ССОРА.
ССОРА.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
Ссора, Гольдебаев Александр Кондратьевич, Год: 1903
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Василій Петровичъ Маровъ — первоклассный машинистъ депо Криворотово, сорокапятилтній мужчина высокаго роста, сухощавый и желчный, съ небольшими, но строгими глазами, съ рденькой клинообразной бородкой, непредставителенъ съ перваго взгляда, но при ближайшемъ съ нимъ знакомств внушаетъ къ себ большое уваженіе. Говоритъ онъ медленно, съ трудомъ, особенно когда волнуется, и начинаетъ заикаться, но рчь его всегда основательна и охотно выслушивается. Его очень цнитъ начальство и уважаютъ сослуживцы. Непрочь онъ со старыми пріятелями выпить въ свободное время, пображничать на семейныхъ празднествахъ, но на служб, на дл Маровъ всегда трезвъ, строгъ къ себ и къ помощникамъ, а добросовстенъ, какъ никто изъ сослуживцевъ. Среди первоклассныхъ машинистовъ депо Криворотово есть люди старше Марова по лтамъ, по выслуг, но Маровъ превосходитъ ихъ служебной аккуратностью, знаніемъ дла, способностью сохранять хладнокровіе въ опасныхъ случаяхъ, столь частыхъ, столь обычныхъ въ отвтственной служб машиниста. Позда чрезвычайной важности, когда съ ними дутъ особы, чаще всего поручаются Марову, и у него имются благодарности со стороны иноземныхъ и отечественныхъ особъ, благополучно прослдовавшихъ съ Маровымъ мимо Криворотова. Со своимъ начальствомъ, всхъ чиновъ и величинъ, Маровъ держится почтительно, но съ достоинствомъ, безъ заискиванія, въ глаза забгать не любитъ и ржетъ правду.
Но прямота и независимость Василія Петровича не вредятъ ему. Строгій начальникъ участка тяги, Николай Эрастовичъ Чернозубъ, инженеръ очень дльный, на похвалу скупой, такъ отзывается о Маров:
— Маровъ — лучшій машинистъ мой! Маровъ и Стратановичъ — несравненные работники! У меня, слава Богу, около дюжины безукоризненно-отличныхъ машинистовъ, но Стратановичъ и Маровъ — украшеніе депо Криворотово!
Въ особенную заслугу Марову ставятъ его честность. Онъ гордо гнушается сдлокъ съ казнокрадами, и безсовстные сослуживцы его побаиваются.
А т, кому нтъ особенной надобности смущаться презрительно-прищуренныхъ срыхъ глазъ Василія Петровича, любятъ его, несмотря на его придирчивый, ворчливый характеръ, уважаютъ въ немъ справедливаго человка и врнаго въ слов товарища. Вн службы, въ компаніи, Маровъ, правда, ворчливъ, но онъ беззлобенъ, терпть не можетъ ссоръ, дрязгъ, пререканій и готовъ лучше уступить вздорному забіяк, чмъ поднимать шумъ. За полтора десятка лтъ, пока онъ служитъ на нашей дорог, у него не было ни одной крупной ссоры, а стычки съ движенскими, неисправимыми кляузниками и сутягами, были лишь самыя незначительныя. Только въ собственной своей семь, съ женой, съ дтьми, къ которымъ Василій Петровичъ относится такъ же сурово и строго, какъ и къ служебнымъ обязанностямъ, онъ становится неуступчиво-требователенъ, твердъ до безжалостности. ‘Дай баб волю, она возьметъ дв’,— говоритъ Василій Петровичъ, и потому не даетъ воли почтенной Агафь Михайловн, боящейся его, какъ огня. Дтей же, какъ изстари извстно, надо учить, пока они поперекъ лавки укладываются, когда же лягутъ вдоль — сами учить примутся.
Но у безукоризненнаго машиниста есть крупный недостатокъ, причиняющій и ему самому горе, и Николаю Эрастовичу непріятности: онъ мняетъ помощниковъ чаще, чмъ шилинты у буксъ, гораздо чаще, чмъ дымогарныя трубы у своего отличнаго паровоза, серіи Я., номеръ сороковой. Требовательный, ревнивый къ длу и къ благополучію своего стараго друга-паровоза, суровый машинистъ не уметъ снисходить къ слабостямъ молодыхъ людей, не щадитъ ихъ неопытности, стъ ихъ за каждый ошибочный, жестъ, за крошечный вентилекъ, не начищенный до блеска, за прядочку концовъ, кинутую не тамъ, гд указано, за малйшую промашку при исполненіи команды по обслуживанью котла… Да вдь какъ стъ-то!— съ бшенымъ скрежетомъ, съ необузданными вспышками брани, съ не прекращающейся воркотней, то бшеной, то — что еще обидне для самолюбивой молодости — презрительной и уничтожающей. Больше трехъ мсяцевъ переносить ‘маровскую каторгу’ нтъ силъ человческихъ, какъ увряютъ помощники. Но силы человческія до послдняго времени и не заходили такъ далеко, — самый долгій срокъ службы помощника у Марова до сихъ поръ не превышалъ одного, много двухъ мсяцевъ.
Чаще всего назначаютъ къ Марову какихъ-нибудь строптивцевъ, заводящихъ контры съ машинистами, и паровозъ серіи Я, номеръ сороковой, принадлежащій Василію Петровичу, обыкновенно является послдней инстанціей въ служб молодого строптивца: недля-другая ‘маровской каторги’, и молодой человкъ уже бжитъ къ Николаю Эрастычу.
— Заявляю разсчетъ! Какъ угодно, а продолжать службу съ господиномъ Маровымъ никакъ невозможно! Не служба, а, надо прямо говорить, Сибирь, адъ кромшный!… Лучше увольте!
Его увольняли, а къ Марову ставили слдующаго. Если же не находилось кандидата на увольненіе, то всегда былъ новичекъ въ депо, прибывшій надняхъ, назначали его къ Марову, и черезъ дв-три недли, черезъ мсяцъ шла та же исторія: ссоры, жалобы, зубовный скрежетъ съ одной, отчаяніе съ другой стороны,— и неизбжный финалъ.
— Какъ угодно, господинъ начальникъ, а съ господиномъ Маровымъ работать невозможно!… Лучше послднимъ слесаремъ въ деп быть, чмъ у господина Марова въ помощникахъ!
Забракованный Маровымъ помощникъ, перемстясь къ другому машинисту, мене придирчивому и умющему смотрть сквозь пальцы на дло, оказывался сноснымъ работникомъ, исправно служилъ, выходилъ въ дло.
Сослуживцы старожилы, люди солидные и, конечно, кумовья, сватья, свояки Василія Петровича, время отъ времени пытались его усовщевать.
— И какъ это ты, Василій Петровичъ, не найдешь человка себ по нраву? Мняешь ты помощниковъ что мсяцъ, себя изводишь, обременяешь начальника!… Вдь ты всю молодежь супротивъ себя возстановилъ!…
— Ничего подлать съ собой не могу!— сокрушенно сознавался Маровъ.— Не люблю безпорядка, лности на служб, недоглядокъ… Лучше я самъ все сдлаю, всю грязную работу, лучше найму парня изъ депо вымыть, вычистить, чмъ гршить съ какимъ-нибудь негодяемъ, шалопаемъ!… По-моему — какъ? Взялся ты за дло, сдлай его такъ, чтобы комаръ носу не подточилъ! Вдь наша работа, други мои, огонь, бда! Вдь не навозъ, а души человческія возимъ, и отвтъ на себя принимаемъ передъ Богомъ, передъ совстью!… Потому и обязаны каждый болтикъ, каждую гаечку обнюхать, облизать, проврить… А вдь они что, лнтяи! Языкомъ болтать ихъ дло, баклуши бить, да за сельскими двками бгать!… О служб и не думаютъ!… Нтъ того сознанія, что въ каждую поздку сотню душъ человческихъ на врную смерть, быть можетъ, веземъ!… Терпть не могу!…
— Ежели такъ понимать, Василій Петровичъ, то и служить нельзя!… Вс не безъ грха.
— Вотъ погоди, ужо дождешься нагоняя отъ самого за частую мну помощниковъ!— смясь, припугнутъ Марова кумовья.
— Увидимъ!— отвтитъ онъ съ легкой дрожью въ голос.— До сихъ поръ Богъ хранилъ… Не говоря нагоняя, а даже замчанія не заслужилъ… И за пятнадцать лтъ управленія паровозомъ, слава Богу, ни одного случая не было,— добавитъ онъ не безъ гордости.
— Еще бы у тебя да случаи!… Чай ты бжишь няньчиться со своимъ паровозомъ за сутки до позда!— хохочутъ машинисты.
— На людей не надюсь — это правда, — отржетъ имъ Маровъ.— А оттого и исправность…
— Мученикъ ты, Василій Петровичъ!— закончатъ свои увщанія старые паровозные волки, убдившись лишній разъ въ неисправимости Марова.
‘Самъ’, нагоняемъ котораго пріятели попугиваютъ Марова, то-есть начальникъ тяги, лицо полумиическое и недосягаемо-далекое, обитающее въ недоступныхъ ндрахъ управленія, этотъ ‘самъ’ давно уже знаетъ о роковомъ недостатк Марова. Но онъ уметъ при случа больше Марова снисходить къ недостаткамъ и смотрть сквозь пальцы на слабости тхъ изъ подчиненныхъ, которыхъ цнитъ. Раза два въ десятилтіе, прислушавшись къ ропоту помощниковъ, къ докладамъ ревизоровъ, ‘самъ’ писалъ криворотскому начальнику своимъ до жесткости сжатымъ стилемъ: ‘Г. нач. XI уч. тяги. Маровъ слишкомъ часто мняетъ людей. Потрудитесь объяснить, чмъ это вызывается’. И Николай Эрастовичъ столько же разъ давалъ отвтъ, приблизительно такого рода: ‘Г. нач. тяги. На надпись No 47898 и. ч. сообщить, что частая смна обусловливается лишь строгимъ отношеніемъ къ длу со стороны Марова. Это безукоризненный машинистъ. Что же касается помощниковъ, большинство изъ нихъ нуждается именно въ строгомъ къ нимъ отношеніи’.
И ‘маровская каторга’ оставалась въ томъ же положеніи. Мучился онъ самъ, ежемсячно начиная одно и то же дло передлывать снова, подомъ лъ помощниковъ, скрежеталъ зубами и вызывалъ проклятія молодежи.
Съ годами этотъ маровскій обычай всмъ примелькался до того, что на него уже не обращали и вниманія.
И вотъ произошло истинное чудо, заставившее о себ говорить и основное депо Криворотово, и оба подчиненныя ему оборотныя депо — Сухожилье и Малютино, и вс три дежурки, въ которыхъ сбирались на отдыхъ паровозныя бригады трехъ сосднихъ участковъ:
— У Марова новый помощникъ здитъ сряду два мсяца.
— Да не можетъ быть?! Кто такой этотъ страстотерпецъ, ежели онъ не чортъ?
— Чортъ не чортъ, а что хохолъ, такъ это врно… Хлбопчукъ какой-то, называютъ.
— Вотъ исторія-то!… И не гонитъ его Маровъ?
— Куда теб! Не надышится!…
— А все-таки, надо ждать, скоро прогонитъ.
Но за вторымъ мсяцемъ прошелъ и третій, а новый помощникъ Марова, на удивленье всмъ тремъ участкамъ, преблагополучно оставался у Марова. Любители поспорить на закладъ пропили немало пива и водки, держа пари, что обычная маровская исторія непремнно должна произойти черезъ недлю, черезъ дв, черезъ три, наконецъ. Но недли шли одна за другой, а необыкновенный человкъ, удивительный Хлбопчукъ, твердо стоялъ на своемъ служебномъ посту, по лвую сторону котла на паровоз серіи Я., номеръ сороковой, принадлежащемъ Марову.
— Кто онъ такой, этотъ чудесникъ? Что онъ сдлалъ съ нашимъ Васильемъ Петровичемъ?
Хлбопчукомъ заинтересовались, какъ истиннымъ чудомъ. О диковинномъ молодомъ человк говорили вс криворотовцы, старъ и младъ, двицы же бгали табунками къ его окнамъ, чтобы подсмотрть подъ покровомъ темноты, что онъ длаетъ, чмъ онъ занятъ.— ‘Чита-атъ!… Чита-атъ!’ — слышался шепотъ и смхъ этихъ шпіонокъ.
