъ-то ‘таинственныхъ пилюль’. При этомъ Варвара Михайловна добродушно предлагала собесднику: ‘Вотъ возьмитесь за это дло. Успете — мы вамъ вс по мильнону и уступимъ изъ нашихъ долей. Вотъ у васъ и будутъ три-четыре мильйона. Вдь это очень недурно’.
Изъ позднйшихъ же представителей своего рода, она положительно знала о своемъ ддушк, господин въ пудреномъ парик, портретъ котораго и теперь вислъ у ней въ диванной: ‘Современникъ императора Павла, одинъ изъ его царедворцевъ, рекомендовала обыкновенно Варвара Михайловна этотъ портретъ гостю, который впервые посщалъ ея домъ въ Оврусовк: — онъ былъ почти другъ императора. Павелъ безъ него почти никогда не садился обдать, до какой степени онъ любилъ его, вы можете себ представить уже по тому, что онъ ршился разъ…’. И она передавала самый невроятный анекдотъ… ‘Je vous assure, je vous assure! добавляла oua скороговоркой, если гость скептически улыбался на это.— Я знаю, выдумаете: да его бы праха тогда не осталась. То-то и есть, что нтъ. Другому каторга, а князю Оврусову — ничего. Павелъ, вы знаете, былъ вспыльчивъ, по ангельски добръ. Улыбнулся, и князю Оврусову — ничего’. Плещеева всегда передавала этотъ анекдотъ съ такою увренностію, какъ будто сама была свидтельницею. Гость обыкновенно промалчивалъ, продолжая скептически улыбаться. ‘Вотъ собственныя вещи императора’, продолжала Плещеева, показывая гостю, тутъ же, въ диванной, стоявшее бюро краснаго дерева, все обложенное по кантамъ бронзовыми скобками. ‘Это императоръ подарилъ князю Оврусову (передъ чужими она иначе не называла дда). Здсь есть потайной ящикъ, о которомъ никто не зналъ. Когда нсколько лтъ посл смерти своего благодтеля, князь Оврусовъ узналъ о существованіи этого потайного ящика — онъ нашелъ тамъ мильйонъ ассигнаціями. Разумется, онъ представилъ, но ему отвтили, что это ему принадлежитъ, что врно императоръ хотлъ князю Оврусову сдлать сюрпризъ. ‘А вотъ шахматница, тоже подаренная князю — продолжала обыкновенно Плещеева — показывая на треногій столъ, раскрашенный шахматными квадратиками, съ рзными, бронзовыми бортами. И глаза ея умиленно закатывались при этомъ съ такимъ благоговніемъ, съ какимъ только татаринъ смотритъ на мединскую гробницу Магомета.— Не хотите ли сыграть на ней?’ продолжала въ заключеніе Варвара Михайловна, вроятно полагая, что и гостю, такъ же какъ и ей, будетъ сладостно потшиться, помышляя, что онъ, простой смертный, забавляется на той самой шахматниц, на которой развлекались нкогда, на досуг, и сильные міра сего.
Но если гость былъ терпливъ и выслушивалъ хозяйку безъ явныхъ признаковъ поскоре отдлаться отъ ея розсказней, то Варвара Михайловна сообщала ему и о послдней ступени генеалогической лстницы, начинавшейся, какъ мы видли, на Рюрик, и кончавшейся — въ боковыхъ степеняхъ на граф Забуцкомъ, а въ прямой — отцомъ ея, княземъ Михаиломъ Павловичемъ Оврусовымъ. Мы однакожъ о нихъ не будемъ здсь говорить, ни о первомъ, потому что о немъ будетъ сказано въ своемъ мст, на о второмъ, потому что считаемъ возможнымъ наблюдать человка и въ зеркал. Все, что мы увидли бы въ отц Варвары Михайловны, его привычки, наклонности и недостатки, хорошее и дурное,— все боле или мене отразилось и на самой Варвар Михайловн, нсколько только сгладившись о женскую натуру. Она была, какъ и князь, очень добра по натур, но эта доброта проявлялась въ ней какъ-то боле инстинктивно, безсознательно, а потому и не имла той ровности во всхъ случахъ, какая замчается въ людяхъ, у которыхъ это чувство руководится боле разсудкомъ. Иной разъ она своей добротой больше навредитъ, чмъ поможетъ. Какъ и отецъ, нсколько вспыльчивая, она не лишена была природнаго ума, но вчная узда, сначала дресировки, называемой воспитаніемъ, потомъ узда различныхъ общественныхъ приличій и умнья себя держать, какъ дочь, какъ образованная двица, какъ мать, сдлало умъ ея робкомъ на всякій шагъ, сколько-нибудь отступавшій отъ принятыхъ, рутинныхъ понятій среды, въ которой проходилось ей жить. Читала она, правда уже поздно, Жоржъ-Зандъ — тогда Жоржъ-Зандъ только-что входила у насъ въ моду — и ей казалось, что о въ самомъ дл женщины имютъ на свободу чувствъ и жизни такое же право, какъ и мужчины. Она соглашалась, что, можетъ быть, все это о справедливо, что, можетъ быть, и лучше было бы тогда для женщинъ, но тутъ же ей припоминалось, что еслибы какая нибудь женщина ршилась такъ жить, объ ней вс заговорили бы, ее, пожалуй, не стали бы пронимать въ порядочныхъ домахъ, родные стали бы отрекаться, и становилось ей страшно и начинало думаться: ‘а если все это, что говоритъ эта Зандъ, неправда? Да и врно неправда, потому что не даромъ же вс, и papa и вс родные, люди умные, и все общество думаютъ иначе. Не можетъ же цлое общество ошибаться, а одна Жоржъ-Зандъ думать правильно!’
Но чувствуя въ себ это колебаніе понятій и взглядовъ, чувствуя, что при такой шаткости нельзя поручиться передъ своего совстью въ томъ, что приведешь своими совтами хоть дтей-то къ истинному счастію, Варвара Михайловна — и это ея огромное достоинство — при воспитаніи дтей, не старалась, какъ другіе родители, навязывать имъ именно свои понятія, выдавая ихъ за врнйшія и справедливйшія. Доставляя дтямъ вс средства для воспитанія, какія требуются условіями общества и обязанностями матери, она предоставляла однакожь имъ полную свободу выработывать главное самимъ. Нечуждая тщеславныхъ понятій среды, въ которой сама росла и жила, она только требовала отъ дтей, чтобы они ужь не черезчуръ переходили за черту принятыхъ понятій великосвтской среды, да и то, по сильной любви къ дтямъ и отчасти врожденной доброт, когда и напоминала имъ что-нибудь, въ чемъ они промахивались по части конвенабельности, сейчасъ же сама какъ-бы стыдилась, и торопливо смягчала свои замчанія до степени дружескаго совта. Дти были добры, и потому отношенія ея къ нимъ, особенно къ старшей дочери, были скоре отношенія къ младшимъ подругамъ, чмъ къ дтямъ.
Выйдя еще въ молодости замужъ, по любви, за Юрія Сергича Плещеева, тогда еще молодого, очень красиваго вице-губернатора ихъ губерніи и камергера, изъ лицеистовъ или правовдовъ, она всегда того же желала и для дтей, но когда ея желанія не сбылись при свадьб старшей дочери, вышедшей за господина почти съ плебейскою фамиліею, она, къ чести ея будь сказано, скоре всхъ родныхъ, пришедшихъ въ ужасъ отъ такого mesalliance m-lle Плещеевой, опомнилась и помирилась съ дочерью, видя ея любовь къ мужу.
Сама Варвара Михайловна была очень счастлива въ замужеств. Плещеевъ хотя и не былъ изъ породы князей и графовъ, тмъ не мене, фамилія его была старинная, хорошая. Онъ былъ очень видный, молодой мужчина, очень умный, изъ тогдашнихъ прогресистовъ. Онъ не былъ богатъ, но и не былъ бденъ. Чего же еще? Выйдя за него, она никогда не раскаивалась потомъ. Еслибы онъ дожилъ до настоящаго времени, я не сомнваюсь, онъ высоко бы теперь стоялъ, но лтъ за десять до того времени, когда мы заглянули въ нашемъ разсказ въ Оврусовку онъ неожиданно умеръ отъ карбункула, гд-то на юг, во время служебной командировки.
Оставшись лтъ тридцати-пяти красивою вдовою, имя душъ шестьсотъ состоянія, Варвара Михайловна погрустила сначала по муж, поносила съ годъ трауръ, дтски утшаясь тмъ, что вс находили ее очень интересною въ черномъ, и поселилась на всегда въ родной Москв, прізжая ежегодно на лто въ деревню, будто бы для хозяйничанья, для присмотра за управляющими, которые все-таки подъ носомъ продолжали ее обворовывать, въ самомъ же дл такъ, для развлеченія, потому что лтомъ и въ самомъ дл пріятно жить въ деревн, и потому, что въ извстномъ кругу принято перезжать на лто въ деревню (Нельзя же принадлежать къ этому кругу и не имть своей деревни!) принято такъ же, какъ принято въ среднемъ кругу въ столицахъ перезжать лтомъ на дачи всмъ, кого нужда не слишкомъ ужь задаетъ.
Понемногу славянофильствуя (безъ этого не могутъ московскія барыни), понемногу вольнодумствуя на счетъ неестественности у насъ многихъ общественныхъ отношеній, якшаясь съ графинею Н. и подобными, сходя съ ума вмст со всми по бывшемъ тогда въ мод Грановскомъ, играя въ благородныхъ московскихъ спектакляхъ съ сердобольными графами и княжнами, слдя даже за литературой, то-есть читая не одни французскіе романы, но и русскіе, меценатствуя со студентами, которыхъ иногда къ ней въ домъ важивали учителя, дававшіе уроки дочерямъ, причемъ часто Варвара Михайловна терпливо, по нсколько часовъ, выслушивала различныя, такъ и бухнувшія въ Лету, бредни этихъ господъ, въ каждомъ изъ которыхъ она всегда угадывала будущихъ геніевъ, и вчно жестоко ошибалась — проводя такимъ образомъ жизнь, Варвара Михайловна наконецъ дожила до сорока-пяти лтъ, то-есть до той поры, когда мы съ ней встрчаемся въ нашемъ разсказ въ ея деревн Оврусовк.
А между тмъ, старшая дочь уже совсмъ подросла и успла, лтъ за пять до времени нашего разсказа, выйдти замужъ. Даже успла нсколько разладиться съ мужемъ.
Ольг, второй дочери, тоже уже шелъ 18-й годъ. Одинъ только меньшой сынъ Серёжа еще учился дома, готовясь года черезъ четыре поступить въ университетъ, какъ хотлось матери и какъ ему лично вовсе не хотлось. Впрочемъ, онъ былъ еще въ томъ возраст, когда мальчиковъ сильно соблазняютъ атрибуты военнаго костюма… А онъ еще вдобавокъ могъ быть и пажомъ… Но онъ былъ неглупый мальчикъ и эти колебанія въ немъ приходили теперь къ концу, разршаясь боле въ пользу простенькаго, тогда еще голубого околышка, чмъ пажескихъ, шитыхъ золотомъ, фалдъ.

IV.

Между тмъ, Алексй Осиповичъ давно уже вышелъ въ переднюю, поспшно накинулъ на плечи свое гороховое пальто и уже подошелъ къ двери, когда ему что-то вспомнилось и онъ остановился.
— Послать сейчасъ ко мн Семена Трофимова, сухо сказалъ Теленьевъ дворецкому: — я буду у себя во флигел.
Теленьевъ вышелъ и медленными шагами, понуривъ голову отъ непріятной мысли, тяготившей его, направился по доскамъ ко флигелю.
Сильная досада кипла въ его груди. Онъ никакъ не могъ забыть того тона, какимъ длалъ разспросы Тавровъ насчетъ сына, и мину, какую тотъ скорчилъ, услыхавъ, гд служитъ его Васинька. Самолюбіе его было сильно уколото. Ничего у него не находилось для оправданія сына. Онъ даже забылъ т несомннныя достоинства сына, которыми, при другихъ обстоятельствахъ, онъ не преминулъ бы утшить себя. Теперь онъ во всемъ обвинялъ его. ‘Вотъ, думалъ онъ, еслибы онъ слушался меня больше, еслибы учился, какъ я требовалъ, мн не пришлось бы на старости краснть предъ этимъ господиномъ. Положимъ, что Тавровъ въ этомъ случа велъ себя какъ пустой фатъ, положимъ, что боле порядочный человкъ не поступилъ бы такъ неделикатно, въ такомъ щекотливомъ для другого вопрос. Но несомннно, что онъ иметъ нкоторое право такъ свысока относиться къ Васиньк. Вотъ они почти однихъ лтъ, а онъ уже штабс-капитаномъ, да того и смотри, что будетъ скоро капитаномъ. Вдь это арміи подполковникъ, въ какія-нибудь 25 лтъ. Чего же лучше? А будущее его, а будущее! восклицалъ старикъ:— флигель-адъютантомъ, наврно флигель-адъютантомъ, и Варвара Михайловна говоритъ. И еще всегда служить въ Петербург! Карьера его, по всей вроятности, самая блестящая. Вдь это, шутка сказать, можно при счастіи въ 40 лтъ быть генераломъ!… Вотъ генеральша какъ ухаживаетъ за нимъ. Это не то, что Васинька. Небось, еслибы онъ сдлалъ Ольг Юрьевн предложеніе, я думаю, генеральша радехонька была бы. А что же? Ольга Юрьевна хорошая двушка, воспитанная, добрая и изъ хорошей фамиліи. Хоть кому хорошая партія: да и почти вся Оврусовка за нею… Заживутъ-себ въ Петербург отлично!…’
Онъ вздохнулъ съ сожалніемъ, что не можетъ тмъ же утшиться, смотря на будущность Васиньки. Безъ этихъ вншнихъ аттрибутовъ, онъ не признавалъ счастья на земл. ‘А что Васинька? продолжалъ онъ думать: хотя по письмамъ и видно, что онъ добрый и умный человкъ, хотя вс видвшіе его не нахвалятся, говоря о его характер, но все-таки, что у него впереди? Я самъ былъ армейцемъ — знаю: вчное тасканье съ одного мста на другое, вчная жизнь на поход, неимнье никогда собственнаго уголка. Да и перспектива печальная: дослужиться при сдыхъ волосахъ до полковничьяго чина. Хорошо если еще часть дадутъ, а то, можетъ, и такъ придется служить, никогда, даже впереди, не имя надежды обезпечить себя на старости запасною копейкой’. Онъ вздохнулъ еще тяжеле. ‘Остаться вкъ холостякомъ, бобылемъ. Нтъ, это не жизнь!’
‘А что, еслибы удалось перетянуть его въ гвардію? еще немного погодя размышлялъ старикъ, оснясь новою мыслію: не попросить ли Варвару Михайловну? у ней тамъ въ Москв есть протекція, или, можетъ, она могла бы подйствовать на этого Таврова. Пусть бы сказалъ, что Васинька его сродственникъ. Можетъ, и перевели бы куда-нибудь. Нужно будетъ не плевать въ этотъ колодезь — заискивать. Пустяки, что онъ меня обидлъ сейчасъ. Самолюбіе отца должно смолкнуть, когда идетъ дло о счастьи родного сына!’
Алексй Оспповичъ и не замтилъ, какъ съ этими мыслями подошелъ къ флигелю, прошелъ сни, и очутился въ своей комнат.
Старикъ, войдя, разсянно кинулъ свою фуражку на груду различныхъ счетовъ и разграфленныхъ вдомостей по экономіи, которыми былъ заваленъ весь письменный столъ, и выпилъ стаканъ холодной воды, чтобы окончательно утушить душевное волненіе, поднятое въ груди сценою съ Тавровымъ. Онъ закурилъ сигару, растворилъ окно, выходившее въ садъ, подсвъ къ нему и принялся поджидать Семена Трофимовича.
Немного погодя, въ сняхъ кто-то робко стукнулъ щеколдою. Теленьевъ опустилъ сигару.
— Кто это?
— Семенъ Трофимовъ… Изволили требовать.
На порог тихо появился быстроглазый лакей въ сромъ рейтфрак съ гербовыми пуговицами.
— А енька? спросилъ Теленьевъ.
Лакея передернуло при этомъ вопрос и онъ подозрительно посмотрлъ на управляющаго, ничего не отвтивъ. Онъ лакейски заложилъ руки назадъ и выставилъ ногу впередъ.
— Я приказалъ и ее послать.
— Не могу знать, Алексй Осипычъ. Дворецкій сказывалъ, что только меня приказали послать.
Теленьевъ съ минуту мрилъ его строгими глазами.
— Генеральша всми вами очень недовольна, строго началъ онъ: — вы тамъ изъ двичей чортъ-знаетъ что сдлали! это ты, кажется, обожатель еньки? Ты видлъ, въ какомъ она положеніи?
Семенъ дернулъ плечомъ, будто ничего не понимаетъ во всемъ этомъ.
— Я тутъ, Алексй Осипычъ, ничего не знаю-съ.
— И генеральша и я убждены, что это ты тутъ намастерилъ. Нечего объ этомъ, значитъ, и говорить!… Мн не до того!… Завтра… Теленьевъ остановился и задумался.— Нтъ, въ пятницу вы оба, и ты и енька, явитесь ко мн утромъ, я обстоятельно разберу это дло. А теперь, продолжалъ онъ:— я за дняхъ ожидаю сюда Василья Алексича… Генеральша, посл надланныхъ тобою гадостей, не хочетъ тебя и видть въ комнатахъ, и потому приказала, чтобы ты здсь находился. Если прідетъ Василій Алексичъ, ты будешь за нимъ ходить. Слышишь?
Лакей нехотя процдилъ сквозь зубы: ‘слышу-съ…’
Теленьевъ всталъ, подошелъ къ двери, ведущей въ другую комнату и, указывая, добавилъ:
— Эту комнату приготовить. Скажи, чтобы перенесли желзную кровать и письменный столикъ изъ комнаты Владислава Казиміровича. Завтра, съ утра за это возьмись. Теперь ступай. Въ пятницу же утромъ изволь явиться съ енькой.
Лакей медленно повернулся и вышелъ.
Какъ только, выйдя отъ управляющаго, Семенъ сталъ приближаться къ черному крыльцу, онъ услышалъ, что знакомый голосъ тихо назвалъ его: ‘Сеня!’
Онъ обернулся, и увидлъ догонявшую его приземистую, какъ-то черезчуръ ужь припухлую съ лица горничную. Двушка бжала какъ-то поутиному, переваливаясь.
— Сеня, зачмъ онъ тебя звалъ? съ безпокойствомъ спрашивала двушка.
— Да все, едосья Анисимовна, на счетъ того-съ… Сказывалъ, что генеральша приказала ему разузнать.
— О, Господи! Что жь это будетъ?— И двушка испуганно прильнула головой на плечо лакея:— Пашка сказывала, Сеня, что барыня очень сердилась въ гостиной. Ужь я лучше пойду, упаду генеральш въ ноги, и повинюсь.
— Это вы все глупости задумываете, едосья Анисимовна, недовольно произнесъ Семенъ: — потому что теперича какіе они намъ господа?— Теперь воля.
— Да, воля, сквозь слезы съ сарказмомъ проговорила двушка:— пока отойдемъ, они еще успютъ сто разъ… Она недоговорила, но Семенъ могъ догадаться:— ужь лучше повиниться.
— Не нужно-съ. Если вы безпремнно хотите, такъ управляющій намъ съ вами приказалъ обоимъ въ пятницу, утричкомъ, придти, вотъ тогда и скажемъ ему, что такъ и такъ, молъ, Алексй Осиповичъ, любимъ другъ друга, и въ законный бракъ имемъ намреніе вступить, какъ только отойдемъ отъ генеральши. Ужь я васъ научу, какъ нужно отвчать… А теперь, прибавилъ Семенъ, я собственно очень понимаю ваше положеніе, и можно сказать, чувствительно благодаренъ за ваши страданія.
— Не обмани, Сеня, голубчикъ, ты знаешь, я работящая, швея — могу мсто получить. Теб ничего не нужно будетъ длать. Блье буду стирать. Вс деньги, какія оставаться будутъ, теб буду отдавать. Ты ужь положись на меня, на другихъ и смотрть не стану. Разрази меня Богъ, если неправду сказываю… Не разлюби только, голубчикъ: я для тебя грхъ приняла…
И двушка жарко поцаловала цивилизованнаго лакея, смотрвшаго нсколько холодно, и даже свысока, на ласки возлюбленной…
— Сказывалъ, еще немного погодя прибавилъ Семенъ:— что я уже въ горницахъ не буду. Чтобы во флигел находился. Сына, что ли, ждетъ. За нимъ буду ходить. Вотъ еще принесла нелегкая!

V.

Посл чаю пріхалъ къ Плещеевымъ отецъ Таврова.
Отецъ Таврова оказался высокимъ, красивымъ, хотя уже и пожилымъ, брюнетомъ. Окладистая, густая борода, съ легкою просдью и громадная во всю темень лысина, давали его красот какой-то почтенный, прекрасный отпечатокъ. На немъ былъ отлично-сшитый, длиннополый сюртукъ, остальное все полтнему: блые панталоны и пикейный жилетъ. Во всхъ его пріемахъ проглядывала плавность и свобода, признаки долгой привычки жить въ хорошемъ обществ.
Его не ожидали. Онъ былъ, по званію предводителя, на слдствіи по длу безпорядка между графскими крестьянами, и, казалось, не могъ быть скоро назадъ. Поэтому, молодой Тавровъ очень удивился его прізду и обрадовался.
— Ба, papa, такъ скоро!
— Да, да, mon cher, принимая сына въ объятья, сказалъ отецъ: — и я не ожидалъ. По военному кончили, скоро.
Красивая, борзая собака, бывшая съ гостемъ, разслышавъ знакомый нюхъ, завиляла хвостомъ, встала съ ковра и, перейдя къ молодому Таврову, вскочила ему на грудь и принялась ласкаться и сладко потягиваться. Но, замчая холодность хозяина, соскочила на полъ и перешла къ Ольг.
— И все кончилось? между тмъ нетерпливо спрашивалъ Викторъ Сергичъ отца: — благополучно? Что дядя?
— Ничего… Все изъ-за пустяковъ вышло, объяснилъ Тавровъ: — однако, пришлось одного бунтовщика въ острогъ отправить, да трехъ наказать…
Предводитель покосился на Ольгу и, замтивъ, что она заигралась съ собакой и, повидимому, вовсе не слушаетъ разговаривающихъ, прибавилъ, уже совсмъ входя въ свою роль:
— Ну, а какъ вспороли порядкомъ де-мо-кратическія…— Онъ въ шутку слегка кашлянулъ въ руку: — ну, и пошло на ладъ.
Никто не разсердился на такую вольность. Напротивъ, вс искренно расхохотались, а вульгарность послдняго намека даже придала всему разговору колоритъ свтской непринужденности. Сама Варвара Михайловна первая чуть не захлебнулась отъ восторга въ раздушенный платокъ, и только покосилась на дочь, вроятно, желая удостовриться, что та дйствительно не слышала выраженія Таврова.
Поговорили еще. Вся образованная компанія посмялась всласть надъ мужицкою простоватостью, когда предводитель, разохотгівшись успхомъ первой шутки, весьма характеристично передалъ толки крестьянъ насчетъ того, что у нихъ тутъ въ губерніи треангуляцію будутъ производить этимъ лтомъ, строятъ трехногія вхи, а крестьяне что же вообрази — что прідутъ отъ царя особые генералы, влзутъ наверхъ, осмотрятъ и, что укажутъ оттуда, то крестьянамъ и отойдетъ. А до тхъ поръ настоящей воли и слушать не хотятъ. Анекдотъ этотъ, впрочемъ, имъ самимъ и былъ сочиненъ. Вс остались очень довольны, хотя и поврили ему только вполовину.
Сынъ посмотрлъ на часы.
— Однако, куда же это ты теперь такъ парадно? спросилъ онъ, оглядывая удивленно отца: — вдь скоро десять.
Отецъ опомнился и засуетился.
— Да вотъ, mon cher, нужно еще тутъ захать неподалеку. И обратясь къ Варвар Михайловн, онъ пояснилъ: — къ вашей сосдк Оглобиной. Дворянка тутъ есть такая, мелкопомстная, пояснилъ онъ сыну пренебрежительно: — сынъ у ней есть тутъ какой-то, грубитъ ей, не слушается, не хочетъ хать служить, съ мужиками вяжется. Мать Христомъ Богомъ проситъ урезонить его. Я говорю: ‘не мое дло, сударыня’. Она проситъ, чуть руки не цалуетъ. Общалъ сегодня захать.— Завтра будетъ опять некогда… Я ужь у тебя, Викторъ, фаэтонъ-то возьму, ограблю. Позжай на моихъ бгункахъ. Вотъ и Мистера возьмешь, прибавилъ онъ, показывая на собаку.— Ну, подемъ, mon cher. Мн пора.
Молодой Тавровъ намекнулъ Ольг на общанный дневникъ, не назвавъ, впрочемъ, прямо при постороннихъ, что именно просилъ.
Двушка опять замялась.
— Я уже раздумала, сказала она:— боюсь.
— Врно, я не стою исправленія? Что длать — покорюсь!… И онъ опять манерно поклонился и отошелъ искать свою фуражку.
— Нтъ, нтъ, постойте…
Ольга ловко подобрала передъ платья и быстро выбжала изъ комнаты.
— Что это такое? вмшалась Варвара Михайловна, когда Тавровъ принималъ отъ Ольги дневникъ.
— Секретъ-съ, предупредилъ молодой Тавровъ, кланяясь какъ-то бокомъ.
— Pardon, деликатно извинилась та: — я не знала. У ныншнихъ молодыхъ людей, обратилась она шутливо къ отцу Таирова:— все секреты отъ родителей. Не то, что мы были въ свое время. Не правда ли, Сергй? По праву родства они фамиліарничали иногда.
— Правда, матушка, правда, шутливо соглашался Сергй Ивановичъ:— мы только секретничали отъ родителей въ длахъ сердца…
— А можетъ… началъ-было Викторъ Сергичъ…
— Можетъ, это дло сердца?… перебилъ отецъ:— браво, браво, закричалъ онъ, любуясь смущеніемъ молодыхъ людей: — молодость проговаривается. Добрый признакъ.
И родители переглянулись самодовольно, какъ переглядываются сообщники, когда замчаютъ какой нибудь признакъ, благопріятный для ихъ собственныхъ затаенныхъ замысловъ.
Плещеевой, въ самомъ дл, нельзя было не дорожить и не ухаживать за молодымъ Тавровымъ, во время его поздокъ къ отцу въ деревню. Если честолюбивыя мечты и могли иногда рисовать ея воображенію возможность для Ольги въ столиц и боле блестящей партіи, то все же она понимала, что это были только мечты. Тутъ же представлялась дйствительность, по мннію всхъ радужная въ будущемъ. Къ тому же Варвар Михайловн казалось, что сердце Ольги уже сдлало выборъ, и деликатная натура матери не хотла слишкомъ перечить Ольг въ этомъ дл.
Тавровы ухали.
Едва предводительскій фаэтонъ выхалъ шагомъ изъ воротъ усадьбы (Тавровы хали вмст до поворота, гд слдовало разстаться), какъ молодой Тавровъ замтилъ влво группу горничныхъ, игравшихъ съ лакеями въ горлки. Обычная серьёзность вдругъ покинула его.
— Papa, я теб покажу что-то очень хорошенькое, сказалъ онъ пофранцузски: — Мишка, стой! Кучеръ оглянулся и сталъ сдерживать лошадей: — Паша, подите сюда! крикнулъ Викторъ Сергичъ одной статной, высокой горничной, вставая въ фаэтон. Паша вспыхнула и бросилась прятаться въ середку кружка.— Не бойтесь. Мн нужно кое-что передать барын, схитрилъ офицеръ.— Подружки вытолкнули позванную изъ кружка съ громкимъ смхомъ. Паша подошла къ фаэтону, запахивая ротъ платкомъ, накинутымъ на плечи, и лукаво хихикая подъ нимъ.— Неправда ли, какая она хорошенькая, papa? освдомился Викторъ Сергичъ у отца. Двушка хотла-было отскочить, но молодой Тавровъ, приложивъ къ длу зуавское furie, котораго такъ недоставало, по его мннію, Шарассу — объ этомъ обстоятельств читатель узнаетъ впослдствіи — въ одно мгновеніе опрокинулъ Пашу въ фаэтонъ и закричалъ кучеру:— Пошелъ, Мишка!
Фаэтонъ пустился вскачь.
— Ой, ой! Викторъ Сергичъ, что это!— Увидятъ, ей-богу, увидятъ! кричала хорошенькая плутовка, попавшись въ западню.
На хохотавшую Пашу посыпались щипки и присказки стараго джентльмена. Сынъ боле не участвовалъ. Онъ держался въ сторон, какъ-бы предоставляя старику одному подурачиться.
— Какъ ты ее назвалъ, mon cher?… Пашкой? какое славное имя… Elle est vraiment trs jolie, нашелъ Сергй Иванычъ, обращаясь къ сыну. И указательный палецъ предводителя, снабженный бриліантовымъ перстнемъ, сдлавъ фальшивый маневръ въ воздух по направленію къ поясу двушки и этимъ заставивши ее особенно громко вскрикнуть,— ловко проскользнулъ къ щек плутовки и вцпился въ нее самымъ хищническимъ образомъ.— Гмм! придешь ко мн, канашка? допытывался онъ, уже цалуя ее въ щеку.
— Какъ можно-съ… Ахъ, Господи!… Пустите, Сергй Иванычъ. Голубчикъ, пустите!… Барыня, барыня узнаетъ! кричала она громко: — люди смотрятъ. Ой, ой!— И она залилась звонкимъ смхомъ и забарахталась съ особенною силою, чтобы освободиться.
— Серьги подарю, соблазнялъ родитель Виктора Сергича.
— Да приду, приду… Только пустите, сударь.
— Ну, смотри же, плутовка… Мишка, стой!
Паша была высажена изъ фаэтона и награждена на прощанье послдними, а потому и самыми страстными щипками.
— Посл дождичка въ четвергъ! крикнула воструха и бросилась съ громкимъ смхомъ опрометью бжать.
— Ахъ, разбойница! шутливо проговорилъ Сергй Иванычъ, еще нсколько времени смотря ей вслдъ:— а славная канашка, согласился онъ, усаживаясь снова въ фаэтон. Онъ даже утерся платкомъ отъ сладости.— Какъ бы это ее, Викторъ, заманить къ намъ?… Какъ это я ее просмотрлъ у Варвары Михайловны… Ну, Викторъ, merci, удружилъ, братъ, старику…
Затмъ они боле молчали. Только разъ отецъ замтилъ:
— Однако, ты, кажется… того, сильно нравишься Ольг, что же, я противъ этого ничего не имю. Ковать желзо нужно, пока горячо. Только не ошибись. Знаешь ли ты ее?— Сынъ только презрительно усмхнулся на это, и ничего не отвтилъ, какъ-бы думая про себя: ‘экъ, чего не знать!’
Да другой разъ, немного погодя, старикъ прибавилъ:
— А Elise-то очень плоха. Теб нужно бы чаще бывать у дяди, Викторъ…
Но сынъ и теперь только промолчалъ.
На шестой верст, молодой Тавровъ вылзъ изъ фаэтона, накинулъ на себя шинель и, объявивъ отцу, что будетъ ожидать его къ ужину домой, переслъ на бгунки, слдовавшіе сзади съ казачкомъ. Онъ самъ принялъ возжи и, ловко хлопнувъ рысака, погналъ его прямо по дорог, тогда какъ фаэтонъ отца свернулъ на какую-то боковую тропку. Мистеръ постоялъ сначала въ нершительности, какъ-бы колеблясь, за кмъ изъ господъ слдовать, а потомъ побжалъ на свистъ Виктора Сергича. Его тощая, ловкая фигура, неся носъ по земл, запрыгала сбоку дороги по кустамъ тми большими, граціозными прыжками, которые такъ знакомы всякому истому охотнику, и, при взгляд на которые, какъ извстно, сердце такого любителя всегда способно волноваться порывами самаго неподдльнаго восторга.

VI.

Дорога, по которой катилъ фаэтонъ старика Таирова, вскор пошла лсомъ.
Слегка развалившись и степенно опираясь на свою трость съ набалдашникомъ слоновой кости, Тавровъ задумчиво глядлъ вдаль. Упругія рессоры пріятно подбрасывали его на кочкахъ… Ему почти дремалось…
Версты черезъ дв лсъ кончился, и дорога извилистой лентой потянулась по его опушк подъ самыми деревьями. Предводительскому кучеру поминутно приходилось нагибаться, чтобы уклониться отъ хлеставшихъ по лицу втвей.
Потянулся полуразвалившійся заборъ. Въ конц оказались растворенныя ворота. Кучеръ Таврова придержалъ передъ ними лошадей, потомъ осторожно завернулъ ихъ въ растворенную пасть воротъ, и фаэтонъ, быстро скатившись съ горки и красиво колыхаясь, подкатилъ налво къ крылечку маленькаго, хилаго домика.
На крылечк встртила ихъ съ разинутымъ ртомъ босоногая, краснощокая крестьянская двка, державшая въ рукахъ подносъ съ цлою колонною перемытыхъ тарелокъ.
— Послушай, сказалъ ей предводитель: — Марья Кириловна дома? Не спятъ еще?
— Ужинать собираются-съ.
— Скажи, что предводитель пріхалъ. Могу я видть?
Одинъ изъ работниковъ, мазавшихъ на двор бричку, поспшно бросилъ работу, при послднихъ словахъ предводителя, и торопливо ушелъ заднимъ крыльцомъ въ комнаты.
— Пожалуйте-съ, суетливо говорила работница, возвращаясь на крыльцо и поправляя матовый половикъ, по которому долженъ былъ входить гость.
Хозяйка встртила его въ темной зал и, извиняясь и немилосердно суетясь, попросила въ маленькую гостиную, откуда виднлся свтъ.
Гостиная была крохотна, уставлена старомодною мёбелью и оклеена дешевенькими обоями. Увалистый краснаго дерева диванъ, обитый пожелтлымъ, заштопаннымъ барканомъ, занималъ чуть не полкомнаты, овальный столъ передъ диваномъ, печка въ углу, герань на раскрытомъ окн. Все бдно и старо…
Нагнувшись къ свчк, сидла около стола двушка и что-то вышивала на батистовой лент, пристроченной къ клеенк. Передъ ней развернутая книжка.
— Дочь моя Лидія, рекомендую вамъ, Сергй Иванычъ, сказала хозяйка.— Лидочка, Сергй Иванычъ Тавровъ — нашъ предводитель, отнеслась она къ дочери. Тавровъ поклонился, а отрекомендованная встала и присла небольшимъ институтскимъ книксомъ.
Хозяйка оказалась слегка сденькою, но еще свжею съ лица, добренькою женщиною. Глаза у ней свтились такою тихою кротостью, такою любовью и привтливостью, что, казалось, ничто злое, недоброе и знакомо ей не было. Звали ее Марьей Кириловной, а по фамиліи — Оглобиной.
А дочь Лидочка еще была очень молода, съ великолпными, золотистыми волосами, взбитыми вверхъ. Лицо пріятное, выразительное, только нсколько блдное, съ маленькими веснушками. За то губка нижняя очень хороша: толстенькая, отдутая и розовая-розовая, какъ вкусная вишенька. И глаза хорошіе, темные, почти каріе. При свтлыхъ волосахъ это очень красиво выглядло. На тонкой ше черная бархатка.
Тавровъ, усвшись на диван, съ минуту разсматривалъ ее внимательно, что чувствовала и Лидочка, хотя у ней и были опущены глаза къ работ.
— Вы, кажется, недавно изъ института? спросилъ предводитель.
Мать предупредила двушку отвтомъ:
— Смолянка-съ.
Предводитель освдомился: ‘не скучаетъ ли она по Петербург?’ Двушка подняла на него свои красивые глаза и, слегка пріятно шепелявя, отвтила, что она мало знала Петербургъ, что ее не вывозили въ институт.
— Бдная двушка не должна о немъ и думать, вставила поскоре сентенцію мать.
Никто ничего не отвтилъ. Только двушка, при этомъ замчаніи, поспшно опять наклонилась къ работ, и иголка заходила скоре прежняго.
— И никого у васъ не было тамъ знакомыхъ?
— Нтъ.
— А Sophie Нехелисъ, напомнила ей мать.— Это ея подруга, объяснила хозяйка предводителю: — очень ее любитъ. Он переписываются. Богатая двушка. Недавно прислала ей дорогой альбомъ съ портретами теперешнихъ петербургскихъ знаменитостей.
Тавровъ, немного погодя, нагнулся къ книг, лежавшей передъ двушкой.
О женщинахъ — прочиталъ онъ сверху страницы. Онъ перевернулъ и, посмотрвъ на блдно-лиловую обертку журнала, лукаво улыбнулся.
— Это, кажется, о свобод?… Ну, и нравится вамъ? продолжая покровительственно улыбаться, освдомился Тавровъ.
— Тутъ много справедливаго. Еще въ институт Sophie Нехелисъ говорила о ней и совтовала прочитать. Ей давала читать одна наша пепиньерка.
Тавровъ еще шире улыбнулся, откинулся назадъ на диван, и сталъ внимательно вглядываться въ двушку.
‘Какіе у ней славные волосы’, первое, что подумалось ему.
— Что же вы здсь думаете длать?
— Долго она, врно, здсь не пробудетъ, сказала за нее съ грустнымъ видомъ мать.
— Отчего же?
— Она можетъ получить мсто.
— Мсто, какое?
— Мсто гувернантки. У ней есть дипломъ. Она вышла съ шифромъ. За нее хлопочатъ. Хочетъ заниматься.
Тавровъ подумалъ.
— Отчего же вы не хотите у maman жить? обратился онъ опять къ двушк.
Двушка немного замялась, потупилась, и стала перебирать пальчиками листы журнала:
— Зачмъ родителей стснять! Ныньче вотъ говорятъ это — не хорошо. И невинно покраснла.
— Ого, въ раздумь произнесъ гость, и сталъ любоваться смущеніемъ хорошенькой вольнодумки: — vous aussi, vous avez subi l’influence de l’esprit du temps, mademoiselle, грустно улыбаясь, замтилъ Тавровъ.— А веселиться любите?
— Очень, простодушно отвтила двушка, не въ состояніи будучи скрыть удовольствія при одномъ этомъ намек предводителя. Вдь она была еще такъ молода, природа требовала своей дани — бороться было трудне, да и незачмъ.— Да гд здсь веселиться? Такая противная сторона.
Она посмотрла въ сторону, куда-то въ садъ, какъ-бы желая указать, что это, въ самомъ дл, противная сторона, потомъ на Таирова, и тихо засмялась своими красивыми, кроткими глазами, и опять ужасно покраснла, отчего стала еще боле хорошенькою.
‘Какая она миленькая теперь’, подумалось предводителю.
— Вы незнакомы съ Плещеевыми? спросилъ онъ.
— Они такіе гордые…
— Напрасно вы такъ думаете… Хотите, я доставлю вамъ случай познакомиться съ ними? Это — премилый здсь домъ.
Двушка нершительно посмотрла на мать, какъ-бы ожидая, что та скажетъ.
— Изволь, изволь, мой другъ… Я буду вамъ очень благодарна, обратилась Марья Кириловна къ гостю.— Это правда, ей скучно у меня: она молода, а что же я ей могу доставить при моихъ средствахъ?
— Я заду когда нибудь за вами, пообщалъ Лидочк предводитель.
Онъ посмотрлъ на Марью Кириловну, какъ-бы желая напомнить ей о дл, за которымъ она приглашала его.
— А вашъ сынъ-съ? намекнулъ онъ, когда она не сейчасъ догадалась.
Мать засуетилась.
— Не знаю, вернулся ли онъ… Онъ… на работ, съ трудомъ выговорила она, стараясь не встрчаться глазами съ предводителемъ: — я вамъ говорила сегодня, Сергй Иванычъ, о его… странностяхъ. Переговорите съ нимъ. Вы — мужчина, да и власть имете.
Тавровъ обвелъ комнату глазами, какъ-бы ища того, съ кмъ нужно было переговорить.
— Лидочка, позови брата, приказала г-жа Оглобина дочери. Дочь тихо поднялась, заткнула иголку въ работу, положила на столъ и вышла.— Сколько я горя терплю отъ него — вы не поврите, продолжала жаловаться хозяйка растроганнымъ голосомъ: — вотъ наказалъ Господь сыномъ! Она вытерла слезы… За дверью послышались шорохъ и шептанье.
Лидочка вернулась и тихо проговорила, относясь къ матери:
— Онъ не хочетъ… конфузится… Онъ у насъ ужасно не свтскій, обратилась она институтски къ Таврову, и покраснла.
Марья Кириловна сама отправилась, и насильно ввела сына за рукавъ. Оказалось, что это былъ одинъ изъ тхъ, которыхъ мы давича могли разглядть подмазывающимъ бричку. Ему было на видъ лтъ за двадцать-шесть, онъ былъ худощавъ и костистъ съ лица и въ тл, однакожъ статенъ. Но лицо не имло уже первой свжести, и было угревато. Онъ былъ одтъ въ красную рубаху, выглядывавшую изъ-подъ старенькаго кафтана съ русскимъ косымъ бортомъ.
— Сынъ мой, Миша, со вздохомъ отрекомендовала его хозяйка предводителю, вытирая слезы.
Тавровъ немного приподнялся и холодно поклонился введенному, но не протянулъ руки.
— Я вотъ пригласила Сергй Иваныча, обратилась Оглобина къ сыну:— я просила его быть между нами посредникомъ, пояснила она, желая если не оправдать, то хоть смягчить передъ сыномъ обращеніе свое въ этомъ случа къ содйствію предводителя: она не знала еще, какъ будетъ это принято сыномъ и опасалась скандала: — Сергй Иванычъ можетъ быть безпристрастнымъ судьей. Посудите сами, обратилась она къ Таврову:— не права ли я, совтуя ему оставить вс эти фантазіи, которыя могутъ только окончательно его загубить, и идти опять служить. Что бы прежняя его служба ни давала — все же это врный кусокъ и ни то, что тутъ, гд онъ только убиваетъ молодыя силы.
— Вы вдь кажется уже служили? обратился Тавровъ къ Оглобину.
— Служилъ, поспшила на выручку Марья Кириловна: — и выгодное мсто имлъ въ губернскомъ казначейств: лтъ черезъ двнадцать могъ быть бухгалтеромъ. И вдругъ пришла въ голову дурь.
— Что же васъ заставило оставить службу?
Молодой Оглобинъ смотрлъ на предводителя равнодушно, пощипывая разсянно свою рденькую бородку и нисколько пови- димому не намреваясь отвчать.
— Глупость, дурь одна, объяснила опять г-жа Оглобина: — видите, вс — мошенники, взяточники, одни мы честны! Самонадянность, многодумье о себ… ‘Лучше, говоритъ, стану землю пахать, мужикомъ буду, да честнымъ, чмъ чиновникомъ — да безчестнымъ’, передразнила она.
Тавровъ саркастически улыбнулся и поглядлъ съ состраданіемъ на молодого человка.
— Но что же мшаетъ быть честнымъ чиновникомъ, я не понимаю? замтилъ онъ:— теперь такихъ ищутъ.
— Да, что мшаетъ? согласилась Марья Кириловна, обращаясь горячо къ сыну: — да говори же, Миша. Вдь это невжество молчать, замтила она, убдившись, что сынъ и теперь не желаетъ отвчать.
— Что вамъ, маменька? недовольнымъ тономъ отвтилъ тотъ:— оставьте меня въ поко ради Бога.
— Миша, я серьёзно хочу говорить. Я затмъ и пригласила Сергй Иваныча. Сегодня должно все это чмъ нибудь ршиться. Я мать, я имю право требовать…
Сынъ слегка усмхнулся.
— Вотъ онъ смется надъ этимъ. Вотъ такія оскорбленія я испытываю каждый день, вспыхивая, жаловалась Оглобина предводителю:— вдь онъ не признаетъ меня за мать, увряю васъ. Ужасные люди! Господи, перекрестилась онъ на образъ, и Бога они не боятся!… Да что Богъ, они о немъ не думаютъ! Дочь мн испортилъ, волнуясь говорила старуха: — дочь, двушку, только что вышедшую изъ института… Вчера мы при гром испугались, а онъ говоритъ сестр глупости, что ея институтскаго учителя физики нужно было бы на хлбъ на воду посадить.
Оглобинъ улыбнулся добродушно.
— Да вдь я шутилъ, какъ вы не понимате.
— Этимъ не шутятъ, строго возразила мать.— Ты самъ перекрестилъ ли лобъ хоть разъ за эти два года? Ты что сдлалъ съ моимъ благословеніемъ? ризу жиду продалъ на всъ.
— Вы знаете, мн сть тогда нечего было. Не идти же красть?
— Лучше бы ты укралъ… Мн легче бы было. У, болванъ!
И вставъ, она въ волненіи шибко заходила по комнат.
— Вы только ругаться умете, съ сердцемъ отвтилъ сынъ и пошелъ къ двери.
— Нтъ, постой, хватая за рукавъ, останавливала мать:— ты скажи, на что ты разсчитываешь? Даромъ мой хлбъ сть?
Оглобинъ какъ порохъ вспыхнулъ.
— Даромъ? Неправду вы говорите, позвольте вамъ замтить, сказалъ онъ рзко матери: — можетъ, я во многомъ виноватъ, но въ этомъ не чувствую за собой грха. Лжете вы… Извините меня, матушка, за такое выраженіе!
Онъ, какъ-то сердито рванувъ, отдернулъ рукавъ и показалъ свою руку, въ самомъ дл загрублую въ мозоляхъ и перепачканную теперь въ дегт.
— Эти руки были бле, когда я къ вамъ два года назадъ пшкомъ пришелъ, съ гордостью замтилъ онъ:— а у васъ спрашивалъ позволенія пріхать и поселиться здсь. Я писалъ, чмъ я намренъ въ деревн заняться. Вы позволили…
— Я не думала тогда, что ты говоришь серьёзно.
— А, ну сами и виноваты.
Мать растерялась на минуту. Тавровъ ршился поддержать ее.
— Но почему же вы не остались служить? Вдь быть честнымъ чиновникомъ можно, я вамъ замтилъ давича, я вы все-таки намъ не разъяснили, вмшался Сергй Ивановичъ.
— Я имю на это свои взгляды.
— Интересно бы услышать.
— Не считаю нужнымъ вамъ этого объяснять. Впрочемъ, вамъ интересно? прищуриваясь и насмшливо глядя на Таврова, вдругъ обратился онъ опять къ предводителю:— вопервыхъ, я не признаю умственную дятельность производительною въ теперешнемъ обществ.— Онъ пріостановился, желая подмтить, какое впечатлніе производятъ его слова на предводителя.— Странно вамъ?
— Вотъ что! произнесъ нараспвъ предводитель и прищурился. У него даже мурашки пробжали по кож. Онъ только теперь вполн понялъ, что предъ нимъ находится интересный субъектъ. Онъ сталъ, не торопясь, со вниманіемъ, разсматривать его съ ногъ до головы, какъ что-то любопытное, о чемъ онъ давно слышалъ, но въ существованіе чего не врилъ, что вблизи ему приходилось видть теперь только въ первый разъ.
— И потому, вовторыхъ, продолжалъ, между тмъ, Оглобинъ: — и потому, что не считаю себя по силамъ быть чиновникомъ, какимъ бы слдовало быть.
— Это очень послдовательно и честно, иронически замтилъ предводитель.
— Думаю, что дйствительно это послдовательно.
— Сколько, подумаешь, законныхъ причинъ!
— Если вамъ этого мало, то есть и еще.
— Слушаемъ-съ.— Предводитель скрестилъ на трости руки и уставился насмшливымъ взглядомъ на своего противника.
— Вамъ угодно? извольте. Чиновникомъ я получалъ 12 руб. въ мсяцъ. Въ город, при дороговизн, этого мало. И выходитъ, что нужно будетъ въ конц концовъ брать. Ну, да и спину гни. А я этого не умю, да и не хотлъ бы когда нибудь научиться. А это непремнно бы случилось, еслибы я остался на служб. При этой же работ дома, и выгоды больше и по сердцу. Математическій разсчетъ…
— Послдовательно, послдовательно… И находите, что лучше быть мужикомъ по профессіи? насмшливо издвался аристократъ Тавровъ. На слов ‘мужикомъ’ онъ постарался сдлать удареніе, чтобы было пообидне.— И сами теперь землю пашете?
— Нахожу… и самъ теперь землю пашу.
— Честно… Но вотъ вы другія профессіи попробовали бы, насмшливо совтовалъ Тавровъ.— Теперь многіе журналы въ этомъ дух пишутъ. Вы попробовали бы въ какомъ-нибудь изъ нихъ посотрудничать. Теперь большихъ способностей, говорятъ, не требуется. Нужна только нкотораго рода… пикантность.
— Вы глупость сказали.
Тавровъ совсмъ не ожидалъ этого.
— Что я сказалъ-съ? возвышая голосъ, переспросилъ онъ, подымаясь вмст съ тмъ со своего мста.
— Ахъ, Боже мой, Боже мой, засуетилась Марья Кириловна:— Миша, Бога ради… Она бросилась между сыномъ и Тавровымъ.
— Я замтилъ, что вы глупость сказали, твердо повторилъ Миша.
У Таврова губы тряслись отъ злости. Онъ кивалъ головою, какъ-бы желая сказать Оглобину: ‘хорошо, хорошо, я вамъ припомню это потомъ’… Но присутствіе матери противника не позволяло ему идти дале… Противникъ выждалъ съ минуту, упорно смотря ему въ глаза.
— Интересно, что бъ вы сказали дальше, произнесъ Тавровъ, усаживаясь. Оглобинъ улыбнулся.
— А дальше, продолжалъ онъ уже совершенно спокойно:— я повторилъ бы опять, что у меня нтъ никакихъ особенныхъ способностей. И я не стыжусь въ этомъ признаться. Я даже плохо кончилъ гимназію. Я совсмъ не образованъ. Поэтому я не гожусь для дльной умственной работы, но на столько имю здраваго смысла и совсти, что могу видть, что при этомъ лучше быть мужикомъ и жить трудомъ, который мн боле по силамъ.
— И все это глупости, замтила поскоре Марья Кириловна:— одно фанфаронство модою, ничего изъ этого не выходитъ. Никакой пользы нтъ съ этой работы.
— Неправду говорите, маменька, опять рзко замтилъ сынъ:— сами вы соглашались, что въ прошломъ году вы боле имли выгоды отъ того, что Петра, плута, отпустили. Онъ стоилъ вамъ 75 р. въ годъ и все у васъ разворовывалъ. Кто жаловался, что прежде приходилось для своего скота сно прикупать? А теперь что? Кто третьяго-дня продалъ сно калитянскому попу? Кто съ Касьяномъ на прошлой недл отбилъ вашу Машку у волка? Не вы ли жаловались мн въ письмахъ, что ваши работники чуть не каждую недлю крадутъ и продаютъ овецъ, а сами говорятъ, что волки ржутъ? Вы это забыли?
Марья Кириловна нсколько смшалась, сознавая, что сказала неправду, и на послдній вопросъ сына прямо не отвтила, а обратила нить разговора въ другую сторону.
— Ну, и посудите сами, Сергй Ивановичъ, обращалась она съ отчаяніемъ къ предводителю: — каково моему родительскому сердцу, глядя, что онъ забиваетъ свою молодость на такую неблагодарную работу. А годы его идутъ… Врите ли, когда онъ вечеромъ приходитъ съ работы, когда я увижу на немъ эту потную… рубашку, съ трудомъ проговорила она: — эти черныя руки… эти мозоли… (У ней показались слезы), у меня сердце разрывается. Я просто готова въ ту минуту просить у Бога, чтобы онъ меня прибралъ, только чтобы я не видла этого на своемъ дтищ…
Марья Кириловна тихо заплакала и, нагнувшись, стала вытирать слезы кончикомъ платочка, выглядывавшаго изъ ридикюля.
— Думала ли я, Господи, что доживу до этого! Сынъ мой, дворянинъ, и этимъ холопскимъ, проклятымъ дломъ занимается.
— Все такъ, матушка, только не проклятымъ! Богу нтъ пріятне этой работы — да! вставилъ настойчиво сынъ.
— Положимъ, поддержалъ и предводитель, уже значительно мягкимъ голосомъ: — но дворянина-то оно мараетъ, т.-е. не мараетъ, поспшно прибавилъ онъ: — а не идетъ ему, не пристало.
— Да, вотъ что! То-то и есть, что и въ васъ и въ матушк дворянская жилка при этомъ оскорбляется.
— Не то, не то, почтеннйшій, поправлялся предводитель: — не думайте, я не держусь предразсудковъ,— я самъ… либералъ. Узнайте-ка, что я въ комитет по крестьянскому вопросу говорилъ. Меня самаго чуть-чуть ни того, ни туда… Либералъ показалъ куда-то по направленію къ саду.
Между тмъ, Оглобина не унималась.
— И посудите, Сергй Ивановичъ, неужели оттого, что мы бдные мелкопомстные дворяне, мы должны переносить такое униженіе? Каково мн, что теперь всюду по узду слава идетъ, будто мой сынъ холопскою работою занимается, что я допустила?… Вдь покойникъ мой мужъ, вы знаете, Сергй Ивановичъ, подполковникомъ сюда пріхалъ… Каково-то ему теперь, бдному, глядть на это оттуда… Господи, Господи!
И она опять горько заплакала.
— Да, вотъ видите, матушка, какъ вы странно судите. Землю пахать стыдно, безчестно, а коммиссаріатъ… Онъ не договорилъ чего-то.
— Что, что ты этимъ хочешь сказать? закричала мать, подымаясь, какъ тигрица, во весь ростъ.
— Послужной списокъ папенькинъ, намекнулъ на что-то сынъ.— Вы знаете…
— Что знаю, что знаю? Наконецъ, съ кмъ бды не бываетъ!… И ты смешь тнь отца тревожить этимъ чернымъ воспоминаніемъ, когда все это длалось для васъ, когда все это намъ досталось и мы теперь этимъ живемъ!… Вонъ изъ моего дома, и чтобы духу твоего не было здсь черезъ три дня! Куда хочешь иди. Я это при предводител говорю. Вонъ, я теб повторяю, вонъ!… вонъ!…
— Ну, и пойду. Провались оно!
И сынъ поспшно вышелъ изъ комнаты и, въ сердцахъ, хлопнулъ сильно за собою дверью.
Черезъ четверть часа Марья Кириловна уже лежала въ постел въ сильномъ бреду и перепуганной Лидочк приходилось класть холодные компрессы къ голов и на сердце матери, а къ двумъ часамъ понадобилось даже послать въ ближайшее казенное селеніе за фельдшеромъ.

——

Поздно. У Оглобиныхъ почти темно. Только въ спальн Марьи Кириловны виднется огонёкъ — это Лидочка возится около больной матери.
А на двор, на ступенькахъ крылечка, все еще виднется фигура Оглобина. Сидитъ онъ, склонившись на локти, какъ-бы обдумывая въ отчаяніи, что ему длать, посл всего, что только сейчасъ случилось съ нимъ. На сердц все еще не остыла накипвшая досада.
Уже полночь. На двор стоитъ не ночная темень, а какой-то прозрачный сумракъ. Вдругъ дверь тихо щелкнула и вышла работница.
— Ужинать хочешь, Михайло Александрычъ? расталкивая въ плечо, спрашиваетъ она тихо Оглобина.
— Не хочу.
Та стала уговаривать.
— Сказано, не хочу.
Слышитъ она злой тонъ. Постояла, ушла, потомъ опять вернулась.
— Ну, возьми хоть тамъ, хлбца, какъ же такъ, неужинамши, замтила она, подавая ломоть хлба изъ-подъ фартука: — скушаешь потомъ, никто не увидитъ.
Онъ взялъ хлбъ, видимо только такъ, чтобы отвязалась.
— И это возьми, суя ему горшочекъ съ молокомъ, говоритъ работница.
Онъ сталъ отнкиваться.
— Чево, чево? Возьми, матернино, не застрянетъ въ горл.
Онъ отвелъ рукою.
Она отставила горшокъ на крылечко и стала передъ нимъ съ заложенными подъ мышки руками.
— Ты бы попросилъ маменьку, посовтовала она изъ участія:— такъ и такъ, сказалъ бы, въ сердцахъ вырвалось.
— Оставь, пожалуйста.
— Не хотишь? какъ хотишь… А ты, Михайло Александрычъ, подумай, куда теб уйти.
— Куда бы ни пришлось, а уйду, не останусь здсь.
Женщина тяжело вздохнула и замолчала.
— Стало, кинешь и меня, не жалко? робко сказала она, немного погодя.— Твоя воля! Она вытерла слезы кончикомъ платка, накинутаго на голову, и высморкалась въ него тихо.— Твоя была власть жаловать, твоя и казнить. Снесу.
Оглобинъ поднялъ голову.
— Глупости ты говоришь, Настасья. Я тебя не кину. Отыщу мсто, такъ и теб будетъ. Придешь тогда.
Работникъ подошолъ къ нимъ.
— Поздно, будемъ затворять ворота, Михайло Александрычъ, да ложиться. Завтра рано еще остаточное сно нужно убрать.
— Ложись. Я потомъ приду.
— Нешто не пойдешь на работу?
— Нтъ.
— Чаво?
— Такъ.
— Чаво такъ?
— Уйду совсмъ, прощай.
— Поссорился съ барыней, объяснила работница.
— Ахъ, съдятъ-те мухи съ комарами! Плохо! Повздорились, значитъ… Тцъ! тцъ! зачмокалъ съ сожалніемъ работникъ.— И совсмъ отъ родительницы прочь уйдешь?
— Совсмъ.
— Тцъ! Тцъ! Кто же у насъ будетъ за хозяина?
— Только не я.
Работникъ задумался.
— Ну, нтъ, тоды и я уйду. Я изъ-за тебя жилъ, што съ тобой-то ужь очень хорошо жить: ты нашимъ, мужицкимъ трудомъ не гнушаешься.
И работницу вдругъ разобрала та же мысль.
— Уйду и я, ей-богу уйду, коли такъ! воспламеняясь вдругъ ршила и работница.— Надысь калитянскій дьячокъ сказывалъ, что попу батрачка требуется.
— А кто же у нихъ здсь останется, когда вс уйдутъ? недовольно замтилъ Оглобинъ.
— Кто хошь, а я уйду. Я твой хлбъ ла. Ихняго не хочу. Будутъ корить… И то полюбовницей твоей въ глаза обзываютъ… И пошла опять вытирать слезы.
— А я хочу, чтобы ты пока оставалась, твердо сказалъ Оглобинъ.— Нужно, понимаешь?
— Не хочу, хоть что хошь! И баба ршительно замахала руками.
— И для меня не можешь этого сдлать?
Та замялась и не стала боле перечить.
— Что же?
— Останусь, коли на то будетъ твоя воля.
— Любишь — вижу, сказалъ Оглобинъ.— А теперь все-таки ступай.
Работница еще разъ вытерла слезы головнымъ платкомъ, опять тихо высморкалась въ кончикъ, взяла нетронутое молоко съ крыльца и пошла, но потомъ сейчасъ же вернулась поспшно.
— Я твои-то портянки, што давалъ, выстирала вс, Михайло Александрычъ.
— Хорошо… глупая! уже засмялся онъ: — ступай… спасибо.

