СТАРАТЕЛИ.
(очеркъ изъ уральской жизни.)
СТАРАТЕЛИ.
(очеркъ изъ уральской жизни.)
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
Старатели, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1883
Время на прочтение: 107 минут(ы)
…Мн пришлось сдлать еще шаговъ двсти, какъ до моего слуха явственно донеслись сдержанное, глухое ворчаніе и отрывистый, нершительный лай, еще сто шаговъ — и лсъ точно разступился предо мною. Былъ узкій и глубокій логъ, на правой сторон его виднлся яркій огонь, который освщалъ небольшой палаустный {‘Палаустными’ на Урал называютъ такіе балаганы, которые строятся на подобіе дтскихъ домиковъ изъ двухъ картъ.} балаганъ, приткнувшійся къ самой опушк лса, группа какихъ-то людей смотрла въ мою сторону. Изъ высокой травы едва подымалась острая морда лохматой собачонки, она лаяла на меня съ тмъ особеннымъ собачьимъ азартомъ, который проявляется у собакъ только въ лсу. Не было сомннія, что я попалъ на стоянку какихъ-нибудь ‘старателей’ {Старателями въ средней: части Уральскихъ горъ называютъ тхъ пріисковыхъ рабочихъ, которые отыскиваютъ золото или платину ‘отъ себя’ и потомъ сдаютъ ее арендатору пріиска.}, наведенныхъ въ эту глушь жаждой легкой наживы и слпой врой въ какое-то, никому неизвстное, счастье.
— Кто тамъ, крещеный?— сердито окликнулъ меня мужской голосъ, когда между мной и балаганомъ оставалось всего шаговъ тридцать.
— Охотникъ… Сбился съ дороги. Пустите переночевать,— отозвался я, защищаясь отъ нападавшей на меня собаки прикладомъ ружья.
— Какая ночью охота!…— проворчалъ тотъ же мужской голосъ.— Тутъ, по лсу-то, много бродитъ вашего брата…
Сердитый басъ, вроятно, прибавилъ бы еще что-нибудь не особенно лестное на мой счетъ, но его перебилъ мягкій женскій голосъ, который съ укоромъ и пвуче проговорилъ:
— Штой-то, Савва Евстигничъ, присталъ ты… Раз не видишь — человкъ заплутался? Не гнать же его, на ночь глядя. Куфта, Куфта, цыцъ проклятая! Милости просимъ… Садись къ огню-то, такъ гость будешь!
Я подошелъ къ самому огню, впереди котораго стоялъ приземистый, широкоплечій старикъ въ красной кумачной рубах, срый чекмень свсился у него съ одного плеча. Старикъ былъ безъ шапки, его большая сдая борода рзко выдлялась на красномъ фон рубахи. Прищуривъ одинъ глазъ, онъ зорко осматривалъ меня съ ногъ до головы. Лохматая, длинная Куфта не переставала рычать на меня, подошла къ женщин, которая сидла у огня на обрубк дерева, и покорно положила голову къ ней на колни. Лица сидвшей женщины невозможно было разсмотрть,— оно было совсмъ закрыто сильно надвинутымъ на глаза платкомъ.
— Здравствуйте!— проговорилъ я, вступая въ полосу яркаго свта, падавшую отъ костра.— Пустите переночевать,— сбился съ дороги…
— Миръ дорогой!— пвуче отвтила женщина, стараясь удержать одною рукой глухо ворчавшую на меня собаку.— Ишь ты, какъ напугалъ насъ. Да перестань, Куфта!… Мы думали, лсной бродитъ… Цыцъ, Куфта!… Садись, такъ гость будешь.
Я хотлъ подойти къ балагану, чтобы прислонить къ нему ружье, и только теперь замтилъ небольшого, толстенькаго человчка, одтаго въ длиннополый кафтанъ и лежавшаго на земл прямо животомъ, подперши коротенькими, пухлыми ручками большую круглую голову, этотъ человкъ внимательно смотрлъ на меня. Я невольно остановился. Что-то знакомое мелькнуло въ чертахъ этого круглаго и румянаго лица, едва тронутаго жиденькой черноватою бородкой.
— Да это ты, Калинъ Калинычъ?— нершительно проговорилъ я, наконецъ.
— А то какже-съ?… Я-съ самый и есть,— растерянно и вмст радостно забормоталъ Калинъ Калинычъ, вскакивая съ земли и крпко сжимая мою руку своими маленькими, пухлыми ручками.— Да, я самый и есть-съ…
— Да ты какъ попалъ сюда, Калинъ Калинычъ?
— Я-съ?— Я-съ… я-съ… вотъ съ Василисой Мироновной,— забормоталъ Калинъ Калининъ, почтительно указывая движеніемъ всего своего тла на сидвшую у огня женщину.— А вы на охот изволили заблудиться?… Мсто, оно точно, глуховато здсь и лсная обширность притомъ… Очень пространственно!
Калинъ Калинычъ смиренно заморгалъ узкими глазками, улыбнулся какой-то виноватой, растерянной улыбкой и опустился опять на землю, пробормотавъ: ‘Да, здсь очень пространственно!’
— Я вамъ не помшаю?— спросилъ я, обращаясь ко всмъ.
— Извстно, не помшаешь… Куда тебя дть-то, на ночь глядя,— отвчала Василиса Мироновна, не двигаясь съ мста.— Только ты, смотри, не заводи здсь табачнаго духу… Мсто здсь не такое. А ты чьихъ будешь?
Я назвалъ свою фамилію. Раскольница, Василиса Мироновна, извстная всему среднему Уралу, какъ раскольничій попъ,— посмотрла еще разъ на меня и заговорила уже совсмъ ласково:
— Знаю, знаю! Слыхала… А въ лсу-то какъ заплутался?
Я прислъ къ огню и въ короткихъ словахъ разсказалъ свою исторію, т.-е. какъ я рано утромъ вышелъ на охоту съ рудника Момынихи, хотлъ вернуться туда обратно къ вечеру, а вмсто того попалъ сюда.
— Одначе, здоровый крюкъ сдлалъ!— проговорила Василиса Мироновна, обращаясь къ старику.
— Ему бы надо было обогнуть Черный Логъ, а потомъ Писаный Камень… Тутъ ложокъ такой есть, такъ по нему до Момынихи рукой подать,— отвчалъ старикъ.
— А отсюда до Момынихи сколько верстъ будетъ?— спросилъ и старика.
— Да какъ теб сказать, чтобы не соврать… Вишь, кто ихъ, версты-то, въ лсу будетъ считать, а по-моему въ двадцать верстовъ, пожалуй, и не укладешь.
— А какъ этотъ логъ называется, гд вы стараетесь?
— Да кто его знаетъ, какъ онъ называется…— съ видимой неохотой отвчалъ старикъ.— По логу-то, видишь, бжитъ рчушка Балагуриха, такъ по ней, пожалуй, и зови его…
— А ты, поди, сть хочешь, сердешный?— ласково спросила Василиса Мироновна и, не дожидаясь моего отвта, подала мн большой ломоть ржаного хлба и пучокъ луку.— На-ко, вотъ, закуси, а то натощакъ спать плохо будешь… Не взыщи на угощеньи,— наше дло тоже странное {Странное — странническое.}: что было, все пріли, а теперь одинъ хлбушко остался. Вонъ Калинъ говоритъ: къ чаю привыкъ, такъ ему сухой-то хлбъ и не глянется.
— Ахъ, ужь можно сказать-съ: слово скажутъ-съ, какъ, ножомъ обржутъ!— умильно говорилъ Калинъ, крутя головой и закрывая глаза.
Охотники знаютъ, какъ иногда бываетъ вкусенъ кусокъ чернаго хлба, я съ величайшимъ удовольствіемъ сълъ ломоть, предложенный мн Василисой Мироновной, и запилъ его кислымъ квасомъ изъ бурачка Калина Калиныча. Когда я принялся благодарить за этотъ ужинъ, раскольница опустила глаза и скромно сказала:
— Не обезсудь, родимый. Чмъ богаты, тмъ и рады,— не взыщи съ насъ.— Помолчавъ немного, она прибавила:— Ты, поди, совсмъ смотался со своей охотой: ступай въ балаганъ, тамъ уснешь въ Гришуткой… Мальчикъ тутъ есть съ нами, такъ онъ въ балаган спитъ. Калинъ любитъ въ балаган-то спать,— ну, да сегодня съ нами уснетъ у огонька, а твое дло непривычное…
Мн было совстно отнимать мсто у Калина Калиныча, но пришлось помириться съ этимъ, потому что Василиса Мироновна и слышать не хотла никакихъ отказовъ, а Калинъ Калинычъ отворачивалъ отъ меня голову, корчилъ какую-то гримасу и длалъ руками такой жестъ, какъ будто отгонялъ отъ себя мухъ. Сонъ валилъ меня съ ногъ, глаза давно слипались и искушеніе было слишкомъ сильно, чтобы продолжать отказываться дальше,— я согласилися.
Простившись съ новыми знакомыми, я отправился въ балаганъ, гд спалъ подъ овчиннымъ тулупомъ Гришутка, мальчикъ лтъ тринадцати. Противъ Гришутки, у самой стны балагана, была устроена изъ травы постель Калина Калиныча. Я расположился на ней и протянулъ уставшія ноги съ такимъ удовольствіемъ, что, кажется, не промнялъ бы своего уголка ни на какія блага въ мір. Я надялся уснуть мртвымъ сномъ, какъ только дотронусь до постели, но ошибся въ своемъ разсчет, потому что слишкомъ усталъ, и сонъ, по мткому выраженію русскаго человка, былъ переломленъ. Отъ нечего длать, принялся я разсматривать балаганъ, въ которомъ лежалъ. Сначала было трудно разглядть что-нибудь, но мало-по-малу глазъ привыкъ къ темнот. Прежде всего выдлились стны и крыша балагана, он были сдланы изъ свжей еловой коры, настланной на перекрещенныя между собою жерди. Вверху жерди соединялись перекладинами. Въ одномъ мст концы жердей разошлись и образовали небольшой просвтъ: виднлся клочокъ синяго неба съ плывшей по нему звздочкой. Я долго любовался ея фосфорическимъ свтомъ, который съ такимъ трудомъ боролся съ окружающею тьмой. Въ балаган отъ свжей еловой коры стоялъ острый смолистый запахъ. Извн ползла въ балаганъ свжая струя ночного воздуха, пропитанная запахомъ травы и лсныхъ цвтовъ. Около балагана, въ густой, покрытой росой трав, капошились какія-то наскомыя, звонко трещалъ гд-то кузнечикъ, со стороны лса время отъ времени доносился смутный и неясный шорохъ. Гд-то далеко ходила спутанная лошадь, слышно было, какъ тяжело она прыгала и звонко била землю передними ногами.
Въ воздух стояла торжественная тишина, и эти отрывистые и разрозненные звуки ночи не могли нарушать ее, точно они тонули въ ней, какъ въ вод. Изъ моего уголка была отлично видна вся площадка передъ балаганомъ. Калинъ Калинычъ лежалъ по-прежнему на земл, время отъ времени поворачивая къ огню то одинъ бокъ, то другой. Рядомъ съ нимъ сидлъ старикъ, онъ поправлялъ горвшія дрова и прибавлялъ новыхъ. Когда старикъ бросалъ въ огонь нсколько полнъ сразу, цлый снопъ искръ взлеталъ кверху и обсыпалъ сидвшихъ огненнымъ дождемъ, причемъ Калинъ Калинычъ закрывалъ лицо руками и улыбался. Одна Василиса Мироновна оставалась неподвижной, продолжая сидть на обрубк дерева. Огонь отлично освщалъ всю ея фигуру и лицо, и я могъ изъ своего уголка разсматривать знаменитую раскольницу, сколько хотлъ. Ей было лтъ за сорокъ. Это была высокая, коренастая женщина, смуглая и немного худощавая, но съ могучею грудью и сильными руками. Лицо у ней было большое, съ крупными, неправильными чертами, съ большимъ, широкимъ носомъ и толстыми губами, открывавшими два ряда ослпительно-блыхъ зубовъ. Всего лучше въ этомъ лиц были каріе свтлые глаза, они настойчиво и пытливо смотрли своимъ ласковымъ взглядомъ насквозь и придавали лицу какое-то особенное выраженіе самоувреннаго спокойствія. Одта Василиса Мироновна была въ синій кубовый сарафанъ съ желтыми проймами и ситцевую розовую рубашку, на голов у ней былъ повязанъ по-раскольничьи темно-коричневый платокъ, сильно надвинутый на глаза и двумя концами спускавшійся по спин. Наружность Калина Калиныча была совершенно противоположнаго характера: низенькій, толстый, немного сутуловатый, съ короткою шеей, короткими ножками и непропорціонально длиннымъ туловищемъ, онъ точно былъ составленъ изъ нсколькихъ человкъ: у одного взяли руки, у другого — ноги, у третьяго — туловище. Только голова у Калина Калиныча была своя собственная, потому что ни у кого другого такой головы и быть не могло: она была совершенно круглая, круглая какъ шаръ, толстая и жирная, съ подстриженными въ скобу и сильно намазанными деревяннымъ масломъ волосами. Пара узенькихъ черныхъ глазокъ смотрли изъ-подъ густыхъ бровей съ боязливо-напряженнымъ, дтски-вопросительнымъ выраженіемъ. Ходилъ Калинъ Калинычъ на своихъ кривыхъ, маленькихъ ножкахъ развалистымъ, безхарактернымъ шагомъ, какъ закормленный селезень, имлъ странную способность постоянно потть и постоянно утиралъ лицо бумажнымъ платкомъ, на которомъ было нарисовано сраженіе. Только когда Калинъ Калинычъ улыбался, его лицо точно свтлло какимъ-то внутреннимъ свтомъ.
