![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/nikolaj_stankevich.jpg)
Л. М. Щемелёва
Станкевич Н. В.: биобиблиографическая справка, Станкевич Николай Владимирович, Год: 1990
Время на прочтение: 11 минут(ы)
СТАНКЕВИЧ, Николай Владимирович [27.IX(9.Х).1813, с. Удеревка Острогожского у. Воронежской губ. — 25.VI(7.VII).1840, Нови, Италия, в том же году прах перевезен в Россию] — эстетик, философ, поэт. Детство провел в имении отца, богатого и практичного помещика, впоследствии много помогавшего сыну. С. рос в большой семье (4 сестры и 5 братьев), в атмосфере доверия и любви. Окончил Острогожское уездное училище (1823—1825) и частный благородный пансион в Воронеже. Здесь в 1830 г. познакомился с А. В. Кольцовым и, оценив талант русского ‘самородка’, содействовал его литературному дебюту в столице (1831), а в 1835 г. на собранные по инициативе С. средства вместе с В. Г. Белинским издал сборник стихов. В историю русской литературы и культуры вошел как создатель ‘кружка Станкевича’ (1831 —1839). Два последних года кружок существовал без участия С, в августе 1837 г. уехавшего за границу из-за обострившейся чахотки и для углубленных занятий философией с известными профессорами-гегельянцами Берлинского университета. Кружок сложился вскоре после поступления С. на словесное отделение Московского университета (1830, окончил в 1834), собрания происходили в доме университетского преподавателя физики М. Г. Павлова и на др. московских квартирах С. Среди участников кружка, объединявшего дворянскую просвещенную молодежь и выходцев из разночинной среды, в разное время были Я. М. Неверов (ближайший друг С, которого он ценил за твердость нравственных правил и ‘величайшую доброту’), поэты И. П. Клюшников и В. И. Красов, с 1833 г.— Белинский, К. С. Аксаков, А. П. Ефремов, А. А. Беер, П. Я. Петров, О. М. Бодянский, М. А. Бакунин (близкие отношения с ним как наиболее восприимчивым философским единомышленником установились в 1835 г., но к 1837 г. распались), позднее — В. П. Боткин, М. Н. Катков и др. Сохранившаяся переписка С. с членами кружка, с Т. Н. Грановским (друг С. с 1834 г. до конца жизни, с ним и Неверовым С. тесно общался за границей, в Берлине они жили в одном доме), И. С. Тургеневым (сблизившимся со С. в Риме и оставившим ‘Воспоминания о Станкевиче’), а также с заграничными друзьями, в особенности Е. П. Фроловой,— ценнейший памятник русской умственной жизни 30 гг. Это редкий человеческий документ, запечатлевший личность С.— разностороннюю, романтическую, погруженную в высокие материи и вместе с тем натуру цельную, естественную, простую в общении. ‘Тоску’ С. по простоте, его сознательную ‘тягу к нормальности’ отмечали все современники. Переписка С. издана его племянником А. И. Станкевичем в 1914 г. (см. далее в ссылках: ‘Переписка’)’
Кружок С.— кружок романтических идеалистов 30 гг.— означил собой новую эпоху интеллектуального и духовного состояния русского образованного общества. По непосредственной своей ориентации кружок был шеллингианским — в нем изучались и обсуждались философские системы Ф. Шеллинга, позднее Гегеля (частично И. Канта и И. Г. Фихте), но по существу в кружке формировалось во многих аспектах самостоятельное, ‘цельное’, личностное мировоззрение. Потребность в единой общей идее, обнимающей весь мир и дающей смысл миру и человеку, его сознающему, ощущалась всеми членами кружка, она объединяла их независимо от склонности и способности кого-либо из его участников к философской рефлексии.