VII.

Конечно, было уже очень поздно, когда вернулся къ себ Сергй Иванычъ, однако свтъ отъ нагорвшей свчи еще виднлся въ передней: ожидали, значитъ.
Едва мягкій, пріятный грохотъ рессорнаго экипажа раздался на двор, какъ сквозь раскрытое окно можно было разглядть, какъ засуетились въ передней.
— едоръ, а, едоръ!… Баринъ! будилъ торопливо лакей какого-то мужика, храпвшаго на лавк, шпоря его кулакомъ въ бока.
Поднялась косматая фигура бурмистра.
— Послать ко мн сейчасъ же Успенскаго, если не спитъ, сердито приказывалъ между тмъ Сергй Иванычъ, вылзая изъ экипажа.
— Они здсь, сказалъ лакей, выбжавшій высаживать барина. И, пока еще Тавровъ отдавалъ кое-какія приказанія кучеру Мишк, передъ нимъ уже стоялъ какой-то плюгавенькій старичокъ, поспшно застегивавшій сюртукъ и приглаживавшій на голов растрепанные вихры (это былъ Успенскій, письмоводитель Таврова).— Николай Иванычъ! Приготовьте къ завтрему предложеніе исправнику, приказываетъ Тавровъ: — конфиденціальнымъ письмомъ: тутъ у помщицы Оглобиной сынъ есть, который держитъ себя совсмъ несоотвтственно званію дворянина, нигд не служитъ, ничмъ не занимается, матери не слушаетъ, съ мужиками вяжется. Мать проситъ взять его отъ нея. Если земская полиція возьметъ на себя отвтственность за то, что ничего не случится — пусть остается. А я нахожу, въ теперешнее тревожное время, опаснымъ оставлять такихъ господъ вблизи народа и считаю долгомъ предупредить. А тамъ пусть длаютъ, какъ знаютъ.
Сергй Иванычъ вошелъ въ переднюю.
Тавровъ былъ сильно взволнованъ всмъ видннымъ имъ у Оглобиныхъ, но тутъ, завидвъ у себя бурмистра въ такую позднюю пору, онъ все забылъ и испуганно посмотрлъ на него.
— Что ты, едоръ?— Онъ еще не усплъ и шляпы снять.
— На лугу не все ладно, батюшка Сергй Иванычъ, съ низкими поклонами угостилъ сюрпризомъ бурмистръ: — потраву сусдскіе мужики, грабяне, сдлали.
Тавровъ всплеснулъ руками и шлепнулъ себя по ляшкамъ съ какимъ-то трескомъ.
— Чуяло мое сердце!… Что я вамъ сдлалъ, скажи на милость? подступая къ бурмистру, спрашиваетъ онъ, ломая руки:— что я вамъ сдлалъ, что вы меня преслдуете подобными штуками? Вдь это второй подобный случай въ этомъ мсяц. И онъ, нотерявъ совершенно свой всегдашній, солидный апломбъ, не стыдится взять за бороду самого бурмистра: — ты у меня теперь будешь отвчать, ты!
— Не виновати… Сергй Иванычъ, видитъ Богъ. Не доглядть всюду.
— Вотъ увидимъ…
Его почтенное, всегда такое благородное, въ самомъ дл аристократическое лицо искажается теперь до непріятности, до того, что противно становится смотрть. Онъ окончательно ребячески готовъ заплакать. Его болзненному воображенію, настроенному съ самаго 19-го февраля того года — всюду видть, вокругъ себя коммунистовъ и разграбителей чужаго добра — уже Богъ знаетъ, что представляется! Онъ кричитъ, что такія штуки превосходятъ всякія границы долготерпнія, и божатся немедленно написать по эстафет самому губернатору насчетъ грабежа ‘сусдскихъ мужиковъ’.
— Сгніютъ у меня тогда въ острог, грозитъ Сергй Иванычъ и дергаетъ ни въ чемъ невиноватаго бурмистра за бороду.
И все это изъ-за одного покоса!
Тавровъ, не скидая шляпы и сердито стуча ногами, прошелъ поспшно къ себ въ кабинетъ, который былъ вмст съ тмъ и спальнею. Онъ швырнулъ трость и шляпу на столъ и черезъ темныя комнаты прошелъ прямо въ столовую, откуда виднлся свтъ.
У накрытаго стола ужиналъ Викторъ. Онъ лъ, разсянно ржа цыпленка, а самъ жадно читалъ что-то лежавшее сбоку тарелки.
— Это ужасъ, это ужасъ! повторялъ попрежнему взволнованно Сергй Иванычъ: — C’est une vraie dsorganisation sociale! Aucune honte, aucune honte! Сынъ пересталъ читать и поднялъ на него вопросительный взглядъ: — представь, опять потрава!
Сынъ попытался-было успокоить его, приводя резонъ, что нужно еще посмотрть: можетъ быть, потрава и незначительна.
— Не въ этомъ дло, не о количеств тутъ рчь! Нтъ, ты пойми, что все это значитъ, что это за признаки, толкуетъ онъ сыну.
И онъ пускается растолковывать, что это — вс знаменія 89-го года во Франціи, что тогда точно такими же пустячными признаками началось, съ подорванія принципа собственности, что этому можно найти примры и у Токвиля, и у Карлейля и у Гизо. И пошелъ и пошелъ въ этомъ род. А самъ — открыть поскоре правду — не дальше какъ съ недлю назадъ далъ задатокъ землемру за то, чтобы тотъ, при нарзк земли, отходящей его крестьянамъ по Положенію, ‘только на 5® меньше отбилъ вс углы въ правой сторон поля’.
Сынъ тоже, повидимому, принялъ къ сердцу горе родителя.
— Ты бы посреднику далъ знать, посовтовалъ онъ.
— Прійдется, согласился отецъ, и поспшно ушелъ въ кабинетъ, что-то написалъ у бюро и сильно позвонилъ.
— Отправить завтра чуть свтъ съ верховымъ въ посреднику Бальмеру въ Желтухи, приказалъ онъ лакею: — подать мн раздться
Является разфуфыренная Палашка, чтобы помочь барину раздться. Тихо у нихъ идетъ эта работа. Признаки застарлаго барства такъ и блещутъ съ полною яркостію. Сниметъ сюртукъ, походитъ, снова посердится, покричитъ, потомъ за жилетъ принимается. А прислуга стоитъ, молчитъ, ждетъ. Онъ, не стсняясь, надваетъ при этой же Палашк ночное блье. Въ качеств образованнаго европейца и притомъ такого, который читалъ и Токвиля и Гизо, не можетъ же онъ признавать правъ женщины въ какой нибудь Палашк! Для этого нужно быть въ самомъ дл краснымъ!
Впрочемъ, въ отношеніи Палашки все это было еще извинительно, такъ-какъ ея мужа Сергй Иванычъ всегда находилъ боле удобнымъ держать гд-то на оброк, вдали, въ столиц… Палашка была старшая дочь экономки Власьевны. Это была еще женщина молодая, Еидная, съ такою высокою грудью, такъ опрятно, щеголевато всегда одтая. Она цнила вниманіе барина къ себ, всегда цаловала руку у него посл каждаго интимнаго свиданія, съ дворней мало зналась, не осмливалась ревновать, когда что нибудь замчала за Сергемъ Иванычемъ, но умла, по наущенію матери, кстати и покапризничать и тмъ держать барина слегка въ рукахъ, наконецъ, умла какъ-то такъ длать, что у ней дти никакъ не жили боле двухъ-трехъ недль посл рожденія. Это представляло ту выгоду, что избавляло отъ излишнихъ хлопотъ, обузы и сплетенъ.
Сергй Иванычъ запахнулся халатомъ, взялъ со стола свчу въ тяжеломъ бронзовомъ подсвчник, закурилъ на ней сигару и отправился въ столовую. Но волненіе, неостывшее еще въ немъ, мшало его апетиту. Это бываетъ. Онъ ни до чего не дотронулся…
И нельзя сказать, чтобы вся тревога, все волненіе, происшедшее въ Тавров вслдствіе новостей, принесенныхъ бурмистромъ, происходили отъ скаредности. Нтъ, онъ былъ слишкомъ богатъ съ дтства и имлъ на столько благородства, что былъ застрахованъ отъ такого унизительнаго паденія человческой личности. Тутъ было что-то другое. Тутъ звучала какая-то обида, обида въ самое сердце.
Злымъ сидлъ онъ теперь у стола. Сердитый взглядъ почти неподвижно стоялъ на свчк. Ему хотлось сорвать теперь на чемъ нибудь, или излить передъ кмъ нибудь все, что накопилось на сердц, подлиться, оправдаться…
— Это обидно, это больно до глубины души, сказалъ онъ. продолжая разсуждать уже вслухъ, и тонъ, которымъ онъ сказалъ это, показывалъ, что то, о чемъ онъ думалъ, пронимало его до глубины души (онъ ожидалъ, что сынъ перестанетъ читать и приметъ участіе въ разговор): — отчего я сержусь? Не покоса мн жаль, не покоса. Я во всемъ этомъ вижу что-то поглубже, чего другіе не хотятъ замчать. Мн обиденъ этотъ сумбуръ, эта анархія въ общественной совсти, этотъ кавардакъ!
Сыну до страсти хотлось продолжать чтеніе. То, что онъ читалъ теперь, становилось ежеминутно все интереснй и интереснй. Но продолжать читать, не отозваться на явный вызовъ отца къ разговору — было неприлично. Онъ загнулъ уголокъ страницы, гд остановился, и, откинувшись къ спинк стула, сдлалъ видъ, что готовъ слушать.
— ..И что всего обидне, что это идетъ сверху, продолжалъ отецъ: — опасная игра!… Ну, скажи на милость, обращался ужь онъ прямо къ сыну: — разв наши интересы не тождественны?
Сынъ молчалъ.
— Нтъ, ты мн отвчай, настаивалъ отецъ.
— Papa, время этого требовало, помни, произнесъ сынъ, тономъ легкаго укора.
Отецъ шлепнулъ себя съ досады по колну.
— Допускаю, что время иногда можетъ требовать… Я самъ иногда… длаюсь отчасти либераломъ! Только вдь это еще вопросъ, того ли требовало время, подмигивая, замтилъ онъ: — благоразумно ли, спрашиваю я тебя, длаетъ врачъ, который въ томъ случа, когда можно обойтись отнятіемъ мизинца, отхватываетъ всю руку и оттого весь организмъ повергаетъ въ лихорадочное состояніе?… Разв всего этого нельзя было сдлать еще постепенне? Традиціи, въ которыхъ жило общество, каковы бы он ни были, нужно осторожно колебать. Неосторожно подпиливъ одну ножку, можно уронить весь столъ.
И онъ стукнулъ слегка рукой но столу.
Онъ всталъ и въ волненіи заходилъ по комнат.
— О, поддерживать традиціи въ обществ — это долгъ каждаго, разсуждалъ Сергй Иванычъ, традиція — это начало, первообразъ всякаго закона, всякаго нашего lgitimit, это залогъ, указка, средство. Ее колебля, колеблешь въ масс понятіе о закон. Мужику не должна и закрадываться мысль о возможности несовершенствъ закона. Это небезопасно. Вотъ мы и видимъ, сказалъ онъ, останавливаясь среди комнаты, и обвелъ комнату рукою вокругъ, какъ-бы желая досказать: полюбуйтесь.
— Что же по твоему длать? Ты проповдуешь самую крайнюю неподвижность, крайній консерватизмъ!
Сергй Иванычъ съ минуту ходилъ.
— А хоть бы и такъ? вдругъ встрепенувшись, сказалъ онъ.— Что ты имешь противъ консерватизма? Консерватизмъ необходимъ въ обществ, консерватизмъ иметъ за себя много очень почтеннаго. И традиціи всегда за него, и потому-то онъ и законенъ, ибо что такое въ сущности традиція?— не преданіе, не преданіе, не думай,— это преемственность. Что такое консерваторъ?— сохранитель. Значитъ — преемлю и сохраняю — дв первыя и важнйшія фазы всякой жизни въ природ.
— А развитіе? замтилъ съ улыбкою сынъ.
— Третья, третья, объяснилъ отецъ:— зависящая отъ первыхъ двухъ. И такъ, преемлю, сохраняю — а потомъ уже, потомъ уже развиваю. Вдумайся, какой другой принципъ можетъ выставить боле логическую, законную основу въ свое оправданіе, и не иметъ ли право гордиться то, что изъ себя даетъ жизнь всему послдующему? заключилъ онъ съ нкоторою гордостью.
Сынъ молчалъ. Онъ вообще не намренъ былъ спорить съ отцомъ. Если онъ и не раздлялъ всхъ крайностей отца, то противъ многаго въ душ онъ все-таки не желалъ-бы возражать. Да и не могъ, правду сказать: вдь это не военная исторія, въ которой онъ считалъ себя докою! ‘Да и какое мн до этого дло?’ думалъ онъ. ‘Мы сами по себ, а они, граждане, сами по себ. Все-таки будетъ такъ, какъ прикажутъ’.
Сергй Иванычъ походилъ по комнат, налилъ стаканъ воды, выпилъ, чтобы утушить жаръ, и заходилъ снова.
— Почему я возмущаюсь этими порядками?— не унимался онъ — Потому, что я дальновидне и искренне другихъ. Я умю читать законъ, я знаю, что этотъ законъ, реально существовавшій сотни лтъ, признававшій извстныя права за моимъ ддомъ и отцомъ, даетъ и мн право на то, что у меня теперь берутъ. И я возмущаюсь. Да, я возмущаюсь, я говорю это открыто, я возмущаюсь, видя нарушеніе моего права, а съ нимъ и закона, ибо я въ душ не консерваторъ, не консерваторъ — этимъ словомъ еще мало сказано,— а легитимистъ, русскій легитимистъ, приверженецъ законности и, какъ легитимистъ, я не признаю ни въ чемъ этихъ турдефорсовъ. Это я называю несвоевременнымъ либеральничаньемъ. Вотъ этому настоящее имя!
— Это уже крайне, papa, это ужь односторонне, не согласился наконецъ ршительно сынъ. Это уже и для него показалось мрачнымъ.— Ты не допускаешь никакого прогресса?
— Уступки, уступки, а не вашъ прогрессъ, уступки я допускаю, но и то своевременныя и постепенныя. Мы тогда могли бы приготовиться: отпустить ихъ исподволь сами, продать земли.
Къ чести сына нужно сказать, что это его ужь возмутило.
— Да, двадцать-два мильйона въ бобылей обратить позволь вамъ?
Сергй Иванычь очень разсердился.
— Фуй, фуй, фуй, Викторъ!… Откуда это у тебя?… Съ тобой посл этого страшно оставаться въ комнат.
Викторъ Сергичъ сжалъ недовольно губы и наклонился, какъ-бы собираясь продолжать чтеніе и тмъ покончить этотъ непріятный разговоръ.
— Это было бы въ высшей степени и несправедливо и незаконно, сказалъ онъ горячо.
Сергй Иванычъ высоко поднялъ голову.
— Никто больше меня не уважаетъ законности, съ гордостью сказалъ онъ.— Какъ только самая ужасная несправедливость становится совершившимся фактомъ, закономъ — я первый падаю ницъ и преклоняюсь.
— Ну, вотъ теб освобожденіе — совершившійся фактъ.
— Я и повинуюсь. Разв ты видлъ, чтобы я не пустилъ на дворъ становаго объявить, или ослушался въ чемъ?
— Но вотъ же ты недоволенъ, осуждаешь, чуть не сопротивляешься?
— Легально, легально, да, конечно. Я оставляю за собой эта право навсегда, съ удареніемъ объяснилъ онъ: — навсегда!
Молчаніе.
— Нтъ, сказалъ ршительно сынъ:— я не крайній, ты знаешь, но мы съ тобою во многомъ не сходимся.
Сергй Иванычъ уставился въ полъ глазами и заходилъ въ раздумь изъ угла въ уголъ, заложивъ руки назадъ… Онъ вздохнулъ тяжело.
— Это боле прискорбно, чмъ можно подумать съ перваго раза, грустно сказалъ онъ, немного погодя, отвчая на послднее замчаніе сына.— Я и самъ давно замчалъ это различіе нашихъ исходныхъ точекъ. Жаль, очень жаль! съ чувствомъ повторилъ онъ.
— Время, время, papa… опять напомнилъ сынъ, какъ-бы оправдываясь.
Отецъ не удостоилъ его на это отвтомъ, а помолчавъ немного и не останавливаясь ходить, продолжалъ свое:
— … И вотъ почему еще я расхожусь съ тобой во взглядахъ за твою карьеру. Я не раздляю твоего оптимизма. Ты меня извини, прибавилъ онъ останавливаясь около сына и кладя ему дружески руку на плечо: — старые бойцы вообще охотно идутъ въ вербовщики, шутя пояснилъ онъ съ нкоторою гордостью и опять заходилъ: — На другихъ поприщахъ ты больше усплъ бы… Я старю, все можетъ случиться: ты бы могъ заступить. Да и пока мы могли бы много поработать вмст, многозначительно подымая брови, добавилъ онъ:— а время важное подходитъ!… Вдь, между нами говоря, вс наши въ сущности… очень недальніе господа. Это нужно сознаться. Ни на одного нельзя указать. Разумется, они и добры и благородны, они понимаютъ, что мы правы, понимаютъ всю настоятельную необходимость для всхъ насъ въ настоящую минуту соединиться, съобща дйствовать противъ общей опасности… Но вдь этого мало. Замчаешь, какъ это робко, неувренно высказывается и длается?- Выставить знамя и умть открыто его защищать — у нихъ не хватаетъ духу, они не умютъ. И нуженъ имъ человкъ. Ну, и благо ему будетъ, вразумительно, съ чувствомъ произнесъ Сергй Иванычъ:— потому что у нихъ въ рукахъ средства, а это пока — сила, сила. Такой человкъ можетъ стать современенъ вожакомъ цлой партіи, онъ будетъ держать въ своихъ рукахъ — что ни говори — цлый принципъ, важный въ соціальномъ отношеніи… А связи, а средства, а будущность?… И онъ махнулъ руками, какъ-бы желая осязательне показать, что все это ужь такъ хорошо,— что и разсказать нельзя.— По англійски, по англійски нужно учиться, вздыхая заключилъ Сергй Иванычъ (этимъ совтомъ онъ всегда оканчивалъ подобные разговоры съ сыномъ): — потому что нигд боле, а въ Англіи, мы должны искать аргументовъ, насъ защищающихъ, примровъ политическаго умнія бороться, только тамъ можно встртить кровныхъ представителей того типа, какой намъ скоро очень понадобится. Безъ этого языка теперь нельзя показаться въ порядочномъ обществ. Возьми графа О.— Д., князя Щ. и Б—ва. Вс они знаютъ его, какъ родной языкъ. Ты встрчалъ у графа О. лорда В—ра и, самъ признаешься, что стснялся: по французски все это не такъ удобно, ты знаешь, какіе ревнивцы эти бульдоги, англичане, въ отношеніи своего языка. Такъ и во многомъ.
Можетъ быть, оттого, что Викторъ Сергичъ уже слышалъ подобные соблазны не въ первый разъ, а можетъ и потому, что никакой охоты не чувствовалъ запрягаться въ тотъ хомутъ, въ который хотлъ его нарядить родитель,— впрочемъ, онъ былъ на столько смышленъ, что не могъ не видть слабыхъ сторонъ отцовскихъ иллюзій,— но только, когда Сергй Иванычъ кончилъ и посмотрлъ на сына, онъ замтилъ, что тотъ очевидно уже не слушалъ его, углубившись окончательно въ чтеніе.
Отецъ походилъ еще въ раздумь, а потомъ подошелъ въ сыну и, слегка улыбаясь, опять положилъ ему руку на плечо.
— Ты не слушалъ меня, Викторъ… И не шь ничего, прибавилъ онъ, замтивъ почти нетронутымъ цыпленка на тарелк у сына. Тотъ ничего не отвтилъ и продолжалъ читать.
— Вроятно, что нибудь интересное?
Сынъ улыбнулся и, ничего не отвтивъ, перевернулъ страницу, продолжая читать, отмтилъ что-то своимъ длиннымъ, заостреннымъ ногтемъ мизинца.
— Confession d’une jolie demoiselle? нтъ?…. или дневникъ? улыбаясь, спросилъ шутливо Сергй Иванычъ, наклоняясь къ сыну.— Ты отъ меня многое скрываешь, Викторъ.
Въ это время сынъ опять надъ какою-то мыслью особенно сильно улыбнулся, особенно сильно чиркнулъ ногтемъ и, какъ-бы въ отвтъ на послдній упрекъ отца, положилъ передъ нимъ тетрадку почтовой бумаги, мелко исписанную косымъ, женскимъ почеркомъ.
— Прочитай, сколько нибудь, и скажи свое мнніе, попросилъ онъ.
Конечно, читатель догадывается, что это билъ дневникъ Ольги.
Но его лучше прочитать въ слдующей глав.

VIII.

Сергй Ивановичъ поднялъ свой пенсне, мотавшійся на шнурк поверхъ халата, протеръ и, надвъ его на носъ, не торопясь, принялся за чтеніе. Тонкая, въ самыхъ уголкахъ губъ затаившаяся, лукавая улыбка подсказывала уже впередъ, что онъ готовился отнестись къ предлагаемому чтенію съ высокомрною недоврчивостью.
Дневникъ былъ слдующаго содержанія:
‘1859 годъ.
’16-го ноября. Сегодня мое рожденье. Мн исполнилось 16-ть лтъ… Maman позволила мн въ первый разъ надть совсмъ длинное платье… Какъ я была рада! Какая я стала большая, какъ посмотрла въ зеркало, а то такою маленькою казалась, точно двочка, просто стыдно!…’
Тавровъ сталъ пропускать многое, и останавливаться на тхъ только мстахъ, гд, казалось, боле представлялось интереса.
‘26-го ноября… Меня сегодня первый разъ вывезли на балъ, какъ большую, читалъ онъ: — Maman говоритъ, что я себя хорошо держала, но что нужно быть скромне, что молодой двиц нейдетъ выказывать съ перваго же разу смлость и бойкость, что это значитъ mal leve, что, напротивъ, боле идетъ застнчивость. А Наташа спорила съ мамой: говорила, что это ничего, и что это идетъ молодой двочк… Зачмъ она меня все еще продолжаетъ называть двочкою и считать маленькою? какъ это досадно! Я ужь теперь не маленькая, а большая. Скажу ей когда-нибудь. Хотя бы при Серёж не называла…
‘…И какъ было весело на бал! Зала полная огней, цвтовъ, золота, людей и музыки. Какая прелесть, какъ это весело, какъ все это великолпно! Еслибы это чаще случалось!… Я танцовала съ Мишей Щ….нымъ, съ графомъ С…скимъ, съ Т., съ самыми лучшими кавалерами. Это все Наташа сдлала, merci ей, моей голубк. Она говоритъ, что вс нашли меня очень… миленькою. Мн и самой кажется, что я была сегодня, сверхъ обыкновенія, хорошенькою. Блое платье, съ голубой легкой отдлкой, и эти дв блыя камеліи въ волосахъ. Право, это должно было выйдти не дурно. И еще мама подарила серьги, браслетъ и брошку бирюзовые… Какая добрая эта мама!
‘4-го декабря. Barbe Мельникова имянинница… Былъ вечеръ. Много танцовали. Т. почти со мной одной танцовалъ. Maman сказала мн потихоньку, что вс обращаютъ на это вниманіе, что это неприлично, и чтобы я для виду отказала ему нсколько разъ. Я исполнила… Но только зачмъ смотрть на то: обращаютъ ли на насъ вниманіе или нтъ?…’
Сергй Иванычъ пріостановился на этомъ мст, повторяя про себя и вдумываясь въ эту фразу, потомъ двинулъ какъ-то слегка удивленно бровями и затмъ продолжалъ читать.
‘…Вдь тутъ нтъ ничего дурного. И отчего нельзя танцевать съ кмъ хочется? Тогда-то и весело, когда танцуютъ съ кмъ нравится. Когда я потомъ сказала это сестр, и она согласилась со мной, и очень смялась надъ мамой.
‘…Еще что я замтила: какъ это на балахъ вс умютъ говорить странно, говорятъ-говорятъ, кажется и порусски, и понимаешь, а чувствуешь, что ничего не запомнишь, какъ-то все это такъ пусто, что ршительно не держится въ голов. Какъ это странно!… Т. опять боле всхъ со мной танцовалъ. Какой онъ хорошенькій.
— Это ужь не на вашъ ли счетъ, Викторъ Сергичъ? проговорилъ шутливо отецъ, тонко улыбнувшись…
‘Maman говорила, продолжалъ читать онъ, что Т. очень умный и богатый. Что же, что богатый? Мы сами богаты… Только я его боюсь. Онъ всегда такой серьёзный. Онъ говорилъ, что у него тамъ, въ Петербург, много занятій. Онъ мн даже говорилъ какія, да я не поняла. Нужно спросить у Наташи или у Володи.
‘13-го декабря. Отчего это, когда я спросила у Володи Суринскаго, чмъ занимается Т., онъ засмялся? Что же дурного быть военнымъ? Какой этотъ Володя!
‘24-го декабря. У насъ была ёлка для Серёжи. Потомъ танцовали… Я замчаю, что мн ужь не такъ весело бываетъ во время танцевъ, какъ это было первые разы.
‘…T. сказалъ мн комплиментъ. Я почувствовала, что покраснла, но въ душ мн было… Только, когда я открыла это потомъ Наташ, и сказала при Волод, что какъ счастливы женщины тмъ, что имъ оказываютъ такой почетъ въ обществ, и что за ними ухаживаютъ — Володя Суринскій выразился, что это всегда, ‘когда кого хотятъ лучше обокрасть — того заговариваютъ сладкими словами, или угощаютъ на гривенникъ, чтобы обчикрыжить (какое это у него нехорошее слово!) на тысячи’. Тавровъ все это мсто отчеркнулъ ногтемъ. ‘Что онъ хотлъ этимъ сказать?’
’27-го декабря. Сегодня мама на меня сердилась за то, что я не умю будто бы себя держать при постороннихъ, и говорю все, что думаю. Буду теперь осторожна, чтобы не сердить добрую маму. Но отчего же нельзя говорить всего, что думаешь? Какъ это странно! Вдь я, кажется, ничего дурного не думаю…
‘1860 годъ.
‘1-го января. Новый годъ, Т. поздравлялъ и прощался: онъ скоро детъ назадъ въ Петербургъ. Теперь я знаю, чмъ онъ занимается: онъ хочетъ быть Наполеономъ, полководцемъ. Чего опять смялся Суринскій? Не понимаю. Что дурного быть Наполеономъ?… Нтъ, ужь это должно быть у Володи такой нехорошій, злой характеръ. Зависть врно.
‘19-го января. Мама говорила, что скоро предстоитъ балъ въ дворянскомъ собраніи. Господи, да когда же этому конецъ? ужь я и измучилась. Это начинаетъ становиться скучнымъ… Сегодня балъ, завтра, посл-завтра… все балъ и балъ. Главное, что однообразно — вотъ что тоскливо!… Опять эти ‘черные длиннохвостые попугаи’, какъ ихъ, въ самомъ дл, справедливо называетъ Володя, будутъ говорить свои умныя рчи, отъ которыхъ ничего въ голов не остается. Господи, хоть бы книгъ какихъ достать или хоть бы въ деревню скорй! Да что книги — и читать-то не хочется: просто скука, сама не знаю отчего… И что это? всмъ въ мои годы нравятся танцы, а мн сейчасъ же надодаютъ: точно я уродъ какой!
‘8-го февраля. Не демъ на балъ — ну, и слава-Богу отчасти:— не съ кмъ — maman и Наташа нездоровы, посл сегодняшней исторіи. Что это у Наташи было съ Володей? Мама плакала. Отчего отъ меня заперли дверь?… Неужели Наташа несчастлива съ Володей? Онъ такой умный, молодой, красивый, его вс такъ уважаютъ. Чего же ей еще не достаетъ?
’10-го февраля. Наташа, кажется, помирилась снова съ мужемъ. По крайней-мр, я видла, что они, выходя изъ гостиной, поцаловали другъ у друга руку. Какъ это странно! Я думала, что только мужчины цалуютъ у дамъ руки, а женщины — никогда. А впрочемъ, что же тутъ страннаго? Если дам можно поцаловать, то отчего и мужчин нельзя того же сдлать? Это, мн кажется, справедливе было бы. Я бы, по крайней-мр, поцаловала, конечно, еслибы любила.’
Тавровъ рзнулъ ногтемъ по этому мсту.
’13-го февраля. Сегодня вечеромъ а просила Наташу сказать мн откровенно, какого мннія обо мн Володя. Она засмялась, и долго не говорила. Она врно все еще считаетъ меня двочкой. Это просто обидно! Я ей сегодня прямо сказала, можетъ это и глупо: я сказала, что еслибы я была такою двочкой, какою они меня считаютъ съ Володей, то я, напримръ, не скучала бы на балахъ, и должна бы все сильнй и сильнй привязываться къ танцамъ, а со мной, я замчаю, случается совсмъ наоборотъ. Я и сама не знаю, отчего это. Я умоляла ее сказать: что Володя говорилъ обо мн, я стала ее цаловать… Она сказала, что я буду сердиться, я клялась, что нтъ. Она передала, что Володя пока считаетъ меня еще ‘барышней’. Наташа засмялась при этомъ. Что же дурного быть барышней?… Потомъ она передавала, что Володя что-то говорилъ ей на счетъ нашего теперешняго образа жизни…
Тавровъ опять пріостановился и вдумался.
— Ты понимаешь, откуда и какимъ это несетъ духомъ? спросилъ онъ у сына.
Тотъ закивалъ утвердительно.
— И я подчеркнулъ это мсто, замтилъ онъ, указывая на поля тетрадки.
‘Впрочемъ, Володя злой, и тётя и вс говорятъ qu’il est caustique. Онъ надо всми любитъ смяться, это по его глазамъ видно всегда. Онъ и надъ Т. смялся… И разв я виновата въ томъ, что мы ведемъ такой образъ жизни? Да и что же тутъ нехорошаго? наконецъ, что я должна длать?… Постараюсь когда-нибудь вывести его на разговоръ объ этомъ. Вдь Володя злой, но умный, вс говорятъ.
‘16-го февраля. А вдь Володя врно правъ. Это правда, я и сама чувствую, что все это не то, что мн самой нужно, не то, чего хочется… Отчего эта пустота, эта тоска?
’18-го февраля. Скука и скука! Maman замтила, и спросила: что значитъ, что я стала задумчивой. Она говоритъ, что это оттого, что я стала мало вызжать. Можетъ быть. Въ самомъ дл, что тутъ мудрить, когда у всхъ это такъ просто устроивается и другіе же не скучаютъ… Не оттого ли это, что я думаю боле, чмъ слдуетъ? Нужно разсяться. Посл-завтра мы демъ опять въ собраніе. И maman хочетъ, чтобы я разсялась.
‘20-го февраля (Черезъ день). Ну, вотъ и была опять на бал. Опять эти знакомыя, обычныя лица и заученна, какъ говорятъ, рчи и движенія. Опять пустота и скука. Нтъ, не поду теперь скоро.
‘21-го февраля. Maman опять сердилась: зачмъ я задумчива. ‘Это разовьетъ въ теб мечтательность, сказала она: — я этого не желала бы. Это уже погубило мн одну дочь. Я не хочу, чтобы и съ другою случилось то же’… То черезчуръ весела, откровенна — не хорошо, то задумчива — тоже не нужно. Не угодишь никакъ.
’27-го февраля. Скука и скука!
‘1-го марта. Вчера я сказала Волод, что скучаю. Онъ замтилъ, что это его радуетъ, что не скучаютъ, занимаясь долго однимъ и тмъ же, только люди односторонніе, ограниченные… Такъ ли это? Наташа вообще говорила мн, что Володя какъ-то выразился ей на мои счетъ, что я хоть и ‘барышня’ (смшной человкъ!), но что я еще молода и изъ меня можетъ выйдти что нибудь… Что онъ подъ этимъ ‘что нибудь’ подразумваетъ?
‘2-го марта. И все-таки тоска и скука!
’10-го марта. Скука и тоска!
’20-го марта. Скука, тоска и опять скука, скука и вчная скука. Господи, что это! И еще ко всему этому, мама продолжаетъ сердиться. Хоть бы въ деревню скорй…
‘Нтъ, бросаю писать дневникъ, ничего не выходитъ. Нельзя же, чтобы онъ весь только изъ этого и состоялъ.
’20-го апрля. Цлый мсяцъ не раскрывала дневника. Вчера Володя и сестра у насъ опять обдали. Посл обда, maman ушла спать и мы остались одни. Володя опять меня назвалъ ‘барышней’. Мн было очень обидно, я чувствовала. Онъ врно подъ этимъ подразумваетъ что нибудь дурное, потому что говоригь всегда это слово презрительно. Я чуть не заплакала и, кажется, наговорала ему много рзкаго. Я просила его сказать мн прямо: отчего онъ никогда не хочетъ говорить со мной, какъ съ взрослой, а всегда шутитъ и относится -ко мн, какъ къ двочя, я его также просила сказать мн, что онъ находитъ дурного въ слов ‘барышня’ и что, по его мннію, значитъ это выраженіе. Онъ очень долго смялся и сказалъ, что это значитъ ‘въ перевод на человческій языкъ’, какъ онъ выразилсяикуклам(какой мужикъ часто бываетъ этотъ Володя, и какъ это вжливй говорить такія вещи въ глаза!), и что будто такая кукла обязана ничего своего не имть въ голов, повторять только заученое, поступать всегда не какъ хочется, а какъ велятъ, и назначать себя въ будущемъ только для того, чтобы почитать счастіемъ сдлаться чьею ни- будь законною содержанкою, нянькою, прачкою и кухаркою. Онъ при этомъ даже еще хуже какъ-то выразился, да я не поняла его хорошенько… Я не поняла также сразу, что это такое: содержанка и спросила. Онъ засмялся, покраснлъ и сказалъ, что Наташа мн потомъ объяснитъ, что это значитъ. Врно, что нибудь очень дурное. Когда мн потомъ Наташа объяснила, я очень удивилась, что есть такія негодныя созданія, и мн было очень стыдно за всхъ насъ, женщинъ. Только какой этотъ Володя, какъ онъ часто неприлично говоритъ!…
‘Вечеромъ я ему сказала, что никакъ не могу себ объяснить, что общаго находитъ онъ между двушкой, идущею, напримръ, по невол замужъ, и такою негодницею, которая идетъ на содержаніе. Онъ замтилъ, что это долго объяснять. Я все-таки просила. Онъ сказалъ, что если женщина не уметъ сама себя содержать, то въ строгомъ смысл она содержанка — мужъ ли ее содержитъ или любовникъ. Онъ право сумасшедшій!… Но вотъ что удивительно: когда онъ мн это разъяснялъ, вдь мн и въ самомъ дл показалось, что это такъ. Странно что-то. Я этого еще ни отъ кого не слышала… Впрочемъ, можетъ, онъ и въ самомъ дл правду говоритъ. Что я знаю!… Только вотъ еще что,— какъ онъ любитъ все порицать, я замтила. Никогда онъ ни съ кмъ не сходится, всегда думаетъ иначе, чмъ вс, чмъ даже все общество… Впрочемъ, отчего же непремнно думать какъ вс: у всякаго своя голова.
’24-го апрля. Я долго обдумывала вс эти дни мой послдній разговоръ съ Володей. Сегодня я просила его не называть меня съ этихъ поръ ‘барышней’, что я не хочу этимъ быть, какъ я теперь понимаю — это обидно. Онъ засмялся и сказалъ, что для этого прежде всего нужно постараться ‘смть свои сужденія имть’, не быть никому обязанной и умть самой себя содержать, тогда не будешь сначала содержанкой маменькиной, а потомъ — мужниной.
Тавровъ пріостановился.
— By компрене? шутливо спросилъ онъ, поднимая глаза на сына. Замтно было по лицу, что онъ начиналъ уже злиться:— ферштеензи, что это значитъ? Сынъ ничего не отвтилъ и потому отецъ продолжалъ читать съ злою усмшкой.
‘Это правда, какъ это не хорошо жить на чужой счетъ. Какъ бдная мама иногда огорчается и бьется, чтобы намъ доставить что нужно — а мы и не понимаемъ этого, не цнимъ. Какъ это не хорошо! Мн стыдно, когда подумаю теперь, какъ я капризничала и требовала еще недавно купить мн колье, когда не имла на то никакого права. А вдь я же сама считаю себя не маленькою, я не Сережа.
‘Да, все, что говорилъ Володя мн послдній разъ — правда, сущая, сущая правда, какъ я теперь понимаю. Какъ я благодарна ему, что онъ мн разъяснилъ. И какъ это просто, какъ я сама до этого не додумалась? Врно, ужь и то правда, что онъ говорилъ насчетъ того, что если жена хочетъ быть вкъ любимою мужемъ, то чтобы жила своими средствами. Онъ говоритъ, что въ большинств случаевъ, потому-то у насъ вс и несчастливы въ семейной жизни, что не слдуютъ этому правилу. И какъ это мы женщины такъ мало самолюбивы, что не видимъ этого!… Подумаю еще…
‘У Наташи опять была ссора съ Володей. Какъ это убиваетъ бдную маму!
— И замть, оговорилъ отецъ, пріостанавливаясь читать на минуту: — замть это попеченіе о благоустройств чужаго счастья, когда своего не умютъ сляпать. Это знаменательно.
‘27-го апрля. Мама опять спрашивала: отчего я задумчива. Я сказала, что и сама не знаю, что тоска беретъ. Она замтила, что это отъ того, что я бросила заниматься музыкою. Совсмъ не отъ того. Музыка меня только всегда возбуждаетъ (лучше не умю выразиться), я это замтила, и никогда не удовлетворяетъ вполн… Да и можетъ ли еще она вполн удовлетворить кого нибудь? Вдь она только для сердца, Володя говоритъ, а для ума — ничего. И мн кажется, что это только вполовину. Впрочемъ, не знаю.
‘30-го апрля. Сегодня былъ такой случай: Наташа увидла мой дневникъ и очень удивилась, что онъ у меня есть (я ей никогда не говорила, что пишу его), она стала просить, чтобы я ей показала. Я долго не ршалась: мн было очень совстно. Потомъ позволила. Она прочитала, и стала задумчиво въ меня вглядываться. Она еще такъ странно на меня никогда не смотрла. Это меня очень удивило. Я просила ее сказать, отчего она такъ странно на меня смотритъ. Она не сказала, а только предупредила, что она виновата передо мной (въ чемъ?) и что съ этихъ поръ она не будетъ уже меня считать двочкою… Я вообще замтила, что она перемнилась посл этого въ обращеніи со мной. Что же такое она здсь нашла? Она хотла его у меня взять, чтобы показать Волод, но я ни за что не согласилась.
‘3-го мая. Мама дала мн прочесть новый хорошій романъ: Рудинъ. Я прочла. Мн понравилась Наташа въ этомъ роман: она такая ршительная. Я тоже такъ поступила бы, мн кажется. Впрочемъ, не знаю. А какой этотъ Рудинъ нершительный, точно не мужчина.
‘8-го мая. Т. въ Москв и былъ у насъ. Они съ Володей, кажется, не любятъ другъ друга. Володя всегда такой насмшникъ, я уже не вытерпла, вступилась потомъ за Т. и спросила Суринскаго, что онъ находитъ дурного въ томъ, что тотъ посвятилъ себя этого рода занятію, что туда идутъ все хорошіе люди. Онъ опять, по своему обыкновенію, цинически засмялся и какъ-то вульгарно выразился. Да, онъ сказалъ: ‘и липа дерево не дурное, да почти никуда негодное — оттого боле и идетъ на лапти и рогожи’. Какія у него выраженія!’
Тавровъ взглянулъ на сына черезъ столъ съ полушутливою, полузлою улыбкой:— Это ужь называется не въ бровь, а прямо въ глазъ, замтилъ онъ на послднее выраженіе Суринскаго: — нельзя, передовые… Сынъ кивнулъ ему дружески головою и презрительно улыбнулся.
’13-гo мая. Недавно я его спросила: что мн читать. Онъ сказалъ: ‘чего не знаете’. Я призналась, что многаго не знаю. Володя замтилъ, что это очень нехорошо. Мн было очень стыдно. Онъ такъ обидно смотрлъ на меня при этомъ. Когда, съ недлю тому назадъ, онъ засталъ меня разъ за чтеніемъ, онъ спросилъ меня: что я читаю. Я сказала, что романъ. Онъ замтилъ: ‘охота вамъ читать такія глупости, когда сами же вы сознаетесь, что не знаете многаго боле нужнаго’. У него всегда что-нибудь оригинальное… Отчего романы глупость? Они всмъ такъ нравятся. Разв можетъ быть глупостью то, что всмъ нравится, если глубже вглядться? Это что-то ужь не то… И отчего когда онъ узналъ, что я читаю романъ Жоржъ-Занда, онъ выразился, что это ‘узкая писательница’? Какже, а вс говорятъ, что Жоржъ-Зандъ передовая писательница? У Володи, я вижу, это уже болзнь — со всми несоглашаться.
‘Наташа объяснила мн потомъ, почему ея мужъ считаетъ Жоржъ-Зандъ узкой писательницею. Онъ находитъ, что она отстаиваетъ только право женщины свободно любить, а свободы женскаго труда, свободы общественнаго положенія и равенства правъ женщины въ обществ на все остальное — этого она не рекомендуетъ, за это не бьется, дале не идетъ.
Тавровъ въ шутку шибко занюхалъ въ пальцы, какъ-бы желая показать, что чувствуетъ что-то острое.
‘Можетъ, Володя и правъ. Признаюсь, я все это еще не хорошо понимаю, только мн и самой кажется, если просто смотрть на вещи: почему женщина не иметъ права пользоваться всмъ этимъ наравн съ мужчиной? Это несправедливо, это оттого врно, что мужчины сильны — и пользуются этимъ превосходствомъ. Такъ и Володя говоритъ. Разумется, оттого, я думала объ этомъ. Какъ это низко!
— Вотъ они, цвтки-то, сказалъ Сергй Иванычъ, не отрываясь и продолжалъ читать.
’16-го мая. Мама объявила, что мы вътэтомъ году, въ конц мая, демъ въ деревню — значитъ, черезъ нсколько дней. Наташа тоже подетъ. Какъ это будетъ весело! А Володя не подетъ. Я слышала, сегодня maman говорила, что она считаетъ необходимымъ, чтобы Наташа съ мужемъ разсталась на время. Зачмъ это?… Но слава-Богу, что демъ-таки! Хоть тамъ нельзя ли будетъ разсяться.
‘Да, я забыла записать, у насъ обдалъ на дняхъ товарищъ Володи — литераторъ М. изъ Петербурга. Какое у него непріятное лицо, а какой умный, какъ онъ говоритъ! Какъ онъ и Володя хорошо спорили съ дядей Николаемъ изъ-за насъ, женщинъ, когда зашла рчь. Я готова была ихъ обоихъ расцаловать, хотя этотъ М. такой и противный съ виду. Какъ этотъ М. врно понимаетъ женское сердце! Какъ я въ душ радовалась, когда онъ такъ хорошо сказалъ дяд, что его ‘узкій, убогій взглядъ’ (какъ дяд непріятно было слышать это, какъ я замтила) на назначеніе женщинъ долженъ напоминать всякому взгляды старинныхъ русскихъ сборниковъ, въ род Домостроя, которые толковали, что женщина есть существо ‘нечистое, смрадное, немощное, неумное’… Какъ это глупо со стороны дяди, въ самомъ дл. Точно мы живемъ въ XVI, XVII вк. Какъ я рада была, когда посл Наташа и maman захлопали М. и стали смяться надъ дядей. Какъ дядя злился, такъ ему и нужно!.. Только какъ жаль, что я не поняла многаго изъ того, о чемъ они потомъ съ Володей спорили. Нужно будетъ Наташу спросить. Что это такое: субъективность и объективность, на которыя они все напирали въ разговор о насъ?
’21-го мая. Наташа сказала, что Суринскій веллъ передать мн: зачмъ я читаю все французскіе романы, да еще такіе плохіе, какъ графини Дашъ, Ашара и Фелье, что между русскими можно въ этомъ отношеніи найдти не хуже, что т романы даже не могутъ быть мн понятны, вроятно, такъ-какъ я не могу знать французской жизни, что они будутъ даже мн положительно вредны, такъ-какъ, поставленная въ необходимость жить подъ условіями другого общества, я только буду напрасно ‘раздражать себя насчетъ такихъ блюдъ, которыхъ мн никогда не придется сть’ (это его собственныя слова, передавала Наташа), что это вредно, такъ-какъ развиваетъ мечтательность и ‘зудъ’ (какія у него всегда выраженія!) къ неосуществимому. Онъ находитъ, что русскіе хорошіе романы мн полезне, чтобы я читала Тургенева или недавній романъ Гончарова. Что они — каковы бы ни были — хоть и не Богъ-знаетъ что (какъ онъ все любитъ унижать!) — но могутъ научить русскаго человка любить. Онъ и не знаетъ, что я уже все это прочла. ‘Научить любить!’ Какъ это смшно. Мн кажется, тутъ ужь Володя ошибся: разв можно научить любить, разв это не особенная способность сердца, которой можетъ и не существовать въ человк? Разв слпорожденнаго можно научить видть, самъ же онъ недавно такъ выразился?… А у кого есть эта способность, тотъ и безъ ученья обойдется. Но это правду онъ говоритъ, что мы, русскія двушки, не умемъ любить, и насъ нужно этому еще учить. И мн всегда тоже казалось, глядя на подругъ, какъ он легко къ этому всегда относятся… Впрочемъ, я сама никогда не любила и потому, можетъ быть, не имю права пока разсуждать объ этомъ. Неужели и я не съумла-бы любить?— какъ это страшно подумать!.. Ну, а ‘русскіе’ мужчины умютъ ли любить?— тоже нтъ.
‘29-го мая. Вотъ мы и въ деревн наконецъ…’

——

— И прекрасно, сказалъ полушутливо, полусерьёзно Сергй Ивановичъ, отрываясь отъ чтенія и выпрямляясь на стул:— тутъ мы можемъ остановиться.— Онъ загнулъ уголъ тетрадки:— остальное когда-нибудь посл. Спать пора — третій часъ. И онъ всталъ.
Но сыну, разумется, не того отъ отца хотлось, и потому онъ устремилъ испытующій взглядъ на старика, какъ-бы стараясь разгадать, какое впечатлніе выпесъ старикъ изъ этого чтенія… Отецъ и самъ, кажется, угадалъ.
— Ты желалъ знать мое мнніе? спросилъ онъ.
Викторъ дружески кивнулъ головою.
— Объ ней… Онъ слегка хлопнулъ рукой по дневнику, какъ-бы и въ самомъ дд признавая этимъ жестомъ, что здсь вся Ольга, въ этомъ дневник.|— Объ ней ничего не скажу…. Но я теб давича совтовалъ ковать желзо пока горячо. Теперь я теб скажу только: куй, да всматривайся, хорошенько всматривайся, можно сильно обжечься… А лучше, лучше… если можно… Впрочемъ, нтъ, взявъ за руку сына, поспшно прибавилъ онъ:— я не мшаюсь… ты имешь полное право имть на это свои взгляды… Только еще разъ спрошу тебя: знаешь ли ты ее?
На этотъ разъ Викторъ уже не сдлалъ той пренебрежительной и, пожалуй, даже презрительной мины, какую позволилъ себ выкинуть, когда они хали часовъ съ пять тому назадъ въ фаэтон. Онъ и самъ былъ теперь полонъ недоумнія. Дневникъ раскрывалъ ему такія новинки, что онъ долженъ былъ сознаться въ необходимости вдуматься, всмотрться хорошенько во многое, а пока признать въ душ, что онъ Ольги совсмъ не зналъ, какъ воображалъ до сихъ поръ.
— Ну, а все-таки, что ты объ ней думаешь? спросилъ онъ отца, не вытерпвъ-таки.
— Что?… Сергй Иванычъ уставился на мгновеніе въ раздумь на огонь.— Ничего, да и какъ сказать, вдь мы еще не кончили всего дневника. Все это очень и невинно, и ничего тутъ нтъ дурного, предосудительнаго, но я во всемъ этомъ вижу одно, что духъ теперешняго времени, тлетворное дыханіе этой повсемстной заразы, успли пустить свои корни глубже, чмъ можно подумать это съ перваго раза, ядъ проникъ въ самыя, такъ-сказать, тонкія периферіи общественнаго организма, въ самыя, повидимому, чистыя, невинныя, неиспорченныя еще созданья, даже они не могли уберечься отъ этого. Ужасное время!— Онъ и тутъ-таки остался вренъ себ.— И это повсемстно, на это натыкаешься на каждомъ шагу. Я сейчасъ у Оглобиныхъ видлъ то же самое, не говорю на большомъ болван — это уже отптый народъ, а на двушк, только что вышедшей изъ института… Впрочемъ — тутъ онъ опять слегка ударилъ по дневнику — удивляться нечему, если знать, что такое самъ этотъ ‘Володя’, какъ она его наивно называетъ. Сергй Иванычъ горько улыбнулся. Онъ уже начиналъ опять кипятиться.— И ты замтилъ?— опять легкій взглядъ на дневникъ,— она чуть не молится на него. Вдь это въ Москв извстный коноводъ… Мальчишки въ гимназіяхъ такъ за нимъ и бгаютъ, у другихъ и учиться не хотятъ… Самый модный въ настоящее время учитель-естественникъ въ цлой Москв! Гимназіи на расхватъ приглашаютъ! Министръ публично руку ему подалъ за что-то въ послднее посщеніе Москвы. А директоровъ не удостоиваютъ такой чести, замть! Вотъ до чего можетъ дойти россійскій прогрессъ!… А этотъ господинъ Суринскій, я теб скажу, ни боле ни мене, какъ въ Лондон, въ Брюссел, да въ Женев, чортъ его знаетъ, зачмъ цлый годъ прожилъ недавно, съ В. Гюго амикошонствуетъ,— ей-богу, ей-богу, поспшно прибавилъ Сергй Иванычъ, замтивъ тнь недоумнія на чел у сына: — какъ же, какое-то новое стихотвореніе тотъ ему посвятилъ ‘въ память пріятныхъ часовъ, проведенныхъ вмст’, какъ было напечатано. Ишь, какъ невинно!… Карлъ Фогтъ, Карлъ Фогтъ, извстный атеистъ, одинъ изъ столбовъ современнаго безбожія, матеріализма — Карлъ Фогтъ, изволите ли видть, далъ лестный отзывъ о ихъ, володинькиныхъ, занятіяхъ… Онъ сдлалъ злую гримасу губами:— у какой-то букашки стимулъ новый въ мозгу, какіе-то узлы, что ли, изволили открыть… Академія одобрила… Ну, и, конечно, министру (нельзя же было не подать руки. Le barbare будетъ, если не подастъ… А того и не хотятъ видть, что — я голову даю на отсченіе — если онъ не членъ какого-нибудь кружка всесвтныхъ революціонеровъ…
Тутъ Сергй Иванычъ, съ особенною горячностью, велерчиво распространился о дух неспокойства, жажд личной корысти, дух честолюбія и о всемъ томъ, что обыкновенно ставится у людей, подобно ему озлобленныхъ и скудныхъ фантазіей,— атрибутомъ, никому неизвстнаго, кром ихъ самихъ, чина какого-то всесвтнаго революціонера, каковымъ, по мннію Таврова, непремнно долженъ былъ обладать Суринскій открывъ, какіе-то ‘узлы въ мозгу букашки’.
Даже сыну показалось это смшнымъ…
Черезъ нсколько минутъ Сергя Иваныча уже не было въ комнат: онъ отправился спать. Но самъ Викторъ не могъ вытерпть — его самолюбіе было сильно подстрекнуто угрозами Ольги на его счетъ, и онъ съ прежнею жадностью опять принялся отыскивать въ толстомъ дневник мста, до него относившіяся.
Что онъ прочиталъ или, по крайней мр, что онъ нашелъ тамъ относящагося до него, мы узнаемъ объ этомъ впослдствіи. Мы будемъ открывать это читателю понемногу…

IX.

