Сравнение русских слов с санскритскими, г. Хомякова.- Статистика градобитий в России, г. Егунова, Буслаев Федор Иванович, Год: 1855 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

ЖУРНАЛИСТИКА.

Сравненіе русскихъ словъ съ санскритскими, г. Хомякова.— Статистика градобитій въ Россіи, г. Егунова.

Статья г. Хомякова: Сравненіе русскихъ словъ съ санскритскими, помщенная въ третьемъ выпуск 4-го тома ‘Извстій Императорской Академіи Наукъ по Отдленію Русскаго Языка и Словесности’, сверхъ многихъ любопытныхъ сближеній русскихъ словъ съ санскритскими, обращаетъ на себя вниманіе основною своею идеею — положить разумныя начала сравнительной этимологіи вообще и русской въ-особенности, постановить законы здравой этимологической науки.

Сближая реченіе истый съ окончаніемъ ище (напримръ въ слов домище), авторъ замчаетъ: ‘Вообще разумная этимологія еще недостаточно вникла въ безпрестанное чередованіе Формъ глагольныхъ и существительныхъ и потому многаго еще разъяснить не уметъ’ (ет. 396). Сравнивая витязь и витъ (въ окончаніи миическихъ именъ) съ санскритскимъ вити — блескъ, онъ присовокупляетъ: ‘Выводъ отъ Виккин не достоинъ здравой этимологической науки’ (ст. 390).

Изъ этихъ словъ автора явствуетъ, что, несмотря на блистательные успхи современной лингвистики, она еще недостаточно опредлила свои разумныя основанія, что здравая этимологическая наука — еще задача, ршеніе которой предоставлено будущему. Авторъ не имлъ намренія подробно развить свои понятія объ этихъ основаніяхъ, онъ занялся преимущественно только фактами, то-есть сравненіемъ русскихъ словъ съ санскритскими, и самому читателю предоставилъ догадываться о тхъ разумныхъ основаніяхъ, которыя проведены по всей стать. Но такъ-какъ разумныя основанія науки, и особенно столь успшно-воздлываемой, какъ лингвистика, составляютъ умственное достояніе не отдльнаго лица, но многихъ усердныхъ и даровитыхъ дятелей, которые успли уже весьма-обстоятельно высказать свои убжденія, то мы, основываясь на нкоторыхъ общепризнанныхъ законахъ науки, ршаемся коснуться тхъ основаній, на которыя г. Хомяковъ намекаетъ. Если наши убжденія о разумности здравой этимологической науки будутъ согласны съ убжденіями г. Хомякова, то мы будемъ льстить себя надеждою, что принесемъ нкоторую пользу читателямъ его статьи, объяснивъ общими началами частные факты, въ ней предложенные. Если же наши убжденія встртятъ противорчіе въ сравнительныхъ сближеніяхъ г. Хомякова, то или законы, извлеченные нами изъ сочиненій лучшихъ лингвистовъ, ошибочны и потому должны быть ниспровергнуты новою, боле-разумною теоріею, или же — осмливаемся предположить — самыя сближенія, приводимыя г. Хомяковымъ, не выдерживаютъ критики, основанной на здравой этимологической наук, которую съ такимъ успхомъ воздлывали В. Гумбольдтъ, Я. Гриммъ, Дицъ, Миклошичъ и мн. др.