Онъ былъ чрезвычайно необщителенъ, пріятелей не заводилъ,— какъ появился въ Криворотов, такъ и сталъ сразу затворникомъ, ни съ кмъ не сходясь ближе служебныхъ отношеній. Средняго роста, пониже Марова, но значительно шире его костью и полне, молодой человкъ былъ смуглъ лицомъ, волосомъ черенъ, скуластъ и непригляденъ. Широкія черныя брови на низкомъ и смугломъ лб, покрытомъ морщинами, старили Хлбопчука лтъ на десятокъ, а когда онъ хмурилъ эти широкія брови, глядя понурымъ и печальнымъ взглядомъ темнокарихъ глазъ, его смуглое безбородое лицо принимало совсмъ старческое и мрачное выраженіе, не располагавшее къ пріятельской болтовн. Людей онъ сторонился, и люди стали его сторониться, посл тщетныхъ попытокъ сблизиться съ нимъ ради выпивки, картъ, двченокъ. Жилъ онъ монахомъ, водки не пилъ ни капли, въ карты не игралъ, и все читалъ книги, принадлежащія лично ему, привезенныя имъ съ собой въ большомъ ящик, который онъ хранилъ подъ кроватью и держалъ на замк.
Явился онъ въ Криворотово откуда-то съ юга,— изъ Херсона или изъ Житоміра,— и поступилъ въ депо слесаремъ, сдавши пробу сразу на рубль съ четвертакомъ. А мсяца два спустя, присмотрвшись къ людямъ и къ порядкамъ нашего депо, новичокъ-слесарь улучилъ минуту, когда на паровоз серіи Я., номеръ 40 началась обычная исторія съ помощникомъ, чуть ли не сто пятидесятымъ по порядку, и отправился къ начальнику проситься къ Марову въ помощники. Николай Эрастычъ ушамъ не поврилъ, когда услышалъ безпримрную просьбу.
— Къ Марову?— спросилъ онъ, вскидывая глаза на понураго смуглаго парня, стоявшаго въ почтительномъ отдаленіи у стола въ начальническомъ кабинет,— гм!… А теб извстно, что Маровъ очень строгій и даже тяжелый человкъ?
— Да, господинъ начальникъ,— спокойно отвтилъ Хлбопчукъ.
Инженеръ Чернозубъ всталъ изъ-за стола, прошелся по линолеумовой дорожк взадъ-впередъ и далъ себ время подумать надъ необычайной просьбой слесаря.
‘Работникъ превосходный, по отзывамъ монтера,— думалъ онъ о Хлбопчук,— работникъ какихъ не много… Если онъ оборвется у почтеннйшаго Василья Петровича да,— что очень возможно,:— смутится отъ неудачи,— уволится, пожалуй, и депо лишится полезнаго слесаря, каковыхъ у меня весьма маловато’…
— Что же, послушай, Хлбопчукъ, теб такъ хочется на паровозъ?
— Да, господинъ начальникъ,— признался хмурый парень.
— Такъ повремени до осени, когда усилится товарное движеніе,— тогда можно будетъ тебя помстить на какой-нибудь паровозъ.
Но это общаніе, повидимому, не удовлетворило просителя: онъ потупилъ глаза и не трогался съ мста, а на его смугломъ и черномъ отъ копоти лб заходили морщины.
— Теб хочется непремнно къ Марову?— спросилъ Николай Эрастычъ.
— Такъ точно,— съ живостью отвтилъ слесарь, морщины котораго быстро разгладились.— Жеконскій у него не проченъ,— добавилъ онъ вполголоса.
— Гм!… Къ Марову хочешь!… Что-жъ,— отлично,— согласился начальникъ, усмхаясь.— Жеконскій дйствительно непроченъ и и, вроятно, на-дняхъ откажется здить съ Маровымъ. Но поладишь ли ты съ нимъ?
— Да, господинъ начальникъ,— твердо отвтилъ Хлбопчукъ. Судя по твердости тона и по увренности взгляда, слдовало заключить, что этотъ угрюмый, но бравый парень хорошо обдумалъ свою просьбу.
— Я былъ бы очень радъ, знаешь… Въ сущности Маровъ далеко не злой человкъ, лишь строгъ и нервенъ. Угодить ему трудно, но при желаніи возможно: стоитъ только заниматься дломъ добросовстно, не лодарничать, точно исполнять инструкціи.
— Я знаю, что это такъ, господинъ начальникъ.
— Хорошо. Ты уже работалъ на паровоз?
— Такъ точно. На Жабинко-Пинской… Паровозъ я знаю, господинъ начальникъ.
— Ну, отлично,— позжай съ Маровымъ. Я скажу ему, когда уйдетъ Жеконскій отъ него.
— Слушаю, господинъ начальникъ.
Хлбопчукъ отступилъ къ выходу съ довольнымъ видомъ, съ яснымъ лбомъ. Чернозубъ нашелъ не лишнимъ однако остановить его для новаго предупрежденія, которымъ какъ бы закрплялось пріятное для начальника соглашеніе.
— Только, послушай, помни, что ты нкоторымъ образомъ далъ общаніе твердо держаться на мст. Ты самъ просишься къ Марову, почему самъ же будешь обязанъ заботиться о прочности своего положенія.
— Такъ точно,— согласился Хлбопчукъ съ этимъ выводомъ, глядя начальнику прямо въ глаза серьезно и увренно.
Дня черезъ три онъ началъ здить съ Васильемъ Петровичемъ и приводить своей безпримрной прочностью всхъ въ изумленіе, которое росло съ каждой новой недлей его несмняемой службы у суроваго, требовательнаго, ворчливаго, невыносимаго, капризнаго, грознаго машиниста.
— Хохолъ точно оплъ, околдовалъ этого лютаго пса!— говорили помощники, вызнавшіе по личному опыту ‘маровскую каторгу’.— Такъ обмякъ, людодъ, такъ притихъ, присмирлъ,— точно и нтъ его!… Просто шелковый сталъ, злой чортъ!… И ужъ на паровоз не торчитъ, какъ бывало прежде,— сталъ святого лодыря праздновать, собака цпная… Даже, гляди, улыбаться выучился, рожа его злющая просвтлла… Видно,— калугуромъ своимъ понурымъ доволенъ.
— Колдуны они, эти калугуришки,— вотъ въ чемъ вся суть, голова. Тутъ, какъ хочешь, дло не чисто. Просто-на просто, опоилъ Марова чмъ-нибудь хохолъ. Вдь, помни, пятый мсяцъ здитъ, и,— не то что ссориться или бы жаловаться другъ на друга,— водой ихъ не разольешь!… Тутъ не безъ колдовства, братцы!…
И на самомъ дл, при вид Марова, значительно измнившагося къ лучшему, мысль о колдовств приходила сама собой въ голову даже и тмъ изъ молодыхъ криворотовцевъ, которые обучались въ техническомъ и зачерпнули изъ кладезя неврія вмст съ геометріей и геодезіей.
Василій Петровичъ, что ни день, становился все благодушне. Его сухощавое нервное лицо стала освщать пріятная, нсколько лнивая улыбка, глаза почти разучились щуриться, а въ походк, въ движеніяхъ появилась солидная неторопливость человка, вполн увреннаго, что его бездятельность къ худымъ послдствіямъ не поведетъ. Угрюмый слесарь въ совершенств выполнилъ общаніе угодить Марову, и Николай Эрастычъ вздыхалъ спокойно: наконецъ то у его любимаго машиниста нашелся достойный помощникъ. Встртится онъ гд-нибудь у мастерской, на платформ съ ‘украшеніемъ депо Криворотово’ и задастъ ему веселый вопросъ:
— Ну, что, Василій Петровичъ, довольны своимъ помогалой?
— Н-ничего,— сдержано отвтитъ Маровъ, точно боясь сглазить своего Саву,— пока Богъ милостивъ, Николай Эрастовичъ.
— Хлбопчукъ хорошій работникъ!— съ жаромъ похвалитъ скупой на похвалу Чернозубъ.
— Ничего,— снова подтвердитъ Маровъ, такъ же осторожно,— работникъ, слава Богу, исправный…
И тотчасъ же поспшитъ перемнить тему, заведя дловой разговоръ о необходимомъ ремонт.
— Поршневыя кольца, записалъ я, смнить, Николай Эрастычъ… У задняго тендернаго ската, какъ я докладывалъ вамъ, выбоины въ четыре съ половиной милиметра,— переточить бы бандажи…
А въ вечернюю пору, сидя съ собственнымъ своимъ помощникомъ за составленіемъ наряда бригадъ, причемъ идетъ поминовеніе ‘ввренныхъ’, какъ за проскомидіей, встртится Николай Эрастовичъ съ любезной ему парочкой сорокового паровоза и высказываетъ съ отеческимъ умиленіемъ свое удовольствіе юному инженеру.
— Неразлучны, голубчики!… Я всегда, знаете, былъ того мннія, Михаилъ Семенычъ, что не Маровъ причина частой смны помощниковъ, а неимніе хорошихъ добросовстныхъ работниковъ среди нашихъ шалопаевъ. Посмотрите на Хлбопчука!— здитъ же вотъ человкъ пять мсяцевъ съ Маровымъ, и — ни одной жалобы, ни малйшаго неудовольствія. Молодецъ, Хлбопчукъ!…
Хлбопчукъ покорилъ суроваго машиниста сразу, привлекъ къ себ его сердце въ первый же день, какъ поступилъ къ нему подъ начало. Прибжавши къ паровозу чуть не за три часа до расписанія,— какъ привыкъ длать это всегда, не надясь на помощника,— Маровъ нашелъ, что его машина уже готова къ отправленію, и даже глазамъ не поврилъ. Вычищенъ, вылощенъ, заправленъ, бодръ и свжъ, молодецъ-паровозъ мрно и спокойно щелкаетъ, качая воздухъ въ тормозный резервуаръ и радостно вздрагиваетъ, какъ сытый молодой конь, ожидающій веселой пробжки. Поднялся изумленный, неврящій себ машинистъ въ будку, глянулъ придирчивымъ взглядомъ туда и сюда, потрогалъ тотъ и другой краникъ,— ршительно не къ чему прицпиться… Слзъ, обошелъ своего желзнаго друга кругомъ, посмотрлъ на работу Хлбопчука, крпившаго гайки у параллелей,— все въ порядк, все какъ слдуетъ быть… Нечего и сказать этому новичку. Фонари хоть сейчасъ на выставку, ихъ рефлекторы — какъ серебро, стекла у лампъ вычищены до совершенной прозрачности… Даже досада разобрала было въ первую минуту отъ неожиданной необходимости молчать, не ворчать, не скрежетать зубами, даже какъ-то тоскливо на сердц стало отъ сознанія, что у паровоза и дла нтъ никакого. Все готово!— садись, машинистъ, и трогай подъ нефть, подъ трубу…
Но эта легкая досада, пріятная тоска бездйствія была только въ первую минуту и больше уже не повторялась, уступивши мсто чувству довольства, которое росло съ каждой новой ‘турой’ при участіи добросовстнаго помощника. ‘Злая собака’ Маровъ былъ отнын кротокъ, какъ ягненокъ.
Строгаго работника ничмъ такъ не разнжишь и не смягчишь, какъ добросовстнымъ отношеніемъ къ длу: Василій Петровичъ, благодаря дловитости своего новаго помощника, сталъ неузнаваемъ даже для самого себя,— спокоенъ, ровенъ, ясенъ, тихъ. Съ теченіемъ времени онъ до того обмякъ и разнжился, что началъ вдаваться въ поэзію и сталъ посвящать свои досуги мечтамъ, задушевнымъ бесдамъ о такихъ вопросахъ, какіе прежде ему и въ голову не приходили,— о далекихъ странахъ и о порядкахъ въ нихъ, о чувствахъ и предчувствіяхъ, о звздахъ и безпредльности Божія міра, о судьб человка здсь и на томъ свт…
Подчасъ, сидя въ зал перваго класса,— а за послднее время у него, благодаря Хлбопчуку и свобод, нердко являлось желаніе покичиться передъ сослуживцами своей бездятельностью и посидть, въ ожиданіи звонка, за бутылкой пива,— подчасъ онъ подвергался незлобивымъ насмшкамъ кумовьевъ и сватьевъ, и не прищуривалъ глазъ, не металъ искорокъ,— не гнвался, какъ это было раньше, но спокойно выслушивалъ насмшки, зная, что его удач завидуютъ.
