Л. А. Авилова
Среди ночи.
Среди ночи, Авилова Лидия Алексеевна, Год: 1914
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Л. А. Авилова. Счастливецъ и другіе разсказы
С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича В. С., 3 л., 28, 1896
OCR Бычков М. Н.
Николай Николаевичъ Стронинъ посмотрлъ на часы, задулъ свчку и съ цилиндромъ на голов вышелъ въ корридоръ. Было около двнадцати и гостинница, одна изъ лучшихъ въ Ницц, уже погрузилась въ полусонъ и полумракъ. Стронинъ взглянулъ черезъ перила и увидалъ, что подъемная машина медленно и почти безшумно погружалась внизъ, какъ въ бездонную пропасть. Ждать Стронинъ не хотлъ, и сталъ спускаться по лстниц, останавливаясь и отдыхая.
— Ascensseur! — раздался сдержанный женскій голосъ надъ его головою.
Гд-то хлопнула дверь и по длинному корридору послышались шаги и нарядный шелестъ шелковыхъ юбокъ. Дв мужскія фигуры въ цилиндрахъ встртилисъ Стронину на поворот и пошли вверхъ.
— Qu’у atil donc? — спросилъ, слегка картавя, мужской голосъ.
— C’est la fte russe… Une crmonie religieuse…
— Crmonie religieuse! — желчно повторилъ про себя Стронинъ и пошелъ дальше. Ascensseur плавно вынырнулъ изъ темнаго пространства, равномрно поднимаясь. Николай Николаевичъ усплъ различить задумчивую или сонную фигуру машиниста. Онъ стоялъ, держась рукою за канатъ, и что-то таинственное, почти фантастическое, почудилось ему въ этомъ молчаливомъ полет среди полутьмы и полусна.
Чмъ дальше спускался Стронинъ, тмъ больше убждался онъ, что весь отель, несмотря на свой обманчивый покой, жилъ въ этотъ часъ тою же таинственною жизнью: тишина и мракъ были полны шопота, шороха и мягкаго шелеста платьевъ и шаговъ. Закрытыя двери, казалось, хранили тайны.
Швейцаръ распахнулъ дверь и Стронинъ вышелъ на улицу. Только-что прошелъ дождь и теплый воздухъ, насыщенный парами, обдавалъ тепличнымъ удушливымъ ароматомъ. На троттуарахъ стояла вода. Лохматыя, разорванныя облака бжали быстро и низко, и только тамъ, въ ихъ движеніи, была жизнь, тогда какъ на земл все застыло въ лнивомъ изнеможеніи, полномъ наслажденія и нги.
Николай Николаевичъ прислушался и не услыхалъ привычнаго голоса моря: оно тоже спало или нжилось.
И вдругъ гд-то невдалек затрещали колеса экипажа, послышались шаги, промелькнула карета… И здсь, вн стнъ отеля, опять сказывалась затаенная жизнь, и здсь, какъ тамъ, насильно врываясь въ окружающее равнодушіе, кипло подавленное, но неукротимое возбужденіе.
— Fte russe… crmonie religieuse…— повторилъ еще разъ Николай Николаевичъ, и въ этихъ простыхъ словахъ онъ почуялъ ту глубокую рознь, которая раздляла его въ эту ночь отъ всхъ его инородныхъ друзей. Никогда до этой поры не чувствовалъ онъ себя русскимъ. Когда, много лтъ назадъ еще юношею онъ жилъ въ Петербург и, занимая сравнительно скромное положеніе, горячо мечталъ о карьер, онъ чувствоваль себя умнымъ и тактичнымъ подчиненнымъ, когда позже, уже женатый, онъ перебрался въ губернскій городъ и сталъ однимъ изъ заправилъ банка, онъ чувствовалъ себя банкиромъ и власть имущимъ, когда дла банка внезапно пошатнулись, онъ едва не почувствовалъ себя банкротомъ и поспшилъ обезпечить свое благосостояніе нсколькими тысячами десятинъ земли въ одной изъ среднихъ губерній, гд онъ теперь чувствовалъ себя помщикомъ. Въ послднее время, впрочемъ, чаще всего и больше всего чувствовалъ онъ себя скверно. Въ жизни его были дв цли: богатство и почести. Безъ этихъ двухъ условій существованіе для него было немыслимо, а между тмъ та пирамида, которую онъ старательно воздвигалъ, пробираясь кверху, оказалась слишкомъ ненадежною въ основаніи, она наклонилась и грозила упасть. Стронинъ сознавалъ себя скомпрометированнымъ.
