Алексей Николаевич Толстой
Алексей Николаевич Толстой
Старая башня
Старая башня
1
1
2
2
3
3
Комментарии
Комментарии
Старая башня, Толстой Алексей Николаевич, Год: 1908
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Гости, положив руки на круглый стол, внимательно слушали хозяина дома — инженера Бубнова, седая борода которого казалась розовой от красного абажура висячей лампы.
— Завод наш, милые мои, — рассказывал Бубнов, — самый старый на Урале: при Петре Первом построен главный корпус и домна, которую еще тогда окрестили Матреной.
Владельцы, князья Пышковы, жили в правом крыле корпуса и, так как в те времена никто не мог считать себя безопасным от набегов диких башкир, построили посреди озера на острове сторожевую башню в два этажа с подвалами для пороха и казематами и впоследствии только надстроили третий этаж, утвердив на нем часы, белый циферблат которых вы видите до сих пор в ясную погоду.
Привольно и богато жилось князьям, и ежегодно устраивали они рабочим и простому народу пир, зажигали тогда по окнам плошки, на дворе разбивали столы с мясом, хлебом и пивом, и всю ночь горели кругом бочки, налитые смолой.
Молодежь пела песни и плясала под музыку, а после ужина сам князь выходил в круг отхватить ‘русскую’ с фабричной красоткой.
В один страшный для России год, как раз во время пира, подул с озера сильный ветер, и все услышали, как часто и гулко звонили часы… Князь, который только что собирался присесть, чтобы выкинуть невиданное колено, остановился. Замотал головой и упал на лицо, мертвый. Полил сильный дождь, переполнил бочки, и смола, треща огнем, поплыла поверх воды, поджигая деревья и службы… Озеро с ревом хлестало через плотину черные волны. В этот час пришла на завод чума и косила людей не переставая, а часы звонили всю ночь. Погиб народ, перемерли все владельцы, иные здесь, иные в столицах, где даже царских чертогов не побоялась черная смерть. Завод отошел к опеке.
Часы с тех пор бросили заводить, боялись даже подъезжать к башне, и, странная вещь, перед несчастьем каждый раз звонит часовой колокол ровно три раза. Таково предание. Вы всматривались когда-нибудь с циферблат — стрелки показывают три?
Учительница Лялина вздрогнула и посмотрела в окно, отчего и без того большие глаза ее стали круглые и темные. К ней наклонился молодой инженер Труба, спрашивая тихо:
— Вы боитесь?
— Не знаю, — ответила учительница, покраснела и сморщила губы.
Инженер Труба недавно приехал из Петербурга и был совсем новый, не похожий на заводского техника, например — Петрова, у которого нос, как у писаря, курносый, пахнет табаком и зеленые щелки — глаза, или на лесопромышленника Лаптева.
Лесопромышленник Лаптев всегда молчит, а когда ехал однажды на пароходе по Белой и увидал свои собственные плоты, притворился, будто не видит, чьи они, и принялся кричать в рупор:
— Эй, слуша-а-ай, чьи плоты-те…
Ему ответили, что — ‘Лаптева плоты-те’, тогда он обернулся к пассажирам, глазевшим на берега, показал сам на себя большим пальцем и сказал степенно:
— Мои плоты-те.
С тех пор его повсюду зовут: ‘Плоты-те’, и он на это обижается.
Бубнов, довольный, что развлек гостей, посматривал ласковыми своими из-под седых бровей глазами, а Труба встал на стул и, раскачиваясь, молвил:
— Дон, дон, дон, звонит привидение на башне: я отправляюсь туда и говорю: ‘Милостивый государь мой, вы не имеете права пугать добрых людей, не угодно ли вам пройтись со мной к почтенному нашему патрону Иерониму Ивановичу Бубнову, там вас научат, как вести себя, и угостят доброй облепихой…’
Труба один громко захохотал, взъерошив светлые усы, остальные гости молчали, глядя на него с неодобрением… Труба добавил, спрыгивая со стула:
— Честное слово, пойду туда, я не шучу.
— Побоитесь, — сказал техник злобно, а лесопромышленник Лаптев, сделав в воздухе пальцами жест, крякнул и ничего не сказал.