‘Старые шаткие верования’ отцов, не дававшие крепости духу (С. надеялся через некоторое время ‘упрочить веру умом’ — Переписка.— С. 595), утрата после 1825 г. политических надежд, ‘совершенная потеря мысленного и душевного центра’ (Григорьев А. Литературная критика.— М., 1967.— С. 238), нараставшие сомнения в цели жизни и назначении человека (следствие общего, по мнению С, ‘недуга — тоски и недоверчивости к жизни’ (Избранное,— С. 132), охватывавшие все большее число развитых личностей из разных сословий,— вот те ‘свои’ причины, почему учение Шеллинга о единстве мира, едином смысле законов бытия, природы и человеческого духа стало знаменем кружка С. Если в изучении Гегеля и пропаганде его системы С. принадлежит бесспорный приоритет, который с ним вскоре разделит Бакунин и на некоторое время Белинский, то учение Шеллинга было известно в России еще в 20 гг., им увлекались ‘любомудры’ и московские профессора. Но именно в 30 гг. оно стало не философским интересом, а обетованной землей молодых русских идеалистов. Они нашли в этом учении ‘зарю утешения’: человек ‘не потерян’ в бесконечности творения, ‘в нем действует разумная жизнь всей природы’ (из статьи С. ‘Моя метафизика’ // Стихотворения. Трагедия. Проза.— С. 149—151), опору в личном бытии и духовное спасение: ‘Грановский! веришь ли — оковы спали с души, когда я увидел, что вне одной всеобъемлющей идеи нет знания… и что все другое — призрак’ (Избранное.— С. 149). Шеллинг, таким образом, явился катализатором для новых поисков смысла жизни: из его постулата о разумности всеобщей жизни С. выводит целое учение о назначении человека. Именно в человеке жизнь мира приходит к ‘самоуразумлению’ (‘вся природа есть лестница, по которой я идет к полному разумению в человеке’ — Переписка.— С. 585), и он должен быть достоин этой высокой миссии, постоянно самосовершенствуя и сознавая себя. Воспитание, ‘преображение’ души, а в будущем — целых народов, развитие ее разума, воли, чувству (‘и в философии, и в эстетике С. отстаивал права чувства, ему важно было узаконить все надежды сердца’ — Анненков П. В. Н. В. Станкевич. Переписка и его биография.— М., 1857.— С. 9) были, по С., главным делом человеческой жизни. Философия же, ‘могущество ума, одушевленного добрым чувством’ (Переписка.— С. 594), является вернейшим к этому средством, обещающим возрождение. Религия в современном мире не могла исполнить этого спасительного назначения, хотя одновременно С. (он был лично верующим человеком) признавал, что ‘бездну’, неустранимую между бесконечностью и человеком, в состоянии ‘перешагнуть’ только вера, как и наполнить ‘пустоту’, всегда остающуюся в ‘человеческом знании’ (письмо Белинскому от 30 окт. 1834 г. // Избранное.— С. 111—112).
Главным ‘духовным воспитателем’, вместе с самосознанием, была любовь (‘зародыш всякого знания и всякой деятельности’ — Переписка.— С. 592) и ее разновидность — дружба, культ которой ревностно поддерживался в кружке.