— Съ кмъ я принужденъ имть дло? Вс, вс подлецы или идіоты! — кричалъ онъ во вс фазисы своего честолюбиваго карабканія. И онъ, дйствительно, съ искреннимъ презрніемъ смотрлъ на людей, окружающихъ его, на людей, которыми всегда пользовался, какъ могъ, и которые пользовались имъ, когда это удавалось.
Позже, когда дла пошли хуже, и когда въ людяхъ онъ принужденъ былъ признать своихъ судей, презрніе замнила злоба. Онъ не хотлъ и не могъ смшаться съ толпою, а толпа упорно не хотла возвысить его надъ собою, окружая его въ одно и то же время лестью и недоброжелательствомъ. Николай Николаевичъ жилъ въ своей усадьб, какъ загнанный зврь въ берлог. Долго сохранять это положеніе было немыслимо: въ глазахъ Стронина это равнялось вынужденному примиренію съ порядкомъ вещей, въ то же время Николай Николаевичъ чувствовалъ, что необдуманный шагь, малйшая неосторожность съ его стороны могутъ теперь нарушить равновсіе и погребсти его навсегда подъ обломками собственнаго честолюбія. главная задача Стронина заключалась теперь въ томъ, чтобы какою бы то ни было цною восторжествовать надъ обществомъ, заставить признать себя и преклониться передъ силою, чмъ бы она ни выразилась въ его лиц.
— Они длаютъ видъ, что судятъ меня, потому что завидуютъ мн! — бшено кричалъ онъ, когда находилъ себ слушателей.
Въ то же время огромное хозяйство, подорванное неурожайными годами, стало приносить одни убытки. Николай Николаевичъ впервые почувствовалъ себя разбитымъ, оглушеннымъ цлымъ рядомъ неудачъ. Теряя увренность въ себ, желчный и нервный до крайности, онъ воспользовался совтомъ врача и ухалъ отдыхать и обдумывать свое положеніе въ мене раздражающую, чуждую его честолюбію страну.
Въ Ницц онъ жилъ уже нсколько недль. Ему нравилось его одиночество, нравилось, что никому не приходило въ голову справляться объ его прошломъ, объ его положеніи на родин. Наедин съ собою онъ любилъ причислять себя къ тмъ, кого по недомыслію и отсталости общество не съумло оцнить и отринуло какъ ненужный и тревожный элементъ. Это льстило и успокаивало. Теперь, идя въ церковь, онъ зналъ, что встртитъ тамъ избранное общество, и ‘crmonie religieuse’ будетъ ни чмъ инымъ, какъ блестящимъ раутомъ.
Церковь, небольшая, во второмъ этаж, была уже почти полна, въ ней было ослпительно свтло и пахло живыми цвтами. Стронинъ всталъ у притолоки двери, по привычк закинулъ голову и ждалъ. Служба еще не начиналась. На площадк лстницы, у входа въ церковь, стояли молодые люди во фракахъ, переговаривались между собою, и по ихъ манер держать себя и по взгладамъ, которые они бросали на входящихъ женшинъ, можно было предположить, что они готовятся танцовать. Дамы являлись въ бальныхъ платьяхъ, съ букетами цвговъ. Он кланялись, томно улыбались и протягивали руки для поцлуя. Кругомъ журчала иностранная рчь, не слышалось ни одного родного русскаго слова.
— Дураки! Идіоты! — думалъ Стронинъ, слдя глазами за этимъ русскимъ обществомъ.
— Voilа qui est curieux, cette reunion de nuit!— картавила около него-толстая француженка, суетливо расправляя свое платье.
— Nous allons voir a! — весело отвтила ей другая.
Служба началась. Церковь быстро наполнялась, становилось душно. Стронинъ оглянулся и увидалъ наискось отъ себя еще молодую женщину въ бломъ. Она сидла въ кресл и, сжимая въ рукахъ восковую свчу, глядла на иконостасъ.
— Русская, изъ прізжихъ,— подумалъ про нее Стронинъ, и почему-то не могъ отвести отъ нея глазъ. Съ перваго взгляда она показалась ему некрасивою: слишкомъ простою, слишкомъ блвдною. Въ выраженіи ея лица, окаймленнаго легкими блокурыми волосами, сказывалось утомленіе и равнодушіе ко всему окружающему: для нея, казалось, раута не существовало.
— Проситъ отсрочки,— сказалъ себ Николай Николаевичъ,— удетъ въ Россію и умретъ.
Молодая женщина провела рукою по лицу и потомъ стала медленно обкусывать свои сухія и безкровныя губы. Стронину вспомнилась его жена, которая уже много лтъ назадъ умерла въ чахотк, и ему стало казаться, что эта молодая женщина похожа на нее. Жену онъ любилъ, какъ могъ. Въ т минуты, когда ему было особенно тяжело и одиноко онъ припоминалъ ея лицо, ея голосъ, и ему казалось тогда, что въ жизни людей, кром денегъ и славы, есть еще что-то, о чемъ думать онъ не хотлъ, но что помимо его воли наполняло его душу тоскою. И чмъ больше вглядывался онъ въ женщину въ бломъ, тмъ больше напоминала она ему жену.
