СРЕДИ ДИКИХЪ.
ОЧЕРКЪ.
——
Среди диких, Глушицкий Николай Иванович, Год: 1871
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Въ послднихъ числахъ февраля, я вышелъ изъ больницы въ весьма незавидномъ положеніи: въ моемъ карман мотался только жалкій рублишко, моя же особа была облечена въ лтнее пальто, такія же брюки и весьма нефасонистые сапоги. Надеждъ на порядочное будущее не имлось ровно никакихъ. Квартиры въ город у меня не было, уходя въ больницу, я, по неимнію лишнихъ денегъ и въ видахъ экономіи, прежнюю квартиру не оставилъ за собою, слдовательно, первою моею заботою, по выход изъ больницы, было пріисканіе пристанища. И вотъ мерзкая, ехидная и скаредная нужда, издваясь надо мною, полураздтымъ и голоднымъ, изъ теплой и свтлой больничной палаты, въ которой отъ всякаго предмета вяло нмецкою щепетильностью и строгимъ порядкомъ, кинула меня въ сырой, темный и вонючій пріютъ, въ которомъ, кром грязи, безобразнаго безпорядка и отвратительной обдерганности, ничего мало-мальски привтливаго не бросалось въ глаза постороннему человку, случайно завернувшему въ него.
Впрочемъ, не буду раньше времени забгать впередъ и начну по порядку разсказъ о впечатлніяхъ и встрчахъ, которыя ждали меня впереди.
Въ горькомъ раздумьи я проходилъ по одной улиц Песковъ. Подходящая квартира не заставила себя ждать. На воротахъ одного дома я увидлъ лаконическую записку: Всмъ доме отдаестца угалъ.
Дворъ былъ длинный, узкій, вонючій и обставленный по обихъ сторонамъ грязновато-красными и сильно поковерканными временемъ флигелями и сараями, ледяная мостовая вся была избита, исковеркана и взъерошена конскими копытами, санными полозьями и прорубленными канавами для стока талой воды и усяна лужами, мусоромъ и разными негодными обрзками отъ овощей. Сараи и разные навсы, подъ которыми ютились изломанныя дрожки и сани, валялись никуда не годные хомуты, дуги и другая дрянь доморощенной и аляповатой работы, показывали, что дворъ этотъ — пріютъ легковыхъ извощиковъ.
Догадка моя на этотъ счетъ вскор подтвердилась: пробираясь дальше, въ глубь двора, я на каждомъ шагу натыкался на запряженныя сани и кучки извощиковъ, покуривавшихъ свои носогрйки и шумно гуторившихъ другъ съ другомъ.
Одинъ изъ толкавшихся показалъ мн нумеръ квартиры, въ которой отдавался уголъ. Я взобрался по крутой и узенькой лстниц, ступени которой походили не на лстничныя ступени, а на жердочки, прибитыя къ бревну и изображающія у штукатуровъ и маляровъ заправскую лстницу,— на узенькую площадку. Толкнувъ первую попавшуюся на глаза дверь, я очутился въ большой и полумрачной комнат. Мое появленіе было встрчено свирпымъ лаемъ цлой стаи разношерстныхъ собакъ, бросившихся мн подъ самыя ноги, съ явнымъ намреніемъ попробовать ихъ зубами.
— Кушъ, дьяволы! по мстамъ! послышался изъ темной глубины комнаты хриплый мужской голосъ.
Собаки осклись, и, повидимому, очень недовольныя тмъ, что имъ не позволили поближе познакомиться съ моими икрами, съ ворчаньемъ разошлись по своимъ мстамъ.
Изъ глубины комнаты показалась высокая фигура мужчины, съ черными и всклокоченными волосами, съ широкимъ лицомъ, совершенно негармонирующимъ съ низенькимъ и приплюснутымъ носомъ, по обимъ сторонамъ котораго таращились впередъ выпуклые срые глаза. Мужчина былъ одтъ въ венгерку изъ оленьей шкуры, на зеленой суконной подкладк.
— Не пугайтесь: собаки смирныя, не кусаются, заговорилъ онъ со мной, но, замтивъ, что одна собачонка еще не убралась въ свой уголъ, ожегъ ее ремнемъ, и препроводивъ ее пинкомъ въ надлежащее мсто, снова обратился ко мн.
— А вамъ что угодно? не собачку ли? Можемъ служить этимъ товарцемъ, разныя есть: и сетерки, и гончары, и пуделя…
— Нтъ, я не затмъ… Мн нужно уголочекъ… У васъ, кажется, отдается? спросилъ я своего новаго знакомца.
— И уголочкомъ можемъ служить! Вотъ сейчасъ придетъ хозяйка, вы и можете потолковать съ ней.
Проговоривъ эти слова, онъ исчезъ въ темной части комнаты, которую образовалъ широкій, дугообразный сводъ, начинавшійся съ одного конца пола и изгибавшійся къ другому, этотъ сводъ раздлялъ всю квартиру какъ бы на дв совершенно отдльныя комнаты: одну темную въ глубин, а другую — свтлую, въ которую я только что вошелъ, освщенную большимъ и широкимъ окномъ.
Въ ожиданіи хозяйки, я прислъ на деревянный, некрашенный табуретъ, собаки снова не замедлили выползти изъ своихъ закоулочковъ и начали подозрительно обнюхивать меня.
Мое ожиданіе было непродолжительно, минутъ черезъ пять посл моего прихода, двери распахнулись, и въ комнату вошла среднихъ лтъ женщина, въ черной кацавейк и покрытая срымъ байковымъ платкомъ, слдомъ за ней шествовалъ черный пудель, съ корзинкой въ зубахъ.
Замтивъ мое присутствіе, она вопросительно посмотрла на меня.
— Гавриловна! Вотъ они на счетъ угла спрашиваютъ, поспшилъ разршить ея недоумніе изъ темнаго угла господинъ въ венгерк.
— На счетъ угла? переспросила она, и съ любопытствомъ осмотрла меня съ ногъ до головы, я поспшилъ и съ своей стороны объяснить ей цль своего посщенія.
Она молча указала мн уголокъ, находящійся подъ сводомъ и раздлявшій, какъ я уже сказалъ, всю комнату, или все равно, всю квартиру на дв половины. Въ этомъ углу стояло нчто похожее на кровать, съ разнымъ набросаннымъ на нее лохмотьемъ и хламомъ. Я подозрительно посмотрлъ на эту грязную и пыльную дрянь. Хозяйка замтила мой подозрительный взглядъ я поспшила объяснить мн:
— Мы весь этотъ хламъ приберемъ… на немъ тутъ жилецъ спалъ… Вдь у васъ есть на чемъ спать?
Я утвердительно кивнулъ головою. Хотя, признаться, мн было ршительно не по душ новое помщеніе, но нежеланіе бродить по хододной и сырой погод и опасеніе вновь захворать, побороло всякое предубжденіе противъ новаго жилища. Мы живо сошлись съ хозяйкой въ цн, и я за 1 руб. 50 коп. въ мсяцъ сдлался членомъ новаго и еще незнакомаго мн общества. Давши небольшой задатокъ, я поторопился отправиться за своимъ имуществомъ, находившимся у одного знакомаго. Не усплъ я схватиться за дрерную скобку, какъ сзади меня послышался изъ темнаго убжища хриплый голосъ господина въ венгерк.
— А нешто добрые люди безъ прощальной перебираются на новую фаяеру?
Я принужденъ быль созналъ основательность этого заявленія и воротился назадъ.
Черезъ четверть часа, за некрашенныхъ столомъ, стоящихъ возл единственнаго окна въ квартир, на двухъ некрашенныхъ деревянныхъ табуретахъ, возсдалл: я и господинъ въ оленьей венгерк. Хозяйка хотя и придвинула къ столу длинную скамейку, но почти не сидла съ нами, а если и садилась, то разв только на минуту, она хлопотала и наблюдала, чтобы не разварилась жарившаяся въ противн на таган салака, которую она, въ pendant купленной мною колбас, обязательно и великодушно пожертвовала на закуску. Передъ нами на стол стояла объемистая сулейка съ очищенной и кофейникъ съ только-что завареннымъ въ трактир кофе.
— Чашечку кофейку! предложила мн хозяйка, выпивъ отъ меня рюмку водки и закусывая колбасой.
Я поблагодарилъ.
