Ссоры
Ссоры
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Ссоры, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1937
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Давно уж мне показалось, что люди как-то любят ссориться.
Конечно, есть умные люди, и ссорятся умно. Но все же было бы как-то лучше, если бы не бранились.
Раз поссорились у меня все приятели, все переругались. До невозможности переругались. И помню, я сидел один в ресторане ‘Метрополь’ в Москве, обедал. Как-то грустно было на душе, а оркестр вдали заиграл вальс Штрауса. И мне сразу показалось, что все ссоры — чистый вздор, совсем ненужная на земле энергия.
И вижу, идет приятель, подходит ко мне, лицо взволнованное. Смотрит на меня и молчит.
— Здравствуй, садись,— говорю я ему. — Послушай,— говорю,— какой оркестр. Штраус. Слушай, как красиво…
Приятель молчит, вижу — не слушает.
— Позвольте вас спросить,— говорит,— с какой стати вы это про оркестр, как будто вы ничего не знаете…
— Знаю, что вы переругались. Постой, послушай — это ‘Дунай’ Штрауса…
— Извините, Дунай или там Яуза — мне все равно-с. А вот как он смел сказать, когда меня Ольга сама выбрала, всем предпочла меня, нашла, отличила… ‘тебя познакомила с Ольгой Марья Иванна’. А вы знаете, Марья Иванна кто?
— Нет, не знаю.
— Не знаете-с. Так знайте: сводня. Понимаете, что получается…
— Какой вздор!— говорю я. — Ерунда, не обращай внимания.
— Нет-с, не вздор. У вас от музыки в голове, должно быть, такой легкий налет получается. Вы же не понимаете… что он из меня, сукин сын, делает? Кто же я такой, получается, и кто же тогда Ольга? Марья Иванна сосватала, свела… Понимаете или не понимаете? Или вы притворяетесь? Ведь это довольно странно, понимаете. Ведь этого стерпеть невозможно. Среди всех прохвостов, среди приставал, разных ухажеров Ольга меня выбрала. Я горжусь. А он мне говорит: ‘Что ты из себя показываешь — она нашла дурака, ну, и устроилась’. Каково животное, а!.. Поняли вы или нет? Помните, как в меня была влюблена Ольга?
— Помню,— говорю.
— Я Юрию говорю тоже: ‘Помнишь, как в меня Ольга была влюблена?’ А он говорит: ‘Помню — как кошка’. Понимаете, какая скотина,— кошку вставляет… Это все, чтоб понизить, опоганить, изничтожить… Погодите, я ему брюхо толстое распорю… Не я буду, распорю.
— Да брось ты,— говорю я,— какая чушь… Послушай — музыка, Шуберт… —Да ну его к черту, вашего Шуберта,— перебивает меня сердито приятель Вася. — Ольга мне пела…
Когда, кругом тебя холодная, пустая,
Толпа мне преграждает путь…
Скажи глазами мне, скажи хоть что-нибудь…
Поняли? Это вам не Шуберт…
— Ну что ж, ты ей глазами-то говорил что-нибудь?
— А вы думаете, я из дурачков! Нет-с… Я у Головина спросил, он актер, понимаете. У него глазища вы видали какие? Так он мне показал, как это с женщинами глазами говорить нужно. Только должен вам сказать — Ольга чистый человек, чистая душа. Она не понимает этих штук. У меня приятели ужинали, она это поет в конце ужина с гитарой, а я ей глазами вроде как мигаю, хочу сказать глазами: понимаю, дорогая, мол, все понимаю… А она, Ольга, чистый человек, подошла ко мне за столом — народу много — и говорит мне на ухо: ‘Что ты все мигаешь? Я послала уж Дарью за вином, не беспокойся…’ Вот ведь что. А? Какая чистая душа!.. Она меня сама выбрала из всех, а он говорит, Машка сосватала. Не скотина ли? А?
— Вот,— говорю я,— доктор Иван Иванович идет сюда.
— Так знайте — я ему руки не подам, как хотите… Он с Юрием заодно.
Подошел доктор Иван Иванович, здоровается со мной, садится за стол и говорит, не смотря на приятеля, как будто его и нет:
— Что делается, что делается… Все как взбесились. Бранятся. Кого ни встретишь, сердитые какие-то, что ни скажешь — все не так. Поумнели, что ли, или одурели, не поймешь. Вот и эта алясина,— показал он на приятеля Васю,— тоже взбесился.