— Говорятъ, къ намъ на Старый заводъ новаго станового пришлютъ,— говорилъ старикъ, глядя на огонь.
— Врутъ!— рзко отвтила Василиса Мироновна.— Все врутъ. Теперь, почитай, третій годъ пошелъ, какъ говорятъ про новаго станового, и все зря болтаетъ народъ. Да хоть и новаго пришлютъ, такъ не легче: къ новому еще привыкать надо, да прідетъ онъ голоденъ и холоденъ, пока набьетъ карманъ, не знаешь, съ которой стороны къ нему и подойти… А старый ужь насосался,— ему и шевелиться-то теперь лнь…
— А больно онъ смшонъ по первоначалу-то былъ,— улыбаясь, говорилъ старикъ.
— Кто это?
— Ну, Пальцевъ-то. Я тогда на Пристани жилъ, и пали до насъ слухи, что новый становой назначенъ, а тутъ, какъ на грхъ, у насъ на Пристани человка поршили… Оно, пожалуй, и не человка, а бабу-солдатку,— ну, да начальство не разбираетъ, и сейчасъ къ намъ станового. Пріхалъ… Такъ и такъ, понятыхъ, слдствіе, всякое прочее. Тогда на слдствіи баба одна, Анисьей звали, заперлась — и шабашъ: ‘знать не знаю, вдать не вдаю’,— а сама все знала. И мы это знали и ждемъ, какъ Пальцевъ приметъ ее. Дло было въ волости. Пальцевъ сидитъ за столомъ, по сторонамъ — казаки, сотскіе, все, какъ слдоваетъ. Привели Анисью… ‘Ну, ангелъ мой,— говоритъ Пальцевъ,— ‘говори все, что знаешь по этому длу’. Бабенка со страху заперлась во всемъ, конечно. Бился, бился съ ней Пальцевъ, а потомъ и говоритъ: ‘побесдуйте-ко съ ней’,— это онъ казакамъ своимъ,— ну, т, извстное дло, охулки на руку не положатъ, увели Анисью и всыпали ей, сколько влзетъ. Привели, реветъ, а все запирается. ‘Нтъ, ангелъ мой,— говоритъ Пальцевъ, а самъ смется,— тебя, видно, посеребрить надо!’ Мигнулъ казакамъ,— ну, т и посеребрили, всю спину спустили нагайками. Все разсказала баба-то посл этого, а Пальцевъ опять смется: ‘Давно бы такъ, говоритъ… А только ты, говоритъ, помни мое серебро и благодари Бога, что не веллъ позолотить…’
— Пальцевъ крутъ, а сердце у него отходчивое,— говорила Василиса Мироновна.
— Да, какъ на него взглянется: одинъ разъ посмется только, а другой — такъ посеребритъ, что небо съ овчинку покажется… Разъ на разъ не приходитъ… Зимой какъ-то я его везъ на Старый заводъ (я тогда ямщину гонялъ), а онъ кричитъ: ‘пошелъ, ангелъ мой!’ Ну, коли, думаю, пошелъ, такъ уважу я тебя, а хали мы на тройк, которую завсегда подъ станового ставилъ — зври, а не лошади. Вышло подъ гору хать, слышу, кричитъ Пальцевъ и въ шею меня толкаетъ… Пустилъ я коней, духъ инда захватило, а когда оглянулся — Пальцева въ кашевой какъ ни бывало, его въ нырк тряхнуло, да прямо въ сторону, въ снгъ. Вижу, онъ тамъ по снгу валандается, воротился, посадилъ опять въ кашевую и думаю: ‘Быть, молъ, мн у праздника: прідемъ на заводъ, такъ посеребритъ…’ Пріхали, подкатилъ его къ крыльцу, а самъ сижу ни живъ, ни мертвъ. ‘Погоди,— говоритъ Пальцевъ,— мн съ тобой, говоритъ, разсчитаться надо’. Ну, думаю, пришелъ мой конецъ,— знаю, молъ, какой у тебя разсчетъ бываетъ. Сижу этакъ на облучк, пригорюнился, а Пальцевъ выходитъ на крыльцо и стаканъ водки изъ своихъ рукъ мн выноситъ. Чудной баринъ!… ‘Я, говоритъ, васъ всхъ насквозь вижу, ты, говоритъ, еще не подумалъ, а ужь я, ангелъ мой, впередъ знаю, что ты меня надуть хочешь’.
Вс немного помолчали. Старикъ подбросилъ въ огонь дровъ и заговорилъ съ короткой улыбкой:
— Тутъ, въ позапрошломъ году, возилъ я въ Махнево мирового. Вотъ гд страсти набрался: думалъ, онъ меня совсмъ поршитъ…
— Это едя-то Заверткинъ?
— Онъ самый. Былъ онъ у насъ на Старомъ завод въ гостяхъ у прикащика. Спросили лошадей, работники вс въ разгон,— пришлось мн хать самому. Подаю лошадей, а онъ и выйти самъ не можетъ, потому грузенъ свыше мры. Такъ его на рукахъ и вынесли и свалили въ кашевую. Похали. Свернулся онъ калачикомъ на донышк и лежитъ. Ну, думаю, только привелъ бы Господь живого до дому довезти, а отъ него винищемъ такъ и разитъ, точно съ сороковой бочкой ду. Прохали этакъ верстовъ съ десять, онъ и проснись… ‘Стой!— кричитъ:— Гд демъ?’ — ‘Такъ и такъ, ваше благородіе…’ — ‘Ахъ ты,— говоритъ,— такой-сякой, да раз я, говоритъ, туда теб веллъ хать?’ — ‘Никуда, говорю, вы мн не приказывали хать, ваше благородіе…’ — ‘Такъ, ты, говоритъ, со мной еще разговариваешь?’ — а самъ какъ запалитъ меня въ загривокъ. У меня такъ и заскребло на сердц,— обидлъ онъ Меня,— такъ бы вотъ его взялъ да перекусилъ пополамъ… А онъ догадался, вынялъ леворветъ и говоритъ: ‘Вотъ гд твоя смерть сидитъ, только пошевелись!…’ Вотъ, думаю, какой мудреный баринъ попалъ, а самъ говорю: ‘зачмъ, говорю, ваше благородіе меня обидли?’ — ‘Поворачивай назадъ въ Махнево!’ — кричитъ Заверткинъ. Нечего длать, повернулъ, а то, думаю, пристрлитъ съ пьяныхъ-то глазъ. Пріхали мы на заводъ, онъ прямо къ одной солдатк,— такъ, совсмъ бросовая бабенка,— посадилъ ее съ собой въ кашевую и цпь на себя надлъ, да съ пснями по всему заводу и покатили… А что дорогой было, такъ, кажется, и перомъ этого не описать! Что этого вина выпили — страсть!… Этакъ, на половин дороги, какъ мировой выскочитъ изъ кашевой — да плясать, да въ присядку, только цпь трясется. И мировой пляшетъ, и солдатка пляшетъ, а мн и смшно, и смяться боюсь… Потомъ слъ мировой въ кашевую и давай солдатку поправлять съ одной щеки на другую… И этого показалось мало: взялъ ее ногами въ передокъ затолкалъ, такъ она, сердешная, тамъ до самаго заводу и пролежала… Вдь онъ у меня въ т поры поршилъ тройку-то,— прибавилъ разсказчикъ.
— Какъ поршилъ?
— Загналъ всхъ лошадей начисто?
— Заплатилъ?
— Какое заплатилъ! Я же дв недли отсидлъ въ темной. И съ ямщины согналъ.
— Этакой псъ!— ворчала Василиса Мироновна.— Хуже станового будетъ…
— Въ тыщу разъ хуже: становой што? Становой — человкъ все-таки съ разсужденіемъ, а это просто разбойникъ,— того гляди убьетъ… Становой обнакновенно возьметъ свое и острастку задастъ, а такихъ безобразіевъ я не видывалъ.
— Оно точно, что едоръ Иванычъ большіе безобразники,— вставилъ свое слово Калинъ Калинычъ, хранившій! все время молчаніе.— Какъ-то намеднись у старшины въ гостяхъ были, такъ они чуть мн вилкой глазъ не выткнули… Ей-богу-съ! И безпримнно бы выткнули, еслибъ я не исполнилъ все поихнему: налили мн полрюмки водки, наклали туда горчицы, перцу, карасину налили,— и вдь выпилъ-съ!
— Кто выпилъ?
— Да я выпилъ-съ,— съ невозмутимой улыбкой отвчалъ Калинъ Калинычъ.— И посл этого ничего худого со мной не было, только очинно вспотлъ-съ… Такъ ужь это Господь-батюшка пронесъ меня за родительскія молитвы…
— Ишь, вдь, гнусъ какой завелся!— сердито ворчала Василиса Мироновна.
— А вы это напрасно, Василиса Мироновна,— вступился Калинъ Калинычъ,— Ей-богу-съ напрасно… едоръ Иванычъ точно что большіе озорники и любятъ удивить, а душа у нихъ добрая… Ей-богу такъ-съ!…
— Ахъ, Калинъ, Калинъ,— качая головой, строго говорила раскольница,— дожилъ ты до сдого волоса, а все у тебя нтъ разума… Раз есть душа у пса?
— А вотъ и скажу, и всегда скажу!— съ азартомъ протестовалъ Калинъ Калинычъ.— Теперь возьмите хоть Аристарха Прохорыча: человкъ богатющій, а нынче меня въ воду съ плота столкнулъ, такъ я совсмъ было захлебнулся, да спасибо кучеръ ихній меня вытащилъ… И вдь я бы не обидился, какъ бы это длалось не съ сердцовъ. Это онъ, Аристархъ-то Прохорычъ, съ сердцовъ все длаютъ, а едоръ Иванычъ — другое: онъ — отъ души, для смху. Они и стулъ выдернутъ, и карасиномъ напоятъ, и подколнника дадутъ, а я не обижаюсь… Ей-богу, не обижаюсь! Мн что?— лишь бы я кого не обидлъ, а тамъ — Богъ съ ними.
Василиса Мироновна молчала, а потомъ, повернувъ свое строгое лицо къ Калину Калинычу, рзко проговорила:
— Ну, а дочь у тебя гд, Калинъ?
— Дочь?… Дочь на мст… Учительшей служитъ,— не безъ робости проговорилъ Калинъ Калинычъ, а потомъ неожиданно для всхъ прибавилъ.— А вдь я ее проклялъ-съ… Ей-богу, проклялъ-съ! Да вдь еще какъ: въ самый прощоный день на масляной проклялъ-съ… Сталъ предъ образомъ и говорю: ‘будь ты, Евменія, отъ меня проклята… Я теб больше не отецъ, ты мн — не дочь!’
Василиса Мироновна только покачала головой, а старикъ тяжело вздохнулъ.