— Да вы въ накладочку! радушествовала она.
Я отказался.
— Вы не церемоньтесь: мы хоша въ конур живемъ, а тоже иногда по модному чихаемъ, не безъ ехидства замтилъ на мой отказъ собесдникъ въ венгерк.
— Вы не подумайте, чтобы это было въ какое раззоренье… продолжала радушествовать хозяйка.
— Дло понятное: потому мы богачи… Мы, доложу вамъ, не какіе-нибудь: только разъ въ день ходимъ по міру! снова съехидничала оленья шкура на счетъ хозяйки.
— Мели больше, Емеля — твоя недля! проговорила хозяйка и хотла положить въ кофе сахару.
Я отставилъ свою чашку въ сторону и снова поблагодарилъ ее, сказавши, что люблю пить въ прикуску.
Подобное подчиванье продолжалось и за поданной салакой, которая не преминула изжариться самымъ великолпнымъ манеромъ и въ самомъ непродолжительномъ времени. Господинъ въ оленьей шкур, подъ тмъ предлогомъ, что не любитъ кофейной бурды, велъ оживленное знакомство съ сулейкой и потому неудивительно, что черезъ какіе-нибудь полчаса, окончательно раскисъ и очумлъ. Хозяйка хотла-было выпроводить его изъ-за стола, но онъ энергически протестовалъ противъ этого насилія, выпаливъ въ нее самыми отборными ругательствами, и остался за столомъ допивать очищенную. Хозяйка взбеленилась и ршилась принять въ отношеніи протестанта боле крутыя мры, вооружившись здоровой кочергой. Сцена начинала приникать воинственный характеръ и я ршился улизнуть, не дожидаясь ея окончанія.
— Да вы посидите, еще чашечку откушайте! удерживала меня хозяйка, замтивъ, что я всталъ изъ-за стола и взялся за шапку.
— Ну, что ты его задерживаешь: не отъ насъ уходитъ — отъ своей глупости! безъ церемоніи брякнулъ Ананьичъ (отчество господина въ оленьемъ одянія).
— Вы ужъ его извините! затараторила хозяйка: — видите, совсмъ готовъ: остается только лакомъ покрыть! дополнила она, намекая на совершенное опьяненіе моего бывшаго собесдника.
— Что-о-о такое?! заревлъ онъ на хозяйку.
— Два покоя! отрзала ему она въ отвтъ и пошла провожать меня за дверь.
На лстниц я окончательно распростился съ Авдотьей Гавриловной, моей новой и хлбосольной хозяйкой, общая часа черезъ два перебраться на новоселье, и пустился за своими пожитками.
Бьетъ четыре часа, гд-то благовстятъ къ вечерн. Я уже перебрался на новую квартиру. Устроившись съ своимъ незатйливымъ имуществомъ, я, отъ нечего длать, полеживаю на своей кровати, созерцая красоты новаго жилища. Вся наша квартира состоитъ собственно изъ одной комнаты: тутъ и прихожая, и гостиная, и столовая, и спальня, и кухня. Жилище Ананьича составляетъ особый мірокъ, и мірокъ, должно сознаться, весьма мрачный и темный, отдленный отъ всхъ квартирныхъ жильцовъ, какъ я сказалъ выше, широкимъ полусводомъ, непропускающимъ дневнаго свта изъ главнаго апартамента. Не могу доложить, по причин вчно царствующей тьмы, на сколько грязенъ и непріютенъ мірокъ Ананьича, во владніи котораго также находится и русская печка, на которую онъ удаляется во время припадковъ похмлья,— а нашъ главный апартаментъ весьма неказистъ. Изжелта-грязныя стны его изшарканы, изковыряны и покалечены вбитыми гвоздями и сильно закончены дырявою чугунною трубою, которая тянется вдоль всей квартиры изъ желзной печки, поставленной посреди комнаты, на случай морозовъ. Огромное окно, освщающее комнату, снабжено зеленоватыми и мутными стеклами, скаредно пропускающими дневной свтъ и вчно слезящимися потоками грязной влага, игриво струящейся по подоконнику, по стн, и образующей на полу весьма почтенныхъ размровъ лужу. Потолокъ грязенъ и задымленъ не мене стнъ, полъ, по нечистот, не уступаетъ потолку и стнамъ, если не перещеголялъ ихъ всхъ,— чему не мало пособляетъ длая стая разнокалиберныхъ собакъ, содержимыхъ хозяевами и жильцами. Мебель, по неопрятности, обтрепанности и количеству, вполн гармонируетъ съ квартирой. Впрочемъ, обиліемъ мебели наша квартира не могла много похвалиться: столъ у окна, на которомъ вс жильцы трапезовали, шили, мыли, гладили и, въ свободное время, играли въ свои козыри и дураки, возл стола два колченогихъ, неопрятныхъ деревянныхъ табурета и длинная некрашеная скамья у того же стола, шкафъ съ комодомъ: въ первомъ сохранялись чайная посуда и кофейники, а во второмъ — блье, разныя тряпки и рвань, принадлежащія хозяевамъ. Жильцы имли у себя сундуки, въ которые и припрятывали отъ нескромнаго глаза свое немудреное имущество. Если во всему этому прибавимъ, что въ квартир на полу, въ разныхъ углахъ торчали и валялись корыта, шайки, черепки и т. п. дрянь, изъ которыхъ кормили собакъ,— такъ, пожалуй, мёбель-то вся и будетъ исчислена. И все это было покрыто толстымъ слоемъ пыли и толстою корою неотмываемой грязи. Вс углы и корзины въ квартир были сплошь затканы пыльными узорами паутины, изъ которой бжали даже пауки, занимавшіеся проведеніемъ ея.
Я уже сказалъ, что пробило четыре часа. У окна за столомъ сидятъ хозяйка и какая-то женщина, въ черномъ шелковомъ капор и суконномъ пальто, об он, какъ водится, сидятъ за кофе и ведутъ оживленный разговоръ о своихъ интимныхъ длишкахъ, ни мало не стсняясь моимъ присутствіемъ. Въ темномъ мір бушуетъ Ананьичъ и ругаетъ на чемъ свтъ стоитъ свою жену, куда-то ушедшую съ своимъ ребенкомъ, и всхъ присутствующихъ, не исключая въ томъ числ и меня, хотя я, посл прізда своего, не сказалъ съ нимъ ни одного слова.
— Такъ вы, Марья Ивановна, ужъ на счетъ собачки-то похлопочите, говоритъ хозяйка, обращаясь къ гость и предупредительно подавая ей налитую чашку кофе.
— Будьте безъ сумленій. Я вамъ уже говорила, что у насъ собакъ выпускаютъ гулять въ семь часовъ утра, ну, такъ вы къ тому времени будьте на лстниц: я, пожалуй, передамъ ее вамъ своими руками… Только я все боюсь, чтобы чего не вышло!…
— И всякую думушку на этотъ счетъ позабудьте: какъ только она будетъ у насъ въ рукахъ,— мы такъ ее припрячемъ, что никакой лшій не пронюхаетъ объ ней… А потомъ,— вдь я вамъ уже говорила.— мы ее на машину, да и въ имнье къ графу… Вы ужь только не сумлевайтесь: бды никакой не можетъ быть… А ужь красненькая, какъ сказано, вамъ будетъ за труды… Графу такъ понравилась ваша собачка, что онъ моему мужу и на глаза не веллъ показываться до тхъ поръ, пока онъ, значитъ, ее не предоставитъ… Такъ ужь я буду въ надежд?
— Ничего съ вами не подлаешь! Ворочайте завтра дло… Собаку я вамъ такъ и быть предоставлю… Вотъ зареветъ моя-то, какъ собака пропадетъ! вдь она ее любитъ больше родныхъ дтей!… Только смотрите: красненькая за вами?
— Какъ только графъ заплатитъ, первымъ долгомъ занесу къ вамъ деньги, домой не забгу, а прямехонько прискачу къ вамъ съ получкой! удостовряетъ хозяйка.
— Ты ей, шельмовк, не врь: это она къ теб тихимъ манеромъ подкатывается! Ты деньги-то съ нея впередъ лупи! кричитъ изъ своего угла Ананьичъ, уловивъ послднія слова хозяйки.
— Пьюга ты поганая! песья кррвь! Сидлъ бы лучше въ своемъ углу да сохнулъ, чмъ добрыхъ людей вводить въ сумленье! окрысилась на Ананьича хозяйка.