Пока они спятъ, мы поговоримъ нсколько о нихъ. А propos, біографія Сергя Ивановича.
Самъ Сергй Ивановичъ въ молодости воспитывался въ какомъ-то благородномъ пансіон въ Москв, побывалъ въ университет и вышелъ въ жизнь, какъ часто случается съ молодыми людьми, безъ всякой опредленной мысли о той дорог, которую придется избрать въ жизни. Впрочемъ, времени впереди казалось довольно. Хотлось пожить. Родители не очень дозжали его побужденіями избрать что нибудь опредленное, благо жили хорошо, и большія траты сына не тяготили ихъ. То было время наивысшаго развитія крпостничества, когда дворяне, обладая избыткомъ средствъ къ жизни, не считали еще необходимымъ непремнно наряжаться въ казенный мундиръ, ища въ служб матеріальнаго подспорья. Тавровъ прожилъ безъ дла уже цлыхъ четыре или пять лтъ въ Москв и прожилъ превесело. Онъ иплъ жизнь полною чашей, какую давала у насъ еще недавно молодость и избытокъ средствъ, и не засматривался впередъ. Это былъ тогда грудастый, здоровый, краснощокій, такъ что становилось даже завидно глядя на него — рослый щ ловкій юноша. ‘Успю еще, думалъ онъ, вотъ съ годикъ пожуирую, а тамъ, если уже нужно будетъ поступить на службу, опредлюсь куда нибудь въ Петербург. Вотъ кстати у папа есть кто-то родичь въ министерств иностранныхъ длъ. Вотъ бы куда нибудь этакъ… аташе недурно бы! Протекція есть… университетскій… верну потерянное’.
Но случилось обстоятельство, толкнувшее его на дорогу, по которой, правду говоря, онъ всего мене преяще думалъ идти, а потомъ, попавъ на нее, свыкся и посл даже не имлъ причинъ сожалть. L’homme propose, Dieu dispose!
Въ половин тридцатыхъ годовъ въ Москв случилась исторія, надлавшая много шуму, подобно тому, какъ и впослдствіи было нсколько такихъ же примровъ. Сочинилась между -передовою молодежью пирушка. Кутили у кого-то изъ товарищей. Подпивъ, какія-то псни пли, много говорили… Объ этомъ узнали. Время было строгое: іюльская революція была въ свжей памяти, съ польской только что у себя дома покончили, дло Фіески всхъ занимало. Смотрли въ оба. Молодежи впервые стали серьёзно недоврять, въ университетахъ опять принимались чрезвычайныя строгости, вспоминались времена Магницкаго: требовали, чтобы студенты всегда ходили по форм, отдавали на улиц честь военнымъ, навщали церковь по воскресеньямъ, изъ богословія предльный балъ на экзаменахъ возвышенъ. Видимо опасность была… Наконецъ добрались и до неслужащихъ. Приказано было требовать, чтобы молодые люди служили, внушать, какъ неприлично дворянину не служить. Moсковскій генерал-губернаторъ, встрчая Таврова на всхъ блестящихъ балахъ столицы, любуясь его дйствительно тогда красивою осанкой и зная его съ хорошей стороны черезъ различныхъ его тетушекъ (а ихъ у него— въ Москв, какъ у каждаго порядочнаго джентльмена, было не мало), милостиво, но тонко и безобидно, раза два или три въ разговор съ нимъ далъ ему понять, какъ необходимо было бы и ему исполнить волю высшаго правительства, избравъ что нибудь опредленное, даже любезно предложилъ ему числиться у него въ канцеляріи. Но Тавровъ жилъ тогда весело, онъ былъ на зенит своихъ успховъ, влюбляя въ себя мазуркою поочередно чуть не весь московскій бомондъ, и потому не торопился исполнить намекъ градоправителя. Послдній не настаивалъ, такъ-какъ говорилъ это Таврову только такъ, боле изъ доброжелательства, между прочимъ, встрчая его на балахъ, и вслдъ затмъ за многотрудностью служебныхъ длъ и слабостью памяти, тотчасъ же забывая и о самомъ существованіи Таврова до слдующаго какого нибудь большаго бала или вечера. А тутъ еще любовь замшалась: Тавровъ только что познакомился съ будущею своею невстой.
Не боле, какъ мсяца черезъ два посл послдняго подобнаго разговора на раут, у извстной тогда въ Москв писательницы и втренницы графини Z., генерал-губернаторъ давалъ большой балъ у себя по случаю посщенія столицы очень высокою особою. На бал особа была очень въ дух и милостиво допустила, чтобы ей представили многихъ и неимвшихъ право на эту честь. Особа оставалась на бал доле обыкновеннаго. Тавровъ былъ замченъ въ мазурк. Особа спросила его фамилію у градоначальника, ходившаго весь вечеръ за гостемъ съ огромною блестящею толпою генераловъ и адъютантовъ, справилась объ его служб, и узнавъ о томъ, что онъ нигд не служитъ, потребовала его къ себ и милостиво, съ милой улыбкой, но и съ оттнкомъ строгости на своемъ дйствительно прекрасномъ, мужественномъ лиц, сказала ему, что танцуетъ онъ хорошо, но что ‘дворянину нужно служить и служить’. Еще спросили его, родственникъ ли ему — ской губернскій предводитель (это былъ его отецъ) и гд онъ воспитывался и почему не служитъ. Тавровъ почтительно, съ замирающимъ сердцемъ, на послднее тихо отвтилъ, что не усплъ еще выбрать рода службы. Тогда ему сказали, что онъ съ виду ‘молодецъ, молодецъ’! и потому долженъ служить въ военной служб, въ гвардіи. Потомъ позволили ему идти. Это вообще было время, когда гражданская служба была, такъ-сказать, въ загон, ее не считали о^епь полеоною для государства, ее, такъ-сказать, терпла только, и она мало представляла шансовъ для карьеры. Потому-то къ военной служб тогда привлекались самыя лучшія силы образованнаго общества, почти вся интеллигенція народа. Ну, и быть тогда офицеромъ — было дйствительно хорошо.
Нужно было повиноваться. Тавровъ сталъ военнымъ. Вскор онъ женился, черезъ годъ у него родился сынъ Викторъ, уже извстный намъ. Тавровъ очень счастливо въ нсколько лтъ выслужился, и по смерти отца, будучи еще молодымъ уланскимъ полковникомъ гвардіи, вышелъ въ отставку, чтобы заняться хозяйствомъ… Тутъ онъ овдовлъ… Тамъ началось его предводительство, почти безсмнное въ теченіе многихъ трехлтій.
Тавровъ и тутъ усплъ выдаться и хорошо поставить себя. Образованіемъ онъ дйствительно былъ выше другихъ (тогда университетскихъ вообще было еще мало), уже тогда выписывалъ гибель иностранныхъ журналовъ и газетъ, много читалъ, первый завелъ у себя молотилки и хозяйственныя улучшенныя машины, въ бытность въ Петербург даже записался въ члены вольноэкономическаго общества и почитывалъ тамъ публично свои рефераты о трехпольномъ хозяйств, разведеніи клевера, и проч., словомъ, всмъ внушилъ къ себ, не совсмъ безъ основанія, то уваженіе, основанное на страх, которымъ такъ легко даритъ у насъ въ провинціи бдный, недальній и необразованный помщикъ — богатаго, повидимому, умнаго и сколько нибудь образованнаго собрата.
Подошла крестьянская реформа. Тавровъ, по званію предводителя, попалъ въ губернскій комитетъ. Больно было его сердцу помириться съ мыслію, что нужно разстаться со всмъ порядкомъ, посреди котораго такъ сладко жить. Тмъ не мене нужно было покориться неизбжности. Онъ понялъ, что подуло новымъ духомъ, и что тотъ мене потеряетъ, кто подчинится общему теченію и станетъ впереди. Въ комитет онъ сказалъ такую рчь въ оправданіе необходимости отказаться отъ личнаго выкупа, что мелкихъ помщиковъ даже покоробило, когда они узнали. Прослылъ онъ краснымъ…. Но при дальнйшихъ занятіяхъ, при обсужденіи проекта крестьянскаго надла, началъ онъ тормозиться. Это уже было выше его силъ. Онъ пока только слегка старался оспоривать подобное право ‘въ принцип’, говоря, что право на землю неоспоримо принадлежитъ помщику. Не послушались. Тмъ не мене, многимъ это пришлось по вкусу. Послала его въ столичный комитетъ — а тамъ онъ наткнулся на людей, солидарныхъ съ нимъ по этому вопросу. Въ числ подававшихъ въ коммисіи особое мнніе, въ которомъ признавалось вреднымъ для государства и несправедливымъ по самому существу дла надленіе освобождаемыхъ землею, оказался и нашъ знакомецъ Тавровъ. По случаю разногласія своего въ этомъ взгляд съ правительствомъ, они просили увольненія ихъ отъ занятій въ коммисіи. Предсдатель обмнялся съ ними длиннымъ письмомъ, въ которомъ вжливо пожаллъ, что лишается такихъ ‘опытныхъ и полезныхъ’ сотрудниковъ. Тмъ не мене ихъ, это ‘меньшинство’, сбыли, по просту говоря. Многіе смирились. Тавровъ не угомонился. Вт Берлин у Бэра, въ Лейпциг у Брокгауза, время отъ времени, стали появляться анонимныя брошюрки, въ род: Нчто о крестьянскихъ надлахъ, Замчаніе на труды редакціонной коммисіи по крестьянскому вопросу, а посл освобожденія крестьянъ: Будущность Россіи и русское дворянство, Мелкіе или крупные собственники? и наконецъ еще недавно: О польз высокаго ценза, О вред демократизаціи Россіи и т. д. Молва указывала на Таврова какъ на автора ихъ. Онъ дйствительно переписывался и здилъ въ Петербургъ навщать коноводовъ самой копсерватпиной помщичьей партіи. Его встрчали съ радостію, ласкали и ссужали деньгами, видя въ немъ дятельнаго, неистощимаго и полезнаго для своихъ цлей человка. Во всхъ названныхъ брошюрахъ онъ постепенно, мало-по малу, проводилъ одну и ту же мысль. Его образъ мыслей и убжденій начиналъ принимать строго-опредленный оттнокъ Читатель уже знаетъ, какой это именно оттнокъ.
И сынъ удался. Сергй Ивановичъ былъ человкъ, какъ видитъ читатель, хотя и странный, но далеко недюжинный и хорошо образованный. На воспитаніе сына онъ тратился щедро. Понимая, что новое время требовало многаго, онъ подстрекалъ сына продолжать учиться и посл выхода изъ той военной школы, гд воспитывалъ его и гд только брали деньги и плохо учили, совтовалъ читать, пополнить свое образованіе При твердой вол все устроилось какъ нельзя лучше. На второй годъ службы, онъ далъ сыну возможность приготовиться въ какую-то академію, прослушать отлично курсъ, а потомъ побывать за границей. И старанія его не пропали даромъ. Сынъ значительно развился, у него явились кое-какія наклонности, своя спеціальность, любовь, даже страсть къ ней.
Молодой Тавровъ былъ теперь блокурый, тонкій, красивый молодой человкъ. Кроткіе, изъ-сра голубые глаза и взбитые вверхъ пушистые усики придавали его лицу кроткую доброту и вмст съ тмъ нкоторую дозу легкаго военнаго шика, такъ иногда идущаго молодому красивому лицу. Онъ свободно говорилъ по нмецки и по французски, держался непринужденно, но всегда съ какою-то самоуважающею важностью, точно будто хотлъ сказать: ‘я себ знаю цну’, точно готовился по крайней мр въ министры. Онъ и пошутитъ иногда, и посмется, и вольность позволитъ себ сдлать, а во всемъ этомъ такъ и видно, что до этого онъ нисходитъ только такъ, между прочимъ, а главное, главное все-таки при немъ, все-таки у него въ голов.
Въ министры, правда, онъ не мтилъ. У него былъ свой конекъ и онъ былъ въ своемъ род личность топическая.
Изъ всякой складочки его щегольскаго, всегда брунстовскаго сюртука, такъ казалось и пахло военщиной. Это уже стало его жилкою Но, не думайте, это не былъ смрадный запахъ милитаризма стараго, казеннаго, помшаннаго только на шагистик.
Нтъ, это была эссенція новая, какую еще только недавно сталъ выработывать нашъ прогрессъ — утонченная, воспитанная на строгой методичности и глубокомысліи нмецкихъ стратегиковъ и вылощенная кровнымъ французскимъ, зуавскимъ шокомъ. Квартира его въ полку всегда была украшена портретами разныхъ Тюреней, Вобановъ, Сципіоновъ и Наполеоновъ. Полки библіотеки ломились подъ тяжестью фоліантовъ по военной исторіи. Одинъ военный журналъ седьмой уже мсяцъ печаталъ его глубокомысленное изслдованіе по части стратегіи у древнихъ и новыхъ народовъ, въ которомъ Тавровъ цитировалъ подлинники у Гомера да, да, не улыбайтесь, читатель!— у Гомера, Ксенофонта, Плутарха, Цезаря, Дюрера, Маккіавели, Густафа-Адольфа, Монтекукули, Тюрнень-де-Кресси, Фридриха II, Суворова, эрцгерцога Карла, Наполеона, Клаузевица, Жомини, барона Медема, Данилевскаго, Базанкура и г. Лебедева. Какова эрудиція-то? Тавровъ билъ даже, между нами говоря, на профессуру. Когда нибудь Россія, вроятно, будетъ ему обязана рядомъ блестящихъ лекцій, или побдоносною кампаніею, если только какой нибудь военный Бисмаркъ не разстроитъ на первыхъ же порахъ всхъ его глубокомысленныхъ соображеній какимъ нибудь невжливымъ и преждевременнымъ шокомъ. Гд, въ какой войн, какая повозка прошла, гд въ горной войн оселъ какой прошелъ, а особенно, гд такіе два осла встртились, гд кто, сколько, кого уложилъ въ какой войн — все это ему доподлинно было извстно. И это чуть не начиная съ драки библейскихъ Каина и Авеля и до нашихъ дней. Отецъ такъ и считалъ его будущимъ начальникомъ штаба, и съ затаеннымъ восторгомъ всегда разсказывалъ всмъ и каждому, какъ Викторъ, въ бытность въ Париж, по окончаніи академіи, хлопоталъ быть представленнымъ русскимъ военнымъ агентомъ маршалу Мак-Магону, и какъ Мак-Маконъ подалъ его сыну руку, сказавъ, что ‘tous les militaires sont les confrres’, и пригласилъ къ обду, и какъ Викторъ спорилъ съ нимъ за обдомъ о послдней итальянской кампаніи, критикуя наповалъ дйствія Гіулая подъ Маджентой и предупреждая, что ‘съ нимъ этого не случилось бы’. Вроятно, отецъ не вралъ, потому что и самъ Викторъ Сергевичъ любилъ иногда, разсказывая что нибудь, начинать: ‘когда я разъ обдалъ у маршала’ Впослдствіи, въ бытность въ Брюссел, онъ почелъ долгомъ засвидтельствовать свое глубочайшее уваженіе Шарассу, какъ автору Кампаніи 1815 года (воображаю удивленіе честнаго Шарасса), и съ сожалніемъ вспоминалъ, что онъ не нашелъ въ немъ, какъ ожидалъ, и тни этого пылу, огня, этого furie militaire, какъ въ Мак-Магон. ‘Точно онъ и не военный’ добавлялъ онъ съ сокрушеніемъ.
И любилъ же онъ свое дло горячо — нужно правду сказать! Какихъ только проектовъ ни предлагалъ онъ. Совтовалъ пхоту учить въ мирное время длать суворовскіе переходы по 100 верстъ въ сутки, утверждалъ, что на маневрахъ слдуетъ пхот употреблять противъ кавалеріи боевые патроны, доказывая, что если и будетъ неудобство въ томъ, что окажутся убитые и искалеченные, то за то на вейн-то сторицею вознаградится: наша конница не будетъ трусить огня пхотныхъ каре. Это уже называется дойти до зенита любви къ своему искусству! А методичность какова! Память его была напичкана преинтереснымъ матеріаломъ. Онъ зналъ исторію самаго ничтожнаго тринчика подъ сумой у солдата и могъ ежеминутно описать вамъ на память длину его, ширину и цвтъ сравнительно въ итальянской, испанской, бельгійской, австрійской, прусской, французской, шведской, персидской, и пожалуй, тунисской и японской арміяхъ. И все это, замтьте, съ любовью, съ чувствомъ, пожалуй, тоже съ пафосомъ. Презамчательные люди!…. Посл этого онъ имлъ полное право смотрть на весь остальной міръ нсколько свысока.
И по служб у него все шло хорошо. Старикъ Теленьевъ не даромъ, въ самомъ дл, завидовалъ ему. Въ полку онъ слылъ за доку по части устава и службу тянулъ примрнйшимъ образомъ, даже шикуя педантизмомъ. Носокъ онъ вытягивалъ передъ взводомъ даже посл того, какъ уже вс оставили эту журавлиную методу маршированія, ни у кого каска не сидла такъ глубоко на ушахъ, какъ у него, фуражка его стояла какимъ-то уродливйшимъ, высокимъ разрубомъ, на манеръ стариннаго будочницкаго кивера. Извстно, что въ нкоторомъ военномъ кружку такой формы шапки считаются удивительнымъ шикомъ. Будущее свтилось Таирову самымъ пріятнымъ свтомъ. Начальники не могли нахвалиться имъ. Отецъ то и дло справлялся и не безъ основанія ожидалъ, что вотъ-ботъ, да отдадутъ Виктору, даже помимо старшихъ, шефскую роту, а вдь это — годъ, два, да въ счастливую минуту, въ шефскій праздникъ — и флигель-адъютантъ! ‘То-то будетъ молодецъ Викторъ?’ думалось отцу.
Но старикъ Тавровъ на этомъ не останавливался. Правду сказать, онъ вообще только уступалъ сыну, когда не особенно спорилъ, замчая вдругъ обнаруживавшуюся въ немъ военную жилку. У Сергя Ивановича была своего рода гордость, своего рода традиціи — что Таировы почти никогда не были просто фронтовыми служаками и только. Онъ полагалъ, что во фронт сыну можно оставаться только теперь, пока онъ еще молодъ, пока не возьметъ всего, что только можно взять въ этомъ полку. На самомъ же дл ему хотлось, какъ только станетъ подыматься въ чинахъ сынъ, перевести его куда нибудь въ штабъ, гд бы онъ могъ, въ случа надобности, свернуть на гражданскую дорожку, или на какое нибудь другое, боле видное поприще. ‘Военнымъ, доказывалъ онъ сыну, военнымъ — тутъ ты виднъ только когда война. Ну, а какъ война не будетъ долго? со страхомъ задавалъ онъ вопросъ — и сиди. Что ты тамъ мтишь въ профессоры или хоть въ начальники штаба? пустяки, никто тебя и знать не будетъ, кром тснаго кружка своихъ. А тутъ ты дятель, тебя вся Россія видитъ,— знаетъ… Тамъ ты рчь сказалъ, тутъ благодтельный проектъ предложилъ, вчера энергически распорядился въ чрезвычайномъ случа, сегодня утеръ слезу вдовицы… Все это печатаютъ, все это извстно, всякое такое лыко въ строку идетъ и начальство на усъ мотаетъ.’
Но сынъ, нужно впередъ предупредить читателя, плохо поддавался на вс эти резоны и гнулъ свое. Это очень сокрушало отца.

X.

На другой день утромъ, Марья Кириловна все еще охала посл вчерашняго приключенія, хотя къ утру и стало ей значительно легче. Лидочка все еще возилась около нея, а въ сарайчик самъ Оглобинъ, насупившись, завязывалъ въ мшокъ кое-какіе пожитки, готовясь теперь исполнить немедленно свое вчерашнее ршеніе — уйти окончательно изъ-подъ негостепріимнаго родительскаго крова. Въ боковой комнат, служившей хозяевамъ и столовою, возилась, перебирая въ комод различныя тряпки, ‘бабушка’. Это была старуха ворчливая, злая, адъ дома. Сухощавая, сгорбленная, съ костылемъ, со впалыми, ястребиными глазами, всегда безъ чепчика, съ растрепанными сдыми косичками — на ней лежалъ какой-то демонскій видъ. Вдьмы макбетовскія, должно быть, были таковы. Около нея важно похаживалъ, мурлыкая, котъ, ея любимецъ, съ вытянутымъ вверхъ хвостомъ, грясь на солнц, заигрывая со старухою и нотираясь бокомъ о ея ногу, подъ окномъ кудахтали голодныя куры, собравшіяся къ старух, которая ихъ всегда кормила въ это время сама, на стол чайныя чашки, чайники, булки, сквозь полурастворенную дверь слышался изъ сней шумъ самовара и возилась надъ нимъ Настасья… Часъ седьмой утра…
Бабушка задвинула комодъ, запахнула на груди воротъ распущеннаго, неряшливаго платья, поправила свои сдыя космы и, взявъ половичокъ изъ-подъ образа, стала на колни въ углу, чтобы молиться.
Среди этого занятія, изъ сней раздалось сильное шипніе кипвшаго самовара.
— На-сть-ка, п-о-длая двка! кривляя ротъ и скаля единственный, оставшійся у ней спереди зубъ, со злостью крикнула бабушка: — самоваръ бжитъ, а ты и не слышишь! Мерзавка! О любезномъ дружк своемъ, видно, все думаешь! Слышно было, какъ двка бросилась къ самовару и потому старуха снова обратилась къ образу, и продолжала патетически свою молитву.
Она встала, и не переставая читать молитву, подошла къ столу, щипнула мякишу отъ булки и, отойдя къ окну, стала кормить куръ: — кишь! крикнула она, махнувъ рукою въ окно, когда индюшки тоже бросились на кормъ, не для нихъ назначавшійся: — отъ всякія избави напасти всхъ, читала бабушка, какъ-то варьируя голосомъ, на манеръ мурлыканья и воздыханья и опять перешла подъ образъ: — и будущія изми муки теб вопіющихъ: аллилуія!
Самоваръ былъ принесенъ… Лидочка вышла на цыпочкахъ изъ спальни и принесла запертую сахарницу, а потомъ сходила и принесла ключи изъ-подъ подушки Марьи Кириловны. Бабушка, не переставая бормотать молитву, заварила чай, а когда Лидочка опять бросилась въ комнату крикнувшей ее матери, старуха боязливо посмотрла на дверь и, торопливо схвативъ полную горсть сахару изъ ящика, сунула себ въ карманъ… А потомъ опять, какъ ни въ чемъ не бывало, зачитала свою молитву.
Лидочка вернулась и сказала работниц, что маменька приказала послать Мишу къ себ.
Явился Миша въ столовую, по вчерашнему сердитый, надутый…
— Что, мерзавецъ, убить вчера хотлъ мать, ехидно напустилась бабушка: — полюбуйся, полюбуйся…
Миша, не отвчая, слъ къ столу и хотлъ налить себ чаю.
— Трескать-то мы умемъ, упрекнула бабушка.
Миша посмотрлъ на нее изподлобья.
— Ишь, буркулы-то пялитъ, сказала бабушка: — разбойникъ! мужикъ… хамъ… подлецъ! Космы ея растрепались, воротъ опять распахнулся и выказалъ ея сморщенную, противную шею. Что-то страшное, демонское опять засвтилось во всей ея фигур…
— У, вдьма, не вытерпвъ, съ презрніемъ сказалъ Миша сквозь зубы и отвернулся.
Бабушка, однакожъ, несмотря на свою обычную глухоту, разслышала это, небось, отлично и тотчасъ перемнила маневръ.
— Охъ, охъ! закричала она во все горло и грохнулась на полъ: — убить хотлъ, убить и меня хотлъ! И она, что есть силы, забарабанила со злости головою и ногами объ полъ. Лидочка, работница, даже сама Марья Кириловна, на босую ногу, въ одной сорочк и юбк, выскочила къ дверямъ.
— Убить хотлъ, убить хотлъ!… раздавалось по цлому двору: — Вдьмой назвалъ!… Дайте мн ножъ, дайте мн ножъ, завывала старуха: — хочу зарзаться, не хочу больше жить!
— Это не домъ, а каторга, задыхаясь сказалъ Миша.
— Ахъ, маменька, говоритъ съ досадой Марья Кириловна у двери, въ то время, какъ Лидочка и работница подымаютъ старуху съ полу: — вы сами всегда виноваты.
— Дайте мн ножъ! кричала свое старуха. Мишу ужь это разсмшило.
— Больно, бабушка, рзаться, смется онъ.
— Пошелъ ты вонъ, разбойникъ! какъ-то визжитъ со злости старуха. И она пуще прежняго заколотила себя годовой объ полъ: — разбойникъ!… хамъ!… воръ, подлецъ!… развратникъ!… безбожникъ, отцеубійца! Будь ты проклятъ! Да разрази его Господи! проситъ она у Бога.
Ее подняли и поправили платье, совсмъ пришедшее на ней въ безпорядокъ, причемъ, какъ тряхнула Лидочка полу, вдругъ изъ кармана разлетлся по всей комнат сахаръ…
— А вотъ, зачмъ вы сахаръ прячете въ карманы, смясь, говоритъ Миша и принимается подбирать…
— Самъ ты воръ, кричитъ и рвется бабушка: — воръ, воръ, воръ! и не въ состояніи будучи вырваться изъ рукъ Лидочки и Настасьи, она плюетъ со злости на внука: — Вольтеръ проклятый, Вольтеръ проклятый! вся трясясь отъ злости, ругаетъ она: — массонъ, мужикъ, ишь, руки-то какія мужицкія отъ работы! хамъ, хамъ, хамъ!
Вс, смясь, уводятъ старуху въ другую комнату.
— Я хотла съ тобой еще поговорить, объявила сыну Оглобина и вернулась въ спальню, гд опять легла въ постель. Сынъ послдовалъ за нею: — ты не перемнишь своего намренія и все-таки не желаешь идти служить?
— Нтъ-съ, сказалъ угрюмо сынъ, становясь у кровати, въ ногахъ.
— Упрямецъ, весь въ отца, сказала мать.
— Уйду, буду искать работы на сторон, объяснилъ сынъ, когда она его спросила: что же онъ думаетъ теперь длать?
— Гд же ты будешь искать работы? полюбопытствовала съ безпокойствомъ мать.
— Гд прійдется.
— Здсь въ окружности?
— Можетъ быть, и здсь.
Марья Кириловна задумалась и у ней опять навернулись слезы.
— Ахъ, Миша, Миша!…. Никакого у васъ нтъ состраданія, ни капли любви къ родителямъ, добавила она, когда замтила, что сынъ ничего не сказалъ на ея замчаніе: — я буду тебя просить объ одномъ, сдлай это хоть для меня.
Сынъ поднялъ на нее вопросительно глаза.
— Ищи гд-нибудь подальше… Уйди отсюда. Здсь насъ вс знаютъ. Ты видишь, какъ это мн тяжело.
— Первое время все равно прійдется здсь искать.
— Я готова даже дать теб денегъ на дорогу, продолжала, не слушая его, мать: — узжай куда-нибудь подальше, да и длай что хочешь. Чтобы я по крайней-мр не видла.
Миша стоялъ въ нершительности…
— Въ томъ, что меня здсь знаютъ, моя. выгода, замтилъ онъ нершительно: — скоре примутъ.
— Ну, сдлай это для меня: это послдняя и единственная моя просьба. Кажется, не трудно.
— Постараюсь, не даю, однакожь, слова.
Опять помолчали. Марья Кириловна лежа все плакала тихо въ платокъ, а Миша стоялъ передъ ней какимъ-то несчастнымъ, растеряннымъ, безсознательно водя рукой по деревянной спинк кровати. Лидочка тоже, повса носъ, сидла на высокомъ, окованномъ желзомъ, сундук.
— Когда же ты отправляешься? спросила она брага.
Миша сказалъ, что сегодня, даже сейчасъ.
— Зачмъ же такъ скоро? встрепенувшись, спрашиваетъ тревожно мать.
Близость непріятности, которую хотлось бы отдалить, уже пугаетъ ее, а близость разлуки съ сыномъ заставляетъ иначе говорить материнское сердце.— Можно бы завтра, черезъ недлю или черезъ мсяцъ. Тебя никто не гонитъ. Ты забудь вчерашнюю сцену… Мало ли что говорится.
— Чего медлить? твердо замчаетъ сынъ: — длать, такъ длать скоре.
Никто ничего не замтилъ на это, только Марья Кириловна немного погода прибавила:
— И денегъ у тебя нтъ…
— Свтъ не безъ добрыхъ людей, равнодушно сказалъ Миша.
Еще нсколько часовъ провозился въ хлопотахъ Михаилъ Александрычъ. Марья Кириловна, несмотря на болзнь, встала и сама въ этотъ разъ налила ему чаю, приказала поскоре зажарить ему что-нибудь на дорогу, и завтракъ сдлать пораньше, а между тмъ все еще уговаривала его отложить отъздъ, и когда уже не было никакой надежды уговорить упрямца, повела его въ спальню. Тутъ, доставъ изъ желзнаго сундука послдніе оставшіеся у нея отъ третного пенсіона 8 рублей, приложила къ нимъ еще 17 рублей, занятые именно съ этою цлью, черезъ работницу, у цловальника на поселк подъ залогъ ложекъ изъ лидочкинаго приданаго и своего обручальнаго кольца, которымъ дорожила едва-ли не боле всего на свт,— стала упрашивать его взять это на дорогу. Тотъ съ упрямствомъ отказывался, а она — опять-таки настойчиво — уговаривала, чтобы онъ взялъ эти 25 рублей. Сынъ остался при своемъ и Марья Кириловна оставила его въ поко только потому, что сговорилась съ Лидочкою и работницею подняться на хитрость.
И долго еще въ дом вс хлопотали и бгали, какъ сумасшедшіе, собирали и увязывали въ Мишинъ узелокъ кое-какое блье, вымытыя Настасьею портянки, которыми она такъ некстати вчера хвастнула, вязанные матерью носки, спеченныя наскоро булки и зажаренную индйку, одну изъ тхъ, съ которыми еще за часъ или два бабушка воевала у окна. Марья Кириловна хлопотала больше всхъ, забывая собственное нездоровье и не забывая только втихомолку всплакнуть и помолиться Николаю Угоднику. Одна бабушка не принимала ни въ чемъ участья и лежала попрежнему злою и ехидною.
Къ 11-ти часамъ все было готово… Молодой Оглобинъ, одтый по обыкновенію въ свою красную, русскую рубашку, которую носилъ зимою и лтомъ, съ узелкомъ за плечами, прощался въ сняхъ съ матерью, все его крестившей и, въ перемежку, плававшей. Лидочка тоже стояла съ красными глазами, доказывавшими, что и она заплатила-таки дапь въ этомъ отношеніи брату. Одинъ только онъ казался не то тупо равнодушнымъ, не то задумчивымъ, и, повидимому, твердымъ въ своей ршимости уидти.
— Пусть Богъ тебя проститъ, какъ я во всемъ прощаю, говорила Марья Кириловна, далуя и крестя въ послдній разъ сына: — не могли вмст ужиться, можетъ быть, будемъ счастливе врозь. Что жь, когда ты такой упрямый! Да благословитъ тебя Богъ!
Оглобинъ пріотворилъ дверь въ комнату, гд лежала Лизавета Ивановна: — прощайте, бабушка, ухожу совсмъ, не поминайте лихомъ!
Старуха только сильно треснула ногою со злости по дивану, на которомъ лежала, и отвернулась къ стнк.
Лидочка еще разъ обняла брата на крыльц, куда вс вышли провожать уходившаго, и даже сдлала усиліе произнести: — зазжай, Миша, если недалеко будешь. Вдь мы не ссорясь разстаемся, надюсь.
Но Марья Кириловна не могла дале выдерживать и ушла съ крыльца, едва завидла, что на двор стали собираться сосдніе мужики, узнавшіе, что молодой Оглобинъ уходитъ и желавшіе теперь проститься съ немъ, такъ-какъ въ самомъ дл душевно любили его за скромный и негордый нравъ и за то, что не брезгалъ никогда водиться съ низшими себя.
— Не доживать бы мн лучше до этой минуты, чмъ видть это, сказала, снова расплакавшись, мать, когда увидла, что Миша, дружески обнимаясь, пожимая каждому руку и, по три раза цалуясь въ щеки, прощался съ сосдями.
Твердою поступью, опираясь на сучковатую дубинку и стараясь казаться спокойнымъ, хотя сердце и сильно начинало ныть — вышелъ Оглобинъ изъ воротъ родительскаго дома, самъ нехорошо сознавая, куда идетъ, гд преклонитъ сегодня къ вечеру голову, чмъ займется… Нсколько мужиковъ, ихъ же бывшихъ крпостныхъ, а теперь сосдей и земляковъ, отправились его провожать. Долго еще виднлась ихъ группа, мелькая вдоль опушки лса…
Въ томъ мст, гд дорога длаетъ поворотъ въ глубь лса, откуда вчера Тавровъ впервые могъ увидть огоньки бднаго поселка, Оглобинъ остановился и оглянулся, чтобы въ послдній разъ взглянуть на то мсто, гд родился, откуда уже во второй разъ выходилъ въ жизнь, съ пустыми карманами, искать промежь чужихъ счастья, гд жили — что ни говори — все же дорогіе люди… Убогій домикъ ихъ ничмъ не отличался отъ крестьянскихъ, только что бле смотрлъ: такой же крохотный, старый, мизерненькій… При солнечномъ блеск и красот теперь всей остальной природы — эта бдность еще печальне казалась, а кривизна завалившейся стнки, облупившаяся во многихъ мстахъ штукатурка и разметанный заборъ — такъ и мозолили издали глазъ. Жалость при вид этого убожества еще сильне давнула душу Оглобина.
На крылечк все еще стояла неподвижная Лидочка, а въ черной пасти раскрытаго окна, блла фигура Марьи Кириловны, которая, замтивъ, что сынъ смотритъ, отошла вглубь, но потомъ сейчасъ же опять показалась. Она съ самаго ухода Миши все плакала, все не хотла подходить къ окну, чтобы не видть боле сына, и все-таки не могла выдержать, и все-таки поминутно подходила. Невыразимая, въ первый разъ только теперь познанная, тоска охватила Оглобина. Все одиночество, безпомощность, бдность ихъ, все собственное бобыльство — вдругъ представились ему ясно, какъ день, что-то мучительное сдавило ему грудь, конвульсивно отдалось въ горл, и слезы самой неподдльной тоски, самаго неутшнаго, тяжелаго какъ свинецъ, всезаглушающаго горя хлынули у него изъ глазъ. Онъ сдлалъ еще нсколько шаговъ, и не могъ идти боле… Онъ опустился на землю и, закрывъ лицо руками, въ первый разъ въ жизни такъ искренно, такъ пеподдльно заплакалъ.
— Плачетъ, тихо сказалъ кто-то изъ провожавшихъ его крестьянъ, и вс посторонились съ тою деликатною честностью, какая встрчается только въ простомъ человк, который инстниктомъ понимаетъ, что есть такія минуты въ жизни, когда никто не иметъ права мшать человку выплакать горе или лзть съ безтактными, пустыми, неидущими къ длу и дешевыми утшеніями. Вс отошли молча въ сторону…
Черезъ минуту, Оглобинъ всталъ, вытеръ слезы, еще разъ приподнялъ въ ту сторону, почти машинально, свой картузъ, попрощался съ земляками и пошелъ лскомъ…
Чуденъ былъ теперь лсъ! Ни листокъ не шелохнется, птицы щебечутъ на тысячи ладовъ, жуки, бабочки жужжатъ и вьются въ воздух, блка карабкается съ втки на втку, ящерица юлитъ въ трав… А вверху чистое, безоблачное небо и солнце такъ ярко, такъ тепло свтитъ, въ воздух такъ здорово, пріятно пахнетъ смолкою ельника, развсившаго свои втви на дорогу, точно великаны, которые хотятъ васъ поймать руками… А Оглобинъ идетъ и идетъ. Свжесть лсная и ходьба облегчили его грудь.
Вотъ сейчасъ будетъ лсная прогалина: это ихъ покосъ. Тутъ долженъ быть теперь Касьянъ. Вотъ и Васька, чалый, добрый меринъ, на которомъ столько разъ Миш приходилось здить и въ лсъ по дрова, и за сномъ, а то и Лидочку еще такъ недавно катать, къ невыразимой радости дикой институтки, всему удивлявшейся на первыхъ порахъ и отъ всего приходившей въ восторгъ. Стоитъ лошадка, ноги спутаны: пасется… Вотъ у телеги и Касьянъ сгребаетъ сно… Работникъ издали узналъ его и, бросивъ работу, пошелъ на встрчу.
— Идеть-таки, Михайло Александрычъ?
— Иду… сказалъ коротко тотъ.
— Ну, дай Богъ счастья… Спасибо за все, что мы отъ тебя видли. Они присли на трав.— Куда же пойдешь? полюбопытствовалъ работникъ: — ты пойди къ калитанскому попу, посовтовалъ онъ внушительно, когда Миша сказалъ, что и самъ не знаетъ: — потому что у попа какъ не быть работ. Опять маменьку твою знаетъ. И деньги у него есть, стало, помочь можетъ…
— И я думаю, сказалъ въ раздумь Оглобинъ: — у него и сынъ хорошій, пойду… Денегъ у меня ни копейки нтъ, вотъ бда, сказалъ онъ: — у тебя нтъ, Касьянъ? Онъ и не зналъ, что у него за спиною въ мшк, на самомъ верху, лежали 25 рублей, завязанные тихонько матерью.
— Есть, зелененькая да дв рублевыхъ… Возьми…
— Давай дв рублевыхъ. Разживусь, отдамъ.
Касьянъ живо заголилъ ногу и развязалъ кожаный черезъ.
— Возьми зелененькую, теб нужне, предложилъ онъ, подавая деньги: — ты теперь дорожный человкъ.
— Будетъ, сказалъ Оглобинъ, взявъ два рубля: — спасибо… Ну, прощай, Касьянъ. Коли найду хорошее мсто, пріидешь и ты, а пока поживи у нихъ: бабы, нельзя безъ мужчины, объяснилъ онъ.
Онъ также дружески, какъ и съ прочими попрощался, съ Касьяномъ, который бросился теперь обнимать его, протянулъ губы къ поцалую, и выпучилъ на него глаза съ какою-то особенно-рьяною отчаянностью: точно онъ боялся, что тотъ улетитъ. Врно у него это отъ полноты чувства случилось, отъ любви къ простому, нечванливому барину, каковъ былъ Оглобинъ.
Былъ уже полдень, солнце пекло жарко, надъ самою головою, когда Оглобинъ вышелъ изъ лсу и пошелъ по ровной, теперь не такой сыпучей, какъ въ лсу, набитой дорог.
Впереди… впереди и въ жизни, какъ и по дорог — ничего врнаго: ни друзей, ни пристанища, ни средствъ… Вся надежда на честное сердце, да мозолистыя руки… И два рубля въ карман! И такъ выходить въ жизнь! Знаменательное это было время, замчательныя сердца и удивительные люди!
На шестой верст отъ дому, Оглобинъ пріостановился и, сбросивъ съ плечъ мшокъ, прилегъ, чтобы вздохнуть маленько и переодть носокъ, который сильно теръ ногу. Пока онъ это длалъ, послышалось отчаянное брянчанье бубенчиковъ, и изъ-за бугра показалась лихая тройка, въ хомутахъ, убранныхъ бляхами и цвтнымъ сукномъ… Тройка неслась что есть духу, подымая цлое облако пыли. Въ щегольскомъ тарантас, сдланномъ на манеръ коляски, развалясь, сидлъ молодой Тавровъ. Онъ весело разговаривалъ теперь съ какимъ-то господиномъ, который, взобравшись на козлы, нарядивъ въ свою фуражку съ кокардою кучера, а самъ перерядившись въ ямщичью шляпу съ лентами, управлялъ лошадьми. Лихо катила тройка. Лошади неслись какъ птицы, понимая, что ими управляла мастерская рука. Управлявшій лошадьми только свистлъ, да подымалъ возжи, и кнута у него не было, только рукою поваживалъ, а лошади шли, какъ на бгу… Что-то бойкое, шутливое свти, лось во всей этой фигур. Тарантасъ пронесся уже мимо Оглобина сажень на двадцать, когда правившій разглядлъ окончательно Оглобина.
— Стопъ! сказалъ онъ, и придержалъ почти на мст всю тройку. Точно она у него на мундштук шла: — Оглобинъ! крикнулъ онъ: — это вы?
Оглобинъ издали, лежа, приподнялъ фуражку.
…Приблизься,
Нашъ милый другъ!
пародировалъ шутникъ Шекспира торжественнымъ тономъ. Оглобинъ взялъ узелокъ въ руки и подошелъ.
— Куда, любезный другъ, стремишься?
— Въ Калитяны надо.
— Садитесь, подвезу. Что это вы такъ по походному?
Оглобинъ не объяснилъ толкомъ, а только сказалъ, что это ‘такъ’.
— А вы куда это, Николай едорычъ? освдомился въ свою очередь Оглобинъ.
— Къ особ, батинька, къ особ, затораторилъ тотъ: — сама пригласила. Понимаете, само оно изволило написать, снизошло, такъ-сказать! подымая палецъ вверхъ, объяснилъ шутникъ.— Въ Петровское, къ Забуцкому, прислали: дочь умираетъ. Шутникъ былъ докторъ.
Онъ опять предложилъ Оглобину подвезти, но тотъ сталъ благодарить и отнкиваться, говоря, что хочетъ дойти.
— Не церемоньтесь, вдь это мой тарантасъ… Можетъ, вы боитесь этого барина? безцеремонно вдругъ спросилъ докторъ, показывая на Таврова, который, въ самомъ дл, не безъ любопытства и видимаго презрнія разсматривалъ теперь этого новаго спутника.— Потсните-ка его хорошенько, Миша, предлагая мсто около Таврова, продолжалъ докторъ.— Ныньче вдь всюду на свт аристократамъ тсно становится отъ демократіи, засмялся онъ:— а вы ему не подавайте руки, шутливо-серьёзнымъ тономъ совтовалъ онъ Виктору Сергичу: — у него руки перемараны: онъ самъ землю пашетъ. Рекомендую.
Оглобина усадили, наконецъ. Ранецъ его привязали сзади экипажа.
— Какъ я радъ васъ помучить, Тавровъ, сказалъ докторъ.
Тавровъ, предчувствуя новую насмшку, заране постарался сдлать презрительную мину и прищуриться:
— Чмъ-съ?
— Какъ же, что будутъ говорить въ Петровскомъ, когда вы прідете, сидя рядомъ съ такимъ пейзаномъ. Que dira le monde?
— Ахъ, вы меня еще очень мало знаете, чтобы имть право такъ судить, уже обидвшись, сказалъ Тавровъ: — я этимъ… я этимъ… И недоговорилъ по своему обыкновенію. Вроятно, онъ желалъ сказать, что этимъ пренебрегаетъ, или что этимъ онъ не стсняется.
— Теперь я васъ не выпущу до самаго Петровскаго, такъ къ крыльцу съ нимъ и подкачу, пугнулъ его докторъ, указавъ на Оглобина, и тронулъ лошадьми: — эхъ, вы, голубчики шестикрылые! кричитъ онъ на лошадей. И тройка снова несется птицей…
Вотъ и Петровское (Калитяны тоже), наконецъ, показалось… Посреди самой роскошной растительности, пестря тысячами цвтовъ на клумбахъ правильно-разбитаго по косогору сада съ извилистыми красными дорожками, показался и громадный домъ Забуцкаго, ‘Петровское’, какъ называли въ окружности. Множество красивенькихъ башенекъ виднлось надъ крышею, а посредин высокій шпицъ съ блымъ флагомъ, на которомъ былъ раскрашенъ хитрый фамильный гербъ владльца… Готическія, вверху съ цвтными, синими, желтыми, красными и лиловыми стеклами, окна — отдавали на солнц радужную игру цвтовъ… Колонки, обвитыя плющемъ, статуи, мостики, гроты, и среди сада псвуственный красиво-устроенный прудъ съ лебедями и кіоскомъ — блли издали, перемшиваясь съ зеленью и цвтами… Раскинутое по косогору, все это виднлось путнику, подъзжавшему съ поля, какъ на ладони. Внизу, какъ разбредшая стая цыплятъ одной матки, блли тамъ и сямъ по долин очень опрятные крестьянскіе домики. Отличной архитектуры такая стройная, блая, новенькая, съ жестянымъ верхомъ церковь, стояла посреди села. Аркадія, да и только!
Оглобинъ былъ высаженъ, по его просьб, передъ домомъ калитянскаго попа, докторъ тоже переслъ въ экипажъ, и тарантасъ, уже управляемый кучеромъ шибко понесся въ гору, къ господскому дому.

XI.

Еслибы васъ, дорогіе читатели, не убдило еще мое велрчивое описаніе вншности дома Забуцкаго, которымъ я закончилъ прошлую главу, въ томъ, что мы съ вами попали въ жилище не простого смертнаго,— еслибы на вашу честную, гордую, плебейскую душу, не подйствовали ни приличныя, такія красивыя, до приторности чисто-выскобленныя лица лакеевъ въ коричневыхъ штиблетахъ, которые попадались нашимъ прізжимъ на каждомъ шагу въ комнатахъ, ни министерскій курьеръ съ краснымъ воротникомъ и черными жгутами на плечахъ, торчавшій въ передней, и неизвстно какъ попавшій въ уздное захолустье, ни даже почтенная физіономія господина, встртившаго гостей въ зал, и одтаго въ самый изысканный, солидный сюртукъ и блый галстухъ — и который оказался всего только еще камердинеромъ графа,— то уже наврно тотъ серьёзный видъ, какой приняло даже лицо спутника Таврова, вчно шутливое, веселое, и, какъ кажется, ни передъ кмъ нестсняющееся, когда онъ переступалъ порогъ дома,— уже это одно должно было бы васъ окончательно убдить, что мы вблизи чего-то очень важнаго, необыкновеннаго.
Посл того, какъ, проведенные въ особую комнату, прізжіе оправили свой костюмъ, пришедшій за дорогу въ безпорядокъ, а докторъ даже принуяденъ былъ преобразиться во фракъ,— господинъ съ почтенною физіономіею повелъ гостей черезъ цлую анфиладу голубыхъ, желтыхъ, кофейныхъ и малиновыхъ комнатъ, уставленныхъ золоченою мебелью, обвшанныхъ дорогими картинами и расписанныхъ по потолку самою изящною лпною и акварельною работой. Въ конц этой анфилады, у стеклянной двери, выходившей на большую терассу, прилегавшую къ саду и покрытую теперь отъ солнца огромнымъ пологомъ краснаго, полосатаго тику, гости пріостановились. Уже по взгляду камердинера они поняли, что ихъ просятъ не входить, пока не доложатъ. Гости прошлись по комнат. Докторъ заглянулъ налво въ растворенную дверь: это была библіотека. Узкая комната — сажень въ семь длины — вся была заставлена по обимъ сторонамъ красными шкафами съ сотнями, если не тысячами, книгъ. Видно, что наука здсь была ‘въ фавор’, какъ говорили у насъ въ прошломъ столтіи. Наконецъ дверь отворилась, и камердинеръ молча пропустилъ гостей на терассу.
Въ ту же минуту изъ-за стола, заваленнаго бумагами, показалась фигурка сденькаго бодраго старичка. Наклонивъ умильно головку слегка на бокъ, онъ торопливо шелъ гостямъ на встрчу, ласково улыбаясь и протягивая уже издали имъ обоимъ руки.
— Докторъ Маркинсонъ, отрекомендовался прізжій.
— Очень радъ, очень радъ познакомиться, повторилъ ласково хозяинъ нсколько разъ, раскачиваясь всмъ туловищемъ и кланяясь Маркинсону чуть не въ поясъ, когда тотъ отрекомендовался:— такъ много наслышанъ… Извините старика, что потревожилъ, и что такъ дурно написалъ, извинялся онъ, держа за руки доктора: — я думаю, вы и не разобрали: я пишу, какъ курица. Старость, любезный докторъ, и семейное горе… Право, тутъ голову потеряешь!
И пока это говорилось, пока нсколько растерявшійся и сконфуженный Маркинсонъ расшаркивался вправо и влво, не зная какъ и понимать такую любезность хозяина, старикъ уже самъ поспшно принесъ ему стулъ съ другого конца терассы и усадилъ. И Таврову хотлъ-было также вамъ принести, но тотъ усплъ его остановить и самъ бросился за стуломъ.
— Papa просилъ передать, дядюшка, что онъ очень сожалетъ, что самъ не могъ быть и сегодня, началъ приторно-вжливо Тавровъ.
— Спасибо, дружище, сказалъ старичокъ, и снова добродушно пожалъ руку Таврову.
— Что кузина? спросилъ Тавровъ. И пошли разспросы Таирова и нарочито длинные разсказы старика о томъ, каково теперь кузин и какъ все это случилось. Хозяинъ замтилъ сконфуженность доктора и нарочно давалъ ему время оправиться.
Маркинсонъ нсколько ободрился, слъ на стул посвободне и принялся разсматривать тмъ временемъ хозяина.
Въ лиц старика ничего особеннаго не было, ни особенной красоты, ни особеннаго уродства: лобъ большой, на вискахъ прикрытый остаткомъ волосъ, зачесанныхъ съ затылка, что клало на лицо какое-то внушающее, почтенное выраженіе, да въ кроткихъ, срыхъ глазахъ, вооруженныхъ большими, старомодными, золотыми очками, свтилась правдивая, добрая душа, способная, какъ кажется, на многое хорошее, ну, да пожалуй ввалившійся подбородокъ показывалъ, что онъ ужь очень старъ. Подъ тмъ сренькимъ, люстриновымъ пиджачкомъ, въ который онъ былъ теперь одтъ, никто не узналъ бы, конечно, еслибы не предпредить, сановнаго туза, получающаго десятки тысячъ въ годъ одного казеннаго жалованья и богача, имющаго 40 тысячъ годоваго дохода съ имній. Только тончайшая батистовая рубашка, бархатные сапоги на ногахъ (впрочемъ, это оттого, что онъ былъ немного подагрикъ), да запахъ двадцати-пяти рублевой сигары, которую теперь онъ опять принялся курить, или врне сосать губами — только это подсказывало, что передъ нами Прочти кровный баричъ. Все вокругъ него было такъ пышно, богато, изысканно и все въ немъ самомъ было — просто, скромно, безпретендательно, для всхъ безобидно, ко всмъ одинаково привтливо и внимательно. Повидимому, ни о какомъ превосходств тутъ не могло быть и рчи. Казалось, онъ о себ думалъ мене всхъ. Въ томъ камердинер, который встртилъ гостей по прізд и котораго теперь опять позвалъ хозяинъ, чтобы приказать предупредить больную о прізд доктора, и даже въ томъ камердинер, казалось, было боле гордости и сознанія о важности собственной лакейской персоны, чмъ въ этомъ скромномъ старичк, ворочавшемъ зачастую судьбою милліоновъ людей. Маркинсонъ посмотрлъ на диванъ. Диванъ былъ заваленъ, какъ и столъ, кипами казенныхъ бумагъ. Сбоку было отодвинуто кресло, лежало перо на одномъ дл, которое, повидимому, передъ приходомъ разсматривалось, а на чернильниц виднлась еще чья-то недокуренная сигара. Тутъ, видно, еще кто-то занимался, да ушелъ недавно.
Маркинсонъ опять сталъ смотрть на графа. Онъ чувствовалъ, что у него теперь окончательно отлегло на душ, посл того, какъ онъ разглядлъ простоту хозяина, а то съ самаго прізда онъ чувствовалъ себя какъ-то неловкимъ — будто жгло его что- нибудь на душ. Ужь какъ же ему не хотлось сознаться, что онъ роблъ, и какъ онъ еще за часъ хорохорился и уврялъ себя, что онъ ни передъ кмъ никогда не сробетъ!
Между тмъ, Тавровъ продолжалъ разсыпаться:
— Мы вс такъ живо принимаемъ къ сердцу ваше горе, дядюшка — врьте этому, распинался онъ, когда графъ, заговоривъ снова о своемъ несчастьи, опять загрустилъ: — и я, и papa, мы такъ помнимъ ваше родственное вниманіе къ намъ… (Онъ больше всего помнилъ вчерашній намекъ отца, когда хали отъ Плещеевыхъ).
— Спасибо, спасибо, опять сказалъ графъ:— что же длать? Отчаяваться все-таки не слдуетъ. Отчаяніе — грхъ… Вотъ Богъ намъ посылаетъ доктора, стараясь улыбнуться, сказалъ онъ, и обратился опять къ Маркинсону: — что, любезный докторъ, если вы не устали съ дороги, то я васъ буду покорнйше просить — не откладывать…
Маркинсонъ всталъ и сказалъ, что онъ готовъ, и что медлить, дйствительно, не слдуетъ. И графъ поднялся.
— Я васъ долженъ предупредить и ознакомить съ ея болзнью, сказалъ графъ, чамкая своими ввалившимися губами.
И, свтски извинившись передъ племянникомъ, что заставитъ его скучать, слушая такую, можетъ быть, невеселую повсть, онъ сталъ разсказывать доктору, что болзнь эта у дочери замчена еще въ Петербург зимою, вскор посл одного вызда, когда она немного простудилась, что онъ и самъ пробовалъ лечить ее гомеопатіею — ‘я немного гомеопатъ, есть грхъ, каюсь’, шутливо прибавилъ старикашка — но что тамошнія знаменитости, разсказывалъ онъ, и Э., и З., и Ш. приписывали это исключительно петербургскому климату и образу столичной жизни, и совтовали увезти ее на время въ деревню и устроить ей образъ жизни по возможности самый простой. Что онъ такъ и длалъ. Но что теперь, вотъ уже цлый мсяцъ, ей хуже, что она не можетъ выходить, что послдовалъ какой-то кризисъ, появились новые симптомы, прежде незамчавшіеся, и что онъ готовъ былъ везти ее назадъ въ Петербургъ, чтобы опять посовтоваться, или даже прямо отправить ее заграницу — но не знаетъ, можно ли будетъ теперь ей тронуться съ мста.
— Тутъ у меня есть свой докторъ изъ своей лечебницы — вы, врно, знаете, или, по крайней-мр, слышали? прибавилъ онъ, и затыкалъ окурокъ сигары о чернильницу, чтобы погасить.— Я за него схватился. Онъ говорилъ, что, придерживаясь мннія петербургскихъ докторовъ, надется, по крайней-мр, поставить ее такъ на ноги, что она въ состояніи будетъ пуститься въ дорогу. Ну, и сначала ничего, пошло-было. А теперь, вижу, совсмъ не то: хуже стало. Онъ же мн самъ на васъ и указалъ, прося пригласить. А самъ этотъ проклятый нмчура ничего не понимаетъ, и сердясь, и добродушно улыбаясь въ то же время, сказалъ графъ.— Ахъ, извините, спохватившись, прибавилъ онъ: — какая память, что значитъ старость! Я и забылъ, что и вы нмецъ…
— Изъ жидовъ, ваше сіятельство, отрекомендовался докторъ, не сморгнувъ: — русскій, изъ жидовъ-съ, твердо пояснилъ онъ, прямо смотря на хозяина.
— Ну, да, ну, да, все-таки лучше, поспшно сказалъ графъ, улыбнувшись на такую прямоту гостя.
Онъ взялъ доктора подъ руку и повелъ къ двери, но потомъ пріостановился на порог и обратился къ Таврову:
— Если теб будетъ пока скучно, Викторъ, можешь поискать тамъ чмъ бы заняться, мой милый. И онъ показалъ глазами на бумаги: — тамъ есть кое-что интересное… Прочти, какъ графу Патенбергу досталось. За что я извиняю этимъ господамъ, прибавилъ онъ, опять мотнувъ глазами на столъ: — такъ это за то, что нмцамъ пощады не даютъ! Терпть не могу, какая-то антипатія у меня къ этимъ вковымъ задаламъ русскаго человка, оговорился онъ.
И слабый, старческій его голосъ даже задрожалъ энергически при этомъ, какъ бываетъ это всегда съ нервными людьми, когда они натыкаются на непріятныя воспоминанія, органически уже вросшія въ ихъ сердце. Илья Борисычъ Забуцкій вообще былъ извстенъ и во ‘вліятельныхъ сферахъ’, и въ высшемъ петербургскомъ обществ, какъ заклятый врагъ нмцевъ и ярый руссофилъ.
Они съ докторомъ вышли.
Тавровъ подошелъ къ столу и развернулъ папку, лежавшую на томъ мст, гд занимался графъ. Взглядъ его прямо упалъ на нумеръ одного русскаго заграничнаго журнала, запрещеннаго въ Россіи для публики, но получаемаго графомъ по праву члена высшаго государственнаго учрежденія, въ которомъ онъ числился.

XII.