— А вдь она меня обидла какъ,— продолжалъ Калинъ Калинычъ, садясь на землю и складывая ножки калачикомъ.— Сли мы въ прощоный день обдать, она и давай меня донимать… ‘Ты, говоритъ, тятенька, хлбъ только даромъ шь’.— Ей-богу-съ!…— ‘Какой въ теб, говоритъ, толкъ? Вонъ, говоритъ, у насъ корова-пестрянка, такъ она хоть молоко даетъ:, я,— про себя, говоритъ,— жалованье изъ школы получаю, а ты, говоритъ, все равно, какъ сальный огарокъ: бросить жаль, а зажечь нечего’. Какъ она мн это самое слово сказала, ужь мн очень обидно это показалось, потому все-таки я ей родной отецъ, и она мн прямо въ глаза такія слова выговариваетъ… Слезы у меня на глазахъ, а она надо мной же хохочетъ. ‘Какой, говоритъ, ты мн отецъ? Ты бы мн хоть ростъ настоящій далъ, такъ я бы, говоритъ, въ актрисы пошла… Всякій уродъ, говоритъ, женится, наплодитъ уродовъ,— это она меня и себя уродами-то креститъ,— а потомъ, говоритъ, и живи, какъ знаешь’. А я ей и говорю: ‘это, молъ, Венушка, не отъ насъ: и ростъ и дтки — отъ Бога, молъ, все это, а на Бога приходить {Роптать.} гршно!’ Она посмотрла этакъ на меня, да какъ захохочетъ… Ну, я ее и проклялъ, а она все хохочетъ. Ужь въ кого она такая уродилась, и ума не приложу,— во всей нашей прерод не было такихъ карахтеровъ.
— Нехорошо это, больно нехорошо,— говорила Василиса Мироновна, строго глядя на Калина Калиныча.
— И самъ знаю, что нехорошо, да ужь сердце у меня такое… Не могу удержаться,— точно тамъ порвется! Ей-богу-съ, себ не радъ другой разъ. Только оно у меня отходчиво, и даже совстно бываетъ посл.
— А съ дочерью-то помирился?— спрашивала раскольница.
— Помирился и проклятіе снялъ-съ… У Венушки сердце тоже доброе,— она вся въ меня сердцемъ-то, только ужь карахтеръ у ней — и въ прерод нашей никого не было такихъ!…
Старикъ только покрутилъ головой и съ какимъ-то отчаяніемъ махнулъ рукой.
Вс замолчали. Огонь горлъ яркими косматыми языками, жадно лизавшими холодный воздухъ, темная струя дыма столбомъ уходила вверхъ, откуда изрдка падала одинокая свтлая искорка и скоро потухла въ покрытой росой трав. Василиса Мироновна сосредоточенно смотрла въ огонь, старикъ дремалъ, завернувшись въ чекмень, Калинъ Калинычъ подкладывалъ въ огонь дрова, но, очевидно, это было для него непривычнымъ дломъ, потому что онъ нсколько разъ обжегъ себ руки и искры фонтаномъ сыпались на него каждый разъ, когда дрова падали въ костеръ.
— А что Аристархъ Прохорычъ?— спрашивала раскольница, когда Калинъ Калинычъ, какъ собачка, свернулся калачикомъ у огонька.
Калинъ Калинычъ энергично махнулъ рукой и заговорилъ:
— У нихъ, можно сказать, дрянь дло, потому теперь пошло оно въ судъ, а Евдокимъ Игнатьичъ говорятъ, что двадцать тысячъ не пожалютъ, только бы сдлать непріятность Аристарху Прохорычу… Адвокатовъ наняли, свидтелей человкъ сорокъ вызвали. Бда!…
— И ты въ свидтеляхъ?
— И меня запутали, грхъ ихъ бей!…
— Чего же ты показывать будешь?
— А такъ и скажу, что знать ничего не знаю, и кончено! Вдь, я тогда точно что здилъ съ Аристархомъ Прохорычемъ въ Москву, а все-таки про ихъ дла ничего не могу сказать-съ. Адвокатъ-то Аристарха Прохорыча намеднись прізжалъ ко мн, пыталъ меня, да съ тмъ и ухалъ, съ чмъ пріхалъ.
— А ты слышалъ, что Евдокимъ-то Игнатьичъ твою дочь въ свидтельницы выставилъ?
— Нтъ-съ… Только этого не можетъ быть, потому Венушка хоть и бывала у Аристарха Прохорыча, а ихнихъ дловъ не знаетъ.
Калинъ Калинычъ видимо смутился, но потомъ успокоился и прибавилъ:
— Это все ихъ адвокатъ мутитъ…
— Адвокатъ адвокатомъ, только ихнее дло нечистое.
— А кто же по-вашему виноватъ?
— А по-моему — оба виноваты… Воръ у вора дубинку укралъ, вотъ и завели судъ. Это два слпца, которыхъ привязали къ одной жерди… Понялъ?
Я съ любопытствомъ прислушивался къ этимъ отрывочнымъ разговорамъ, которые вертлись все на знакомыхъ лицахъ: и становой Пальцевъ, и мировой судья едя Заверткинъ, и Аристархъ Прохорычъ Гвоздевъ, бывшій сначала сидльцемъ въ ‘заведеніи’, т. е. въ кабак, потомъ сдлавшійся купеческимъ прикащикомъ, затмъ золотопромышленникомъ и, наконецъ, виннымъ заводчикомъ — все это давно знакомыя лица, хорошо извстныя на Урал, по крайней мр въ округ Стараго завода. Разсказы о подвигахъ этихъ героевъ могли бы составить цлую Одиссею, но меня лично интересовали не эти разсказы, а Василиса Мироновна и Калинъ Калинычъ сами по себ, потому что трудно было бы подыскать другихъ двухъ людей, боле противоположныхъ и по наружности, и по характеру, и по уму. Первую я хорошо зналъ по слухамъ, а со вторымъ познакомился совершенно случайно въ дом того самаго Аристарха Прохорыча, который чуть не утопилъ Калина Калиныча. Гвоздевъ любилъ задавать семейные вечера и маленькія закуски, которыя обыкновенно заканчивались трехдневнымъ пьянствомъ и тми безобразіями, на какія только способенъ загулявшій россійскій тысячникъ. Случайно мн пришлось быть свидтелемъ одной такой закуски, на которой собрались по какому-то длу въ дом Гвоздева человкъ пять-шесть. ‘Дла’ въ Старомъ завод безъ водки не длаются, а гд водка, тамъ, конечно, присутствуютъ и Пальцевъ, и Заверткинъ, и остальная братія, одержимая бсомъ вчной жажды. Калинъ Калинычъ тоже былъ въ числ гостей, и его присутствіе послужило неистощимымъ источникомъ самыхъ остроумныхъ шутокъ и забавныхъ сценъ. Сначала его поили всякой дрянью. Старикъ пробовалъ отказываться, но это было совершенно напрасно,— приходилось покоряться своей участи, т. е. пить, потть, утираться неизмннымъ бумажнымъ платкомъ и улыбаться. Когда половина гостей ухала, а другая изъявила непремнное желаніе провести ночь въ дом радушнаго хозяина, Калинъ Калинычъ долго стоялъ съ картузомъ въ рук, не ршаясь уйти.
— Да ты-то чего мнешься? Оставайся!— говорилъ Аристархъ Прохорычъ, отнимая картузъ у Калина Калиныча.
— Я-съ… я-съ съ моимъ удовольствіемъ,— лепеталъ старикъ,— только мн нужно домой-съ… Дло есть, какже-съ!
— Э, пустяки… Какія ночью дла?! Ты вотъ оставайся лучше. Куда собрался? Домой?— А дома чего не видалъ? Вдь жена знаетъ, гд ты…
— Это точно-съ, только-съ оно неловко-съ.
— Чего же тутъ неловко? Кажется, люди все порядочные, компанія приличная, а ты брезгуешь.
— Нтъ-съ, зачмъ же-съ… Я только насчетъ того, что я человкъ все-таки семейный-съ…
— Да что съ нимъ говорить попусту,— вступился Заверткинъ.— Ты, Калинъ, говори ужь прямо, что твоя Матрена Савишна въ подполье тебя посадитъ, если опоздаешь.
Вс засмялись. Смялся Пальцевъ, смялся земскій докторъ, смялся директоръ старозаводскаго техническаго училища, смялись два управителя. Этотъ смхъ задлъ Калина Калиныча за живое, и онъ остался.
— А что же-съ, я и останусь, — говорилъ онъ, потирая ма.ленькія ручки.— Матрена Савишна, оно точно, будутъ сердиться, а я скажу: въ гостяхъ воля хозяйская… Хе-хе-хе!…
— Молодецъ, Калинъ Калинычъ!— орали пьяные голоса.— Браво, Калинъ Калинычъ!… Будь же мужчиной, голубчикъ, а то ты совсмъ обабился.
Черезъ часъ вся компанія расположилась спать въ той же комнат, гд происходила ‘закуска’. Калину Калинычу было отведено мсто гд-то подъ столомъ, онъ уже раздлся и готовился снимать сапоги.
— А, вдь, Калинъ Калинычъ, если разсудить это дло, такъ ты не совсмъ хорошо это длаешь, что остаешься спать здсь,— заговорилъ Пальцевъ.— Ты, ангелъ мой, не холостой человкъ, а оставляешь дома жену одну. Она, ангелъ мой, будетъ о теб думать, что ты Богъ знаетъ куда забрался. Нехорошо, ангелъ мой!
Это было сигналомъ, и вс разомъ начали уговаривать Калина Калиныча идти домой. Старикъ сначала недоврчиво смотритъ на всхъ, но потомъ начинаетъ быстро одваться. Когда совсмъ одтый Калинъ Калинычъ хочетъ прощаться, Гвоздевъ загораживаетъ ему дорогу и говоритъ:
— Ну, вотъ, какой ты безхарактерный человкъ!… Теб сказали, что нехорошо въ чужихъ людяхъ спать, ты и поврилъ. Да, вдь, ты сказалъ,— значитъ нужно оставаться. Вотъ у едора Иваныча тоже есть жена, и у другихъ, да вдь не бгутъ отъ хорошей компаніи. Ты просто срамишь меня.
Эта забавная сцена, въ которой Калинъ Калинычъ то начиналъ прощаться со всми, чтобъ идти домой, то снова раздвался и ложился на свое мсто, продолжалась слишкомъ долго и, наконецъ, надола всмъ, такъ что старика на время оставили въ поко.
— А вдь ты, Калинъ Калинычъ, боишься своей Матрены Савишны?— спрашивалъ кто-то въ темнот, когда ужь вс готовились заснуть.
Старикъ крпился и ничего не отвчалъ, но это не удовлетворяло гостей, которымъ хотлось еще потшиться надъ старымъ чудакомъ.
— А, вдь, признайся, ангелъ мой, она иногда лупцуетъ тебя?— послышался голосъ Пальцева, вызвавшій сдержанный смхъ публики.— Вдь ты, ангелъ мой, говорятъ, сильно боишься ея? Конечно, ангелъ мой, я этому не врю, но все-таки…
— Что же мн ихъ бояться?— отозвался, наконецъ, старикъ, терпніе котораго прорвало.— Они не медвдь…
— Э, да что тутъ пустяки говорить!— послышался голосъ. еди Заверткина, временно потерявшаго сознаніе и теперь снова получившаго способность выражаться членораздльными звуками.— Н-тъ, бр-ратъ, нтъ!… Ты намъ р-раскажи, какъ жена тебя въ подполье столкнула…
— Калинъ Калинычъ, голубчикъ, разскажи!— послышались умоляющіе голоса. Кто-то черкнулъ спичкой о стну и зажгли свчу.
— Что же-съ, дло самое обнакновенное-съ,— заговорилъ Калинъ Калинычъ, усаживаясь на своемъ мст по-дтски, скрестивъ подъ себя свои коротенькія ножки.— Вечеромъ поужинали-съ, какъ слдываетъ-съ, легли почивать-съ и всякое прочее… Хе-хе-хе!
— Браво!… Молодецъ, Калинъ Калинычъ!— орала вся компанія.