— Не пыли! Ты, значитъ, потише, табаку не просыпь! Урву!
— Ну, ужь это, значитъ, мимо нашихъ воротъ съ пснями! отрзываетъ ему на это хозяйка.
— Кумушка, оставь ты его, ругателя, въ поко, не видишь разв, что онъ налилъ прорву-то свою винищемъ? вмшивается гостья.
— Урву! свирпствуетъ Ананьичъ.
— Это ужь будетъ краемъ! поддразниваетъ его хозяйка.
— Урву! продолжаетъ свирпствовать Ананьичъ, и приподнявшись съ своего мста, выходитъ, пошатываясь, на свтъ божій изъ своего закоулка съ приподнятыми кулаками, дико вращая своими вылупленными и посоловвшими глазами.
Почтенная Авдотья Гавриловна не труситъ врага, и схвативъ стоявшую у печки кочергу, бойко подступаетъ къ нему.
Впрочемъ, эта сцена не родила побоища. Ананьичъ, употребившій вс свои силы, чтобы подняться съ кровати и сдлать нсколько шаговъ по комнат, окончательно теряетъ ихъ и самымъ неожиданнымъ образомъ шлепается на полъ.
— Бдный Сеня! бдный Сеня! бормочетъ, онъ про себя, полулежа на полу:— Вс-то обижаютъ бднаго Сеню! На-те жгите меня… пейте мою кровь… грабьте меня, проклятики эдакіе! Бдный Сеня, честный ты и благородный человкъ, а они, анаемскія души, не могутъ взять того себ въ понятіе… жгутъ тебя… Ну, на: урви! жги меня! обратился онъ въ хозяйк. Но та больше не обращаетъ на него вниманія и продолжаетъ прерванный разговоръ съ своей гостьей.
Бдный Сеня, видя, что его никто не хочетъ ни урвать, ни ожечь, становится на четверинки и смиренно уползаетъ въ свой темный мірокъ, гд, посл долгихъ попытокъ, взбирается на свое ложе и продолжаетъ произносить какія-то непонятныя и отрывочныя сентенціи.
Подобнаго рода сцены съ Ананьичемъ, какъ я впослдствіи убдился, повторялись всякій разъ, когда онъ былъ въ подпитіи, а такъ-какъ это подпитіе случалось съ нимъ каждый божій день, то и трагикомедіи разыгрывались тоже каждый день. Иногда въ этихъ сценахъ принималъ участіе и мужъ хозяйки, тогда сцена принимала боле серьёзный характеръ, и бдный Сеня уползалъ отработанный и уподчиванный здоровенными кулаками Василья Кузьмича. Впрочемъ, это избіеніе не влекло за собою серьёзныхъ послдствій: бдный Сеня похныкаетъ, бывало, въ свомъ уголк, поскорбитъ о людской злоб и несправедливости, да на томъ и покончитъ свой протестъ противъ людскаго насилія, поднесенная же ему со стороны Василья Кузьмича осьмушка, или косушка водки, окончательно мирила его со всми окружающими и онъ ршительно позабывалъ объ отпущенныхъ тычкахъ и чертоплшинахъ. Изъ этого, однакожъ, не слдуетъ заключать, чтобы бдный Сеня былъ какое-нибудь беззащитное, загнанное, безотвтное и пригнетенное существо,— нтъ, онъ былъ своего рода задорный, строптивый и неуживчивый зврекъ, особенно когда былъ въ полуподпитіи, или начиналъ опохмляться. Тогда подвернуться подъ его стальной и дюжій кулакъ было дло рискованное и опасное: онъ могъ исковеркать не только любаго крещенаго человка, но даже, пожалуй, зашибить до смерти порядочнаго вола. Только въ положительно пьяномъ вид, онъ раскисалъ и отчасти терялъ свой зврскій и буйный характеръ, въ этомъ послднемъ вид онъ былъ опасенъ только одной своей безотвтной и болзненной жен. Жену свою,— былъ ли онъ трезвъ или непроходимо пьянъ,— Ананьпчъ обыкновенно держалъ въ проголодь, и было всмъ на удивленіе, когда онъ, по доброй вол, давалъ ей мдную гривну на насущный хлбъ или на булку своему бдному малютк-сыну. Чмъ жила и чмъ питалась эта женщина — это было для меня всегда неизъяснимой загадкой. Бдный Сеня всю свою выручку отъ продажи, промна, дрессировки, чистки, мытья и т. п. собакъ, всецло относилъ въ кабакъ, на долю бдной женщины и собакъ, которыхъ Сеня бралъ у разныхъ господъ на прокормленіе и теченіе, перепадало разв только нсколько копеекъ, и то въ такомъ только случа, когда жена вытаскивала, ихъ у него пьянаго и соннаго изъ кармана. Изъ-за собакъ, которыя ей доставляли грошевую выгоду, эта женщина, да моихъ главахъ, снесла свое послднее пальтишко, и въ февральскую стужу осталась чуть не въ одной юбчонк и рваной кацавейк. Но вырученныя отъ заклада своихъ вещей деньги Татьяна, жена Ананьича, не смла употреблять въ свою пользу: на нихъ, кром собакъ, она должна была кормить, поить и лелеять и бднаго Сеню, который никогда знать не хотлъ, что жен неоткуда припасти про него ды, и что самъ онъ ничего не припасъ себ на обдъ.
— Ты должна понимать и чувствовать, что ты есть моя законная жена… ну, значитъ, ты и должна предоставлять мн всякое довольствіе… значитъ, завсегда и жрать мн должна предоставить… Чувствуешь ли ты это, чушка ты полосатая? разсуждалъ Ананьичъ, когда жена Христомъ-Богомъ завряла, что у нея нтъ гроша за душой на ду.
— Какъ не чувствовать? Я уже давно слышу этотъ молебенъ.,
— Ну, такъ и чувствуй и понимай! А бдному Сен, чтобы сей секундъ было хлебово и другая приличная закуска… Не то — вотъ: не великъ, а могилой пахнетъ… Понимаешь ты объ этомъ предмет? спрашивалъ онъ, указывая Татьян на свой дюжій кулакъ.
Эти сцены повторялись каждый день, и каждый день все ближе и ближе приводилъ Татьяну къ тому фатальному и неизбжному положенію, которое, противъ воли, иногда принуждаетъ бдняка протягивать руку и кормиться христовымъ именемъ.