— Сидишь?— подмигнутъ на него машинисты,— паровозъ-отъ бросилъ?
— Сижу,— отвтитъ, не торопясь, Василій Петровичъ.— Не все вамъ однимъ лодарничать,— пришелъ и мой чередъ.
— Крпостного нашелъ!… Ва-ажничаетъ!…— ‘Я ли, не я ли, гуляю въ вокзал’… Бги скоре къ машин! Савка твой паровозъ на кругу свалилъ.
— Ну, и ладно… Онъ, братъ, порядки-то не меньше васъ знаетъ, и безъ машиниста съ мста не тронется.
— Когда прогонишь хохла-то?
— Что мн его гнать-то?… Дай Богъ вамъ такихъ хохловъ!…
— Что говорить,— парнина завидный,— перемнитъ тонъ насмшникъ.— Ужъ не даромъ, братцы, пошвыркивалъ народомъ, какъ щепками, нашъ Василь Петровичъ!— вотъ и дошвыркался до заправскаго человка… А теперь, вишь, важничаетъ.
— Хитрый!… Онъ потому и баталился вкъ съ помощниками, что дожидался, когда Хлбопчукъ припожалуетъ… Не стоишь ты, сварливецъ, такого помощника!…
— Вотъ видно стою, ежели у меня прижился.
— Прижился!… Велика важность! Поманить только пальцемъ! Сейчасъ же отъ тебя, тирана, къ кому угодно перейдетъ съ удовольствіемъ…
— Помани-ка,— подзадоритъ Василій Петровичъ съ загадочной усмшкой.
— А что, старики, давайте отобьемъ у Марова Савву!— предложитъ кто-нибудь изъ кумовьевъ при дружномъ смх остальныхъ.
Смется и Василій Петровичъ. Но, въ то же время, у него проскальзываетъ тнь безпокойства на лиц.
— Нтъ, господа, не удастся вамъ это!— говоритъ онъ едва слышно и какъ-то растерянно.
— Почему? Клятву, что ли, далъ онъ въ врности до гроба?— хохочутъ машинисты.
— Клятвы не давалъ… А отъ меня не уйдетъ,— закончилъ Маровъ, потупивши глаза и хмуря брови.
На чемъ основывалъ Маровъ свою увренность, что Хлбопчукъ отъ него не перейдетъ къ другому машинисту? Онъ и самъ не отдавалъ себ въ этомъ отчета. Помощники съ машинистами ничмъ, кром службы, не связаны, продолжительность ихъ совмстной службы въ большинств случаевъ не длится свыше трехъ лтъ,— вполн солидный срокъ для пріобртенія права экзаменоваться на управленіе паровозомъ,— и помощнику надо быть феноменальнымъ тупицей, если онъ и четвертый годъ остается на томъ же мст. А Хлбопчукъ, по отзывамъ самого Василія Петровича, настолько солидно зналъ паровозное дло,— ремонтъ, управленіе, казуистику случайностей, инструкціи, что ему можно было безбоязненно поручать паровозъ въ пути и спать спокойно. Такимъ образомъ, Хлбопчукъ, случись нужда въ машинистахъ, могъ получить завтра же отъ Николая Эрастовича приказаніе отправиться въ городъ на экзаменъ и вернуться оттуда съ правомъ на управленіе паровозомъ на маневрахъ, чмъ и обусловливалась бы неизбжная съ нимъ разлука. И, тмъ не мене, Василію Петровичу думалось, что послдній его помощникъ не уйдетъ отъ него, чувствовалось, что они съ Хлбопчукомъ неразлучны.
Почему? Въ чемъ причина?
Среда, воспитаніе, трудовая жизнь съ малыхъ лтъ, отвтственная служба, полная роковыхъ возможностей,— вс эти условія не пріучили Василія Петровича къ самоуглубленію, къ умнью находить объясненіе сложнымъ явленіямъ міра вншняго и внутренняго, давать самому себ послдовательные отвты, которые удовлетворяли бы собственную любознательность, успокоивали бы тревогу сердца и ума, подчасъ тяжелую и неразршимую. За свои сорокъ пять лтъ машинистъ Маровъ, какъ и всякій пожившій человкъ, немало сталкивался съ необъяснимыми случаями, съ явленіями, которые ставили втупикъ, съ собственными чувствами и побужденіями, сила которыхъ была и ясна, и властна, а происхожденіе загадочно, но, какъ и большинство изъ нашего брата, криворотовцевъ,— разгадокъ найти не могъ, и отходилъ къ своему будничному длу съ налетомъ недоумнія на душ. Тамъ прервалъ счастливую жизнь пулей богатый молодой человкъ, тутъ разошлись прочь мужъ и жена, прожившіе душа въ душу полсотни лтъ, тамъ у почтеннаго, всми уважаемаго отца, выросъ сынъ негодяй, тутъ богобоязненный мужъ и примрный семьянинъ, честно доживши до старости, началъ пить и развратничать… Отчего? Въ чемъ причина?
Также не могъ онъ объяснить и своей увренности въ Хлбопчук. Чувствовалось ему, что межъ нимъ и его послднимъ помощникомъ возникла связь, нисколько не похожая на обычную пріязнь съ кумовьями, сватьями, сослуживцами и добрыми собутыльниками, чувствовалось, что не нужно о ней разсказывать добрымъ собутыльникамъ, такъ какъ и не разскажешь имъ толкомъ, въ чемъ вся суть, въ чемъ заключается непонятная и самому ему пріятность общенія съ ‘хохликомъ’, задушевной съ нимъ бесды, касавшейся такихъ предметовъ, о которыхъ Василію Петровичу еще не приходилось разсуждать съ кумовьями-сослуживцами… Надо сознаться, что всмъ, знавшимъ Василія Петровича за человка очень умнаго,— по нашей, криворотовской, мрк, очень ‘серьезнаго’, казалась странной, удивительной, чудной, его необыкновенная нжность къ угрюмому хохлику, ведущему затворническую жизнь, избгавшему общества, вина, табаку, женщинъ, читавшему какія-то книги, къ человку ‘маленечко того’,— однимъ словомъ, не въ полномъ разсудк, и эта общественная оцнка не ускользала отъ сознанія Василія Петровича, педагогически-невоздланнаго, но очень чуткаго, и она оказывала свое вліяніе, затрудняя попытки найти отвтъ на вопросъ: въ чемъ причина, что ему такъ милъ и дорогъ его послдній помощникъ, и почему онъ такъ хочетъ врить, что съ Хлбопчукомъ они неразлучны?
На паровоз, въ шестичасовыя ‘туры’ изъ конца въ конецъ участка, на большихъ станціяхъ, въ получасовыя остановки, на малыхъ полустанкахъ, разъздахъ, платформахъ, гд почтовый стоитъ отъ одной до десяти минутъ, въ дежуркахъ, наконецъ, гд приходится часами ожидать обратной ‘туры’,— пользуясь каждымъ случаемъ уединенія вдвоемъ, безъ помхи со стороны другихъ ожидающихъ, гуляя по полю, если есть въ дежурк эти другіе, купаясь или забираясь съ Хлбопчукомъ въ уютную тнь рощицы, Василій Петровичъ говорилъ, говорилъ съ своимъ помощникомъ и, казалось, не могъ наговориться.
Медленно, не спша, съ длинными паузами, ставилъ онъ Хлбопчуку вопросы, какихъ никогда и никому другому не ставилъ, затрудняясь и выборомъ словъ, и непривычной, головоломной и изнурительной работой размышленія, медленно, спокойно, съ такими же длинными паузами, давалъ Хлбопчукъ отвты. Для одинокаго чужанина Саввы эти задушевныя бесды съ Василіемъ Петровичемъ были трогательны, какъ добрая, сулящая привтъ улыбка для сироты, для Марова же он являлись какой-то мучительной отрадой, которая терзала умъ и душу, опьяняя ихъ и томя.
Возвращаясь домой въ Криворотово, ‘снявшись’ съ паровоза, они замолкали для этихъ бесдъ на все время, пока домовничали, и каждый изъ нихъ велъ свою отдльную жизнь, почти не встрчаясь другъ съ другомъ. Но тмъ охотне, тмъ любовне стремились оба къ другу — паровозу въ предписанный нарядомъ часъ ихъ поздки, тмъ сердечне было ихъ торопливое, какъ бы стыдящееся собственной теплоты, рукопожатіе, которымъ они молча обмнивались, сойдясь у котла ихъ паровоза посл цлыхъ сутокъ разлуки. И они снова говорили, говорили, опьяняя другъ друга музыкой голосовъ, согртыхъ обоюдной симпатіей. И ихъ сердца бились повышеннымъ, облагороженнымъ ритмомъ.
Изъ этихъ интимныхъ и задушевныхъ бесдъ выяснилось, между прочимъ, для Василія Петровича, что его помощникъ не нашей вры, что недавно еще онъ былъ счастливъ въ жизни и что въ настоящее время у него разбито сердце: дифтеритъ отнялъ у него жену, которая была ему ‘по совсти’, и двоихъ дтей, которыхъ онъ ‘такъ любилъ’. Когда Савва, глуша волненіе порывистой возней съ поддуваломъ, выжималъ изъ горла признанія въ неутшномъ гор, Василій Петровичъ не сумлъ побороть досадной ‘бабьей’ слабости и высунулъ голову на волю, чтобы смигнуть слезы… Среди продолжительнаго молчанія, наступившаго за этой гнетущей минутой, у Василія Петровича впервые появилась теплая мысль утшить какъ-нибудь разбитое сердце бднаго сироты… И лучше всего утшить такимъ способомъ, который закрпостилъ бы. это сердце ему, Василію Петровичу,— выдать за Савву старшую дочь Лизурку, когда ей выйдутъ года, то-есть года черезъ полтора. Сообщать Хлбопчуку этотъ планъ Василій Петровичъ до поры до времени не желалъ, но мысль породниться съ симпатичнымъ человкомъ пришлась такъ по душ, что не останавливала православнаго христіанина-церковника даже передъ соображеніями о разниц вроисповданій.
Хлбопчукъ по дружески доврчиво открылся Марову въ томъ, что находилъ необходимымъ тщательно скрывать отъ всхъ: Маровъ зналъ, что его помощникъ вруетъ въ Господа Вседержителя, признаетъ Сына Божія, Святую Дву, апостоловъ, но молится не по нашему, въ церковь не ходитъ и принадлежитъ къ сект, которую строго преслдуютъ урядники, такъ какъ ея послдователи не пріемлютъ многаго изъ нашего закона, не зовутъ попа для совершенія требъ,— сами брачатся, сами напутствуютъ покойниковъ… Жутко было православному вообразить самого себя на мст еретика-отщепенца!
Но чувство симпатіи пристрастно и лицепріятно, какъ ни страшна казалась вражда Саввы съ церковью, въ сердц Василія Петровича нашлось, однако, оправданіе еретику-другу, и именно въ томъ, что онъ былъ образцомъ высокой нравственности. И вс они, эти еретики, по описаніямъ Саввы, оказывались таковыми же, какъ и онъ, такъ что высоконравственный Сава не составлялъ исключенія,— вс они жили дружно, честно, трезво, вс готовы были жертвовать послднимъ ради братской поддержки ближнему, кто бы онъ ни былъ, свой или чужой, гонимый или гонитель. Ихъ любили и уважали сосди всхъ връ,— нмцы, поляки и русскіе, ихъ жалло начальство, обязанное гнать ихъ и преслдовать, а урядникъ, случалось, прежде чмъ наскочить на ихъ мирное стадо, спшивался съ коня и въ тиши ночной подходилъ къ ихъ околиц, чтобы шепнуть о своемъ завтрашнемъ наскок. Такъ признавался другу-машинисту Савва, безхитростный, прямой мужикъ, а Василій Петровичъ слушалъ дружескія признанія достойнаго, честнаго человка, искренно имъ любимаго и думалъ:
‘Нтъ словъ, они наврядъ ли попадутъ въ царство небесное,— хоть бы Хлбопчукъ и другіе-прочіе его вры… Въ церкву не ходятъ, живутъ безъ причастія, хоронятъ — не отпваютъ, дтей растятъ некрещеныхъ… Ну, только то сказать, что все это — дло ихъ совсти, на все на то, чего они не исполняютъ, у нихъ есть резонъ, въ отвт же передъ Богомъ не кто иной, какъ они сами. Что же касаемо остального прочаго, то люди они такіе, какихъ поискать — не найдешь. Взять хоть бы Савву опять же: что добрый, что скромный, что трудящій… Поищи-ка такихъ среди нашихъ, православныхъ!’