— Эх вы, господа, трусы, — весело молвил Труба, открыл крышку рояля и заиграл стоя…
— Спойте, — попросил он учительницу, но она так испуганно отказалась, что он запел сам дребезжащим тенорком романс, Лялина аккомпанировала, а Труба закидывал голову, высовывая кадык из разреза воротника, и ерошил пушистые усы…
С ненавистью глядел техник Петров на этот кадык и уже про себя называл Трубу — петербургской штучкой.
Ненавидел техник потому, что знал — не будет больше учительница играть с ним в крокет в школьном саду и вечером, сидя на крылечке, слушать игру его на гитаре.
Неделю назад все было хорошо, Лялина знала, что он, Петров, влюблен, не противилась этому, а гуляла с ним под руку по полю, где пахла полынь. А теперь она сидит у рояля, чужая, но еще более привлекательная, голые до локтей ее руки отражаются в лакированном дереве, голова качается в такт, и спина, выпрямляясь, выпячивает грудь — выставляется учительница перед заезжей штучкой. Эх!
Так думал техник, кусая губы: ‘Нашла в кого влюбиться, развратник какой-то. Вот взять бы его да головой об рояль’.
Прекратив пение, инженер Труба принялся рассказывать анекдоты, над которыми Лаптев смеялся до слез, вытирая глаза красным фуляром, а Лялина краснела, повторяя: ‘что это, право’, потом описывал студенческую жизнь в Петербурге… Глядя рассказчику в рот, представляла Лялина свой фабричный двор, сырой и ржавый, с керосиновым фонарем посредине, у которого по ночам стоит в тулупе сторож, колотя спросонок в колотушку. От сопоставления всего этого с Петербургом становилось еще веселее и возбужденнее, а техник молчал и курил, зло подшмыгивая носом.
Около полуночи хозяин Бубнов задремал в кресле, улыбаясь во сне какому-то последнему слову, сказанному Трубой, или своим воспоминаниям, и гости тихо разошлись.
Труба пошел провожать учительницу, на крыльце мимо них, махая тросточкой, проскользнул техник, говоря:
— Желаю приятно прогуляться, да по сторонам оглядываться, а то у нас, того гляди, и камнем по башке закатят.
— Дурак! — тихо сказал Труба и, крепко прижав к себе локоть учительницы, зашагал с ней в ногу, в темноте нащупывая палкой дорогу.
— Вы верите в башню? — спросил он тихо и нежно, будто говорил о другом.
— Не знаю, — отвечала Лялина, — но иногда, когда хожу вечером одна, мне страшно.
Быстро сойдя под горку, они вступили на плотину, о которую сонно плескалась вода, а по черной ее поверхности зыбился багрово-красный столб — отсвет горящего под домной огня, вокруг же было сыро и тихо.
Лялина остановилась и, касаясь плечом своего спутника, молвила боязливо:
— Башня вон там, на острову, посреди пруда.
— А вдруг зазвонит, — сказал Труба весело. Девушка вздрогнула и глубже просунула свою руку под руку Трубы.
— Не говорите так…
В темноте глаза ее чуть светились, и, все ниже склоняясь, заглянул в них Труба и, умилясь, нежно поцеловал девушку в губы.
Лялина молча вырвала руку и пошла было, но в это время их догнал какой-то человек и остановился, вглядываясь.
— Кто идет? — громко и грубо спросил Труба, подходя к учительнице.
Человек не ответил, продолжая стоять недвижимо, Труба вынул револьвер и щелкнул курком, человек повернулся и пошел обратно, стуча палкой по кустам ивы, посаженной вдоль воды…
— Кто бы это мог быть? — сказал Труба, идя немного позади учительницы, она молчала, ускоряя шаг.
Подойдя к окнам школы, сквозь ставню которой падал теплый свет, должно быть лампы, на сухую землю, снял Труба фуражку, сказал:
— Не сердитесь на меня, милая…
Лялина, наклонив голову, чертила зонтиком по песку.
— Вы… вы… не уважаете… — вдруг молвила она и убежала, обернув в калитке не то заплаканное, не то радостное свое лицо — во мраке трудно было разобрать…
Труба, не надевая фуражки, вздохнул полной грудью и быстро пошел вниз к плотине, весело напевая.