— Потрудитесь, милостивый государь, меня оставить в покое!— резко сказал приятель Василий Сергеевич.
— Эх, ну что, право…— тужил Иван Иванович,— этот-то обойдется, на него дурь накатила, пройдет. А вот что я вам скажу: какой редкий случай был у меня позавчера, трудно поверить, прямо удивленье. Вызвали меня к больным — за Москва-реку. Приехал я на извозчике, смотрю — особняк с садом. Чистый такой, приятный дом. Вошел я в калитку: двор, крыльцо, все так хорошо. Позвонил. Открыла горничная, такая испуганная, провела меня в комнату. Там женщины две — не старые, а другие старухи. Дети с ними. Так тихо, в перепуге все. Вижу, семья купеческая. Говорят: ‘Доктор, поссорились у нас. Сам мой, Никита Иванович, с ее мужем, на сестрах они женаты. Вот с ее супругом. Все праздники спорят, друг дружку из рук не выпускают… Здоровы ли… Вот я вас приведу — поглядите их, как бы разнять. Круто очень поругались, и не поймешь. В политике разошлись…’
Привели меня, значит, в большую столовую. Вижу, за столом сидят двое: один такой рыжеватый, другой темный, солидный. И вот один держит рыжего за бороду, а рыжий того за волосы, и сидят так друг против друга. На столе графин с квасом, стаканы, закуска разная. Вошел я — они оба глядят на меня и оба говорят:
‘Почто пожаловали? Что надо?’
‘Да вот,— говорю,— доктор я, позвали к вам’.
‘Напрасно,— говорят.— Мы, слава Богу, здоровы. А дело у нас особое, вам нас не рассудить, да и судья-то не рассудит,— говорит рыжий, а свободной рукой из стакана квасок прихлебнул. — А вы кто будете, так сказать, по внутреннему положению своему… это самое… к какой партии принадлежите?’
Я говорю:
‘К какой партии политической, хотите знать?’
‘Это самое’,— говорит рыжий.
‘Больше к октябристам склоняюсь’,— ответил я.
‘К левым или правым?’
‘Направо больше подаюсь’,— говорю я.
‘Так вот я правого-то этого за волосы и держу…’
‘Что такое’,— думаю я и говорю им: ‘Согласитесь, я ведь доктор, тут политика ни при чем. Позвольте пульс у вас посмотреть’.
‘Извольте’,— говорят оба и протягивают каждый свободную руку.
Ну, я пощупал пульс — пульс нормальный.
‘И долго,— спрашиваю их,— вы держите так друг дружку?’
‘Порядочно’.
‘С час будет?’ — спрашиваю.
‘Э-э… — говорят,— много боле…’
‘Вам бы покушать…’
‘Мы поели, кваском запиваем’.
‘Что же такое, помириться бы вам…’
‘А-а… — говорит рыжий. — Пускай на другую платформу станет, тогда отпущу’.
‘Договорились бы’,— предлагаю я.
‘Говорили, язык устал’,— сказал черный.
‘На монархиста заворачивает Никита Иванович, в господа лезет… На кадетском крыле ране стоял, из одной печи, да не одни речи. Кто кого доле передержит — поглядим…’
‘Сдавайся, не левши’,— говорит другой и улыбается.
Посмотрел я на этих чудных людей, простился и ушел.
Женщины говорят:
‘Они так все праздники у нас спорют. Амбар-то заперт, вот и спорют без дела. А когда при деле — проходит’.
Дали мне за визит пятерку. Вот и подумайте, что же это такое? Что-то сделалось — эпидемия какая-то…
Было уже поздно. Вышел я из ресторана ‘Метрополь’. Зимняя тихая ночь. Москва покрыта снегом. У Большого театра мерцает ряд фонарей, едут извозчики. Перешел площадь. Зашел в театр на сцену. Музыка, опера, поют:
Уж вечер… облаков померкнули края…
Сразу — другое настроение. В душу входят другие чувства. Забывается — смешное, вздорное. Вспоминается природа, весна… Скоро поеду к себе, в глушь,— к облакам, зверям, лесам…
Ссоры — Впервые: Возрождение. 1937. 16 января. Печатается по газетному тексту. ‘Дунай’ Штрауса — вальс И. Штрауса ‘Голубой Дунай’ (полн. назв. ‘На прекрасном голубом Дунае’, 1867).
Уж вечер… облаков померкнули края… — из элегии В.А. Жуковского ‘Вечер’ (1806).