Всего же больше нравилось Марову въ Хлбопчук то, что Савва былъ такъ ли, сякъ ли свдущъ во многомъ, чего совершенно не зналъ Василій Петровичъ и о чемъ ему приходилось впервые думать и разсуждать лишь при разговорахъ съ его послднимъ помощникомъ. Чужанинъ-раскольникъ, угрюмый и молчаливый со всми, кром Марова, жилъ и въ Нмцахъ, и въ Турціи, и среди венгерцевъ, сталкиваясь съ людьми разныхъ странъ и націй, степеней развитія и политическихъ окрасокъ, а, между прочимъ, и съ тми изъ русскихъ, кому вольготне живется, по ихъ политическимъ или религіознымъ особенностямъ, у сосдей, чмъ дома. Такимъ образомъ, землепроходу-Савв было о чемъ поразсказать любознательному другу-домосду, съ которымъ такъ пріятно складывалась бесда, такъ хорошо думалось вслухъ. Савва описывалъ Василію Петровичу, насколько самъ это зналъ, по слухамъ и по книгамъ, какъ живутъ люди въ разныхъ земляхъ, въ Америк, даже въ Австраліи, какъ тамъ понимаютъ рабочаго человка, какія тамъ существуютъ вры, обычаи, нравы и диковины. Сообщалъ иногда, къ разговору, такіе факты изъ текущей жизни Россіи и изъ ея исторіи, которые въ газетахъ не напечатаны, въ хрестоматіяхъ и лтописяхъ не упомянуты, но которые, дойдя окольнымъ путемъ до слуха нашего брата-криворотовца, заставляютъ воскликнуть: ‘Та-та-та!… Во-отъ оно въ чемъ штука-то!…’
Еще и еще больше, чмъ эти запрещенные предметы, еще глубже ихъ и сильнй волновали Василія Петровича бесды о томъ, что позволено къ обсужденію всмъ, что нигд никмъ не запрещено, и, тмъ не мене, никому и никогда не доступно, это всхъ и навсегда сокрыто,— о тайнахъ мірозданія, о загадочныхъ свтилахъ, разсянныхъ въ пространств, о головокружительномъ, леденящемъ умы представленіи безконечности…
Блдня отъ душевной муки и закрывая глаза, говорилъ онъ о разстояніяхъ между землей и ближайшей къ ней звздой, какой-нибудь Вегой, попутно объясняя, какъ могъ, какъ умлъ, и способы, которыми опредляли астрономы разстоянія, непостигаемыя умомъ простыхъ людей, и съ горячимъ благоговніемъ вполн убжденнаго человка онъ утверждалъ, глядя на звзды, что люди земли не одиноки въ мірозданіи, что за милліонами милліоновъ верстъ у насъ есть сосди, наши подобія, но лучше насъ и, быть можетъ, миле для Создателя, чмъ мы, злыя и гршныя дти земли… Съ знаніемъ дла разсказывалъ онъ также о Лун, о Марс, о Сиріус, котораго считалъ солнцемъ тхъ планетъ, что окружаютъ Сиріусъ, оставаясь незримыми для насъ, за дальностью разстоянія.
Такія рчи были для Василія Петровича не только новы, но и мучительно привлекательны, он вспугивали и терзали его умъ, заставляя сердце замирать отъ ужаса и наслажденія, какъ отъ взгляда въ бездонную пропасть. Ни о чемъ такомъ онъ не задумывался никогда, до близкаго знакомства съ Хлбопчукомъ, до задушевныхъ бесдъ съ нимъ. Читалъ онъ мало вообще, а о какихъ-либо Фламмаріонахъ не имлъ понятія даже и по наслышк. И рчи Саввы открыли передъ нимъ новый необъятно-безконечный міръ, полный и ужаса, и наслажденія.
Когда онъ въ первый разъ, подъ впечатлніемъ разговора о вселенной, отдался мысли о страшной бездн, называемой пространствомъ, ему пришлось распроститься съ мыслью объ отдых и провздыхать всю ночь.
‘Ну, хорошо,— разсуждалъ онъ самъ съ собою, среди темноты и тараканьяго шороха,— ну, пускай, оказался конецъ этому пространству коробка этакая громадная. А за коробкой что?… Опять пространство, которому конца нтъ?…’
Тупая тоска леденила сердце. Василій Петровичъ шепталъ:
‘Какъ же это такъ? Почему же? Въ чемъ же причина?’
Дв-три ‘туры’, захватывающія ночное время, онъ боялся наводить бесду на страшные вопросы, не смлъ глазъ поднять къ таинственной бездн, разверзавшейся надъ нимъ и надъ землей въ торжественно-грозномъ убор неисчислимыхъ загадокъ-свтилъ, сіявшихъ, какъ крупные брилліанты, тогда какъ земля, по словамъ Саввы, была видна жителямъ тхъ далекихъ міровъ лишь едва замтной блдно-голубой звздочкой…
— Господи, Твоя воля!— говорилъ Василій Петровичъ уже безъ трепета, съ тихой покорностью человка, примирившагося съ неотстранимымъ ужасомъ и слдя за указующимъ перстомъ Саввы,— Творецъ всемогущій! Неужели же и тамъ такіе же, къ примру, люди, города, луга, рощицы? И поздъ, быть можетъ, такъ же стоитъ на станціи, и механики, какъ мы, которые смотрятъ на насъ и разговариваютъ о блдной звздочк!… Ума помраченье!… Неужели же, Савва Михайлычъ, жительствуютъ и тамъ Божьи твари?
— Для человка невозможно, для Бога же все возможно!
— Ну, страшно подумать обо всемъ объ этомъ, Савва Михайлычъ! Взять хошь бы то — нтъ конца!… Какъ это мы объ этомъ не подумаемъ, не вспомнимъ, не закручинимся?! Живемъ себ и не замчаемъ… Взяли бы хоть то въ соображеніе,— позжай, къ примру, курьерскимъ сотни, тысячи лтъ, и все — пространство, пространство, и нтъ ему конца!… Въ чемъ же причина, Господи Ты, Боже Ты мой?…
— Сокрыто отъ нашего ума Создателемъ!— отзывался на этотъ тоскливый вопросъ Савва и, глубоко вздохнувши, принимался за работу у котла.
Разговоры прерывались гулкимъ шумомъ бгущаго паровоза до слдующей остановки, ко времени которой прикапливались въ голов Василія Петровича новые вопросы, новыя сомннія и тревоги души, терявшей равновсіе.
— А какъ же, Савва Михайлычъ, теперича съ сошествіемъ Христа на землю?— встревожится вдругъ Маровъ, глубоко обезпокоенный религіозными сомнніями.— Неужели и тамъ то же самое было?— укажетъ онъ на звзды.— И, опять же,— кончина міра, Второе Пришествіе… Тамъ-то какъ же?
— И это сокрыто Господомъ отъ ума человка!— отвтитъ Савва съ новымъ вздохомъ сокрушенія и смиренія.
— Гм!… Мученье да и только, какъ начнешь думать!… Ну, а что же въ книгахъ касательно этого пишутъ?
— Что же можно писать о томъ, чего никто кром Бога не знаетъ! Понаписано, извстно, всякое… Книги отъ людей, отъ ума человческаго, а онъ слабъ и коротокъ. Многое отъ него сокрыто и, разумется, для того ради, чтобъ не ороблъ…
Замтивши же, что его отвтъ, не устраняющій и его собственныхъ сомнній, нисколько не удовлетворилъ тревожной пытливости товарища, Савва добавитъ, хмуря брови:
— Гршно и пытаться дознать, что Отецъ нашъ небесный поволилъ сокрыть отъ нашего разума!
— Ну, какъ же такъ гршно, Савва Михайлычъ,— протестуетъ Маровъ кротко.— Почему же гршно?… Взять, къ примру, съ этими самыми жителями на звздахъ: то же вдь нтъ отъ Господа Бога никакихъ разъясненій, что тамъ существа существуютъ, а вотъ дознались же!
— Не дознались, Василій Петровичъ,— поправляетъ его Сава,— не дознались, а выходитъ такъ по нашему разуму. Потому какъ, невозможно, чтобы Всемогущій не насоздалъ иныхъ прочихъ планетъ и тварей, лучше насъ во много кратъ… И въ Писаніи говорится: ‘Утверди воды превыше облакъ’. А ежели воды, то и все прочее должно быть. Потому какъ, вода — жизни начало. Хочется думать, что Создатель, ради Своей славы, безъ конца творилъ…
— Господь ведетъ все къ лучшему, а не къ худу,— продолжалъ онъ, закрывая глаза.— Теперь мы гршны и злы, и не любимъ, и ненавидимъ своего брата. А въ будущемъ все перемнится, люди сдлаются какъ ангелы, станутъ сильно любить другъ друга, избгать зла. Подивитесь, что было до насъ за долгіе годы, какъ себ жили люди, наши прародители: разв-жъ это люди были? Дикари, безбожные людоды!… Потомъ уже стало съ ними лучше,— пошли и пастыри, и хлборобы. Посл того,— письмена появились, законы, храмы, святые мученики, которые за своихъ братьевъ на смерть шли… Теперь же, посмотрите,— вс стали уже вмст, сообща: русскій, полякъ, еврей, нмецъ, вс стали сообща думать: не гоже воевать, надо всмъ поломать и побросать оружіе, провались оно въ пекло!… О справедливости стали думать, помогать тмъ, кого постигла лихая година, кормить голодныхъ, прибирать сиротъ. А въ будущемъ такое будетъ, что мы и подумать не можемъ. Какъ ангелы люди станутъ, милый мой, Василь Петровичъ!…
— Дай-то Боже, дай-то Боже!— благоговйно молитъ Маровъ.
Такіе разговоры усугубляли мирное блаженство Василія Петровича, сознававшаго, что его собственная жизнь при новомъ помощник идетъ по другому, по новому,— боле по-божески, чмъ раньше, при цлой сотн прежнихъ помощниковъ, самая наличность Саввы, одно лишь появленіе такого примрнаго человка уже служило порукой, что жизнь можетъ быть гораздо пріятне, чмъ она есть, что не вс люди сплошь — ‘такъ себ’, ‘пустельга одна’ — какъ это думалъ Василій Петровичъ раньше, наблюдая кумовьевъ Куруновыхъ, мученски мучась съ прежними помощниками. Не могло быть даже и сравненія никакого между этимъ, и умнымъ и дльнымъ, по вншности хмурымъ, не ласковымъ, душой же какъ ребенокъ, нжнымъ хохликомъ и тми, до него мелькавшими тутъ, какъ частоколъ.— Т вдь — что? болтаютъ бывало глупости, сальности разныя… А,— надостъ слушать да оборвешь, — нахохлятся, грубить, задирать машиниста начнутъ… Вмсто того, чмъ бы дло длать, примутся высчитывать, сколько пробгу нагнали да скверно лаять счетоводовъ, что будто бы они всегда врутъ въ спискахъ на поверстныя… Ну, соображаютъ, да по пальцамъ кумекаютъ, замсто дла, а форсунка гаснетъ, а въ потолк того и гляди пробки расплавятся… Какъ же не грхъ-то съ ними, съ негодяями съ подлыми?… Изозлишься, возненавидишь,— бить готовъ подлеца!… Супротивъ своей души вынужденъ иной разъ подать рапортъ, что помощникъ къ чорту не годится!… Въ болзнь, мерзавцы, вгонятъ, совсть, душу испоганятъ всю, жизни, дтямъ не радъ станешь бывало!… А вдь этотъ, Савва,— чистый ангелъ Божій!…Теперь, съ нимъ,— что въ пути, что посл туры, дома,— какъ посл теплой молитвы сознаешь себя… На душ легко, дурныхъ мыслей нтъ, вс люди пріятны… Даже о выпивк въ голову не приходитъ… Идешь домой какъ отъ обдни!… Да и дома-то, въ семь, все стало по-другому при немъ, при Савв,— тихо, дружно… Ипъ-да жена, Агафья, стала дивоваться,— хе-хе!… А въ виду чего? А все въ виду того, что самъ не раздраженъ, не бсишься, землю не грызешь,— ну, и снисходишь…
Умиленный и счастливый, оглянется иной разъ Василій Петровичъ на тьму ночи, пресыщенную теплымъ благоуханіемъ луговъ, на пурпурную ленточку зари, просквозившую на горизонт, обведетъ нжнымъ родительскимъ взглядомъ будку своего сердечнаго друга-паровоза, гд все чинно, все въ порядк, все блеститъ и радуется, благодаря золотымъ рукамъ Саввы, прислушается изощреннымъ ухомъ къ ровному и увренному ходу любимца, въ металлическомъ организм котораго знакома ему каждая жилка, со всми своими добродтелями, желаніями, капризами, причудами, и вздохнетъ отъ полноты сердца благодарно, самъ завидуя собственному счастію.