Утром надвинулись с гор свинцово-синие тучи, по лугам, через дороги, рябя воду пруда, бежали тени, а над заводом еще стояло раскаленное солнце, томя неподвижным зноем.
Труба бродил по мастерским, где пахло железом, маслом, под стеклянным потолком висела мутная гарь, резцы пронзительно скрежетали на станках, шлепали ремни, и гулко в соседней кузнице стучал молот, словно вгоняя стержень в пуп земли.
Только немногие станки работали, испачканные копотью и железом, в бездействии стояли кучками рабочие, угрюмо опуская глаза, когда проходил инженер.
— Жарко, — сказал Труба, останавливаясь подле мастера, — вон и рабочие руки сложили… Неудобно это…
Мастер поправил картуз на мокрых, косичками от поту, волосах, вздохнул и молвил неодобрительно:
— Не ждать добра, господин инженер.
— Что так?
— Добра не ждать, говорю, часы сегодня ночью на башне били.
Труба уронил папиросу, воскликнул от неожиданности, потом рассердился на себя и, притворно смеясь, молвил:
— Ну, уж вы пугайте детей вашими глупостями, а не меня.
— Не глупости, господин инженер, помяните меня — будет беда, с утра народ на работу не стал, сговариваются…
Труба поглядел на рабочих, на мутное стекло широкого окна, закурил папироску и, чувствуя, как разбаливается голова от духоты и бездействия, вышел на волю.
Лениво бредя вдоль ветхих изб поселка, он видел баб, запиравших ставни, мужиков, которые отворачивались от него, не кланяясь, и, когда он проходил, негромко и скверно бранились.
Дойдя до плотины, Труба усмехнулся, подумав: ‘Милая, нежная, как полевой цветочек, и влюблена совсем’.
Воспоминания вчерашней ночи были благоуханны и немного тревожны, Труба ускорил шаг к дому учительницы.
Лялина, когда он вошел, стояла посреди комнаты, держа в руках серого котенка. Она ахнула и, прижимая к груди, словно защитника своего, котенка, заморгала испуганно глазами…
Труба снял картуз и поспешно, жалея застенчивость девушки, сказал, похлопывая себя палкой по сапогу:
— Знаете, сегодня ночью часы звонили.
Лялина сморщила губы, еще быстрее заморгала и, будто ее ударили, подняла ладонь, положив ее на темя.
— Неправда, — сказала она тихо.
— Честное слово, мне мастер сказал, поэтому рабочие забастовали: ждем с минуты на минуту, станет завод… Вы не пугайтесь, право, мне жалко, что я вас испугал…
Труба подошел к ней, взяв за руку.
— Рабочие же вас не тронут…
— Я боюсь, будет несчастье, я всю ночь чувствовала, что будет, — молвила девушка в отчаянии.
— Душенька моя, — сказал вдруг Труба радостно и нежно, — вы совсем маленькая…
Он взял руку девушки и поцеловал, рука не отдернулась, только задрожали пальцы…
В это время быстро в комнату вошел техник Петров, перепачканный известкой, паутиной, с лицом осунувшимся и желтым…
— Домну потушили, — сказал он, глядя в угол, — вас управляющий зовет.
И, повернувшись, вышел…
Кивнув головой и поймав влюбленными глазами умоляющий взор Лялиной, вышел и Труба.
Тучи надвинулись над самым заводом, по улице крутился вихрь, поднимая солому, бумажки, трепля испуганным курам хвосты, баба, держа мальчика за ручку, бежала, гоня хворостиной поросенка, налетал холодный ветер, и становилось темно.
В заводской конторе горела свеча на конторке, в кресле, опустив глаза, сидел Бубнов, управляющий ходил из угла в угол, по временам останавливаясь, он ударял рукой по столу, говоря:
— Поймите, меня бесит их дурость, потушить домну из-за того, что какая-то полоумная баба что-то там слышала.
Управляющий убегал в угол, фыркал и продолжал:
— Я знаю, в чем дело, у них это новая мода пошла — забастовочки… Только шалишь, я им покажу прибавку.
Управляющий показал в окно фигу, а Бубнов молвил:
— Я говорил с мастером, он берется поддерживать легкий огонь в домне, угля завалено много. Мастера я запру на ключ, и рабочие его не тронут.