Система здравой этимологической науки (мы пользуемся терминомъ г. Хомякова) слагается, по нашему мннію, изъ двухъ главныхъ элементовъ: вопервыхъ, изъ разумной цли, и вовторыхъ, изъ разумныхъ средствъ, употребляемыхъ изслдователемъ для достиженія цли. Только тогда этимологія будетъ разумна, когда разумная цль, къ которой она направляется, будетъ достигаема разумными средствами. Разумную цль лингвистъ иметъ тогда, когда, не ограничиваясь изслдованіемъ буквъ, приставокъ, окончаній, стремится въ изученіи языка изучать духовную жизнь самого народа, когда въ слов видитъ не случайное сочетаніе звуковъ, сгруппированныхъ по законамъ благозвучія, но живой отголосокъ ощущеній, воззрній и нравственныхъ, умственныхъ или религіозныхъ убжденій народа. Разумныя средства употребляетъ лингвистъ тогда, когда въ своихъ изслдованіяхъ строго наблюдаетъ т законы, которымъ подчиняется каждый языкъ въ самостоятельномъ своемъ развитіи, сближаясь съ родственными языками или отъ нихъ отклоняясь. Изслдователь можетъ задать себ разумную цль и, при всемъ стараніи своемъ постичь духъ народа въ язык его, можетъ не дойдти до своей цли, по недостатку лингвистическихъ средствъ, по незнанію или несоблюденію лингвистическихъ законовъ, на основаніи которыхъ каждый языкъ составляетъ свой собственный организмъ звуковъ. И наоборотъ, недальновидный грамматикъ можетъ въ совершенств изучить законы звуковъ и ихъ измненій, законы склоненій, спряженій — и въ своихъ изслдованіяхъ можетъ постоянно ограничиваться только одними лингвистическими мелочами, хотя и важными въ наук, но, по отрывочности своей, недающими никакого понятія о жизни народа, въ членораздльныхъ звукахъ проявляющейся.

Никто лучше Я. Гримма не умлъ понять и приложить къ многостороннимъ изслдованіямъ этой истинно-разумной лингвистической системы, безошибочной въ ея средствахъ и исполненной жизненныхъ интересовъ въ ея результатахъ. Однимъ и тмъ же живительнымъ духомъ этой системы проникнуты вс лингвистическія изслдованія Гримма, отъ его ‘Грамматики’ до ‘Миологіи’ и ‘Древностей Нмецкаго Права’. Такъ, ‘Грамматика’ его служитъ образцомъ самаго точнаго изложенія этимологическихъ и синтаксическихъ законовъ языка, такъ ‘Миологія’, ‘Древности Нмецкаго Права’ и другія литературно-историческія изслдованія и многія лингвистическія монографіи его предлагаютъ образецъ глубокаго пониманья слова, какъ самаго чувствительнаго органа для выраженія тончайшихъ оттнковъ духовной жизни народа. При этомъ должно замтить, что какъ въ чисто-формальныхъ, грамматическихъ, такъ и въ историко-лингвистическихъ изслдованіяхъ своихъ этотъ великій нмецкій ученый умлъ соединять съ глубокимъ воззрніемъ философа и историка самую строгую точность грамматиста, останавливающаго терпливое вниманіе свое на каждой букв, на каждомъ едва- замтномъ измненіи звука въ образованіи или измненіи словъ. Читая его ‘Грамматику’, чувствуешь живую связь языка съ врованіями и убжденіями народа, изучая его ‘Миологію’, невольно соглашаешься съ его лингвистическими соображеніями, основанными на самомъ точномъ соблюденіи всхъ законовъ сравнительно-исторической грамматики. Мощный духъ истинно-великаго ученаго проявляется во всей обаятельной сил своей не только въ цломъ изслдованіи, но и въ отдльныхъ наблюденіяхъ надъ мелочами, входящими въ составъ цлаго, и везд, и въ цломъ и частяхъ, оказывается одна и та же глубина и полнота воззрній на самую сущность изучаемаго предмета.