И, конечно, проскользнетъ иногда, какъ та пурпурная полоска на горизонт, напоминающая, что благоуханіе теплой ночи не вчно,— проскользнетъ тревожная дума о томъ, что же будетъ дальше съ ихъ мирной какъ ночь и какъ ночь боящейся свта сердечной дружбой? Сохранятся ли ихъ на диво прекрасныя, нжныя отношенія, ихъ бесды и согласіе во всемъ, когда Савва,— быть можетъ и очень скоро,— покинетъ маровскій сороковой для собственнаго, какого-нибудь истрепаннаго чумазляя-паровоза, сосланнаго за ветхостью на маневры… Но переходъ Хлбопчука въ маневровые — полбды, онъ останется тутъ же, съ нимъ можно будетъ сходиться въ свободное время, чтобы поговорить, посовтоваться… Лишь та непріятность произойдетъ, что Василій Петровичъ потеряетъ рдкостнаго помощника, которому подобнаго уже никогда не найти. А, другой разговоръ, ежели Савва, какъ нкоторые прочіе, изъ молодыхъ, уйдетъ совсмъ изъ Криворотова, соблазнившись заработками на новыхъ мстахъ.
— А что, Савва Михайлычъ,— поставилъ вопросъ ребромъ Василій Петровичъ.— На что вы располагаете въ предбудущемъ? Я къ тому, что вотъ теперь, съ проведеніемъ Китайской пути, вся молодежь вообще на эту путь устремилась… Заработки тамъ, слышь, громадные, народъ, манжурцы эти самые, простой да праховый… Такъ что, говорятъ, можно большіе капиталы безъ труда въ тхъ мстахъ пріобрсти… Извстно, ежели въ душ совсти нтъ, а у рукъ пальцы загребистые… Такъ вотъ и,— того?… Какъ, молъ, вы касающе этого? Можетъ, на новую путь располагаете въ скоромъ времени.
На этотъ вопросъ, и хитро-хладнокровный, и ревниво-жесткій въ одно и то же время, Хлбопчукъ далъ твердый отвтъ, безъ тни колебанія, приведя имъ въ восхищеніе Василія Петровича, тревога котораго сразу уступила мсто душевному довольству.
— Оно, видите ли, какая штука, Василь Петровичъ,— началъ Савва, нравоучительно хмуря брови на масленку съ длиннымъ носикомъ.— Въ разсужденіи того, что безъ совсти на новыхъ мстахъ легко деньги заробить, то оно везд такъ, не токма въ Манжуріи. Человку-жъ, который душой дорожитъ и Бога боится, можно безъ грха, съ пользой для людей и души коротать вкъ и тамъ, въ той самой Манжуріи: народы тамъ темные, Истиннаго Бога не знаютъ, вры не имютъ ни настоящей, ни испорченной. И коли есть доброе желаніе у человка, онъ можетъ тамъ апостоломъ своей святой вры стать. Дло это великое, Богу угодное… Только то сказать,— Савва понизилъ голосъ и опустилъ голову,— не каждый вмститъ… ‘Могій вмстити да вмститъ’…
Онъ сокрушенно вздохнулъ, поставилъ на мсто масленку, слъ и, вытирая руки, продолжалъ:
— Самъ я въ Божьемъ свт, какъ есть сирота… Ни у меня родныхъ, ни близкихъ… Куда мн хать, чего мн искать, коли здсь хорошо! Для меня то-есть хорошо. Много уже я поблукалъ по свту, видлъ уже всякое… И коли Господь мн привелъ найти людей по совсти, дай Богъ не загубить, не потерять ихъ. Отъ добра же добра не ищутъ, извстно. Люди тутъ хорошіе, начальникъ справедливый, служба нетрудная, профиль пути легкій, по ровному степу, а оттого и заработокъ — слава Богу. Мн же не много надо!— самъ, одинъ кругомъ, горлки не употребляю, разныхъ тамъ привычекъ да выкрутасовъ панскихъ не имю… Буду служить тутъ много лтъ, коли не погонятъ, прикоплю гроши и куплю хуторъ малюсенькій. Земли тутъ добрыя, большого ухода не просятъ, а коли стараться,— урожаи богатые. Велитъ Богъ, чтобы оно такъ и вышло, какъ гадается,— лучше и не нужно. Пускай только душа будетъ покойна,— буду жить тихо, мирно.
‘Чего лучше!— думалъ Василій Петровичъ, осчастливленный этимъ отвтомъ.— Самъ ты, душевный человкъ, не перестарокъ, а моя Лизурка на возраст,— устраивайся себ, а тамъ посмотримъ… Можетъ, Богъ велитъ, сыномъ мн будешь, внучатокъ народишь, въ отца умныхъ да порядочныхъ. Словъ нтъ, она его вдвое моложе, ну, только то, что двчонка сурьезная, хозяйственная, а, опять же и то, что другого такого мужа ей не найти… Что же касается бракосочетанія,— онъ не нашей вры,— то вдь онъ объясняетъ, что они при нужд въ церкву ходятъ, обряды длаютъ для видимости, чтобы не придирались. Ну, и — того… Какъ-нибудь, съ Божьей помощью, ухитримся.
Этотъ день,— послдній день ихъ согласія и счастія,— былъ лучшимъ днемъ въ ихъ жизни: имъ улыбалась удача во всемъ, оба они были прекрасно настроены, веселы. Кончивъ удачную путину, гд все у нихъ чудно спорилось, все шло какъ по маслу, они остались на отдыхъ въ Сухожильи, чтобы хать въ обратную туру опять съ лучшимъ изъ поздовъ,— съ экспрессомъ, и тутъ въ тихомъ и благословенномъ Сухожильи, полномъ зелени и прозрачныхъ ериковъ среди камышей, они задушевно бесдовали на полной свобод, гуляя по рощамъ, купались въ родниковой вод, когда зной сталъ гнетущимъ, ли и пили въ тни липъ, потомъ, насладясь серьезной бесдой, рзвились и школьничали какъ дти. Они были неразлучны, дружны и блаженны весь этотъ день.
Отправились они,— все также удачно,— въ обратную съ экспрессомъ посл обда, когда зной былъ еще нестерпимъ. Но въ открытыя настежь дверь и окно будки рвался рзвый втерокъ, поднятый быстрымъ ходомъ, и пріятно освжалъ голову: зноя для нихъ не существовало. Удача буквально преслдовала ихъ въ этотъ день, счастіе, неизмнный ихъ спутникъ въ теченіе шести мсяцевъ, сегодня, прислуживалось съ подозрительнымъ вниманіемъ: у нихъ не произошло даже ни малйшаго пререканія съ станціонными, имъ не представлялось надобности говорить съ зазнаишкой — оберомъ, такъ какъ и начальникъ станціи, и поздная бригада въ этотъ исключительный день умли только пріятельски улыбаться, отпускать милыя шуточки. Очень хорошо, удачно вышло и то, что скорый, принятый ими, пришелъ въ Сухожилье съ опозданіемъ на часъ двадцать семь минутъ, что давало возможность молодецкой бригад сорокового,— машинистъ Маровъ, помощникъ Хлбопчукъ,— отличиться ловкостью, нагнавши время въ пути до Криворотова, при непремнномъ условіи, чтобы аристократическій поздъ не замтилъ собственной быстроты. Далеко не со всякимъ помощникомъ рискнешь на попытку, которая легко можетъ вызвать безпокойство у пассажировъ, любящихъ составлять телеграммы министру при малйшемъ толчк ихъ вагона! но съ Саввой да не рискнуть?
И экспрессъ шелъ, летлъ, какъ по воздуху. Поршни молодца-паровоза, любимца, балованнаго сына нашихъ друзей, частили своими штоками, какъ иглой швейной машины, которую пустила въ ходъ рзвая и нетерпливая молодая ножка, назойливый для всякаго машиниста нмчура-гаусгельтеръ велъ свой пунктиръ почти безъ размаховъ выше восьмидесяти. А удалая бригада оставалась спокойной, какъ ни въ чемъ не бывало!— посиживалъ, улыбаясь, машинистъ около своего крана, съ усмшкой, не спша длалъ дло помощникъ, лаская вентильки, умасливая лубрикаторъ. И оба еще имли смлость предаваться размышленіямъ, вспоминая поучительныя мста ихъ сегодняшней бесды.
Ихъ разсчетливая форсунка чуть-чуть краснлась, пользуясь случаемъ съэкономить топливо: путь на добрую сотню верстъ шелъ подъ уклонъ, неощутимый для пшехода, для неповоротливой телги, но значительный и полезный для разошедшагося позда, въ полтысячи тоннъ всомъ, съ превосходной конструкціей всхъ ходовыхъ частей. Впрочемъ, загаси они и совсмъ огонь, быстрота не убавилась бы, а росла, пока не вступился бы въ свои права тормозной кранъ и не положилъ бы подъ рукой машиниста предлъ этому росту. Рука машиниста, скользя по рукояти крана, не нажимала однако на нее. ‘А что за бда?— Пускай себ на вс на сто лупитъ! Разв вотъ только нмчур оборвать ленту,— чтобы не измрялъ скорость’. Марова впервые брало сильное искушеніе нестись съ такой быстротой, чтобы духъ захватывало, галька баластная пылью летла! Условія тому не препятствовали: путь на всемъ перегон — по каменистому грунту, ни мостовъ, ни насыпей ближе Чуева. Господа же пассажиры, красавицы въ атласахъ и въ шляпкахъ съ Агафьино ршето да генералы, пьютъ чай или винцо въ столовой, и не замтятъ, какъ они дутъ. Роскошные вагоны международнаго общества тяжелы и не тряски. Приспособлены они къ заграничной быстрот: сыпь полтораста верстъ въ часъ,— лишь покачиваетъ какъ въ люльк!
Вечернее солнце мало-по-малу спряталось за далекій горный кряжъ, пріукрывшись сверху темно-красными тучками и послало за мсто себя пурпурный лучъ, высоко взлетвшій надъ темно-краснымъ покровомъ, отъ котораго онъ и самъ сталъ въ вышин фіолетовымъ: подъ его фіолетово-пурпурнымъ свтомъ все вокругъ приняло сровато-синіе тоны и утратило ясность очертаній, какъ будто низко по земл поползъ тонкій дымъ, прозрачный и легкій. Вдали на косогор показалась казарма 706 версты — отъ нея начинается плавное закругленіе влво, а тамъ дальше, верстахъ въ пяти, есть ‘кальеръ’, гд идетъ разработка бетоннаго камня: тутъ придется немного уменьшить скорость, а пока — пускай! Ходъ позда наладился такъ мило, такъ удачно, что просто жалко мшать великолпной работ друга-паровоза, несущагося какъ ласточка по вольному воздуху, безъ толчка, безъ отрыва. Только и жизни, что въ немъ, въ его учащенномъ пыхтньи, ровномъ лязг и стукотаньи, слившемся въ сплошной монотонный шумъ, подъ который удобно мечтать, а кругомъ — тишина, и она растетъ, надвигается, вмст съ растущей дремотой земли, утомленной зноемъ и отрадно кутающейся въ сровато-синюю дымку для отдыха. Хочется думать о томъ, что поздъ вотъ-вотъ останется одинъ, безъ земли, которая вся исчезнетъ, потонувши въ дымк,— когда сядетъ солнце, а дымка утратитъ прозрачность, что онъ, одинокій, будетъ шумть, стучать и вчно нестись впередъ,— какъ въ томъ самомъ міровомъ пространств, о которомъ Василій Петровичъ не перестаетъ размышлять съ почтительнымъ изумленіемъ.