Тавровы, а черезъ нихъ и Плещеевы, какъ уже отчасти было сказано въ одномъ мст, были сродни Иль Борисычу Забуцкому. Викторъ Тавровъ былъ роднымъ племянникомъ, да еще и крестникомъ графа: его мать была родная сестра Забуцкаго. Плещеевы же приходились просто, какъ говорится, десятою водою на кисел. Тмъ не мене, они очень упорно держались за это родство. Впрочемъ, всхъ фамилій, приплетавшихъ такъ или иначе графа въ свою родню, насчитывалось на Руси десятками: чмъ значительнй комета, тмъ всегда за ней длинне хвостъ. Если Варвара Михайловна, говоря съ вами, доводила непремнно до свднія, что ‘извстный цлой Россіи графъ Забуцкій’ также ея другъ и родственникъ, то это было только изъ тщеславія. Боле въ этомъ ничего не было. Таировы же, приходясь старику довольно близкими сродни, имли тутъ въ виду кое-что, боле существенное. Старикъ былъ богатъ, вдовецъ, дочь почти умирала, сынъ длалъ глупости, былъ въ опал, и отецъ все грозился лишить его наслдства, Викторъ Тавровъ, въ такомъ случа, могъ разсчитывать сдлаться наслдникомъ если не всего, то, по крайней-мр, самой лакомой части состоянія графа. Старикъ Тавровъ вообще наблюдалъ, чтобы сынъ и въ Петербург, и въ деревн по возможности чаще бывалъ у дяди, всегда выказывалъ къ нему почтительность, какъ въ ‘фамильному Аврааму’, и тмъ не давалъ бы старику права забывать о своемъ долг въ отношеніи ближайшаго племянника. Зачмъ бы Викторъ или отецъ на бывали у старика, о чемъ бы ни говорили, а ужь такъ или иначе, прямо или косвенно — а упомянутъ въ разговор о своей родственной близости съ графомъ. Сергй Ивановичъ даже старался поддлываться къ старику и другими, невсегда благовидными, способами: тотъ дорогой портретъ въ золотой рамк, что вислъ у него въ кабинет надъ диваномъ, былъ портретомъ покойной жены, значитъ, сестры графа, и былъ повшенъ этотъ портретъ на такомъ видномъ мст, именно съ той норы, какъ здоровье Лизы Забуцкой стало плошать, а сынъ надлалъ новыхъ шалостей.
Когда мы давича сказали, говоря о Забуцкомъ, что это былъ кровный баричъ, то мы оговорились, мы сказали: почти. Въ сущности Забуцкій не былъ аристократъ по рожденію. Но онъ не былъ тоже и изъ тхъ нердко встрчающихся господчиковъ, которые, добравшись ранга IV-го класса, или переваливъ дальше, обзаведясь въ столиц каретою, или получивъ право на одинъ-два визита въ годъ, со стороны своего министра, тотчасъ же топорщатся, начинаютъ причислять себя къ ‘высшим!’ и высшему обществу, болть ихъ муками и смотрть свысока на толпу, оставшуюся позади. Забуцкій былъ по рожденію почти плебей. Тмъ, что имлъ въ настоящее время, онъ былъ обязанъ почти во всемъ себ одному, и тмъ не мене онъ былъ простъ и неспсивъ примрнымъ образомъ. Сыну екатерининскаго секундъ-майора, а поздне александровскаго бригадира, бднаго дворянина, владвшаго всего 51-ю душенкою, въ одной изъ поволжскихъ губерній, Забуцкому какимъ-то образомъ въ дтств посчастливилось наткнуться на Карамзина, въ одинъ изъ его пріздовъ въ провинцію. Онъ былъ имъ замченъ, какъ страшно золотушный, достойный потому сожалнія, но бойкій и умный мальчикъ, по его протекціи попалъ въ Петербургъ, учился въ одномъ изъ лучшихъ тамъ пансіоновъ и по выход пристроенъ къ какой-то ‘коллегіи’, какъ тогда называлось. На этомъ и кончается покровительство ему судьбы. Дальше онъ все бралъ самъ. Впослдствіи, въ славной плеяд дятелей Сперанскаго, онъ былъ отличенъ мткимъ умомъ ‘поповича’, нежаловавшаго вообще ‘барчатъ’ и однакожъ тоже сразу замтившаго въ молодомъ человк и умъ и способности. Въ свое время поочередно, въ душ и адептъ модной г-жи Криднеръ и потихоньку дятельный массонъ, членъ библейскаго общества и авторъ какого-то Похвальнаго слова краснорчію, и О долг гражданина — двухъ произведеній, тогда высоко чтившихся между либералами, другъ и сверстникъ многихъ декабристовъ, Забуцкій однакожь умлъ какъ-то такъ провести свою ладью, что избгъ въ числ немногихъ общаго крушенія. Ярко и быстро подымалась его звзда. Усидчивый въ труд, усердный безъ особеннаго униженія, съ обширною памятью, бойкій на слов и на письм, очень честный, глубоко начитанный, а много потому, что и по французски говорилъ отлично, онъ вскор былъ отличенъ и вверху и сверстники-товарищи, уже давно оставшіеся позади на служебномъ поприщ, и степняки-помщики, назжавшіе въ Петербургъ, чтобы заложить или вымнять своихъ Мишекъ, Васекъ и едекъ, и знававшіе молодаго администратора еще въ курточк, скоро долніны были окончательно признать, что звзд ихъ товарища и земляка суждено рано или поздно дойти до зенита, тогда какъ ихней не подняться выше и средней долготы. Самыя видныя мста занимались имъ: онъ уже сталъ непремннымъ членомъ, часто главнымъ дйствующимъ лицомъ, во всякихъ законодательныхъ и административныхъ комиссіяхъ. Да и въ обществ онъ умлъ какъ-то такъ держаться, что всегда примыкалъ къ самой передовой видной фракціи. Молодой Пушкинъ и Кондратій Рылевъ писали къ нему потихоньку либеральныя посланія и слали гимны къ свобод, Жуковскій, Дашковъ и литературные ‘новаторы’ того времени считали его своимъ, Каподистрія лично его зналъ, а позже незабвенный Мордвиновъ считалъ его другомъ и пророчилъ ему многое впереди, сверху на него сыпались милости и вниманіе. Съ тою удивительною гибкостью — да простятъ намъ этотъ упрекъ соотечественники!— которая позволяетъ русскому человку сегодня услужить доброму отцу, а завтра угодить и крутому отчиму, Забуцкій умудрился — въ свободолюбивый вкъ Сперанскихъ и Карамзиныхъ быть либераломъ, съумлъ, не потерявъ реноме либеральнйшаго и честнйшаго человка, пригодиться для крутаго времени слдующихъ тридцати лтъ, а въ наши свтлые дни явился снова и прогрессистомъ и радикальнйшимъ реформаторомъ.
Разъ только, въ половин тридцатыхъ годовъ, звзда его, до сихъ поръ свтившаяся такъ ярко, смигнула на мгновеніе. Былъ онъ тогда молодымъ сенаторомъ. Послали на ревизію. Отчетъ, представленный имъ, былъ блестящъ по полнот содержаніи, мткости и многочисленности замченныхъ погршностей. Его прочли съ любопытствомъ, но нахмурились зато, что позволилъ себ въ одномъ мст коснуться крпостнаго права и коснуться отрицательнымъ образомъ. Это не входило въ программу его обязанностей, такъ-какъ вопросъ былъ общегосударственный, да и время, какъ уже знаетъ читатель, было крутое,— нахмурились и послали либерала засдать въ московскіе департаменты, эти еще недавніе архивы человческой древности, на вратахъ которыхъ существовало всегда дантовское: оставь надежду навсегда, то-есть порусски: тутъ теб, братъ, и могилка. (Вотъ въ это-то время Тавровъ и женился на младшей сестр Забуцкаго). Дло казалось проиграннымъ окончательно. Однако, ничего. Черезъ годъ взяли опять въ Петербургъ, ибо увидли, что въ своемъ род это незамнимый человкъ, да и въ Петербург онъ уже сталъ непремннымъ членомъ и любимцемъ всего лучшаго общества. Вскор онъ женился на извстной въ свое время богачк, княгин Дарь Никитишн Водициной — и передъ нимъ раскрылись двери самыхъ разборчивыхъ и чопорныхъ аристократическихъ гостиныхъ.
И хорошо ему теперь живется. Теперь онъ жалованный графъ, нетолько членъ, но и козырный тузъ въ томъ высшемъ учрежденіи, гд засдаетъ. Титуловъ его и всякихъ орденовъ и не перечтешь. Всякій разъ, когда его нужно наградить, не вдругъ придумаютъ, что ему еще дать: все уже иметъ. Порученія его всегда самыя почетныя, видныя, его даже разъ съ дипломатическимъ порученіемъ посылали къ кому-то, не то къ турецкому султану, не то къ пап римскому. Не знаю, право, наврно къ кому именно, по врно то, что къ одной изъ этихъ двухъ крайностей человческой нелпицы. Домъ его теперь полная чаша. У него собирается самый высшій петербургскій свтъ, не тотъ втреный, служилый fine fleur, который недавно такъ мастерски былъ описанъ нашимъ ‘несравненнымъ’ художникомъ, а extra-fiue fleur, состоящій изъ благотворительныхъ, часто ‘свтлйшихъ’ старушекъ-фрейлинъ, ихъ внуковъ, блестящихъ офицеровъ блофуражниковъ, все непремнно съ громкими титулами, да ворчливыхъ старичковъ, оставленныхъ позади быстрымъ ходомъ событій новаго времени, на словахъ поддакивающихъ прогрессу, а въ душ клянущихъ и этотъ прогрессъ и эту эманципацію и вс эти нововведенія и все вздыхающихъ и шепчущихъ о счасть былыхъ временъ. Но и не одни эти лица у него бываютъ. Этихъ онъ только терпитъ. Иностранные туристы и посланники считаютъ за честь быть ему представленными, посовтоваться съ нимъ въ длахъ находятъ необходимымъ самоновйшіе либералы-администраторы, прочитать ему новую монографію и выслушать его мнніе добиваются старйшіе изъ русскихъ академиковъ. Онъ членъ всевозможныхъ ученыхъ собраній и нкія ученыя общества считаютъ за честь собираться иногда подъ его почетнымъ предсдательствомъ. У него есть замчательные мемуары, назначенные къ опубликованію посл его смерти. Говорятъ, они должны очень хорошо охарактеризовать общество и правительство трехъ послднихъ царствованіи, въ теченіе которыхъ онъ дйствовалъ. Извстно, что онъ и отличный богословъ: теологическіе споры, напримръ, тюбингенской школы протестантскихъ богослововъ ему извстны доподлинно. Одинъ извстный русскій архипастырь и витія переписывается съ нимъ и шлетъ ему всегда со своими молитвами и благословеніями и тетради своихъ проповдей на просмотръ. Это не мшаетъ однакожь графу вмст со старушками врить немного въ спиритизмъ и Аллана Кардека, а съ современнымъ литераторомъ, у себя на вечер, съ уваженіемъ отзываться объ ученой эрудиціи сочиненія Штрауса и соглашаться, что Ренанъ многое позаимствовалъ у этого талантливаго нмца. Ляйэлль своими изысканіями, по его мннію, ‘поколебалъ до основанія тьму старыхъ предразсудковъ’, новйшая теорія дарвинизма, несмотря на свою новизну, ему также извстна, какъ и вамъ, любознательный читатель, а біологическіе труды младшаго Жоффруа Сентъ-Иллера онъ признаетъ за ‘подвиги человческаго ума’. Въ то же время, всякое воскресенье его можно встртить въ одной домашней, аристократической церкви усердно молящимся, а дочь мнойе дни въ году просиживаетъ за вышиваньемъ то ковриковъ, то ленты къ лампадк, то поручей для священническаго облаченія той же аристократической церкви, или для своей — деревенской, выстроенной тоже благочестіемъ графа.
Но напрасно онъ такъ горячо молится. За нимъ и то врно нтъ тяжкихъ прегршеній, да если они и есть, то вроятно уже давно ему прощены на неб за его простое, негордое поведеніе въ отношеніи къ низшимъ, за десятки вспомоществованій, которыя онъ, незримо для всхъ, расточаетъ ежегодно на бдныхъ, за тхъ трехъ сиротъ, которыхъ онъ, потихоньку даже отъ своихъ домашнихъ, воспитываетъ на свой счетъ въ одномъ заведеніи, за лечебницу, которая имъ же выстроена для своихъ и окрестныхъ крестьянъ въ деревн, за ихъ опрятныя избы, которыя онъ же научилъ ихъ строить, за легкую барщину и за дочь-пріемыша, которую онъ любитъ, какъ свое собственное дитя. (Вдь вс знаютъ, что это не его дочь, а только усыновленная имъ внука одного несчастнаго товарища-декабриста, умершаго въ Сибири). Но особенно много ему простится за то, что онъ такъ честно, такъ благородно велъ себя въ роковомъ присутствіи того учрежденія, гд засдалъ, когда тамъ окончательно ршался вопросъ нашихъ крпостныхъ. Весь проникнувшись правотою идеи, которую всегда защищалъ, напрягая вс остатки своихъ слабыхъ, старческихъ силишекъ, задыхаясь отъ волненія и со слезами на глазахъ говорилъ онъ въ теченіе цлыхъ четырехъ часовъ, отстаивая непреложность права освобождаемыхъ на землю и доказывая невозможность для власти доле медлить и колебаться въ такомъ вопрос. Ну, и говорилъ онъ, по сознанію всхъ, блестяще, жгуче, юношески страстно, почти до обморока. За него была небольшая, по просвщеннйшая часть собранія, противъ — цлая клика жадныхъ, застарлыхъ эгоистовъ. Все, говорятъ, при этомъ было забыто этими послдними: приличіе, сановная и родовая гордость, важность мста и даже святость минуты. Съ пной у рта и чуть не поднимая кулаки, нападали они на графа и его сторонниковъ, выбиваясь изъ силъ, чтобы по крайней-мр, хоть парализировать чмъ-нибудь готовившееся воскресеніе несчастныхъ, хоть что-нибудь еще выторговать. За это мало, если ему снова отпустятся грхи всей жизни, или что ему на другой день сдлало визитъ все, что было честнаго и благороднаго въ высшемъ обществ Петербурга,— за это можно было бы даже и канонизировать.
И вотъ теперь, довольный успхомъ дла, которому сочувствовать впервые научилось его сердце еще въ сред массонства двадцатыхъ годовъ, спокойный за будущее и только омрачаемый несчастьемъ съ любимой дочерью — живетъ онъ у себя въ деревн, отчасти отдыхая и самъ тлесно, ухаживая за больною и готовясь устроивать бытъ своихъ крестьянъ на новый ладъ.

XIII.

Между тмъ, графъ и докторъ давно уже были у больной: темень, почти полусумракъ отъ спущенныхъ шторъ, духота, кислый запахъ лекарствъ…
На высокой желзной кровати, выдвинутой посреди комнаты, лежала больная… Какое-то равнодушіе уже свтилось во всей ея фигур, во всякомъ движеніи. Она взглянула на вошедшихъ, съ минуту слушала ихъ, отвтила слабымъ голосомъ на то, о чемъ спросили, и опять отвернула голову и закрыла глаза… Но что-то покорное и доброе виднлось во всхъ этихъ простыхъ, ровныхъ и смуглыхъ чертахъ лица. Разсыпавшіяся по подушк пряди черныхъ богатыхъ волосъ, выбившихся изъ-подъ чепчика, длали ее даже интересною въ эту минуту: цыганское, дикое, сильное виднлось. Только сыпь въ нкоторыхъ мстахъ лица портила… Повременамъ она кашляла…
Доктора стояли по бокамъ… Маркинсонъ держалъ больную за руку и считалъ пульсъ: пульсъ лихорадочный: — что за дьявольщина? и сыпи эти на лиц? Онъ со вниманіемъ пересчиталъ въ третій разъ меморій петербургскихъ ‘знаменитостей’.
Обслдовали тщательно грудь больной сначала просто руками.
— Воспаленіе въ легкихъ есть и но моему, но атрофированія — ни малйшего, замтилъ Маркинсонъ нмцу доктору полатыни: — и кости широкія… сложеніе сильное… Съ такою грудью только бы жить, барыня, объявилъ уже порусски Маркинсонъ больной, замтивъ, что она смотритъ на него. (Онъ любилъ съ аристократами и съ женщинами нарочно обращаться иногда мужиковато).
Маркинсонъ спросилъ графскаго доктора, какъ онъ объясняетъ эти сыпи на лиц. Тотъ сказалъ. Маркинсонъ прямо расхохотался
Маркинсонъ былъ въ самомъ дл хорошій докторъ. Онъ не могъ не замтить сразу же, что кашель и боли въ груди являлись теперь только остатками той же простуды, о которой разсказывалъ ему уже графъ. Сыпь подсказывала что-то другое, серьёзности чего графскій докторъ нетолько повидимому не понималъ, но о существованіи чего онъ, кажется, и не догадывался. Маркинсонъ тмъ боле находилъ это опаснымъ, что комплекція больной въ сущности была лимфатическая — сильная, страстная. Если не принять тотчасъ же мръ, то реагированіе застоявшейся крови, уже начавшее проявляться сыпями, повсемстнымъ развитіемъ жара и, можетъ, даже самымъ воспаленіемъ легкихъ, шибко и гибельно могло бы подйствовать на весь организмъ, а въ частности дйствительно могло кинуться на. грудь уже серьёзнымъ образомъ.
Графъ стоялъ облокотившись на изголовье больной и съ безпокойствомъ слдилъ за каждымъ выраженіемъ лица говорившихъ. Онъ почти ничего не понималъ изъ того, о чемъ они говорили, также какъ и больнаа, но все-таки смекнулъ, что они въ чемъ-то съ самаго начала не согласились. Маркинсонъ говорилъ, по обыкновенію, энергически и отчаянно жестикулировалъ. Взялись за стетоскопъ. Снова заворочали больную, снова стучали, и опять Маркинсонъ при каждомъ удар молотка взглядывалъ на противника, какъ-бы спрашивая глазами: слышите? Осматривали они руки больной, открывали плечи, сняли чулки и ноги посмотрли… Когда нмецъ что-нибудь начиналъ говорить, показывая на грудь, Маркинсонъ энергически шлепалъ руками, сердился и все указывалъ сыпи на лиц. Возраженія нмца все, однакожъ, замтно слабли, длались рже — графъ это видлъ — нмецъ только тыкалъ Маркинсону подъ носъ меморіи, а тотъ трясъ головою, какъ-бы говоря, что онъ не согласенъ.
— Я вполн убжденъ, что тутъ болзнь легкихъ только явленіе, осложняющее другую, боле важную болзнь, ршительно сказалъ онъ порусски и предложилъ доктору что-то, уже опять полатыни. Противникъ пожалъ плечами, какъ-бы желая сказать: ‘пожалуй’ и они вышли изъ комнаты. За дверью они стали обстоятельно разспрашивать Катерину Францовну, степенную нмку въ чепчик съ лиловыми лентами, бывшую при дочери Забуцкаго за нянюшку и камер-фрау. Та глупо конфузилась и безъ позволенія графа не ршалась отвчать, несмотря ни на какія настоянія докторовъ. Вызвали Забуцкаго, который строго приказалъ нмк на все отвчать докторамъ.
Консультанты вернулись… Нмецъ почему-то былъ сконфуженъ, а Маркписонъ — напротивъ — сіялъ: видно, новыя свднія потвершдали его догадку. Онъ опять предложилъ графскому доктору поврить пульсъ.
— И жаръ есть, напомнилъ онъ ему: — не было ли истерикъ? спросилъ онъ у отца.
— Нтъ, не было.
— Ну, такъ обмороки были и тошнота? увренно спросилъ онъ.
— Были обмороки и тошнота, дйствительно, была. Маркинсонъ улыбнулся.
— И голова болитъ? спросилъ онъ, также увренно, уже больную.
— Да, сказала та.
Маркинсонъ улыбнулся удовольствіемъ человка, начинающаго разгадывать окончательно интересующее его явленіе, и объявилъ, что иметъ надобность одинъ поговорить и подробно осмотрть больную и, не ожидая согласія, снялъ фракъ и сталь засучивать обшлага рубашки, извинившись и объявивъ, что ‘докторъ тоже иметъ свои права’.
Графъ сейчасъ же согласился, поцаловалъ у больной руку, потомъ лобъ и попросилъ ее пофранцузски быть умницей и длать, что потребуетъ докторъ: что это для ея же пользы длается,
— Вы вдь женаты, любезный докторъ? спросилъ отецъ, выходя.
Маркинсонъ смекнулъ, откуда это шло, и не задумался долго:
— Какже, графъ, акушеру нельзя не быть женатымъ, объяснилъ онъ, не сморгнувъ.
Илья Борисычъ опять отправился на терассу къ гостю…
Тамъ завтракало и болтали, Тавровъ и еще какой-то господинъ, чрезвычайно благообразный съ виду. Прямой носъ и славные, такіе мягкіе свтлые бакенбарды, въ форм котлетъ, да еще при отсутствіи усовъ, длали собесдника Таирова чрезвычайно красивымъ. У него было такія изящныя манеры, такой пріятный, слегка картавливый, выговоръ… Шикозная, блая жакетка подсказывала окончательно, что это столичная ‘штучка’. Это г. Кошинъ. Кошинъ былъ молодой человкъ, служившій подъ начальствомъ графа, любимецъ, кліентъ по служб и почти домашній у нихъ человкъ. Теперь онъ гостилъ у Забуцкаго въ деревн. Ходили слухи, что дочь Забуцкаго влюблена поуши въ его молодого друга. Многіе находили несомнннымъ признакомъ ума, что Кошинъ умлъ такъ крпко привязать ‘свой утлый челнъ къ корм большаго корабля’ и шибко говорили о блестящей карьер, ожидающей его въ будущемъ. Очень можетъ случаться, Кошинъ былъ не безъ способностей и стоялъ на хорошей, набитой дорог, а плохъ ужь конь, который на набитой коле да не вывезетъ! Несмотря на свою молодость, на свои двадцать-семь лтъ, Кошинъ ужь занималъ видное мсто и смотрлъ въ генеральскіе ранги, скакнувъ такъ высоко чуть не прямо со скамьи одного высшаго училища, откуда другіе и не такъ еще скачутъ, благодаря извстному самоновйпіе-либеральному взгляду нашего закона, хитро измыслившему, будто сидть въ курточк на школьной скамейк и прилежно слдить за чужою указкой — то же, что и нашивать чахотку, слпоту и дрязги на дйствительной служб.
Едва завидли разговаривавшіе графа, какъ пошли къ нему на встрчу. Тавровъ впрочемъ смотрлъ просто, только съ понятнымъ нетерпніемъ узнать поскоре, что нашелъ докторъ, но лицо Кошина изобличало худо-скрытое безпокойство, подъ которымъ, въ самомъ дл, сквозило что-то боле серьёзное, такъ что догадка сплетниковъ какъ будто находила тутъ себ оправданіе.
— Подождать еще нужно, объяснилъ графъ, замтивъ ихъ нетерпніе узнать что-нибудь: — докторъ еще тамъ остался… Моего нмца совсмъ загонялъ, сказалъ грустно-шутливымъ тономъ графъ, понизивъ голосъ, чтобы не было слышно въ библіотек. гд расхаживалъ графскій докторъ, въ ожиданіи, пока Маркинсонъ осмотритъ больную: — но дло, кажется, знаетъ…
— Большой чудакъ только, высказался Тавровъ.
— Да, да. Прямо такъ и рекомендуется, что изъ жидовъ, объяснилъ графъ, относясь къ Кошину, и слегка усмхнулся.
Заговорили о постороннемъ…
— А что я не вижу Анатолія, дядюшка? полюбопытствовалъ Тавровъ.
— А, онъ великій гршникъ, и сидитъ теперь въ своей комнат, объяснилъ графъ, стараясь добродушно улыбнуться, подъ арестомъ, шутливо добавилъ онъ: — теб разв отецъ ничего не говорилъ?
Тавровъ опять удивленно двинулъ своими ровными, красивыми бровями, Это ужь у него стало обычнымъ знакомъ удивленія.
— Нтъ-съ.
— Какъ же, какъ же… Изволишь ли видть, мой милый… Да вотъ теб Александръ Николаевичъ разскажетъ, сказалъ онъ, и опять пошелъ въ больной: графъ вообще поминутно отрывался, онъ былъ разсянъ, и все выходилъ и навдывался къ двери той комнаты, гд лежала больная, а Кошинъ съ легкой ироніей и немного негодуя, разсказалъ тмъ временемъ Виктору Сергичу, что они тутъ съ крестьянами возятся, уговариваются, хлопочутъ, хотятъ поскоре покончить съ уставной грамотой, для пользы же самихъ крестьянъ, а тутъ никакъ не клеится. Сегодня бьются-бьются, сойдутся въ какомъ-нибудь пункт,— хлопъ! завтра все вверхъ дномъ: ‘раздумали’, говорятъ крестьяне. Начинай снова. Сговорятся черезъ день-два,— та же исторія. Вс головы ломаютъ, не придумаютъ, что это значитъ, а это Анатолій Ильичъ изволитъ стараться. Просто бунтуетъ противъ отца же родного. На охоту повадился ходить съ однимъ мужикомъ. Никто ничего и не подозрваетъ, а этотъ мужикъ и есть первый бунтовщикъ. Черезъ него Толя подговариваетъ крестьянъ не подписывать грамоты. Разумется, мужики глупы, врятъ. Самъ молодой графъ, говорятъ, такъ приказываетъ.
— Но вы все-таки простите Толю, дядюшка, и позвольте ему сюда придти, попросилъ онъ, когда графъ вернулся.
— Нтъ, нтъ, не проси, Викторъ, твердо сказалъ графъ:— нужно же показать твердость. Тамъ въ университет — эти исторіи, того и гляди, что худо было бы, насилу увезъ его сюда, а тутъ вонъ что! А изъ-за его глупостей отправили теперь этого мужика въ острогъ, да перескли людей.
Тавровъ пожаллъ, но воздержался отъ дальнйшихъ просьбъ за кузена.
— Ну, что, любезный докторъ? съ понятнымъ нетерпніемъ, еще издали, спрашивалъ Илья Борисычъ, спша на встрчу Маркписону, едва завидвъ его шибко вышедшимъ изъ комнаты дочери.
— Опасность есть, но по моему, незначительная.
— Кабы вашими устами, да медъ пить.
— И совсмъ съ другой стороны, какъ я и ожидалъ, объявилъ докторъ. И отведя графа и доктора въ сторону, отъ подошедшихъ Таврова и Кошина, Маркинсонъ сталъ вполголоса объяснять графу болзнь дочери по своему. Графъ удивился сначала, но прослушавъ доктора со вниманіемъ, перебирая только лихорадочно пальцами по переплету стеклянной двери въ библіотеку, къ которой они отошли…
— Что же Катерина Францовна мн ничего не говорила! Ахъ, какіе люди! съ досадой сказалъ графъ, когда выслушалъ весь разсказъ доктора.
— Ничего-съ, еще не поздно, увренно объявилъ докторъ:— но для будущаго состоянія здоровья паціентки понадобится, можетъ быть, радикальнаго измненія самаго образа жизни — комплекція такая, графъ, и теперешнее средство въ этомъ отношеніи будетъ только палліативно, я васъ долженъ предупредить, графъ, оговорился онъ.
Забуцкій задумался, а Маркинсонъ обратился къ доктору:
— Suppressio mensium acuta, объяснилъ онъ доктору.
Тотъ подумалъ, но потомъ все-таки упрямо не согласился съ Маркинсономъ: ему все еще не хотлось сознаться въ промах, какой онъ сдлалъ, не разгадавъ столько времени, можно-сказать, пустяка…
— Такъ-какъ я просилъ пригласить доктора, сказалъ онъ графу: — то я буду просить ваше сіятельство поручить лучше ему леченіе: я слагаю съ себя всякую отвтственность. Обида звучала тутъ.
Маркинсонъ вспыхнулъ.
— А я принимаю въ такомъ случа, взбшенно сказалъ онъ:— пустяки, очень часто вообще встрчающаяся вещь у женщинъ, объяснялъ онъ Забуцкому, желая вмст съ тмъ и успокоить бднаго отца: — правда, нехорошо, что запущено было долго, но я беру на себя отвтственность за благопріятный исходъ.
— Я тутъ, господа, само собой, ничего не понимаю. Я только вижу, что она очень пхоха. Длайте что хотите, сжимая руку Маркинсона, объявилъ графъ тмъ тономъ, какимъ говоритъ человкъ, ршающійся на все: — спасите только. Я такъ привыкъ къ ней… Тысячъ, кажется, не пожаллъ бы тому, кто возвратитъ мн ее опять здоровою, говорилъ онъ дрожащимъ голосомъ.
— Зачмъ-съ тутъ тысячи! Это всего, въ случа успха, будетъ вамъ стоить сто рублей, безъ обиняковъ и нисколько не стсняясь, объявилъ Маркинсонъ.
— Мало-мало, уже со слезами говоритъ старикъ, не слушая предупрежденія доктора и продолжая свою мысль: — что тутъ деньги! Я буду считать себя вкъ обязаннымъ… Вы не знаете, докторъ, что за ангелъ эта двушка: эта почти моя гордость…
Консультація кончилась… Доктора приглашены были къ завтраку. Нсколько погодя, Тавровъ ухалъ домой на лошадяхъ дяди, а въ дом у Забуцкихъ опять поднялась суета. Больную переводили въ другую комнату, готовили теплыя ванны, въ аптек, бывшей при лечебниц, терли новыя лекарства… На кашель и лихорадку ршено было дйствовать общими терапевтическими средствами. Главное же положено было скоре добиться ножными ваннами того, что было всего необходиме, посл открытія Маркинсона.
Въ тотъ же день, вечеромъ, докторъ и Кошинъ, уже нсколько познакомившіеся за день, ходили по терасс…
— Итакъ, вы вполн убждены, докторъ, что нтъ серьёзной опасности въ положеніи Лизаветы Ильинишны? освдомился робко Кошинъ, сдлавъ передъ тмъ нсколько концовъ по терасс въ молчаніи.
Докторъ не отвтилъ прямо.
— Дло-съ поправимое, сказалъ онъ: — но я не скрываю, оговорился поспшно доторъ: — опасность есть.
— По крайней-мр, вы обнадеживаете, насъ, что это не чахотка? спросилъ, посл нкотораго раздумья, Кошинъ.
— Какая-съ чахотка, простодушно засмялся Маркинсонъ: — съ такою ли комплекціею бываетъ чахотка! Двка стну можетъ переворотить, мужиковато объяснилъ онъ.
Благоприличнаго Кошина даже покоробило отъ этой вульгарности, и онъ, насупившись, счелъ нужнымъ поскоре свернуть разговоръ на что-нибудь другое или даже вовсе замолчать.
— Замужъ нужно, высказался Маркинсонъ, и взглянулъ на Кошина, какъ-то подозрительно, искоса улыбнувшись.

XIV.

Болзнь однако туго поддавалась леченію. Только на шестой день можно было успокоиться: все стало входить въ норму, жаръ спадалъ, сыпь сразу исчезла, больная видимо стала крпчать, явился сонъ и кашли какъ будто поубавились.
Все въ дом вздохнуло свободне: отъ горничныхъ ужь не требовалось той бготни и хлопотъ, какъ прежде, Катерина Францовна могла смле смотрть на графа, а то она все никакъ не въ состояніи была забыть упрековъ, которые наговорилъ ей Илья Борисычъ посл первой консультаціи Маркинсона.
И въ господахъ перемна — солнышко въ лицахъ проглянуло.
Кошинъ, вс эти дни немного дувшійся на Маркинсона за вульгарность выраженій, которыя тотъ употребилъ тогда на счетъ графини, повеселлъ, раздобрился и опять сталъ чаще заговаривать съ докторомъ. О самомъ граф нечего и говорить: онъ весь сіялъ теперь самою искреннею, самою святою отеческою радостью. Маркинсонъ теперь у него въ большой чести, и ему ужь почти не приходится сидть въ своей комнат, какъ было въ первое время, такъ что докторъ сталъ отчаяваться, удастся ли ему окончить одну пространную записку, которую онъ началъ-было здсь, разсчитывая на свободное время. Теперь ему приходится сидть все у графа, и добрый старикъ не знаетъ, какъ и посадить его, чмъ и угощать… И постороннимъ теперь хорошо: на радостяхъ графъ простилъ всхъ крестьянъ, замшанныхъ въ послдней исторіи, и собственноручно написалъ посреднику и Таврову, прося воротить взятаго въ острогъ, даже сына простилъ, и согласился дозволить ему снова бывать въ комнатахъ, даже разъ, когда въ разговор Кошинъ позволилъ себ замтить всю безтактность и неблагоразуміе поведенія молодого графа, неумвшаго воздержаться въ университет отъ того, чтобы не вмшиваться въ эти ‘проклятыя’ исторіи, графъ, согласившись, что это нехорошо, и отозвавшись даже, ‘что каждый сверчокъ долженъ знать свой шестокъ’ и что дти должны учиться, а не вмшиваться въ то, ‘чего они еще и понимать не могутъ’, замтилъ однакожъ Кошину, что тотъ истинно блаженъ ‘кто съ молоду былъ молодъ’. Онъ съ жаромъ сознался, что не любитъ ‘въ дтяхъ’ этого благоразумія, этой ранней серьёзности, разсчитанности, что это неестественно, что молодости приличествуетъ движеніе, хотя бы и ошибочное, что это ея удлъ, что дти безъ этого — не дти даже, а ‘un monstre moral, рано старящіеся уроды’, и что раннюю сдержанность въ такомъ случа слдуетъ скоре приписать отсутствію въ воспитаніи человка такого важнаго условія, каково понятіе о товариществ, о чести, что это даже, пожалуй, можно объяснить трусостью, и что Тол, строго говоря, нельзя было отстать, что это было бы ‘не нобельно’.
Онъ курилъ, когда это говорилось… Теперь онъ опустилъ сигару и уставился пристально на Кошина.
— И кто, скажите, не увлекался въ молодости? живо спросилъ онъ.— Правда, Толя меня часто огорчаетъ, я часто на него сержусь, я не люблю другихъ его шалостей, но именно въ томъ случа, о которомъ вы упомянули, признаюсь вамъ, Александръ Николаевичъ, мн въ тысячу разъ было бы горше услышать, что сынъ мой, Забуцкій, одинъ не участвовалъ въ этомъ.— Кошинъ молчалъ и графъ началъ-было опять сосать свою сигару, но потомъ поспшно отдернулъ ее, и продолжалъ, опять оживляясь тою же мыслію: — Онъ долженъ былъ помнить, что Забуцкіе, можетъ быть, во многомъ гршны, но изъ нихъ никогда не было измнниковъ своимъ, перебжчиковъ… И вы знаете, напомнилъ онъ Кошину на какое-то обстоятельство: — вы знаете, что я говорилъ, и говорилъ открыто!… когда вздумали-было поощрять одобреніемъ тхъ изъ ихъ товарищей, которые умли держаться въ сторон отъ этого вихря, не участвовать… Я не побоялся тогда назвать настоящимъ именемъ такое средство и доказалъ, какъ неблаговидно поощрять это въ дтяхъ, что мы этимъ готовимъ изъ нихъ въ жизни…
Кошинъ долженъ былъ посл этого окончательно замолчать, а Маркинсонъ, который присутствовалъ при этомъ разговор, сталъ съ этой минуты еще боле уважать графа, хотя онъ еще и не зналъ хорошенько, на какой именно случай намекалъ Кошину Илья Борисычъ.
Здсь кстати будетъ сказать поподробне о Маркинсон. Онъ стоитъ того.
Онъ былъ русскій, но его ддъ еще по сю пору проживалъ гд-то на юг, въ Одесс, что ли, евреемъ, неперекрещенымъ, и Маркинсонъ, какъ уже мы видли разъ, не скрывалъ что его ‘хфамилія’, какъ онъ передразнивалъ кого-то, и теперь еще пребываетъ въ іудейств, живетъ строго по Талмуду, сть каширную говядину и носитъ длинные, уродливые лапсердаги. Сейчасъ, бывало, и наскажетъ вамъ кучу анекдотовъ про то, какъ онъ здилъ, по выход изъ университета, навщать свою ‘фамилію’ и такъ мастерски передразнитъ вс еврейскія замашки и кривлянье, что вы просто животы надорвете со смху.
Учился онъ въ Москв, въ университет, куда попалъ, бжавъ для этого отъ родителей, нежелавшихъ, чтобы онъ шелъ дальше гимназіи, и учился, нужно правду сказать, отлично. На на какомъ курс онъ не застрявалъ ни разу и двадцати-четырехъ лтъ былъ уже докторомъ медицины. Способности его были удивительны на все: былъ онъ, въ самомъ дл, отличный занимающійся докторъ, славился уже въ цлой губерніи, какъ акушеръ, игралъ на скрипк, на фортепіано, плъ, актерничалъ въ благородныхъ спектакляхъ, точилъ отлично разныя бездлки изъ кости и дерева, занимался гальванопластикою и мастерски управлялъ призовыми тройками на бгахъ въ губернскомъ город, переодваясь ямщикомъ, имлъ удивительную способность къ лингвистик и зналъ чуть ли не шесть или семь языковъ, кром того, былъ мастеръ на карикатуры, такъ что не безъ основанія приводилъ въ трепетъ всхъ уздныхъ уродозъ, писалъ стихи по заказу и духомъ, на какую угодно тему, какимъ угодно размромъ и въ какое хотите время. И ко всему этому шутникъ, болтунъ и аферистъ первой руки. (Въ послднемъ врно ужь порода сказывалась!), Шутить съ нимъ и обращаться запанибрата позволялось всмъ и каждому и какимъ-угодно манеромъ, съ тмъ, однакожь, условіемъ, что и онъ можетъ устроивать надъ всми и свои шутки. Правда, эти шутки съ его стороны не всегда были невиннаго свойства. Такъ, въ Тинбирск, гд онъ былъ прежде на служб, разъ даже сожгли публично черезъ палача его анонимные стихи Балъ зврей, въ которыхъ мстная аристократія города, по избытку безтактности, открыто признала свои портреты. Были и слабости у него: не прочь былъ прихвастнуть на счетъ успховъ своихъ въ сред женщинъ, и воображалъ, что вс встрчныя женщины непремнно должны влюбляться въ него по уши отъ одного его взгляда, и оттого позволялъ себ и не заниматься своею вншностью, вчно чумазый, нечесаный, одтый неряшливо… Но все это были пустяки, которые всякій долженъ былъ извинить, когда узнавалъ его лучше. За этими мелочами, за всею кажущеюся втренностью и легкостью, едва вы узнавали его ближе, сейчасъ же виднлась глубокая, даровитая, истинно честная, прямая и въ высшей степени энергическая натура. Всякой глупости, всякой низости онъ, безъ обиняковъ, смялся прямо въ лицо. Онъ ежедневно наскакивалъ на скандалы, и своею прямотою возстановлялъ противъ себя многихъ съ перваго же знакомства. Всякая подлость и неправда возмущали его всегда до глубины души и заставляли ратовать противъ этого со всею энергіею, какая только была ему сродна. А ея у него была порядочная доза. Тавровъ былъ совершенно правъ, когда разъ впослдствіи сравнилъ его въ шутку съ Титомъ. Дйствительно, всякая возможность устроить загвоздку, подставить ножку, дохать, допечь взяточника, подлеца, ретрограда — доставляла Маркинсону искреннее и неисчерпаемое наслажденіе. Въ этомъ отношеніи у него дло доходило даже до черствости: какое ему дло до того, что станетъ съ врагомъ… Онъ служилъ всего лтъ восемь-десять, а ужь усплъ перебывать на служб и нивсть въ сколькихъ губерніяхъ и положительно хвасталъ, что ведетъ семь большихъ и малыхъ слдственныхъ и судебныхъ длъ. И все это было начато по его же иниціатив, и во всхъ этихъ длахъ онъ является преслдователемъ разныхъ неправдъ, несправедливостей и грабежей, было ли то частное лицо и дло было частное, или должностное лицо и при этомъ страдалъ интересъ только казны. Самъ онъ выводилъ во всхъ расходахъ, отпускаемыхъ ему суммъ, такія умренныя цны, что ставилъ своихъ сослуживцевъ въ ршительную невозможность грабить и не быть замченными. Не проходило мсяца, чтобы не случалось исторіи изъ-за худой говядины въ больницахъ, дорогихъ медикаментовъ, или затхлой муки въ провіантскихъ магазинахъ. И все у него въ такомъ случа шло въ дло: протесты и особыя мннія на актахъ и протоколахъ, явныя жалобы на ревизіяхъ, открытыя донесенія въ министерства, обличительныя статьи въ столичныхъ газетахъ, всмъ понятная карикатура въ сатирическихъ листкахъ и ученыя статьи въ медицинскихъ журналахъ, снабженныя учеными ссылками, изслдованіями и доказательствами. Окъ любилъ подобную войну, какъ артистъ-партизанъ любитъ свое дло. Онъ отчасти жилъ, дышалъ этимъ.
Естественно, что враговъ у него гибель. Люди, нечистые на руку, боялись его, какъ огня, приписывали все это его кляузническимъ наклонностямъ, а изподтишка клеветали, старались ловить его, хотя бы на неисправностяхъ и, не видя успха, пускали въ дло самыя непозволительныя средства: тайные доносы и небезопасныя аттестаціи. Въ секретныхъ аттестаціяхъ двухъ послднихъ его начальниковъ уже значились въ графахъ особыхъ замчаній, что онъ ‘крайне безпокойнаго характера’ и что еще лучше, что онъ ‘склоненъ къ либеральному образу мыслей’.
А онъ все-таки смялся надъ всмъ этимъ и длалъ свое дло.
— Если вс такъ будутъ поступать, обыкновенно доказывалъ онъ:— то мы скоро сживемъ ихъ со свту. Подъ словомъ ихъ онъ подразумвалъ разную ‘нечисть’, какъ говорилъ онъ.
И дйствительно, не пробылъ онъ, со времени поступленія на службу, и года въ одной губерніи, перевели въ другую. А мщанское и купеческое общества его города подавали губернатору колективное прошеніе объ оставленіи его у нихъ и въ прошеніи буквально называли его ‘благодтелемъ бдныхъ’. Вс податныя сословія сплошь,— не разбирая, богатый или бдный,— онъ лечилъ всегда даромъ, имя на это ‘свои резоны’, о которыхъ мы узнаемъ ниже. Не приняли этого прошенія во вниманіе, перевели все-таки, но за то и начальникъ его, отчаянный взяточникъ, слетлъ съ мста черезъ него. Побылъ онъ въ другой губерніи — городоваго врача въ Воронов отдали подъ судъ и онъ зарзался, какъ говорили вс, именно черезъ это. Перевели ужь Маркинсона на другой конецъ Россіи, въ третью губернію. Тутъ ужь за него взялись серьёзно, отнесли все это къ его безпокойному характеру. Мстный начальникъ врачебной части въ губерніи потребовалъ его для личныхъ объясненій. На этомъ личномъ объясненіи ему сначала косвенно дали понять, а потомъ открыто потребовали, чтобы онъ добровольно убирался со службы, а онъ въ лицо смялся, отшучивался и подъ конецъ рзко объявилъ, что и самъ знаетъ, когда ему время убираться въ отставку и что, во его мннію, это время еще не пришло, а придетъ, когда ему удастся упечь подъ судъ все губернское правленіе съ самимъ вице-губернаторомъ, за скверное дло по ложному освидтельствованію одного помшаннаго, неправильно подвергнутаго опек. Задумали тогда косвеннымъ образомъ принудить его оставить службу, да и начали переводить съ мста на мсто, съ одного конца Россіи на другой, каждые полгода — умаять хотли. Онъ хохоталъ, разъзжая на казенный счетъ по цлой Россіи, и не особенно сокрушался, благо у него и свои кое-какія деньжата водились, и все-таки не поддавался. Ужь онъ такъ, бывало, ничего громоздкаго пятый годъ нигд и не заводилъ, объявляя, что онъ здсь только ‘гоститъ’! И куда, бывало, онъ ни прізжалъ, всюду вс сколько нибудь порядочные люди скоро его полюбливали отъ всего сердца, всюду онъ вскор являлся душою и потшникомъ узднаго общества и заживалъ припваючи, имя всегда въ узд самую прибыльную практику… Къ тому же ему такъ немного нужно было для жизни… Въ тхъ мстахъ, гд происходитъ описываемое дйствіе, онъ появился года съ полтора тому назадъ, вскор со многими передружился и зажилъ не горюючи. ‘Засидлся я у васъ что-то долгонько, говорилъ онъ въ шутку:— нигд такъ долго не оставался. Врно, пора начинать еще что нибудь…’ Ну, вотъ въ настоящее время и затвалъ что-то.
Таковъ-то былъ Маркинсонъ, на котораго мы наткнулись у Забуцкаго.

XV.

Когда больная стала ужь поправляться, все семейство собиралось по вечерамъ въ ея комнату…
Разъ, посл чаю, именно кажется на седьмой день, Кошинъ сидлъ въ комнат больной. Старикъ графъ и Толя тоже были недавно здсь, но только что вышли на минуту… Кошинъ сидлъ на стул, приставленномъ къ самой кровати, какъ разъ противъ больной и читалъ ей что-то вслухъ, остальные слушали… Плохо читалось: Кошинъ часто ошибался, былъ разсянъ и жаловался все на головную боль. Онъ дйствительно все это время былъ страшно разсянъ и безпокоенъ, хотя и старался бороться и не показывать этого. Теперь, какъ только посторонніе вышли, онъ опустилъ книгу на колни и поднялъ на больную грустный, измученный взглядъ…
Больная постаралась усиленно улыбнуться ему въ отвтъ и, можетъ быть, желая ободрить его и уврить, что ей лучше, протянула ему ьа встрчу руки…
— Теб было жаль меня, ты измучился, мой милый? произнесла она любяще…
Тотъ молча взялъ простертыя къ нему руки, ноднесъ ихъ ладонями къ своему лицу, положилъ на себя и безумно, почти не отрываясь губами, судорожно сталъ цаловать эти исхудалые теперь, тонкіе пальцы…
Двушка почувствовала влажность на рукахъ отъ его слезъ. Она хотла его утшить, что-то ему сказать, но въ это время вдругъ раздались посншные шаги подъ самою дверью. Кошинъ едва усплъ выпустить руки двушки и выпрямиться на стул…
Вошенъ поспшно Маркинсонъ.
— Ну, барыня, прощайте, объявилъ онъ:— зашелъ проститься. Завтра чуть свтъ ду.
Та стала выражать сожалніе и удивилась, что онъ такъ скоро детъ.
— Позвольте, Маркинсонъ, вотъ сейчасъ papa вернется, засуетилась она.
Маркинсонъ слъ. Черезъ минуту больная, какъ ни въ чемъ не бывало, уже шутила по своему обыкновенію съ нимъ: она вмст со всми давно успла полюбить его — какъ онъ смшилъ и развлекалъ ее разсказами въ послдніе дни про жидовъ, хохловъ и нмцевъ, какой неисчерпаемый запасъ и какая непринужденность, жизнь, энергія проглядывали въ каждомъ слов простяка! Это даже занимало ее: она такъ не привыкла ничего подобнаго видть въ той сред, гд жила. Между ними даже появилась та интимность, родъ той легкой дружбы, какая почти всегда устанавливается между женщиной и ‘своимъ’ докторомъ.
Скоро графъ вернулся въ комнату. За ними явился и Толя. Толя оказался юношей еще очень молодымъ, лтъ девятнадцати, съ ршительнымъ взглядомъ и длинными модными волосами, которые онъ поминутно живописно старался расчесывать всею пятернею руки и которыми, видимо, щеголялъ…
Оказалось, что старому графу уже извстно объ отъзд доктора… Онъ объявилъ дочери, что Маркинсонъ находитъ возможнымъ, чтобы нмецъ продолжалъ теперь леченіе, что они уже уговорились и что доктору и по служебнымъ дламъ нельзя доле оставаться. Больная опять высказала сожалніе, что придется такъ скоро разстаться.
— Ничего, утшилъ графъ: — мы надемся, что докторъ сдлаетъ намъ честь — позволитъ считать его въ числ нашихъ добрыхъ знакомыхъ и будетъ зазжать, если случится быть неподалеку.
И графъ обнялъ доктора при этихъ словахъ за талью, какъ-бы желая показать ему этою маленькою фамильярностію, что въ самомъ дл хотятъ считать его близкимъ.
— Да, да, сказала радостно графиня, протягивая Маркинсону руку: — мы будемъ очень сердиться, Маркинсонъ, если все это знакомство только этимъ визитомъ и кончится. Мы вс такъ полюбили васъ… Маркинсонъ только кланялся, да ерошилъ свои космы.— Вы позволите, Маркинсонъ, сдлать вамъ на память маленькій подарокъ? Тутъ въ деревн ничего достать нельзя было, оговорилась она: — мы вотъ съ papa согласились… одну бездлушку… И она приказала Катерин Францовн принести.
Бездлушка уже по самой величин своей оказалась не бездлушкой, потому что нмка только съ помощью лакея могла ее принести: внесли простой, досчатый ящикъ. Изъ него вынули что-то бережно завернутое въ бумагу, бумагу оборвали и тогда глазамъ всхъ явилась прелестнйшая вещица, когда-либо выходившая изъ рукъ парижскихъ затйниковъ-ювелировъ: блестящій, массивной бронзы трехногій столикъ съ малахитовою доскою, выложенною по середин дорогою мозаиковою звздою.
— Это вашей жен отъ меня, сказала Лиза Забуцкая.
— Полноте, Лизавета Ильинишна, разсмялся докторъ и бросился бжать къ дверямъ, но графъ загородилъ ему дорогу и, смясь, удержалъ бглеца за руку.
— Нельзя, нельзя, двица предлагаетъ.
— Да помилуйте, за что-съ?
— Точно вы не знаете, чмъ и она, и мы вс вамъ обязаны, упрекаетъ Илья Борисычъ.
— Не возьму, ни за что не возьму. Да это меня знакомые на смхъ подымутъ, говоритъ весь переконфузившійся Маркинсонъ:— у меня канура, хлвъ… Помилуйте, куда мн это!… еще мужчин!
— Это и не вамъ, Маркинсонъ, возражаетъ больная: — это вашей жен: это дамская вещь.
— Помилуйте, графиня, у меня и жены-то никакой нтъ, ха-ха-ха!
— Вы же говорили papa?
— Обманулъ-съ. И онъ еще пуще хохочетъ.
— Фи! какой срамъ, шутитъ двушка, въ шутку закрывая лицо руками: — солгали.
— За то вы теперь будете здоровы.
— Все-таки, все-таки, фуй! цлями не оправдываются.
— Не оправдываются, за то и не всегда вылечиваются женатыми акушерами. Я не виноватъ.
Вс продолжаютъ смяться вмст съ нимъ и уговаривать упрямца принять подарокъ. Графиня даже обидлась этимъ отказомъ. Долго не могли добиться даже того, чтобы Маркинсонъ объяснилъ, что ‘главное’ заставляетъ, его отказываться… Наконецъ онъ началъ что-то объяснять, полусбиваясь, нехотя, и видимо конфузясь говорить… Это показалась всмъ очень страннымъ, особенно въ немъ. Онъ все что-то налегалъ на то, что подарокъ слишкомъ цненъ, что это увеличило бы его докторскій гонораръ, что у него есть ‘свои резоны’.
Графъ все успокоивалъ его, уврялъ, что это идетъ у нихъ отъ чистаго сердца, что онъ наконецъ увлекается, что это излишній ригоризмъ. Онъ жалъ ему руку и улыбаясь замтилъ, что этакъ у него, пожалуй, найдется какая-нибудь оригинальная отговорка и тогда, когда онъ, графъ, будетъ съ нимъ разсчитываться за леченіе.
— Этого ложнаго классицизма (онъ въ шутку употребилъ тутъ это выраженіе) не имется, не гршны, засмялся Маркинсонъ.
— Почему же?
— Тутъ уже можетъ существовать право.
— Какое?
— Право гонорара, вознагражденія за трудъ.
Забуцкій какъ-то уже свысока, снисходительно улыбнулся на это, какъ будто считалъ послднее выраженіе доктора только пышною фразою. Онъ снялъ очки и сталъ, не торопясь, въ раздумьи, протирать стекла платкомъ.
Но Кошинъ не вытерплъ, завидвъ возможность пустить въ ходъ своего научнаго конька. Онъ не даромъ слылъ на служб за финансиста и принадлежалъ въ Петербург къ какому-то кружку ‘любителей политической экономіи’ и въ этомъ еще кружку, только что тогда сформировавшемся, выставлялся фритредеромъ.
— Позвольте, докторъ, вмшался онъ: — позвольте, вы изволили употребить выраженіе: право гонорара, право вознагражденія за трудъ… Вы, конечно, знаете, что въ наук именно то, что вы называете правомъ на какое-либо вознагражденіе, едва-ли не самый сбивчивый вопросъ.
Маркинсонъ посмотрлъ на него удивленно. Ему вовсе не желалось научно смотрть на этотъ вопросъ.
— По этому вопросу существуетъ длая самостоятельная литература, продолжалъ Кошинъ: — и, къ сожалнію, до сихъ поръ нечего не уяснено… Вс признаютъ, такъ-сказать, только инстинктивно, что оно существуетъ и никакъ не могутъ уловить, изъ какихъ ингредіентовъ всегда слагается онъ.
— Отчего же-съ?
— Отчего? Онъ красиво пожалъ плечами: — есть такія вещи въ природ.
— Да, да, напримръ, какъ божество, вставилъ поспшно и не совсмъ кстати Илья Борисычъ: — какъ Богъ, котораго мы вс чувствуемъ — онъ поднялъ даже и руку вверхъ — но что это такое, какая это сила, каковы ея размры — это ускользаетъ отъ насъ.
— Консерваторы-экономисты, между тмъ не унимался молодой политико-экономъ, выставляютъ, вы знаете, главнымъ образомъ, права капитала, радикалисты — вдь и въ наук всегда существуютъ вс эти цвта — радикалисты признаютъ право капитала, по приравниваютъ къ нему и право труда, и, наконецъ, соціалисты выше всего ставятъ право труда, а право капитала почти ни во грошъ не ставятъ… Кто же правъ?
— Ну, да тутъ, словомъ, не мсто разсуждать, это научный вопросъ, сказалъ графъ.
Но Кошинъ уже слишкомъ зарвался въ споръ, чтобы сразу остановиться.
— Тмъ не мене, сколько ни спорили, продолжалъ онъ: — сколько ни писали, вопросъ этотъ врядъ-ли не такъ же далекъ отъ удовлетворительнаго разршенія, какъ и въ начал спора, и такимъ образомъ все-таки вы должны признать, что наукой не открыто еще такихъ реактивовъ, которые во всякомъ данномъ случа могли бы показать намъ безошибочно, какіе элементы входятъ въ ту… спецію, улыбнувшись, объяснилъ онъ: — которую мы согласились называть — правомъ и въ какомъ размр каждый. А безъ этого, согласитесь, невозможно пытаться опредлить самаго размра гонорара… Вдь вы врно за науку?
Маркинсонъ все это прослушалъ со вниманіемъ, нсколько только насмшливо пощипывая подбородокъ: ему, впрочемъ, не нравилось только то, что Кошинъ такъ ужь научно повелъ рчь.
— Все, что вы изволили сказать, совершенно справедливо, сказалъ онъ Кошину спокойно: — но это-то и подтверждаетъ мою правоту. И такъ, право признается?…
— Признается, признается…
— Только размры его не могутъ быть опредлены, такъ-какъ эта сторона не поддается до сихъ поръ нашимъ усиліямъ?…
— До сихъ поръ эта сторона вопроса только неясный абстрактъ нашего ума, объяснилъ нсколько уже фуфырно ученый чиновникъ.
— Въ такомъ случа, какъ и всюду, доктору остается одно — брать подачку. Такъ и поступаютъ вс наши собратья.
— Ну, зачмъ же, зачмъ такъ крайне выражаться? возстали вс, хотя внутренно и соглашались, что выводъ былъ врно сдланъ докторомъ. Люди стараго покроя всего больше боятся называть вещи ихъ настоящими именами.
— Мн же кажется, что пока наука не поможетъ намъ здсь чмъ нибудь, добросовстне было бы придержаться вковаго правила во всхъ человческихъ сдлкахъ — правила договора.
— Какъ это, какъ это?
— Торговаться.
Вс стали въ тупикъ.
— Конечно, конечно, поспшно сказалъ графъ посл нкотораго раздумья: — это будетъ самое логическое, самое справедливое.— И посмотрлъ вопросительно на Кошина.
— Я вамъ впередъ и сказалъ, въ первый же день, что это будетъ стоить, напомнилъ графу Маркинсонъ, улыбаясь.
Графъ только теперь понялъ, какое важное значеніе имло тогдашнее предупрежденіе доктора…
Все это было такъ оригинально, такъ неожиданно, что вс не могли не прійдти на минуту въ недоумніе… Но насмшки не было замтно… Вс понимали, что каково бы ни было личное мнніе каждаго о такой систем, а смяться не надъ чмъ: такъ ярко, послдовательно являлась здсь честность и врность вывода оригинала. А у Толи Забуцкаго — у того даже глаза разгорлись, духъ захватило…
— Вы, докторъ, большой идеалистъ, сжимая руку Маркинсона, сказалъ только графъ. И улыбнулся добродушно.
Помолчали, подумали еще…
— И вы держитесь этому и въ своей практик? спросилъ немного погодя Кошинъ.
— Пытаюсь по крайней-мр.
— И вамъ не приходится спотыкаться? по правд скажите.
— Почти… И въ денежномъ отношеніи концы съ концами свожу вотъ уже сколько лтъ.
— Ничего не могу возразить противъ этого, сказалъ противникъ и замолчалъ, хотя и зачесалъ при этомъ недоврчиво подбородокъ.
Опять общее раздумье.
— Да, все тутъ зависитъ отъ характера, сказалъ графъ, но вотъ что, вдумываясь продолжалъ говорить онъ, все еще не будучи въ состояніи освободиться отъ впечатлнія, навяннаго оригинальностью доктора, вотъ что — это иметъ и свои дурныя стороны, вдь это щекотливый вопросъ — ваше докторское дло, съ такою теоріею въ немъ — одинъ шагъ до черствости. Въ другомъ дл — не сошлись — и ничего, а тутъ ужасно! Что вы длаете, если бдный попадается, немогущій заплатить сколько вы запросили?
Онъ опять надлъ очки, сдвинулъ ихъ на лобъ и уставился пристально на Маркинсона.
— Я, графъ, не безъ гордости хотя и слегка покраснвъ, объяснилъ докторъ: — съ самаго начала моей службы, съ тхъ поръ какъ обезпеченъ такимъ образомъ въ необходимомъ, лечу вс податныя сословія и всхъ бдныхъ даромъ, и ни съ одного еще ни копейки не взялъ… За нихъ у меня богатые расплачиваются, смясь, поспшно прибавилъ онъ: — это въ нкоторомъ род у меня l’impt sur la richesse.
‘Чудакъ, несомннно чудакъ’, насмшливо вертлось у всхъ на ум.
— Только на какомъ же это прав можно заставить одного платить за другого? замчаетъ Кошинъ.
Докторъ пожалъ плечами.
— На какомъ въ Англіи легально существуетъ poor-tax? въ свою очередь спросилъ онъ.
Кошинъ хотлъ доказать несостоятельность съ научной точки зрнія всего, что носитъ филантропическую подкладку, но графъ посл нкотораго раздумья вмшался горячо, призналъ, что строгой, юридической или, если Кошинъ желаетъ, экономической основы это за себя не иметъ, но мораль, человческое и христіанское чувство за это, и что потому онъ за доктора и лично самъ всегда съ охотой заилагилъ бы въ три-дорога медику, еслибы зналъ, что это избавитъ трехъ бдняковъ отъ платы.
Такъ-таки въ этотъ разъ и не уговорили его взять столикъ. Онъ все отшучивался, ухватился за обыкновенную въ подобныхъ случаяхъ штуку — попросилъ у графини портретъ, отсмялся и отдлался таки… Онъ далъ больной послднее наставленіе, какъ беречься, и посовтовалъ графу, какъ только станетъ окончательно крпчать больная, держать ее боле на воздух,— даже садовничать, копать совтывалъ, здить верхомъ, развлекаться находилъ полезнымъ, и вызжать больше, не сидть дома.
Докторъ дружески со всми распрощался и ушелъ въ сопровожденіи графа, который пригласилъ его въ кабинетъ.
У себя въ кабинет графъ снова повторилъ Маркинсону, даже съ нкоторою торжественностію, увренія, что никогда не забудетъ оказанной имъ услуги и, дружески пожимая ему руку, по оросилъ его взять безъ церемоніи пять радужныхъ на первый разъ. Къ немалому удивленію графа, оказалось новое непредвиднное препятствіе: Маркинсонъ ршительно отказывался принять деньги, отговариваясь, что у него правило не брать ничего, пока паціентъ не выздороветъ, и что онъ, во всякомъ случа, не возьметъ столько, а возьметъ, какъ сказалъ, сто рублей.
— Что тутъ прикажете длать? въ отчаяніи, и уже немного сердясь, сказалъ графъ, шлепая себя но колну.
— Я, въ этомъ случа, поступаю, какъ адвокатъ, объяснилъ Маркинсонъ: — приносятъ ему дло, надется выиграть, хватаетъ у него знаній и силъ — онъ договаривается и начинаетъ. Проигралъ — ничего не получаетъ, по своей же вин, выигралъ — твое, что выторговалъ.
— Утопія, любезный докторъ, прекрасная, честная, благородная, но все-таки утопія, перебилъ графъ, беря его за руки: — и не боле.
Маркинсонъ уже обидлся.
— Позвольте вамъ замтить, графъ, сухо сказалъ онъ на эти насмшки: — что вамъ ничто не даетъ права смяться и называть утопіею то, приложимость чего я уже нсколько лтъ на практик испытываю съ успхомъ, и смяться такъ, какъ вы не сметесь врно надъ шарлатанствомъ прочихъ моихъ собратій.
— Я беру свое слово назадъ и извиняюсь, благородно сказалъ графъ: — я не такъ выразился.— И онъ жметъ руки доктора.
— Моя система, продолжалъ, не слушая извиненій, Маркинсонъ, ужь потому заслуживаетъ не насмшки, что она могила для невждъ… Это не мало!… Теперь что?— шулерство, чистйшее шулерство, всегда направо падаетъ, всегда выигрываетъ. Ни самолюбія, ни гордости! Одна мерзкая, хищная страсть поживы! Ткнулъ носъ въ дверь — и рубль, ткнулъ въ другую — другой. Есть ли польза больному, нтъ ли, докторъ все-таки свое возьметъ… По нашему же такъ: человкъ говоритъ, что животъ у него болитъ, голова или глазъ. Вольно? спрашиваю.— Больно, говоритъ.— Давай, говорю я, смотря по трудности болзни, рубль, пять рублей, десять, или двадцать-пять… Ужь тамъ мое дло, въ день ли я тебя вылечу или въ мсяцъ — все равно пять, десять или двадцать-пять рублей получу. Не вылечу — при теб хоть твои деньги останутся… Предоставляю вамъ, графъ, самому ршить, гд боле честности и въ чемъ мене черствости, предложилъ докторъ.
— Спору нтъ, спору нтъ, любезнйшій Николай едоровичъ, горячо говорилъ графъ, держа его за об руки: — спору нтъ, что это прекрасно, что это благородно. Но свта не передлаете — и все-таки — утопія, я скажу, хоть сердитесь, хоть нтъ.
— Однако, она мн служитъ нсколько лтъ, и не измняетъ. А до другихъ мн нтъ дла.
Илья Борисычъ пожалъ плечами…
— Но теперь, улыбаясь добродушно, опять началъ онъ: — но теперь, вы сдлаете мн исключеніе на этотъ разъ, не станете отравлять моего семейнаго счастья настоящей минуты и возьмете… Неправда ли?
И онъ опять протянулъ руку съ деньгами.
Маркинсонъ попятился.
— Просите, графъ, что нибудь другое… Исключеніемъ я васъ обидлъ бы.
И онъ снова пустился объяснять, что если, черезъ мсяцъ или два, не явятся симптомы этой же болзни у больной и все войдетъ въ правильную норму, то это будетъ значить, что леченіе было врно и теперь окончено.
— Тогда я самъ пришлю графу счетъ за леченіе, предупредилъ онъ, безъ всякой ложной церемоніи.
— Да, да. Ну, и по крайней-мр, вы тогда не обидите меня, старика, который, опять повторю вамъ, считаетъ себя многимъ вамъ обязаннымъ по настоящему случаю…
— Очень немногимъ, графъ. Это вамъ такъ кажется. Пустячное было дло.
— Да, да, это скромность… И возьмете, продолжалъ графъ, и возьмете не какіе нибудь несчастные сто рублей, а т деньги, которыя я вамъ дружески предложу, оговорилъ онъ.
— При всемъ моемъ уваженіи и къ вамъ и ко всему, что я у васъ здсь встртилъ, сказалъ съ чувствомъ докторъ:— я и тутъ вамъ не могу сдлать исключеніе.
— Это просто обида, докторъ, печально говоритъ Забуцкій: — я, кажется, не заслужилъ этого.
— Я могу, если угодно, вотъ что вмсто того попросить у графа… У меня есть дло, даже не одно, а нсколько. Если позволите, я разскажу въ короткихъ словахъ.
Графъ сейчасъ же охотно согласился, страшно засуетился, самъ опять подалъ ему стулъ, усадилъ передъ собою и самъ услся противъ, такъ что колнки ихъ даже сталкивались.
Маркинсонъ началъ передавать ему поочередно сущность всхъ своихъ слдственныхъ длъ, съ которыми возился столько лтъ. И теперешнее со врачебною управой передалъ. Это послднее у него только что начиналось.
— Можетъ ли это быть? воскликнулъ графъ, когда выслушалъ весь разсказъ доктора.
— Я вамъ ручаюсь… И никакого движенія, никакого хода не даютъ, такъ и умерло, такъ и не слышно… Положатъ подъ сукно — и баста… Терпніе испытываютъ… Съ одного мста на другое переводятъ нарочно почаще, чтобы замаять, чтобы заставить выйдти въ отставку. Не лучше ли прямо выгнать? Вдь это іезуитизмъ, графъ, согласитесь?
— Совершенно съ вами согласенъ, сказалъ Забуцкій, вставая:— и очень вамъ даже благодаренъ, что вы мн это сказали. Теперь мой долгъ не скрывать этого… Я васъ попрошу составить мн обо всемъ этомъ, нчто въ род памятной записки,— я препровожу куда слдуетъ, при своемъ письм, да и въ Петербург, увидвшись, передамъ директору медицинскаго департамента. Тамъ, вроятно, ничего этого не знаютъ… И еще могу вамъ вотъ что сдлать: дамъ вамъ письмо къ вашему губернатору. Онъ человкъ хорошій, молодой, либеральный, съ нимъ мы много работали вмст по крестьянскому вопросу. Одъ, вроятно, для меня сдлаетъ. Вамъ будетъ оказана всевозможная помощь къ раскрытію этихъ злоупотребленій. Ручаюсь вамъ.
Графъ проводилъ доктора черезъ вс длинные аппартаменты своего дворца до дверей комнаты, отведенной доктору, дружески простился, общалъ завтра рано утромъ прислать общанное письмо на имя либеральнаго губернатора, а потомъ опять вернулся въ комнату дочери (гд опять засталъ всю компанію), чтобы передать своимъ, отчасти съ ироніею, а боле съ сочувствіемъ, новыя открытія на счетъ эксцентричности доктора.
Дочь прослушала все это съ любопытствомъ, Кошинъ съ capкастическою улыбкою, а Толя… Толя съ краской затаеннаго восторга на лиц, съ текущими слюнками, если можно такъ выразиться.
— Рисовка, замтилъ Кошинъ, элегантно запуская свои тонкіе пальцы въ бакенбарды.
Графъ даже разсердился, слегка, впрочемъ.
— Прекрасная рисовка, сказалъ онъ: — пятьсотъ рублей для бднаго человка деньги не малыя, согласитесь?
— И идеализація… Идеалистъ, какъ вы же нашли давича, графъ, добавилъ насмшливо Кошинъ:— кого они удивить хотятъ?
Графъ уже вспыхнулъ.
— Что же, что идеалистъ?… И святые, и герои, и поэты всегда бываютъ идеалисты au fond… Значитъ ли изъ этого, что нтъ святыхъ или не было поэтовъ и героевъ, или что это нехорошо? Это не возраженіе.
А Толя по своему это же выразилъ:
— Вотъ это такъ люди, сказалъ онъ, когда отецъ, сдлавъ послднее возраженіе Кошину и, оставшись нсколько недоволенъ скептицизмомъ своего молодого друга, вышелъ изъ комнаты: — вотъ это такъ люди! (Это относилось къ доктору), а мы что?— Аристократы!— И ушелъ изъ комнаты, хлопнувъ дверью.
Кошинъ даже принялъ это на свой счетъ.
Толя же до перваго часу не ложился, и все ходилъ взволнованный по комнат, погладывая попрежнему съ текущими слюнками на дверь, откуда снизу свтился огонекъ у доктора. (Это докторъ оканчивалъ свою записку, надъ которою трудился вс эти дни). Тол все хотлось войти къ доктору и онъ все не ршался…
Наконецъ, безконечное шаганіе обратило вниманіе Маркинсона и онъ выглянулъ въ дверь, передъ тмъ, какъ совсмъ уже готовился лечь въ постель.
Толя подошелъ къ нему… Тотъ удивленно посмотрлъ на безпокойное лицо молодого графа.
— Я… я въ отчаянномъ положеніи, задыхаясь, выговорилъ Толя: — я… я окруженъ аристократами… Маркинсонъ чуть не фыркнулъ — такъ это было неожиданно, некстати, и глупо.
— Покойной ночи, графъ, сказалъ онъ и затворилъ дверь у него подъ носомъ.
— Я васъ глубоко уважаю, добавилъ-было поспшно Толя, но Маркинсонъ этого ужь не слышалъ.
У юноши даже лицо вытянулось, даже слезы выступили.
Утромъ докторъ ухалъ изъ Петровскаго, отправивъ записку, которую писалъ вс эти дни, въ частную медицинскую газету, издававшуюся въ губернскомъ город.
Такъ въ Петровскомъ и осталась по немъ слава, что хорошій человкъ, но… ‘большой идеалистъ’.
Послдуемте теперь во вторую часть романа.