Вниманіе его отвлеклось крестнымъ ходомъ, который двинулся къ дверямъ. Мимо него прошелъ священникъ въ очкахъ, съ подстриженными до ушей волосами, минули образа и хоругви, ихъ съ дланною простотою несли люди ‘изъ общества’, прошли пвчіе, по большей части итальянцы. Въ церкви опять зарокотала французская рчь, а кое-гд замелькали вера. Крестный ходъ не выходилъ на улицу, а огибалъ только лстницу у церкви. Вскор снизу раздалось радостное ‘Христосъ воскресе’, и хоръ итальянцевъ, проходя опять мимо Стронина и улыбаясь въ нафабренные усы, стройно подхватилъ радостный напвъ, произнося слова правильно, но деревянно, какъ попугаи.
— Идіоты! — подумалъ и про нихъ Николай Николаевичъ.
Итальянцы прошли, и опять увидалъ Стронинъ сидящую женщину въ бломъ, ея блокурые волосы и осунувшееся лицо. Отъ зажженой свчи въ рукахъ оно стало розоватымъ, прозрачнымъ, глаза немного ввалились, а углы рта вздрагивали какъ у плачущей.
— У нея, можетъ быть, мужъ, дти тамъ… въ Россіи,— подумалъ Стронинъ, насильно отводя отъ нея взглядъ,
— Ce n’est pas drle…— тихо замтила рядомъ съ нимъ толстая француженка, обмахиваясь сильно надушевнымъ платкомъ.
— А тебя просили сюда?— мысленно отвтилъ ей Стронинъ, скашивая на нее глаза.
— А у меня никого нтъ! — подумалъ онъ тутъ же, закидывая голову.— Никого, нигд.
И онъ сталъ слдить за службою, презрительно и злобно косясь на итальянцевъ.
— a ne va pas finir? — вопросительно шепнула француженка.
— Dame! — отвтила ей другая, пожимая плечами.
Чтобы не глядть на женщину въ бломъ, Стронинъ закрылъ глаза.
— Никого нтъ, и прекрасно! — продолжала работать его мысль.— И прекрасно,— повторилъ онъ, чувствуя, что съ нимъ творится что-то неладное, что-то словно щемитъ въ груди.
— Одинокъ, какъ бездомная собака,— сказалъ онъ мысленно, неожиданно для самого себя, и сейчасъ же спохватился.
— Жалобить мн некого, а самому жаловаться — глупо. Неужели есть люди, способные искренно жалть себя, если они живутъ въ довольств, въ богатств? Пустяки! сентиментальность!
— Христосъ воскресе,— жеманно сказалъ священникъ, проходя мимо него.
— Воистину воскресъ,— внятно отвтилъ Стронинъ и проводилъ его насмшливымъ взглядомъ. И тутъ же онъ почувствовалъ что-то смутное и тревожное: на него глядла женщина въ бломъ, и по лицу ея, по глазамъ, полнымъ тоски, онъ угадалъ цлый рядъ вопросовъ: ‘Вы русскій? Вы откуда? Недавно?’
— Sapristi! — тихо сказала француженка и вздохнула. Стронинъ опять закрылъ глаза.
Служба кончалась. Мимо Стронина, протискиваясь сквозь толпу, прошла нарядная гувернантка, держа за руку двочку лтъ десяти. Двочка оглядывалась удивленными глазами, по которымь можно было видть, что она только-что спала. Въ ту же минуту женщина въ бломъ обернулась, порывисто протянула ей руку, и на щекахъ ея загорлись яркія пятна.
Стронинъ ршилъ уйти.
— У нея есть еще дти тамъ… въ Россіи. И она умретъ,— съ увренностью заключилъ онъ, оглядываясь еще разъ на лихорадочное лицо больной, на ту тревожную нжность, съ которою она встртила и обняла дочь.
Когда онъ пришелъ въ свой номеръ и зажегъ свчу, въ одномъ изъ темныхъ угловъ ему померещилось лицо, блдное, съ блокурыми волосами, лицо жены, или лицо той женщины въ церкви…
Онъ взялъ графинъ, налилъ стаканъ воды и выпилъ залпомъ. Думать и чувствовать онъ себ запрещалъ. Чтобы развлечься, онъ сталъ припоминать итальянцевъ въ хор.
— Дураки! идіоты! — по привычк подумалъ онъ. И въ первый разъ въ жизни ему захотлось плакать.