Вдругъ его мысли прервало рзкое движеніе Саввы. Рука инстинктивно впилась въ рукоять, глаза поднялись на помощника: Хлбопчукъ, далеко вытянувъ шею, приникъ тревожнымъ взглядомъ къ полотну, плавно уходящему влво.
— Что тамъ такое, Савва Михайлычъ?— вскочилъ на ноги и машинистъ.
— Глядите, глядите!
Далеко на полотн, саженяхъ въ двухстахъ, если не обманывало зрніе, что-то блое и небольшое трепещетъ между рельсъ, но что именно?— глаза отказываются различить. Зоркіе глаза Василія Петровича изощрены долголтнимъ упражненіемъ, но имъ и утомлены: уже явилась необходимость восполнять иногда недостатки глазъ догадками, головой работать, гд не возьмешь глазами. Такъ и сейчасъ: Василій Петровичъ, судя по величин и движеніямъ отдаленной бленькой точки, полагаетъ, что это — комъ бумаги, быть можетъ, смятое стнное расписаніе, выброшенное изъ окна казармы, подхваченный вечернимъ втеркомъ, этотъ смятый листъ мелькаетъ тамъ вдали, подпрыгивая на мст.
Но зоркій Хлбопчукъ, молодые глаза котораго еще не натружены, полагаетъ иное.
— Гусь!— говоритъ онъ ршительнымъ и спокойнымъ голосомъ,— опускаясь съ носковъ на пятки, за спиной Василія Петровича.
Пожалуй, и дйствительно гусь. Теперь, посл убжденнаго заявленія Саввы, стало замтно, что бленькая точка, прыгая на мст, взмахиваетъ какъ бы крыльями. Гусь же и есть!— продолговатый… движется тяжело… Ну, конечно,— уйти не успетъ и будетъ прирзанъ.
— Гусь, думаете?— спрашиваетъ Василій Петровичъ, садясь.
— Извстно, гусь!— усмхается Савва,— съ улыбкой глядя на бдную птицу, кажущуюся издали не боле бабочки.
— Попался, бдняга!— кричитъ Василій Петровичъ Савв, стоящему рядомъ съ нимъ, плечомъ къ плечу.— И сколько этой глупой птицы гибнетъ подъ поздами,— весело кричитъ онъ дальше другу. Гуси, куры, утки, индйки… числа нсть! И видишь,— бжитъ, а ржешь! Не тревожить же пассажировъ изъ-каждаго цыпленка!… Да и то сказать,— не велика и потеря — гусь. Състь можно и изъ-подъ позда… Ну, а вотъ, не дай Богъ,— корова…
Вопросъ исчерпанъ, гусь предоставленъ своей ужасной будущности, Савва отходитъ на свое мсто и, попутно, громыхаетъ дверцей топей, куда пришла пора заглянуть.
Поздъ летитъ. Моментъ, и закругленіе уже выравнялось, и на пути ничего уже не видно: труба, котелъ, могучія плечи паровоза, сокрыли отъ глазъ машиниста его бдную жертву. Вотъ направо казарма, дальше, по тому же косогору,— желтая ршетка сада, съ бесдкой въ немъ. Тамъ, за темными шапками клена, повисъ высоко въ воздух лнивый журавель колодца,— точно кнутъ чумака-великана, воткнутый въ землю, а тутъ, поближе, по самому косогору, по косогору…
— Ахъ, что это,— по косогору?— вскрикиваетъ Маровъ, снова впиваясь рукой въ рукоятку, и весь леденетъ отъ испуга: по косогору крутится другой комокъ, большой и красный. Застилаетъ глаза… Но, страшное дло!— похоже, какъ будто это человкъ, въ красномъ, который метнулся къ позду, но оборвался, упалъ, вдали отъ рельсъ и извивается на мст. Ползетъ, вытягиваетъ руки, ломаетъ ихъ и мотаетъ головой въ отчаяніи, въ ужас… Женщина… въ красномъ… въ платк… Господи!… Милостивый!… ‘Мать!…’
— Са-Савва,— хрипитъ, задыхаясь, Маровъ, дергая кранъ дрожащей, закоченлой рукой.— Не гусь!… Ребеночекъ!… Ради Бога!… Скоре!… скоре!…
Голосъ его визжитъ, какъ визжатъ и бандажи, врываясь въ рельсы, глаза застилаетъ черный дымъ, рванувшійся изъ топки, но отпрыгнувши въ сторону Саввы, Маровъ уже не видитъ его въ будк: Хлбопчукъ уже скользнулъ на землю, скрылся. Маровъ спрыгиваетъ за нимъ, не щадя ногъ. Уголкомъ праваго глаза онъ охватываетъ изогнутый рядъ вагоновъ, зловще блещущихъ подъ краснымъ лучемъ синевой, желтизной зеркальнаго лака, уловляетъ заглушенный разстояніемъ тревожный крикъ, визгъ, взрывы дтскаго плача. Но, все равно! въ эту минуту ему не до тревоги пассажировъ. Въ голов молніей сверкаетъ мысль: ‘Усплъ ли?’ И если усплъ,— какъ усплъ?— прыгнулъ? Вдь одна лишь секунда!… И онъ самъ въ три прыжка достигаетъ головы паровоза, телжки, подъ красными бгунками которой барахтается черная масса съ блымъ комочкомъ. И его вдругъ оставляютъ силы.
Паровозъ трепещетъ крупной дрожью, онъ прыгаетъ съ неподвижными колесами, онъ еще движется, скользитъ, производя ржущій скрежетъ, Василій Петровичъ роняетъ пылающую голову на жгучую обшивку цилиндра и ждетъ. Не мелькнуло и минуты съ того мига, какъ онъ понялъ отчаяніе матери въ конвульсіяхъ человка, крутившагося по косогору, какъ неистово рванулъ ручку крана. Но ему, сквозь жгучую тоску отчаянія въ собственномъ своемъ сердц, кажется совершеннымъ пустякомъ та непостижимая безконечность, кажется не длинне этой минуты, не имющей границъ. Что онъ тамъ? Зачмъ онъ тамъ такъ долго?
— Скоре!— кричитъ онъ бшенымъ голосомъ, кидаясь впередъ.— Чего ты тамъ, прости Господи, мямлишь?! Двигается вдь!… Прочь бги, прочь, дьяволъ!… Карамора!…
Онъ не помнилъ себя, охваченный безумнымъ ужасомъ, онъ накричалъ бы безъ конца ругательствъ, если бы въ эту минуту не подбжали къ нему люди,— главный кондукторъ, проводникъ международныхъ вагоновъ, а, за ними, поспшая вдали,— офицеры, иностранные господа въ блой фланели, дамы. Его окружили, требуя объясненія, шумя, грозно жестикулируя. Уже слышались возбужденные голоса, протестующіе, грозящіе кого-то проучить, что-то вывести на чистую воду. ‘Министръ’, ‘телеграмма’, ‘жалоба’ и другія грозныя слова носились вокругъ Василія Петровича. Но онъ ничего не слышалъ, ни на кого не обращалъ вниманія, не спуская глазъ съ Саввы, подходившаго къ нему колеблющейся походкой съ ребенкомъ на рукахъ. Маровъ рванулся изъ толпы и подбжалъ къ Савв.
— Жи…жива?— спросилъ Маровъ, задыхаясь отъ радости, и протянулъ руки къ ребенку, къ пучеглазой толстушк лтъ двухъ, съ голыми ноженками, не прикрытыми съ самыхъ колночекъ, пухлыхъ и блыхъ. Двочка выросла изъ своей блой рубашонки, служившей ей, быть можетъ, въ день рожденья, но откровенный костюмъ нисколько не смущалъ ея, какъ не испугала, повидимому, и возня подъ паровозомъ, она очень доврчиво и покойно положила головку на сальное плечо своего спасителя, державшаго ее на рукахъ съ материнской нжностью. Быть можетъ, она уже набгалась за долгій день и теперь уже хотла бай-бай.
— Цла? Не ушиблась?— съ радостнымъ смхомъ спрашивалъ Василій Петровичъ, снова пытаясь взять у Саввы ребенка. Но Хлбопчукъ отстранился, не далъ ему свою находку, еще крпче прижалъ ее къ себ.
Пассажиры потянулись къ вагонамъ: имъ сообщили, что поздъ сейчасъ тронется, такъ какъ все благополучно. На мст происшествія остались лишь агенты: оберъ, красивый и толстый усачъ съ лакейски-надменнымъ лицомъ, щупленькій проводникъ-бельгіецъ въ щегольскихъ желтыхъ туфелькахъ, да паровозная бригада, растерянно ухмылявшійся Маровъ и унылый Савва, все еще прижимавшій къ груди крошечную толстушку. Они вчетверомъ наскоро выяснили подробности случая. Хлбопчукъ, посланный машинистомъ, который принялъ мры къ остановк позда, поспшилъ спрыгнуть находу и чуть-чуть усплъ предупредить наздъ, прыгнувши подъ паровозъ, подъ бгунками котораго что-то забллось. Но пока онъ ловилъ это что-то, его сильно ударило въ плечо и шею цилиндромъ, едва не сбило съ ногъ. А потомъ ужъ онъ и не помнитъ, какъ все было и какимъ образомъ удалось ему выкарабкаться съ дточкой изъ-подъ паровоза. Думалось одно только: ‘треба ратовать’…
Къ нимъ справа, изъ-за паровоза выскочилъ лохматый мальчишка и за нимъ показалась баба въ красной рубах и такой же юбк. Она задохлась отъ бга, едва дышала, твердя пересохшими губами: ‘Матушка, Царица, Владычица!’… Она сорвала съ рукъ Хлбопчука двочку, кинувшуюся къ ней съ внезапнымъ ревомъ, и выразила свою радость парою шлепковъ.
— Паскуда!… Вишь шляется, шайтаны тебя носятъ!… Запорю, стервенокъ!… Искромсаютъ, подлую, за тебя отвчай, сама того не стоишь!…
Но кончила расправу поцлуемъ.
— Молчи, дура, пирога дамъ… едька, бжи, скажи отцу, чтобъ не сумлевался, — приказала она сыну, толкнувши его въ плечо.— Ремонтные мы,— обратилась она къ величавому усачу-главному, уже мусолившему карандашъ, чтобы записать показанія для рапорта объ остановк скораго на 706 верст.
Маровъ ползъ въ будку. Хлбопчукъ поднялся туда раньше его — сейчасъ же, какъ отдалъ матери ребенка — и сидлъ въ углу, у дверцы, охвативши лицо руками. Василію Петровичу почудилось, что Савва плачетъ.
— Вы что, Савва Михайлычъ?— спросилъ онъ.
Савва не отвтилъ.
‘Смотри, обидлся, что я ругался, — подумалъ Василій Петровичъ съ раскаяніемъ.— И что это я за собака, на самомъ дл!— упрекалъ онъ себя.— Съ чего поднялся лаяться на человка, который, надо говорить, спасъ ребеночка отъ смерти!’
— Съ опасностью для жизни, — отрапортовалъ издали голосъ обера, который уже покончилъ допросъ и находу репетировалъ совмстно съ проводникомъ донесеніе по начальству.
Савва явственно всхлипнулъ, Маровъ нахмурился, мучась раскаяніемъ и сердясь на помощника: ‘Ну, какого чорта хнычетъ?… Взялъ бы да облаялъ самъ!… По-товарищески!… Терпть не могу, когда дуются!’