Такая жизнь и постоянныя заботы о грудномъ ребенк довела Татьяну до того, что она походила больше на высушенную мумію, чмъ на живое существо, ребенокъ, подобно своей матери, былъ тоже хилый, болзненный и чахоточный, и нужно было удивляться, какъ только держалась душа въ этомъ маленькомъ, хрупкомъ, худенькомъ и слабенькомъ созданіи. Какимъ образомъ встртились и сошлись Ананьичъ и Татьяна — мн неизвстно: послдняя, когда я заводилъ съ ней разговоръ объ этомъ предмет, всегда заминала рчь и не любила распространяться о своей первой встрч съ Ананьичемъ. Знаю только, что Татьяна прожила съ Ананьичемъ боле 15 лтъ и вс эти 15 лтъ представляли непрерывный рядъ лишеній, бдствій, горя, слезъ и побоевъ для бдной женщины и бывшихъ у нея дтей, умиравшихъ, къ своему благополучію, въ самомъ раннемъ возраст. Ананьичъ былъ незаконный сынъ какого-то помщика одной изъ внутреннихъ губерній, который свое дтище, вскор посл появленія его на блый свтъ, много не думая, записалъ въ число своихъ дворовыхъ людей и посл опредлилъ — состоять при псовой охот. Такимъ образомъ, бдный Сеня, съ самыхъ юныхъ лтъ, осужденъ былъ постоянно находиться въ пьяномъ и развращенномъ обществ полудикихъ псарей и псовъ, не зная и не обучаясь никакому ремеслу, кром охоты и гоньбы за лснымъ звремъ. Съ освобожденіемъ отъ крпостной зависимости, бдный Сеня былъ отпущенъ бариномъ на вс четыре стороны, не имя за душой ни гроша денегъ, а въ будущемъ — никакой надежды на устройство своей участи. Холодный, голодный и полуоборванный, явился онъ въ Петербургъ, гд его профессія отчасти спасла его отъ голодной и холодной смерти: она свела его со всми петербургскими собачниками, и если не дала обезпеченнаго куска хлба, то доставила отъ любителей и покровителей собачьяго племени деньги на вино, и вмст съ тмъ, открыла безконечную перспективу выпивокъ въ будущемъ. Поощряемый этими любителями породистыхъ собакъ, которые, чтобы завладть приглянувшеюся имъ собакою, не гнушались даже предлагать бдному Сен, просто-на-просто, украсть ее,— Сеня сдлался отчаяннымъ собачникомъ: онъ покупалъ и продавалъ собакъ, занимался мною ихъ съ выговоромъ себ извстнаго барыша за смну, а въ крайнемъ случа, положительно не брезговалъ воровать или заманивать чужихъ собакъ съ улицы въ свою берлогу и посл хладнокровно выжидать въ ‘Полицейскихъ Вдомостяхъ’ краснорчиваго объявленія, что нашедшему пропавшую или сбжавшую собаку дано будетъ столько-то вознагражденія. Если же такого объявленія не было или было непредленно объявлено, что будетъ дано приличное вознагражденіе, Ананьичъ, безъ всякихъ церемоній, украденную собаку выдавалъ за свою и продавалъ первому подвернувшемуся подъ руки охотнику-любителю. Вс эти законныя и незаконныя операціи доставляли бдному Сен изрядный барышъ, но этотъ барышъ мало приносилъ ему пользы, потому что всецло длался неотъемлемою добычею питейныхъ домовъ, грязныхъ харчевень и темныхъ притоновъ. Во время этой безшабашной и разгульной жизни, бдный Сеня встртилъ Татьяну, познакомился и, наконецъ, коротко сошелся съ ней. Короткія отношеніе ея къ Ананьичу были завершены законнымъ бракомъ, который принудилъ ее оставить мсто, на которомъ она служила въ качеств горничной. Чмъ полюбился ей Ананьнчъ — дло непонятное для меня: бдный Сеня, кром своего высокаго роста, не могъ похвастаться ничмъ привлекательнымъ. Вчно всклоченные и нечесанные черные волосы, выпученные и довольно безсмысленные глаза, постоянно налитые виномъ, плоскій и низенькій носъ на широкомъ и скуловатомъ лиц и толстыя, отвисшія любострастныя губы — вотъ, приблизительно, его незавидный портретъ. Влюбиться въ подобную физіономію боле, чмъ странно, но, какъ извстно, эти странности встрчаются на бломъ свт сплошь да рядомъ, слдовательно нечего удивляться, что и Татьян ворона понравилась лучше яснаго сокола.
Впрочемъ, я удалился отъ разсказа, пора обратиться къ нашимъ собесдницамъ, снова принявшимся роснивать кофе и вести бесду по душ.
— Вотъ, какъ видите, всякій-то божій день идетъ у насъ эта канитель! Я теб скажу, кумушка, просто головонька идетъ кругомъ! начала свою іереміаду Авдотья Гавриловна, наливая гость чашку кофе и покачивая головой въ сторону Ананьича, уже улегшагося на своей кровати.
— Твоя воля возжаться съ такимъ сокровищемъ, а по мн, взяла бы, да въ три шеи и погнала бы его съ квартиры, замтила гостья.
— Пытала, кумушка, гнать, сколько разъ пытала: не дутъ! Разв вотъ ужь къ мировому обратиться…
— Что-о-о?! меня къ мировому! расшибу! неожиданно завопилъ изъ своего угаа Ананьичъ, опять вслушавшійся въ послднія слова хозяйки.
— Молчи уже лучше, кабацкая затычка! хладнокровно замтила ему та.
— Урву! душу вставлю! продолжалъ свирпствовать Ананьичъ.
— Вотъ бда-то на мою головушку обрушилась: того гляди, пожалуй, състъ совсмъ! поддразнила его Авдотья Гавриловна.
— На вотъ теб! жги меня! За этимъ восклицаніемъ Ананьжчъ пустилъ изъ своего темнаго угла чайнымъ блюдечкомъ, которое и не преминуло разлетться въ дребезги.
— Бей дробнй: счетомъ больше!
Въ это время входная дверь быстро распахнулась и въ комнату ввалился подвыпившій Василій Кузьмичъ.
— Что за шумъ, коли драки нтъ?! вскричалъ онъ, становясь посреди комнаты и подпершись фертомъ въ бока.
— Все вотъ вашъ воинъ воюетъ! замтила ему на это гостья.
— А! дло понятное: скотъ,— такъ и воюетъ! проговорить хозяинъ, повсивши на гвоздь фуражку и усаживаясь на скамейк возл жены.
— Сеня бдный! Сеня бдный! вс тебя обижаютъ… Жги ты меня! соли мою кровь… дери съ меня послднюю шкуру! продолжалъ выкрикивать въ своемъ углу Ананьичъ.
— Плевать я теб хотлъ въ об руки и со шкурой-то твоей! презрительно проговорилъ Василій Кузьмичъ и занялся разговорами съ гостьей.
Во время бесды, явилась домой и жена Ананьича. Осторожно ступая и осматриваясь по сторонамъ, Татьяна подошла къ разговаривающимъ.
— Что, мой-то дома? тихо и торопливо спросила она у хозяйки.
— Поди,— полюбуйся: лежитъ пластомъ! съ усмшкой отвтила эта послдняя.
— Пьянъ?
— Сейчасъ только что чертилъ! замтилъ ей хозяинъ.
— А это что у тебя въ узл-то? Небось, жрать вызвонила своему мерину у кого-нибудь? насмшливо спросила Татьяну хозяйка, ощупывая узелъ.
— Нельзя, двушка: не накорми его, дьявола,— такъ онъ теб и съ ребенкомъ-то отдыху не дастъ! печально проговорила Татьяна и поплелась къ ложу своего благоврнаго.
— Я вотъ чмъ его покормилъ бы! сказалъ хозяинъ, показывая здоровенный ремень, которымъ онъ за дло и безъ дла подчивалъ своихъ собакъ.
— Хорошо теб, кумъ, такъ разговаривать, а ужъ ей куда какъ невесело кажинный день принимать побои! замтила хозяину гостья.
— Эй, Танька! рябая форма! жрать хочу! заоралъ Ананьичъ, замтившій, что жена воротилась домой.
— Такъ вотъ я теб, пьяница, и приготовила жрать! Ты сколько мн вывалилъ денегъ на провизію-то? окрысилась на него Татьяна.
— Урву! Давай скоре жрать — не то въ порошокъ изотру!..
— Давай денегъ: я къ кухмистеру схожу!
— Какихъ теб надо денегъ? Видишь, я пьянъ,— ну, вотъ теб и деньги… и будь, значитъ, тмъ доволенъ!
— Что-жъ мн въ томъ пользы-то, что ты пьянъ: вдь я отъ этого сыта не буду…
— Врешь,— будешь сыта! А мн, значитъ, подавай жрать… не то — урву! заревлъ онъ и вскочилъ съ кровати.
Татьяна отскочила назадъ и бросила ему чуть не въ самое лицо узелокъ съ провизіей.
А за столомъ продолжался оживленный разговоръ, начало котораго я, заглядвшись и заслушавшись Ананьича, пропустилъ мимо ушей.
— Только графъ и говоритъ: ты не смй мн показываться и на глаза, покеда, значитъ, этой суки не предоставишь. А собаку-то,— поймите это,— шутка! нужно отъ аглецкаго посланника вычалить! Просто, я вамъ скажу: бда! зарзъ во всю спину! А нельзя не угодить: графское мсто у меня — первый сортъ. Теперь, темный товаръ подвернется,— тащи къ графу безъ опаски: никогда не выдастъ и всегда защититъ бднаго человка… Да! куда тяжело наше рукомесло! Вертишься, какъ дьяволъ… распинаешься за всякаго — а благодарности и пользы мало! Всякая-то, съ позволенія сказать, вша, за какую-нибудь дрянную собачонку, и мировомъ-то теб грозитъ, и срочной-то стращаетъ, и Ермакомъ Тимофичемъ пугаетъ… И сказать я вамъ, посл этого, не умю, что есть это за жизнь каторжная! ораторствовалъ передъ гостьей Василій Кузьмичъ, прихлебывая изъ чашки кофе.
— Да, что врно… процживаетъ скозь губы гостья.