Частъ вторая.
НА СВЖЕМЪ ВОЗДУХ.

I.

Маркинсонъ выхалъ изъ Петровскаго очень рано, такъ-какъ Петровское было на самомъ конц узда, а городъ на другомъ, значитъ до дому было далеко, а ему хотлось поспть къ вечеру домой, чтобы въ состояніи быть, отдохнувъ и справивъ кое-какія запущенныя казенныя бумаги и дла по больниц, дня черезъ два пуститься въ Сейминскъ, на что онъ уже и прежде имлъ разршеніе отъ своего начальства… (Сейминскъ былъ ихъ губернскій городъ). Предстоящее со врачебной управой дло, по поводу котораго было теперь припасено у него письмо графа къ ‘либеральному’ губернатору, записка, которую онъ послалъ изъ Петровскаго въ медицинскую газету и которая, какъ разсчитывалъ онъ, хотя и поспла бы такимъ путемъ скоре въ редакцію, но не могла бы появиться, по всей вроятности, въ газет безъ личныхъ переговоровъ съ редакціею — о чемъ онъ и самъ писалъ туда, предупреждая о скоромъ своемъ прізд, возможность теперь, кром того, лично ее подать губернатору, въ отдльной записк, наконецъ, закупки и другія дла — все это заставляло его непремнно предпринять эту поздку.
Веселымъ халъ онъ теперь домой… Такъ же бойко, какъ и тогда, когда мы въ первый разъ на него наткнулись, бжала его тройка, поотдохнувши изрядно въ Петровскомъ… Правая пристяжная, вообще конь норовитый, пошаливала, подлягивая поминутно и порываясь нести, такъ что Маркинсонъ, сначала приказывавшій кучеру подстегивать шалуна, теперь крикнулъ,чтобы тотъ не распускалъ лошадей и держалъ крпко на возжахъ.
— Отълись, подлыя… Лафа была, замтилъ сквозь зубы кучеръ. А лошадей все-таки не сдерживалъ.
Все шло однакожъ пока хорошо… Только за версту или даже мене до Волковскихъ Выселковъ, откуда Маркинсонъ разсчитывалъ завернуть къ Таврову, чтобы дать лошадямъ минутку перевести духъ, посл двадцати-пятиверстнаго пути, и захватить кое-какія свои вещи, оставленныя тамъ тогда на пути въ Петровское — только тутъ случилась непріятность, разстроившая разсчеты нашего героя: тройка, несдерживаемая кучеромъ, расшалилась окончательно, въ узкомъ мст испугалась двухъ мальчишекъ, кинувшихся у околицы съ огорода къ плетню, чтобы посмотрть прозжихъ, бросилась въ сторону, хватила на пень, колесо съ осью остались на мст, тарантасъ прислъ бокомъ на землю, кучеръ полетлъ съ козелъ, одна изъ дрогъ лопнула и Маркинсонъ тоже вылетлъ, такъ-какъ фартукъ у тарантаса былъ не застегнутъ, но усплъ-тики удержаться на крыл, вскочить снова въ тарантасъ и съ трудомъ, съ помощью подоспвшихъ съ огорода бабъ и прозжаго мужика, загородившаго на счастье узкую дорогу, усплъ-таки остановить лошадей.
Никто однакожъ не ушибся, слава-Богу, и пришлось отдлаться испугомъ…
Пришлось выйдти изъ экипажа, посердиться на кучера, даже обругать мальчишекъ, но тмъ не мене, по осмотр, прознать невозможнымъ хать дальше въ такомъ тарантас: ось была сломана и задъ весь исковерканъ…
Маркинсонъ приказалъ кучеру подвязать какое-нибудь древко подъ задъ, приладить какъ-нибудь, и хать шагомъ до Волковскихъ Выселковъ, гд разсчитывали найдти кузнецовъ, такъ-какъ дорога была прозжая. Самъ Маркинсонъ думалъ пока переждать у Таврова, котораго вотчина была всего въ верст за выселкомъ.
Въ Волковскихъ Выселкахъ найденъ былъ кузнецъ, жившій рядомъ съ постоялымъ. Кузнецъ осмотрлъ порчу, тоже призналъ дло сквернымъ и требующимъ большой починки, посовтовался съ работниками, побожился, что не возьметъ дорого, но все-таки заломилъ тройную цну, зная, что докторъ не могъ не согласиться, и наконецъ, взялся за дло, предупредивъ впрочемъ, что раньше ‘послобднишней поры’ или вечера дла окончить нельзя… Приходилось соглашаться…
Маркинсонъ, оставивъ при тарантас и лошадяхъ на постояломъ кучера, отправился пшкомъ черезъ деревню къ Таврову.
Кстати, онъ давно съ нимъ не видлся: когда онъ, проздомъ въ Петровское, зазжалъ къ Таврову — это было, если помнитъ читатель, въ то достопамятное утро, когда Оглобинъ уходилъ отъ матери — Сергй Иваныча не было дома, онъ засталъ только Виктора, старикъ же былъ въ отъзд по дламъ, о которыхъ еще наканун предупреждалъ сына у Плещеевыхъ.
Таврова онъ засталъ, сверхъ всякихъ ожиданій, еще спящимъ… Безцеремонно, по своему обыкновенію, приказавъ казачку отворять ставни у барина, Маркинсонъ прошелъ прямо въ спальню.
— Ваше превосход…. ваше пр—ство! будилъ онъ, потряхивая нетерпливо хозяина за плечо:— генералъ!
Въ это время стукнулъ болтъ и ставня понемногу начала отворяться, слегка повизгивая на ржавой петл. Въ томъ году у нихъ вообще стоялъ чудный май… Въ комнату вдругъ ворвался яркій свтъ весенняго утра. Золотой блескъ его заигралъ зайчиками на спинк новенькаго клеенчатаго дивана, на образахъ въ кіотк въ углу и на золотой рамк портрета, висвшаго надъ диваномъ, орховая этажерка, уставленная по полкамъ золотообрзными книжками, а на верху заваленная кипами всевозможныхъ газетъ, тоже вся заблистала на солнц, и яркій лучъ его, отразившись отъ зеркала на туалетномъ столик, легъ свтлымъ, мигающимъ кружкомъ на потолк. Благодать, счастье и довольство были разлиты теперь по всей этой уютной, щегольской комнатк, такъ щедро залитой солнечнымъ блескомъ.
— На что это похоже! кипятился гость:— десятый часъ! Сони, рохли, байбаки!
Онъ подошелъ къ окну, выходившему въ садикъ, и съ силой толкнулъ. Окно со стукомъ распахнулось и въ комнату ворвалась струя пахучаго утренняго холода.
Спавшій зашевелился.
Онъ повернулъ голову отъ стны и, закрываясь рукою отъ свта, удивленно посмотрлъ черезъ плечо на безцеремоннаго постителя. Онъ вытаращилъ глаза.
Надъ нимъ стоялъ, наклонившись, Маркинсонъ съ своимъ остренькимъ, птичьимъ носикомъ, угреватымъ, нечистымъ лицомъ и красивыми, нсколько еврейскими, съ темною поволокою, выразительными глазенками. Глазенки эти насмшливо глядли на Сергя Ивановича. Видлъ Тавровъ и этотъ знакомый ему лохматый сренькій пиджакъ, сшитый безъ всякихъ претензій на щегольство, и эти воротнички толстой, видимо домашней работы и еще вдобавокъ помятой рубашки, отложенные небрежно внизъ на широкій галстухъ. Форменная фуражка шаловливо сдвинута на затылокъ, а вся поза, въ которой онъ стоялъ надъ просыпавшимся хозяиномъ — подбоченившись и насмшливо глядя на лнтяя — доказывала, что онъ не намренъ былъ и здсь стсняться…
— Николка! проговорилъ Тавровъ, не то радостнымъ, не то удивленнымъ голосомъ, но ужь во всякомъ случа фамильярно, какъ позволяется говорить только съ очень близкими знакомыми:— откуда тебя чортъ принесъ?
— Изъ Петровскаго, братъ, изъ Петровскаго, только что вырвался…
— Куда же это?
Маркинсонъ засмялся.
— Пока къ теб… Имю, братъ, порученіе освидтельствовать тебя, и отправить въ сумасшедшій домъ за послднюю твою брошюрку.
Тавровъ не разсердился.
— Ты всегда съ глупостями, сказалъ только онъ: — нтъ, въ самомъ дл?
Маркинсонъ разсказалъ, какъ онъ вс эти дни возился въ Петровскомъ, и что теперь детъ назадъ въ городъ, да вотъ у него тарантасъ поломался. Тавровъ предложилъ-было ему своихъ лошадей, но Маркинсонъ отказался: они хоть и были хороши между собою, но онъ обязываться вообще ни передъ кмъ не любилъ.
— А пока подожду у тебя, пока починятъ…. Нужно бы скоре хать… Эхъ! почесывая затылокъ, сказалъ онъ: — ну, да нечего длать… Кстати, тутъ займусь… Схожу въ вашу волость, у меня дло здсь есть…
— Сдлай милость, располагайся какъ дома, сказалъ радушно Сергй Ивановичъ: — подожди, вотъ чаю вмст напьемся. Врно, съ дороги хочешь?…
Тавровъ позвонилъ и приказалъ поскоре давать себ одваться.
Онъ поинтересовался узнать о ход болзни и о ныншнемъ состояніи здоровья Лизы Забуцкой… Онъ хотя и посылалъ тогда сына къ дяд, и тотъ разсыпался всегда передъ графомъ по наущенію отца въ различныхъ вжливостяхъ, но самъ Сергй Ивановичъ вс эти дни не былъ въ Петровскомъ. Онъ только каждые два дня справлялся о здоровь графини черезъ посланныхъ нарочито верховыхъ… Сергй Ивановичъ вообще былъ холоденъ съ графомъ съ самой той поры, какъ стало извстнымъ, поведеніе графа по отношенію къ крестьянскому вопросу. Это можно было замтить, повнимательне вглядвшись. Онъ даже, не стсняясь, называлъ Забуцкаго (за глаза, разумется) ‘демократствующимъ аристократомъ’… Но, разумется, по наружности, все это было шито-крыто и все шло хорошо: Илья Борисычъ былъ слишкомъ крупная и громкая личность, чтобы Таврову съ его ‘принципами’ пренебречь родственными связями съ такимъ баричемъ и тузомъ, каковъ былъ графъ… Къ тому же, это могло и сыну повредить въ томъ отношеніи, о которомъ мы уже говорили въ первой части нашего романа.
Сергй Ивановичъ вымылся и, разставивъ ноги, пыхтя, сталъ вытираться полотенцемъ…
— Ну, что ты, Николай, длалъ все это время? Что новаго? началъ онъ опять, становясь передъ гостемъ: — и въ городъ прідешь, тебя не видно, упрекнулъ онъ.
— Что? вотъ лечилъ… Я же теб говорилъ…
— Да, ну, а передъ этимъ? Вдь я тебя давно не видлъ…
Маркинсонъ, который прислъ-было въ эту минуту къ окну, и повернулъ голову къ хозяину, и просвтллъ окончательно…
— Да вотъ, поздравь еще съ чмъ-то.
Какое-то смутное предчувствіе шевельнулось съ досадой въ Тавров, и онъ боязливо посмотрлъ на гостя.
— Ужь не опять-ли новая каверза?
— Да, каверза, съ легкой обидой произнесъ гость: — ты всегда такъ, консерваторъ!… А я такъ иначе смотрю. И ты угадалъ: врно, новая, согласился гость и весь засіялъ счастьемъ, какъ-бы предвкушая удовольствіе того, что готовился сейчасъ разсказать: — кажется, удастся всю нашу врачебную управу упечь подъ судъ, прищелкивая отъ удовольствія, объяснилъ онъ, и повернулся на каблукахъ:— на четыре тысячи неправильныхъ расходовъ откопалъ. Ура!
Сергй Иванычъ улыбнулся.
— И можешь доказать?
— Могу.
Тавровъ задумался.
— Ну, братъ, Наколка, ты просто Титъ добродтельный. У тебя, кажется, тотъ и день не считается, когда ты чего-нибудь новаго не состроишь съ ними, шутилъ Сергй Иванычъ.
Гость съ гордостью улыбнулся.
— Врно… Слабость такая, каюсь. И подбоченился: — а какую я, братъ Сергй Иванычъ, каррикатуру въ ‘Искр’ хватилъ на нашего городоваго врача за пріемъ рекрутъ, читалъ?
— Нтъ.
— Ну, какъ же!…
И гость торопливо сталъ доставать изъ кармана свженькій нумеръ ‘Искры’.
— Только я теб опять повторю, Николай, вразумительно сказалъ Тавровъ уже серьёзно: — я твой доброжелатель — плети обуха не перешибить.
— Консерваторъ, консерваторъ!
— Положимъ, положимъ, я и не скрываюсь. А только обуха теб не перешибить, все-таки.
— Перешибить, твердо сказалъ гость, въ экстаз, подымая вверхъ свой мизерный кулачишко.
— Тутъ, братъ, цлый комплотъ, объяснилъ хладнокровно Сергй Иванычъ: — и ты ничего одинъ не сдлаешь, говорю впередъ.
— Вотъ у меня что, показывая письмо Забуцкаго, сказалъ онъ, воодушевляясь: — наконецъ, выше пойду…
— А тамъ разв не люди?… Это у тебя, братъ, кровь еще не перебурлила, объяснилъ Тавровъ, и не обративъ даже вниманія на письмо: — а ты пріучись къ этимъ мерзостямъ и смотри хладнокровне, посовтовалъ онъ: — вдь теб ужь за тридцать лтъ. Пора бы.
Гость сдлалъ какой-то нетерпливый жестъ у письменнаго стола, около котораго раскуривалъ теперь потухшую сигару.
— Никогда! И онъ съ досады даже швырнулъ объ землю спичку и зашагалъ по кабинету.— По моему, только пассивно дйствовать — это ужь потакать имъ, это развивать въ нихъ увренность въ безнаказанности для нихъ всхъ этихъ штукъ. Это ужь преступно! сказалъ онъ горячо.
— Ну, пошелъ свое, шутливо произнесъ Тавровъ: — чудакъ, да что ты, Ерусланъ Лазаревичъ, что-ди, что будешь одинъ биться? Вдь ты видишь, что они вс твои донесенія кладутъ подъ сукно?
— А я все-таки буду долбить свое при каждой ревизіи. Тавровъ еще громче разсмялся.
— Не поможетъ.
— Не поможетъ?— въ ‘Колокол’ хвачу. Такъ-таки полныя фамиліи выставлю, и свою выставлю, ей-Богу. Прочтутъ — прикажутъ произвести новое слдствіе.
— Достанется, если напечатаешь въ ‘Колокол’, резонно доказывалъ хозяинъ.
— Пусть, пусть…
И онъ весь теперь киплъ увренностью, отвагой и готовностью бороться и бороться…
Тавровъ никогда и ни въ чемъ не сходился съ докторомъ, да и не могъ по своимъ понятіямъ раздлять его взглядовъ. Это понятно. Но все-таки онъ былъ на столько благороденъ, по крайней-мр въ этомъ случа, что не ршился закрыть глаза на очевидность. Онъ не могъ не сознавать въ душ всей прелести этого жара въ тридцатилтнемъ человк. Въ самомъ дл, сохранить до тридцати лтъ юношескій пылъ, вру въ силу настойчивости и въ торжество правды — это по истин достойно уваженія! И еще у насъ, посреди нашего общества, которое ежедневно приноситъ вамъ одн холодныя насмшки надъ безсиліемъ единичныхъ попытокъ, клевету и какую-то до горечи обидную, циническую похвальбу — собственною немощностью, убожествомъ и неисправимостью своихъ пороковъ.
— Горячая у тебя голова, Николай, вздохнувъ, сказалъ онъ: — и золотое сердце, вчно ты кипятишься, вчно борешься, а все- таки ты ничего не сдлаешь и пропадешь: опять упрутъ куда- нибудь. Жаль мн тебя!
— Пусть, пусть, горячился маленькій Маркинсонъ (докторъ ростомъ, въ самомъ дл, былъ крошечный человчекъ).— А я все-таки свое. Инспекторъ врачебной управы въ Тинбирск полетлъ изъ-за меня — и этимъ будетъ то же, грозилъ онъ, живо бгая по комнат своими суетливыми, сердитыми шажками:— городоваго врача въ Воронов, продолжалъ пересчитывать онъ:— упекъ же я подъ судъ за штуки съ арестантами — зарзался изъ-за меня…
Тавровъ поморщился и остановилъ его рукою.
— Ты какъ будто этимъ гордишься? съ упрекомъ замтилъ онъ.
— Почти…
И гость объяснилъ, что вырвать дурную траву изъ поля, по его мннію — заслуга.
— Да, согласился Тавровъ: — но такими средствами… довести человка до того…
Тотъ комически пожалъ плечами и сталъ объяснять, что это борьба, что на войн вс средства позволительны, что нечего сантиментальничать, и что противники употребляютъ гораздо неблаговиднйшія средства…
— А ты не слдуй имъ.
— Ну, нтъ, атанде! Я не такъ глупъ, захохоталъ противникъ: — съ честнымъ бойцомъ я всегда честно борюсь, а съ мерзавцемъ и самъ ножку подставлю. А то онъ наврное побдитъ.
Тавровъ задумался.
— Ну, этакъ мы сойдемъ, пожалуй, и на то, что цль оправдываетъ средство… Полно, значитъ, объ этомъ… Это твое дло, какъ знаешь, сказалъ онъ и замолчалъ.
Онъ уже былъ совершенно одтъ и потому они отправились черезъ залъ и гостиную въ комнату Виктора Сергича. Старикъ хотлъ захватить и сына къ чаю.
Въ гостиной они наткнулись на казачка, сметавшаго пыль съ мебели. Сергю Ивановичу хотлось перемнить разговоръ на что нибудь боле веселое и потому онъ пустился шутить.
— Вдь вотъ насъ, консерваторовъ, замтилъ онъ, останавливаясь у двери, которую мальчикъ бросился отворять (и Тавровъ положилъ дружелюбно руку на плечо казачка): — насъ упрекаютъ, что не любимъ народъ, не печемся объ его образованіи. Погляди-ка. И, обратясь къ мальчику, онъ приказалъ: ‘Урокъ!’
Мальчикъ засуетился, глотнулъ сперва ужасающимъ образомъ, какъ-бы собираясь съ силами, вытаращилъ испуганно глаза на барина и началъ, переступая съ ноги на ногу, декламировать какую-то басню.
— Видишь ли, сказалъ Тавровъ гостю:— а Богу молился? перебиваетъ Тавровъ мальчика.
— Молился, отвчаетъ тотъ, утирая носъ рукавомъ.
— Его бы прежде учить носъ утирать, ворчитъ Маркинсонъ.
— За кого молился? между тмъ продолжаетъ Сергй Ивановичъ мальчику.
— За царя…
— Хорошо, потомъ?
— За помщика, начальниковъ, родителей… и всхъ ближнихъ.
— О-го, система, замчаетъ Маркинсонъ:— родители-то гд — на четвертомъ план!
Сергй Иванычъ немного разсердился за эту насмшку, но ему оставалось только махнуть рукою на неугомоннаго чудака-доктора, да, чтобы не показать подошедшей Власьевн, матери казачка, неловкости своего положенія, продолжать обращаться къ мальчику съ шутками:
— Кто жь твой ближній, соплякъ?
Мальчикъ краснлъ, держалъ себя за карманъ, но видимо не могъ отвтить на вопросъ.
— Ну, я твой ближній или нтъ?
— Нтъ, скажи, глупый, наставляетъ, нагибаясь къ казачку, мать: — Вы, господа, наши благодтели. (Власьевна вообще была женщина и хорошая, преданная, но уже до мозга костей проденная крпостнымъ холопствомъ).
— То же… Bte, насмшливо ворчитъ Тавровъ: — что же ты, по крайней-мр, просилъ у Бога? уже съ другой стороны подступаетъ онъ въ ребенку.
— Отвчай же, толкая подъ-бокъ, торопитъ мать: — скажи: здоровья, баранъ, просилъ… Еще, ума, скажи, чтобы научилъ грамот, читать, писать…
— А понимаешь ли ты сама, старая, зачмъ нужно знать читать, писать? спрашиваетъ старуху Маркинсонъ… И смется.
Власьевна не приняла на свой счетъ такой фамильярности — она всегда играла роль такой степенной — и потому теперь она не стала унижаться, отвчать за себя, а обратила этотъ вопросъ на ребенка, какъ бы къ нему это относилось…
— Какъ же-съ, скажи, сударь, отвчаетъ она за мальчика и опять нагибается въ ребенку, какъ-бы подсказывая ему:— чтобы конторскія книги, скажи, у господъ умть вести…
— Браво-о-о! кричитъ какъ сумасшедшій Маркинсонъ и хохочетъ во всю глотку.
И хозяинъ старается смяться…
— А добру, а добру, чтобъ научилъ Богъ, просилъ? спрашиваетъ онъ, спша однакожь поправиться и замять непріятный пассажъ, происшедшій по глупости Власьевны.— Будешь обкрадывать помщика или хозяина, какъ выростешь? шутитъ онъ:— скажи, буду… И баринъ съ презрніемъ слегка хлопнулъ ребенка ладонью по темени и поторопился расхохотаться.— Уродъ! пошутилъ онъ и, въ знакъ особенной милости, далъ растерявшемуся мальчику въ шутку затянуться сигарой, а потомъ приказалъ показать штуки, какія онъ знаетъ: — на голову стань, приказалъ онъ.
Маркинсона вся эта сцена сначала только смшила, теперь начинала уже возмущать.
— Идемъ, какъ ты съ ними… того, съ негодованіемъ сказалъ онъ и потянулъ хозяина къ двери: — пора бы кинуть.
Хозяинъ старается продолжать смяться, какъ-бы сознавая, что позволилъ себ сейчасъ шутку самаго невиннаго свойства.
— Возьмите тамъ, Власьевна, на стол, гривенникъ ему на пряники, великодушно пожертвовалъ баринъ: — ты не думай, объяснилъ онъ гостю, какъ-бы оправдываясь, когда догналъ его уже въ коридор: — я пальцемъ никогда не трону ихъ. Но этого отчего же не позволить себ иногда? Вдь въ сущности… вс они въ самомъ дл… скоты, согласись съ этимъ.
Маркинсонъ спокойно улыбнулся.
— Будетъ въ ‘Искр’, предупреждаю…
Тавровъ опомнился, сообразилъ, съ кмъ иметъ дло, и струсилъ.
— Испугалъ, сказалъ онъ, однакожь, и презрительно улыбнулся, чтобы не уронить своего достоинства. А на сердц кошки скребли! Припомнимъ, что это было время, когда ‘Искра’ наводила трепетъ въ провинціи на тхъ, кто опасался, какимъ-либо образомъ, попасть подъ ея, тогда еще нелишенный мткости карандашъ.
Они вошли въ коридоръ, а оттуда въ комнату молодого Таврова.

II.

Виктора Сергича они застали уже давно вставшимъ. Онъ очень любезно ихъ встртилъ… Онъ былъ одтъ теперь по утреннему. Сренькое военное пальтецо, сшитое какимъ-то кургузымъ пиджакомъ безъ сборокъ сзади, обтягивало тонкую выгнутую его поясницу. Это выказывало еще боле стройность Виктора Сергича.
Онъ былъ занятъ. Передъ нимъ лежала новая его статья, общанная военной газет. Въ сторон у окна стоялъ длинный столъ, на которомъ были раскинуты карты и громадный нмецкій атласъ, развернутый на карт Франціи. Поверхъ всего лежалъ дневникъ Ольги, все еще весь непрочитанный Тавровымъ… Карты и атласъ были утыканы булавками съ красивенькими цвтными головками изъ стекла (извстно, что такими же шпильками и Наполеонъ всегда обозначалъ движеніе своихъ и непріятельскихъ корпусовъ на картахъ).
Старые знакомцы размнялись рукопожатіемъ… Маркинсонъ и тутъ сошкольничалъ и раскланялся съ Викторомъ, какъ-то манерно выкрутивъ локти, какъ-бы пародируя кого-то… Викторъ видлъ, сколько презрнія было всегда въ этихъ шуткахъ…
— Ну, что же, пойдемъ чай пить, сказалъ отецъ, какъ будто ничего не замчая: — чмъ ты это занимаешься? прежде чмъ выйдти, спросилъ Сергй Иванычъ, заглядывая въ статью.
Сынъ нехотя сказалъ.
— Вотъ онъ у меня какой! съ гордостью отнесся къ Маркинсону Сергй Иванычъ. И, взявъ за плечо сына, онъ съ любовью прижалъ его къ себ: — какая же идея, какая же идея?
Сынъ разсказалъ.
Хотя это было разсказано и вскользь, какъ-то ужь очень обще, отрывочно, какъ будто онъ не считалъ нужнымъ боле подробно распространяться, признавая слушавшихъ профанами, которые все равно не могутъ многаго понимать, но все-таки можно было понять, въ чемъ дло. Въ стать самымъ просвщеннйшимъ образомъ доказывалась настоятельная необходимость усилить въ солдат грамотность и развить вообще его ‘интелектъ’ (такъ ‘интелектъ’ и было названо въ заглавіи статьи).
— Видишь ли, отнесся старикъ къ Маркинсону: — а ты все насъ, аристократовъ, считаешь врагами просвщенія. Мы тоже всюду желаемъ просвщенія. Гость опять зачесалъ насмшливо затылокъ: — ты ужь и тутъ что-то каверзное помыслилъ, съ досадой упрекнулъ Сергй Иванычъ, замтивъ усмшку.
— Тутъ-то просвщеніе при чемъ?
Сергй Иванычъ и руками развелъ отъ ужаса.
— Какъ при чемъ-съ? горячо вмшался молодой Тавровъ, когда отецъ не сейчасъ нашелся, что отвтить: — ныньче въ цломъ свт признается за аксіому, что т войска способне къ бою, которыя интеллектуально боле развиты. Вс военные авторитеты рекомендуютъ грамотность въ настоящее время.
Чудакъ фыркнулъ.
Боги дали человку
Воду, чтобы пиль и мылся,
Онъ же взялъ да утопился
Въ ней…
экспромтомъ сочинилъ гость, поворачиваясь спиной… И онъ невжливйшимъ образомъ расхохотался.
Молодой Тавровъ сдлалъ усиліе попрезрительне улыбнуться на такую шутку чудака, а отецъ, повторивъ нсколько разъ: ‘нтъ, ты, братъ, Николай едорычъ, крайній, черезчуръ крайній’, поторопился перевести разговоръ на что-нибудь боле безобидное.
— Что же это такое у тебя? спросилъ онъ, указывая на шпильки.
— Э, пустяки, съ сердцемъ отвтилъ Викторъ (ему ужь не хотлось разсказывать при Маркинсон и припомнился тутъ же почему-то дневникъ Ольги).
— Однако? не унимался отецъ… Сынъ колебался: — отчего же не сказать?
— Варіація на дйствія Густафа-Адольфа въ тридцатилтнюю войну до сраженія подъ Люценомъ, отчеканилъ сынъ, стараясь, смотрть какъ можно разсянне.
Гость улыбнулся и тоже нагнулся къ картамъ.
— А это-съ? спросилъ онъ и перешелъ къ атласу.
— Вамъ это опять можетъ показаться смшнымъ, предупредилъ презрительно Викторъ Сергичъ.
— О, нтъ-съ! Съ полнымъ нашимъ уваженіемъ.
Молодой Тавровъ замтилъ иронію и не хотлъ сначала отвчать. Но потомъ самъ же упрекнулъ себя въ душ за такое малодушіе и сказалъ съ какою-то злою ршимостью:
— Тоже-съ варіація, если ужь вамъ такъ интересно это знать, на галльскій походъ Юлія Цезаря по его собственнымъ Соттеntarii de hello Gallico, да-съ.
Гость ничего не сказалъ, а только поспшно посторонился, какъ-то слегка прислъ, будто хоронился отъ какого удара. И на лиц у него изобразилось: ‘ухъ, какая премудрость’.
— И что же, у васъ тоже бываютъ и раненые? зашутилъ онъ: — могу вамъ служить. Наша вообще профессія, какъ сказалъ одинъ нашъ собратъ вашему Наполеону въ Египт — врачевать т раны, которыя вы наносите человчеству. Могу у васъ быть за генерал-штабъ доктора… Только чтобъ жалованье хорошее…
Молодой Тавровъ только кривилъ губы презрительно на вс эти фамильярности гостя. Обязанности хозяина очень стсняли его. Не будь этого, онъ ‘съумлъ бы осадить этого нахала’, думалъ онъ.
— Ахъ, ты шутъ записной, фамильярно хлопая Маркинсона по плечу, поторопился вмшаться Сергй Иванычъ, опасаясь, чтобы разговоръ изъ шутокъ не сошелъ на непріятности: онъ ужь видлъ, что сынъ вообще былъ недоволенъ досторскою фамильярностью…
Когда черезъ минуту они входили въ столовую, гд ожидалъ ихъ чай, Викторъ Сергичъ пріостановился на порог и, вжливо пропустивъ гостя впередъ, обратился интимно къ отцу.
— Что за санкюлотъ этотъ докторъ… Какъ онъ мн ненравится, papa… У насъ кончится когда-нибудь это большою непріятностью, я чувствую…
Отецъ и руками развелъ, какъ-бы желая пояснить: что же приважешь длать…
— А между тмъ предобрый и пречестный малый, говоритъ онъ: — да это что, ты бы посмотрлъ здсь Оглобина, вотъ — кровью такъ и пахнетъ!
— Видлъ, сказалъ сухо сынъ, поворачиваясь, чтобы идти:— одинъ другого стоитъ…
И они вошли въ столовую.
Посл чаю, вс опять занялось своими длами… Викторъ отправился въ свою комнату, объявивъ, что намренъ вечеромъ опять създить въ Оврусовку… Сергй Иванычъ все утро занимался у себя въ кабинет. Онъ спросилъ, между прочимъ, Успенскаго, отправлена ли исправнику бумага насчетъ Оглобина, которую онъ давно подписалъ. Бумага оказалась давно отправленною, но отвта на нее еще не было получено… Зато получено было увдомленіе отъ мирового посредника Бальмера, что онъ на дняхъ самъ будетъ въ этой сторон, и тогда дло о покос грабянскими мужиками Тавровскаго луга будетъ имъ строго разслдовано на мст… О землемр было что-то также говорено. Тавровъ приказывалъ Успенскому написать, какъ-бы отъ себя, чтобы тотъ еще захалъ переговорить ‘потолкове’ о межовк земель, отходящихъ крестьянамъ… Успенскій хоть былъ шутъ и безпутный человкъ вообще, но пользовался довріемъ предводителя, за преданность и безпретендательность, и черезъ него часто длались важныя дла у Таврова. Это былъ несчастный старикашка, прежняго чиновничьяго закала, немного лиса, немного пьянчужка и страшный уродъ съ лица. Надъ нимъ вся дворня въ глаза потшалась. У него не было ни роду, ни племени. Онъ служилъ поочередно во всхъ присутственныхъ мстахъ въ город, отовсюду былъ выгнанъ за нетрезвое поведеніе и старость, и принятъ христа-ради Тавровымъ, который, держа Успенскаго у себя, видлъ въ этомъ со своей стороны и христіанскій подвигъ, за который, какъ увряла Власьевна, онъ получитъ ‘мзду на небесхъ’. Въ скучное время, по вечерамъ, его призывали, и онъ потшалъ хозяевъ и гостей розсказнями о прежней своей служб, чистосердечно признаваясь въ плутняхъ, боролся съ лакеями, и горничныя, на потху господамъ, должны были цаловать его. У Власьевны онъ училъ, по порученію Таврова, сынишку грамот, и за то ему шло оригинальное жалованье: рюмка водки передъ обдомъ. Впрочемъ, ему и не за одно это шло. Онъ былъ ‘виновникъ дней’ двухъ чумазыхъ пузырей, игравшихъ постоянно въ песк около кухни — это была дти Власьевны отъ него.
Посл завтрака Тавровъ повелъ гостя показать ему свое хозяйство и прошелъ съ нимъ въ поле… Дойдя до межи своего имнья, онъ пріостановился и, снявъ свою красивую соломенную шляпу съ большими полями, сталъ вытирать потъ съ лица батистовымъ платкомъ.
Но другую сторону межи пахалъ мужикъ на дранной лошаденк… Стали смотрть.
— Что, братъ, тяжело? спросилъ Сергй Иванычъ.
— Тяжело, бачка…
Мужикъ дотянулъ борозду, завернулъ соху и пріостановился на минуту перевести духъ.
— Бдный людъ, въ самомъ дл, съ участіемъ сказалъ Сергй Иванычъ пофранцузски, обращаясь къ доктору и вздохнулъ искренно:— доля ужь ваша такая, утшалъ онъ бдняка.
— Доля, бачка, доля, вздыхая, сказалъ мужикъ.
— Что длать, что длать!… На небесахъ за то получите. Мы — здсь, вы — тамъ.
Мужикъ шибко зачесалъ затылокъ и глаза его засвтились вдругъ какою-то умною насмшкой, точно хотли сказать: ‘помняемся, баринъ’…
Маркинсонъ перебрался черезъ межу и подошелъ въ мужику. Онъ что-то пристально смотрлъ.
— А гд у тебя носъ, братъ? огорошилъ онъ вдругъ мужика вопросомъ. Мужикъ былъ въ самомъ дл съ провалившимся носомъ.
— Родивши такъ, родимши, баринъ…
— И у отца не было?
— Нтъ, у отца былъ, а у матки, точно, не было… не было…
— А самъ женатъ?
— Женатъ, бачка, женатъ… по закону.
— И жена такая же безносая, какъ ты?
— Точно… Маненько нтъ носу…
Маркинсонъ спросилъ, одной ли волости съ нимъ жена.
— Нтъ, бачка, желтуховская…
— А вамъ разв не было наказывано, чтобы желтуховскихъ не брать?… Кто внчалъ?…
Мужикъ перетрусилъ сначала очень отъ этихъ разспросовъ, но потомъ сказалъ…
Маркинсонъ спросилъ имя, назвалъ себя узднымъ докторомъ, успокоилъ мужика, что ему ничего не будетъ, но имя все-таки записалъ у себя въ книжк…
— Зачмъ теб, Николай? спросилъ Тавровъ.
— Нужно… Подаю на дняхъ губернатору записку… Потомъ узнаешь… Тутъ, братъ, цлое народонаселеніе попорчено…
Сергй Иванычъ сталъ спрашивать мужика, грабянскій ли онъ, а когда тотъ отвтилъ утвердительно, предводитель замтилъ Маркансону:
— И нравственно-то попорченъ этотъ народъ. Вотъ бда: воръ на вор — правда, разорены она сильно помщикомъ… омичевскіе вдь? спросилъ онъ пахаря, желая удостовриться, изъ тхъ ли это мужиковъ…
Мужикъ нсколько ободрился.
— Царевы теперь, бачка, гордо сказалъ мужикъ: — царевы…
Серги Иванычъ даже и въ этомъ прозрлъ шпильку своей помщичьей гордости, но промолчалъ пока.
— Да, а были? спросилъ онъ спокойно: — омическіе, Михайла Иваныча?
— омичевскіе, еомическіе, бачка… Махала Банча, точно…
Постояли еще господа, посмотрли, какъ мужикъ опять пошелъ за сохой.
— Да, сказалъ въ раздумьи Тавровъ, поворачиваясь, чтобы идти домой: — я иногда схожусь въ нкоторыхъ взглядахъ съ крайними. Не бдности, не бдности народа мы хотимъ… И мои идеалъ, чтобы мужикъ былъ сытъ, хорошо одтъ, хорошую избу имлъ, тогда онъ и оброкъ исправно можетъ платить…
— Это, я думаю, для тебя главное, засмялся докторъ…
— Ты всегда съ глупостями, оаять слегка упрекнулъ Сергй Иванычъ и продолжалъ: — это правда, чмъ бдне человкъ, тмъ онъ испорченне, тмъ онъ жестче, безсострадательне… Замтилъ, съ какимъ злорадствомъ отвтилъ намъ этотъ мужикъ, что они теперь царевы?… И воровать онъ скоре пойдетъ, чмъ богатый мужикъ… Тотъ же омичевъ, ихъ баринъ, еслибы ты видлъ, немногимъ отличается отъ этого мужика по развитію, а глупостью можетъ даже и перещеголяетъ его, а потому только, что обезпеченъ, что у него есть хоть что нибудь, хоть какіе нибудь двадцать оброчныхъ душъ — онъ не пойдетъ, небось, красть…
— О, ву заве резонъ — сказалъ Соломонъ, сошкольничалъ опять Маркинсонъ, трепнувъ его по плечу: — не разсчетъ, двадцать дураковъ всегда прокормятъ однаго дурака, врно.
Но Тавровъ не слушалъ его и продолжалъ свое:
— Для всякаго благоустроеннаго гражданскаго общества нтъ опасне враговъ, какъ его собственные бдные классы, особенно пролетаріатъ… Вотъ какой нибудь такой Оглобинъ… Это… это…
— Какой Оглобинъ, сынъ Марьи Кириловны? спросилъ удивленно Маркинсонъ: — что онъ тебя въ пятку укусилъ?
Тавровъ разсказалъ.
— О, нтъ для меня антипатичне… этой бездомной, голоштанной мелкоты… Вотъ гд наша ахилова пята, говорилъ онъ нсколько торжественно, когда уже входили на крыльцо: — я даже думаю развить это въ новой брошюр, предупредилъ онъ:— тутъ наша язва, угрожающая обратиться со временемъ въ гангрену.
Маркинсонъ сейчасъ же пародировалъ его тонъ и поднялъ на смхъ.
— О, Назарея, Назарея. Можетъ ли что доброе придти отъ Назареи? произнесъ онъ тмъ же тономъ, воздвая руки къ небу:— такъ, Сергй Иванычъ?… А отъ Назареи-то и пришло спасеніе. Истинно, истинно говорю теб, старая, братъ, эта псня… Отъ Назареи-то намъ и ждать избавленія…
Тавровъ остановился.
— То-есть, ты оправдываешь, значитъ, подобныхъ Оглобину?…
— Больше даже.
— Не понимаю…
И онъ пожалъ красиво плечами.
Остальное время, до обда, Маркинсонъ не потерялъ тамъ напрасно… Онъ попросилъ Таврова послать въ дв сосднія волости за окружными фельдшерами и, не дождавшись, самъ отправился въ ближайшую пшкомъ… Тамъ онъ зашелъ и осмотрлъ нсколькихъ больныхъ старухъ и стариковъ, тресшихся по избамъ въ лихорадк. Прописалъ кое-что, посовтовалъ что длать, потомъ въ правленіи съ фельдшеромъ и писаремъ, а потомъ у попа по метрикамъ, долго поврялъ какіе-то списки браковъ и числа родившихся и умершихъ дтей и давалъ наставленія фельдшеру, какъ ихъ вести на будущее время. (Ему нужно было это, чтобы дополнить еще кое-какими данными записку, о которой онъ сейчасъ говорилъ Таврову и которую хотлъ теперь печатать въ медицинской газет. Съ нея-то копію намревался онъ формальнымъ образомъ подать губернатору въ бытность въ Сейминск)… Обратно вернулся онъ уже къ обду, на возу, съ какимъ-то попутнымъ мужикомъ, возившимъ навозъ на поле, такъ что Тавровъ, завидвъ его изъ окна, ужасно расхохотался, обозвалъ сумасшедшимъ и даже кликнулъ поскоре Виктора, чтобы и ему показать, а мужикъ очень удивился и растерялся, когда увидлъ, что Маркинсонъ, вставая, даетъ ему гривенникъ и особенно, что онъ говоритъ съ предводителемъ, какъ съ равнымъ: Маркинсонъ выдавалъ ему себя всю дорогу въ шутку за лакея тавровскаго, недавно взятаго изъ ‘губерніи’…
Посл обда онъ занялся съ другимъ фельдшеромъ уже на дому, а услыхавъ отъ него, что какая-то баба вылечила четырехъ человкъ больныхъ какими-то сыпями и ‘сухотою’, зарывая ихъ въ теплую погоду въ грязь болотистой рченки Прорвы, приказалъ фельдшеру доставить ему къ отъзду этой грязи дв-три банки, а къ слдующему его прізду представить и самую эту бабу, а грязь взялъ въ городъ для химическихъ изслдованій ея состава.
Совсмъ уже вечеромъ, когда Викторъ Сергичъ ухалъ къ Плещеевымъ, Маркинсонъ отправился пшкомъ въ Волковскіе Выселки посмотрть, какъ идетъ работа около тарантаса…
Вечерло… Сверху уже спускался срымъ покровомъ сумракъ… Солнце уже стояло у горизонта, всего казалось пальца на два. Отъ обширнаго лса, облегавшаго дорогу, по которой онъ шелъ, уже повяло вечернею прохладой, такъ пріятно дйствующею на человка посл дневнаго зноя. Въ самой деревн все было оживлено вечернею суетливостью. Даже животныя встрепенулись… Собаки попрятали свои высунутые цлый день языки и начинали вылзать изъ-подъ хлвовъ и сараевъ, къ колодцу со всхъ сторонъ направлялись теперь флегматическія коровы и вчно суетливыя овцы, журавль у колодца, гд поили скотъ, то кланялся, то поднимался, немилосердно скрипя, нсколько телегъ, нагруженныхъ бабами и блокурыми ребятишками, возвращаясь съ поля, ухарски скакали по деревн, возбуждая общую радость и взрослой и дтской компаніи, у постоялаго толпился народъ и виднлась карета…
Маркинсонъ все шелъ и шелъ, ближе и ближе становилось. Его очень заинтересовало, чья бы это могла быть карета… Вдругъ ему на встрчу медленно идетъ какая-то дама.
Но мы забжали впередъ. Намъ нужно вернуться нсколько назадъ по времени, часа на полтора.
Впрочемъ, это составитъ содержаніе слдующихъ главъ.

III.