— Ну-съ, лежимъ это мы на постели и начали промежду собой разговарить-съ, а Матрена Савишна возьми и разсердись… У нихъ ужь такой карахтеръ: какъ зачнутъ со мной разговаривать, такъ и разсердятся-съ… Я и говорю имъ: ‘перестаньте, говорю, Матрена Савишна, гнваться, потому, говорю, первое дло, это гршно-съ, а второе, говорю, я вамъ мужъ, говорю…’ Такъ прямо и отрзалъ-съ, ей-богу-съ! Какъ ножомъ отрзалъ, да еще прибавилъ: ‘надо, молъ, это самое дло оставить…’ Только это слово я вымолвилъ имъ, они, можно сказать, изъ себя вышли и вступили въ большой азартъ… Да я разсказывалъ вамъ, господа — взмолился было Калинъ Калинычъ.
Но публика не хотла и слышать объ отказ и, какъ говорится, пристала съ ножомъ къ горлу.
— Ну, вотъ-съ, какъ Матрена Савишна вышли изъ себя и начали кричать,— продолжалъ старикъ:— ‘Такъ вотъ, говоритъ, какіе ты поступки со мной поступаешь!’ — да этакъ меня ногой маненечко какъ толканутъ,— ей:богу, маненечко!— я съ постели и опрокинулся на полъ, а голбецъ былъ открытъ,— я туда… Такъ внизъ головой и сверзился, а все самъ виноватъ — со страху-съ!… А Матрена Савишна — добрйшая женщина, ей-богу-съ!
Снова вс хохотали,— хохотали нехорошимъ, пьянымъ, хохотомъ. Вмст съ другими смялся и Калинъ Калинычъ своимъ дтски-добродушнымъ смхомъ, отъ котораго забавно вздрагивали его полныя, румяныя щеки и колыхался круглый животъ.
— Такъ ты, ангелъ мой, прямо въ голбецъ, турманомъ?… О-хо-хо! Уморилъ, ангелъ мой!— заливался Пальцевъ, схватившись за бока.
— Она нарочно и голбецъ отворила, чтобы столкнуть тебя туда,— уврялъ Заверткинъ.
— Ну, ужь это не правда, едоръ Иванычъ!— вступился Калинъ Калинычъ.— Это вы напраслину говорите-съ…
Посл этого вечера мн нсколько разъ приходилось сталкиваться съ Калиномъ Калинычемъ, и мы встрчались уже какъ старые знакомые. Добрый старикъ настоятельно приглашалъ меня къ себ въ гости, извиняясь очень подробно, что онъ живетъ въ простой избушк. Меня очень интересовалъ этотъ странный человкъ, но побывать у него все какъ-то не удавалось.
Василису Мироновну я зналъ только по слухамъ, но и по этимъ отрывочнымъ свдніямъ, какія имлись у меня, я, кажется, сразу узналъ бы ее,— настолько ея портретъ рзко отличался отъ всхъ другихъ людей.
По своему общественному положенію она была раскольничья начетчица, но это было такъ-сказать ея оффиціальное званіе, а въ дйствительности черезъ ея ловкія руки проходило многое множество самыхъ разнообразныхъ длъ, которыя даже невозможно было отнести къ какой-нибудь опредленной профессіи. Жила она въ Старомъ завод, на краю селенья, въ новенькомъ деревянномъ домик съ зелеными ставнями. По семейному положенію она была Христова невста, бобылка. Почему не вышла замужъ Василиса Мироновна, это составляло загадку. И по красот, и по здоровью, и по своему уму, и по характеру она была завидной невстой, и любой заводскій парень женился бы на ней, только стоило ей повести бровью, но она осталась старой двой, ревниво сохраняя свою самостоятельность, двичью волю, и скрывая отъ постороннихъ глазъ истинныя причины своего двства. Самыми главными достоинствами знаменитой раскольницы были ея характеръ и языкъ,— она умла со всми ‘ладить’ и заговаривала своей ласковой, медовою рчью каждаго. Въ ея характер было что-то неотразимо-привлекательное, и съ ней мирились даже такіе люди, которые явно были предубждены противъ нея. Василиса Мироновна съумла поставить себя такъ, что служила соединяющимъ звномъ между раскольниками и православными. Она была везд, вс ее знали и вс были рады ее видть: отъ раскольника золотопромышленника она шла къ православному попу, отъ попа — къ исправнику, отъ исправника завертывала къ матушк дьякониц, отъ матушки дьяконицы шла къ знакомому мужику. И везд у ней было дло, везд ей были рады и везд она оставалась одной и тою же Василисой Мироновной — доброй, ласковой, остроумной. Въ характер этой женщины соединялись энергія и предпріимчивость мужчины съ любящимъ сердцемъ женщины, въ чемъ, вроятно, и заключался главный секретъ ея вліянія на всхъ. Что касается рода занятій, то Василиса Мироновна бралась за все, что попадало ей въ руки: читала по покойникамъ, утшала страждущихъ, навщала больныхъ, вела торговлю хлбомъ, покупала на ярмарк лошадей, мняла и перепродавала ихъ, но, безъ сомннія, ея главнымъ дломъ были нужды и интересы раскольничьей общины, къ которой она сама принадлежала. Чуть кто позапутается изъ раскольниковъ, накроетъ исправникъ моленную, поймаютъ австрійскаго архіерея,— Василиса Мироновна идетъ къ становому, безъ ропота, покорно выслушиваетъ всю ругань и распеканья, угрозы и топанье ногами, а кончится дло тмъ, что тотъ же становой потреплетъ Василису Мироновну по плечу и проговоритъ: ‘ну, смотри, ангелъ мой, чтобъ это было въ послдній разъ… Слышишь? Только для тебя это длаю… Понимаешь, ангелъ мой? Потому, теб бы не по покойникамъ читать, а министромъ быть!’ Низко поклонится Василиса Мироновна и смиренно отправится въ свою избушку. Поговаривали, что она вела торговлю золотомъ и исправляла должность раскольничьяго попа, но это еще требовало подтвержденія.
На разсвт Куфта что-то заворчала,— вроятно, на подошедшую очень близко къ балагану лошадь. Я проснулся. Небо быбо совсмъ срое, звзды едва теплились, все кругомъ точно оцпенло и замерло въ ожиданіи солнечнаго восхода. Холодный воздухъ заставлялъ вздрагивать, и я напрасно закрывался халатомъ, которымъ прикрылъ меня, вроятно, Калинъ Калинычъ. Огонь передъ балаганомъ едва тллся. Калинъ Калинычъ спалъ около него мертвымъ сномъ, свернувшись клубочкомъ, Василиса Мироновна лежала тоже около огонька, одинъ старикъ сидлъ и что-то тихо разсказывалъ своей слушательниц. Я насторожилъ уши.
— У меня есть кошка, трехшерстная, ребятишки откедовато добыли,— тихо разсказывалъ старикъ.— Вотъ она и окотись… Я веллъ было утопить котятъ-то, да ребята больно заревли, я ихъ и оставилъ. Пусть поживутъ, думаю, а тамъ раздалимъ по сосдямъ,— больно ужь любопытные котятки-то, вс въ мать…Только это я на той недл лежу у себя въ изб, сплю, значитъ, на полу, да съ просонковъ-то и раскинулъ руками, да такъ инда подскочилъ съ войлока: думалъ, меня домовой за руку-то схваталъ, али змя въ избу заползла… А это кошка своихъ котятокъ ко мн на постелю стаскала, я это ихъ руками-то и задлъ. Я взялъ ихъ да подъ печку и снесъ, а самъ легъ опять спать. Только, мн чего-то не спалось въ ту ночь, а ужь дло къ утру,— заря занимается. Вотъ лежу это я и вижу: кошка крадется, крадется ко мн, а чуть я глазъ открою, она и остановится, и глаза зажмуритъ. Думаю, мышь видитъ,— дай посмотрю, какъ ловить станетъ. Притворился, что будто сплю, а самъ на нее смотрю, что, значитъ, будетъ она длать. И дошлая же эта тварь, кошка, только вотъ не говоритъ! Увидала, что я сплю, живо подъ печку, котенка въ зубы — и ко мн его на войлокъ, а сама подъ лавку, какъ молынья, и глядитъ оттедова, не проснусь ли я. А я лежу — будто сплю. Такъ она мн всхъ котятъ и перетаскала, потому подъ печкой-то имъ жестко спать, а на войлок мягко… То ли не дошлый зврь!… И такъ мн въ т поры жаль стало котятокъ, точно вотъ малыхъ дтей… Пошелъ въ снки, принесъ имъ шубу, устроилъ гнздо, а на утро веллъ ребятишкамъ кудели имъ натаскать подъ печку-то.
Василиса Мироновна выслушала этотъ разсказъ, не проронивъ ни одного слова, а потомъ, звнувъ и перекрестивъ ротъ, проговорила:
— Что-то нон, говорятъ, больно шалятъ на Старомъ завод…
— А вотъ дошалятъ!— коротко отвчалъ старикъ.
— Ты смотри, Савва, поберегай лошадь-то,— неровенъ часъ…
— Куда имъ,— руки коротки!— самоувренно отвчалъ старикъ, задумчиво, глядя на огонь.
Когда я проснулся, солнце уже было очень высоко, и его лучи начинали заглядывать въ мой балаганъ, въ которомъ теперь кром меня никого не было. Я долго наслаждался моимъ одиночествомъ, лежа съ закрытыми глазами и припоминая все виднное и слышанное мной вчера вечеромъ и ночью. Со стороны лса доносился глухой шумъ и голоса какихъ-то птицъ. Время отъ времени, по густой трав, которая зеленымъ ковромъ покрывала весь логъ, волной пробгала лепечущая струя легкаго втерка, она доносила до меня человческіе голоса и какіе-то неопредленные звуки, происходившіе, какъ я догадывался, отъ ударовъ лопаты по камнямъ. Раннее утро, лучшее время для охоты, я проспалъ самымъ безсовстнымъ образомъ и мн теперь ничего боле не оставалось, какъ только брести на Момыниху, но мн хотлось остаться пока здсь, среди этой оригинальной группы старателей,— хотлось познакомиться на мст съ знаменитыми хищниками, добывавшими золото самымъ первобытнымъ способомъ, какъ добывали его, можетъ-быть, еще Аргонавты, здившіе на край свта за золотымъ руномъ. Старатели — своего рода кроты, они портятъ, по словамъ ученыхъ инженеровъ, лучшія мста своею хищнической выработкой золотоносныхъ песковъ. Дло въ томъ, что старатель обыкновенно работаетъ въ одиночку, много втроемъ или вчетверомъ, очень рдко цлою семьей, все золото или платину, которую онъ намоетъ въ теченіе недли, онъ обязанъ сдать на ближайшій пріискъ, гд помщается контора арендатора, взявшаго на откупъ извстную мстность. Старатели обыкновенно люди очень бдные и поэтому не могутъ длать серьезныхъ развдокъ и, кром того, вырабатываютъ только лучшія мста и то кое-какъ, такою работой они и загораживаютъ дорогу серьезнымъ развдкамъ спеціалистовъ и систематической разработк большихъ компаній. Старатели иногда разомъ открываютъ нсколько отличныхъ розсыпей, но, не имя собственныхъ средствъ, для ихъ разработки, скрываютъ ихъ отъ развдочныхъ компаній съ замчательною ловкостью, распускаютъ ложные слухи и не чуждаются даже подкуповъ, развдки производятся при помощи этихъ же старателей. Вредъ старательскихъ работъ, о которомъ громко прокричали горные инженеры и о которомъ мы сейчасъ только говорили, вещь еще очень сомнительная и требуетъ серьезнаго изслдованія. Между старателями и крупными золотопромышленниками происходитъ такая же борьба, какъ между кустарями и крупными фабрикантами, съ тою лишь разницей, что и самые крупные золотопромышленники находятся въ полной зависимости отъ старателей. Достаточно указать на тотъ фактъ, что изъ всего золота, которое ежегодно добывается въ Сибири, 70% намыто старателями.
Выйдя изъ балагана, я принужденъ былъ на время совсмъ закрыть глаза,— такъ ослпительно свтило солнце, стоявшее надъ толовой. Саженяхъ въ двухстахъ отъ меня, на берегу маленькой рчки, терявшейся въ зелени осоки, лопушника и кустовъ ивняка, мои вчерашніе знакомые били ширфъ. Куфта лежала на небольшомъ бугорк и подозрительно слдила за мной. Ей очень хотлось броситься ко мн съ оглушительнымъ лаемъ и даже, можетъ-быть, вцпиться своими блыми зубами, но, посмотрвъ вопросительно на хозяина, она оставила свое намреніе и съ легкимъ ворчаньемъ улеглась на прежнее мсто, продолжая наблюдать за мной на всякій случай. Эта картина глубокаго лога, съ группой хищниковъ-старателей въ центр, точно была вставлена въ темно-зеленую раму густого сибирскаго лса, изъ-за зубчатой линіи котораго на свер подымались волнистые силуэты Уральскихъ горъ, подернутыхъ синеватою дымкой. И долго любовался этой чудною картиной далекаго свера, такъ и просившейся на полотно, и затмъ отравился къ старателямъ.