— А что, Дуняша, нтъ ли у тебя рюмашечки пропустить? ex-abrupto спрашиваетъ Василій Кузьмичъ жену.
— Откуда я теб возьму? послднія на обдъ издержала.
— Дло плохо! А нужно бы разжиться…
— Это ужь твое дло! говоритъ Авдотья Гавриловна, лакомясь обмокнутымъ въ кофе сухаремъ.
— Нешто свой разъединъ стащить въ доброму жиду? раздумываетъ Василій Кузьмичъ.
— А самъ-то въ чемъ завтра пойдешь?
— Пока можно и въ одномъ пальто походить! размышляетъ хозяинъ.
— Какъ знаешь, такъ и длай!
И вотъ разъединъ, то-есть послдній сюртук Василья Кузьмича, бережливо сложенный и завязанный въ носовой платокъ, отправился въ ученье въ доброму жиду, извстному мстному ростовщику.
— Я сейчасъ вернусь… Вы ужь, кумушка, подождите… я съ вами и не прощаюсь… замчаетъ кумъ Василій Кузьмичъ и торопливо удаляется изъ кзартиры.
По уход хозяина, нсколько минутъ продолжается молчаніе, об кумушки прилежно занимались истребленіемъ кофеевъ.
— Да не угодно ли и вамъ кофейку? совершенно неожиданно обращается ко мн хозяйка, видимо, за разговорами съ своей гостьею, забывшая о моемъ присутствіи.
— Можно!
Хозяйка подаетъ мн чашку, я, какъ водится, благодарю за вниманіе.
— А вотъ не угодно ли кумушкина подарка отвдать? спрашиваетъ хозяйка, предлагая мн четверть апельсина.
Съ моей стороны снова слдуетъ благодарность.
— И скажите: откуда этотъ хруктъ идетъ? задаетъ мн вопросъ гостья, лакомясь, въ то же время, другою четвертью апельсина.
— Изъ Италіи, удовлетворяю я ея любопытство.
— Что-же это за страна такая… царство, что ли?
— Да! королевство цлое.
— И большое? допрашиваетъ она.
— Да какъ вамъ сказать? съ нашу Вологодскую губернію будетъ…
— Скажите! Посл этого, понимать нужно, что жителевъ-то тамъ съ какую-нибудь горсточку? догадывается гостья.
— Ну, нтъ: мильйоновъ до 30-ти, у пожалуй будетъ!
— Тсс! Какъ-же этакая сила Помститься можетъ въ такой махонькой Палестин? Нешто они другъ у друга на ше сидятъ? Я такъ теперь полагаю, что и жрать-то у нихъ, сердечныхъ, нечего… И все, это я думаю, отъ Бога имъ за грхи опредлено, чтобы жить въ такой тснот и несчастій… Такъ ли я говорю, кумушка?
Въ этомъ вкус бесда продолжалась боле получаса, даже Ананьичъ, возставшій отъ своего ложа, ни разу не прервалъ ее: онъ занять былъ своимъ обдомъ.
Но вотъ двери съ лстницы быстро растворяются, и въ комнату влетаетъ хозяинъ, съ лучезарной улыбкой на лиц, съ полуштофомъ въ одной и длинной колбасой въ другой рук.
— Замолола! пируемъ, дти! громогласно заявляетъ онъ всей почтеннйшей публик.
— Урви! радостно реветъ изъ своего угла Ананьичъ.
— Урвемъ и попьемъ! восклицаетъ снова хозяинъ, ставя на столъ принесенный полуштофъ и укладывая на тарелк колбасу.
— Ну, довольно теб чудить! замчаетъ Авдотья Гавриловна:— ты вотъ давай-ка мн на сливки, я кстати еще сварю кофейку…
— Это возможно… Только теперъ какъ я еще не жрамши, такъ ты, жена, горяченькаго мн чего-нибудь дала бы…
Ахъ, ты, кумушка,
Ахъ, голубушка!
Ты свари-ка судачка,
Чтобы ушка была…
припвая, подскакиваетъ онъ къ жен и, разцловавшись съ ней, самодовольно бухается на скамейку.
Жена, весьма довольная веселымъ расположеніемъ своего благоврнаго, и желая поддержать его, не остается у него въ долгу и тоже отвчаетъ ему псенкой:
Пьяница, пьяница, горе мн съ тобою,—
Ты въ кабакъ, ты въ кабакъ, а я за тобою,
Ты за штофъ, ты за штофъ, я за четвертную,
Ты запьешь, ты запьешь, а я повистую.
Мужъ пріятно осклабляется: жена, видимо, угодила ему своей псенкой.
— Степа! урвемъ, что ли? кричитъ изъ угла Ананьичъ, не мало тоже порадованный общимъ весельемъ.
— Урвемъ, братецъ ты мой! благодушно отвчаетъ Василій Кузьмичъ.
— И попьемъ? переспрашиваетъ Ананьичъ.
— Еще бы!
— Значатъ, подчуешь?
— Какъ же: объ заборъ носомъ!
— Ну, это шалишь-мамонишь,— на грхъ наводишь!
— Поспешь: не залзай прежде отца въ петлю!— Ну, жена, приготовь чего-нцбудь горяченькаго почавкать…
— Ладно, давай денегъ! отвтила Авдотья Гавриловна и, получивъ требуемое, отправилась въ трактиръ варить кофе и жарить оставшуюся отъ обда сырую салаку.
Черезъ полчаса, въ нашей квартир стоялъ домъ коромысломъ. Ананьичъ выползъ изъ своего темнаго мірка и братски угощался и пировалъ съ Васильевъ Кузьмичемъ, разсказывая разные скоромные анекдоты и обильно пересыпая свою рчь грязными прибаутками и крпкими словцами. Хозяйка не уступала Ананьичу въ разсказываніи сальныхъ похожденій разныхъ господъ и госпожъ. Кумушка-гостья, видимо, ежилась, при выслушиваніи этихъ забористыхъ исторій и, наконецъ, покончила на томъ, что обратилась въ бгство, несмотря на вс просьбы хозяина и хозяйки побесдовать и посидть съ ними. Посл ухода конфузливой и щепетильной гостьи, веселье приняло боле бурный характеръ, благодаря вновь пріобртенному полуштофу, къ пирующимъ присоединился пришедшій отставной солдатикъ, слывущій подъ именемъ портнаго, но, на оамомъ дл, ярый собачникъ, промышляющій крадеными собаками.
Впрочемъ, я не буду распространяться объ этой нечаянно состоявшейся пирушк, скажу только, что веселье у подобныхъ забубенныхъ и разу да дыхъ людей всегда имло своимъ неизмннымъ результатомъ: ругань, крупную ссору и мордобитіе. Веселье у нашихъ подгулявшихъ собесдниковъ окончилось довольно печально: Ананьичъ уползъ въ свой темный мірокъ съ расквашеннымъ носомъ, а забредшій солдатикъ-гость, могучею рукою Василья Кузьмича, былъ спущенъ съ лстницы.