Между тмъ, часа за полтора, какъ мы сказали, до всего этого, къ той же деревеньк спускалась съ крутой горы, по большой дорог, хромая почтовая пара, сдерживаемая съ усиліемъ ямщикомъ: коренникъ почти совсмъ садился на заднія ноги — такъ было круто.
Не дохавъ до низу еще и цлой четверти горы, ямщикъ, видя обращенное на него вниманіе бабьей компаніи, собравшейся у колодца, и не упуская случая порисоваться передъ прекраснымъ поломъ, ударилъ по лошадямъ и он, что есть духу, пустились вскачь. Перескочивъ съ какимъ-то особеннымъ, глухимъ громомъ на живую руку накинутый изъ жердей мостикъ черезъ какую-то лужицу, телега со стукомъ и звономъ влетла въ деревню и пошла качать во всю прыть. Замтно было, что сейчасъ конецъ пути.
— Экъ, чортъ тебя несетъ! Не додемъ разв! проговорилъ неодобрительно сидвшій въ телег прозжій, когда они остановились: — кто тебя гонитъ? Вдь такъ на полуверст можно испортить лошадей! У тебя и то одна хромая.
— Хозяйскія-съ…
— Такъ и беречь не нужно? За гривенникъ и хозяина можно продать, такъ? презрительно выговорилъ прозжій.
Ямщику досадно стало. Онъ старался — а тутъ о этакій чудной, подумалось ему, еще недоволенъ’. Досада его разобрала.
— Чудной ты, господинъ! Другой сказалъ бы еще: ‘спасибо теб, господинъ ямщикъ’ — а ты лаешься! И ямщикъ съ неудовольствіемъ плюнулъ въ сторону и обратился къ парнишк, стоявшему у воротъ: — вашъ народъ дома, парнишко?
— Дома.
— А хозяинъ?
— И хозяинъ дома.
— Кликни, молодецъ. Вотъ господину лошадей до Оврусовки надоть.
Парнишко юркнулъ въ ворота.
Минутъ чрезъ пять, на рзномъ крылечк избы показалась фигура ‘хозяна’. Фигура извстна. Съ краснымъ, лоснящимся лицомъ, по бород — настоящій Рауль, герой извстной сказки, въ красной кумачевой рубах, съ косымъ воротомъ, туго охватывающимъ жирную шею, съ большою связкою громадныхъ ключей у пояса, низко опущеннаго на животъ, ‘хозяинъ’, видно только что проснувшійся, выйдя на крыльцо, звнулъ ужасающимъ образомъ, перекрестилъ ротъ, скрестилъ руки и, заложивъ ладони подъ мышки, принялся чесаться всмъ тломъ такъ, что воротъ рубашки заходилъ отъ одного плеча до другого. Прочухавшись хорошенько и протерши глаза, онъ спустился съ крылечка и подошелъ къ телег.
— Вамъ до самой Оврусовки лошадей-съ или ближе здсь гд либо?
Прозжій посмотрлъ на него со злостью.
— Ну, понимается, до самой, коли туда нанимаютъ.
— Тэксъ-съ… На тройк или на пар?
— Хоть безъ лошадей, вези только.
— Хе, хе, хе-съ!… Тэкъ-съ… заблеялъ опять хозяинъ: — что-жъ, дайте… (Дворникъ покосился на прозжаго, дескать, сколько съ него можно слупить: не написано-ли на лбу). Дайте пять рубликовъ.
— Губа у тебя не дура! По разсчету, на дв лошади. Два рубля дамъ.
— Четыре извольте. Здсь не найдете больше лошадей. Я одинъ держу.
Телега тронулась.
— Три рубля, крикнулъ въ догонку дворникъ: — два съ полтиной!
Телега остановилась и прозжій согласился дать два съ полтиной.
— Только чтобъ сейчасъ же запрягали, сказалъ онъ.
— Сейчасъ, бачка, сейчасъ. Эй, молодцы! суетился дворникъ, просунувшись черезъ налитку во дворъ: — парну запрягай живй, въ Оврусовну!
У воротъ появилось нсколько ямщиковъ.
— Ты что-же, бачка, къ энеральш дешь? спросилъ дворникъ, возвращаясь къ телег.
— Нтъ, къ отцу.
Дворникъ сталъ пристально всматриваться въ прізжаго.
— Кто-жъ твой тамъ родитель?
— Управляющій.
— У энеральши?
— У генеральши. А впрочемъ, не знаю, генеральша ли она. У Плещеевой, объяснилъ онъ.
— Знаю, знаю твоего бачку, разглядывая прізжаго, говорилъ дворникъ: — мы овесъ у него иной разъ покупаемъ. Какъ въ городъ детъ, у насъ останавливается. О, у твоего бачки мошна горазда.
— Какъ, богатъ?
— Богатъ, разв ты не знаешь? Управляющимъ давно, объяснилъ онъ.
— Путемъ нажилъ, или неправдами какими?
— А Богъ же это знаетъ. Должно быть, не укралъ. Съ крестьянъ больше.
— Ну, это нехорошо, если такъ.
Дворникъ покосился на прізжаго.
— Теб же оставитъ все, замтилъ онъ.
— Мн хоть и не нужно.
— А не нужно, все же не хули его — родитель.
— Что про чужаго — то и про родителя — можно сказать.
Дворникъ покосился еще разъ на прізжаго и замолчалъ, недоумвая: что бы это былъ за чудной такой?
Прізжій, дйствительно, глядлъ серьёзно, говорилъ отрывисто — больше однимъ, двумя словами, точно напрасно не хотлъ кидать словъ… Онъ медленно слзъ, сбросилъ съ себя запыленную страшно шинель на повозку, и остался въ одномъ военномъ кител безъ погонъ. Онъ вынулъ изъ задка телеги что-то завязанное въ замшевый чехолъ. Тщательно осмотрвъ, все ли цло, онъ осторожно переложилъ вынутое на лавочку у воротъ.
— Принесите-ка ножикъ, да какого-нибудь хлба, обратился онъ къ ямщикамъ.
— У насъ, бачка, черный, мужицкій.
— Все димъ, сухо отвтилъ прізжій.
— Принесите-ка, братцы, тамъ есть початой каравай въ поставц, приказалъ дворникъ.
Одинъ изъ ямщиковъ отправился.
— Вотъ кабы водочки… А я тебя, хозяинъ, за то вотъ этимъ угощу, коли хочешь, уже шутливо предложилъ прізжій, разворачивая что-то завернутое въ бумагу.
— А что-жъ это такое, бачка? уже довольный шутливымъ тономъ прізжаго, спросилъ хозяинъ, заглядывая ему черезъ плечо.
— Вкусная вещь, братецъ. Нмецкая колбаса.
— Зачмъ же ты шь нмецкое ястество?
— Затмъ, что вкусно. Отчего же его не сть?
— Тэкъ-съ… А русское шь?
— И русское, что вкусно, мъ: борщь, кашу… блины люблю, объяснилъ онъ, улыбаясь.
Помолчали.
— А что, бачка, это взаправду сказываютъ, что обезьяну, звря-то, нмецъ сдлалъ или это только такъ болтаютъ? дурачка валяя (замчательна эта слабость въ русскомъ человк!), спрашивалъ дворникъ. Онъ и самъ засмялся надъ своимъ вопросомъ.
— Такъ только болтаютъ. И обезьяну Богъ сотворилъ, какъ и другихъ животныхъ.
Хлбъ, водка и ножикъ принесены.
Прізжій выпилъ, а потомъ, запасшись колбасой и хлбомъ, отошелъ въ сторону и услся поотдаль на ступенькахъ рзнаго крылечка.
— А что, у нмцевъ-то есть нашъ черный хлбъ? полюбопытствовалъ еще немного погодя хозяинъ, обращаясь къ нему.
Прізжій посмотрлъ на дворника медленнымъ взглядомъ.
— Есть, разсянно отвчалъ онъ.
— Такой же, какъ у насъ?
— Такой же, какъ у насъ.— Да они, кажется, дятъ боле просянный, да блый.
— Ишь, господа какіе! Видно, оттого русскій человкъ и сильне, что стъ черный хлбъ.
Прізжій улыбнулся.
— Ну, какой нмецъ! Есть нмцы, что одинъ двухъ нашихъ возьметъ.
— Куда ему, блохлбнику!
— Бываетъ…
— Ну, нтъ.
— Сильне тотъ, кто боле здоровый хлбъ да пишу стъ. А блый хлбъ здорове.
Дворникъ засмялся широко, во весь ротъ.
— Отчего же онъ здорове?
— Такъ.
— Отчего такъ?
Пытливый былъ человкъ дворникъ.
— Оттого, что когда ты съшь что-нибудь — то оно перейдетъ въ кровь, а изъ крови въ тло.— Ну, а не все, что ты сълъ, перейдетъ въ кровь. Часть перейдетъ, а часть не перейдетъ. Ну, та пища и лучше, которой больше перейдетъ. А изъ благо всегда боле переходитъ, чмъ изъ чернаго…
— Ну, а вотъ господа завсегда блый хлбъ дятъ, съизмальства, а супротивъ мужика, теперь каждый баринъ силою — насъ! А ты сказываешь, блый хлбъ здорове.
— Оттого, что господа блый хлбъ дятъ, да черезчуръ ужь нжничаютъ. А который не нжничаетъ, тотъ иному и мужику силой не уступитъ.
— Ну, это не такъ, бачка. Куда же ему противъ мужика! Ужь это шалишь!
— Отчего-же, бываетъ…
— Ну, нтъ.
— Ты самъ силенъ? спросилъ прізжій, ощупывая геркулесовскіе локти дворника.
— Ничего-съ, не занимать стать этого, самодовольно произнесъ тотъ.
— Ну, а вотъ я хоть по твоему и баринъ, а врно не слабе тебя.
Дворникъ недоврчиво какъ-то смрилъ смльчака съ головы до ногъ, мотнулъ головою въ сторону и засмялся:
— Ну, нтъ.
Прізжій протянулъ руку съ растопыренными пальцами:
— А ну, кто кого поставитъ на колни? въ шутку предложилъ онъ.
— Какъ это-съ?
Прізжій не всталъ даже съ крылечка, а просто вложилъ только пальцы своей руки между пальцевъ заскорузлой руки дворника.
— Ты теперь мою руку ломи на меня, а я твою — на тебя. Кто кого прежде поставитъ на колни — тотъ и сильне. Ну!
Прізжій налегъ.
Ямщики обступили борцовъ съ любопытствомъ и смхомъ.
— О, баринъ, ты силенъ, сказалъ дворникъ, выдержавъ первый напоръ. Жилы обихъ рукъ страшно напряглись. Руки поминутно наклонялись то въ одну, то въ другую сторону.
— А ты думалъ какъ! Чтобы я, блохлбникъ, да не взялъ тебя! смялся прізжій. Онъ всталъ со своего мста: — ну! держись теперь.
— Охъ, матушки! крикнулъ дворникъ: — ратуйте! Не хочу, не хочу, не хочу!— И грохнулся на колни.
— Ха, ха, ха! разразились ямщики: — молодецъ, баринъ, право, молодецъ!
Прізжій посмялся и слъ.
— Ну, васъ съ богомъ! говорилъ полусмючись дворникъ, подымаясь съ земли и встряхивая рукою отъ боли: — силенъ, бачка, не думалъ я.
— Вотъ-те и выходитъ блый хлбъ здоровй, подсмялся надъ хозяиномъ одинъ изъ ямщиковъ.
— Ну, а вотъ поборешь ли ты Семена, азартничалъ дворникъ: — у насъ есть ямщикъ такой, силы пребольшущей, объяснилъ онъ: — и я промежь ихъ силенъ (онъ показалъ рукой на компанію) — Ну, а тотъ богатырь, одно слово. Прежде кузнецомъ былъ… Семенъ, а Семенъ! крикнулъ онъ во дворъ.
Явился Семенъ — приземистый, сутуловатый мужикъ, съ рябоватымъ лицомъ, сережкой въ ух и кривымъ лвымъ глазомъ, выбитымъ у него въ кулачномъ бою на какой-то ярмарк.
— Поборись съ бариномъ, предложилъ хозяинъ: — онъ дюже силенъ.
Прізжій сталъ-было отказываться, но потомъ согласился.
Опять завязалась борьба. Онъ долго выдерживалъ напоръ.
— Силенъ, баринъ, силенъ! то и дло приговаривалъ его противникъ.
Наконецъ, рука Теленьева была перегнута на его сторону.
— А на колни все-таки не встану, сказалъ онъ.
— Станешь, баринъ, насмшливо говорилъ противникъ, ломая его руку. Семенъ почти выкрутилъ руку противника.
— Не… стану, кусая губы отъ боли, говорилъ Теленьевъ. (Даже слезы у него выступили на глазахъ).
— Ну, ну, Богъ съ тобой! смилостившись, сказалъ великодушно ямщикъ и принялъ свою руку.
— Ну, этотъ сильне меня. И говорить нечего, сейчасъ же согласился прізжій.
— Да вдь онъ во второй разъ борется, заступился за него одинъ изъ ямщиковъ: — нтъ, Семенъ, дай ему отдохнуть — да тады.
— И терпть гораздъ! Молодецъ, бачка, похвалилъ дворникъ.
— Ну, выпьемъ, ласково обратился прізжій къ своему побдителю…
— Вотъ теб, бачка, на отраженье не страшно идти, резонировалъ еще немного погодя хозяинъ: — ты всхъ разразишь. Что жь онъ, нмецъ противъ тебя, либо его — (онъ показалъ на Семена) силачей — сдлаетъ? Супротивъ русскаго на войн, сказано, никому не пойти.
— А то, что пока ты дойдешь до него, чтобъ схватиться, онъ тебя изъ ружья повалитъ. Ты силенъ, а медвдь еще сильне. А ты за то умне. Ты ружье себ сдлаешь — да и убьешь его издалека.
— Ну, и у русскаго есть ружье.
— Ружье ружью рознь. Иное беретъ на сто шаговъ, а другое на версту.
— Ооо! есть и такое?
— Есть. Вотъ какъ была война съ французомъ, его ружье било дальше, онъ и перестрлялъ нашихъ, пока подошли. Ну, а потомъ, какъ и у насъ такія же ружья сдлали, и мы его поколачивали. У кого лучше ружье или пушка, да стрляетъ лучше — тотъ и побьетъ, потому что въ остальномъ вс равны: и у нихъ есть сильные, и у насъ, и у нихъ много храбрыхъ — и у насъ. Только неученому народу, противъ ученаго, никогда не устоять ни въ чемъ.— Возьми теперь черкесовъ на Кавказ. Стрлять они умютъ и храбры, бестіи. А нашихъ тысяча побьетъ ихнихъ пять тысячъ. Отчего? Оттого, что у насъ ружья да обученіе лучше. Теперь васъ тутъ пять, а я одинъ.— Онъ досталъ изъ кармана револьверъ: — а вы меня не возьмете съ палками. Я васъ всхъ могу убить, почти за разъ.
— Это что жь, пистоль такой? спрашивалъ хозяинъ, разсматривая револьверъ.
— Пистоль. Все наука, ученіе сдлали, объяснилъ Теленьевъ.
— Ну ее съ Богомъ, такую науку: людей изводить.
— И такая пока нужна. А коли на тебя зврь нападетъ, или недобрый человкъ, или народъ на народъ войной пойдетъ. Мы теперь съ тобой спокойно сидимъ на лавочк, да разговариваемъ и знаемъ, что никто не придетъ, не возьметъ нашего добра. Отчего? Оттого что хорошее войско есть, ружья хорошія есть. Побьютъ — кто только ступитъ на нашу землю. А не будь этого, иршпелъ бы сюда черкесъ, да и пожегъ бы, побралъ все. И эта наука нужна
— Это такъ, сказало нсколько ямщиковъ.
— А есть и другія науки, которыя уже прямую пользу человку приносятъ. Вонъ мужикъ детъ съ поля. Спроси его, сколько онъ за день опахалъ земли. И полдесятины не опахалъ. А наука сдлала такую паровую машину, что въ день больше двухъ десятинъ опашетъ.
— А зачмъ мн столько въ день опахивать? Все равно.
— А затмъ, что скоре опашешь, скоре засешь, скоре выростетъ, скоре соберешь. Есть машина, чтобы и хлбъ молотить — скоре, чмъ цпомъ. Одна машина и молотитъ, одна и ветъ, одна и въ мшки насыпаетъ. И работу мужикъ раньше кончитъ, можетъ остатокъ дня на другую работу положить.
— Нтъ, бачка, не пойдетъ на другую. Пойдетъ въ кабакъ.
— И то лучше. Коли есть время въ кабак сидть — значитъ еще денегъ хватаетъ. Ну, а разумный не пойдетъ въ кабакъ, а пойдетъ на другую работу. И будетъ у него еще больше денегъ, чмъ у того, что въ кабакъ пошелъ. И купитъ онъ себ лошадь на эти деньги, либо печку въ изб поставитъ, а то видишь какія у васъ курныя, а это вредно здоровью: дышать трудно, глаза стъ, раньше слпота и старость придетъ,— или женк купитъ что нибудь, либо сыну азбучку. Вотъ тотъ человкъ и лучше, который на путное деньги тратитъ. Что водка? выпилъ, пошумло въ голов, да и вышло, а то въ дому прибыль.
— Это правда, согласилось нсколько голосовъ.
— Нмецъ тмъ и хорошъ, что на кабакъ мало тратитъ, а больше все на обзаводъ въ дому кладетъ. Да и работаетъ онъ все инструментомъ хорошимъ, либо машиной — оттого больше успваетъ сдлать. Больше денегъ у него. Оттого ты прійдешь къ нему въ избу, у всякаго полъ досчатый, мебель, все чисто, комнаты выблены. Лошади здоровыя, большія. Упряжь ремянная, а не веревочная. Повозка на желзныхъ осяхъ, легкая. Всякій тамъ грамотный, законы самъ можетъ читать. Его въ суд не обманутъ алтынники, какъ нашъ темный народъ обманываютъ.
— И это хорошо-съ, согласились уже ршительно вс.

IV.

Можетъ быть, сцена, описанная въ предъидущей глав, еще долго продолжалась бы, и нашему, вдругъ ставшему словоохотливымъ, путешественнику еще порядкомъ пришлось бы трудится, удовлетворяя любопытству, возбужденному его разсказами во всеи честной компаніи, собравшейся у постоялаго, еслибы появленіе на сцен новыхъ лицъ не прервало на время всей этой болтовни, повидимому, совершенно безполезной.
Изъ-за угла постоялаго двора выхала тележенка. На мшкахъ съ мукой сидлъ старенькій священникъ въ люстриновомъ подрясник и поярковой, порыжлой шляп съ небольшими полями. Онъ усердно подергивалъ веревочными возжами разнузданную, еле тащившуюся нгашку. Придерживаясь за края тележки, ибо она была уже слишкомъ мелка и узка для двухъ сдоковъ, рядомъ со священникомъ, помщался юноша, на видъ лтъ двадцати не боле, одтый въ черный затасканный сюртучишко съ распоротымъ локтемъ.
Лошаденка зачастила ногами и, вытягивая шею и напрягая послднія силишки, стала забирать на горку къ постоялому.
— Калитянскій попъ, указалъ кто-то изъ толпы ямщиковъ.
Компанія оставила на время прозжаго, такъ убдительно разсказывавшаго ей о превосходств нмца надъ русскимъ человкомъ, и подвинулась на встрчу попу.
— Его преподобію, отцу Ивану… привтственно крикнулъ хозяинъ постоялаго двора, становясь на дорог колоссомъ родосскимъ, разставивъ ноги. Онъ гладилъ себя довольно по брюху.
Тележка остановилась у крыльца избы и священникъ, передавъ возжи своему спутнику, началъ слзать съ тележки.
— Прохору Дмитричу… наше вамъ-съ, отвтилъ священникъ на привтствіе дворника и, когда дворникъ протянулъ руку подъ благословеніе, онъ зашепталъ, крестя его:
— Господи, Іисусе Христе… Онъ махнулъ по воздуху большой крестъ сложенными перстами, произнесъ аминь и далъ подошедшему поцаловать руку. Ямщики поснимали шапки и стали подходить подъ благословеніе.
— Издалече-ли? спросилъ дворникъ.
— У благочиннаго былъ, объяснилъ священникъ: — ну, и на мельниц кстати побывалъ. Должокъ былъ за Бурымъ.
— Купили или продавать возили? освдомился дворникъ, клада руку на мшки: — какъ нон цны въ той сторон?
Священникъ объяснилъ насчетъ цнъ. Онъ встряхнулъ пыльный подолъ подрясника, откинулъ на сипну заползшія за воротъ сдыя заплетенныя косички и сталъ рукою расчесывать бороду. Долго трудился надъ этимъ отецъ Иванъ, поднявъ голову вверхъ.
Наконецъ онъ кончилъ эту операцію и оглядлся вокругъ.
— Задете? спросилъ дворникъ.
— Домой нужно.
— Ну, овсеца, либо сна, не возьмешь ли, отецъ Иванъ? предложилъ дворникъ.
— Съ собой есть.
— Скупой ты, отецъ Иванъ, для нашего брата, замтилъ дворникъ.
Отецъ Иванъ замигалъ маленькими, красноватыми глазами и засмялся.
— Солнце зашло, сказалъ онъ, оглядывая небо вокругъ. Онъ снялъ шляпу и перекрестился.
— Что жь, заночуйте, предложилъ дворникъ: — чайку напились бы.— А то водочки, отецъ Иванъ, преотличная. Давиче графскій конторщикъ завезъ. Крпчайшая, на косточкахъ настоенная.
Священникъ согласился, замтивъ, что ‘бычки ходятъ по небу и къ ночи нужно ожидать дождь’.
— Матушка у меня только что-то слаба. Нужно бы хать… Эхъ, слабъ человкъ! вздохнувъ, набожно произнесъ онъ, взводя глаза вверхъ.
— Сыночка просите же, напомнилъ дворникъ: — или это чужой?
— Свой, свой, кровный.
— По духовному думаете пустить?
— Какъ Господь укажетъ. Учится еще въ губерніи… Нтъ, не хочетъ по родительской стез идти, объяснилъ священникъ: — свтскимъ хочетъ быть. Ныньче дтямъ не воспретишь… Яша, обратился онъ къ своему спутнику, все еще сидвшему на тележк съ опущенными возжами въ рукахъ.
— Что-съ?
— Подъзжай. Задай кобылк снца.
— Разв не подемъ дальше?
— Покормимъ.
— Когда же такъ додемъ? недовольно сказалъ юноша, неохотно поворачивая лошадь въ уголъ крылечка: — каждыя двадцать верстъ кормимъ! Вдь къ матушк нужно.
Онъ слзъ, скинулъ ворохъ сна на землю и отвязалъ у пгашки поводокъ у дуги. Лошадка нагнулась и принялась сть.
— Прозжій, видно, сказалъ тихо священникъ, указывая глазами на сидвшаго поотдаль Теленьева.
— Прозжій, прозжій… Оврусовскаго управляющаго сынокъ. Лошадей дожидается, сообщилъ Прохоръ Дмитричъ.
— Алексй Осипыча?
— Его-съ.
Отецъ Иванъ закивалъ головою и сталъ пристально всматриваться.
— Слышалъ, слышалъ, ожидаетъ. Офицеръ?
— Офицеръ… Славный баринъ, и краснобай-й-й, Господи! сказываетъ какъ по писанному. И силищи огромной.— Отецъ Иванъ посмотрлъ на него, недоумвая: — меня совсмъ сгребъ на землю, пояснилъ дворникъ.
Священникъ подошелъ къ Теленьеву.
— Тятеньку вашего давно знаю, говорилъ онъ, останавливаясь передъ Теленьевымъ и приподымая шляпу: — отецъ Иванъ, сосдъ и духовникъ вашего папеньки, рекомендовался онъ. Теленьевъ всталъ и поклонился: — къ родителю изволите хать? Давно ожидаетъ. Пріятно-съ… И маменьку вашу, покойницу, хорошо зналъ. Царство небесное! Прекрасная была дама… Позвольте около ссть.
Теленьевъ подвинулся и очистилъ около себя мсто старику-священнику. Ямщики какъ-то особенно поспшно бросились къ нимъ и опять обступили прізжаго. Прохоръ Дмитричъ приказалъ ставить для священника самоваръ. Яша подошелъ, слъ съ краю на лавочку и принялся на колняхъ папиросу набивать, а потомъ закурилъ ее у ямщика изъ трубки и, подперши на руки подбородкомъ, просидлъ такъ все время со злымъ лицомъ, не вымолвивъ ни слова и только время отъ время отплевываясь струйкой отъ табачной горечи.
Теленьевъ, сперва неохотно отвчавшій на разспросы отца Ивина, впослдствіи разговорился и разговоръ у нихъ пошелъ довольно оживленный. Онъ разспросилъ священника объ отц и нашелъ, что тотъ былъ въ состояніи дать ему на этотъ счетъ довольно обстоятельныя свднія.
Прохоръ Дмитричъ довольно скоро съумлъ выставить на крылечк общанную настойку на косточкахъ, и отецъ Иванъ время отъ времени навдывался въ крылечку, что, какъ кажется, не доставляло такого же удовольствія сыну его, который не упускалъ случая, каждый разъ, какъ проходилъ мимо отецъ, поставить это старику въ укоръ, напомнить о необходимости хать поскоре домой и даже раза два довольно рзко выразиться насчетъ родителя.
Отецъ Иванъ наконецъ разсердился:
— Будешь ты сегодня молчать или нтъ?… Оставлю здсь, такъ-таки и оставлю. Иди пшкомъ, коли чести не знаешь… Непочтителенъ, да!
Сынъ промолчалъ и только съ сердцемъ отодвинулся подальше.
Дворникъ, со свтскою любезностью, ршился явиться умиротворителемъ. Онъ тотчасъ вмшался въ разговоръ и занялъ отца Ивана разспросами такого рода, что они не могли не смягчить старика. Онъ съ участіемъ освдомился, благополучно ли у отца Ивана отелилась корова, бывшая тельною въ посту, и что онъ намренъ сдлать съ новорожденнымъ — отпоить и продать на убой или выростить, какъ у нихъ овсы въ этомъ году, что за исторія у графа въ Калитянахъ была и что калитянскіе мужики намрены длать съ волею: думаютъ ли выкупиться, или оставаться на оброк.
Однако видя, что это все мало помогаетъ желаемой цли, а можетъ и удовлетворяя только довольно значительной степени своей любознательности, онъ ршился свести разговоръ опять на розсказни съ прозжимъ офицеромъ о разныхъ, боле или мене интересныхъ для него вопросахъ. Раннее появленіе на горизонт вечерней звзды, которую онъ тотчасъ же замтилъ и на которую первый указалъ всмъ присутствующимъ, указало ему исходную точку для этого.
— Ну, а скажи мн теперь, милый человкъ, я все къ теб, обратился онъ къ Теленьеву: — извини наши глупые разспросы, досаждаемъ теб. Ахъ, да и хорошо же онъ сказъ-то сказываетъ, обратился онъ, къ о. Ивану, указывая на Теленьева: — скажи, правда ли это, народъ болтаетъ, что вотъ есть наука, онъ поднялъ руку къ звзд — что вс звзды на неб сосчитали?
Теленьевъ, сверхъ всякаго ожиданія, оказался теперь совершенно несловоохотливымъ. Онъ видимо не хотлъ при новыхъ людяхъ пускаться въ прежніе розсказни. Онъ какъ будто стснялся.
— Ты вотъ мн лошадей скоре давай, шутилъ онъ. Дворникъ побожился, что лошади скоро будутъ готовы и снова убдительно попросилъ разршить его недоумніе на счетъ существованія науки о звздахъ. Теленьевъ отвтилъ утвердительно.
— Ишь ты, до чего умудрился человкъ! Ну, а вдь не правду сказываютъ, что земля на кит-рыб стоитъ?
— Нтъ, не правду… А на чемъ же китъ-рыба стоитъ, коли ужь такъ, я тебя спрошу?
— И я сказываю, что неправда.
— Она не стоитъ, а плаваетъ, сказываютъ, на океанъ-мор, вмшался одинъ изъ присутствующихъ.
Прозжій съ сожалніемъ улыбнулся.
— А океанъ-море вода? обратился онъ къ возражателю.
— Вода, вода.
Теленьевъ объяснилъ, что вода сама должна на чемъ нибудь держаться.
— На чемъ же вода?
— А вода… На чемъ же вода?… Ну, ужь этого не знаю, бачка, смючись, признался допытывающій.
— А я теб скажу, продолжалъ Теленьевъ: — что земля ни на чемъ не стоитъ. Она иметъ такой видъ, какъ яблоко, и держится на воздух. Сила такая есть, которая ее держитъ, притягиваетъ къ солнцу, объяснилъ онъ.
— Безъ веревокъ, безъ всего? недоврчиво спрашивали ямщики.
— Безъ всего.
— Что ты, что ты, родной! Ты смешься надъ нами.
— Истина, истина, маловрные! произнесъ отецъ Иванъ съ крылечка: — говоритъ вамъ г. офицеръ, слушайте!…
Телевьевъ уврилъ ямщиковъ, что онъ и не думаетъ шутить, и что можетъ даже наглядно показать такую силу.
— Покажи, повримъ, раздалось со всхъ сторонъ.
Прізжій медленно оглядлся вокругъ, взялъ не торопясь замшевый чехолъ, лежавшій около него на лавочк, и сталъ развязывать. Онъ досталъ оттуда новенькую пенковую трубочку съ янтарнымъ мундштукомъ, натеръ янтарь объ колно и приложилъ на ладонь къ бумажк. Бумажку притянуло.
— Да ты намазалъ чмъ, она и приклеилась.
Прохоръ Дмитричъ, по предложенію прізжаго, самъ натеръ янтарь и подвелъ осторожно къ бумажк — вышло то же самое.
— Ишь ты, чудеса! говорили ямщики: — сама притянула!
— Вотъ такихъ силъ много въ природ, объяснялъ Теленьевъ: — вотъ одна изъ нихъ, что вы видли. Кусочекъ янтаря малъ — оттого онъ и маленькій кусочекъ бумаги притягиваетъ. Вотъ солнце въ мильйонъ разъ больше нашей земли (это оно такимъ маленькимъ кажется оттого, что стоитъ далеко отъ насъ), вотъ оно и можетъ притягивать нашу землю.
— И ты же, бачка, не смешься надъ нами? недоврчиво спросили слушатели.
— Чего смяться, поврь слову. Наконецъ, книги такія есть — прочитай самъ. Вотъ спросите у батюшки.
— Врно, врно! отозвался отецъ Иванъ.
— демте, батюшка, сказалъ сынъ: — вдь не близко.
— Молчи, чадо!
— А солнце больше земли, только кажется такимъ махонькимъ? продолжали допытываться у прозжаго ямщики: — Ишь ты!
— Больше. Вонъ мельница, вдь большая, куда больше насъ съ тобою, а какой маленькой кажется. Такъ вс вещи въ природ. Чмъ дальше отходятъ — все уменьшаются, то-есть он не уменьшаются, предупредилъ онъ: — а глазу такъ кажется.
— Ооо! Ишь ты! Всю премудрость Господню познали.
— Когда бы на веревкахъ привсить землю — такъ и мы съ тобой съумли бы это сдлать. А вотъ безъ всего устрой. Это только Богъ можетъ.
— Такъ, такъ! Чудны дла твои, Господи! вздохнувъ, набожно произнесъ Прохоръ Дмитричъ, снимая шапку и крестясь.
— О величіи Его уста глаголятъ, сказалъ съ чувствомъ отецъ Иванъ, поднимаясь, чтобы снова идти къ крылечку: — что-то поясница даетъ себя знать. Старость, хитрилъ онъ.
Онъ растегнулъ подрясникъ.
Дворникъ посмотрвъ ему вслдъ и махнулъ рукою.
— А только не грхъ же, что человкъ силится премудрость божью познать своимъ разумомъ? боязно обратился дворникъ опять къ прізжему.
— Нтъ, не грхъ. На что же человку иначе Богъ и разумъ далъ! ‘Познай премудрость Господа Бога твоего’, сказано въ писаніи, заключилъ онъ и… проістановился. Онъ хорошо не помнилъ, сказано ли такъ гд-нибудь въ писаніи: — Текстамъ скоре поврятъ, сказалъ онъ, обращаясь къ отцу Ивану.
— Всеконечно…

V.

Вдали, у възда, раздался колокольчикъ.
— Вотъ еще кого-то Богъ даетъ, проговорилъ одинъ изъ ямщиковъ: — Четверкой…. Карета.
— Никакъ Оврусовскіе господа, сказалъ кто-то. Вс стали пристально всматриваться.
— Они и есть Вонъ и человкъ ихній, Филиппъ, согласились уже вс окончательно, когда карета, какого-то пузатаго, ковчегообразнаго вида, тяжело нагруженная важами и сундуками, перевалясь за мостокъ, стала потихоньку сворачивать къ постоялому.
Не было боле сомннія, что сюда. Яша увелъ старика.
Экипажъ остановился у крылечка. Паръ валилъ отъ лошадей. Прізжій ямщикъ раскланялся съ хозяевами, перекинулъ возжи поперегъ спины лошадямъ, флегматически слзъ и сталъ распрягать. Филиппъ въ дубленк, несмотря на лтнюю пору, съ портсакомъ черезъ плечо, ловко спрыгнулъ съ козелъ и сталъ здороваться съ Прохоромъ Дмитричемъ. Смазливенькая горничная вылзла изъ кареты по другую сторону. Стекло самой кареты опустилось и изъ нея выглянуло лицо молодой женщины. Она подозвала Прохора Дмитрича по имени, поздоровалась съ нимъ, какъ съ давнишнимъ знакомцемъ, и спросила, нтъ ли конторщика изъ ея вотчины. Но конторщика не оказалось. Дама полюбопытствовала узнать, давно-ли дворникъ былъ въ Оврусовк а вс-ли тамъ здоровы. Дворникъ пояснилъ, что давно въ Оврусовк не былъ, но что недавно дворецкій ‘оттыда’ прозжалъ въ городъ, такъ сказывалъ, что вс здоровы и все тамъ, благодаря Бога, благополучно.
— А маменька вашу милость, Наталья Юрьевна, не ожидаютъ, замтилъ дворникъ: — Пріятно будетъ имъ-съ.
— Я и сама не думала быть такъ рано въ этомъ году, сказала разсянно прозжая. Прізжая попросила дать лошадей, мазать карету и поскоре запрягать. Прохоръ Дмитричъ бросился распоряжаться, и дорогой усплъ въ третій разъ побожиться сердившемуся Теленьеву, что и ему сейчасъ будутъ лошади и что онъ не допуститъ, чтобы пріхавшіе посл — раньше ухали. А на послдахъ, оно такъ и случилось — что онъ посл ухалъ.
Прізжая, въ которой читатели вроятно уже узнали по сходству имени, которымъ называлъ ее дворникъ, и названію мста, о которомъ она разспрашивала, дочь Варвары Михайловна,— прізжая откинулась въ глубь кареты и подняла какую-то желтенькую французскую книжку съ намреніемъ продолжать чтеніе. Но на двор темнло и въ карет уже нельзя было читать. Она опустила книгу и позвала горничную.
— Маня, принесите стаканъ воды, приказала она слабымъ голосомъ: — пилюли время принять.
Двушка отправилась въ избу и вынесла въ зеленоватомъ, не совсмъ чистомъ, стаканчик воду. Путешественница приняла пилюли, вышла изъ кареты и приказала горничной не отходить, такъ-какъ въ карет, на передней скамейк, оказался спящій ребенокъ.
Прохоръ Дмитричъ подошелъ.
— Сейчасъ будутъ мазать, сударыня… Давно-ли изъ Москвы? какъ тамъ пути-съ? освдомился любознательный хозяинъ.
— Шоссе очень испорчено… Дурная дорога.— Пять сутокъ хали.
И она провела рукою по лицу, и поднявъ локоть, слегка потянулась.
— Устали-съ, съ участіемъ замтилъ Прохоръ Дмитричъ.
— Нужно поразмяться…
Прізжая улыбнулась и, закутавшись платкомъ, стала шибко ходить взадъ и впередъ около кареты. Потомъ пошла медленне и прошла дальше, въ деревню.
Теленьевъ усплъ только замтить, что она ростомъ — выше средняго, и стройна въ таліи, нога нсколько и велика, но такая стройная, узкая, въ такихъ щегольскихъ ботинкахъ, голову несетъ такъ высоко, гордо, темные волосы нсколько растрепались на вискахъ отъ дороги, и забраны сзади косою въ ночной чепчикъ, приврытый поверхъ всего красною косыночкой, носъ немного горбатенькій, съ большими подвижными ноздрями: у женщины всегда признакъ страстности и, пожалуй, характерности, глаза большіе, каріе, слегка щурящіеся іюкошачьи, когда на васъ смотрятъ, точно что-то слукавить съ вами хотятъ… Но все лицо вообще холодное, теперь видно истомленное чмъ-то, и, когда на немъ нтъ улыбки, гордое, чмъ-то недовольное. ‘Матрона какая-нибудь губернская, губки надула, кто-то обидлъ’, подумалъ насмшливо Теленьевъ, чертя прутикомъ на песк какихъ-то птушковъ:— ‘А красивая, ничего… Въ Рим, можетъ бытъ, теб бы Цезарь руку подалъ‘, вдругъ вспомнилось ему откуда-то.
— Экъ, хвостище какой носятъ, замтилъ онъ ямщикамъ, показывая съ усмшкой на волочившійся по пыли шлейфъ: — вдь выдумаютъ же!
Прізжая, между тмъ, все шла дальше и дальше въ деревню… На встрчу ей показался Маркинсонъ.
Прізжая и была та дама, которую Маркинсонъ завидлъ, идущею ему на встрчу… Съ Натальей Юрьевной Суринской Маркинсонъ былъ уже знакомъ еще съ прошлаго лта, когда она прізжала гостить, или врне, лечиться морально, въ деревн ея матери… Поэтому, Маркинсонъ встртилъ ее какъ старую знакомую… Его только озадачила неожиданность встрчи.
— Мать моя, откуда вы взялись? воскликнулъ онъ, останавливаясь передъ нею.
И Маркинсонъ воздлъ руки вверхъ отъ удивленья.
Суринская сейчасъ же засмялась шутнику, поздоровалась съ нимъ дружески, и они разговорились… Она стала жаловаться на нездоровье, на усталость какую-то, тоску…
— Я и теперь принимаю порошки, объяснила она, когда Маркинсонъ все-таки не поврилъ, что она больна.
— Покажите, какіе.
Она вынула голубенькую, плоскую коробочку изъ кармана.
Маркинсонъ прочиталъ сигнатурку.
— Ничмъ вы, барыня, не больны, я вамъ скажу. Вамъ это только кажется. И разсмялся.
— Вотъ прекрасно!… Мн не знать.
— И не знаете… Кипятитесь вчно — вотъ и все… Физически вдь вы здоровы?
— Да право же, Маркинсонъ, я больна…
— Да полноте, Наталья Юрьевна… Ну, такіе ли бываютъ больные! Что это ныньче за молодёжь, говорилъ онъ, отступая назадъ, и скрещивая понаполеоновски руки на груди:— вотъ тоже Забуцкую, Лизу, лечилъ… Гренадеръ, не женщина, на пьедесталъ, слдовало бы ставить — дескать, смотрите, господа, какіе должны быть здоровые люди — а тоже — дунулъ втерокъ, и вообразила что больна, охаетъ… Или хоть вы? Ну, чмъ вы больны? Чмъ вы… еще и теперь не дама пріятная во всхъ отношеніяхъ? смется онъ, оглядывая ее съ ногъ до головы: — что вамъ еще нужно въ жизни?
— Ахъ, Маркинсонъ, засмялась Суринская: — вы такой же чудакъ, какъ были, я вижу… Поймите же, что это не шутки.
— И понимать не хочу-съ.
— Вы сами согласитесь со мной, когда увидите… И я васъ хочу даже просить лечить меня здсь… куда это вы дете?
Маркинсонъ сказалъ.
— Нтъ, вы подете къ намъ, и посмотрите меня хорошенько.
— Да что смотрть, когда я и теперь впя,у, что ничего нтъ… Я знаю, вы съ мужемъ за косы все деретесь — вотъ и причина вся.
— Ахъ, Маркинсонъ, какой вы мужикъ, засмялась Суринская, покраснвъ: — но вы подете. Я васъ не отпущу. И она его взяла за руку.
— И, что это? говоритъ, смясь, въ раздумьи Маркинсонъ:— я, какъ волкъ, попавшій въ закуту: верчусь все въ этихъ мстахъ вотъ уже боле недли, и никакъ домой не могу попасть. Чортъ знаетъ что!
— Ну, какъ хотите… А вы подете въ Оврусовку… Вдь вы врно иначе нескоро будете въ нашихъ мстахъ.
— Да, не думаю.
— Вотъ видите… Давайте мн вашу руку и идемте…
— Ну, ладно. Съ условіемъ, что вы меня не удержите доле двнадцати часовъ.
— Доле завтрашняго утра?
— Нтъ, доле двнадцати часовъ сегодняшняго вечера… Я вернусь съ Тавровымъ молодымъ. Онъ у васъ тамъ…
— Ахъ, онъ тоже здсь, у отца?
— Здсь… Плняетъ, кажется, неопытныхъ тамъ у васъ, въ Оврусовк. Суринская улыбнулась.
— Не бойтесь… Ту, на которую вы намекаете, трудне провести, чмъ… чмъ это съ перваго раза можно подумать.
— Да? задумчиво спросилъ докторъ.
— Да.
Маркинсонъ улыбнулся.
И они повернули назадъ къ постоялому…
А у постоялаго, между тмъ, какъ только Суринская ушла, дворникъ опять вернулся къ Теленьеву.
— Вотъ, пятые сутки дутъ изъ Москвы, объявилъ онъ, показывая на карету: — сказываетъ, обратился онъ къ ямщикамъ:— что и тамъ дороги нтъ. Шоссу совсмъ испортило.
Затмъ, онъ согласился съ Теленьевымъ, что при чугунк этого не случилось бы, и освдомился, правда ли, говорятъ, что отъ Питера до Москвы паромъ здятъ въ одинъ день. (Вообще въ дворник замчалась рдкая любознательность. Читатель врно это замтилъ). Теленьевъ отвтилъ, что правда.
— А много жь тамъ верстъ?
— Верстъ шестьсотъ.
— Шестьсотъ! Ишь до чего умудрились. Правду говорятъ, что нынче народъ хитрй чорта сталъ.
Прозжій попрежнему хладнокровно и терпливо объяснилъ, что, вопервыхъ, чорта нтъ, не существуетъ, что это глупый народъ только выдумалъ, а что до того касается, что на такой дорог такъ скоро и удобно здить — такъ это хорошо. Въ дорог ни снгъ ни дождь не мочутъ. И разсчетъ простой привелъ, что выгодно: денегъ больше остается, за работу раньше можно приниматься.
— А все кому спасибо?— наук. Вотъ отчего и говорится, оживляясь пояснилъ Теленьевъ: — что ученье — прибыль, а не ученье — себ убытокъ.
Вс и съ этимъ согласились, и только освдомились, тоже ли нмецъ выдумалъ такую хитрую дорогу. Теленьевъ объяснилъ, что не нмецъ выдумалъ такую хитрую дорогу, а англичанинъ..
— Этотъ народъ, сказываютъ, еще хитре нмца въ мастерствахъ, высказался хозяинъ.
— Это правда. Первый народъ.
— А какъ же, бачка, сказываютъ, что первый народъ — это россійскій, глава всмъ?
Теленьевъ все также просто, безъ афектацій, толкомъ объяснилъ, что по правд сказать, какой народъ первый — ршить трудно, что вс народы равны, главнаго нтъ.
— Бываетъ такъ, что одинъ учене, богаче, торговлю большую ведетъ, денегъ много. Вотъ тотъ, пожалуй, и главнй.
— А нмецъ и англичанинъ тоже христіане? допытывался одинъ изъ ямщиковъ: — отчего же іонъ въ нашу церковь не ходятъ? не унимался онъ, когда прозжій отвтилъ утвердительно.
— А ты отчего въ ихъ не ходишь? У нихъ свои есть. Они тоже въ Христа вруютъ, какъ и мы.
— А вотъ жидъ — той не вритъ.
— Нтъ, не вритъ.
Спорщикъ урезонился на счетъ нмца и англичанина, и сталъ только на томъ, что такъ-какъ жидъ въ Христа не вритъ — то, значитъ, ему на страшномъ суд будетъ худо.
— Ну, это, братъ, не намъ судить. Богъ разсудитъ…
— А отчего же у него душа собачья?
— Тьфу, ты! уже разсердится Теленьевъ: — какъ же можетъ быть у человка собачья душа? стыдилъ прозжій: — на то она и собачья, чтобъ быть у собаки. А коли она въ человк — значитъ, человчья.
Компаніи такой простой доводъ прозжаго очень понравился, и она искренно расхохоталась и стала подсмиваться надъ несообразительностью товарища.
— Не собачья, поправлялся сбитый противникъ: — а поганая душа. Жида, сказываютъ, и убить не гршно.
— А знаешь заповди?
— Маненько знаю… неувренно проговорилъ ямщикъ и зачесавъ затылокъ.
— И врно не знаешь? И стыдно. Ямщикъ законфузился: — Отчего не знаешь? Неграмотенъ. Вотъ нмецъ грамотенъ и знаетъ, потому что безъ того ему причастья не дадутъ. Вотъ, видишь, и въ этомъ грамота хороша. Кто же Богу пріятнй — тотъ, который знаетъ, или который не знаетъ?… Опять, въ заповди не сказано: не убей христіанина, а другого — жида, можно. Просто сказано ‘не убей’. Значитъ, нельзя никакого человка убить. А жидъ тоже человкъ. Спроси-ка у о. Ивана. Да если ты и убьешь жида — тебя судить будутъ такъ же, какъ еслибы ты и русскаго утюкалъ.
— Такъ-съ, такъ-съ, въ раздумь замтилъ хозяинъ.— Глупый, обругалъ онъ съ досады спорщика-ямщика.
— А чтобъ у жида душа была поганая — это тоже глупости. Богъ сотворилъ одного человка, Адама, и отъ него пошли вс люди, значитъ, и жиды. Значитъ, душа Адама перешла и къ намъ и къ жидамъ. Если у жида поганая душа, значитъ, и у насъ тоже, значитъ, Богъ далъ поганую душу Адаму. Этого не можетъ быть, потому что Богъ, говоритъ законъ, всеблагъ, т.-е. онъ творитъ только хорошее, доброе, а дурнаго, поганаго не творитъ никогда.
— Такъ, такъ… ну, да и гораздъ же ты, бачка, спорить! сказалъ дворникъ.
— Позволь, позволь, кричалъ, горячась, еще одинъ ямщикъ:— а какъ же ты, бачка, сказалъ давича, что чорта нтъ, что только глупый народъ такъ сказываетъ?
— А, а! съ досадой вмшался дворникъ: — ужь полно вамъ противъ него спорить, сердился онъ: — тоже, курица — на ястреба хочетъ…
— Нтъ, позволь, замтилъ ему прозжій:— да разв ты видлъ? обратился онъ къ ямщику.
— Нтъ, самъ точно не видлъ, а сказываютъ, отвтилъ тотъ.
— Сказываютъ, передразнилъ Теленьевъ ямщика:— никогда ты не найдешь такого, который бы самъ видлъ. А вс только говорятъ. Пьянымъ, да трусливымъ мерещится. Это, точно, бываетъ.
— Ну, это точно-съ, согласился и противникъ.— А только вотъ отчего же сказано въ Писаніи, что дьяволъ, сирчь чортъ, являлся Іисусу Христу соблазнять его?
Аргументъ существованія чорта былъ дйствительно силенъ. Не опровергни — все пропало.
— До пришествія Христа, нашелся онъ: — можетъ, и были на земл дьяволы и черти. А Іисусъ Христосъ затмъ и на землю пришелъ, ты это врно слышалъ, чтобы спасти міръ отъ дьявола, чтобы изгнать дьявола. Ну, и изгналъ. Съ тхъ поръ и нтъ чертей.
— По писанію такъ! говорилъ между тмъ довольный хозяинъ.— Ты, бачка, молодецъ! И законъ хорошо знаешь. Все знаешь. Куды-жъ намъ противъ тебя! Мы люди темные.
Въ это время приблизились Маркинсонъ и Суринская и такъ-какъ дорога къ карет была загромождена толпою, незамчавшею ихъ и несторожившеюся, потому-то имъ и пришлось остановиться невдалек и, такимъ образомъ, сдлаться невольными свидтелями жаркаго разговора, шедшаго около прозжаго.
— И все, все ты знаешь, говорилъ между тмъ въ восторг дворникъ этому послднему.— Только за нмцевъ, да за жидовъ слишкомъ заступаешься, подшутилъ онъ.— Ншто ты нмецъ?
— Нтъ, русскій, какъ и ты. Ты знаешь моего отца… А за нмцевъ заступаюсь, потому что они честный, трудолюбивый народъ, объяснялъ онъ: — а за жида, потому что онъ человкъ. Мало любить своего, да хорошаго. ‘Любите и враговъ вашихъ, любите ненавидящихъ и клянущихъ васъ’, напоминалъ онъ, постукивая вразумительно суставчиками кулака по периламъ крылечка.— Своихъ, да бленькихъ вс любятъ, а ты полюби чужихъ, да еще черненькихъ — нутка! Вотъ это Богу пріятно. Опять, Христосъ не сказалъ: любите только своихъ, т.-е. русскій — русскаго, нмецъ — нмца. А сказалъ просто: ‘любите ближняго своего’. А кто твой ближній?— всякій человкъ. Спроси хоть у попа. Онъ мотнулъ головою въ ту сторону, куда ушелъ о. Иванъ.
Прохоръ Дмитричъ вздохнулъ и проговорилъ съ чувствомъ въ раздумь:
— Это у тебя, бачка, отъ природы душа добрая такая, теб и законъ въ прокъ пошелъ.
— Хорошее ученье всякаго сдлаетъ добрымъ. На то и ученье, замтилъ разсянно прозжій.
— А вотъ есть и ученый, а дурной человкъ.
— Есть: дурно учили. Настоящая наука и учитъ хорошему. Хорошо выученный человкъ — непремнно и добрый человкъ и всхъ будетъ любить. Онъ дурнаго человка не станетъ ругать, не будетъ и ненавидть, а просто посторонится. (Разумется, своего пальца не нужно чужому человку класть въ ротъ!) А всякій хорошій — для него братъ, будь, онъ мужикъ, будь баринъ, будь жидъ. Это и по христіанству такъ. Зачастую баринъ хуже мужика бываетъ, иной русскій хуже жида иного… Такой ни съ кмъ чваниться не станетъ. Онъ съ тобой, будь онъ хоть князь, хоть графъ, да если ты честный мужикъ, хоть по Питеру подъ ручку пойдетъ.
Маркинсонъ и Суринская задумчиво улыбнулись и стали пристально всматриваться чрезъ толпу въ говорившаго. (Маленькій Маркинсонъ даже поднялся на цыпочки). Одинъ изъ ямщиковъ громко вздохнулъ, какъ-бы отъ какой-то, глубоко сндавшей его, думы.
— Хорошо, кабы вс были такіе, какъ ты, бачка, сказалъ онъ.
Теленьевъ скромно, даже нсколько сконфуженно,— онъ примтилъ теперь постороннихъ, доктора и Суринскую, и начиналъ уже стсняться — замтилъ, что онъ ничего особеннаго не сказалъ, и горячо сталъ уврять, что когда-нибудь и будетъ такое время, что вс будутъ такъ поступать.
— Когда же, бачка, это будетъ?
— Не скоро, а будетъ… Онъ опять повторилъ что-то въ род того, что нужно, чтобъ народъ больше учился. Что вотъ, дескать, освободили отъ господъ — денегъ больше будетъ оставаться — вотъ, вмсто того, чтобъ въ кабакъ нести, пусть народъ дтей учитъ, что если отцамъ было трудно жить, то пусть дтямъ будетъ легче, что они же за отцовъ будутъ молиться потомъ и благодарить.
Намекъ Теленьева на волю навелъ слушателей на раздумье и вызвалъ съ ихъ стороны новыя предположенія.
— А вотъ барщин теперь конецъ скоро, насмшливо замтилъ кто-то изъ нихъ.
— Всякому неправому длу бываетъ конецъ, высказался, какъ-бы въ раздумь, прозжій…
Прохоръ Дмитричъ вдругъ пришелъ въ полнйшій экстазъ.
— Ишь, какой ты правый, бачка! кричалъ онъ въ порыв неудержимаго восторга, охватившаго его:— перваго барина вижу, обратился онъ къ присутствующимъ:— перваго барина вижу, что сказалъ, что это не правое дло. Ей-Богу-ну!
— Полно, полно, недовольнымъ голосомъ остановилъ его прозжій.
— Ну, а скажи, бачка, не унимался дворникъ:— скажи, по правд: врно теперь господа сердятся, что народъ ослобонили отъ барщины?
Теленьевъ объяснилъ, что и господа разные бываютъ, что есть и такіе, которые сами желали освобожденія.
— Ой-ли? недоврчиво произнесъ дворникъ.
— Врно, сами и въ книгахъ писали, что это неправое дло.
— Ну, нашъ-то, врно, не изъ таковскихъ былъ, засмялся хозяинъ, обращаясь къ прочему народу.
— А кто вашъ?
— Тавровъ… Сергй Иванычъ. Знаешь? (Этотъ выселокъ — тоже былъ Таврова).
Маркинсонъ задумчиво улыбнулся.
— Да, говорите посл этого, замтилъ онъ тихо Наталь Юрьевн:— говорите, что у народа нтъ чутья къ своимъ врагамъ, что онъ глупъ…
— Не знаю, между тмъ, сказалъ скромно Теленьевъ, на послднее мнніе дворника:— я тутъ никого не знаю… Ну, дай отдохнуть, замучили вы меня! шутливо произнесъ онъ и всталъ со своего мста, чтобы пройтись.
— Извини, извини, бачка. И взаправду замучили мы тебя нашими глупыми разспросами.
Прозжій отошелъ въ сторону, снялъ фуражку и сталъ обмахиваться ею.
— Позволь ужь, бачка, не побрезгай, угостить тебя медкомъ, попросилъ хозяинъ, останавливая Теленьева:— славный ты, я вижу, человкъ. Полюбился намъ очень!
— Изволь, изволь. Чего брезгать! Спасибо за честь.
Дворникъ послалъ къ жен за медомъ:— да пусть сама, бестія, принесетъ! хлопая кулакомъ по периламъ крыльца, кричалъ въ экстаз дворникъ. Ямщикъ стремглавъ бросился въ калитку.
— Милый ты человкъ, бачка! снова любовно обратился дворникъ къ Теленьеву:— позволь твое имя-отчество узнать? Какъ, тебя величать?
— Василій Алексичемъ.
Дворникъ назвалъ себя Прохоромъ Дмитричемъ.
— Ну, будемъ знакомы, Прохоръ Дмитричъ, сказалъ добродушно прозжій:— узнаешь больше — больше полюбишь.
— Да ужь на что лучше того, что ты есть! скомплимептировалъ дворникъ: — ужь такого барана я а не видалъ. И все ты знаешь и все какъ по писанному говоришь, расчувствовавшись изъяснялся онъ въ любви:— Далъ теб Богъ великій разумъ.
— Ну, ну, ты опять! упрекнулъ прозжій.— Не говори этого.
Суринская сла въ карету а нкоторое еще время разговаривала съ Маркинсономъ, стоявшимъ у дверецъ… Она хотла пригласить его хать вмст съ ней, но мста не было — ребенокъ спалъ на передней скамейк и будить было нельзя, да и Маркинсонъ объявилъ, что подетъ отдльно…
А у разговаривавшихъ около прозжаго послдовалъ, между тмъ, тотъ перерывъ разговора, то небольшое молчаніе, которое является всегда, посл долгаго разговора, признакомъ, что разговаривавшіе наболтались досыта и что теперь послдуетъ большая пауза… Ямщики опять засуетились около своего дла.
Когда, немного погодя, карета была готова опять пуститься въ путь и ямщикъ уже сидлъ на козлахъ, а Маркинсонъ, попрощавшись съ Суринской и общавъ хать вслдъ за ней въ Оврусовку, ушелъ въ горницы распорядиться, чтобы Таврову дали знать объ этомъ отъзд,— прозжая тихо подозвала Прохора Дмитрича къ окну кареты.
— Кто это, Прохоръ Дмитричъ? наклоняясь, освдомилась она, и показала глазами на Теленьева.
— Прозжій, сударыня… Тоже въ Оврусовку детъ. Сынокъ управляющаго вашей маменьки.
У дамы отчего-то дрогнула бровь и передернуло складочку ея тонкихъ, ровныхъ губъ… Но она сейчасъ же совладала съ собой, еще пристальне взглянула на прозжаго, ничего незамчавшаго и уже опять о чемъ-то весело шутившаго съ народомъ,— потомъ поспшно выпрямилась, кивнула прощально Прохору Дмитричу и подняла стекло у кареты.
Черезъ минуту у постоялаго осталась только прежняя компанія.
Меду выпили, принесеннаго хозяйкою… Еще посмялись… Маркинсонъ присталъ, тоже разговорился и познакомился съ Теленьевымъ, а потомъ, узнавъ, что тотъ детъ въ Оврусовку, даже уговорился вмст хать, посл того какъ призванный кузнецъ объявилъ, что тарантасъ все еще не готовъ, да и трудно ожидать, чтобы ране утра было все исправлено.
Ворота со скрипомъ отворились и силачъ Семенъ, стоя на повозк, выхалъ на улицу.
— Тутъ кутейничекъ проситъ подвезти до Калитянъ, доложилъ онъ, обращаясь къ Теленьеву:— почти мимо подемъ.
— Какой кутейничекъ?
— Вотъ что съ отцомъ Иваномъ пріхалъ — хоть на облучк проситъ довести…
— Что-жъ, зови.— Сынъ отца Ивана явился на приглашеніе и, снявъ шапку и конфузясь, попросилъ довезти до Калитянъ, объясняя, что нужно торопиться — мать дома больна (онъ показалъ аптечную склянку):— а отецъ — сами видли въ какомъ вид, добавилъ онъ, вздохнувъ.
— Перекладывайте, сказалъ Теленьевъ.
Деньги заплачены, при чемъ хозяинъ за медъ ничего не взялъ, вещи переложены. Теленьевъ подошелъ къ повозк, усадилъ новыхъ спутниковъ и самъ сталъ садиться. Ямщики наперерывъ бросились его подсаживать.
— Прощай, Василій Алексичъ. Прощай, милый человкъ, причитывалъ на прощанье Прохоръ Дмитричъ: — зазжай какъ назадъ будешь хать. У насъ къ теб дло будетъ — потолкуемъ. Не осудишь — вижу, какой ты человкъ. У насъ и горницы хорошія есть, предупреждалъ хозяинъ:— тятеньк твоему кланяйся.
— Заду и кланяться буду.
— Ты, бачка, съ женушкой возвращайся, шутилъ дворникъ:— тамъ въ Оврусовк, у энеральши, дочка — красивая двка и богатйшая. Вотъ посватай. Вотъ и эта ейная дочка, пояснилъ онъ. показывая рукою въ ту сторону, куда ухала карета: — право, посватай.
— Непремнно, непремнно, соглашался въ шутку Теленьевъ:— Ну, прощай еще разъ. Онъ дружески протянулъ хозяину руку:— Прощайте, ребята.
Высокія ямщичьи шапки, какъ по команд, приподнялась и опустились снова на головы.
— Семенъ, вези барина что есть духу! Мигомъ доставь! Лошадей не жалй! кричалъ еще дворникъ, держась рукой за повозку и провожая нкоторое время узжающихъ. Наконецъ онъ отсталъ и, хотя Теленьевъ уже не видлъ, приподнялъ ему вслдъ еще разъ свою шапку.
— Славный баринъ, замтилъ кто-то изъ ямщиковъ.
— Гордости ни чуточки, вотъ что, пояснили вс.
А Прохоръ Дмитричъ все стоялъ и глядлъ вслдъ… О чемъ онъ думалъ, какіе планы строилъ, какое у него было дло, для котораго онъ приглашалъ Теленьева захать — объ этомъ рчь еще впереди.

VI.