— Нерт, — сказал управляющий, — сделайте это, а то из Петербурга, знаете, неприятности… А вот и вы, Труба. Ну?
— Ну? — спросил Труба, оживленный и радостный входя в контору. — Отчего стал завод, неужели эти глупости…
— А вы чему радуетесь, — огрызнулся управляющий.
— Не глупости, — молвил Бубнов, — народ верит…
— Что звонит. Чудно. Я сейчас съезжу и привезу с башни колокол, мы его повесим на заводском дворе… Прощайте…
— Не ездите, — сказал Бубнов, — рабочие вам не дадут лодок. Народ возбужден.
— Хорошо, я поеду ночью…
Управляющего вызвали, Бубнов и Труба молча глядели в окно, за которым темнел день и деревья опустили вялые листья.
— Вся наша жизнь построена на случайностях, — молвил Бубнов, — и они имеют свои законы и логику. Может быть, для нас это случайности, так как мы ограничены в чувствах и можем воспринимать только обрывки явлений, а есть мир, которого мы составляем часть со всем, что видим, мир, где все ясно, закономерно и навеки предопределено… Там нет любви, ненависти, сожаления, там правит один закон — мудрая справедливость…
Инженеры вышли из конторы и пошли к Бубнову, где в прихожей их встретила Лялина, с тревогой спрашивая новости…
— А он сегодня ночью за колоколом едет, — молвил Бубнов, обняв Трубу за плечи, — ну, дай бог…
В этот день дождь так и не пошел. Насыщенная грозою, кровь стучала в виски. Губы пересыхали. Не хотелось зажигать света, и, сидя в темноте, говорил Бубнов:
— Мы изучили природу пара и электричества, овладели четырьмя стихиями, пробили шахты к сердцу земли, летаем по воздуху, а в душе нашей, как и прежде, растут дремучие леса. Мы знаем только то, что ощупываем, и заблуждаемся, думая, что это все сущее. Но есть люди, перед глазами которых опускается туман на видимые предметы, выявляя невидимые, открывая связи между случайностями. Каждый из нас бывал таким человеком, каждый видел сны.
В это время издалека в открытое окно влетел угрюмый удар колокола. За ним второй, такой же тяжелый, и долго спустя третий.
Труба, стоя у окна, почувствовал, как подкатился клубок к горлу, затошнило слегка и закружилась голова, оглянувшись, он увидел, что Лялина и Бубнов сидели бледные, глядя на него.
— Ну, хорошо, — сказал Труба, — я иду…
Он взял со стола свечу и спички и вышел, хотя нога его слегка дрожали.
У лодки пришлось оторвать замок и грести доской, так как не было весел. Сдвинув фуражку, всматривался Труба в темноту, где смутно виден был только нос лодки, булькала вода, и радостная дрожь пробегала по спине, когда Труба представлял, как привезет колокол своим друзьям… Колокол представлялся ржавый, тяжелый, со старинной чеканкой. ‘А вдруг я его и не сдвину, — подумал Труба, — тогда отломаю что-нибудь от часов. Но где же башня? Неужели я проехал?’
Труба перестал грести и обернулся. Лодку тихо покачивало, а кругом был ровный и теплый мрак.
— Фу ты, — сказал Труба и, помолчав, крикнул: — Эй! эй!
— Эй, эй! — отозвалось невдалеке эхо.
Труба хотел закурить папироску, но портсигара не оказалось, он зажег спичку и дождался, когда она обожгла пальцы, горя ровно и ярко. От огня стало еще темнее… Труба решил кричать, чтобы плыть по направлению эха.
— Башня! — крикнул Труба.
— Ня… ня… — отозвалось эхо.
— Где ты! — крикнул Труба и услышал ясно:
— Здесь…
Не сразу сообразив, что случилось, уронил Труба доску, которой греб, щекотная дрожь побежала от спины к волосам, и в это время над головой полыхнуло небо синеватым огнем, и, расходясь вширь и вглубь, не переставая извивалась молния. Направо на каменной глыбе, саженях в тридцати от лодки, выросла, чеканясь над побелевшей водой красноватыми своими стенами, узкая трехъярусная башня с острой крышей и флюгером в виде стрелы.