Эти сцены буйства, дикой разнузданности и безпросыпнаго пьянства повторялись въ нашей квартир чуть не каждый день. Глядя на нихъ со стороны, я всегда думалъ: какъ могутъ выносить эти люди подобнаго рода жизнь, преждевременно не подломившись и въ тридцать лтъ торчать еще и маяться на бломъ свт? Хотя я не участвовалъ въ этой лихорадочной и безпутной жизни, а лишь невольно былъ ея свидтелемъ, но мн становилось жутко, тошно и голова шла кругомъ. Я длался совершенно очумлымъ и одурлымъ, а они, посл страшныхъ попоекъ, дебоширствъ, щупки боковъ, тычковъ и т. д., на другой день ходили какъ встрепанные и готовы были снова пьянствовать, дебоширствовать, щупать другъ другу бока и т. д. По всей вроятности, это были какія-то желзныя натуры, закаленныя съ дтскихъ лтъ и застрахованныя отъ всхъ вредныхъ послдствій, которыми сопровождается безпробудное пьянство, дебошъ и проч. Для мамона, эти люди длались ворами, для мамона, они готовы были ршиться на всякаго рода гадость и пакость. Впрочемъ, на воровство этихъ людей подбивали такіе люди, которые, по своему положенію и умственному развитію, должны были бы служить примромъ для блуждающихъ въ потемкахъ людей. Бдность часто неразборчива на средства къ мало-мальски сносному обезпеченію своего существованія и легко соблазняется и поддается на щедрыя общанія и подкупы. Богачъ-охотникъ или любитель собакъ — я самъ могу это засвидтельствовать,— часто подстрекали на кражу этихъ горемычныхъ промышленниковъ и ршительно не гнушались пріобртать отъ нихъ завдомо краденыхъ собакъ или, такъ-называемый, темный товаръ. Изъ предыдущаго читатель могъ видть, что мужъ моей квартирной хозяйки, Василій Кузьмичъ, тоже принадлежалъ къ многочисленному семейству петербургскихъ промышленниковъ-собачниковъ. Подобно Ананьичу, онъ, во время оно, былъ тоже дворовымъ человкомъ, за разныя проказы и любовные шашни съ дворовыми двушками, баринъ сдалъ его въ солдаты, по неспособности, онъ, не попалъ во фронтъ и всю свою военную жизнь провелъ въ деньщикахъ у разныхъ господъ. Во время своей кочевой и безалаберной походной жизни, онъ навыкъ къ охот, научился владть ружьемъ и знать толкъ въ собакахъ. По выслуг, онъ нсколько лтъ скитался по прежнимъ знакомымъ господамъ, процвтающимъ въ отставк подъ снью домашнихъ кущъ, исправляя должности камердинера, лакея, повара, егеря и т. д. Во время, этихъ скитаній, онъ встртился съ Авдотьей Гавриловной, занимавшейся прачешнымъ ремесломъ, ихъ встрча привела за собою законный бракъ. Съ этого брака, Василій Кузьмичъ зажилъ своимъ домкомъ и довелъ осдлую жизнь. Не зная никакого ремесла, онъ, для своего существованія, избралъ извстное ему занятіе — охоту, и впослдствіи, познакомившись съ Ананьичемъ и его кружкомъ, сдлался промышленникомъ-собачникомъ. Василій Кузьмичъ, по натур, былъ добрый человкъ, особенно когда онъ былъ въ своемъ вид или въ маленькомъ подпитіи. Въ пьяномъ же вид, онъ являлся безсмысленнымъ и задорнымъ звремъ, безтолково набрасывающимся и наскакивающимъ на перваго встрчнаго, въ пьяномъ вид, онъ всегда былъ готовъ, ни за что, ни про что, поссориться и поругаться со всякимъ и попрекнуть своими благодяніями и кускомъ хлба такого человка, который въ жизнь свою не видалъ отъ него куска горлой корки. Во время похмлья, капризамъ и привередничеству его не было конца, разумется, отъ нихъ страдала больше всхъ его жена. Приметъ, бывало, пьяный домой, засядетъ за столъ и начнетъ покручивать свои тараканьи усы, а самъ свирпо и упрямо уставитъ пьяные глаза въ столъ.
— сть хочу! надумавшись надъ столомъ, командуетъ онъ.
Жена подаетъ, что сготовила къ обду.
— Не хочу щей! давай рдьки! приказываетъ онъ, грозно посматривая на жену.
— Да какой теб еще рдьки, коли щи на стол! резонно замчаетъ ему жена.
— Рдьки! хриплымъ голосомъ кричитъ онъ на нее, сжимая кулакъ и закрпляя свое требованіе крпкимъ словцомъ.
— Да не на что купить! хладнокровно сообщаетъ Авдотья Гавриловна.
Этотъ простой отвтъ кажется ему кровнымъ оскорбленіемъ и онъ, не подвернись на выручку какой-нибудь посторонній человкъ, если не избиваетъ жену до полусмерти, то все-таки порядкомъ измутится надъ нею. При мн онъ, круглымъ счетомъ, два раза проломилъ ей голову и три раза иллюминовалъ лицо фонарями. Въ характер Василья Кузьмича была еще замчательная черта. Если онъ бивалъ жену и никто не мшалъ ему въ этомъ упражненіи, Василій Кузьмичъ становился добре теленка, тотчасъ же отрезвлялся, бжалъ за деньгами и накупалъ своей возлюбленной половин что ея душеньк угодно, въ противномъ случа, онъ ходилъ мрачне темной тучи, все швырялъ, ломалъ и надъ каждымъ предметомъ срывалъ свое расходившееся сердце. Во время этого мрачнаго настроенія духа, у него всегда заводилась ссора съ Ананьичемъ, особенно если Ананъичъ былъ въ трезвомъ вид и тихохонько лежалъ въ своемъ темномъ углу.
Молчаніе Ананьича раздражало Василья Кузьмича, выводило его изъ терпнія и почему-то казалось ему оскорбительнымъ.
— Ананьичъ! взывалъ онъ, видя, что Ананъичъ, несмотря на вс его швырянья, пиханья и бросанья вещей, не обращаетъ ни малйшаго вниманія.
— Чего теб? отзывается тотъ изъ своего темнаго мірка.
— Деньги за квартиру!
— Это съ какой радости?
— А съ такой, что вотъ третій мсяцъ у меня живешь, а я отъ тебя мднаго гроша не видалъ! поясняетъ Василій.
— За суку сперва отдай, которую повязалъ!
— Дармодъ… за фатеру не платишь… мое жрешь!… начинаетъ упрекать озлобленный Василій Кузьмичъ.
— Урву! выкрикиваетъ свое любимое словцо Ананъичъ, озлобляясь, въ свою очередь.
— Самъ вертуна задамъ!
— Попытай счастья!
— Отчего же? накладемъ по первое число!
Тутъ на сцену, съ обихъ сторонъ, разумется, являются кулаки, и хозяинъ задаетъ Ананьичу вертуна и подноситъ ему коку съ сокомъ. Неизбжнымъ результатомъ этой домашней схватки обнаруживается то, что у Ананьича сильно подбитъ глазъ.
Василій Кузьмичъ, въ этой свалк, умиротворяетъ свое расходившееся сердце и длается кроткимъ теленкомъ. Ананьичу подносится косушка и на свтъ божій родится мировая и нижеслдующій разговоръ между помирившимися врагами:
— Вася! миролюбиво взываетъ Ананъичъ.
— Чего теб?
— А ты вдь мн славный фонарь подставилъ!
— Свтле будетъ ходить! шутливо замчаетъ Василій.
— Надо бы попользовать его чмъ нибудь…
— Ступай къ дохлому…
— А и въ самомъ дл!
И бдный Сена отправляется къ доктору всцлять на своемъ лиц слды недавняго побоища.