Наши путешественники отъхали съ версту.
— Вы что же, калитянскаго священника сынъ? спрашивалъ Маркинсонъ поповича, трясшагося, съ бутылью въ рукахъ, на облучк.
— Калитянскаго-съ, отвтилъ тотъ.
— Самого?
— Самого… Отца Ивана, объяснилъ онъ.
— Что же вы это везете? спрашивалъ докторъ, указывая на склянку.
— Лекарство. Матушка больна. Благочинный далъ.
— Покажите… А чмъ больна ваша мать? спросилъ докторъ.
Тотъ сказалъ. Маркинсонъ сталъ разсматривать жидкость на свтъ… Потомъ сталъ давать докторскіе совты.
— Это вы изъ тхъ Калитянъ, что Забуцкаго? спросилъ онъ, погодя немного.
— Изъ тхъ-съ.
— Вашъ отецъ только одинъ и есть тамъ священникъ?
— Одинъ-съ.
— Значитъ, это къ вамъ заходилъ съ недлю тому назадъ Оглобинъ, когда я его подвозилъ тогда?…
Оказалось, что къ нимъ и, кром того, къ крайнему удивленію Маркинсона, что Оглобинъ и теперь у нихъ, что онъ живетъ теперь совсмъ въ Калитянахъ, а не у матери. Маркинсонъ удивился…
— Онъ съ матерью перессорился, объяснилъ Яша: — не знаю, что-то у нихъ вышло, добавилъ онъ, когда докторъ сталъ живо разспрашивать, отчего Оглобинъ ушелъ отъ матери.
— То-то онъ тогда шелъ такъ по походному, съ ранцемъ, припомнилъ вслухъ докторъ: — я его тогда и спросилъ, да онъ ничего положительнаго не отвтилъ: — такъ вотъ оно что, въ раздумь произнесъ Маркинсонъ и смолкъ на минуту.
— Онъ что-то говорилъ о предводител… добавилъ Яша.
— О предводител, о какомъ, о Тавров?
— Да… Они поспорили у его матери чуть не до ножей…
— А-а-а! догадываясь, произнес докторъ. ‘То-то Тавровъ мн сегодня утромъ объ немъ такъ говорилъ’, подумалось ему:— Что же онъ у васъ длаетъ?
— Помогаетъ пока отцу въ пол… Просилъ мсто постоянное пріискать.
— Какое?
— Въ работники къ намъ хотлъ, да отецъ Иванъ побоялся.
— Побоялся, отчего?
— Говоритъ: если теперь у Оглобина вышли контры съ предводителемъ — да принять его — можетъ быть, Таврову будетъ непріятно… Опять, неизвстно, какъ нашъ графъ посмотритъ: его имніе — можетъ, ему будетъ непріятно…
— За графа-то я увренъ, сказалъ Маркинсонъ:— какъ жаль, что я не зналъ… Вдь я у васъ въ Калитянахъ теперь цлую недлю прожилъ… Какъ бы мн хотлось что-нибудь сдлать для Оглобина.
— А у насъ уже работники есть, объяснилъ еще Яша: — нельзя же безъ причины прогнать… Отецъ, впрочемъ, и хотлъ, да Миша Оглобинъ самъ не пожелалъ этого… Отчасти затмъ и сегодня къ благочинному здили. Думали, нтъ ли ему нужды въ работник.
— Что же благочинный? нетерпливо спросилъ Маркинсонъ.
— Тоже исторія… Мсто-то есть, да не ршается принять… И батюшк даже выговоръ далъ.
— Выговоръ, за что? уже удивленно спросилъ докторъ.
— Зачмъ хлопочете за такого, говоритъ, вообще это дло и доброе, христіанское — помочь человку — да Богъ же его знаетъ, какъ предводитель да гг. дворяне на это посмотрятъ. И опять — Богъ же его знаетъ, какой онъ человкъ, какое у него намреніе…
— Какъ, какое намреніе?
— Его, говоритъ нашъ благочинный, я не знаю, онъ вообще нелюдимомъ и у матери-то жилъ. Дурнаго не смю сказать, а ужь если, говоритъ, просто смотрть — такъ ужь и то не въ его пользу выходитъ: какой хорошій человкъ не поладитъ съ матерью, да еще съ такою доброю, какъ Марья Кириловна, или какой дворянинъ за такое дло возьмется, въ работники пойдетъ, его ли это дло!… Тутъ что нибудь не то.
— Хе, зло усмхнулся Маркинсонъ и хрустнулъ съ досады руками.
— Несчастный человкъ, обратился онъ къ Теленьеву: — это у насъ здсь есть помщичій сынъ… Ничему онъ не ученъ… Служить, говоритъ, я не могу, меня претитъ, такъ и хочется плюнуть въ рожу, какъ только увижу начальничье ломанье (ну, что прикажете длать!), единственное занятіе, къ какому лежитъ сердце, говоритъ — это хозяйство, простое, мужицкое хозяйство — паханье земли. Тутъ, по крайней-мр, говоритъ, я могу сознавать, что не обязанъ ни одному скоту… И вдругъ, его гонятъ отовсюду, нигд не принимаютъ, опредлился въ одно мсто, работникомъ — родные подняли гвалтъ — дескать, какъ, и мы Оглобины! онъ нашу фамилію носитъ, насъ срамитъ — пусть, говорятъ, сниметъ прежде нашу фамилію, а потомъ пусть и длаетъ съ собой что хочетъ. Хотли даже въ дворянскомъ собраніи жаловаться въ сессію. Онъ ушелъ къ матери. Теперь опять мать ту же псню поетъ… Опять выгнала… Другіе… вы не знаете врно нашихъ порядковъ, говорилъ онъ Теленьеву:— духовенство, которое особнякомъ стоитъ, боится взять теперь, какъ видите (онъ указалъ на Яшу, какъ-бы ссылаясь на только что имъ разсказанное): — духовенство боится теперь такого принимать… Вдь вотъ положеніе человка! И замтьте, смирнйшій и честнйшій малый, добавилъ Маркинсонъ.
Теленьевъ глядлъ тоже въ недоумніи, какъ-бы также не понимая, изъ-за чего все это случилось.
— Но что же такое собственно произошло у нихъ? спросилъ докторъ поповича: — онъ не говорилъ?
— Теперь-то, Оглобинъ говоритъ, объяснилъ Яша: — все произошло собственно изъ-за того, что онъ при предводител попрекнулъ мать или намекнулъ, что ли, что отецъ судился за взяточничество…
— Хе, во второй разъ зло усмхнулся Маркинсонъ: — а нужно замтить, поспшно добавилъ онъ, обращаясь къ Теленьеву: — нужно замтить, что рдкій изъ этихъ Оглобиныхъ не выгнанъ со службы за взятки, да и теперь первые живодеры съ крестьянами въ узд… а тутъ, вотъ что!
— Ну, вотъ мать и взбеленилась, продолжалъ говорить Яша:— да еще за то, что разъ позволилъ себ подсмяться въ шутку надъ нею да надъ сестрою, что ли? что он, понимаете… при гром…
— Хе, третій разъ раздалось со стороны доктора. И Маркинсонъ, улыбнувшись сострадательно, посмотрлъ на Теленьева, какъ-бы приглашая и его раздлить такое же мнніе.
Теленьевъ, однако, медлилъ почему-то присоединиться къ такому мннію.
— Ну, этого и я не оправдываю, скромно, но твердо вмшался онъ потомъ, выходя изъ своего молчаливаго наблюденія.
Тогда Маркинсонъ уже совершенно повернулся на повозк къ нему, и взглянулъ на него съ тою же тонкою усмшкой, какою наградилъ сейчасъ старуху Оглобину, когда поповичъ разсказалъ про ея неразвитость.
— Почему-съ? спросилъ онъ. И усмшка еще явственне заюлила въ уголкахъ его тонкихъ, насмшливыхъ губъ, а глаза удивленно впились въ противника.
— Къ чему это длать при старыхъ людяхъ, да еще при бабахъ? Вы ихъ не передлаете. Старое, кривое дерево нельзя уже выпрямить, вы только грубо сломаете его… Это невеликодушно, это, ей-богу, даже дтство! сказалъ онъ уже съ нкоторымъ жаромъ, показывавшимъ, что и онъ начиналъ волноваться.
Теперь ужь Яша вышелъ изъ положенія пассивнаго зрителя.
— Сять, сять-съ… началъ-было онъ, что-то.
— Сять, перебилъ его живо Теленьевъ, хватаясь за его мысль: — ну, и сйте на такой почв, которая еще не совсмъ истощена… Разв оттого перемнится истина, что въ нее не повритъ какая нибудь одна старуха?… Это даже, я вамъ скажу, напустился онъ уже на Яшу, какъ боле молодаго противника:— это даже безчеловчно! Вдь многое, чмъ они живутъ, обратился онъ опять къ доктору: — положимъ, только поэтическія иллюзіи. Такъ-съ. Но для нихъ, для нихъ, которыхъ дни сосчитаны, которымъ приходится пить уже одну горечь жизни, для нихъ эти иллюзіи составляютъ неизъяснимую сладость… Наконецъ, нельзя оспоривать, это самый дйствительный опіумъ въ роковомъ кризис, котораго имъ ежеминутно приходится ждать и страшиться… Неужели у васъ подымется рука отнять у нихъ и это? Если я вижу молодаго, зубатаго, славнаго мальчишку, который грызетъ камень, воображая что это вкусный орхъ, то мн, конечно, жаль, что онъ портитъ зубы, и я останавливаю его, но если то же длаетъ беззубая уже старуха — то я и словъ тратить не хочу… Это опять-таки, повторяю, невеликодушно! И потому, по моему, что бы такая старуха при мн ни говорила на этотъ счетъ, я слушаю обыкновенно и хлопаю ушами, говори, дескать, матушка, что хочешь…
Онъ замолчалъ.
— Безчеловчно, невеликодушно, говорилъ, между тмъ, Маркинсонъ съ ироніею: — какія громкія слова!… Только, какъ это оригинально слышать, когда рчь идетъ о борьб…
— Напротивъ, вы, значитъ, имете оригинальный взглядъ на борьбу, замтилъ горячо Теленьевъ.
— Да, нсколько отличный отъ того, какой другіе имютъ.
— Ну, это ваше дло… Но только не станете же вы отвергать того, что у всхъ честныхъ людей принято: что лежачаго не бьютъ?
Маркинсонъ сдлалъ гримасу губами, какъ будто хотлъ сказать: отчего же, а потомъ опять сталъ, подсмиваясь, говорить:
— А, да, да, gnrosit, gnrosit… Великодушіе, честь… эти основы военнаго человка — не позволяютъ вамъ поступать такъ-съ?… Компрене. Похвально, зашутилъ онъ по своему обыкновенію насмшливо: — вы истинный рыцарь!
Теленьевъ постарался сдлать видъ, что не замчаетъ насмшки, и продолжалъ хладнокровно говорить:
— Да и потому, наконецъ, что это безполезно въ подобномъ случа: напрасная трата пороху. Я же вамъ говорилъ.
— Безполезно, безполезно, не унимался Маркинсонъ: — да знаете ли вы, г. Теленьевъ, началъ онъ горячо: — знаете ли, что другіе никогда не считаютъ безполезнымъ биться съ предразсудкомъ, съ ложью, что считаютъ это нетолько не безполезнымъ, но даже ставятъ долгомъ всякому честному человку…
— Никто не говоритъ, это очень почтенно, но только…
— Что-съ?
Теленьевъ видимо колебался…
— Тогда что же вы имете противъ этого? нетерпливо спросилъ Маркинсонъ: — ну, вотъ одни, я, напримръ, такую мелкую кропотливую работу ставятъ цлью въ жизни, а вы что рекомендуете людямъ, въ солдатики играть?
Онъ видимо сердился.
— Вы сердитесь, хладнокровно сказалъ Теленьевъ: — и не зная меня, навязываете мн мннія, вовсе мн не принадлежащія… Позвольте вамъ прямо замтить…
— Тогда что же вы рекомендуете? уже съ жаромъ произнесъ докторъ.
— Я ничего не рекомендую, поспшно сказалъ Теленьевъ: — пожалуйста, не навязывайте мн того, что не принадлежитъ мн. Опять прошу васъ. Рекомендовать можно, только претендуя учить людей. А я не беру на себя этого права. Я рядовой…
— Однакоже… Къ чему же такая скромность, если на то пошло? Вдь вы же не соглашаетесь съ моей системой — значитъ, вы имете возраженія, значитъ у васъ есть резоны, есть что- нибудь лучшее…
Теленьевъ все-таки колебался.
— Разумется, еслибы меня спросили — я первое посовтовалъ бы вообще не воевать съ бабами, улыбаясь сказалъ онъ.
— А съ кмъ же-съ? спросилъ Маркинсонъ: — наконецъ, въ борьб разв можно разбирать, кто подъ руку попадается.
— Другіе (Теленьевъ не сказалъ: я, или что онъ рекомендуетъ):— другіе рекомендуютъ бороться только противъ настоящаго, существеннаго зла, биться только противъ… въ самомъ дл… великановъ.
— А, а, понимаю, сказалъ нсколько насмшливо опять, но отчасти уже и серьёзно, Маркинсонъ: — они не считаютъ приличнымъ размниваться на мелочи, они не хотятъ мелкой, черной работы… Хвалю!… Только-съ, вотъ что, подмигивая хитро глазомъ, говорилъ онъ: — вдь чтобы бороться съ великанами, нужно быть и самому титаномъ, замтьте… Что же, дай Богъ имъ! Кто можетъ — отлично, исполать тому! Овому — одно, овому — другое. Все-таки вс, идущіе къ Риму, попутчики и, значитъ, товарищи… Только какъ универсальный рецептъ — ваше средство негодится. Толп по плечу средняя тяжесть ноши. А это и будетъ то, что я рекомендую. А кто можетъ, кто можетъ — опять-таки — исполать тому. (Онъ опять насмшливо улыбнулся): — я первый желаю, чтобы и теленокъ, хоть иногда подалъ волка… Да только, къ сожалнію, это рдко, рдко случается. И я уже въ это плохо сталъ врить.
И замолчали на время.
Маркинсонъ сталъ спрашивать Теленьева о постороннихъ вещахъ: о томъ, гд онъ служитъ, гд воспитывался, а также, давно ли онъ не видлъ отца.
Верстъ семь не дозжая до Оврусовки, телега остановилась, тутъ былъ поворотъ на Калитяны, и поповичъ просилъ высадить его.
— Кланяйтесь Оглобину, сказалъ докторъ Яш, когда тотъ уже уходилъ: — скажите, что отъ доктора Маркинсона… Передайте, что если ужь ему будетъ не вмоготу (докторъ улыбнулся), и онъ нигд не пріищетъ мста, пусть напишетъ или прямо приходитъ ко мн въ городъ… Я ему отыщу занятіе… Или даже вотъ что, мняя мысль, живо заговорилъ Маркинсонъ: — скажите Михайло Александрычу, чтобы ожидалъ, я ему завтра изъ Оврусовки… Но вотъ опять бда, спохватившись, вспомнилъ онъ что-то: — мн нужно сегодня вернуться съ Тавровымъ… Ну, да ничего, я останусь нарочно для этого у Плещевыхъ… Скажите Оглобину, снова началъ онъ передавать Яш: — что я его буду завтра утромъ ожидать нарочно. Пусть заходитъ въ Оврусовку ко мн. Я ему найду мсто. Надюсь, скажите ему, что онъ меня достаточно знаетъ и не станетъ церемониться.
Яша попрощался со всми, поблагодарилъ Телепьева, что тотъ подвезъ его, взялъ осторожно опять на руки свою бутыль съ лекарствомъ и отправился…

VII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VIII.

Совсмъ иначе сказывалось то же ожиданіе свиданія на другомъ персонаж моего романа, которому, однакожь, предстояло тутъ играть видную роль… Какъ бы удивился простой, безхитростный умъ старика Теленьева, еслибы онъ могъ подслушать разговоръ молодыхъ нашихъ героевъ. Онъ даже многаго, вроятно, и не понялъ бы вполн или даже заснулъ бы, слушая такую сушь… Понятно, то были люди поколнія рефлекса, ума — пытливаго ума, во все старавшагося проникать, все желавшаго разлагать и разнюхивать въ самомъ тайник существа всякой вещи, всякаго мелочнаго даже движенія мысли, чувства,— а онъ, они, ихъ поколніе умло жить только безхитростнымъ сердцемъ… И какъ въ немъ все это просто проявлялось теперь!
Съ самаго полученія письма, вотъ уже который день, старикъ чувствуетъ себя въ какой-то лихорадк — душевной, конечно. Желаніе поскоре увидть сына, столько лтъ отодвигаемое невозможностью, теперь, по мр приближенія къ своему осуществленію, длалось все боле и боле нетерпливымъ и жгучимъ въ старик. Какая-то странная, полусладкая, полутяжелая разсянность постила теперь старика и поселилась непривычною, назойливою гостьей въ его ум. Обычныя дла откладывались, все какъ-то не клеилось, все что-то ожидалось и все передъ этимъ ожидаемымъ счастьемъ — стиралось теперь, мельчало: старое горе, заботы, даже вс прочія чувства и треволненья. Сколько разъ въ день выходилъ онъ теперь на крыльцо, при малйшемъ стук колесъ, и сколько разъ обманывался!… Понятно, поэтому, что сталось теперь со старикомъ, когда колокольчикъ раздался такъ оглушительно у самыхъ воротъ. Сердце на этотъ разъ не обмануло его и сразу подсказало, кто это. ‘Это онъ’, мелькнуло у него въ ум: ‘это онъў, и старикъ вскочилъ съ постели босикомъ, въ волненіи, въ жару — и сталъ усиленно чиркать спички. Проклятыя, какъ на зло вс тухли! Онъ и не замчалъ, что это происходило оттого, что у него руки тряслись, какъ въ лихорадк. ‘Господи, да что жь это такое!’ произнесъ онъ со слезами на глазахъ.
Нсколько минутъ спустя, въ извстной уже намъ комнат старика Теленьева, во флигел, происходила слдующая сцена:
Об комнаты были ярко освщены, несмотря на позднюю пору. Лакей Семенъ, при помощи тёски своего — ямщика Семена, втаскивалъ въ комнаты чемоданы, узелки, ружье въ чехл и прочую поклажу прізжаго, а самъ старикъ Телемьевъ, въ халат, подпоясанномъ носовымъ платкомъ, въ туфляхъ на босую ногу, еще взволнованный, не успокоившійся отъ волненія, произведеннаго въ немъ первою минутой встрчи съ сыномъ (онъ уже усплъ однакожъ несчетное число разъ расцаловать его и даже всплакнуть отъ радости) — скорыми шагами ходилъ по комнат, нетерпливо поджидая чего-то. Посреди комнаты стоялъ Василій Алексичъ и мокрымъ полотенцемъ поспшно вытиралъ запыленное лицо. Когда эта операція была окопчена, онъ шутливо произнесъ, обращаясь къ отцу:
— Ну, батюшка, готовъ. Теперь хоть что нибудь можно разглядть.
Старикъ улыбнулся на эту шутку, поспшно взялъ со стола свчу и, ласково положивъ одну руку на плечо сына, а другою держа свчу передъ собой, принялся пристально разсматривать его.
Предъ нимъ стоялъ теперь молодой человкъ съ неправильными, пожалуй, но чрезвычайно выразительными чертами лица. Сильно развитыя скулы, напоминавшія что-то монгольское, вздернутый небольшой носъ, толстыя губы и высокій умный лобъ надъ твердымъ, но добрымъ взглядомъ срыхъ глазъ — давали всему лицу какой-то особый характеристическій и, рдко встрчающійся, отпечатокъ. Русые вьющіеся волосы, густые-прегустые, были откинуты назадъ безъ пробора. Какой-то львиный видъ имла вся эта косматая, нсколько огромная голова. Въ Петербург еще недавно была одна музыкальная знаменитость съ точно такою же головою. Женщинамъ, говорятъ, такія лица очень нравятся…
Старикъ нсколько минутъ, съ большимъ вниманіемъ, молча, разсматривалъ эти дорогія ему черты. Потомъ, какъ-бы желая посмотрть на весь ансамбль, онъ опустилъ свчу и отступилъ нсколько…
— Ну, что, батюшка? улыбаясь, спросилъ сынъ.
— Ничего, молодецъ, засмялся старикъ: — а все-таки ниже меня ростомъ, пошутилъ онъ и вытянулся рядомъ съ сыномъ:— и плечи славныя, говорилъ старикъ, хлопая сына по плечу: — только ужь не знаю, въ кого ты уродился. Я думалъ, что ты лицомъ будешь на мать похожъ, анъ нтъ.
Онъ поставилъ свчу на столъ, взялъ дрожащими руками голову сына и горячо сталъ его цаловать. Потомъ оторвался, взглянулъ опять пристально долго-долго на сына — уже какъ-бы заучивая каждую черту этого столь милаго ему лица — и опять жадно, страстно и несчетно посыпались его поцалуи… Дв крупныя слезинки повисли у него на глазахъ…
— Ну, чмъ же, чмъ тебя угощать, Вася? спрашивалъ онъ торопливо, стараясь скрыть отъ сына волненіе: — хочешь сигару? Куришь ты?
— Не курю, батюшка: старовръ, шутливо прибавилъ тотъ.
— Ну, что же, что же? Хочешь съ дороги чаю… или кофе… ужинать? Говори. Да гд это люди? куда это они вс запропастились! суетился Алексй Осиповичъ, бгая, какъ въ угар, по комнат:— говори, приказывай, ты теперь нашъ Дорогой гость, мы вс къ твоимъ услугамъ, говорилъ онъ радушно сыну (и онъ не утерплъ, чтобы, пробгая мимо, не обнять сына и не поцаловать его горячо еще разъ): — ну, чего же, чего? хочешь чаю?… Эй, Семенъ, да поворачивайся живй, олухъ! (теперь это ‘олухъ’ звучало какъ-то мягко, шутливо, безобидно): — что это васъ никого не докричишься! кричалъ старикъ, просовываясь въ сни: — сейчасъ бги, Семенъ, на кухню и прикажи Павлу зажарить…
— Ничего жарить не нужно, что нибудь холодное, сказалъ сынъ: — и чаю не хочу, батюшка.
— Ну, ну, какъ хочешь! И, просунувшись опять въ сни, старикъ кричалъ: — пусть что нибудь холодное дастъ!
Въ это самое время, въ сняхъ, на встрчу Теленьеву, появилась фигура дворецкаго, который, съ обычнымъ своимъ степенствомъ, доложилъ Алексю Осиповичу, что генеральша прислала узнать, не Василій ли Алексичъ изволилъ пріхать.
— Да, да, Василій Алексичъ… сынъ мой, торопливо говорилъ старикъ Теленьевъ, въ суетахъ и самъ хватаясь за ручку большаго чемодана, который теперь вносили, и принимаясь помогать прислуг.
— …Ихъ пр—…ство приказали просить, если съ дороги не устали, продолжалъ дворецкій:— пожаловать ужинать къ нимъ-съ… и Наталья Юрьевна пріхали-съ.
— Ну, вотъ и отлично! Ну, вотъ и отлично! Это-то намъ и нужно, хлопая въ ладоши, радостно кричалъ старикъ: — поблагодари ея пр—ство за вниманіе къ моему семейному счастью. Вкъ не забуду… Ну, что же, пойдемъ? обратился онъ къ сыну.
Тотъ колебался.
— Я усталъ, да и поздно. Нужно переодться, а у меня все запрятано, ухватился онъ за отговорку: — лучше отложить до другаго раза.
Старикъ помялся нсколько. Онъ хотлъ-было замтить сыну, почему слдовало бы не отказываться и идти, но видя неохоту того, не сталъ настаивать и обратился къ дворецкому:
— Поблагодари Варвару Михайловну. Скажи, что я глубоко цню ея вниманіе. Но сынъ усталъ съ дороги. Ему нуженъ покой. Скажи, что мы завтра, какъ только время позволитъ, сейчасъ же явимся засвидтельствовать генеральш свое почтеніе. Ступай. Поздравь отъ меня съ пріздомъ Наталью Юрьевну и генеральшу.
Дворецкій вышелъ.
— Прекрасная женщина паша генеральша! Какая любезная, сейчасъ прислала! Ты, врно, полюбишь ихъ семейство, Васинька, когда познакомишься.
Сынъ шибко зачесалъ затылокъ на эти слова…
Старикъ замтилъ и прищурился на него задумчиво: ему хотлось разгадать, что тотъ хотлъ сказать этимъ жестомъ. Онъ готовъ былъ бы въ другое время и пожурить сына за это, но теперь — до того ли ему было? И потому, минуту спустя, проходя мимо, онъ уже ничего не помнилъ, и опять, не утерпвъ, взялъ за плечи сына и снова ласково проговорилъ:
— А, ну, дай еще на тебя посмотрть.
— Не избалуйте меня, батюшка, пошутилъ молодой Теленьевъ, когда отецъ опять поцаловалъ его страстно въ лобъ: — я вдь не привыкъ къ нжностямъ… Было, кажется, время отвыкнуть.
— Да, да, проговорилъ старикъ, впадая въ раздумье:— пятнадцать лтъ я тебя не видалъ. Много воды утекло… Вотъ уже десять лтъ, какъ и матери твоей нтъ, вздохнувъ, прибавилъ онъ: — да и самъ я, посмотри, другъ! Онъ нагнулъ свою старую голову и, захвативъ прядь волосъ, показалъ сдины: — посмотри. На глазахъ у него навернулись опять слезы: — ну, да ничего. Что длать? хныканьемъ не поможешь.
— Это правда, грустно сказалъ сынъ.
Отецъ вытеръ слезы рукавомъ халата.
— Одиночество меня додаетъ, Вася… Ну, да все-таки, я значительно утшенъ, что вижу тебя на дорог и такимъ молодцомъ, какъ-бы желая развеселить себя, прибавилъ старикъ. Онъ стоялъ около сына, онъ взялъ его руку и — прежде чмъ тотъ усплъ понять, въ чемъ дло и отдернуть — старикъ поднесъ ее къ губамъ и горячо поцаловалъ ее два раза.
— Что это… батюшка! смшавшись, пробормоталъ молодой человкъ.
— Ничего, другъ… (у старика текли по лицу слезы, и онъ едва успвалъ ихъ отирать): — на долго же ты къ намъ? спрашивалъ онъ, вытирая заплаканные глаза краснымъ фуляромъ.
— До экзамена… Мсяца два удастся пробыть.
— До какого экзамена? удивленно спросилъ старикъ.
Сынъ сказалъ.
— Вотъ какъ! радостно замтилъ отецъ: — браво, браво! А я ничего и не зналъ. Ты мн объ этомъ и не писалъ никогда… Ты, правду сказать, дружечекъ, немного погодя ласково-любяще, осторожно, чтобы не обидть — говорилъ старикъ, взявъ за руки сына: — ты очень скрытенъ со мной. Посмотри на твои письма. (Не сердись, что я теб это говорю). Посмотри, какъ они сухи. Ты никогда не писалъ мн о своихъ намреніяхъ, объ образ жизни, что ты длаешь,— какъ живешь…
Сынъ замялся.
— Нельзя, батюшка… посл нкотораго колебанія замтилъ онъ робко.
— Какъ, и отцу-то родному?
— Отцу-то родному и нельзя, стараясь улыбнуться, объяснилъ сынъ.— Мало-ли у каждаго непріятностей, горя… Помочь не помогли бы, а по любви — тревожились бы. Ваше-же здоровье мн дорого. Да у васъ и своего горя врно не мало.
Старикъ опять покосился на сына, какъ будто не хорошо понимая смыслъ того, что имъ сейчасъ было услышано, или какъ-бы не довряя, что только эта причина была у сына.
— Ты, дружочекъ мой, странный какой-то, ты на это неврно смотришь, стараясь не обидть его своимъ замчаніемъ, мягко заговорилъ отецъ: — Отцу, матери одинаково близки — какъ твое счастье, такъ и твои…. неудачи, смягчая, объяснилъ онъ: — Неизвстность тутъ хуже всего, и когда у тебя будутъ свои дти,— ты это поймешь.— И онъ слегка взялъ сына за руку, какъ-бы прося извиненія за это маленькое нравоученіе. Онъ даже въ этомъ извинялся! Велико родительское чувство, должно быть!
Сынъ молчалъ.
Немного погодя, явился ямщикъ доложить, что вс вещи вынесены, и спросить, моя:етъ ли онъ хать обратно.
— Переночуй, Семенъ, что же по ночи тащиться! посовтовалъ ему Василій Алексичъ.
— Да, да, поддакнулъ ради его и старикъ: — переночуй, братецъ… переночуй.
— Нельзя, объяснилъ ямщикъ: — покормлю маненько и поду.
— Ну, какъ знаешь.
Молодой Теленьевъ досталъ кошелекъ и уже готовился вынуть деньги, когда отецъ торопливо спросилъ его: — Можетъ, теб, Вася, нужны мелкія?
Сынъ сказалъ, что у него есть.
— И крупныя есть? шутливо спросилъ старикъ, обнимая его рукой за плечи.
— Водятся и крупныя, засмялся тотъ.
— Ой-ли? недоврчиво переспросилъ отецъ.
— Отчего же, есть.
— Ну, молодецъ!
— Прохору Дмитріевичу поклонись отъ меня, сказалъ ямщику прізжій, давая на чай: — буду хать назадъ — заду… Прощай, богатырь.
И, къ крайнему удивленію старика, сынъ, ласково трепнувъ по плечу Семена на прощанье, взялъ его за руку. Опять въ недоумніи покосился старикъ на сына…
Но сейчасъ выказанное вниманіе генеральшею къ семейному его счастью никакъ не выходило у Алекся Осипыча изъ головы, и потому онъ опять обратился къ разговору объ этомъ…
— Какая, право, добрая эта генеральша, опять повторилъ старикъ: — Какое вниманье.— И онъ остановился передъ сыномъ.— Ты ей, Васинька, непремнно сдлаешь визитъ… Я, знаешь, чего боюсь? Сынъ вопросительно посмотрлъ на старика:— Какъ бы она не была въ претензіи, что мы не сегодня были у ней.
— Вдь она же просила въ такомъ только случа, если я не усталъ съ дороги.
— Такъ-то, такъ, да все… Теперь уже онъ зачесалъ затылокъ.
Сынъ замолчалъ, но, при этомъ, уже онъ покосился на отца…
— Къ тому же, мн нужно будетъ заниматься, попробовалъ-было онъ замтить: — вообще, батюшка, я этимъ временемъ у васъ хочу воспользоваться. Знакомство съ ними будетъ меня отвлекать…
— Ахъ, нтъ, нтъ, этого нельзя, Вася! Она обидится. Она на этотъ счетъ очень взыскательна.
— Тмъ боле нужно подальше отъ такихъ.
— Нтъ, дружокъ, нтъ, ты объ этомъ и не думай, заискивающимъ голосомъ, однакожь очень ршительно, просилъ старикъ: — Какими глазами тогда она на меня будетъ смотрть? И притомъ, ты не думай, что она какая нибудь спсивая барыня, аристократка. Она очень добрая, простая женщина. Ты у нихъ превесело можешь провести время. Лучшаго я теб здсь не могу и предложить… У ней есть очень хорошенькая и умная дочь. Ты у нихъ не будешь скучать. У нихъ и книгъ хорошихъ очень много, если теб понадобятся. У нихъ тутъ бываетъ одинъ сосдній помщикъ Тавровъ… Его, кажется, генеральша въ зятья себ прочитъ, понизивъ голосъ, сосплетничалъ по доброт старикъ: — съ нимъ тоже можно очень весело провести время. Онъ очень начитанный господинъ, заграницей былъ и въ гвардіи служитъ, возвышая голосъ, пояснилъ Алексй Осипычъ и многозначительно поднялъ брови.
— Даже? И сынъ улыбнулся слегка.
Старикъ замтилъ промахъ, и сейчасъ же испуганно поправился и сказалъ:
— Ты не думай, я этому не придаю никакого значенія.— (Какъ онъ лгалъ, ему не хотлось только показаться отсталымъ передъ сыномъ!): — Но у него славная карьера впереди.
И, желая послднему объясненію о Тавров придать окончательно шутливое значеніе и лучше схитрить передъ сыномъ, старикъ шутя прибавилъ, обращаясь къ нему, и для большаго куражу, мрно хлопая ему по колну (они сидли въ это время рядомъ):— вотъ, Вася, какъ окончишь курсъ въ Петербург, можно будетъ черезъ него постараться тоже въ гвардію попасть…
— Непремнно, непремнно…
И старику опять почудилась усмшка.
У него слезы подступили къ горлу…
Въ это время опять щелкнула дверь и опять явился дворецкій уже съ запискою.
— Отъ генеральши-съ…
‘Приведите хоть на пять минутъ вашего сына. Намъ только познакомиться. Большаго мы пока не требуемъ отъ усталаго человка. Пусть не церемонится и прійдетъ какъ есть, по дорожному…’ Это стояло въ записк.
Алексй Осипычъ нершительно поворочалъ бумажку въ рукахъ и робко передалъ ее сыну. Тотъ прочиталъ, и подумавъ съ секунду, пошелъ къ чемодану, но отецъ усплъ-таки замтить, что какая-то неохотная мина опять скользнула по лицу Васи.
— Скажите, что прійдемъ…
Дворецкій, посл минутнаго колебанія, повернулся и вышелъ.
— Теб непріятно идти, Вася, сказалъ Алексй Осипычъ, пройдясь по комнат нсколько разъ въ сильной ажитаціи: — Тогда не ходи, не нужно…
— Нтъ, ничего…
— Нтъ, теб почему-то не хочется… Я не знаю, ты почему-то предубжденъ противъ нихъ. Они очень хорошіе люди.
— Мало ли на свт хорошихъ людей! У насъ съ нини врно нтъ ничего общаго.
Отецъ уже испуганно посмотрлъ на того….
— И опять, зачмъ одваться, сказалъ онъ немного погодя:— иди такъ, она проситъ попросту придти. Право, такъ и иди, удерживая сына за руки, сказалъ старикъ.
Сынъ остановился развязывать чемоданъ.
— Только не надолго, papa… сказалъ онъ.

IX.

Суринская вдь раньше пріхала.
Тамъ ее, разумется, совершенно не ожидали. Вс послднія письма настойчиво утверждали мать въ предположенія, что этотъ пріздъ послдуетъ не раньше, какъ черезъ мсяцъ. А тутъ вдругъ, какъ снгъ на голову…
Варвара Махайловна очень перепугалась, когда ей доложилъ почти вбжавшій Григорій о прізд Натальи Юрьевны. Съ нею даже въ первую минуту сдлалось дурно, и Ольг нужно было прибгнуть даже къ одеколону и ‘солямъ’… Но черезъ секунду, когда она увидла входящую дочь почти здоровою, она уже совсмъ оправилась и бросилась къ той съ какою-то страстною, не материнскою, не старческою, а молодою, горячею, дружескою радостью… Произошла патетическая сцена… Варвара Михайловна нервно расплакалась отъ радости.
Представавъ Таврова дочери или, врне, только напомнивъ ей о немъ, Варвара Михайловна провела поскоре дочь къ себ въ комнатку, чтобы дать ей съ дороги, а себ съ радости, оправиться, дать возможность дочери уложить спавшаго ребенка въ кроватку, а главное, чтобы узнать поскоре хоть что нибудь о причинахъ столь неожиданнаго ея прізда. При гост нельзя было разспрашивать. Чтобы не стснять Наташу разсказомъ передъ младшею сестрою, Плещеева выслала даже и Ольгу изъ комнаты подъ предлогомъ, что невжливо долго оставлять Таврова однаго и нужно же кому нибудь занять его ‘тамъ’, въ гостиной…
Пока отдавались приказанія готовить всмъ снова чай и подавать раньше сегодня ужинъ, а также, по прізд доктора Маркинсона, тотчасъ просить его прямо въ комнату къ самой Варвар Михайловн, Ольга уже вернулась въ гостиную и они остались одни пока съ Тавровымъ.
Они первый разъ видлись теперь наедин посл того, какъ Ольга дала Таврову свой дневникъ, и потому естественно, что ей интересно было знать, какъ отнесся Викторъ къ нему.
Они прошлись въ волненіи по гостиной нсколько разъ… Видимо, они одновременно подумали, о чемъ имъ слдуетъ заговорить теперь, потому что Ольга вскор спросила, правда нсколько робко:
— Вы прочли мой дневникъ?
‘Такъ и есть’, подумалъ онъ.
— Читаю-съ…
И обоимъ имъ вдругъ вспомнились одновременно одни и т же мста въ дневник.
— Вы не сердитесь на меня? немного погодя спросила Ольга посл нкотораго, недолгаго впрочемъ, колебанія.
— За что-съ?
Онъ отлично зналъ, за что.
— Тамъ есть мста… Но я васъ предупреждала, уже твердо сказала она и подняла на него глаза:— вы сами желали…
— Ахъ, Ольга… Какъ можно это думать, сдлалъ усиліе, улыбнувшись, сказать Викторъ: — вы ошибаетесь тамъ во многомъ, вы увлекаетесь… Есть странность… Я согласенъ-съ… съ (Онъ не договорилъ однако съ кмъ. Читатель догадывается):— но это-то и даетъ вамъ всю… всю прелесть… Наконецъ, вы знаете мое… чувство къ вамъ, съ усиліемъ выговорилъ онъ: — вы знаете, что я… И запнулся опять.
Ольгу передернуло.
— Что вы что, что вы что? ободряла она его.
Онъ все-таки не говорилъ.
— Какой ты нершительный всегда… вспыхивая, сказала она и дернула нервно плечикомъ. (Это было первое ты, которое Тавровъ услышалъ отъ нея въ жизни, и какою горькою пилюлею оно ему досталось).
И странно… вдь ему показалось, что Ольга и въ самомъ дл разгадала его, что она права, что за нимъ есть-таки этотъ грхъ… Обычное его самоуваженіе, достоинство вмигъ разбились совершенно передъ напоромъ ршительной натуры двушки.
— Что же, сказалъ онъ совсмъ уже сконфуженный:— какой есть. Такъ созданъ, значитъ.
‘А еще хочетъ быть Наполеономъ’, мелькнуло насмшливо въ Ольг.
— Это нейдетъ, Викторъ, мужчин… Не сердись, сказала она, замтивъ, что онъ покраснлъ… И она положила свою руку въ его руки и стала передъ нимъ, смотря ему смло въ глаза.
— Что же ты не договорилъ однако тогда, ‘что ты’?.. Говори, говори!
Нжность, съ какою относилась къ нему теперь Ольга, вмсто презрнія, котораго онъ заслуживалъ по собственному же сознанію — ободрила его. ‘Добрая какая она’ подумалось ему. Онъ постарался сдлать усиліе оправиться, собрать себя снова, такъ-сказать, въ повода, и принять опять свои приличный видъ…
— Теб очень хочется, чтобы я сказалъ… попросту говоря, люблю ли я тебя? улыбнувшись спросилъ онъ уже твердо.
Двушка, теперь, въ свою очередь вспыхнула. Сама вызывала — и сама же переконфузилась. Но она была не изъ тавровскаго десятка. Она не растерялась. Она отвернулась только въ полуоборотъ и кокетливо приложила руку къ уху, какъ-бы показывая видъ, что готовится слушать. Она улыбалась лукаво… Кокетка!
— Ну да, люблю, люблю… сказалъ съ чувствомъ Тавровъ, беря ее за руку.
Онъ покосился на дверь, привлекъ ее къ себ и жгуче поцаловалъ въ голову. И тутъ-таки сказался!
— Тц, тц! кажется, maman, вырываясь, прошептала она поспшно. И уже счастливая, запыхавшаяся отъ волненія и раскраснвшаяся въ пурпуръ — она опрометью бросилась въ сторону… И она воображала, что она можетъ его любить! Какая наивность!
Дйствительно слышны были шаги… Показалась Варвара Михайловна. Съ ней шелъ Маркинсонъ и что-то ей успокоивающее говорилъ.
— Она совершенно здорова, ей только это воображается, что она больна… Она морально неспокойна… Старайтесь, чтобы меньше задумывалась, да больше развлекалась…
Только это мы и могли бы подслушать.
Варвара Михайловна теперь смотрла уже опять совершенно спокойною, даже счастливою. Вс, посмявшись съ минуту надъ какою-то остротою доктора — который сейчасъ же вступилъ въ свои права потшника цлаго общества,— вс прошли въ столовую, гд ихъ ожидалъ заказанный чай.
Какъ только показались господа въ дверяхъ, изъ противоположной комнаты, у порога которой уже давно стоялъ, въ блыхъ вязаныхъ перчаткахъ, съ подносомъ подъ мышкой, красавецъ Григорій, въ столовую вошла Паша, направляясь къ самовару.
Горничныя дежурили по очереди. Дежурная должна была при гостяхъ господамъ разливать чай. Длинный столъ, покрытый блою скатертью, былъ раздленъ почти на дв равныя половины: одна была заставлена самоваромъ и чайными принадлежностями, другая оставалась совершенно свободною. Здсь размстились вошедшіе господа, въ ожиданіи пока подадутъ чай.
— Ты, Паша, сегодня дежурная? спросила Варвара Михайловна.
— Я-съ, ваше прев—ство, отвтила робко горничная, опуская на время ситечко и подымая покорные глазки на генеральшу.
— Ну, разливай, разливай.
Генеральша очень хорошо знала, что никто другой, кром дежурной Паши, не могъ, да и не смлъ, разливать, наконецъ, Пашу уже видла сегодня генеральша за чаемъ, когда первый разъ шили. Нечего, значитъ, было и спрашивать. Но Варвара Михайловна очень любила дать чужимъ людямъ косвеннымъ образомъ замтить порядокъ въ дом и мягкость ея обращенія съ прислугой. Къ тому же Паша была фавориткой хозяйки. Читатели уже знаютъ, что это была высокая, стройная двушка, съ румянымъ лицомъ, густыми, каштановыми волосами, прикрытыми щегольскою голубою сткой… Старыя женщины, сами бывшія нкогда красивыми, вообще любятъ имть около себя хорошенькихъ горничныхъ. Варвар Михайловн хотлось щегольнуть теперь горничной передъ гостями.
— Не правда-ли, messieurs, какая она у меня хорошенькая? обратилась она шутливо пофранцузски къ гостямъ, показывая глазами на Пашу.
— Премиленькая, премиленькая, я самъ на нее вотъ уже давно любуюсь… сказалъ Тавровъ.
Ольга, какъ-бы уколотая чмъ-то, слегка покраснла при этихъ похвалахъ, и стала кусать губы. Она искоса посматривала на Нашу, и она ей, въ самомъ дл, показалась теперь хорошенькою, взглянула на Виктора — онъ любовался горничною… Ей стало досадно. Женское самолюбіе сказалось! Оно, какъ извстно, не терпитъ даже совсмъ неопаснаго соперничества! ‘О, ревнивая будетъ’, могъ бы сказать посторонній.
Хотя весь разговоръ шелъ и пофранцузски, горничная, однакожь, отлично знала, что разговоръ шелъ о ней, потому что господа постоянно смотрли на нее, догадывалась даже, что офицеръ что-то похваливалъ въ ней… Но она длала видъ, что ничего не понимаетъ, и продолжала свое дло.
Вскор вышла къ чаю Суринская и, помстившись около матери, напомнила ей что-то тихо.
Варвара Михайловна приказала послать дворецкаго.
— Къ управляющему пріхалъ сынъ, Василій Алексичъ, сказала она, когда дворецкій явился: — узнай, и, если это такъ, то поздравь отъ меня, и попроси безъ церемоніи сюда, ужинать съ нами. Если не усталъ, конечно, Василій Алексичъ съ дороги, прибавила генеральша: — скажи, чти и Наталья Юрьевна пріхала. Отправься.
Дворецкій вышелъ, а черезъ нсколько минутъ вернулся съ отвтомъ, уже извстнымъ читателямъ. Тогда Варвара Михаиловна написала записку и послала.
Начали разносить чай.
— Если вечерніе уроки кончились, то попроси пить чай Сергя Юрьевича и Владислава Казиміровича, сказала Варвара Михайловна Григорію.
Минутъ черезъ пять въ зал послышались живые шаги въ припрыжку бжавшаго мальчика, а за ними мрные шаги взрослаго человка: въ комнату торопливо вбжалъ, а, увидвъ пріхавшую сестру, бросился къ ней со всхъ ногъ на шею блокурый, очень похожій на Ольгу, мальчикъ, въ щегольской коричневой курточк и отложныхъ большихъ воротничкахъ. За нимъ слдовалъ спокойно молодой человкъ въ потертомъ студенческомъ сюртук съ золотыми пуговицами. Сюртукъ былъ растегнутъ, и подъ нимъ виднлась, на желтомъ, грязноватомъ, пикейномъ жилет, толстая стальная цпочка. Остренькій подбородокъ его нерусскаго лица былъ оттненъ жиденькою русою эспаньолкою, видно, еще недавно запущенною. Войдя въ комнату, и замтивъ присутствіе Таврова, онъ вдругъ слегка насупился, какъ длаетъ обыкновенно человкъ, когда неожиданно натыкается на что-нибудь непріятное. Онъ сухо поклонился гостямъ, только одному доктору протянулъ руку, и, свъ поотдаль къ столу, не опрашиваясь, взялъ стаканъ чаю съ подноса.
Наталья Юрьевна взяла мальчика къ себ, посадила на колни, и стала страстно его цаловать и разспрашивать.
А Варвара Михайловна съ безпокойствомъ взглянула на пасмурное лицо гувернера и, предполагая что онъ нездоровъ, ласково спросила:
— Здоровы ли вы сегодня, Владиславъ Казиміровичъ?
— Покорнйше благодарю. Совершенно здровъ,— и даже не ‘здровъ’, а ‘здрувъ’ — отвтилъ тотъ польскимъ акцентомъ, не подымая глазъ на генеральшу и продолжая мшать ложечкою чай.
Плещеева помолчала немного, а Тавровъ саркастически улыбнулся, при этомъ отвт студента, и посмотрлъ съ усмшкой на Ольгу.
— Что же вы такъ невеселы? смясь, спросила хозяйка.
— Не знаю, чего-съ… Юсталъ, должно быть.
Гость опять улыбнулся слегка, при этомъ выраженіи поляка.
Варвара Михайловна оставила студента, и обратилась пофранцузски къ сыну:
— Я тебя прошу всегда слушаться, не шалить и учиться хорошо, врно, ты не приготовилъ сегодня урока?
— Ну, мама, вы напрасно обижаете Сережу, сказала Суринская съ упрекомъ. И пересадила его между матерью и Тавровымъ. И Тавровъ заступился за мальчика.
— Этого не можетъ быть… Мсье Плещеевъ такъ уменъ, что понимаетъ, какъ необходимо учиться, и какъ нехорошо шалить.
Мальчикъ сдлалъ кислую мину, какъ-бы удерживаясь оттого, чтобы не заплакать.
— Non, non, il est un bon garon, покровительственно сказалъ Тавровъ, кладя руку на плечо мальчика и склоняясь къ нему: — неправда ли, Serge, вы хорошій мальчикъ — вы понимаете, что нужно учиться, вы всегда будете хорошо учиться? Вы любите maman? Вы ее не огорчите? Неправда ли?
— Сережа ничего тутъ не виноватъ, замтилъ опять Владиславъ Казиміровичъ: — онъ хорошо учится и не шалитъ.
— Ну, видите, замтилъ Тавровъ, и, желая окончательно придать разговору боле веселый оборотъ, онъ шутливо прибавилъ, обращаясь опять къ мальчику: — я видлъ сегодня, какъ онъ славно верхомъ здитъ!… Чмъ вы, Serge, будете: кавалергардомъ или гусаромъ?
— Онъ у меня умникъ: онъ у меня будетъ носить синенькій, студенческій воротничокъ, шутливо замтила мать.
— Ну, да, онъ сначала будетъ студентомъ — это еще лучше, а потомъ, если хорошо окончитъ курсъ въ университет, то поступитъ въ гусары.
Въ свою очередь, студентъ дко улыбнулся.
— Ну, это, кажемся, можно и безъ этого условія, замтилъ онъ вполголоса, разглядывая по сторонамъ. (Мы не передаемъ боле полонизмовъ его рчи).
Маркинсонъ довольно улыбнулся, а Варвара Михайловна, Ольга и Наташа испуганно и удивленно посмотрли на студента. Но все обошлось благополучно. Тавровъ закусилъ-было губы, но сейчасъ же оправился, сдлалъ усиліе улыбнуться, и, какъ-бы не разслышавъ замчанія, обратился опять къ тому же разговору.
— Посмотрите на эти плечи, онъ потреналъ Сережу по плечу: — онъ рожденъ быть военнымъ! Сабля, шитый золотомъ мундиръ… Вс обращаютъ на тебя вниманіе! Правда, что недурно? щекота за галстухомъ, допрашивалъ онъ Сережу: — проситесь у maman быть пажомъ, продолжая шутить, какъ-бы на ухо совтовалъ Тавровъ.
— Портите, портите мн мальчика, смясь, замтила Плещеева. Тавровъ разсмялся: — нтъ, онъ у меня умникъ, повторила мать: — онъ у меня пойдетъ по гражданской, будетъ ученый какой нибудь, какимъ былъ въ Москв Грановскій. N’est ce pas, Serge? Или пойдетъ по гражданской, камергеромъ будетъ, какъ papa, мундиръ весь шитый золотомъ, шляпа съ плюмажемъ, въ рукахъ Сводъ Законовъ, какъ Сперанскаго рисуютъ. Правда, мой другъ? спрашивала Плещеева, съ любовью взявъ за подбородокъ сына.
Въ передней раздалась топотня, потомъ въ зал отдались чьи-то шаги, лакей посторонился въ дверяхъ, и на порог появилась фигура управляющаго… Робкою поступью, теперь нсколько согбенно, униженно, но со счастливымъ, улыбающимся лицомъ подошелъ онъ теперь къ ручк генеральши. Онъ велъ за руку сына, слдовавшаго за нимъ нсколько позади.
Отрекомендовавъ его хозяйк, которая дружески протянула молодому Теленьеву руку и сказала нсколько привтственныхъ словъ, старикъ подвелъ сына такимъ же образомъ и къ дочерямъ Варвары Михайловны. Всмъ сынъ былъ отрекомендованъ (Наталью Юрьевну старикъ Теленьевъ, между прочимъ, усплъ еще и поздравить съ пріздомъ), и новые гости стали, по приглашенію хозяйки, размщаться около стола.
Молодому Теленьеву Варвара Михайловна любезно предложила мсто между собою и дочерью, а старикъ помстился сбоку, какъ-то немного сзади, чтобы удобне было продолжать наблюдать и украдкою любоваться сыномъ. Все еще не могъ онъ насмотрться на него.
Варвара Михайловна замигала поспшно Паш, указывая глазами на чашки.
Стали подносить вновь прибывшимъ чай.
Хозяйка, несмотря на свою свтскость, не знала, однако, о чемъ бы заговорить съ новымъ гостемъ. (Она понимала всю глупость, избитость въ подобныхъ случаяхъ разспросовъ о дорог, объ усталости или о чемъ нибудь подобномъ, чмъ обыкновенно угощаютъ въ такихъ случаяхъ). Гости тоже молчали. Послдовала тяжелая пауза…
— Сынъ извиняется, ваше превосходительство, что явился въ такомъ костюм… подорожному, замтилъ старикъ, обращаясь къ Варвар Михайловн.
— О, помилуйте, сказала любезно хозяйка, въ сущности, особенно довольная тмъ, что старикъ выгораживалъ ее изъ затруднительнаго положенія и давалъ возможность хоть на этомъ заговорить.
Но разговоръ на томъ и оборвался.
Тутъ ужь моська Бубу, любимецъ хозяйки, выручила. Она помщалась у Варвары Михаиловны на колняхъ и теперь, поворчавъ сердито на пришедшихъ и получивъ за то удара два по голов со стороны своей госпожи, и приказаніе замолчать — взлзла безъ церемоніи передними ногами на столъ, чтобы обозрть все общество своими слезливыми, противными глазами. Она стала сладко звать, вытягивая языкъ крючкомъ, и потягиваться.
— Преуморительная рожа, неправда ли? обратилась хозяйка въ сторону Теленьевыхъ, гладя своего любимца и желая поддержать замолкшій разговоръ.
Молодой Теленьевъ не бросился возражать или спорить, что моська не уморительная, но и не отвтилъ на это ничего, какъ будто не считая такой сюжетъ стоящимъ того, чтобы по поводу его можно было разговориться. Но старикъ, понимая условія вжливости совсмъ иначе и своеобразне, побоялся не отозваться и счелъ долгомъ поскоре согласиться съ генеральшей, и вставить и свое мнніе о моськ.
— Уморительная-съ, уморительная-съ, ваше превосходительство, повторилъ онъ нсколько разъ (онъ зналъ, что Бубу былъ слабостью хозяйки).— Рдко забавне и, главное, добре можно найдти существо, ваше превосходительство, произнесъ онъ сладко, не замчая дкой усмшки на его счетъ Маркинсона. И въ самомъ дл, старикъ хвалилъ, а самъ въ душ такъ и боялся, чтобы та не цапнула его за руку. (Презлая была собачонка!). Сынъ, сидя вблизи, видлъ, какъ тряслась у старика рука, когда онъ подносилъ ее къ моськ и тоже нсколько въ душ не могъ не улыбнуться.
Между тмъ, гости и все остальное общество все-таки оставались не занятыми никакимъ разговоромъ. Вс только продолжали мрить новое лицо — молодаго Теленьева, пытливымъ разглядываніемъ.
Тотъ сидлъ спокойно и, не конфузясь нисколько, переносилъ на себ любопытные взгляды всего общества. Ни особеннаго стсненія, ни особенной развязности, самоувренности не было замтно. Одно простое спокойствіе… И намренія первымъ заговорить, какъ кажется, не обнаруживалось нисколько — точно онъ и въ самомъ дл сознавалъ, что съ нимъ теперь должны заговорить первымъ другіе… Только ужь какъ-то черезчуръ прямо онъ держался на стул. ‘Аршинъ проглотилъ’, подумалъ Тавровъ, а у Варвары Михайловны, по поводу того же обстоятельства, мелькнула мысль: ‘не уметъ держаться: совсмъ не свтскій’.
Нужно было, однакожь, какъ-нибудь помочь бд… Хозяйка ршилась поддержать хоть тотъ разговоръ, который шелъ до появленія вновь прибывшихъ лицъ.
Она ршилась начать съ краткаго резюмированія передъ Теленьевыми уже извстнаго намъ разговора о предлагаемой Тавровымъ военной карьер ея сыну, свтски желая ввести и ихъ въ общую бесду.
— Вотъ мы тутъ только что говорили, начала она, обращаясь къ Теленьевымъ: — о будущей карьер моего сына. И она прикрыла рукою плечо ему, а потомъ нжно положила его голову къ себ на грудь: — вотъ, нкоторые совтуютъ ему… Она сказала, что ея сыну сейчасъ совтовали посторонніе: — что вы на это скажете, мсье Теленьевъ? обратилась она къ Василію Алексичу.
Теленьевъ все также спокойно и невозмутимо сидлъ на своемъ стул.
— Вы мое-съ личное мнніе желаете знать?
— Да… Это интересно слышать, еы вдь сами…
— Кому ничего лучшаго не предстоитъ…
Хозяйка тонко улыбнулась.
— Ахъ, вы только подъ этимъ условіемъ допускаете, замтила Варвара Михайловна: — вотъ, мсье Тавровъ, сказала она шутливо Виктору Сергпчу: — какое и вамъ нелестное мнніе высказывается. Слышите? Тотъ порывисто пожалъ плечами, какъ-бы желая сказать: ‘что же длать-съ’: — но какъ же… вы вдь тоже, значитъ?
— Вроятно-съ, скромно отвтилъ Теленьевъ.
— Ахъ, скромничаете, скромничаете… Мы, напротивъ, знаемъ про васъ много такого… И она покосилась, улыбнувшись на Маркинсона и Наташу: — Вы неискренно это говорите. Мы слышали, что вы-то и есть большой служака? И она взглянула, улыбаясь, на отца: — Правда ли это?
— Можетъ быть-съ, скромно замтилъ Василій Сергичъ.
— Ну, такъ какъ же?
— Врно у меня есть особые резоны.
— Какіе же?
— Это ужь, это мое-съ дло, сказалъ онъ, улыбавшись добродушно.
— Ахъ, pardon… Какъ я нескромна, засмялась хозяйка: — но вы же любите ваше дло горячо: вы, я слышала, влюблены въ него… а тутъ…
— Что же-съ, любовницъ же иные бьютъ? засмялся Маркинсонъ, какъ боле безцеремонный.
Вс засмялись.
— Ну, этого а не понимаю… А вы, Викторъ Сергичъ, обратилась Варвара Михайловна къ Таврову.— Что вы скажете въ защиту себя?
— О, не спрашивайте, не спрашивайте его, перебилъ Маркинсонъ, когда хозяйка еще и не договорила (онъ вдь всегда считалъ себя вправ нестсняться): — антропофагъ… Извстное дло. Онъ намъ сегодня цлый рецептъ сообщалъ, какъ лучшимъ способомъ, патентованнымъ, такъ сказать, изводить человчество. Это гурманъ по части пушечнаго мяса.
Тавровъ старался тоже смяться.
— Ну, мы этотъ разговоръ оставимъ, принужденно улыбаясь сказала Варвара Михайловна:— обратимтесь, господа, продолжала она:— правда, къ нсколько банальному, избитому уже, но все-таки боле интересному вопросу: къ вопросу о любви… Вотъ, вы, мсье Маркинсонъ, давича выразились: ‘любовницъ же иные бьютъ’. Но вдь это, если и можно допустить, то въ такихъ только случаяхъ, когда настоящей любви не существуетъ… Вдь вы любовь допускаете? спросила она.
— Еще бы, засмялся Маркинсонъ: — самое вкусное кушанье на свт.
— А вы, мсье Телеленьевъ?
Теленьевъ подумалъ нсколько.
— Допускаю.
— Вы что-то не скоро отвтили. Мсье Теленьевъ, господа, иметъ что-нибудь противъ этого чувства, улыбаясь замтила хозяйка и обвела глазами все общество.
— Нтъ, допускаю, допускаю.
— Нтъ, вы чего-то недоговариваете… Вы сами любили когда нибудь? Извините за такой нескромный вопросъ, оговорилась Плещеева.
— Нтъ-съ, спокойно отвтилъ тотъ.
— Ну, такъ будете же когда нибудь любить?
Теленьевъ опять подумалъ.
— Врядъ-ли.
— Вотъ какъ! улыбаясь замтила противница:— какъ можно ручаться за будущее! Не ручайтесь…
— Можно-съ… А если я не желаю, чтобы это случилось? капризно спросилъ онъ.
— Ахъ, это напрасно! Mesdames, слышите? Разв все длается на свт непремнно по нашему желанію? обратилась она опять къ оригиналу.
— Все-съ.
Все общество широко улыбнулось.
— Ну, это новость… Для насъ по-крайней мр, добавила опонентка.
— Не ручайтесь по-крайней мр, за такія вещи, какова любовь, замтили ему вс дамы: — тмъ боле, что еще не любили… сами же говорите.
— Ручаюсь даже и за такія.
— Ну, значитъ, вы не понимаете тогда этого чувства, замчаютъ ему:— это дло другое. Вы аскетъ… монстръ.
— Нтъ, признаю… и признаю даже великимъ благомъ.
— Тогда что же заставляетъ васъ такъ гнать его отъ себя?
Теленьевъ медлилъ отвтомъ.
— А вотъ и не можете сказать, вотъ и побждены!
— Нисколько… Это-съ просто не входитъ въ мой разсчетъ, скромно сказалъ онъ.
Опять вс улыбнулись…
— Въ разсчетъ, въ разсчетъ!!…
— А что же входитъ въ ваши разсчеты? Это не секретъ? спросила Варвара Михайловна, смотря съ любопытствомъ на оригинала.
— Секретъ-съ…
— Ну, такъ я желаю только одного, шутливо сказала хозяйка:— чтобы быть свидтельницею когда-нибудь, какъ вы не устоите со всмъ вашимъ разсчетомъ, со всею вашею теоріею, передъ какою-нибудь женщиною. О, мы, женщины, хитры! Вы молоды и не знаете еще женскихъ чаръ, смясь, замтила хозяйка, пересмиваясь съ дочерями:— не правда ли, mesdames?
Теленьевъ самоувренно улыбался.
— Мы, однако, можемъ встать, messieurs et mesdames, пока здсь приготовятъ ужинъ…
И Варвара Михайловна первая поднялась, чтобы идти въ гостиную, не обращая вниманія на то, что Владиславъ Казиміровичъ не допилъ само своего стакана.
— Pardon, Владиславъ Казиміровичъ, свтски прибавила она, проходя мимо студента. И она трепнула его дружески по плечу.
Теленьевъ сталъ откланиваться и отказываться отъ ужина, отговаривась усталостью…
Хозяйка, видя въ самомъ дл, какъ молодой Теленьевъ раза два звнулъ въ руку, не стала задерживать ихъ.
Остальные отправились въ гостиную. Тавровъ на порог пріостановился, и, какъ только вс скрылись за дверью, онъ быстро повернулъ назадъ и подошелъ къ студенту, остававшемуся еще въ столовой.
— Я васъ буду покорнйше просить на будущее время попридержаться со своими замчаніями, когда я говорю, сказалъ онъ, твердо нагибаясь къ студенту: — я вдь слышалъ отлично давишнее ваше замчаніе. Берегитесь.
Тотъ продолжалъ спокойно мшать ложечкою чай.
— Вы мн вообще не нравитесь, такъ предупреждаю васъ объявилъ Тавровъ, и пошелъ къ двери.
— Пхе! раздалась ему вслдъ усмшка…
Таврова покоробило… Но онъ не вернулся.
Посл ужина онъ ухалъ, а Маркинсонъ остался еще у Плещеевыхъ, общавшихъ отправить его утромъ къ Тавровымъ на своихъ лошадяхъ.