Впрочемъ, мы не думаемъ утверждать, чтобъ въ изслдованіяхъ Гримма наука достигла до послдней степени своего совершенства. Онъ самъ своими позднйшими трудами неоднократно убждалъ читающую публику, что можно было дополнить и даже исправить то, что написано имъ было прежде. Сравнительный элементъ выступаетъ въ его ‘Грамматик’ еще отрывочно и какъ-бы случайнымъ прибавленіемъ, но въ сороковыхъ годахъ начинаетъ значительно усиливаться и, наконецъ, въ ‘Исторіи Нмецкаго Языка’ уравнивается въ полнот и многозначительности съ элементомъ историческимъ. Строгая грамматическая критика, имъ же самимъ воспитанная, можетъ указать въ нкоторыхъ его изслдованіяхъ слабую сторону (потому-что всякій человкъ способенъ ошибаться). Такъ, напримръ, въ тхъ случаяхъ, гд, но недостатку историческихъ данныхъ, приходится ограничиться предположеніемъ, вы можете и не согласиться съ Гриммомъ: впрочемъ, къ чести добросовстнаго нмецкаго ученаго должно сказать, что въ такихъ случаяхъ свое личное мнніе онъ и не выдаетъ за фактъ, за непреложную истину. Такъ, въ своей монографіи о происхожденіи языка вдается онъ въ нкоторыя мечтанія, боле любопытныя, нежели важныя въ исторіи пауки. В. Гумбольдтъ оградилъ себя отъ мечтательнаго ршенія этого вопроса глубокою мыслью, что зачатіе всякой жизни сокрыто отъ глазъ наблюдателя въ таинственномъ лон природы. Гриммъ не внялъ предостерегавшему голосу и ршился съ анатомическимъ ножомъ грамматиста-аналитика проникнуть въ эту таинственную область, но изнемогъ въ борьб съ неразршимымъ вопросомъ.

Безъ-сомннія, многія подробности въ изслдованіяхъ Гримма современемъ получатъ дальнйшее развитіе, нкоторыя исправятся, но исторія лингвистики въ послднее десятилтіе убждаетъ насъ, что всми успхами своими эта наука обязана метод, такъ блистательно созданной Я. Гриммомъ въ его лингвистическихъ сочиненіяхъ, именно метод исторической, со внесеніемъ въ нее элемента сравнительнаго. Именно только при сравнительно-исторической метод возможна та разумная система языкознанія, о которой говорили мы выше, и говорили съ полнымъ убжденіемъ потому, что могли указать читателямъ на образецъ этой системы.

Теперь перейдемъ къ стать, составляющей предметъ нашего разбора. Разумная цль, къ которой постоянно стремится г. Хомяковъ въ сравнительныхъ фактахъ, имъ предлагаемыхъ, заслуживаетъ полнаго вниманія читателя. Любопытны намеки на миическій бытъ славянъ, въ-сравненіи съ бытомъ индусовъ, сближеніе языка русскаго съ санскритскимъ, направленное къ уразумнію внутренней, такъ-сказать, физіологической связи между ними, состоящей въ родств не только звуковъ, но и самаго духа, проникающаго весь организмъ того и другаго. Но такъ-какъ успшное достиженіе цли зависитъ отъ основательности и законности средствъ, а также и убжденіе въ истин результатовъ основывается на убжденіи въ непреложности тхъ соображеній, изъ которыхъ результаты выведены, то, чтобъ оцнить по достоинству сравнительные результаты г. Хомякова, необходимо обратить вниманіе на тотъ путь, по которому авторъ ведетъ своего читателя.

Итакъ, разсмотримъ лингвистическія средства разбираемой статьи.

Г. Хомяковъ избралъ для своихъ изслдованій путь чисто-сравнительный, взявъ предметомъ сравненія языки русскій и санскритскій. Такъ-какъ русскій языкъ входитъ въ составъ славянскихъ нарчій, то съ санскритомъ сравнивается въ разбираемой нами стать не весь славянскій языкъ, а только одна изъ составныхъ частей его. Почему избранъ именно языкъ русскій — очень-понятно: это родной языкъ нашъ, онъ для насъ ближе, любезне прочихъ славянскихъ нарчій. Но сравненіе съ санскритомъ только языка русскаго единственно тогда будетъ ясно, опредленно и законно, когда каждое русское слово будетъ возведено къ первоначальной, правильнйшей этимологической форм. Для опредленія этой правильнйшей формы служатъ пособіемъ вс прочія славянскія нарчія, и преимущественно языкъ церковно-славянскій, въ памятникахъ древнйшей редакціи. Извстно, что каждое изъ славянскихъ нарчій, нын-употребительныхъ, иметъ, при позднйшихъ подновленіяхъ, ту или другую первоначальную особенность славянскаго языка, сохранившуюся отъ эпохи отдаленной. Такъ, въ нкоторыхъ славянскихъ нарчіяхъ сохранились окончанія прошедшихъ временъ, въ нкоторыхъ носовые звуки, въ иныхъ отличіе е отъ , и т. д. Церковно-славянскій языкъ, въ памятникахъ древнйшей редакціи, тмъ важенъ для лингвиста, что въ этомъ язык сохранились въ наибольшей полнот и чистот важнйшія особенности славянскаго языка, неискаженныя временемъ, между-тмъ, какъ въ прочихъ нарчіяхъ, донын-живущихъ въ устахъ славянскихъ племенъ, старина значительно подновилась и даже исказилась.