— Форсунка погасла, Хлбопчукъ, — сказалъ онъ сухимъ тономъ начальника, вспомнивши впервые за полугодіе фамилію Саввы Михайловича.— Надо освободить топку отъ газовъ, въ предупрежденіе отъ взрыва и затмъ уже бросить туда зажженую паклю,— распорядился онъ, какъ по инструкціи, хотя и не сомнвался, что все извстно помощнику и безъ него, что онъ напрасно, лишь въ сердцахъ, учитъ ученаго, обижая его еще больше.
Хлбопчукъ тотчасъ же всталъ и молча принялся за дло. Когда заревла форсунка и освтила лицо нагнувшагося къ топк Саввы, Василій Петровичъ увидлъ на этомъ лиц, печальномъ и озабоченномъ, что-то мягкое, теплое. И поспшилъ снова спросить вкрадчивымъ полушепотомъ:
— Вы что это, Савва Михайлычъ?… О чемъ это вы?
— А ну, что тамъ!.. Такъ оно — дурости!— смущенно усмхаясь, отвчалъ Хлбопчукъ.— Думки пришли, какъ держалъ ее… Тепленькая да бленькая, ножонки толстыя… Что она мн?…. А вынулъ вотъ чужую изъ могилы, а своихъ туда укладъ!…
Онъ махнулъ рукой и горячо принялся за дло. Спшной работы принакопилось у обоихъ много, пока шли безъ паровъ, пока стояли. Минутъ съ десять прошло у нихъ въ горячей работ, пока явилась возможность отвтить на нетерпливые вопли кондукторовъ: ‘Готово ли?’
— Готово!
Затрелилъ свистокъ обера, рявкнулъ трехголосымъ басомъ паровозъ, оба повторили на иной ладъ эту музыку, и поздъ тронулся, простоявши въ степи съ полчаса. ‘Вотъ теб и нагналъ время!’ — подумалъ Василій Петровичъ. Былого настроенія, бодраго и свтлаго, не осталось и тни, все начало складываться худо: паровозъ шелъ гадко, капризничалъ, дергалъ, гд-то въ шиберахъ стало хлябать. Но всего хуже и стснительне было то, что Савва продолжалъ хмуриться.
‘Гм… Дуется!… Ну, что дуется?— думалъ Василій Петровичъ.— Словъ нтъ, пускай,— та двченка затронула его, вспомнилъ онъ о своихъ, разстроился… Ну, только все это дло прошлое, и я при всемъ при этомъ не причемъ: за что же на меня-то хохлиться!… Даже дло свое забылъ — фонари не зажегъ, пришлось напомнить, чего допрежде никогда не бывало, стало быть, есть у человка что-нибудь на ум, ежели дла не помнитъ!… Вонъ звздочки замигали,— поднялъ онъ голову къ потемнвшему небу.— Если бы попрежнему, подошелъ бы сейчасъ и сталъ бы называть ихъ: ‘это тутъ Вега’ или еще что… И стали бы по-душамъ калякать… А то — молчитъ… Терпть не могу!’
И въ тотъ самый мигъ, когда Хлбопчукъ, украдкой кидавшій пытливые взгляды на Василія Петровича, думалъ:
‘Вотъ, дивись, молчитъ да заворачивается!… Ужъ такъ-таки ни слова не скажетъ? Чмъ я повиненъ?… Чего онъ себ раздумываетъ?’
Великій подвигъ, героями котораго только что явились наши друзья, самоотверженное спасеніе ребенка отодвинулось куда-то на неизмримое разстояніе отъ нихъ, въ пространство, дальше тхъ звздъ, отъ которыхъ, по увреніямъ Саввы, милліоны лтъ какъ ничего уже не осталось, кром свта.
Что скрывать! и вс-то мы, криворотовцы, таковы, какъ Маровъ да Савва. Мы не только практически не умемъ пользоваться нашими геройскими подвигами, какъ другіе, но,— что уже очень худо,:— неспособны никогда извлечь изъ нихъ и духовныхъ благъ, свтлаго нравоученія, душевной бодрости, вры въ себя и въ людей, нашихъ сосдей по смежнымъ участкамъ дороги.
Посл остановки прошло около часу, и сытая публика международныхъ вагоновъ нашла, что ей надо развлечься. По ея требованію былъ посланъ, при первой же получасовой остановк, одинъ изъ кондукторовъ на паровозъ, чтобы привести въ роскошную столовую машиниста. Не худо замтить, что пассажиры, жаждавшіе видть машиниста, совсмъ не поинтересовались узнать, какъ его имя и кто онъ такой. ‘Привести сюда нашего машиниста’,— повелли пассажиры, и кончено дло.
Такимъ образомъ, не усплъ еще паровозъ отцпиться подъ воду, какъ на лсенк появился посолъ-кондукторъ, принявшійся убждать неподатливаго механика отправиться въ вагонъ-ресторанъ.
— Это насчетъ чего же?— спросилъ Маровъ.
— Да все касаемо этой остановки на 706 верст!— съ притворной досадой воскликнулъ кондукторъ.
— Что же… Остановка, какъ остановка… Со всякимъ можетъ произойти, не съ однимъ со мной. А со мной еще рже, чмъ съ другими прочими,— ворчалъ Василій Петровичъ, вращая кранъ и дергая ручку свистка.— Ежели что кому не нравится, могутъ записать жалобу…
— Нтъ, не въ томъ, Василій Петровичъ, — заторопился съ объясненіемъ кондукторъ.— А какъ, стало быть, относительно энтой самой двчурки… Ну, извстно, какъ, стало быть, большіе господа, оченно интересно, дескать, какъ оно?… И все прочее. Какъ можно, приказывали! И сами Карпъ Ильичъ,— нашъ оберъ, значитъ,— строго-настрого велли: ‘Безъ механика, чу, и не являйся, Слпаковъ!’ Пожалуйте ужъ!
— Не велика фря вашъ оберъ, — спокойно замтилъ Василій Петровичъ, осаживая паровозъ подъ трубу.
— Да не въ томъ… Оберъ — что!… Тутъ, понимать надо, иной разговоръ. Вс господа… Самые генералы… Баронесса одна…Какъ ее? Запамятовалъ! Такъ она пуще всхъ, вишь: ‘Привести, да привести машиниста’… Ужъ пожалуйте, сдлайте милость, Василій Петровичъ!
— Вотъ привязался!… Ну, чего я тамъ пойду длать?… Не умю я разговаривать съ этими съ господами съ важными.
— Христомъ-Богомъ прошу!— взмолился кондукторъ.— Пожалуйста, Василій Петровичъ!… Господъ изобидите. Потому, вс желаютъ и оченно дожидаются… Большой скандалъ даже можетъ произойти…
— Какой такой скандалъ?— злобно прищурилъ глаза Маровъ.— Что ты меня скандаломъ пугаешь? Я свое дло знаю!… А ты вотъ не имешь понятія, что машинистъ не въ прав оставить паровозъ при маневрахъ.
— Оченно понимаемъ, Василій Петровичъ! Не первый годъ служимъ… Только въ этомъ раз такая исторія… Оченно ужъ просятъ!… Идите, ради Бога! не теряйте время.
— А, чортъ!— выругался Василій Петровичъ.— Пойти, что ли?— спросилъ онъ, не оборачиваясь къ Хлбопчуку. Но Савва или не слышалъ его, или, быть можетъ, опечалился, что Василій Петровичъ и спрашиваетъ, и какъ бы не спрашиваетъ его, только не отозвался ни звукомъ на этотъ вопросъ, чмъ еще сильне обозлилъ Марова. Не получивъ отвта, Василій Петровичъ быстро шагнулъ на ступеньку.— Много тамъ ихъ?— спрашивалъ онъ по дорог къ вагону-ресторану.
— Да вс, что ни на есть… Весь поздъ, безъ малаго… Опричъ генераловъ и прочихъ офицеровъ, дамъ съ этой баронессой, иностранные господа… Да всякаго народу тамъ довольно!.— закончилъ кондукторъ.
Роскошный вагонъ ресторанъ былъ хорошо знакомъ Марову, такъ какъ приходилось здить съ экспрессомъ десятки разъ, но знакомъ лишь по вншности, бывать же внутри надобности до сихъ поръ не представлялось. Василій Петровичъ остановился на минуту въ раздумьи у двери, которую поспшилъ распахнуть передъ нимъ забжавшій кондукторъ,— не вернуться ли ужъ! Но устыдился малодушія и вступилъ въ проходъ.
Онъ былъ положительно ослпленъ, очутившись посл ночной темноты Среди моря свта, среди богатства, среди обворожительной смси запаховъ вина, тонкихъ яствъ и духовъ: онъ замеръ на мст, почти въ самомъ проход, около посуднаго шкапа изъ чернаго дерева. Но всего боле смутило его именно то, чего онъ и боялся всего боле: блестящая высокомрная толпа, обиліе дамъ. Тутъ было несмтное, какъ показалось ему, число высокопоставленныхъ особъ, военныхъ и партикулярныхъ, людей молодыхъ и старыхъ, съ одинаково презрительными манерами, лицъ красивыхъ и дурныхъ, дамы, молодыя и старыя, но вс въ дорогихъ платьяхъ, вс въ изысканныхъ прическахъ, офицеры въ аксельбантахъ, въ блоснжныхъ кителяхъ, а межъ нихъ и штатскіе, не мене важные. И все это блестящее общество безпощадно смотрло на прокопченую фигуру машиниста, казавшуюся пятномъ грязи на бломъ фон. Можно было подумать, что эти господа и дамы собрались здсь, чтобы засудить невзрачнаго машиниста, что они уже заране подписали ему приговоръ и теперь казнятъ уже его убійственными взглядами. Даже лакеи во фракахъ и блыхъ галстукахъ, просунувшіеся въ дверь напротивъ Марова, смотрли на него, какъ судебные пристава, пытливо и неодобрительно. Выраженіе его лица, манеры, костюмъ не могли и вызвать чьего-либо одобренія, крпко стиснутыя отъ нервнаго волненія челюсти и прищуренные глаза придали его худощавому лицу вызывающій видъ, грязныя руки онъ глубоко спряталъ отъ глазъ публики въ карманы, зажавши подмышку засаленный картузъ съ гербомъ дороги, рабочій же его пиджакъ изъ дешевой коломенки, съ оттянутыми карманами, гд чаще покоился гаечный ключъ, чмъ носовой платокъ, этотъ пропитанный саломъ и копотью пиджакъ могъ внушить только отвращеніе.
Онъ горлъ, обливаясь холоднымъ потомъ, и злился на свое неумніе прилично держаться, прямо смотрть въ глаза этимъ людямъ,— ‘вдь, пойми, все такимъ же людямъ, какъ и ты самъ!’ стыдилъ онъ себя. Горшей пытки онъ не переносилъ еще никогда въ жизни!
— Вы, машинистъ, только что спасли ребенка?— проговорила одна изъ дамъ.
Василій Петровичъ имлъ намреніе внести поправку, сказать, что ребенка спасъ не онъ, а его помощникъ Савва, но не усплъ: тотчасъ же произошло общее движеніе, послышалось внушительное тсс! и чей-то высокочиновный басъ съ хрипотцей еще боле внушительно крякнулъ, Маровъ такъ и остался съ раскрытымъ ртомъ и вытянутой шеей.
— Такой поступокъ достоинъ поощренія!— произнесла дама.— И мы, собравшіеся здсь, нашли нужнымъ вознаградить васъ, машинистъ… Тутъ… а-а… небольшая сумма.
Она осторожно коснулась тонкимъ мизинчикомъ кучки золота, лежавшей на столик, близъ ея локтя:
— Какихъ-нибудь триста рублей!… Возьмите себ, любезный, вы заслужили эту бездлицу.
И вдругъ вс разомъ лишили Марова своего вниманія! Дамы защебетали о чемъ-то, склонивъ другъ къ другу головки, мужчины взяли другъ друга подъ локоть, чтобы обмняться вполголоса интереснымъ сообщеніемъ. Вс, точно по уговору, отвели глаза, чтобы дать возможность этому чумичк сгрести со стола въ грязную ладонь кучку золота. Маровъ выронилъ фуражку, желая поднять руки къ ушамъ, которыхъ коснулось раскаленное желзо. Краска залила ему лицо, и тотчасъ же онъ поблднлъ. Но это выраженіе милости, оскорбительность котораго онъ не созналъ, а почувствовалъ, вернуло ему способность владть собой, хотя его била лихорадка. Онъ поднялъ фуражку и сказалъ громкимъ, слегка дрожащимъ голосомъ:
— Н-нтъ, благодарю васъ, господа!