X.

Когда Теленьевы возвратились отъ генеральши, старикъ провелъ сына въ ту комнату, которую нсколько дней тому назадъ приказывалъ Семену приготовить къ прізду Васеньки. Комната теперь, дйствительно, была прибрана съ особымъ тщаніемъ. Желзная кровать у окна застлана блымъ, чистымъ байковымъ одяломъ, одяло было откинуто съ блою, свжею простынею на половину кровати такъ, какъ отвертывается, когда застилаютъ кровать на ночь, у кровати стоялъ раскрытый ломберный столикъ, на зеленомъ пол котораго, на самомъ виду, лежало письмо печатью вверхъ (старикъ ничего нарочно не говорилъ сыну на счетъ его и хотлъ сдлать этимъ сюрпризъ ему), надъ самой кроватью былъ прившенъ маленькій образокъ въ почернлой ризк… Видно, что чья-то любящая, заботливая рука прошла по всему этому.
Сынъ нагнулся къ образку, чтобы лучше разсмотрть… И у отца вдругъ испуганно забилось сердце…
— Ты вдь не будешь въ претензіи? какъ-то глухо, чуть слышно, освдомился старикъ, робко заглядывая въ лицо сыну.
На лиц у сына ничего однакожъ не было замтно.
— Нтъ, нтъ, отчего же! отвтилъ онъ: — пусть виситъ, если вы желаете.
Немногимъ, правда, подарили его, но старикъ уже и этимъ удовольствовался и просіялъ…
— Ну, говорилъ онъ передъ самымъ уже уходомъ. И онъ опять ласково положилъ руки на плечи сыну и опять смло посмотрлъ ему въ глаза: — если ты мн позволишь быть безъ церемоніи… Тутъ онъ опять дрогнулъ, опять смлость покинула его и снова заговорилъ онъ какъ-то робко, боязливо, опасаясь, чтобы и этимъ не оскорбить сына какъ нибудь: — если позволишь не церемониться, то я спрошу тебя: можетъ, теб нужны будутъ деньги?
Сынъ сказалъ, что у него есть деньги.
— То-то, ты не церемонься. Деньги вдь главная вещь.
— Вроятно не будетъ нужно, спокойно отвтилъ сынъ: — но если понадобятся, то ужь, разумется, у васъ… займу. Больше тутъ не у кого…
— Займу, займу?… старикъ въ шутку укорительно покачалъ головою и пригрозилъ пальцемъ: — разв такъ отцу говорятъ? смясь, стыдилъ онъ: — а больше теб ничего не нужно?
— Вотъ еслибы этого человка сюда послать.
— Сейчасъ, сейчасъ… И старикъ со всхъ ногъ бросается къ двери: — Семенъ, Семенъ! поди сюда раздть барина.
— Не затмъ… Что вы, почтеннйшій, не имете дурной привычки по утрамъ долго спать? шутилъ Василій Алексичъ со входящимъ Семеномъ.
— Его главный порокъ — любитъ за нашимъ прекраснымъ поломъ пріударить, весело замчаетъ старикъ.
— Ну, въ свое время и это не дурно… А въ которомъ часу встаете?
— Мы рано встаемъ, въ пять часовъ-съ. (Семенъ солгалъ при управляющемъ: онъ всегда вставалъ въ семь).
— Ну, это поздненько. Коли не заспитесь, такъ разбудите меня завтра въ четыре часа.
— Да ты куда же это такъ рано? недоумвая, спрашиваетъ отецъ.
— Я всегда въ это время встаю.
— Ой-ли?… Ну, ты, значитъ, не таковъ, какъ прочіе ныншніе молодые люди. Т любятъ понжиться по утрамъ.
— Разные бываютъ… А затмъ можете идти, обратился онъ къ Семену.
Алексй Осиповичъ поговорилъ еще немного съ сыномъ, разспросилъ его на-скоро о дяд, о дорог, о прежнемъ и теперешнемъ жить-быть… Затмъ заботливо взбилъ одну изъ подушекъ на кровати, которая показалась ему недостаточно пухлой, кликнулъ Семена и сильно распекъ его зато, что воды не оказалось въ графин, даже подъ кровать заглянулъ, поцаловалъ сына горячо на прощанье еще разъ, перекрестилъ и вышелъ на цыпочкахъ…
Какъ только отецъ удалился, молодой Теленьевъ прошелся по комнат, оглядывая ее… Новыя, невдомыя до того ощущенія волновали его умъ при взгляд на эту комнатку: какою-то теплотою, искренностью, радушнымъ привтомъ, казалось, глядла на него каждая, самая пустячная вещичка этого роднаго гнзда… И потомъ эта нжность отца, эта любовь, это лихорадочное засматриваніе въ глаза, чтобы почти предупредить малйшее желаніе, малйшую прихоть первое движеніе мысли — на какія раздумья все это наводило молодаго Теленьева!… Но вотъ, взглядъ его упалъ нанисьмо, лежавшее на стол (онъ только теперь его замтилъ). Онъ поспшно взглянулъ на адресъ, сломалъ печать и глаза его быстро забгали по знакомому почерку. Письмо было написано толстыми, чуть не дюймовыми каракульками. Въ немъ царствовала безусловно та старинная орографія, которая, казалось, не признавала такихъ барбаризмовъ русскаго языка, какъ съ и писала, напримръ, не счетъ, а щетъ, а въ глаголахъ взаимныхъ и возвратныхъ вмсто ея, на конц, по просту ставила ца… гражданственности же въ правописаніи буквы какъ будто ужь и совсмъ не признавала…
Оно было слдующаго содержанія:

‘С.-Петербургъ, 10-го мая.

‘Получивъ твое послднее письмо отъ 15-го апрля, мой милый Васюкъ, я сейчасъ же бросился исполнять твои порученія. Вотъ результаты.
‘1) Насчетъ уроковъ (мы не передаемъ его орографіи) — удача. Только прізжай скоре. Къ осени однимъ моимъ знакомымъ нуженъ будетъ учитель, для приготовленія двухъ мальчиковъ въ пажи. По каждому предмету хотятъ имть отдльныхъ учителей, ибо богатые люди, ‘изъ сытыхъ’, какъ любишь ты выражаться… Просилъ, чтобы всю математику за тобой оставили. Надюсь, что ты не ударишь въ грязь лицомъ. Общали ждать до осени. Прізжай.
‘2) Имю на примт для тебя еще одно мсто. Одинъ мой старый товарищъ, отставной капитан-лейтенантъ, держитъ частный пансіонъ, приготовляя мальчиковъ для поступленія въ морской корпусъ. Нуженъ учитель ариметики и алгебры. Соглашается тебя взять. Три урока въ недлю по вечерамъ. Курсъ начнется съ 10-го сентября. Но ты долженъ подвергнуться частному экзамену у нихъ, чтобы видли, можешь ли занимать эту должность. Согласенъ ли? Пиши.
‘Ну, вотъ и все съ комиссіями. Загонялъ ты меня, старика, совсмъ.
‘Ты теперь уже врно у отца. То-то, я думаю, радъ увидть старика! Зная твое доброе сердце, воображаю твою радость! Пиши, какъ нашелъ его.
‘Кланяется теб моя квартирная хозяйка — Клара Августовна. Все спрашиваетъ: ‘скоро ли прідетъ dieser starke Russe, Herr Kosak?’
‘Отчего она тебя козакомъ прозвала? Отвчаю: скоро, скоро.
Останавливайся опять у меня. А то напиши заблаговременно: пріищу теб квартиру. Аддіо.
‘Жму твою руку. Ожидаю тебя съ нетерпніемъ въ Питеръ.

‘Сав. Сахаровъ’.

Должно быть, письмо это было благопріятнаго для Теленьева содержанія, потому что онъ весело улыбнулся прочитавъ его, и прошелся по комнат, съ удовольствіемъ потирая руки.
Черезъ нсколько минутъ у него былъ готовъ отвтъ слдующаго рода:
‘Благодарю васъ, дядюшка, за вс хлопоты. Большое merci вамъ.
‘1) За доставленіе уроковъ особенно благодарю. Ихъ достать въ Петербург, говорятъ, не легко. Всякія условія принимаю. Буду въ Петербург въ половин августа. Экзаменъ вашего капитан-лейтенанта, лейтенанта, или какой тамъ его рангъ, какъ его величать?— принимаю. Надюсь не ударить въ грязь лицомъ.
‘2) Не имете ли въ виду, а если нтъ, то розыщите, пожалуйста, въ Петербург, какого-нибудь недорогаго серба, который бы, тотчасъ по прізд, могъ бы заняться со мной сербскимъ языкомъ. Первое условіе — дешевизна. Поищите въ университет — тамъ всегда бываютъ сербы.
‘Вы спрашиваете, какъ нашелъ отца.
‘Сказать многаго еще не могу: всего часа два какъ знаю. Постарлъ. Впрочемъ, еще бодръ… Кажется, здшнюю генеральшу, нашу помщицу, сильно побаивается, да въ протекцію, старикашка, еще крпко вритъ… Кажется, очень добръ!
‘Избалуютъ меня здсь, дядюшка, чувствую. Вотъ, я васъ сколько лтъ зналъ, а вы ни разу меня не поцаловали, а тутъ, въ три часа, безешекъ десять схватилъ. Да, другъ мой, шутки въ сторону, что ни говори, а должно быть велико ихъ чувство, сильна ихъ любовь къ намъ! Понятно, мы часть ихъ самихъ. Какъ не любить самого себя? Да и то: для подобныхъ стариковъ, итогъ жизни которыхъ почти подведенъ, собственное дитя — это собственная будущность. Какъ не любить, опять-таки, себя? И тепло бываетъ около ихъ сердца, нужно сознаться… Все это такъ сердечно длается, всякій поцалуй такъ искрененъ, что ужь одна эта мысль, вы замчаете, обезоруживаетъ, ршительно обезоруживаетъ васъ… Сладко думать, что о двуличіи не можетъ быть тутъ и рчи. Какіе большіе, повидимому, задатки для счастья обихъ сторонъ… Что, если тутъ еще явится и уваженіе? вдь эта гармонія можетъ свести съ ума, можетъ сама по себ уже составить порядочную дозу счастья обоимъ намъ… Только, знаете, я долженъ признаться, я замтилъ… Но нтъ, не будемъ пока этого говорить… Я не хочу пока этого произносить — страшно… Ахъ, зачмъ эти гршныя, лукавыя сомннья, зачмъ эти мелкія иглы и еще на первыхъ же шагахъ, въ первыя минуты знакомства, когда такъ искренно (клянусь моею честью!) такъ широко хочется любить, уважать, врить!… И притомъ, подумайте, двуличничать — это такъ противно… гадко. Вдь какое непріятное, неловкое положеніе можетъ выйдти… Но отгонимъ отъ себя пока эти черныя, недостойныя думы…
‘Однако, я зафилософствовался! Прощайте. Сильно съ дороги спать хочется. Пишите сюда ко мн… Буду отвчать.

‘В. Теленьевъ.

‘P. S. Буду жить, врно, отдльно: нужно будетъ заниматься. Къ тому же, ваша Клара Августовна, кажется, не оставляетъ прежнихъ намреній разыграть въ отношеніи меня исторію коварной жены злополучнаго Пентефрія. Кланяйтесь ей и объявите, что der starke Russe по прежнему холоденъ какъ вашъ невскій гранитъ и цломудренъ, какъ библейскій Іосифъ. Прощайте, дорогой другъ’.
Запечатавъ письмо, Василій Алексевичъ проворно раздлся и легъ въ постель… Свчка погашена… Онъ уже спитъ…
А отецъ въ то же время, въ своей комнат, все еще молится передъ образомъ на колняхъ… И благодаритъ старикъ небо за то, что ему на старости лтъ еще разъ привелось увидть сына, и увидть уже человкомъ, на хорошей дорог, всми любимаго, всми безусловно хвалимаго… Горячо онъ молится… Рдко неслась къ небу молитва искренне этой… Онъ молится… а тоже… какое-то гршное, лукавое сомннье вередитъ, какъ змй, самое дно и его помысловъ. Онъ тоже хочетъ отогнать отъ себя ‘это навожденіе лукаваго’ и не можетъ, чувствуетъ, что не можетъ…
И онъ старается еще чаще креститься и чаще длать поклоны…
Что же такое тревожитъ старика? Что волнуетъ сына? Что такое онъ замтилъ и не договорилъ, врне, пугался договорить?

XI.

Было еще очень рано, когда проснулся нашъ молодой герой. Сквозь кругленькую прорзь въ ставняхъ можно было видть, что на двор ужь день. Теленьевъ, встревожился — не заспался ли онъ. Онъ торопливо взялъ со стула часы и нажалъ репетиръ. Часы пробили четверть четвертаго. Ни минуты не мшкая, и не нжась по обыкновенію многихъ, онъ быстро откинулъ одяло и началъ одваться. Это была всегдашняя его манера. Онъ досталъ изъ чемодана чистое блье, парусинный китель, надлъ его, сунулъ въ карманъ полотенце и мыло, потомъ досталъ изъ чехла двухствольное ружьё, перекинулъ его и сумку черезъ плечо и, чтобы не разбудить отца, на цыпочкахъ сталъ выходить.
На двор было уже совершенно свтло. Стояло великолпное утро. Въ воздух была еще разлита утренняя свжесть, и на трав лежала мокрая роса. Солнце начинало всходить… Дворня просыпалась, скотница выгоняла коровъ на деревню, а у кухни проснувшіеся поваренки мылись, плеща изо рту воду на руки, а потомъ всплескивая себ ею лицо.
Теленьевъ вышелъ за ворота и остановился на открытомъ мст. Онъ что-то искалъ глазами. Завидвъ влво свтлую полосу рки, онъ вернулся во дворъ, вошелъ въ садикъ, бывшій позади флигеля и примыкавшій къ глухой части большаго сада, и ловко перекинувшись, съ помощью рукъ, черезъ довольно-высокій плетень, отдлявшій садъ отъ поля,— сталъ, насвистывая что-то, пробираться тропинкою къ рк.
Онъ раздлся какъ-то особенно скоро. Довольно смло кинувшись съ обрывистаго берега въ рчку (это былъ притокъ большой рки, протекавшей подъ плещеевскимъ садомъ), онъ уже усплъ два раза переплыть ее поперегъ (опытный взглядъ при этомъ могъ бы замтить, что онъ и лихой пловецъ), и уже собирался выходить изъ воды,— когда увидлъ Семена, быстро бгущаго отъ дому по направленію къ тому мсту, гд онъ купался… Мдный, блиставшій на солнц, какъ золото, тазъ, груда простынь, полотенецъ и прочихъ принадлежностей затйливаго помщичьяго купанья — виднлись у него подъ мышкою.
— Что вы, почтеннйшій, будить меня спшите? шутливо крикнулъ Теленьевъ запыхавшемуся Семену.
Лакей сталъ извиняться, что заспался и не разбудилъ.
— Ну, что же вамъ теперь?
— Да вотъ, батюшка, изволили послать отыскивать вашу милость. На кухн видли-съ, какъ вы изволили сюда пойти. Вотъ-съ позвольте, я помогу, любезно прислужился лакей.
Семенъ развернулъ простыню, и уже подсунулъ тазъ съ водою подъ ноги Теленьева, когда тотъ, къ крайнему удивленію Семена, отказался отъ всхъ этихъ прислуживаній.
— Не трудитесь — ничего этого не нужно. И онъ отодвинулъ въ сторону подсунутый тазъ съ водою…— Ну, ужь чтобы недаромъ было ходить, сказалъ Теленьевъ: — подождите, вотъ я сейчасъ однусь, такъ возьмете полотенце.
Семенъ отошелъ въ сторонку, съ минуту подумалъ, ссть ли ему при барин или нтъ, и — вспомнилъ, что они теперь ‘вольные’, прислъ-таки поодаль на травк.
Теперь уже онъ былъ одтъ не такимъ франтомъ въ рейт-фрак, какимъ мы его видли прежде. Люстриновыя брюки были очень одрипаны внизу, а холщовый сюртучокъ оказывался украшеннымъ неимоврно-большимъ количествомъ засаленныхъ пятенъ. (Это былъ его утренній костюмъ).
— Что, батюшка встаетъ?
Семенъ отвтилъ утвердительно, продолжая съ большимъ удивленіемъ посматривать на то, какъ поспшно одвался ‘новый баринъ’. Почему-то и ему эта торопливость показалась любопытною.
Теленьевъ былъ уже совершенно готовъ, когда обратился къ Семену съ вопросомъ: онъ ли находится постоянно у старика Теленьева въ комнатахъ.
— Нтъ-съ, отвчалъ тотъ: — я завсегда въ парадныхъ горницахъ, а это теперь только.
— Что же такъ?
— Не могу знать-съ, отвтилъ Семенъ: — исторія тутъ вышла, генеральша прогнваться изволили.
— За что? сухо спросилъ Василій Алексевичъ.
Семенъ отвтилъ, что не можетъ знать.
— Какъ не можете знать? Не можетъ быть.
— Точно такъ-съ.
— Въ чемъ нибудь провинился, сказалъ Теленьевъ серьёзно: — не можетъ же быть, чтобы такъ, съ бухта-барахту, прогнали.
— Изъ-за горничной одной-съ, нершительно объяснилъ лакей.
Теленьевъ не отставалъ. Онъ спросилъ, изъ-за какой горничной. Все ему подай, такая натура.
— Тамъ у насъ есть такая, едосьеи прозывается, объяснилъ лакей.
— Что же, вы куры ей, что ли, строите?
Лакей усмхнулся, но ничего не отвтилъ. Усмшка показывала, однакожъ, Теленьеву, что онъ угадалъ.
— Такъ вотъ вы каковскій, шутя говорилъ онъ:— недаромъ батюшка рекомендовалъ васъ вчера волокитою.— Что-жъ, вы ее любите или только такъ?
Семенъ помялся нсколько въ нершительности.
— Люблю-съ…
— Ну то-то. Любя можно. А такъ за двками волочиться не годится… Такъ что же, вы теперь въ опал, значитъ?
Семенъ какъ-то тряхнулъ въ бокъ головой и подернулъ плечомъ, какъ-бы желая сказать: должно быть, не знаю наврно.
— У, значитъ ваша генеральша строгая по этой части?
— Строгая-съ, отвтилъ нершительно лакей: — изъ горницы теперь меня прогнали, разобрать это дло приказали Алексю Осппычу-съ.
— Ого! шутливо замтилъ Теленьевъ:— что-жъ вамъ будетъ?
Семенъ опять подернулъ правымъ плечомъ и кивнулъ головой какъ-то въ сторону: — не могу-съ знать. Взыщутъ-съ… Ихъ воля: господа… объяснилъ онъ и, вздохнувъ, отвернулся.
— Ну, ничего, ободрительно сказалъ Теленьевъ: — какъ-нибудь обдлаемъ это дло… Я попрошу батюшку. Онъ на радостяхъ теперь сдлаетъ это для меня.
Семенъ немного помолчалъ, потомъ понялъ, что нужно было что-нибудь отвтить.
— Мн, собственно, сударь, немного подумавъ, объяснилъ онъ: — пусть онъ хоть сто розогъ дастъ — ничего-съ, а собственно-съ обидно за нее, потому что, собственно, она — женщина, существо, значитъ, деликатное… Опять, срамъ на цлую дворню.
— Вотъ только не хорошо, что говорите, будто сто розогъ ни почомъ. Разв вы дубина какая-нибудь, или не срамъ вамъ?… Ну, да ничего. Я поговорю объ этомъ съ отцомъ. Не бойтесь… Это что же у васъ господская порфира? шутливо спрашивалъ немного погодя Василій Алексичъ, осторожно дотрогиваясь рукою до засаленнаго лакейскаго сюртука.
— Господская-съ.
— А много у вашей генеральши душъ?
— Сказываютъ-съ, пятсотъ.
Теленьевъ ухмыльнулся.
— Ну, любезнйшій, сказалъ онъ, перекидывая ружье черезъ плечо: — пока я буду здсь у отца, вы ужь прислужите тамъ, когда нужно… не въ службу, а въ дружбу, шутливо добавилъ онъ: — ну, а буду узжать, такъ не оставлю — получите. Я не люблю, чтобъ мн даромъ длали что-нибудь.
— Со всмъ нашимъ удовольствіемъ-съ, сударь, уже самымъ искреннимъ, развязнымъ образомъ отвтилъ Семенъ.
— А теперь, продолжалъ Теленьевъ:— скажите мн, что у васъ тутъ на рк водится дичь?
— Есть, есть, сударь! вотъ съ версту только подняться, будетъ болотце-съ: дичи — ужасти.
— Ну, а близко скотъ не ходитъ, или народъ, не опасно будетъ стрлять?
— Можно-съ, можно-съ, не опасно. Тутъ пустырь пойдетъ. Версты четыре до дороги, не ближе.
— Теперь на-те вамъ полотенце и отправляйтесь себ съ Богомъ. Скажите батюшк, что я черезъ часъ буду.
Семенъ, забравши весь купальный скарбъ, отправился домой, а Теленьевъ быстрыми шагами пошелъ вдоль рчки. Отойдя съ полверсты и зайдя въ кусты, онъ остановился, продулъ ружье и сталъ его заряжать.
Читатель, также какъ и авторъ, вроятно очень удивится, когда узнаетъ, что Теленьевъ зачмъ-то сталъ заряжать ружье не дробью, какъ бы слдовало ожидать отъ охотника, вышедшаго на дичь, а пулею… нисколько, повидимому, не выказывая желанія, въ самомъ дл, пуститься отыскивать настоящую дичь. Нашъ охотникъ вынулъ изъ кармана листъ бумаги съ какими-то расчерченными кругами и, тщательно расправивъ, наткнулъ его на кустъ и сталъ отходить, считая шаги. Отмривъ шаговъ сто, онъ остановился и, обернувшись къ цли, началъ взводить курокъ. Черезъ минуту раздался выстрлъ и Теленьевъ, оставивъ на томъ мст, гд стоялъ, свою фуражку, быстрыми шагами пошелъ къ цли. Но выстрлъ, должно быть, былъ неудаченъ, потому что губы Теленьева нсколько надулись когда онъ осмотрлъ мишень, и самъ онъ недовольно нахмурился. Отмтивъ что-то крестомъ въ записной книжк, онъ поспшно возвратился на свое прежнее мсто и началъ снова заряжать ружье.
Послдовалъ второй, третій, четвертый, и за нимъ пятый выстрлъ. Посл каждаго выстрла онъ подходилъ къ мишени и отмчалъ, какъ и первый разъ, что-то въ своей книжк. Должно полагать, что послдующіе выстрлы были удачне, потому что, когда онъ кончилъ эту операцію и, изорвавъ листъ въ мелкіе клочки, кинулъ въ воду, то лицо его опять прояснилось какимъ-то удовольствіемъ.
Онъ закинулъ ружье за плечо, и пошелъ вдоль рчки. Охота ли была неудачна въ этотъ день, или у него не было расположенія сегодня долго охотиться, но только онъ воротился домой раньше того, чмъ общалъ.
Отца онъ уже засталъ вставшимъ… Старикъ былъ совершенно одтъ и около самовара ожидалъ его возвращенія.
— О, дружокъ мой! говорилъ онъ, ласково обнимая и цалуя сына: — какъ ты рано поднимаешься! Ужь про насъ, деревеньщину, говорятъ, что мы спозаранку встаемъ, а ты насъ всхъ за поясъ заткнулъ. Зачмъ же ты не разбудилъ человка, и не взялъ съ собой? Берегись, дружокъ. Здсь на рк есть стремнины… Ну, да нужно же, чтобы было кому и помочь одться… Безъ человка неловко, заботливо говорилъ отецъ: — я уже распекъ Семена, что онъ проспалъ и не замтилъ, какъ ты вышелъ…
— Онъ тутъ, батюшка, не виноватъ.
— Какъ не виноватъ? Какимъ образомъ пропустить… Все нерадніе къ господамъ, лнь. Бда теперь съ этимъ народомъ, заключилъ онъ съ негодованіемъ: — да ты и на охот уже побывалъ?
— Да, для моціона! Совсмъ не умю стрлять!… Вотъ какая-то оплошная утка попалась, смясь объяснилъ Вася, вынимая изъ ягдташа убитую утку.
— Ну, ну, и то хорошо… Ну, мой Немвродъ нашего времени, шутилъ старикъ, не упуская случая еще разъ поцаловать сына: — садись, будемъ чай пить.
Отецъ самъ разливалъ чай. Онъ выворотилъ сыну въ стаканъ чуть не полсливочника густйшихъ сливокъ, въ угодливости такъ пересластилъ чай, что сынъ потомъ еле могъ пить, и подавая второй стаканъ, ласково прибавилъ, обращаясь къ сыну:
— Ну, Васюкъ, допивай, а потомъ начинай снаряжаться. Часа въ два намъ нужно къ генеральш будетъ зайти уже съ визитомъ… Вчера это только такъ было.
Молодой Теленьевъ сдлалъ кислую, смшную мину.
— Что? шутливо спросилъ отецъ, видя его гримасы: — теб опять не хочется, я вижу.
— Правду сказать, не хочется, papa.
— Нельзя, Вася… Нужно. Она можетъ разсердиться! Дай отчего теб не хочется? Я же теб говорилъ, ты видлъ наконецъ вчера самъ, она такая добрая…
— Я уже вчера сказалъ вамъ, батюшка, какъ на это смотрю… Мы имъ не пара. Но если вы хотите… покорно произнесъ сынъ: — но только, если можно, не сегодня. Когда нибудь потомъ, улыбаясь, объяснилъ онъ:— къ тому же, поспшно добавилъ онъ: — мн нужно будетъ садиться заниматься. Я вамъ говорилъ.
— Ну, полно, что это! Только что пріхалъ, Богъ знаетъ черезъ сколько лтъ — и въ первый же день заниматься.
— На радостяхъ-то и не слдуетъ себя распускать, улыбаясь замтилъ сынъ:— тутъ-то и балуется человкъ. Нельзя, нужно, батюшка, сказалъ онъ твердо.
Черезъ нсколько минутъ чай былъ оконченъ и Теленьевы поднялись съ своихъ мстъ. Отецъ, чтобы не мшать сыну, отправился хлопотать по хозяйству. Сынъ видлъ, какъ старику подали бговыя дрожки и онъ съхалъ со двора. Старикъ отправился въ поле, взглянуть на кой-какія работы.

XII.

У нашего героя была какая-то особенная способность длать все торопливо. Онъ всегда спшилъ, какъ-бы дорожа каждою минутой, будто ему и жить-то всего оставалось нсколько часовъ… Вчно кипятился. У него ршительно не было того, свойственнаго почти всмъ намъ, русскимъ, недостатка, принимаясь за дло, долго предварительно собираться и мямлить. Онъ какъ будто былъ застрахованъ противъ этого. Если онъ что-нибудь задумывалъ длать, то тотчасъ принимался за дло и, нужно ему отдать справедливость, работа у него почти всегда кипла подъ рукой. И смкалка была огромная. На предварительное обдумываніе всякаго дла ему нужно было всегда какихъ-нибудь нсколько минутъ. Вслдъ затмъ, онъ лихорадочно принимался за дло, и уже во время самой работы, вс частности ея являлись передъ нимъ какъ-бы сами собой. Едва онъ кончалъ какое-нибудь одно дло, какъ тотчасъ же, съ тою же лихорадочною поспшностью, хватался за другое, кончалъ это — брался за третье. Одно занятіе смнялось у него другимъ. Часовъ шесть или восемь въ сутки отдать для занятья — это уже было настоятельною необходимостью для него, отъ этого онъ нигд не отступалъ, и разв только какой-нибудь исключительный случай могъ нарушить регулярность этого порядка. У него это доходило до педантизма, до странности. Регулярность эта была необходимымъ условіемъ, для того, чтобы онъ былъ веселъ весь остальной день, чтобы лъ съ аппетитомъ и былъ разговорчивъ… Нарушался этотъ порядокъ, не сдерживалъ онъ разъ даннаго слова — и уже ему Богъ знаетъ что представлялось: и что онъ хуже всякой бабы, и что у него ни капли воли нтъ… И Богъ знаетъ еще что! И будетъ онъ цлый день казниться, будетъ раздражителенъ до смтнаго и злой-презлой. Онъ обнаруживалъ при этомъ замчательную силу воли. Теперь, напримръ, онъ учился. Если онъ зналъ, положимъ, что утромъ ему нужно быть занятымъ съ семи до десяти часовъ, то рдкому гостю удавалось въ это время оторвать его отъ занятій. Это даже доходило до невжливости: сидитъ гость — а онъ вовсе имъ и не занимается, а длаетъ свое дло, ‘да’, ‘нтъ’ — только и отвта гостю бываетъ, да еще морщится. Ну, гость обидится — и уйдетъ. Даже на вечер, въ гостяхъ, какое бы обстоятельство ни удерживало его, въ какомъ бы пріятномъ обществ ни находился онъ и за какимъ бы веселымъ занятіемъ ни заставалъ его этотъ урочный часъ, былъ ли это праздничный день или будни — онъ, какъ правоврный мусульманинъ, никогда незабывающій свершить намазъ въ урочный часъ, все оставлялъ и отправлялся домой. Знавшіе эту причуду, въ подобныхъ случаяхъ даже и не тратились на упрашиваніе остаться. Ничто тутъ не помогало. Тутъ педантизмъ доходилъ до смтнаго.
И сначала это являлось въ немъ какъ-то разсчитаннымъ, натянутымъ, но потомъ втянулось въ его натуру и такое желзное самообладаніе, вмст съ усмшкою въ постороннихъ, вызывало всегда и долю невольнаго уваженія къ нему. И при всемъ томъ, онъ вчно былъ еще недоволенъ собою въ душ, все ему еще казалось малымъ, все ему мерещилось, что онъ много баклушничаетъ. Я только и зналъ двухъ такихъ замчательныхъ субъектовъ въ этомъ род — его, да еще одного поляка. Этотъ послдній даже и его перещеголялъ: идетъ, бывало, куда- нибудь по длу, а самъ, чтобы не терять напрасно времени, на ходу долбитъ французскіе неправильные глаголы.
Даже пріздъ къ отцу, котораго Теленьевъ не видлъ съ дтства, не могъ измнить этого обычнаго порядка жизни нашего героя. Все у него сразу же пошло обычной чередой. Какъ только стнные часы Александра Осипыча пробили восемь, онъ поспшно допилъ свой стаканъ и первый поднялся изъ-за стола.
Войдя въ свою комнату, онъ досталъ изъ порыжлаго чемодана нсколько какихъ-то книгъ и тетрадей, отворилъ окно, выходившее въ садъ, и прислъ къ столу. Черезъ минуту карандашъ его уже бгалъ по бумаг.
Сдлавъ нсколько какихъ-то математическихъ выкладокъ, онъ отложилъ это въ сторону и принялся за нмецкій переводъ, который вписывалъ въ толстую тетрадь. Черезъ полчаса и это занятіе было уже отложено въ сторону, и онъ сидлъ за какими-то военными планами, а еще черезъ часъ, мы увидли бы у него въ рукахъ историческій атласъ и тоненькую Веберовскую всеобщую исторію. Во всемъ этомъ была замтна уже сроднившаяся съ его натурою привычка къ подобнаго рода занятіямъ. Онъ этимъ никогда не тяготился и всегда принимался за это съ любовью. Если когда-нибудь и случалось, что онъ чувствовалъ неохоту и потребность понуждать себя, онъ сейчасъ же оставлялъ этого рода занятія и принимался за что-нибудь другое. Онъ зналъ, какъ вредно въ подобныхъ случаяхъ насиловать себя, и потому, надъ какою бы скучною матеріею вы его ни заставали, вы никогда не увидли бы на лиц его принужденія или звоты. Мало того, никогда онъ не развалится во время занятій, какъ длаютъ многіе, напротивъ, онъ и тутъ держится какъ-то особенно прямо. Это ужь что-то врожденное, фамильное было. Мы видли въ начал романа въ одномъ мст, что и у отца его была та же привычка всегда держаться прямо. Никогда также не увидли бы вы его читающимъ лежа. Кровать его никогда не была смята. Какъ ее застилали утромъ, такъ она цлый день и оставалась, и онъ подходилъ къ ней только тогда, когда ужь нужно было вечеромъ ложиться спать. Цлый день онъ былъ въ сюртук и, какъ истинный служака, ни одинъ крючокъ, ни одна пуговица, никогда не были растегиваемы на немъ цлый день.
Окончивъ свои ‘урочныя’ занятія въ этотъ разъ на физик, онъ отложилъ все это въ сторону и ршился дать себ маленькій обычный отдыхъ. Онъ всталъ и прошелся по комнат.
Въ другой комнат слышались голоса. Это значило, что Алексй Осипычъ уже вернулся съ поля.
Теленьевъ вышелъ къ отцу. Алексй Осипычъ разговаривалъ съ кмъ-то въ сняхъ.
— Ну, пожалуйте, пожалуйте сюда, говорилъ онъ кому-то, входя въ комнату и снимая свою порыжлую фуражку, съ оранжевымъ околышемъ: — пожалуйте сюда.
Сынъ увидлъ, что въ комнату вошелъ надутый Семенъ, а за нимъ какая-то женщина, въ пестромъ, шерстяномъ платк, накинутомъ на голову. Это была еничка.
— Что это такое, папа? спросилъ онъ.
— А вотъ, дружокъ, все съ этимъ народомъ вожусь! Ничего длать не хотятъ — глупости только въ голов. Полюбуйся, онъ показалъ на двушку: — молодая еще двчонка, а вонъ въ какомъ положеніи.
Двушка тихонько потянула платокъ, стараясь, изъ стыдливости, получше скрыть лицо — и нсколько отвернулась въ сторону, къ окну.
— Генеральша приказала подробно разобрать ихъ дло и доложить ей. Разумется, это имъ не пройдетъ такъ, высказалъ управляющій, желая впередъ уже припугнуть подсудимыхъ: — вроятно, прикажетъ взыскать. Ну, сказалъ онъ, обращаясь къ виновнымъ: — разсказывайте подробно, какъ все это дло было?
Василій Алексичъ тихо отошелъ въ сторону и слъ, ожидая, что изъ всего этого выйдетъ.
— Ну, понуждалъ подсудимыхъ старикъ Теленьевъ.
Но и Семенъ, и двушка продолжали молчать.
— Разскажите мн подробно, какимъ образомъ это случилось, давно ли, и въ какомъ мст?
У молодаго Теленьева скользнула по губамъ улыбка и онъ сдлалъ какое-то нетерпливое движеніе на стул.
— Вдь это онъ, твой любовникъ? обратился управляющій къ двушк. Василій Алексичъ видлъ, какъ коробило двушку. (Она сдлала еще боле замтное движеніе закрыть лицо платкомъ и отвернуться въ сторону).
— Ну-съ! Дождусь ли я отъ васъ чего-нибудь? спросилъ строго старикъ Теленьевъ, не дождавшись скораго отвта.
— Я-съ, Алексй Осппычъ, люблю-съ ее, нершительно выговорилъ Семенъ.
— Такъ что жь, что любишь? сурово замтилъ неумолимый управляющій.— Такъ и можно, чортъ знаетъ, что тамъ длать изъ двичей? Женись.
— Я готовъ жениться, только-съ теперь мн нельзя, потому, значитъ, что теперь мы, Алексй Осппычъ, только что волю отъ господъ получили, а отойти еще не можемъ. Извстно вамъ.
— Да, да, вотъ объ этомъ вы только и думаете, какъ бы поскорй отъ господъ отойти и забыть ихъ благодянія, упрекнулъ управляющій.
Старикъ управляющій, вроятно, хотлъ дать острастку этому вольнодумцу, смющему еще думать о вол, потому, что прибавилъ строго:
— Ты тутъ, кажется, первый бунтовщикъ. Вотъ я тебя къ становому отправлю!
— Никакъ нтъ-съ, Алексй Осипычъ, мы не бунтовщики, и власть и милость генеральши, можно сказать, признаемъ и чувствительнйше понимаемъ-съ, а только…
— Ну, молчать, безъ всякихъ тутъ философствованій.
— Какъ вамъ будетъ угодно-съ. Ваша власть-съ. Только я смю доложить, что я всмъ чувствомъ, можно сказать, люблю-съ едосью.
— А какъ же ты мн прошлый разъ говорилъ, что это не ты ея любовникъ?
Лакей промолчалъ.
— А теб, молодой двчонк, не стыдно такъ рано заниматься такими длами? строго обратился уже къ двушк управляющій: — пріятно теб будетъ, когда я прикажу косу обрзать и такъ по деревн провести… Вдь за этимъ не станетъ. Вы уже думаете, что и власти на васъ теперь нтъ?
Двушка вынула крохотный платочекъ изъ кармана, повернулась бокомъ — нагнулась — тихо сморкнулась въ него и вытерла красные, заплаканные глазёнки.
— Изволь мн сейчасъ же подробно разсказать, какъ это дло было, когда и гд вы назначали свиданіе, и что онъ теб говорилъ? Генеральша приказала все это разузнать и подробно ей доложить… Ну-же! понукалъ старикъ робкую за признаніе двушку, теребя ее за плечо — Батюшка, ршился осторожно вмшаться молодой Теленьевъ: — вдь это слишкомъ щекотливые для всякаго вопросы…
— Но генеральша хочетъ знать это подробно.
Сынъ усмхнулся.
— Странное любопытство!… Надъ этимъ врядъ-ли можно признать власть помщика, особенно теперь.
Алексй Осипычъ покосился на сына.
— Я, мой другъ, ты не думай, и самъ не радъ, мягко замтилъ отецъ:— вдь это въ чужомъ пиру похмлье. Но ея власть, она приказала. Я подначальный человкъ.
— Ну, вы ей объясните. Попросите за нихъ. Вдь это и не простое волокитство. Они любятъ другъ друга. Вы его любите? спросилъ онъ двушку, указывая на Семена.— Молчитъ.— Любите?
— Люблю-съ… тихо отвтила та.
— Ну, а мн извстно, что вотъ онъ хочетъ жениться на ней, когда они будутъ совсмъ вольные… Попросите за нихъ у генеральши… Ну, я васъ прошу за нихъ, попросилъ онъ, замчая колебаніе отца: — для меня сдлайте, для моего прізда.
— Да, я ничего, ничего, дружокъ, уже раздобрившись, говорилъ старикъ: — только бы генеральша…
— Ну, вы ей скажите, что и я прошу.
— Постараюсь, постараюсь! лишь бы она простила ихъ, объяснялъ онъ: — ну, ступайте теперь. Я поговорю съ генеральшей.
Подсудимые вышли изъ комнаты.
— Смшно же, продолжалъ сынъ уже твердо: — они теперь вольные, и вдругъ обращать вниманіе и взыскивать за такіе проступки, которые почти никому не вредятъ, кром ихъ самихъ, и ни до кого не касаются… Да и иметъ ли еще право помщица вмшиваться въ такія щекотливыя дла, и выпытывать, какъ, да гд, да какимъ образомъ… На это никто власти не иметъ. Это касается ихъ двухъ и никого боле. Это ихъ дло.
— Да такъ, такъ, говорилъ переконфуженный отецъ: — я тутъ, не думай, ничего не виноватъ. Она помщица — приказываетъ, оправдывался онъ.
— Ну, вы попросите и отъ меня.
Все это объясненіе было очень тяжелымъ для старика Теленьева, и потому онъ вознамрился теперь шуткою загладить тяжелое впечатлніе, произведенное на нихъ обоихъ настоящею сценой.
— Ну, а пойдешь со мной сейчасъ къ генеральш? шутливо спросилъ онъ, поймавъ за руку сына.
Сынъ разсмялся.
— Э, нтъ, и выдернулъ свою руку: — я еще не кончилъ заниматься — успемъ, потомъ когда нибудь, пообщалъ онъ опять: — ну, я пойду, мн пора.— Онъ вышелъ.
Теперь для занятій послужили уже совсмъ другія учебныя книги.

XIII.

Въ одинадцать часовъ управляющему пришлось хоть одному отправиться къ генеральш.
Варвара Михайловна сидла въ своемъ маленькомъ будуар, отдленномъ отъ спальни темно-малиновою тяжелою драпри. Направо у стны стоялъ краснаго дерева туалетный столикъ, на зеркал котораго гнздилась порядочная батарея различныхъ склянокъ съ косметическими снадобьями. Налво виднлась маленькая козетка, столикъ и нсколько креселъ, обитыхъ такою же пунцовою матеріею, какую мы видли на мебели въ гостиной. Подъ былъ обитъ зеленымъ сукномъ, а въ углу стояла этажерка съ книгами и статуэтками цалующихся амуровъ. Вообще комната, видимо, претендовала на комфортъ.
Варвара Михайловна была не одна.
Противъ нея, опустившись глубоко въ кресло и кутаясь отъ раскрытаго окна клтчатымъ плэдомъ, сидла Наташа. Блый чепчикъ, и выглядывавшая изъ-подъ плэда свженькая юбка доказывали, что это еще утрешнее дезабилье. На лиц оттнокъ тревоги. Передъ ней стоялъ на кругленькомъ столик недопитый стаканъ молока.
Сама Варвара Михайловна, въ бломъ щегольскомъ пеньюар, сидла теперь у окна на желзномъ, раскачивающемся кресл. Она, по обыкновенію, ковыряла крючкомъ все тотъ же нескончаемый шарфикъ и держала на колняхъ маленькую куколку — двочку лтъ трехъ, съ кроткими, задумчивыми глазами, одтую съ тою тщательностью, какой удостоиваются только баловни-дти. На ней было пышно-накрахмаленное платьице, а пунцовая ленточка подхватывала на головк волосы, чтобы они не мшали и не падали ей на глаза. Варвара Михайловна, въ качеств бабушки, время отъ времени, отрывалась отъ разговора, который шелъ у ней съ дочерью, и съ особенною нжностью заигрывала съ молчаливымъ ребенкомъ, игравшимъ у ней на колняхъ колодою картъ. Страстными поцалуями осыпала она ручки и ножки хорошенькой внучки, разглядывала ихъ складъ и длала кое-какія лестныя для будущности двочки прорицательства.
Давно уже разговаривала Варвара Михайловна съ дочерью. Теперь ужь он говорили на свобод и серьёзно. Ея материнское сердце было сильно встревожено всмъ, что передала ей дочь. Она и рада была ея прізду, такъ-какъ въ ея любви къ дочери ни на минуту нельзя было сомнваться, она и ожидала ее по письмамъ,— но та торопливость, съ которою та пріхала теперь, оставивъ въ Москв мужа,— и все, что она передавала теперь,— все это пугало Варвару Михайловну. Какъ уже знаетъ читатель, неблагопріятность отношеній Натальи Юрьевны съ мужемъ, ея ‘несчастье’ съ нимъ, какъ говорятъ въ свт, были извстны матери, конечно, до мелочей. Но теперь, когда дочь заявляла желаніе сдлать ршительный шагъ — это пугало робкую Варвару Михайловну… Она попыталась еще разъ убдить дочь не ршаться на что нибудь окончательное.
Наташа опять задумалась.
— Нтъ, сказала она съ оттнкомъ грусти, но вмст съ тмъ и тономъ той твердости, которая заставляетъ предполагать, что у человка уже составилось окончательное мнніе, которое онъ и ршилъ привести исполненіе: — нтъ, ты знаешь, мама, я длала всевозможныя попытки. Это была послдняя. Года было достаточно. Я не могу боле — это выше моихъ силъ… Еще одинъ такой годъ — и я не переживу. Довольно… Я должна поберечь себя хотя для нея… Она взглянула на дочь, взяла платокъ со стола, еще глубже опустилась въ кресло и, закрывъ лицо, тихо заплакала… Это была ужь очень тяжелая сцена для Варвары Михайловны. Она ужь боле не возражала. Она видла, что все напрасно. Къ тому же она горячо любила дочь, она наконецъ не могла не признать въ ея ршеніи многаго вызваннымъ необходимостью, крайностью… Осуждать было тяясело, языкъ не поворачивался, да и здоровье дочери, казалось ей, требовало осторожности.
Тяжело было сердцу Варвары Михайловны видть дочь — да еще такую, какою представлялась ей всегда Наташа, почти ея гордость — въ такомъ положеніи: почти больною, можетъ быть, въ будущемъ одинокою и беззащитною, полунесчастною, у которой все зданіе ея будущаго теперь колебалось подъ ногами. Это было сверхъ силъ слабой, но все-таки доброй матери, какова была Варвара Михайловна, и она не могла тоже не прослезиться. Съ минуту слдовала тяжелая для всхъ пауза. Об плакали… Варвара Михайловна первая оправилась на столько, чтобы быть въ состояніи опять заговорить.
— Что же теперь, Наташа? ршилась, не безъ робости, наконецъ, спросить добрая мать.
Наталья Юрьевна отняла платокъ отъ лица, вытерла слезы, положила платокъ опять на столъ и постаралась пріободриться. Съ минуту она какъ-бы думала, собираясь съ мыслями.
— Теперь? повторила она: — ничего, разъдемся. Жить вмст — намъ обоимъ было бы тяжело, посл прежняго счастья. Вроятно, моя псня спта. Теперь нужно хоть для Вари приберечь себя. Разумется, съ грустью добавила она: — это уже будетъ не жизнь, а только доживаніе. Она склонилась на ручку кресла и опять нервно заплакала.
— Пустяки, мой другъ, попробовала утшить ее Варвара Михайловна: — къ чему такія черныя мысли. Богъ милостивъ. Поправишься, будемъ жить вмст въ Москв — ты разсешься… Можетъ быть, даже… улыбнувшись, прибавила она, и недосказала, и остановилась… Но сердце Наташи, которое въ эту минуту билось въ одинъ тактъ съ сердцемъ Варвары Михайловны, подсказало ей намекъ матери.
Она горько улыбнулась.
— Нтъ, такъ любить другаго, какъ я любила Володю, а врно уже не въ состояніи. Я слишкомъ много отдала этой любви сердца и здоровья. Это была ошибка.
— Но и безъ прежней любви — возможенъ покой. Это тоже не послднее дло, постаралась сказать бодро мать.
Наташа опять горько улыбнулась.
— Ты знаешь, мама, съ моимъ ли характеромъ, съ моею ли натурой жить, не волнуясь вчно, жить безъ того, чтобы не любить, не быть любимой, съ улыбкой тихой грусти сказала Наташа: — ты знаешь эту глупую, несчастную способность моего сердца… (На слов ‘несчастную’ она сдлала самое обидное для себя удареніе).
— Да, но это ужь не первый день вся эта исторія, мой другъ, съ улыбкой замтила Плещеева: — это второй годъ, и ты сама признавалась, что теперь холодне смотришь, какъ сама замчала. Время сдлаетъ свое.
— Такъ. Но уже эти два года чего мн стоили — вдь это нравственная смерть!… Нтъ, ршительно сказала она, одушевляясь ршимостью: — это правда, нужно выкинуть все это изъ головы. Покоя, покоя! Теперь я должна жить только для Варички. Боле не для чего, и не для кого. Постараюсь здсь поправиться. Здоровья, здоровья — это главное. Если не поможетъ, поду куда-нибудь на воды, или даже заграницу.
— Ну, разумется, согласилась радостно мать, видя, что дочь успокоилась.
Наташа, какъ будто, въ самомъ дл повеселла, или, можетъ быть, она только хотла прогнать тоску, тяготившую ее. Она протянулась, взяла къ себ на руки дочь отъ Варвары Михайловны, и принялась горячо цаловать ребёнка, нжно разглаживать на головк его рденькіе волосы, и обдергивать платьице. Она даже и сама разсмялась, когда та, подъ ея щекотку, раскинулась у ней на колняхъ и вдругъ звонко захохотала. Она размочила булку на блюдечк въ молок, и принялась кормить двочку съ ложечки.
Варвара Михайловна постаралась теперь воспользоваться хорошимъ расположеніемъ духа Наташи.
— Во всякомъ случа, Наташа, я надюсь, что только-что высказанное тобою ршеніе на счетъ будущихъ вашихъ отношеній съ мужемъ — не есть окончательное? Это слишкомъ важный шагъ. Нужно хорошенько обдумать, вдругъ съ чего-то по- французски заговорила она.
Кто-то стукнулъ ручкою двери. Вошла Паша.
— Алексй Осипычъ, доложила двушка.
Такъ-какъ управляющимъ не женировались, считая его за своего, то Варвара Михайловна и ршилась его принять у себя.
— Проси, приказала она горничной. Она поспшно достала съ этажерки батистовую, обшитую кружевами косыночку, и торопливо прикрыла ею свою жиденькую косу, оставивъ темя головы нарочно открытымъ.
Алексй Осипычъ явился осторожно, какъ и вчера, подошелъ къ ручк сначала къ генеральш, потомъ къ Наталь Юрьевн, мимоходомъ чмокнувъ въ ручонку и двочку… Нагнувшись къ Наташ, и не выпуская ея руки, старикъ долго поздравлялъ ее опять съ пріздомъ, такъ любовно, почти отечески, смотря на молодую женщину… Онъ разспросилъ и о дорог, и о здоровь супруга (вчера этого при чужихъ нельзя было сдлать), и чистосердечно, повидимому, пожаллъ, когда на послднее получилъ неутшительное извстіе.
Варвара Михайловна указала ему на кресло.
— Поздравляю васъ еще разъ, Алексй Осипычъ, сказала она ласково, когда онъ услся.
Старикъ отдлился всмъ туловищемъ отъ спинки кресла, и не поднимаясь, покачнулся впередъ, какъ-бы благодаря. Онъ опять уперся въ спинку.
— Я понимаю, какая это радость, видть дтей… продолжала генеральша: — какой онъ у васъ молодецъ. Вчера, шаль, мы такъ мало имли удовольствія его видть… Что же вы его и сегодня не привели съ собой?
— Онъ извиняется, ваше превосходительство, начиная конфузиться, лукавилъ старикъ: — онъ усталъ съ дороги, и отдыхаетъ, солгалъ онъ, красня: — какъ только время позволитъ, онъ сейчасъ же явится засвидтельствовать снова вашему превосходительству..
Послднія слова Теленьевъ договорилъ какъ-то, видимо, неувренно.
— Ну, что же, вы довольны? Вдь молодецъ вышелъ, шутила Варвара Михайловна.
— Какъ сказать-съ?— да-съ, нершительно опять отвтилъ старикъ: — на мнніе родителя, изволите знать, въ этомъ случа, нельзя полагаться, ваше превосходительство, смясь, поспшно прибавилъ старикъ: — изъ себя, какъ изволили видть, такъ-себ, молодецъ.
Съ минуту об стороны молчали.
— Ну, а такъ, какъ вы его нашли?
Варвара Михайловна не объяснила, что значитъ ‘такъ’, но Алексй Осипычъ какъ будто бы понялъ и, посл нкотораго колебанія, съ легкою улыбкой на губахъ, прибавилъ, выражаясь неопредленно:
— Немного странный, ваше превосходительство… Вроятно и вы изволили замтить вчера?..
Генеральша только отчасти поняла, въ какомъ отношеніи находилъ отецъ страннымъ сына, и потому посмотрла на Теленьева, какъ-бы ожидая дальнйшихъ разъясненій, но видя, что онъ колеблется, ршилась сама подстрекнуть его замчаніемъ…
— Да, но ныншніе молодые люди вс странны въ этомъ отношеніи… непочтительность, вдругъ съ чего-то ляпнула она.
— Ахъ, нтъ, ваше пре—ство, испуганно поправилъ Теленьевъ: — на этотъ счетъ, я ничего не могу сказать. Онъ почтителенъ. По всему видно, что онъ доброе и умное дитя (для родителей, которые съ дтства не видли дтей, они остаются навсегда ребятами): — Наконецъ, я его мало знаю, прибавилъ онъ: — трудно сказать что-нибудь окончательно… Но нкоторыя его выраженія… вы изволили замтить вчера? спросилъ онъ: — и манера обращаться съ людьми мн показались странною…
— Напримръ? пытливо спросила Варвара Михайловна.
— Напримръ-съ… (Онъ нсколько колебался, выбирая, что бы привести въ примръ): — напримръ-съ… онъ усмхнулся и задумался на минуту:— онъ, дворецкому и Семену, прислуг, говоритъ вы.
И Варвара Михайловна слегка улыбнулась.
— Ну, это еще ничего… Ну, да и кром того, есть еще нкоторыя странныя понятія, какъ я усплъ замтить… Вчера я ему сталъ выговаривать, зачмъ рдко пишетъ ко мн, къ отцу, о своей жизни, а онъ и говоритъ — что это мн не должно быть интересно, такъ-какъ я его образа жизни не знаю. Изволите знать, этакій неопытный, юношескій еще взглядъ. Молодой еще человкъ, поторопился онъ объяснить, желая, по слабости отеческаго, любящаго сердца, сейчасъ же и оправдать въ глазахъ чужихъ сына.
— Да, это общій недостатокъ ныншнихъ дтей.— Эта холодность къ родителямъ, соглашалась Варвара Михайловна.
Теленьевъ хотлъ еще что-то разсказать… но опомнился, что не слдъ, передъ чужимъ человкомъ, выставлять недостатки собственнаго сына, и какъ-бы уже раскаяваясь въ своей болтливости и желая поправиться, прибавилъ поспшно:— впрочемъ, у него есть и хорошія странности… Этого нельзя отнять. Все онъ длаетъ самъ, прислуги для него какъ будто совершенно и ненужно… Это пустяки-съ и странно — но въ этомъ я нахожу и хорошую сторону: бдняку нужно пріучаться… Немножко чудакъ, юность, усмхнувшись, заключилъ старикъ.
— Не изъ новыхъ ли? шутливо замтила Варвара Михайловна.
Алексй Осипычъ тоже улыбнулся и сдлалъ плечами движеніе, какъ-бы желая сказать: ‘не знаю’.
Наталья Юрьевна улыбнулась.
— Сынъ вашъ бралъ лошадей въ Волковскихъ поселкахъ? обратилась она къ управляющему.
Управляющій вытаращилъ глаза на нее.
— Бралъ, точно-съ…
Суринская шире улыбнулась и обратилась къ матери по-французски, зная, что старикъ Теленьевъ не понимаетъ этого языка. Такъ для него и осталось загадкой, что Суринская разсказала про сына…
— Я, ваше превосходительство, призывалъ этихъ, что изволили приказывать: Семена и еньку, повернулъ вдругъ разговоръ на административныя дла управляющій: — призывалъ и разбиралъ дло… Это Семенъ Трофимовъ виноватъ… Говорятъ, что любятъ другъ друга. Что прикажете длать! усмхаясь, замтилъ Алексй Осипычъ: — говорятъ, что хотли впослдствіи повнчаться.
Варвара Михайловна замтила, что это не оправданіе и что все-таки нужно взыскать, давъ знать посреднику.
— Я осмлюсь просить въ этомъ случа за нихъ, робко началъ Теленьевъ: — теперь, съ этимъ народомъ нужно будетъ мягче обходиться. Если они будутъ вооружены противъ насъ, то мы Богъ-знаетъ какихъ хлопотъ наживемъ при сдлкахъ, которыя вскор предстоятъ. Лучше ужь теперь уступить, ваше превосходительство. Будемте смотрть такъ… Онъ растопырилъ у себя передъ глазами пальцы.
Варвара Михайловна задумалась на минуту.
— Ну, я подумаю объ этомъ.
Видя, что сердце генеральши начинаетъ смягчаться, Алексй Осипычъ задумалъ воспользоваться этимъ и не упускать благопріятной минуты.
— Это даже, ваше превосходительство, не одна моя просьба за нихъ, но и сына… Онъ случайно былъ при томъ, какъ я разбиралъ это дло, и слышалъ все. Разумется, юнош все внов, и потому ему жалко ихъ стало, объяснилъ сострадательно Теленьевъ.— Ну, вотъ и сталъ просить, чтобы я за нихъ замолвилъ словомъ у вашего превосходительства.
— Ну, я вамъ говорю, что изъ этихъ, изъ новыхъ! оставляя окончательно прежній меланхолическій тонъ и опять переходя къ веселости, произнесла Варвара Михайловна: — ну, хорошо. Это первый и послдній разъ. И то я длаю это для васъ и для вашего сына, улыбаясь, сказала Варвара Михайловна: — скажите этимъ господамъ. Только чтобы все-таки я ихъ не видла здсь: еньку отправьте въ распоряженіе скотницы, пусть она тамъ находится, а Семенъ Трофимовъ пусть у васъ тамъ будетъ, во флигел, какъ сказано.
— Слушаю-съ…
Дальнйшій разговоръ перешелъ на предметы уже неинтересные для читателя, и потому мы кончаемъ эту главу.

Дмитрій Гирсъ

* Редакція считаетъ справедливымъ заявить, что въ этой первой половин II части, VII глава не могла явиться въ печати, по совершенно независящимъ отъ автора обстоятельствамъ. Ред.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 3—4, 1868

Гирс Дмитрий Константинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Новый роман Виктора Гюго, Гюго Виктор, Год: 1869
  2. Во власти опиума, Фаррер Клод, Год: 1904
  3. Дитя из слоновой кости, Хаггард Генри Райдер, Год: 1916
  4. Аббат. Часть 2, Скотт Вальтер, Год: 1820
  5. Я жгу Париж, Ясенский Бруно, Год: 1927
  6. Наследники, Ирецкий Виктор Яковлевич, Год: 1828
  7. Живая жизнь, Потапенко Игнатий Николаевич, Год: 1897
  8. Не в силе Бог, а в правде, Дмитриев К., Год: 1904
Электронная библиотека