Все эти высшие ценности в период увлечения С. Гегелем, с 1835 г. и почти до конца жизни, обозначались как стремление к абсолюту или ‘жизнь в абсолюте’ (при этом С. заслугу немецкого философа видел в том, что личность у него не поглощена абсолютом, не подавлена отвлеченным молохом исторических и природных закономерностей) и не только горячо обсуждались и исповедовались в кружке, но немедленно испытывались практикой. По ним ‘мерялись’ личные и даже интимные отношения членов кружка (с сестрами Бееровыми, влюбленность Белинского, Боткина и самого С. в сестер Бакуниных, сложные отношения Бакунина с семьей), зачастую не свободные от ‘натянутой идеальности’ и романтической экзальтации. С был влюблен в Любовь Бакунину, собирался жениться, но осознал ‘фальшивость’ своего чувства, возникшего, по мнению С, из стремления восполнить через другого собственную душевную неполноту. Он счел себя неготовым к любви (разве могла любить ‘такая слабая убитая душа’,— писал он сестре Любы — Варваре Бакуниной, в замужестве Дьяковой,— душа, ‘искавшая жизни вне себя’, ждавшая ‘счастья с неба и жаждавшая ‘чуда’ — Избранное.— С. 179 — 180) и уехал за границу, не сказав тяжело больной невесте о своем охлаждении. С. продолжал писать до ее смерти в 1838 г. (‘Я не снимаю вины с себя, хотя слова: ‘тайна осталась тайною’ сняли половину горя с души’,— писал С. Белинскому 1 нояб. 1838 г.— Там же.— С. 200). Частная жизнь, личные переживания, любовные драмы рассматривались в кружке в свете умозрительных и нравственных категорий, за ними признавалось значение всеобщности — ведь их носителем был человек, ‘божественный сосуд’ вселенской жизни и разума. Поэтому столь важная для нас переписка С. и его друзей (Белинского, Бакунина, Боткина, Грановского), во многом ‘спровоцированная’ образом мыслей С., обширная, самоуглубленная, выносящая на суд единомышленников не только мысли о мире и должной жизни в ‘абсолюте’, но и личные исповеди, и ожесточенные, хотя и дружеские, распри. Эти была школа нравственной требовательности, в которой формировалось и оттачивалось искусство самоанализа, нередко беспощадного — черта, развитая в классическом русском романе XIX в. Здесь формировался и тип русского идеалиста, практического метафизика, повлиявшего впоследствии на всю русскую общественную жизнь (ср. знаменательный упрек Белинского в письме Бакунину 1 нояб. 1837 г.: ты еще ‘ни перевел в жизнь свои убеждения, и Станкевич во время оно поделом на тебя бесился’ — Собр. соч.: В 9 т.— М., 1982.— Т. 9.— С. 100).
Споры о последних тайнах бытия происходили в атмосфере доверия к высшим потенциям каждого участника кружка, свободного, непосредственного общения (по воспоминаниям К. Аксакова, ‘кружок этот был трезвый и по образу жизни, не любил ни вина, ни пирушек’, ‘на вечерах Станкевича выпивалось страшное количество чая и съедалось страшное количество хлеба’ — Аксаков К. Воспоминание студенства. 1832—1835.— Спб., 1911.— С. 18, 28). Эта атмосфера поддерживалась С: ‘Стройное существо его духа удерживало его друзей от того легкого рабского отрицания, к которому человек так охотно бежит от свободы, и когда Станкевич уехал за границу,— быстро развилась в друзьях его вся ложь односторонности’ (Аксаков K. — С. 19). При том, что С. безотчетно притягивал к себе людей (во многом благодаря своей особенной деликатности) и внушал к себе ‘уважение, граничащее с благоговением’ (Тургенев И. С. Полн. собр. соч.— М., 1963.— Т. 6.— С. 393), он ‘никогда и ни на кого не налагал авторитета, а всегда и для всех был авторитетов потому что все добровольно и невольно сознавали превосходство его натуры над собою’ (Белинский В. Г. Указ. собр.— Т. 9.— С. 219).
