Винцентъ Косякевичъ.
Среда.
Винцентъ Косякевичъ.
Среда.
В. Л.
‘Русская Мысль’, кн. XI, 1889
Среда, Косякевич Винцент, Год: 1889
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Поздній разсвтъ зимняго дня несмло заглянулъ въ высокія окна одной изъ камеръ больницы.
Изъ рдющаго мрака начали вырисовываться два ряда коекъ, стоящихъ вдоль стнъ и образующихъ широкій проходъ отъ дверей къ среднему окну. На кроватяхъ лежали люди, завернутые въ одяла, съ блдными и неподвижными лицами, еле отдляющимися отъ близны наволочекъ.
Первымъ проснулся больной, лежавшій на крайней койк у самаго окна. Онъ представлялъ ршительный контрастъ со всми остальными, это былъ почти богатырь, съ выдающимися мускулами, съ краснымъ лицомъ и толстою, жилистою шеей. Онъ потянулся на своей койк, черезъ-чуръ короткой для его роста,— койка затрещала,— приподнялъ голову и гаркнулъ густымъ басомъ:
— Вставать! Эй! сегодня среда!
Одни подняли голову и осмотрлись вокругъ полусонными глазами, другіе вскочили и услись на своихъ постеляхъ, а гигантъ не переставалъ возглашать:
— Среда, господа, среда!
Больные привтствовали наступающій день съ радостью, которая такъ рдко проявляется въ стнахъ больницы. День, когда двери камеры широко отворяются для всхъ постителей, день, ожидаемый съ такимъ нетерпніемъ, наконецъ, наступилъ… Вся камера, изъ которой одна дорога ведетъ въ городъ, другая — въ покойницкую, мало-по-малу принимала несвойственную ей веселую, праздничную физіономію. Съ самаго утра здсь царствовали шумъ и оживленіе.
Больные, которые могли держаться на ногахъ, сбрасывали одяла, вставали и напяливали на себя халаты. Гигантъ тоже всталъ и началъ прохаживаться по комнат тяжелыми шагами. Отовсюду слышались голоса:
— Какъ хорошо, что сегодня среда! Табаку мн принесутъ…
— Я готовъ держать пари, что ко мн придетъ братъ…
Гигантъ съ гордостью перебилъ говорящаго:
— А я жду нсколькихъ человкъ… вотъ увидите…
Пятнадцатилтній мальчикъ, еще не оправившійся отъ вчерашней операціи, ожидаетъ прихода матери. Прислужникъ, вошедшій подметать камеру, съ удивленіемъ посмотрлъ на больныхъ, которые еще привыкли спать въ это время, но вскор спохватился:
— Да, вдь, сегодня среда!
Подметать камеру было не легко,— больные опять растаскивали на своихъ туфляхъ соръ во вс углы.
Завтракъ прошелъ безъ обычныхъ нареканій на администрацію. Больные занялись крученіемъ папиросъ. Т, у кого вышелъ табакъ, занимали у сосдей, въ надежд расплатиться сегодня же.
Повсюду слышался веселый говоръ, пускались въ ходъ прозвища, придуманныя здсь же, въ больниц. Гиганта иначе не называли, какъ панъ Верзила.
Гигантъ отзывался на эту кличку, нисколько не сердись на людей, съ которыми его связали болзнь и горе.
Прогуливающійся, съ рукой на перевязи, музыкантъ назывался здсь Кларнетомъ. Лысый чиновникъ изъ банка, необычайно мягкій и ласковый, носилъ названіе Бшенаго. Блдный мальчикъ, ожидающій прихода матери, такъ и называется мальчикомъ. Всми верховодилъ, повидимому, панъ Верзила, который уврялъ, что его придутъ навстить нсколько человкъ.
Теперь рчь шла о двухъ бывшихъ больныхъ, которые выписались изъ больницы на прошлой недл и, уходя, поклялись самою торжественною клятвой навстить товарищей въ будущую среду.
— Придутъ!— Не придутъ!
Мннія раздлились. Верзила, смотрвшій сегодня на весь міръ сквозь розовыя очки, уврялъ, что придутъ непремнно.
— Придутъ, увидите! Свиньи будутъ, если не придутъ.