Башня исчезла, и, обрушившись, прокатился с резким грохотом разрывающий сердце гром.
Труба опрокинулся на дно лодки, ослепленный, и лежал, пока днище не зашуршало о прибрежный песок…
Тогда он встал, мотая головой, втянул лодку на берег, расставил руки, ничего не видя, пошел, потом пополз по камням вверх, обдирая колени. Тронув стену, он поднялся по ней, зажег огарок и, обойдя четырехугольное основание, отыскал полукруглую дверь, которая вела в первую комнату, где на полу лежали кучи вынутой глины, мусор и у стены ветхая лестница вела наверх.
Труба ступил на скрипящие ступени и, высоко подняв свечу, с трудом стал подниматься, всматриваясь в черное отверстие над головой.
Со второго этажа, где у окна стояла на лафете чугунная пушка, лестница шла винтом, обшитая извне досками, в виде колодца.
— Сейчас часы, — сказал Труба и, приложив ладонь к сильно бьющемуся сердцу, закрыл глаза… Отчетливо представилась комната Бубнова, он и Лялина сидят у стола, подняв головы, Труба сделал усилие и встретился взором с Лялиной… Ее глаза были расширены от страха…
Это продолжалось одно мгновение, потом Труба услыхал мерный и сухой стук маятника часов…
‘Кто их завел?’ — подумал Труба, быстро взбежал наверх и оглянулся, прикрывая свечу ладонью.
Меж двух узких опущенных до полу окон был протянут вал, над ним на массивном столе высился сложный механизм, еще ниже качался вправо и влево маятник, а к валу был привинчен колокол, какие вешают на небольших звонарнях, и молоток.
Труба поставил свечу на стол и французским ключом стал отвинчивать болты. Внезапный порыв ветра задул огонь.
— Так я и знал, — сказал Труба, — надо бы фонарь, — и стал чиркать спички, но ветер гасил их, и, думая, что сейчас снова ударит гром, Труба стал пятиться к стенке.
В это время крепкие руки схватили его сзади под грудь и прижали к решетке. Труба хрипло закричал и ногтями вошел в холодные чьи-то руки, стараясь их отодрать, одна рука освободилась и ударила его резко в висок, Труба рванулся вперед, решетка в амбразуре хрустнула, и тело его, сорвавшись, тяжело упало вниз на камни.
До утра сидели Бубнов и Лялина у стола, прислушиваясь к желанным шагам. На рассвете пошел дождь, и Лялина заплакала.
— Он не придет, — сказала она.
А Бубнов, насупясь, погладил бороду.
— Такова справедливость судьбы, — молвил он, важно и медленно крестясь.
Впервые напечатан в журнале ‘Нива’, 1908, No 21, май.
В автобиографической заметке ‘О себе’ А. Толстой вспоминал о ‘Старой башне’: ‘В 1908 году напечатал первый рассказ в ‘Ниве».
Материалом для создания произведения послужили впечатления от пребывания на Невьянском металлургическом заводе (Урал), на котором писатель проходил практику после окончания 4-го курса Технологического института, в мае 1905 года. В то время по России прокатилась очередная волна стачек и революционных выступлений пролетариата. Бастовали и рабочие Невьянского завода. На этом фоне и развертывается сюжет рассказа.
Мистический бой часов, который является причиной забастовки, таинственные силы, вызывающие трагическую гибель инженера Трубы, пытающегося снять колокол, были данью молодого писателя символизму.
В новой редакции рассказ ‘Старая башня’ вошел в сборник ‘Гамаюн’ (1911), изданный в пользу пострадавших от землетрясения в Семиреченской области. Переработка преследовала цель придать реалистическую мотивировку финалу рассказа.
Второй вариант концовки наводит читателя на мысль, что убийца Трубы техник Петров. Писатель подчеркивает озлобленность Петрова, его нарождающуюся ненависть к счастливому сопернику, дает понять, что техник лазил на башню заводить часы.
В процессе редактирования рассказ подвергся и стилистическим исправлениям.
В дальнейшем рассказ ‘Старая башня’ автором не переиздавался. Печатается по тексту сборника ‘Гамаюн’, II. 1911.
Источник текста: Толстой А. Н. Собрание сочинений в десяти томах. Том 1. — Москва, Гослитиздат, 1958.