Кружок С. по своему духу, составу идей и устремлений не был однороден. С одной стороны философский и мировоззренческий романтизм, выразившийся в ‘оразумлении’ всякого факт действительности, заведомого признания за ним ‘вселенского’ смысла, с этим связано и романтическое отсечение всего случайного и недолжного: для философствующего романтика случайное как бы не существовало вообще. Романтическим, конечно, было и само напряженное личное отношение к одушевляемому мирозданию (яркая иллюстрация — ‘Дума двенадцатая Кольцова, бывавшего в кружке, написанная под влиянием воззрения С.: ‘Не может быть, чтоб мои идеи / Влиянья не имели на природу…’). А с другой стороны, именно в этом кружке идеалистов-романтиков создавался новый взгляд на литературу — новая эстетика и критика, отрицавшая всякую ложную патетику, нападающая на ‘фразу’ и ‘эффект’, в т. ч. романтические, независимо от ранга литературного имени, выступающая против ‘усилившейся фабрикации стихов, неискренности печатного лиризма’ (Аксаков К. Указ. соч.— С. 18). С. первый заговорил о ‘естественности’, ‘простоте’ и цельности как эстетических критериях, определяющих ценность художественного произведения. Под этим знаком и велась борьба с литературными авторитетами, ‘литературным идолопоклонством’. С этих позиций С. переоценивает В. Г. Бенедиктова, А. А. Бестужева-Марлицского, Н. В. Кукольника, В. А. Каратыгина и др. кумиров тогдашней литературной и театральной жизни (С. увлекался театром всю жизнь, начиная с Воронежа). В их творчестве он видел вычурность и ходульность или ‘яркие’, ‘звучные’ (напр., в стихах Бенедиктова), но ‘холодные’ фразы. Он предугадал развитие таланта М. С. Щепкина и П. С. Мочалова. Все, составившее основные положения ‘Литературных мечтаний’ (1834) и др. первых статей Белинского, первоначально было высказано С. в его переписке и в дружеском общении (‘Литературные мечтания’ явились ‘первым публичным выражением философских идей кружка’ — Манн Ю. В кружке Станкевича.— М., 1983.— С. 127). Степень влияния С. на молодого Белинского, видимо, навсегда по недостатку исходных материалов останется дискуссионной (один из исследователей назвал ‘Литературные мечтания’ ‘манифестом критики Станкевича’ — Корнилов А. А.— С. 117), однако несомненно, что, опираясь на апробированное мнение С. и его кружка, Белинский смог столь уверенно произвести смотр современному состоянию русской литературы (С. ‘первый объявил гонения претензиям, и в этом отношении я бесконечно обязан ему’ — Белинский В. Г. Указ. собр. соч.— Т. 9.— С. 176).
В своих эстетических взглядах С. выступал против какого бы то ни было нормативного идеала в искусстве, абстрактного рационализма в подходе к нему, идеальное в искусстве он ставил не над ним, а с_о_п_р_я_г_а_л с живым процессом действительности, реальностью, опытом. Этим продиктован и необычайный интерес С. к Гоголю (многократно цитируемому в переписке), в сочинениях которого он видел ‘истинную поэзию действительной жизни’ (Избранное.— С. 130) — формула, совпадающая с определением гоголевского пафоса Белинским. С. подчеркивал ‘простоту’ поэтического выражения позднего Пушкина, в нач. 30 гг. им недооцененного. Предвосхищая реалистическую эстетику, С. признавал полноправность изображения ‘прозы жизни’ в искусстве настоящего и будущего, ранее допускаемую в определенных дозах и в сатирическом контексте. Именно через ‘захват’ искусством прозаического материала С. надеялся осмыслить и преобразовать несовершенную действительность и человека: ‘Мы не утратим человеческих чувств в абсолюте, но перенесем идеал в жизнь и дадим жизнь идеалу’ (письмо Бакунину от 2 нояб. 1835 г. // Переписка.— С. 576). С. высоко ценил’ талант Белинского (‘душа добрая, энергическая, ум светлый’), но не одобрял полемической резкости его критики (Избранное.— С. 125), советуя быть ему ‘посмирнее’, С. принадлежит определение ‘неистовый Виссарион’ (Пыпин А. Н. Белинский. Его жизнь и переписка.— Спб., 1908.— Т. 1.— С. 107).