Но Бшеный былъ другаго мннія.
— А я вамъ говорю, что не придутъ…— медленнымъ голосомъ выкладывалъ онъ свои соображенія.— Какое хотите пари… Въ общей сложности я года два пролежалъ въ больниц. Всякій безъ не ключенія изъ тхъ, кто выписывается изъ больницы, общается навстить оставшихся, и никогда не сдерживаетъ своего слова. Оно и понятно, — среди городской жизни легко забыть товарищей по одной камер.
Вопросъ этотъ подвергся всестороннему разсмотрнію.
Можетъ быть, если не оба, то одинъ будетъ настолько порядочнымъ человкомъ, что придетъ. Вс, кром Бшенаго, согласились съ этимъ мнніемъ.
— Можетъ быть! Можетъ быть!
Осмотръ доктора происходитъ раньше, чмъ всегда. Операцій никакихъ нтъ. Необходимыя перевязки совершаются съ необыкновенною быстротой. Наконецъ, докторъ и фельдшера уходятъ, больные, не прикованные слабостью въ койкамъ, занимаютъ постъ у оконъ и не спускаютъ глазъ со двора, по которому должны проходить постители. У средняго окна идетъ легкая перебранка: вс недовольны Верзилой, — онъ такой широкій и занимаетъ много мста.
Изъ оконъ виднъ покрытый снгомъ дворъ, съ двумя протоптанными дорожками. Одна изъ нихъ, пошире, идетъ отъ калитки къ главному зданію, гд нижній этажъ занятъ администраціей, а верхъ помщеніемъ боле состоятельныхъ больныхъ. На бломъ фон снга какъ-то особенно рзко выдляются черные сучья и втви старыхъ каштановъ. У калитки стоитъ маленькій домикъ привратника, съ однимъ окошкомъ и высокою трубой, изъ которой цлую зиму неустанно валитъ дымъ.
Т, которые не могутъ встать съ койки, спрашиваютъ у смотрящихъ въ окно:
— Ну, что?… Идетъ кто-нибудь?
— Нтъ.
Черезъ нсколько минутъ вопросы повторяются. Больные, смотрящіе въ окна, начинаютъ сердиться и отвчаютъ недовольнымъ голосомъ:
— Ахъ, оставьте насъ въ поко! Когда кто пройдетъ,— скажемъ.
Между ними идетъ оживленный разговоръ о воробьяхъ, которые въ эту минуту спустились на больничный заборъ. Больные начинаютъ считать. Одинъ насчиталъ двнадцать, другой — тринадцать, третій дошелъ только до девяти, надъ послднимъ смются и называютъ его слпымъ.
Лежащіе на койкахъ съ интересомъ и завистью прислушиваются къ разговору о воробьяхъ.
Наконецъ, у окна начинается сильное движеніе. Привратникъ вышелъ изъ своего домика и отпираетъ калитку. Черезъ минуту Кларнетъ отбгаетъ отъ окна съ радостнымъ крикомъ:
— Братъ, братъ!
Отъ восторга Кларнетъ подпрыгиваетъ нсколько разъ, причемъ теряетъ туфлю. Одинъ изъ лежащихъ сердито кричитъ на него, но Кларнетъ въ псрепрыжку перебгаетъ всю залу, останавливается у двери и начинаетъ прислушиваться.
— Ага, вотъ теперь всходитъ на лстницу.
И когда два брата обнимаются, наблюдающіе у окна заявляютъ о появленіи новой особы.
— Кто такой, кто такой?
Новый поститель незнакомъ наблюдающимъ. Съ коекъ вопросы сыплются десятками.
— Какой онъ изъ себя? Въ чемъ одтъ?
— Низенькій, въ шуб… Въ очкахъ… Съ подстриженною черною бородкой.
‘Низенькій въ шуб’ еще не успваетъ дойти до лстницы, какъ раздается новый сигналъ:
— Мальчикъ, мать идетъ!
И вся камера весело подхватываетъ:
— Мать идетъ, мать идетъ!
Братъ Кларнета громко замчаетъ:
— А тутъ у васъ весело, господа!