Василиса Мироновна стояла по грудь въ какой-то ям, имвшей форму могилы, откуда и выкидывала желзною лопатой песокъ сраго цвта. Кудрявый, русоволосый мальчикъ отгребалъ песокъ отъ краевъ ямы и накладывалъ его въ тачку. Калинъ Калинычъ тоже не оставался безъ дла, потъ съ него катился градомъ, лицо было красное, какъ только-что отчеканенный пятакъ. Но толку отъ его работы было, вроятно, очень мало и онъ только мшалъ другимъ работать. Смшно было видть, какъ эта хлопотливая фигурка то тащила какую-то доску, то заглядывала въ яму, то птушкомъ забгала впередъ старика, катившаго тачку съ пескомъ, и все это длалось отъ чистаго сердца, съ искреннимъ желаніемъ помочь, принять участіе въ работ другихъ.
— Богъ на помощь!— поздоровался я.
— Спасибо на добромъ слов,— отозвался старикъ, онъ съ легкимъ напряженіемъ катилъ свою тачку по узкой дощечк и съ особенною ловкостью вываливалъ изъ нея песокъ, точно вся эта работа была для него игрушкой.
— Ты, баринъ, поздно же помогать намъ пришелъ,— заговорила своимъ пвучимъ голосомъ Василиса Мироновна.— Только ты въ нашу работу не годишься,— работа тяжелая, а ножки у тебя тоненькіе: того гляди, надломятся. Помоги лучше вонъ Калинычу,— онъ, сердешный, совсмъ замаялся, съ самаго утра мшаетъ намъ работать…
— Ужь можно сказать-съ,— вступился Калинъ Калинычъ, отирая потъ съ лица,— ужь точно-съ, ежели Василиса Мироновна что скажутъ-съ…Хе-хе-хе…— и Клинъ Калинычъ только развелъ ручками, съ умиленіемъ посмотрлъ на всхъ и неожиданно добавилъ:— Оченно жарко-съ!…
— А ты бы, Калинычъ, угостилъ барина-то, чмъ Богъ послалъ,— заговорилъ старикъ, длая мн смотръ своимъ единственнымъ окомъ.— Отпустилъ бы я Гришутку, да работой тороплюсь,— надо пробу сдлать…
— Хорошо, я это все мигомъ оборудую-съ…
Гришутка, мальчикъ лтъ тринадцати, былъ отлично сложенный ребенокъ: ширина плечъ и высокая грудь, такъ и вылзавшая изъ-подъ ситцевой рубашки, краснорчиво говорили о завидномъ здоровь, но смуглое лицо съ срыми глазами было серьезно, даже строго не по лтамъ. Онъ продолжалъ свою работу съ сосредоточеннымъ видомъ, какъ большой, точно не замчая, что говорили о немъ.
Немного постоявъ, мы съ Калиномъ Калинычемъ направились къ балагану. Въ моемъ ягдташ лежалъ рябчикъ. Старикъ, усвшись на корточки, не безъ искусства принялся жарить его прямо въ зол, не ощипавъ перьевъ и не выпотрошивъ. Эта операція требовала извстной ловкости, потому что рябчикъ, завернутый въ широкія листья какой-то травы и зарытый въ золу, все-таки могъ сгорть самымъ незамтнымъ образомъ.
— Ты когда, Калинъ Калинычъ, научился рябчиковъ-то жарить?— невольно спросилъ я.
— Я-съ?… А Савва Евстигничъ научили-съ, т. е. собственно у Гришутки-съ… Очень смышленый мальчикъ!…
— А кто этотъ Савва Евстигничъ? Я что-то не припомню.
— Савва Евстигничъ?… Они-съ, допрежь этого, больше извозомъ занимались, а теперь вотъ лтъ съ десять такъ живутъ, отдыхаютъ, а вотъ теперь надумали искать платину… Такой ужь неспокойный старикъ и есть!
— Савва Евстигничъ изъ Стараго завода?
— Точно такъ-съ, вс старозаводскіе-съ.
— А Василиса Мироновна зачмъ здсь?
— Такъ-съ, у нихъ дла-съ… Можно сказать — удивительная женщина!— съ одушевленіемъ заговорилъ старикъ и, разведя ручками, прибавилъ:— А душа у нихъ — золотая душа-съ!
Я видлъ, что Калину Калинычу строго-на-строго заказана было развязывать языкъ, поэтому и не сталъ продолжать дальнйшихъ распросовъ. Рябчикъ тмъ временемъ посплъ, и мы его раздлили по-братски, а затмъ, запивъ его кваскомъ, растянулись въ тни балагана, отдавшись каждый своимъ думамъ. О чемъ думалъ Калинъ Калининъ, трудно было догадаться, тмъ боле, что на его говорливыя уста наложена была печать молчанія самой Василисой Мироновной, каждое слово которой было для него закономъ. Я старался ни о чемъ не думать и просто любоваться синевою неба, зеленью лса, блескомъ солнца, отдыхая душой среди этого простора живой, чудной природы свера. Но такое желаніе оказалось ршительно неосуществимымъ. И пыхтвшій рядомъ Калинъ Калининъ, видимо угнетаемый обтомъ молчанія и сгаравшій отъ желанія поговорить со мной по душ, какъ со старымъ знакомымъ, и мелькавшая невдалек группа старателей — все нагоняло вереницу мыслей. Среди самой глуши лса неожиданно натолкнулся я на самую странную комбинацію человческихъ существъ, тайну которой чмъ дальше, тмъ сильнй хотлось разгадать и, вмст съ тмъ, не хотлось вмшиваться въ жизнь этой кучки людей, нарушать ихъ покой. Одно только было для меня ясно, какъ день, именно, что не простая случайность соединила этихъ людей между собою, что какая-то тайная причина связывала ихъ и не имла ничего общаго съ ихъ старательствомъ. Въ самомъ дл, какіе интересы могли соединить эту энергическую женщину, раскольничьяго попа, съ простякомъ, свтлою душой, Калиномъ Калинычемъ, и, дале, какая связь могла быть между ними и Саввой Евстигничемъ, этимъ загадочнымъ старикомъ-старателемъ? Наконецъ, зачмъ у этого мальчугана Гришутки такое преждевременно-серьезное лицо? Пока я напрасно ломалъ голову надъ этими вопросами, солнце поднималось все выше и выше, и, наконецъ, его лучи добрались и до насъ съ Калиномъ Калинычемъ. Я старался выдержать характеръ и терпливо жарился на солнечномъ припек. А Калинъ Калинычъ даже наслаждался солнечною теплотой, которую съ такимъ обиліемъ посылало ему само небо.
— Этакая благодать-съ,— заговорилъ онъ, наконецъ, поворачивая другой бокъ на солнце.— Ей-богу-съ, истинная благодать-съ! Эко, подумаешь, у Господа простору-то, воли-то, а намъ все мало, все гршимъ, все недовольны… Эхъ, грхи, грхи!… Вонъ пташка поетъ, козявка всякая стрекочетъ, а солнышко!… Больно ужь я люблю его. Господи, помилуй! Господи, помилуй! И въ Писаніи говорится: ‘Воззрите на птицы небесныя: ни сютъ, ни жнутъ, а Отецъ вашъ небесный питаетъ ихъ. Воззрите на полевую лилію: и Соломонъ во всей слав своей не одвался лучше ея’. Чудны дла Твои, Господи, вся премудростію сотворилъ еси!…
Слушая эту странную одушевленную рчь, я съ невольнымъ удивленіемъ посмотрлъ на моего собесдника, лицо котораго дышало неподдльнымъ, искреннимъ одушевленіемъ. Этотъ смшной Калинъ Калинычъ теперь былъ въ моихъ глазахъ совершенно другимъ человкомъ, точно онъ, въ соприкосновеніи съ матерью природой, переродился и просвтллъ какимъ-то внутреннимъ свтомъ.
— А что, Калинъ Калинычъ,— заговорилъ я, воспользовавшись случаемъ,— у Гвоздева, кажется, теперь дло съ Печенкинымъ?
— Да-съ, дло, и преказусное дло-съ. Можно сказать, что отливаются медвдю коровьи слезы: плохое дло у Аристарха Прохорыча-съ! Хотя они мн и много надсмшекъ сдлали-съ, а все-таки жаль ихъ. Это дло, видите ли, у нихъ тянулось очень давно, когда Гвоздевъ былъ въ компаніи съ Печенкинымъ по пріискамъ. Вы помните исправника Хряпина? Ну, такъ это было еще при немъ-съ. Хряпинъ-съ былъ гроза грозой, особливо кто пріисками занимался, потому тогда за краденое золото очинно строго судили, не какъ по ноншнему времю. Только поговаривали-съ на Старомъ завод, что Аристархъ Прохорычъ жить пошли отъ Хряпина-съ, потому онъ видлъ — не видлъ ихнія дла-съ, а они ему платили. Я такъ полагаю-съ, что это все сущій вздоръ, ей-богу-съ! Изъ зависти люди говорятъ-съ.
Калинъ Калинычъ посмотрлъ на меня, повернулся животомъ внизъ и, положивъ голову въ свои ладони, какъ тыкву, продолжалъ:
— А, вдь, вызнаете карахтеръ у Аристархъ Прохорыча-съ? Б-довый!… Они, Аристархъ-то Прохорычъ, зашибли такимъ манеромъ на пріискахъ деньгу не малую, а Хряпинъ началъ ужь надъ ними дерзкія слова говорить и общалъ въ острог сгноить, ежели они ему не будутъ дань платить. Аристархъ Прохорычу это и не поглянись, потому какъ они въ силу вошли и свое понятіе о себ стали имть, то захотли себя держать высоко. Тогда этотъ акцизъ вошелъ въ моду, Аристархъ Прохорычъ отъ пріисковъ совсмъ и отстали, стали водкой заниматься,— это дло въ безпримръ безопасне и прибыльне,— а о Хряпин не забывали, потому онъ горько имъ приходился. Вотъ они-съ, Аристархъ Прохорычъ, и придумали фортель. Ей-богу-съ! Евдокимъ-то Игнатьичъ, Печенкинъ то-есть, ужь старички-съ, а карахтеръ у нихъ нестерпимый, огненный карахтеръ, можно сказать-съ. Вотъ они гд-то и соберись на именинахъ: Хряпинъ, Печенкинъ и Аристархъ Прохорычъ. То-с, пятое-десятое, выпили и закусили. Печенкину въ голову попало, а Хряпинъ и захоти покуражиться надъ ними. ‘Что,— говоритъ,— подлецы…’ Это онъ Аристарху-то Прохорычу съ Печенкинымъ. ‘Вамъ,— говоритъ,— надо свчи передо мной ставить’. Аристарху Прохорычу это и не поглянись, они и шепни на ухо Печенкину словечко, а тотъ подошелъ да Хряпина въ ухо какъ запалитъ!… А Хряпинъ въ это время ли пирогъ съ осетриной да такъ ротъ растворили и смотрятъ, а изо рта вязига, крошки, рыба — все на полъ и сыплется. Очень имъ это обидно показалось, Хряпину-то, потому они исправникомъ тогда состояли и при исправленіи ихъ собственной должности имъ такой позоръ нанесли. Тутъ и заварилась каша: Печенкинъ было и на мировую, а Хряпинъ и слышать ничего не хочетъ, потому — при исполненіи обязанности. Тогда у насъ еще старые суды были,— ну, по старымъ судамъ Печенкина на высидку и приговорили на годъ въ темную, а онъ къ Аристарху Прохорычу: ‘выручай, ничего не пожалю’. А Аристархь Прохорычъ имъ условіе: такъ и такъ, смню всю полицію и Хряпина къ чорту въ подкладку, и тебя ослобоню, только за мои труды мн подпиши вексель въ тридцать тысячъ. Печенкинъ съ горя-то возьми и подпишись, а Аристархъ Прохорычъ въ Петербургъ. И смнили, всхъ смнили! Я тогда съ ними до Москвы здилъ. Ну-съ, теперь прошло этакъ лтъ съ пять-шесть, разныя дла промежду ними были, только они чего-то повздорили между собой, изъ-за сущаго пустяка-съ, а Аристархъ Прохорычъ и захоти наказать Печенкина да вексель ко взысканію и предъявили. Печенкинъ, какъ услышалъ это, еще больше въ азартъ вошелъ да прямо въ судъ: такъ и такъ, векселя не давалъ Гвоздеву,— вексель подложный. Аристарха Прохорыча и потянули въ судъ. Теперь дло третій годъ тянется. И я попалъ въ свидтели-съ! Да-съ… Самое казусное-съ дло-съ!…
Помолчавъ немного, Калинъ Калинычъ поднялъ на меня глаза и проговорилъ:
— А вдь Хряпинъ-то нынче почитай въ приказчикахъ у Печенкина служитъ-съ… Ей-богу-съ! А прежде, бывало-съ, хуже страшнаго суда его боялись вс. Большую силу имлъ-съ…
Солнце начинало уже палить нещадно, огонь у балагана давно потухъ, только дв упрямыя головешки продолжали еще упорно дымиться на остывавшемъ пенелищ. Стреноженная лошадь съ трудомъ подскакала къ намъ, надясь найти защиту отъ облпившаго ее овода.