Перебранки, перекоры и рукопашныя схватки у Василья съ Ананьичемъ тоже происходили каждый божій день, такъ-какъ каждый божій день, если не Ананьичъ, то Василій были въ сильномъ подпитіи. Деньги ими добывались безъ большого труда, благодаря обилію въ Петербург любителей и охотниковъ до породистыхъ собакъ. Рдкій день проходилъ безъ того, чтобы къ Василью или Ананьичу не приходилъ посланный отъ какого-нибудь барина-собачника, съ порученіемъ достать во что бы то ни стало собаку извстной породы, за что имъ и вручался извстныхъ размровъ задатокъ, бывали случаи, что сами закащики указывали нашимъ промышленникамъ на собаку, которую легко было сманить у какого-нибудь простоватаго лакея или другой прислуги, приставленныхъ смотрть за цлостію породистаго и цннаго барскаго пса. Одни обходы по знакомымъ господамъ доставляли Василью и Ананьичу въ каждомъ дом добрую рюмку вина, не говоря уже о даваемыхъ на чай двугривенныхъ и гривенникахъ. Мытье, чистка, расческа, стрижка и леченье разныхъ большихъ и малыхъ псовъ тоже была подспорьемъ для разгульнаго и развеселаго житья. Если изрдка и выпадалъ на ихъ долю черный день, когда нигд не очищалось не только денегъ, но и самой выпивки, то оба наши друга и тутъ не унывали. Благодаря находящемуся по сосдству закладчику изъ евреевъ, прозванному въ околодк добрымъ жидомъ и принимавшему отъ бдныхъ песковскихъ жителей въ закладъ всякую дрянь, цна которой, что называется, грошъ въ торговый день, они не нуждались въ деньгахъ, а слдовательно не сидли и безъ выпивки. Если у Василья или Ананьича не было въ запас лишняго пальто, сюртука или брюкъ, они принимались за гардеробъ своихъ сожительницъ. Запрету, относительно заклада своего гардероба у добраго жида, со стороны Авдотьи Гавриловны никогда не было: она сама придерживалась чарочки и потому, въ критическія минуты, безъ особыхъ споровъ и разговоровъ, жертвовала послднимъ пальтишкомъ, оставаясь, въ ожиданіи будущихъ благъ, въ одномъ засаленномъ и истрепанномъ ситцевомъ плать, и весьма неказистой кацавейк. Татьяна, въ этихъ случаяхъ, не очень охотно поддавалась на предложенія Ананьича, такъ-какъ она еще не совсмъ вошла во вкусъ сивухи, но ея сопротивленіе ничего не значило: Ананьичъ ткнетъ, заоретъ, пристукнетъ своимъ здоровеннымъ кулакомъ, пришлепнетъ крпкимъ словомъ, и Татьяна соглашалась на все, только бы не тиранилъ онъ ее съ ребенкомъ и оставилъ въ поко. И такъ, изо дня въ день, текла жизнь этихъ двухъ семействъ, случайно столкнувшихся на обширной арен собачьей промышленности, не принося имъ ни прибыли, ни пользы, а лишь угощая ихъ однимъ сивушнымъ угаромъ, который, повторяясь каждый день, наконецъ, взялъ силу, довелъ ихъ до совершенной очумлости и сдлалъ неспособными ни къ какому усидчивому труду, ни къ какой регулярной работ. При такомъ безшабашномъ жить-быть, семейная и домашняя ихъ обстановка мало чмъ отличалась отъ обстановки цыганъ: въ дом, что называется, не было ни плошки ни ложки, на плечахъ — если есть сюртучишко, такъ и слава Богу, а нтъ — и то хорошо. Мужчины, въ лтнее время, ходятъ въ одной русской рубашк, а зимой — дрожатъ въ лтнемъ пальтишк, подъ которымъ, кром грязной рубашки, годной на трутъ, да рваной жилетки, ничего больше не имется, женщины, по богатству своего гардероба, не уступаютъ мужчинамъ. О будущемъ они много не заботились и жили только настоящимъ днемъ, да, признаться, и о настоящемъ дн мало заботились. Утромъ, когда у нихъ шевелились деньжонки въ карман, они, очертя голову и долго не разсуждая, ставили послднюю копейку ребромъ, вовсе не загадывая, что вечеромъ не на что будетъ не только опохмлить свою отяжелвшую отъ винныхъ паровъ головушку, но даже купить фунтъ черстваго и завалявшагося хлба. Тмъ не мене, хотя жизнь этихъ двухъ семействъ была незавидна, но они не тяготились ею, не плакались на нее и ршительно не выражали желанія перекроить ее на новый образецъ. И я вполн увренъ, что съ этой обстановкой и съ этимъ вчнымъ разгуломъ они дойдутъ и до гроба, и, испуская послдній вздохъ, не вздохнутъ и не пожалютъ, что они неразсчетливо истратили по грошамъ вс свои жизненныя и умственныя силы, и способности, и очутились на рубеж могилы такими же отверженными и неоплаканными бездомными сиротами, какими были и въ первый день своего появленія на божій свтъ.
Въ одно туманное, сырое и холодное утро, петербургскіе и иногородные календари докладывали всмъ и каждому, что на двор стояло 1-е марта, день тезоименитства всхъ безчисленныхъ Евдокій русской земли, день отчасти праздничный для русскаго человка, непремнно имющаго въ родн какую-нибудь Евдокію и потому считающаго своею обязанностью гульнуть въ этотъ день. Для нашей квартиры 1-е марта тоже не простой день, потому что въ этотъ день имдщмница наша квартирная хозяйка, Авдотья Гавриловна. Для нашихъ же собачниковъ этотъ день довольно горестный: съ этого дня запрещается охотиться на всякую дичь, а слдовательно, промышленникамъ отчасти приходится класть зубы на полку, потому что спросъ на собакъ если не совсмъ прекращается, то значительно слабетъ. Изъ этого легко видть, что 1-е марта появилось въ нашей квартир, ведя на сворочк и радость, и горе. Сообразно этой раздвоенности вншнихъ условій, квартиранты наши и проснулись въ различномъ настроеніи духа: хозяйка радостная, какъ подобаетъ имянинниц, хозяинъ — мрачный, какъ кровно огорченный 1-мъ мартомъ, собачникъ.
Утро было туманное, сырое и холодное, въ нашей квартир тоже было холодно и сыро, не хуже улицы. Холодъ и сырость, а также пискъ, плачъ и нытье четверыхъ чумазыхъ жиличкиныхъ ребятишекъ (я забылъ сказать, что въ нашей квартир еще проживала жиличка съ плаксивыми и вчно дерущими свою юную глотку дтями), шмыганье изъ угла въ уголъ, визгъ и огрызанье полуголодныхъ собакъ, тщетно отыскивающихъ по угламъ завалившуюся корку хлба или рыщащихъ другъ на друга изъ-за обглоданной кости, пискъ и пронзительный вой испостившихся щенковъ, и крики, и брань, и крпкія слова пробудившихся собаковладльцевъ, унимавшихъ разбгавшихся и разсновавшихся собакъ,— заставили проснуться меня чуть не въ пять часовъ утра. Этотъ страшный Содомъ повторялся у насъ каждое утро. Хозяева, вроятно, вслдствіе большой привычки, умудрялись преспокойно спать подъ этотъ адскій концертъ, но я, какъ человкъ новый, не могъ уснуть съ 5-ти часовъ и, потерявши всякое терпніе, принужденъ былъ разстаться съ своимъ ложемъ и безцльно шляться по комнат между шмыгающими собаками, покуривая папироску.
— Василій Васильичъ! сверни-ка махорочки: смерть захотлось курнуть! обратился ко мн проснувшійся Василій Кузьмичъ, сладко потягиваясь возл своей сожительницы.
Я исполнилъ его желаніе и подалъ ему свернутую папиросу,
— Авдотья! что ты, словно тельная корова, развалялась: пора выдрыхнуться! черезъ нсколько минутъ закричалъ онъ на жену, толкая ее въ плечо.
— Безъ тебя знаютъ, когда нужно вставать! сердито отрзала ему жена, отстраняя его руку и укутываясь плотне въ ситцевое одяло.
— Вставай, дьяволъ, коли теб говорятъ: не то двину! сердито прикрикнулъ Василій на жену, начиная выходить изъ терпнія и, дрожащими съ похмлья руками, натягивая на ноги сапоги съ длинными голенищами.
— Руки коротки! проговорила изъ-подъ одяла Адвотья Гавриловна.
— А мы это еще посмотримъ! язвительно прошиплъ уже одвшійся хозяинъ.— Какъ вотъ накладу теб…
— Такъ самъ и свезешь! дополнила жена.
— У, чортова форма! еще разговаривать со мной стала! подскочивши къ кровати, зыкнулъ на нее Василій Кузьмичъ и ткнулъ ее кулакомъ въ спину.
Для имянинъ, какъ видите, сцена вышла довольно обыденная и прозаическая, и поздравленіе хозяина имло довольно оригинальный характеръ.
Впрочемъ, эта семейная сцена на этотъ разъ кончилась благополучно: ни проломовъ головы, ни подстановки фонарей не случилось, все дло ограничилось перебранкой, въ которой крпкое словцо играло первую роль съ обихъ враждовавшихъ сторонъ. Но и эта перебранка, въ виду завареннаго и поставленнаго на столъ кофе и полуштофа съ приличной закуской, скоро прекратилась. Вс лица настроились на веселый ладъ. Поздравивши хозяйку съ днемъ ангела, жильцы засли за столъ и благодушно загуторили другъ съ другомъ, а обошедшая кругомъ два раза аппетитная рюмка окончательно прогнала съ лицъ всякое темное облако и настроила всхъ къ веселымъ предположеніямъ и мечтамъ.
— Ну, какъ ты, Авдотья, распорядилась на ныншній день? весело спросилъ Василій Кузьмичъ, успвшій пропустить, какъ хозяинъ и близкій именинниц человкъ, не дв, а четыре рюмки водки.
— Вчера вечеромъ къ доброму жиду свое пальто закабалила: на выпивку хватитъ. Да вотъ Ивановна для меня свою серебряную ложечку лавочнику въ ученье отдала, пирожокъ на нее къ обду сваландую! сообщила жена.