Как поэт С. не выделяется из общего литературного потока своего времени. Шестнадцатилетним юношей он написал пятистопным стихом трагедию ‘Василий Шуйский’— патриотическое произведение, исполненное благородного негодования против ‘козней и крамолы’ врагов отечества, которые ‘народ из низкой зависти и злобы развращают-‘ (Стихотворения. Трагедия. Проза.— С. 128). В трагедию вплетены мотивы идеальной любви, ‘покойной совести’ — высшей ценности души, выражена надежда на провидение: ‘Луч благости над Русью воссияет’ (Там же.— С. 136). А. А. Дельвиг, анонимный рецензент первого сочинения С-, хотя и отметил незрелость отдельных мыслей и погрешности в слоге, в целом отнесся к автору как к серьезному начинающему литератору. В 1831— 1835 гг. С. помещает стихи в журналах ‘Телескоп’, ‘Атеней’, альманахе ‘Бабочка’, ‘Литературной газете’ и ‘Молве’. В большинстве своем это романтические элегии о напрасных надеждах, довременном угасании, одиночестве в ‘пустыне мира’ с распространенными и потому стершимися эмоциональными формулами: ‘Взываю к небу и земле. / Земля и небо без ответа’ (‘Два пути’), ‘Не сожалей — он не печален! / Увы! Он только одинок’ (‘Не сожалей’, 1832). Интереснее аллегорические стихи и ‘фантазии’ С, главные ‘герои’ которых — луна, звезды, вселенная, замогильное бытие. Мысли и приключения ночных духов, духов мира и брани, жизнь самого мироздания в бесконечном пространстве описаны живее и убедительнее, чем собственные сомнения и переживания (‘Ночные духи’, 1831, ‘Избранный’, 1830, ‘Филин’, 1831, и др.). К удачам можно отнести стихотворения ‘Мгновение’ (1832) — о просветлении созидающей ‘новый мир’ души и ‘Подвиг жизни’ (1833) — о подвиге причастности к ‘общей жизни’, вплоть до отказа от ‘я’: ‘Тогда свершится подвиг трудный: / Перешагнешь предел земной — / И станешь жизнию повсюдной / И все наполнится тобой’. Однако очень скоро. С. разочаровывается в своем призвании поэта, скупает и уничтожает экземпляры трагедии ‘Василий Шуйский’ и после 1834 г. пишет только немногочисленные эпиграммы и шуточные послания (С. умел видеть и комическую сторону жизни, в нем была ‘способность даже к фарсу’ — Тургенев И. С. Полн. собр. соч.— М., Л., 1963.— Т. 6.— С. 393). Из художественной прозы С. известна лишь небольшая повесть ‘Несколько мгновений из жизни графа Т***’ (опубл. в 1834 г. под псевдонимом Ф. Зарич), посвященная Неверову, прототипу друга главного героя. Повесть отражает этапы духовной биографии С: поиски спасительной истины, сменившиеся философским скептицизмом, готовность к ‘святому подвигу’, неудавшаяся попытка разумной практической деятельности (некоторое время после университета С. был почетным смотрителем Острогожского уездного училища, но вскоре, уже в 1835 г. вернулся в Москву) и, наконец, обращение к искусствам, ‘представителям неба на земле’ (Избранное.— С. 75), музыке как единственному пристанищу души (граф Т***, как и С, был ее знатоком и ценителем). Повесть оканчивается смертью героя, обретшего, однако, любовь, ‘обновившую жизнь юноши’ (Там же.— С. 81), конец повести как бы предвосхищает конец жизни самого С, умершего на руках Варвары Бакуниной (и А. П. Ефремова), приехавшей незадолго до смерти к больному С. за границу. По замечанию Н. И. Надеждина, повесть ‘представляет избранный момент жизни как развитие идеи, как решение умозрительной задачи’ (Надеждин Н. И. Литературная критика. Эстетика.— М., 1972.— С. 322), искренность, глубину сомнений и высокость помыслов героя С. не удалось художественно мотивировать: не живой характер, а философствующий мечтателе комментируемый риторическими авторскими монологами, предстал на ее страницах, лучшие из которых — описание ‘диссонансов’, нарастающих в душе героя и в импровизируемой им музыке, так и не разрешившихся гармонией, ‘примирением с самим собой’ (Избранное.— С. 76).