Произошло новое движеніе головъ, взгляды приковались снова къ нему, но уже съ испугомъ, почти съ ужасомъ. Хриповатый басъ издалъ кряканье, продолжительное и грозное, а обладатель этого баса, толстый сдоватый офицеръ, сказалъ Марову:
— Э, послушай! Ты что же это? Возьми, братецъ, если даютъ!
— Не хочу!— крикнулъ Маровъ, гнвно глядя въ самые глаза офицеру.
Задвигались стулья подъ гулъ голосовъ, выражавшихъ ужасъ, смшались въ группы блые кители, со звономъ упалъ серебряный подносъ отъ чьего-то изумленнаго жеста. Полный офицеръ склонился надъ изящной пожилой дамой, повидимому, желая утшить ее парою теплыхъ словъ. Маровъ услышалъ эти слова офицера:
— Эхъ, баронесса, охота вамъ было!… Стоило безпокоиться!
Но продолженія Василій Петровичъ не слышалъ, воспользовавшись сумятицей, чтобы уйти.
На самыхъ ступенькахъ вагона его настигъ одинъ офицеръ. Онъ поймалъ его за локоть и торопливо заговорилъ:
— Послушайте, однако!… Какого это вы чорта? Почему вы не взяли ту бездлицу, странный вы человкъ? Право же, вы поступили… м… и… не умно, мой другъ!… Право же, вы поступили, мой милый, необдуманно! Идите, послушайте, возьмите ваши деньги!
— Идите вы возьмите, мой милый!— отвтилъ Маровъ, едва владя собой.
Офицеръ нсколько опшилъ отъ этого тона и сказалъ:
— Послушайте! Вы, какъ васъ? Я вамъ говорю по участію, чортъ возьми! Какъ вы не хотите понять! Поймите же, что вы натворили глупостей съ этой вашей фанаберіей!
— Ну, что же длать!— насмшливо воскликнулъ Маровъ, спша къ паровозу.
— Фу, какой, однако, нахалъ!— крикнулъ офицеръ вслдъ Марову. Поругавшись еще съ секунду, юнецъ исчезъ въ ночной темнот. Василій Петровичъ дрожалъ съ головы до ногъ отъ волненія, не могъ владть руками. Онъ дйствовалъ свисткомъ и краномъ, какъ автоматъ, не отдавая себ отчета.
— Какое онъ имлъ право говорить мн ‘ты!’ — разршился, наконецъ, онъ бшенымъ крикомъ посл долгаго молчаливаго пыхтнія.— Онъ тыкай солдатъ своихъ въ швальн, а не меня! Я ему не подчиненный! Мн самъ начальникъ тяги не говорилъ никогда ‘ты’! Самъ онъ не позволитъ говорить ‘ты’ заслуженному машинисту!… Да и никому!
Маровъ снова занялся тмъ, что было всего ближе его сердцу — упрямымъ молчаніемъ и хмуростью Саввы.
Хлбопчукъ точно воды въ ротъ набралъ. Длалъ свое дло въ ненарушимомъ молчаніи и какъ-то разсянно, безъ обычной своей ретивости и ловкости, вяло копался тамъ, гд нужна была быстрота работы, забывалъ то, что нужно длать, такъ что приходилось напоминать ему жестомъ, кивкомъ головы, и какъ будто всего боле заботился о томъ, чтобы не производить шума, быть незамтнымъ, прятаться въ тнь. Когда же его лицо освщалось краснымъ пламенемъ топки, у которой Савва присаживался на корточки, чтобы понаблюсти за горніемъ, тогда взглядъ Василія Петровича находилъ на этомъ хмуромъ лиц, багрово-красномъ, сатанинскомъ, отблескъ нехорошихъ мыслей, угрюмую злобу, и очень сердился, скорбя о неожиданной и непріятной перемн съ Саввой. Только сознаться не хотлъ онъ, какъ ему было тоскливо въ одиночеств, какъ ему хотлось бы поговорить съ другомъ о дамахъ и господахъ вагона-ресторана… Онъ разсказалъ бы, какъ онъ отдлалъ ихъ, мотнувши головой ‘вотъ этакъ’,— сверху внизъ, когда ему предложили кучку денегъ, какъ они вс зашевелились, заговорили на разныхъ діалектахъ, увидвши, что чумазый машинистъ плевать хочетъ на ихъ деньги. ‘Такъ, сталъ-быть, и понимай: вы безъ трудовъ богаты, а мы отъ трудовъ горбаты! Ну, только то, что и промежду рабочаго класса тоже бываютъ иные, которые, кому своя трудовая копейка миле вашего пригульнаго алтына! И Савва Михайлычъ, ежели бы послушалъ про все это, непремнно ужъ похвалилъ бы, сказалъ бы что-нибудь отъ Писанія… Поговорили бы, глядишь, развлеклись бы,— дурь-то бы и прошла. Наплевать, дескать, на нихъ, чертей надутыхъ! Не ими живемъ! А онъ молчитъ, рыло воротитъ… Э, да чортъ съ нимъ, ежели такъ!’
Скверно чувствовалось Василію Петровичу,— скучно, тоскливо, жутко… Только, повторяю, сознаться было совстно въ томъ, какъ бы хотлось ему положить конецъ тяжелому молчанію, вызвать друга на разговоръ, обругаться бы, къ примру, для начала… ‘Какъ кого, дескать, чорта, на самомъ дл!’ Сознаться было совстно.
И, чмъ дальше хали, тмъ все тяжеле становилось чувство стсненія и росла досада. Совсмъ изгадилась и зда: паровозъ, точно сговорившись съ помощникомъ, дурилъ, не хотлъ слушаться тормоза, дергалъ. На станціяхъ, при коротенькихъ остановкахъ, гд казалось бы и можно, и должно было бы обмняться парой словъ, выходило еще хуже, чмъ въ пути: почувствуетъ Василій Петровичъ, что глаза Саввы впились ему въ спину, оглянется въ надежд, что тотъ хочетъ сказать что-нибудь, и… взвыть готовъ отъ негодованія, замтивши, какъ опуститъ Хлбопчукъ глаза, потупится, отвернется. ‘Ахъ ты, хитрый дьяволъ! Что онъ тамъ задумалъ, хохолъ коварный?’
На станціи же Перегибъ, въ двухъ часахъ отъ Криворотова, съ Хлбопчукомъ произошло ужъ и чортъ знаетъ что. Побжалъ онъ за кипяткомъ,— какъ и всегда это длается въ Перегиб, гд чудная родниковая вода и гд поздъ стоитъ четверть часа,— побжалъ за кипяткомъ да и пропалъ. Василій Петровичъ, проврявшій воздухопроводъ въ то самое время, когда Савва шелъ по платформ съ чайникомъ, и глядвшій изъ будки на осмотрщика, который подавалъ ему сигналы проврки, видлъ, что Хлбопчука остановили на платформ двое кондукторовъ и смазчикъ Ленкевичъ, остановили и начали что-то ему разсказывать, махая руками, смясь, присдая отъ смха. О чемъ ужъ они тамъ ему разсказывали, неизвстно, только Хлбопчукъ вернулся на паровозъ передъ самымъ отправленіемъ и безъ кипятку. Вскочилъ въ будку, лица на немъ нтъ, уронилъ чайникъ на стлань и глянулъ на Марова съ какимъ-то испугомъ, ‘какъ чортъ на попа’. А потомъ слъ на свое сиднье съ такимъ видомъ, какъ будто и длать ничего не желаетъ,— оперся на локотникъ, глаза уставилъ въ одну изъ нижнихъ котельныхъ заклепокъ, самъ дрожитъ, губы ходенемъ ходятъ. Поломалъ-таки Василій Петровичъ голову, допытываясь понять, въ чемъ причина такой перемны съ Саввой! И, само собой разумется, надумалъ всякое… Конечно, онъ первымъ дломъ предположилъ, что ‘лягаши’, какъ величаютъ движенцевъ-кондукторовъ ихъ антагонисты изъ другихъ службъ,— что ‘лягаши’ разсказали Хлбопчуку о случа съ машинистомъ въ вагон-ресторан.
— Ужъ чего и лучше!… Замсто того, чтобы разспросить толкомъ, по-дружески своего близкаго человка, какъ и что было, пошелъ лягашей пытать, чужіе пересуды вывдывать! Какъ будто и не видалъ, что я вернулся оттуда какъ съ вислицы, себя не памятовалъ, не соображалъ, что и длаю! Тутъ бы и могъ спросить:’что де съ тобой, Василій Петровичъ?’ ежели бы совсть-то въ немъ была чиста… Такъ вотъ, нтъ! Выдумалъ дло, чтобы побжать сплетни сбирать, чайникъ схватилъ, за кипяткомъ побжалъ!… Какъ будто ужъ и потерпть не могъ пару часовъ до дому!— ворчалъ Василій Петровичъ, забывая, что и самъ онъ никогда не могъ отказать себ въ наслажденіи попить чайку на прекрасной перегибовской водиц.
Чмъ ближе становилось Криворотово, тмъ сильне и нетерпливе желалъ Маровъ, чтобы Хлбопчукъ сбросилъ съ себя эту свою угрюмую печаль и заговорилъ бы съ нимъ. Ну, поругался бы хоть, если сердится на что-нибудь, ворчать бы, что ли, началъ, какъ, бывало, ворчали другіе помощники!— было бы къ чему придраться, поднять шумъ, а тамъ, гляди, и выяснилось бы что-нибудь. Такъ нтъ же,— молчитъ, хмурится, смотритъ исподлобья, вздыхаетъ… И придраться не къ чему. Что дла не длаетъ,— бда не велика, во-первыхъ, все налажено за первый сортъ имъ же самимъ… Потомъ же и то, что его ушибло цилиндромъ, вслдствіе чего онъ, быть можетъ, и не въ состояніи работать. Придраться не къ чему, чтобы завести разговоръ, а заговорить такъ, безъ всякаго повода съ его стороны,— еще какъ онъ приметъ этотъ разговоръ… Чужая душа — потемки, недаромъ молвится, и съ другомъ дружи, а камешекъ за пазухой держи: быть можетъ, у него въ душ такая ненависть собралась противъ товарища, что огрызнется да къ чорту пошлетъ, ежели заговоришь…
Лишь въ послднюю минуту ихъ совмстной работы, когда поздъ довели до Криворотова, сдлали запасъ воды въ тендер, поставили паровозъ въ депо и стали сниматься на землю, Василій Петровичъ уступилъ желанію освободить душу отъ пытки, принудивъ себя къ первому начину:
— Вы тамъ, того,— началъ онъ, заикаясь и глядя въ сторону,— говорили тамъ, въ Перегиб, съ кондукторами… Слышали отъ нихъ что?
— Слышалъ,— угрюмо шепнулъ Хлбопчукъ, глядя подъ колеса.
— Что именно вы слышали?— спросилъ Василій Петровичъ, щуря глаза.
— Господа пассажиры давали вамъ тысячу рублей…
‘Ну, вотъ!… Такъ я и зналъ, что наврутъ да прибавятъ, проклятые!’ — подумалъ Маровъ.
— Вятскихъ!— насмшливо кивнулъ онъ головой.— Сами они говорили, что триста… Да не въ томъ дло, хотя бы и тысяча рублей, хотя бы и дв!… Ну, а еще что вамъ плели тамъ?
— Отказались взять!— шепнулъ такъ же угрюмо Савва, не поднимая лица.
— И больше ничего?
— Ничего.
Хотлъ было Василій Петровичъ спросить друга: ‘Какъ, дескать, вы, Савва Михайлычъ, объ этомъ понимаете, что я этихъ денегъ не взялъ’.
Но вдругъ Савва Михайлычъ поспшилъ схватить съ земли свою корзину съ такимъ видомъ, какъ будто очень боялся, чтобы съ нимъ не заговорили. Повелъ плечами Маровъ и тоже поднялъ свою корзину.
Переходя мостикъ черезъ деповскую канаву, онъ услышалъ за собой торопливые шаги, оглянулся и увидлъ Хлбопчука, который догонялъ его.