— Ну, значитъ, пока у насъ съ тобой дло-то — клей! Ужо какъ-нибудь еще раздобудусь: къ Петру Петровичу сползаю.
— За поганымъ кускомъ? спросилъ Ананьичъ, благодушествовавшій, вмст съ прочими, за столомъ въ жениной полосатой кацавейк.
— И за поганымъ кускомъ, да и рублишко вымаклачу.
Поганымъ кускомъ наши квартиранты называли все скоромное, получаемое ими, по постамъ, отъ одного знакомаго повара.
— Да ты ему хорошенько поговори: такъ, молъ, и такъ, жена именинница! учила мужа хозяйка.
— Безъ тебя знаемъ эту музыку! замтилъ ей Василій: — а ты вотъ теперь дай мн двнадцать копекъ съ собой на дорогу — мн пора идти.
— Да вдь ты выпилъ, для утра, кажется, довольно съ тебя? не безъ сердцовъ сказала именинница.
— Да разв я на пьянство прошу? окрысился мужъ: — сама знаешь, печонки али рубца надо купить: можетъ, по дорог, подходящая собачонка попадется.
Жена изъ засаленнаго кожанаго кошелька отсчитала требуемую сумму.
Печонкой и рубцомъ Василій и Ананьичъ запасались каждый день въ тхъ видахъ, чтобы приманивать на эту сндь заблудившихся или отставшихъ отъ хозяевъ собакъ.
Получивши отъ жены деньги, хозяинъ съ Ананьичемъ, въ сопровожденіи двухъ собакъ, которыхъ они повели на сворк на показъ къ знакомымъ заказчикамъ, отправились со двора.
По уход ихъ, все женское населеніе нашей квартиры принялось за мытье посуды, чищеніе стола и подметанье половъ. Хозяйка часто и заботливо заглядывала въ горшокъ, поднялось ли тсто, изъ котораго имлъ родиться на свтъ именинный пирогъ съ малосольнымъ сигомъ, купленнымъ еще наканун. Шумъ и суетня поднялись невообразимые: дти снова принялись ревть изъ-за какой-то тряпки, которую они никакъ не могли раздлить между собою, голодныя собаки, почуявъ запахъ състнаго, лзли съ мордами къ столу, къ вымываемымъ горшкамъ и ополаскиваемымъ чашкамъ и завывали самымъ жалобнымъ и надрывающимъ душу голосомъ, бабы ругались, пинали и стегали ремнемъ собакъ, которыя, съ визгомъ, разбгались по своимъ мстамъ и черезъ минуту снова выползали изъ своихъ убжищъ и слова были побиваемы, за шумомъ и визгомъ, и сами стряпухи кричали самымъ пронзительнйшимъ манеромъ. Кавардакъ выходилъ неописанный, просто, голова шла кругомъ. Несмотря на пасквильное утро, я ршился бжать изъ дома куда глаза глядятъ, чтобы переждать эту суматоху,
— Смотрите: не опоздайте къ пирогу! пригласила меня хозяйка, замтивъ мои сборы.
Я, какъ водится, поблагодарилъ за это предупредительное приглашеніе и, схвативъ фуражку, чуть не бгомъ пустился изъ квартиры.
Воротился домой я уже подъ вечеръ. Наша квартира была полна гостями. Къ столу нельзя было приступиться: на придвинутыхъ табуретахъ и скамейк гости сидли чуть не на колняхъ другъ у друга, вс физіономіи были потны и до нельзя красны. Разговоръ вели вс вдругъ, не слушая и не отвчая другъ дружк. Смшеніе голосовъ было самое безобразное. Громче всхъ вырывались изъ общей массы визгливые и пронзительные голоса подгулявшихъ бабенокъ. На стол стояла разная, крупная и мелкая, кабацкая посуда, частью пустая, частью полуопорожненная. На большомъ фаянсовомъ блюд красовался именинный пирогъ, весь издрызганный и развороченный пьяными и дрожащими руками закусывающихъ гостей, возл него, на тарелкахъ, наложены были селедки и какая-то рыба, напоминающая своимъ цвтомъ ржавое желзо. На кроватяхъ валялись снятые гостями и домашними кацавейки, пальто и другая верхняя одежда и тутъ же барахтались жилицины, и приведенныя гостями, дти, аппетитно уплетавшія, прямо руками съ тарелокъ, разную, посланную имъ со стола, сндь. Собаки, которыхъ, за хлопотами, позабыли покормить жиденькою овсянкою съ ржанымъ хлбомъ, заболтанною для запаха микроскопическою дозою масла и мясными обмывками, какъ угорлыя, шныряли по комнат, подлзали подъ скамейку и табуреты и толкали въ спину застольныхъ гостей своими грязными и искусанными мордами. Въ воздух, какъ и слдуетъ, разило махоркой, сивухой, прлью и чмъ-то прокислымъ, на полу было такъ натоптано и скользко отъ выплескиваемыхъ, за неимніемъ полоскательной чашки, чайныхъ и кофейныхъ опивковъ и гущи, что нельзя было пройти двухъ шаговъ, не рискуя шлепнуться и расшибить себ голову. Однимъ словомъ, пиръ былъ въ полномъ разгар. Не усплъ я взойти и повсить на гвоздь фуражку, какъ мое появленіе было уже замчено Васильевъ Кузьмичемъ.
— Что же вы это, почтеннйшій, такъ запоздали? Мы ужъ тутъ чуть всего не поли! заговорилъ со мной хозяинъ, очищая возл себя мсто на скамейк.
— Полагать должно, гнушаются нашимъ обчествомъ. Они — люди благородные, не привыкли якшаться съ нами, гршными! не безъ ядовитости проговорила хозяйкина кума, Ивановна, съ которою я имлъ счастіе познакомиться нсколько дней тому назадъ и немного поспорить.
Я, разумется, протестовалъ противъ такого напраснаго и голословнаго обвиненія.
— Ну-те къ лшему и съ извиненіями-то! Вотъ лучше выпей за здоровье, значитъ, моей Дунияш! фамильярно предложилъ мн хозяинъ.
Отказаться было неловко и я чокнулся съ хозяиномъ и хозяйкой налитыми рюмками.
Вскор веселье пошло своимъ обычнымъ чередомъ, и я очень былъ радъ, что мой хозяинъ и хозяйка до того занялись какимъ-то разговоромъ съ Ивановной, что даже позабыли о моемъ присутствіи и перестали принуждать меня чокаться рюмками со всякимъ, возымвшимъ желаніе выпить въ круговую. Разговоръ между женскимъ поломъ, представительницами котораго на именинномъ пир были моя хозяйка, кума ея, Ивановна и мужнина кума Егоровна, разумется, имлъ главнымъ предметомъ промываніе чужихъ косточекъ.
— Ну, что ты была у Машутки-то? любопытствовала хозяйка.
— Нту, кумушка, никакъ не могла времени урвать, столько дла набралось по хозяйству, что и сказать теб не умю! скороговоркой проговорила Егоровна.
— Дла да случаи, значитъ, совсмъ измучили? шутливо отозвался кумъ.
— И не говори, куманекъ! Да и то подумать, продолжала Егоровна, снова обращаясь къ хозяйк:— что и длать-то мн у нея?
— Ну, что ея хахарь-то по прежнему крутитъ? поинтересовалась Ивановна поведеніемъ Машуткина любовника.
— Это еще ничего, еслибы онъ только крутилъ, а люди добрые говорятъ, что началъ вычаливать изъ кармановъ! сообщила по секрету Егоровна.
— Тсс! скажите! съ удивленіемъ воскликнули об собесдницы.
Кума Егоровна хотла еще что-то сообщить насчетъ Машутша хахаря, но рчь ея была совершенно заглушена голосистою пснью незнакомаго мн, черномазаго господина въ егерскомъ кафтанчик.
Вдоль по улиц маймистъ идетъ,
голосилъ господинъ въ егерскомъ кафтанчик.
Туля тана по друга сторона!
ревлъ хриплымъ басомъ мужъ Ивановны, брюхатый кучеръ Сазонычъ.
— Ну, васъ къ лшему и съ чухонщиной-то! Вотъ промочимъ маненько горло, да двинемъ рассейскую и что ни на есть самую заковыристую! остановилъ пвцовъ Василій Кузьмичъ.