— Ишь, окаянные, съли совсмъ лошадь!— заговорилъ Калинъ Калинычъ, поднимаясь съ земли, чтобы снова развести огонь.
Онъ соорудилъ небольшой костеръ изъ стараго пня, нсколькихъ полнъ дровъ и дымившихся головень, закрылъ его сверху и съ боковъ хворостомъ и зажегъ, а чтобъ онъ давалъ больше дыма, принесъ цлую охапку свжей травы и бросилъ на огонь сверху. Стоявшая около насъ лошадь умными глазами слдила все время за этой операціей, усиленно отмахиваясь своимъ хвостомъ отъ висвшаго надъ ней столбомъ овода, когда густой блый дымъ клубами повалилъ отъ костра, умное животное встало въ самую струю. Калинъ Калинычъ опять лежалъ въ любимой своей поз, животомъ на земл, и смотрлъ на меня своими прищуренными черными глазками.
— А вдь мы скоро собираемся церковь новую святить,— заговорилъ онъ, болтая ногами.
— Какую церковь?
— А въ память освобожденія крестьянъ-съ… Какже-съ! Вотъ теперь пятнадцать лтъ исполнилось, какъ хлопочемъ-съ. Оченно много было хлопотъ, а теперь, слава Богу, все дло къ концу подходитъ,— куиполъ выводить зачали-съ…
— На чьи же деньги эта церковь строится?
— Какъ на чьи-съ?— На мірскія-съ… Тогда, какъ только ослобонили насъ, я прихожу къ о. Нектарію, а онъ мн и говоритъ-съ: ‘такъ и такъ,— говоритъ,— теперь какъ выходитъ всмъ освобожденіе-съ, такъ ты, говоритъ, ужь послужи міру-то’… Я поблагодарилъ ихъ, да съ тхъ поръ пятнадцать годовъ и собиралъ на построеніе храма-съ!… Вдь по грошамъ-съ, по копечкамъ-съ собиралъ, а что этого грха на душу принялъ, такъ, кажется, и не замолить по конецъ жизни… Ей богу-съ! Всякій указываетъ теб, всякій усчитываетъ, всякій ругаетъ: и то не такъ, и это не такъ, а о. Нектарій говоритъ: ‘потерпи, потому не для себя стараешься, а для Господа Бога…’ А со стороны сколько напринимался — страсть: и воромъ-то ругали, и выгоняли съ кружкой, только не заушали-съ!… А вотъ и довели до конца, благодареніе Создателю,— долготерпливъ и многомилостивъ, не до конца прогнвался на насъ, многогршныхъ.
— А когда будутъ святить церковь?— спросилъ я довольно громко.
— Шш!…— зашиплъ Калинъ Калинычъ, многозначительно кивая въ сторону лога.— Не любятъ они меня за эту церковь, гложутъ-съ… Особливо Василиса Мироновна. Она женщина, можно сказать, божественная-съ, потому отъ Писанія у нихъ разумніе большое, а вотъ этого не выноситъ-съ… Слышать не могутъ-съ, потому какъ къ старой вр большое прилежаніе имютъ, и построеніе святого храма для нихъ большой соблазнъ.. Василиса Мироновна какъ объ этомъ предмет начнутъ съ о. Нектаріемъ разговаривать-съ, все равно какъ книга-съ… Ей-богу-съ! Какъ по печатному, такъ и отчитываютъ-съ, такъ и отчитываютъ-съ… О. Нектарій споритъ, споритъ съ Василисой Мироновной да и скажетъ: ‘вы, Василиса Мироновна, необнакновенная женщина-съ!… Оченно свободный разговоръ имете и большую смлость!’
Мы немного помолчали. Вспомнивъ разсказъ Калина Калиныча объ его дочери, я спросилъ его:
— У васъ, Калинъ Калинычъ, кажется, есть дочь?
— Да-съ… А то какже-съ?— спрашивалъ въ свою очередь старикъ такимъ тономъ, точно у каждаго человка непремнно должна быть дочь,— Только много съ ней хлопотъ, съ дочерью-то….
— Какія же съ ней хлопоты, Калинъ Калинычъ?
— А какже-съ?… Вдь она — женщина, а я въ ихнемъ женскомъ дл ничего не понимаю-съ, вотъ и хлопоты-съ… Я одно говорю, а она — другое, да еще скажетъ: ‘вы бы ужь, родитель, лучше молчали!’ Ей-богу-съ! И замолчишь, потому какъ я мужчина и не могу понимать по женской части. Да и карахтеръ у Венушки какой-то необнакновенный-съ, совсмъ какой-то неукротительный-съ… Да-съ. Еще при жизни Матрены Савишны-съ это стало замтно. А покойница имла сама карахтеръ, можно сказать-съ, жестокій, такъ другой разъ возьмутъ Венушку-то, голову защемятъ-съ промежъ ногъ, загнутъ-съ подолъ-съ да и оштрафуютъ посредствомъ крапивы-съ… Изъ своихъ собственныхъ, родительскихъ рукъ-съ! А все изъ-за чего? Венушка съизмала всмъ дерзкія слова говорила… Мать-то ее деретъ, деретъ, а она какъ вырвалась, сейчасъ заскачетъ на одной ног, матери высунетъ языкъ и свои слова выражать: ‘Что, натшилась, а? Что взяла?’ Ей-богу-съ!… Горохъ у насъ въ огород то былъ, для Венушки же больше и садили его, такъ нтъ-съ, не хочу своего гороху, а подавай чужого-съ… Подберетъ себ компанію мальчишекъ да и подобьетъ всхъ къ сосдк горохъ вороватъ. Облпихой звали сосдку-то, большущая женщина изъ себя была, а въ разум не тверда-съ… Возьметъ палку-съ, эта самая Облпиха, да съ палкой въ борозду и завалится,— это ребятишекъ караулить-съ,— а тмъ это и любопытно-съ. Даже до смху доходило-съ… А какъ мать умерла, Венушка отъ моихъ рукъ совсмъ отбилась, поступила въ учительши, а насчетъ дерзкихъ словъ только слушай-съ!… А вдь я ей что постоянно говорю: ‘Венушка, удержи ты свой вострой языкъ, Христа-ради! Посмотри ты на меня, вдь я теб отецъ…’ А она еще хуже отъ этихъ моихъ словъ — и, пойдетъ-съ, другой разъ и меня старика до слезъ доведетъ. Ей-богу-съ! Хоть взять о. Нектарія: человкъ, кажется, божественный и старички, а Венушка выдумала звать ихъ сладчайшимъ… Раз хорошее это дло-съ? Необнакновенный карахтеръ-съ… И другіе-то ругаютъ меня, что такую дочь выростилъ, и что она неукротимо себя держитъ, а я ихняго дла-съ совсмъ не могу понять-съ. Вдь не могу же я голову межъ ногъ да крапивой-съ: первое — Венушка на возраст-съ, двица вполн-съ, а второе — мужчин это совстно длать съ женскимъ поломъ…
— Намеднись какой-то създъ былъ у учителей,— продолжалъ Калинъ Калинычъ, опять болтая ногами,— множество ихъ вобралось на Старомъ завод, одолли насъ съ Евменіей, да и народъ какой-то оголтлый!… Были у нихъ тамъ какія-то собранія, начальство прізжало-съ. Вотъ одинова на собраніи-то ихній начальникъ и говоритъ-съ: ‘а что, говоритъ, ежели, говоритъ, я прізжаю въ школу разъ и застаю учителя не въ себ, значитъ пьянаго, прізжаю въ другой — опять застаю не въ себ, въ третій — не въ себ,— что, говоритъ, я должонъ тогда длать съ нимъ?’ А Венушка не сробла да и говоритъ: ‘а что, говоритъ, длать, къ примру, учительниц, ежели, говоритъ, прізжаетъ къ ней начальство въ школу разъ не въ себ, въ другой — опять не въ себ и въ третій разъ не въ себ?…’ Натурально, этакія слова не понравились, и Венушк былъ большой выговоръ-съ, а она только смется-съ. Ей-богу-съ!…
Стоявшая надъ дымомъ лошадь, сивой масти, съ разбитыми ногами и отвислыми ушами, точно хотла сказать, что она принадлежитъ никому другому, какъ самому Калину Калинычу. Чтобы проврить это предположеніе, я спросилъ старика, и лошадь дйствительно оказалась его. Спустя нсколько минутъ, на дымъ пришла другая лошадь, худая, изморенная, съ болтавшейся головой на тонкой ше и съ волочившеюся длинною цпью, которая тянулась за ней какъ змя. Мн невольно бросилась въ глаза эта цпь, а затмъ тонкія, сильныя ноги лошади и, особенно, ея широкая грудь, какъ-то неестественно переходившая въ подобранный животъ, какой бываетъ у загнанныхъ клячъ. Это была чистокровная киргизская лошадь по всмъ признакамъ — и по большой горбоносой голов, и по длиннымъ, мохнатымъ, поротымъ ушамъ, и по выступавшимъ углами широкимъ костямъ переднихъ лопатокъ и зада.
— Изволили засмотрться на лошадку-съ?— прервалъ мои наблюденія Калинъ Калинычъ.
— Да, странная лошадь!
— Нтъ-съ, она не странная, а золотая лошадь, да-съ!— съ какою-то гордостью заговорилъ Калинъ Калинычъ.
— Почему золотая?
— Да такъ-съ… Потому что цны ей нтъ — вотъ какая это лошадь! Мало ли лошадей на Старомъ завод, на всхъ другихъ, на ярманкахъ, а такой нтъ!… Нтъ — и длу конецъ! Вы теперь, ежели случится вамъ быть на Старомъ завод, спросите перваго мальчишку: знаешь ‘Разбойника?’ — непремнно скажетъ, что знаетъ. Это такая лошадь, такая лошадь… Еще ни на одномъ бгу ни одна лошадь не обошла ее, а зимой въ саняхъ — да она горитъ, еретица, въ оглобляхъ-то, огнемъ горитъ… Ей-богу-съ! А почему ей цны нтъ?
Я сознался въ своемъ невдніи.
— Ахъ, Господи, да неужли не слыхали-съ?— съ какимъ-то укоромъ заговорилъ Калинъ Калинычъ, съ сожалніемъ глядя на меня.— ‘Разбойникъ’ — двужильная лошадь, у ней двойной духъ — вотъ въ чемъ вся сила-то!
— Что это значитъ двужильная?
— Двужильная-то?— Это-съ… это, къ примру, выходитъ такъ: прохали вы на ‘Разбойник’ полсотни верстъ, да вдь прохали вы ихъ въ три часа, сейчасъ остановились, она сейчасъ дохнетъ этакъ тяжело-тяжело разика два, и опять катай на ней пятьдесятъ верстъ — стрла стрлой летитъ! Вотъ это и значитъ по-нашему двужильная лошадь. А силища у ней — ужасти, ей-богу-съ! Сто пудовъ семьдесятъ верстъ везетъ безъ отдыха… Двойной духъ — одно слово!