Входитъ ‘низенькій въ шуб’, а за нимъ мать съ сумкой, набитой гостинцами. Разговоръ становится боле веселымъ и шумнымъ. Больничный праздникъ начался. По мр того, какъ подвигаются стрлки часовъ, неслышныхъ днемъ, но за то убаюкивающихъ ночью своимъ мрнымъ ‘тикъ-такъ’ бдняковъ, отъ которыхъ бжитъ сонъ,— число людей, толпящихся у окна, замтна уменьшается. Камера также замтно наполняется. Общій разговоръ разбивается на отдльные діалоги.
Мальчикъ, съ улыбкой на блдномъ лиц, угощаетъ товарищей шоколадными конфектами. Одинъ изъ больныхъ вызываетъ своихъ кредиторовъ, у которыхъ за послднее время занималъ табакъ.
Одни изъ постителей пробиваютъ въ камер полчаса и уходятъ, ссылаясь на обиліе совершенно неотложныхъ длъ, другіе сидятъ долго, часа два, и заряжаютъ больныхъ родственниковъ хорошимъ расположеніемъ духа на цлую скучную и длинную недлю. На мсто уходящихъ появляются новыя лица. Гомонъ не перестаетъ ни на минуту.
Наконецъ, у окна остается только одинъ Верзила, который мало-по-малу теряетъ веселость въ этой пропитанной радостью атмосфер. Онъ не сводитъ угрюмыхъ глазъ со двора, который начинаетъ быстро срть во мгл приближающагося вечера.
Зала начинаетъ мало-по-малу пустть, говоръ ослабваетъ. Когда сторожъ вноситъ дв огромныхъ лампы, въ комнат не насчитывается и пяти постителей. Праздникъ приближается къ концу. Верзила отходитъ отъ окна, закрытаго густымъ пологомъ ночи, и начинаетъ прохаживаться по камер. Онъ безпрестанно крутитъ и куритъ папиросу за папиросой, занимая табакъ то у одного, то у другаго сосда. Вс пачки съ табакомъ, который завтра послужитъ поводомъ къ различнымъ спорамъ, сегодня лежатъ открытыми, готовыя къ услугамъ всякаго нуждающагося.
Наконецъ, уходитъ послдній поститель, больные остаются одни и заводятъ между собою обычный разговоръ, какъ люди, удовлетворившіе всмъ своимъ потребностямъ.
Поздній вечеръ. Теперь очевидно, что больше уже никто не придетъ. Больные отдаютъ справедливость Бшеному: дйствительно, ни одинъ изъ вылечившихся на прошлой недл, несмотря на торжественность своихъ общаній, не сдержалъ даннаго слова.
Бшеный торжествуетъ, самодовольно пуская кольца дыма.
— Что, видите? Не говорилъ я вамъ?
Кто-то старается утшить Верзилу: мало ли что могло случиться съ его знакомыми? Наконецъ, они могутъ явиться въ слдующую среду. Верзила не отвчаетъ ни слова, ходитъ по комнат и жжетъ папиросу за папиросой.
Восемь часовъ. Подаютъ ужинъ. Вс, кром Верзилы, дятъ съ аппетитомъ: до обда почти никто не дотрогивался,— до того ли было! Ужинъ всмъ приходится по вкусу, поэтому не слышно нареканій на администрацію,— сегодня и администраціи праздникъ.
Все вошло въ обычную волею, начинается новая больничная недля, такая длинная и скучная, съ перспективою новыхъ страданій, осмотровъ и операцій, мучительныхъ прижиганій ляписомъ и пріемомъ отвратительныхъ лкарствъ.
Приходитъ, наконецъ, и ночь и низводитъ спокойный сонъ на рсницы тхъ, которые въ теченіе дня почти забыли о своей хвори, оживленные нсколькими минутами другой жизни, что проникла за эти угрюмыя стны съ бойкихъ, веселыхъ улицъ столицы.
Сонъ и спокойствіе воцаряются повсюду. Часы снова заговорили и присоединяютъ свое мрное тиканье къ ровному дыханію спящихъ.
Все тихо, только изъ угла отъ окна отъ времени до времени слышится сдержанное рыданіе.
То Верзила, съёжившись на своей койк, не можетъ удержаться отъ слезъ при мысли, что только онъ одинъ остался сегодня забытымъ въ этой обители смерти и страданія.