Не только литературное, но и философское наследие С. очень невелико: помимо уже упоминавшейся статьи ‘Моя метафизика’ (1840), он оставил несколько набросков, краткие отрывки из дневников и фрагмент ‘Об отношении философии к искусству’ (1840), в котором, вопреки традиционной эстетике и не без влияния Гегеля (в 1835 г. С. поместил в ‘Телескопе’ (No 13—15) перевод ‘Опыта философии Гегеля’ Г. Вильма со своими примечаниями), отрицал собственно эстетическую автономию искусства, развивал мысль не о связи, но ‘совпадении’ его исторических этапов с ‘эпохами общего духовного развития человечества’: ‘искусство… получает мировое значение, оно является целым, которое живет с духом и из духа, переживает с ним все судьбы его’ (Стихотворения. Трагедия. Проза.— С. 179). В дневнике С. затронул вопрос о народности: он считал, что лицо нации само, естественным путем, определится в процессе отбора и усвоения ‘общего’ и чужеземного, народу ‘надобно стремиться к человеческому — свое будет поневоле’ (запись от 25(13) сент. 1837 г. // Переписка.— С. 754).
Влияние личности С. на современников было огромно, оно признавалось Неверовым, Белинским, Бакуниным, К. Аксаковым, Грановским и др. членами кружка и при жизни, и после смерти С: ‘он всегда будет показывать нам дорогу’, ‘…что был каждый из нас до встречи с Станкевичем или с людьми, возрожденными его духом’ (Письма Белинского к Бакунину от 1.XI.1837 г. и к Боткину от 5 сентября 1840 г.) (Белинский В. Г.— Т. 9). По словам первого биографа С. П. В. Анненкова, С. был учителем в ‘доблестной науке сбережения души’ (Анненков П. В. Указ. соч.— С. 9), см. напр., письмо С. к Грановскому от 29.IX.1836 г. (Избранное) и огромное письмо Белинского к С. от 29.IX—8.Х). 1839 г.— одна из итоговых исповедей критика. Облик С. нашел отражение в романе Тургенева ‘Рудин’ — в лице Покорского (гл. VI) и в главном герое рассказа ‘Андрей Колосов’ (отношение С. к любви). С. вошел в русскую культуру как лицо, по словам Анненкова, ‘замешанное во всех начинаниях эпохи, определившее воззрение и духовную деятельность ее творческих личностей’, ‘образовавшее… нравственный характер их’, который потом перешел в словесность и целое общество’ (С. 6).
Соч.: Стихотворения. Трагедия. Проза.— М., 1890, Переписка Н. В. Станкевича. 1830—1840.— М., 1914, Поэты кружка Н. В. Станкевича / Вступ. ст. и подгот. текста С. И. Машинского.— М., Л., 1964, Избранное / Вступ. ст., примеч. Г. Г. Елизаветиной.— М., 1982.
Лит.: Неверов Я. М. Воспоминания. 1834—1856. Т. Н. Грановский // Русская старина.— Т. 27.— No 4, Гершензон М. О. Н. В. Станкевич // Гершензон М. О. История молодой России.— М., 1908.— Гл. 3, Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина.— М., 1915.— Гл. 9 и др., Герцен А. И. Былое и думы.— Ч. 4 —Гл. XXV, Манн Ю. В. Русская философская эстетика.— М., 1969.— Гл. 6, Он же. В кружке Станкевича.— М., 1983.
Источник: ‘Русские писатели’. Биобиблиографический словарь.
Том 2. М—Я. Под редакцией П. А. Николаева.
М., ‘Просвещение’, 1990