Я съ удивленіемъ посмотрлъ на ‘Разбойника’ изъ душ не поврилъ словамъ Еалина Калиныча.
— А гд онъ досталъ эту лошадь?
— Досталъ онъ ее, сударь мой, въ степи, въ кыргызахъ, а какъ досталъ — не умю вамъ сказать-съ. Ему тутъ же, на мст, давали за нее цлый косякъ лошадей,— не отдалъ. ‘Разв я, говоритъ, самъ себ врагъ?’… Вотъ онъ какой, Савва-то Евстигничъ!…
‘Разбойникъ’ стоялъ подъ самымъ дымомъ, полузакрывши глаза и слабо отмахиваясь короткимъ хвостомъ отъ жужжавшихъ наскомыхъ, и сколько я ни разсматривалъ его, ршительно ничего не могъ найти, кром несоразмрно сильно развитой грудной клтки и несоразмрно тощаго живота. Такихъ киргизскихъ лошадей я видалъ очень много на Урал.
Полежавъ еще немного у балагана, я отправился опять къ работавшимъ у ширфа. Василиса Мироновна оставила свою работу и теперь отдыхала, лежа на трав, Гриша лежалъ тоже, заслонивъ глаза отъ солнца рукой, Савва Евстигничъ, въ двухъ шагахъ отъ нихъ, сидлъ на берегу рчки, съ громаднымъ ковшомъ въ рукахъ, въ которомъ промывалъ содержащій платину песокъ. Онъ длалъ пробу. Промываніе песку совершалось очень просто. Старикъ погружалъ ковшъ съ пескомъ въ воду и тамъ долго мшалъ въ немъ песокъ рукой, отчего муть шла по вод кругами, а собравшіеся на верху камушки старательно выбрасывалъ вонъ. Въ ковш становилось все больше свободнаго мста, такъ что онъ во второй половин операціи прямо зачерпывалъ ковшомъ воды, мшалъ ее съ пескомъ и затмъ образовавшуюся мутную воду сливалъ. Черезъ полчаса такой работы на дн ковша осталось только немного песку, старикъ съ особенною тщательностью началъ отдлять его отъ появившагося чернаго песочка, такъ-называемаго ‘шлиха’, содержавшаго платину. Еще нсколько минутъ работы — и на дн ковша остались одни ‘шлихи’, ихъ старикъ промылъ такъ же, какъ песокъ, и затмъ долго разсматривалъ на дн ковша какія-то крупинки.
— Ну, что?— опрашивала Василиса Мироновна, по обыкновенію не поворачивая головы.
— Да кто его знаетъ,— уклончиво отвчалъ старикъ,— какъ будто маненько есть…
— Одна платина?— опять спросила Василиса Мироновна.
— Нтъ, есть и золото, только больно мало.
Я подошелъ къ старику. На дн ковша лежала платина вмст съ крупинками золота. Всего было около четверти золотника. Проба самая богатая, но старикъ просто притворялся, что платины ‘какъ будто маненько есть’… Это общая раскольничья черта — не высказываться сразу, но, съ другой стороны, старикъ видимо былъ недоволенъ,— значитъ, онъ ждалъ золотой пробы.
— Навралъ, страмецъ!— сердито буркнулъ онъ, собирая платину въ бумажку.— Проклятый Шинкаренко опять подвелъ… Золото, говоритъ, лопатой греби… Ахъ, онъ…— и старикъ завязалъ очень крпкое словцо и почесалъ затылокъ.
— А ты и поврилъ ему!— равнодушно говорила Василиса Мироновна.— Кто ищетъ золота по такимъ мстамъ?… И лсъ не такой, и земля не такая.
Мы вернулись вс къ балагану. Я опять наблюдалъ всю компанію, особенно старика, который меня интересовалъ очень сильно, потому что очевидно онъ былъ головой въ этой странной компаніи. Василиса Мироновна принесла изъ балагана маленькую котомку, изъ которой достала ковригу ржаного хлба и блую тряпочку съ крупно истолченною солью. Медленно и съ покойною важностью отрзала она нсколько ломтей во всю ковригу, постлала на траву небольшую синюю скатерть, развернула тряпочку съ солью, поставила небольшой зеленый бурачокъ съ квасомъ и обдъ былъ готовъ. Старикъ выбралъ самый большой ломоть хлба, круто его насолилъ и свиснулъ рзкимъ, далеко раскатившимся свистомъ. Въ отвтъ донеслось радостное ржаніе, послышался топотъ, и ‘Разбойникъ’, поднявъ голову и раздувъ ноздри, показался въ высокой трав. Не добжавъ до балагана нсколько шаговъ, онъ оглядлъ всю компанію блестящими, горячими глазами, а затмъ, какъ ручная собака, подбжалъ къ старику и дружелюбно положилъ ему свою голову съ поротыми ушами прямо на плечо. Старикъ ласково потрепалъ лошадь по ше и началъ ее кормить хлбомъ, отламывая отъ ломтя небольшіе кусочки. Съвъ хлбъ, ‘Разбойникъ’ поднялся было на дыбы, точно хотлъ обнять старика, а потомъ мгновенно опять скрылся въ лсъ, откуда донесся только его звонкій топотъ.
— Балуешь ты лошадь,— замтила Василиса Мироновна.
— Не могу самъ сть, пока его не накормлю,— улыбаясь проговорилъ старикъ, видимо довольный и счастливый.
Старикъ вымылъ руки, вс встали лицомъ къ востоку и помолились. Вс трое принялись обдать, съ какимъ-то благоговніемъ откусывая хлбъ и боясь уронить на землю малйшую крошку дара Божія. Я залюбовался этою безмолвною трапезой и въ душ завидовалъ аппетиту вкушавшихъ въ пот лица хлбъ свой, глядя на нихъ, кажется, мертвый захотлъ бы сть. Хлбъ былъ запитъ квасомъ, затмъ вс снова помолились и торжественный обдъ кончился. Василиса Мироновна отправилась въ балаганъ вздремнуть малую толику, Калинъ Калинычъ зачмъ-то побрелъ съ Гришуткой въ лсъ, а я остался одинъ съ Саввою Евстигничемъ.
— Что, Савва Евстигничъ, будешь работать здсь, али нтъ?— полюбопытствовалъ я.
— Да какъ теб сказать, и буду и не буду,— охотно заговорилъ старикъ, теперь относившійся ко мн съ полнымъ довріемъ.— Проба, пожалуй, и хорошая, да за платину-то намъ платятъ по-сиротски… Вдь золотникъ-отъ всего по-двугривенному обходится,— какія это деньги?
— Да вдь работаютъ же, значитъ — выгодно?
— Какъ не работать — работаютъ, только, вдь, эта платина для насъ распослднее дло. Есть такіе лога, гд платина гнздами,— ну, это другой разговоръ: тутъ, пожалуй, и деньгу зашибешь. Тоже вотъ жилой она попадаетъ — тоже изъ-за хлба на квасъ можно биться, а здсь идетъ розсыпью, да и глубоко пески.
— Вы давненько этимъ занимаетесь?
— Чмъ это?
— Ну, старательствомъ-то.
— Старательствомъ?— Старикъ задумался, потомъ усмхнулся и, посмотрвъ на меня, заговорилъ:— Да вотъ на второй десятокъ перевалило, какъ землю рою… Только все это пустяки!
— Почему такъ?
— Такъ,— коротко отвчалъ старикъ и замолчалъ,— не стоитъ говорить… Можетъ слыхалъ, такая поговорка есть: ‘золото роемъ, а сами голосомъ воемъ’. Черезъ это самое золото много нашихъ мужицкихъ слезъ льется.
— Значитъ прежде за бариномъ вамъ лучше жилось?— спросилъ я, пользуясь случаемъ.— Вдь баринъ хлбомъ кормилъ и одвалъ иногда даромъ.
Старатель долго молчалъ и потомъ проговорилъ:
— Это дло мудреное, а вотъ я разскажу теб одну побасенку: она — пустая, побасенка-то, а все дло какъ на ладони. Отъ старыхъ людей она до насъ дошла, значитъ — не даромъ она была сложена. Видишь, жила у барина одна собака въ хол и во всякомъ довольств. Пришла зима. Холодъ, вьюга, а вокругъ деревни волки стаями такъ и ходятъ, такъ и ходятъ… Воютъ, сердечные, съ холоду и голоду, а взять нигд нечего. Вотъ однажды собака и пошла въ лсъ, а на встрчу ей какъ разъ матерой волчище и съ голоду зубищами лязгаетъ. Собака посмотрла на него и говоритъ: ‘А зачмъ вы, волки, такъ по ночамъ воете?’ — ‘А съ голоду воемъ’ — отвчалъ истощенный волкъ. А собака опять волку: — ‘Отчего же вы не идете въ деревню? Стерегли бы дворъ у какого барина, а онъ бы васъ кормилъ. Ты теперь, волкъ, вонъ какъ отощалъ, а тогда бы растолстлъ, какъ я…’ — Волчище усмхнулся и спрашиваетъ: — ‘А на, ше у тебя что?’ — ‘Ошейникъ’.— ‘А для чего онъ теб?’ — ‘А когда меня на цпь сажаютъ, такъ для этого и ошейникъ’.— ‘Ну, такъ прощай!— сказалъ истощенный волкъ.— Хоть у твоего барина и хорошее житье, а мн все-таки лучше голодному по лсу ходить, чмъ сытому сидть на цпи’.
Старикъ замолчалъ. Эта побасенка очень понравилась мн: она слишкомъ много говорила за себя, и я понималъ, что передо мной сидлъ одинъ изъ тхъ ‘истощенныхъ волковъ’, какихъ создало крпостное право. ‘Да, именно истощенный волкъ,— думалъ я, со стороны разсматривая своего оригинальнаго собсдника.— Старатель — это именно и есть истощенный волкъ, который хищникомъ бродитъ по лсамъ, отыскивая свою добычу…’
— Говорятъ, у васъ на Старомъ завод много конокрадовъ развелось?— спросилъ я, чтобы поддержать разговоръ.
— Да гд ихъ нтъ, мошенниковъ!… И наши старозаводскіе больно пошаливаютъ.
— Теб не случалось съ ними дло имть?
— Мн?… Нтъ, разъ побывалъ я въ ихнихъ рукахъ.— Немного помолчавъ, старикъ заговорилъ: — Была у Василисы Мироновны буланая лошадка, рублей шестьдесятъ давана,— тогда еще на ассигнаціи считали,— вотъ эту лошадку и стянули, да таково ловко, какъ въ воду канула. Василиса Мироновна тудасюда, ко мн, выручи… Думаю, дло мудреное, а пособить баб надо, потому дло женское, необычное. Пошелъ по знакомымъ мужикамъ, толконулся,— думаю, не пали ли слухи до нихъ. ‘Нтъ, говорятъ, не знаемъ, а въ Куляшево навдайся…’ Подумалъ, подумалъ, слъ на ‘Разбойника’ да въ Куляшево. А Куляшево, надо теб сказать, чисто разбойничье гнздо, разбойникъ на разбойник, разбойникомъ понужаетъ, того и гляди, середь благо дня заржутъ… Прізжаю въ Куляшево, къ знакомому мужику: ‘Пособи, родимый, лошадка потерялась’.— ‘Не знаю, говоритъ, ничего не знаю’. У нихъ у всхъ такая привычка: все ‘не знаю’. А я думаю: ‘Врешь, негд быть лошади, окромя васъ, долгоспинниковъ’. Мы ихъ долгоспинниками зовемъ, потому вс до единаго такъ медвдями и глядятъ, точно вотъ съ берлоги сейчасъ подняли. Пожилъ я этакъ денька два въ Куляшев, а толку нтъ. Купилъ вина, угостилъ хозяина и говорю ему: ‘Скажи, говорю, дядя, гд лошадь?’ — ‘Да, вдь, не твоя, говоритъ,— о чемъ печалуешься?’ — ‘Это ужь, говорю, мое дло, а твое — скажи, гд лошадь’. Посмотрлъ онъ на меня: ‘Такъ и быть, говоритъ, уважу по старой дружб, ступай, говоритъ, къ Тишк’. Прихожу. ‘Ладно, говоритъ, знаю, гд твоя лошадь, только, говоритъ, за труды мн четвертную’.— ‘Ахъ ты, думаю, разбойникъ этакій’, а длать нечего. ‘Бери, говорю, синенькую’. Поторговались маненько и поршили на ней. Повелъ онъ меня во дворъ: ‘Ищи, говоритъ, лошадь,— она здсь’. Я поглядлъ, походилъ, въ конюшн стоитъ лошадь, да не та, а больше негд ей быть. ‘Раз, говорю, подъ поломъ спрятана?’ — ‘Нтъ, говорить, ищи’. Смотрю, стоитъ амбарушка махонькая, размахонькая, въ какой овецъ держатъ,— ну, и дверь продлана тоже махонькая. Я раньше поглядывалъ на эту дверку, да думаю, буланка — большая лошадь, а тутъ и овц едва пролзть. Смотрлъ, смотрлъ на меня Тишка, усмхнулся, толкнулъ дверь ногой: ‘Вотъ, говоритъ, твоя лошадь, получай’. Я нагнулся, заглянулъ въ клтушку: точно, буланка Василисы Мироновны стоитъ и сно жуетъ. ‘Ахъ, вы, разбойники, думаю, куда этакую лошадь затащили, а вотъ какъ, молъ, вы ее оттедова добывать будете’. Такъ они, подлецы, что сдлали: взяли ее повадили, связали, да изъ хлва-то на каткахъ и выкатили. Взялъ я эту самую буланку, да, по добру но здорову, домой скорй, а этотъ еретикъ Тишка и говоритъ: ‘Напредки, говоритъ, не объзжайте мимо-то’.— ‘Ладно, молъ, добрый человкъ, какъ ни на-есть, ежели доведется, такъ десять верстъ околицы мимо вашего проклятаго гнзда’.— ‘Хорошо, говоритъ Тишка, не больно закаявайся,— къ намъ и получше тебя здятъ,— а то, говоритъ, мы шутить не любимъ’.
Старикъ задумался, а потомъ улыбнулся и, поднявъ единственный глазъ на меня, проговорилъ:
— А вдь эти долгоспинники тогда чуть-чуть меня не поршили…
— Это какъ?
— Самымъ простымъ манеромъ, только ‘Разбойникъ’ вынесъ,— не безъ гордости проговорилъ Савва Евстигничъ.— Какъ выручилъ я отъ Тишки лошадь, сейчасъ же и собрался въ дорогу, а былъ ужь часъ девятый на двор, по лтнему длу смеркаться начинало. Уговаривалъ, было, меня хозяинъ остаться переночевать, да ужь больно было мн муторно глядть-то на нихъ, разбойниковъ! ‘Не пришлось бы воротиться,— говоритъ мн хозяинъ,— дорога-то больно плоха, своротовъ много’.— ‘Нтъ, мол, видно не доведется воротиться, а дорогу, молъ, лучше тебя знаемъ’. ду. Отъхалъ верстъ съ пять — стемнло. Опустилъ поводья, думаю, ‘Разбойникъ’ самъ дорогу найдетъ, потому ночью видитъ, какъ все равно кошка, и по духу знаетъ, куда хать. Только задумался я этакъ маненечко, а дорога шла подъ гору, да такая скверная, только чертямъ здить,— вдругъ изъ стороны прямо къ ‘Разбойнику’ двое за поводъ хвать!… ‘Ахъ, вы, еретики этакіе!— кричу имъ.— Что вы, кричу, окаянные, длаете? Я вотъ вамъ!’ А у самого и оборонки-то никакой въ т поры, какъ нарочно, не случилось… ‘Разбойникъ’ сейчасъ на дыбы да одного ножкой — чукъ!— тотъ кубаремъ и скатился подъ, гору, а самъ впередъ. Только гора крутая-прекрутая, и ходу намъ, окромя шагу, нтъ, да и то гляди въ оба, шею какъ бы не сломать. Спустились мы этакимъ манеромъ въ логъ,— глубокій такой логъ,— опять изъ стороны кто-то какъ хлопнется подъ ноги ‘Разбойнику’. Другая бы лошадь десять разъ сбросила, а ‘Разбойникъ’ только перескочилъ, и опять впередъ. Думаю, дло плохо,— пожалуй, ни за грошъ поршатъ. Пригнулся я къ самой ше ‘Разбойника’ и думаю: ‘ну, теперь сослужи мн службу, вынеси,— озолочу’. Только стали подниматься въ гору, опять на дорогу: хлопъ!— опять. ‘Разбойникъ’ перескочилъ, а я слышу, начинаетъ лошадь сердиться, храпитъ, дрожитъ. Только бы, думаю, на гору подняться, а тамъ поминай какъ звали! А они, еретики, догадливы были: какъ только сталъ я подъзжать на верхъ-то, слышу, точно въ сторон опять что-то потрескиваетъ, а самъ лежу на ‘Разбойник’, прильнулъ, сердце такъ и бьется. Вдругъ поперекъ дороги двое на лошадяхъ: значитъ — ни взадъ, ни впередъ. Длать нечего, сотворилъ про себя молитву, погладилъ ‘Разбойника’ по ше, а самъ по-разбойничьи на одинъ бокъ свсился да какъ свисну: ‘Разбойникъ’ — впередъ, да и полетлъ, что твой втеръ, а они намъ въ догонку давай палить. Такъ ты не повришь, эти двадцать верстъ до Стараго завода мы сдлали въ полчаса, даже меньше чмъ въ полчаса. Погнались было за нами, да на двухъ верстахъ отстали. Пріхали мы домой цлы и невредимы и буланку привели. Привязалъ я ‘Разбойника’ къ столбу,— весь въ мыл, сердечный,— снялъ шапку да въ ноги ему, ей-богу, такъ и повалился въ ноги. ‘Спасибо, говорю, сослужилъ ты мн службу врой и правдой! По конецъ жизни буду помнить твою службу!’
Старикъ замолчалъ и, низко свсивъ голову, о чемъ-то задумался, вроятно, предъ нимъ протянулись другія воспоминанія долгой, полной приключеніями, жизни. Онъ, въ теперешней своей поз, такъ и просился на картину: воротъ красной рубахи былъ растегнутъ и открывалъ могучую, обросшую волосами, грудь, загорлая широкая шея точно была отлита изъ бронзы, сдая окладистая борода и сдыя брови нсколько смягчали эту ничмъ несокрушимую силу въ образ человческомъ. Старикъ долго и сосредоточенно смотрлъ своимъ одинокимъ глазомъ, пока я не прервалъ этого молчанія вопросомъ, гд онъ досталъ свою лошадь.
— Это было лтъ семь тому назадъ,— заговорилъ старикъ,— я тогда съ гуртовщиками ходилъ въ степи. Гнали изъ-подъ Семипалатинска косяковъ пять лошадей въ Старый заводъ на ярмарку. Дло было на полдорог. Стали насъ больно обижать кыргызы, все ладили отбить лошадей, да не удавалось… Больно ужь одинъ надолъ: и день и ночь такъ и вертится у насъ въ глазахъ. Мы ужь думали, что это дьяволъ, а не человкъ, потому то назади насъ, то впереди, и не о дву-конь, а все на одной гнденькой лошаденк, какъ бсъ передъ заутреней, вертится… Ужь мы его ловить пытались, пытались,— куда теб! Гикнетъ по-ихнему, да какъ сквозь землю и провалится… Ищи его по степи-то. Скоре втеръ догонишь, чмъ его, окаяннаго… А хозяинъ надъ нами потшается: ‘Куда-де вамъ, вахлакамъ, кыргыза ловить’. И такъ это мн обидно стало, что даже ночью, проклятый, снился, а подъ конецъ я изъ-за него и пищи-то лишился: сть не могу, спать не могу, тоска напала, и все думаю о лошад, какимъ бы ни-на-есть манеромъ добыть ее изъ-подъ кыргыза.
Старикъ замолчалъ, а потомъ совершенно другимъ тономъ добавилъ:
— А вдь я этого самаго кыргыза пристрлилъ…
Я долго разсматривалъ выраженіе лица Саввы Евстигнича: хоть бы малйшая тнь, хоть бы одна морщинка,— нтъ, такое же доброе, хорошее выраженіе на лиц, какъ ночью, когда старикъ разсказывалъ Василис Мироновн о котятахъ.
— Теб не жаль его?
— Кого это?
— Ну, да киргиза, котораго…
— Котораго я убилъ?… Да чего мн его жалть-то?— съ удивленіемъ заговорилъ старикъ.
— Какъ чего жалть?… Да вдь онъ — человкъ?
— Ну, ужь, это ты, баринъ, напрасно,— заговорилъ старикъ, обидвшись и съ нкоторымъ сожалніемъ глядя на меня.— Какой же онъ человкъ? Я лошадь пожалю, собаку пожалю, потому они хозяина знаютъ и добро помнятъ, а кыргызъ — што? Кыргызъ — нехристь, погань, значитъ — туда ему и дорога!… Они нашего брата не больно жалютъ… Въ степи-то одинъ Богъ да Никола,— твори, чего хочешь!
Я нсколько успокоился, потому что подобное разсужденіе походило хоть немного на логику, но распрашивать дальше объ обстоятельствахъ, сопровождавшихъ пріобртеніе лошади, я не имлъ желанія.
Солнце начинало уже клониться къ горизонту, зной лтняго дня замтно спадалъ,— значитъ, пора было отправляться въ дорогу. Еще разъ распросивъ старика подробно о дорог, я началъ съ нимъ прощаться.
— Погоди, востроногой!— послышался изъ балагана голосъ Василисы Мироновны.— Опять, пожалуй, заплутаешься… Намъ съ Калинычемъ тоже пора отправляться,— дойдешь съ нами до поворота на Момыниху, а тамъ ужь слпой выйдетъ.
Мн пришлось только согласиться на это приглашеніе.
Лошади были скоро осдланы и, простившись со старикомъ, мы втроемъ двинулись въ путь. Балаганъ со старикомъ и мальчикомъ скрылся изъ нашихъ глазъ на первомъ поворот едва замтной лсной тропинки, по которой мы взяли нашъ курсъ. Василиса Мироновна хала настоящею амазонкой на своей буланк,— вроятно, той самой, о которой разсказывалъ старикъ. Сидла она въ высокомъ киргизскомъ сдл по-мужски, молодцомъ, хоть это и не совсмъ гармонировано съ ея кубовымъ сарафаномъ и темнымъ платкомъ на голов. Калинъ Калинычъ, видимо, никогда не здилъ верхомъ и сидлъ на своей убогой сивенькой лошадк какъ мшокъ, набитый травой. Василиса Мироновна хала впереди, я старался держаться съ нею наровн, а Калинъ Калинычъ замыкалъ эту торжественную процессію.
— Вы куда же это дете, Василиса Мироновна?— спросилъ я свою спутницу.
— А тутъ есть въ горахъ одна могилка, старца Антонія, такъ вотъ мы туда демъ.
— Зачмъ?
— А на поклоненіе,— весело отвчала Василиса Мироновна.— Тамъ нашихъ объ эту пору, подъ Петровъ день, видимо-невидимо собирается, тыщевъ до трехъ.
Всю дорогу до Момынихи мы проболтали самымъ веселымъ образомъ, такъ какъ у насъ нашлось очень много общихъ знакомыхъ. Калинъ Калинычъ иногда вмшивался въ нашъ разговоръ, но больше молчалъ, потлъ, вздыхалъ, кашлялъ, постоянно утирался своимъ платкомъ съ изображеніемъ сраженія, сморкался прямо въ физіономію какому-то сердитому генералу и не пропускалъ случая въ приличныхъ мстахъ посмяться дребезжавшимъ, съ проскакивавшими дтскими нотками, смхомъ.
— Вотъ и Момыниха!— заговорила Василиса Мироновна, когда наша тропинка начала огибать какую-то гору и направо отдлила другую дорожку.— Вотъ ступай направо,— прямо на Момыниху и выйдешь.
— Спасибо, Василиса Мироновна! Прощайте.
— Ладно, не поминай лихомъ, а когда будешь въ Старомъ завод, не проходи мимо моей-то избушки!— весело прощалась со мной Василиса Мироновна.
Я свернулъ на новую тропинку, а моя мужественная спутница продолжала путь въ сопровожденіи своего мшковатаго рыцаря. Я остановился и долго провожалъ глазами эту странную пару, пока она не скрылась въ лсу, смшанномъ изъ елей, сосенъ и березъ.