Изъ сказаннаго слдуетъ, что сравнивать съ санскритомъ языкъ церковно-славянскій гораздо-легче, нежели которое-нибудь одно изъ прочихъ славянскихъ нарчій. Въ первомъ случа можно ограничиться однимъ церковно-славянскимъ языкомъ (за немногими исключеніями), въ послднемъ случа, кром сравниваемаго съ санскритомъ славянскаго нарчія, постоянно нужно имть въ виду не только церковнославянское, но и прочія родственныя нарчія. Само-собою разумется, что въ-разсужденіи церковно-славянскаго слдуетъ строго отличать редакціи письменныхъ памятниковъ этого языка. Такъ, русская редакція уже въ XI вк смшиваетъ носовые звуки съ простыми гласными у, ю, я, въ XII вк замняетъ продолженныя формы спряженій и склоненій сокращенными, такъ, въ галицкомъ списк Евангелія почти постоянно сокращаются окончанія преходящаго времени и мстоименнаго склоненія прилагательныхъ (напримръ добраго вмсто добрааго). Съ XII-го же вка эта редакція смшиваетъ въ произношеніи буквы и е, напримръ, вмсто врдъ, врмя, пржде, пр, срда, и т. п., встрчаемъ: вредъ, время, прежде или преже, пре, среда {Какъ здсь, такъ и въ другихъ мстахъ, для удобства печатанія, церковно-славянскій шрифтъ замненъ русскимъ, въ которомъ нтъ особыхъ начертаній для носовыхъ звуковъ. Просимъ читателя возстановить эти начертанія тамъ, гд имъ быть слдуетъ.}. Болгарская редакція удерживаетъ вс эти особенности въ большей исправности, за-то уступаетъ нашей, напримръ, въ смшеніи буквъ ъ въ, напримръ, употребляетъ връба, връста, вртъ, връхъ, вмсто: врьба, врьста, врьтъ, врьхъ (то-есть: верба, верста, вертъ или вертепъ, верхъ), и т. д. Такимъ-образомъ, для опредленія первоначальной церковно-славянской формы нельзя ограничиться какою-либо одною, хотя бы и древнйшею, рукописью, каковы ‘Изборникъ Святославовъ’, ‘Супрасльская Рукопись’ и т. п. Даже остромировъ списокъ Евангелія, писанный съ замчательною тщательностью, не можетъ вполн удовлетворить этому требованію. Такъ, напримръ, въ немъ встрчаемъ различное начертаніе одного и того же слова, напримръ, то въ болгарской форм: слньце, но съ оттнкомъ русскаго произношенія: сълъньце (вмсто солнце). Для латинскаго vidua, санскритскаго відава {Для удобства печатанія, мы длаемъ нкоторыя отступленія отъ санскритскаго правописанія, отсылая читателя къ стать г. Хомякова, въ которой съ замчательной точностью выражены звуки санскритскаго языка русскимъ шрифтомъ.}, въ остромировомъ списк не находимъ соотвтствующей формы: въ немъ употребляется в]дова и, слдовательно, звуку і (въ vidua) отвтствуетъ неорганически звукъ ъ (въдова), между-тмъ, какъ въ другихъ памятникахъ находимъ вьдова, именно первоначальную по образованію форму, въ которой ь законно соотвтствуетъ мягкому звуку і (вьдова = vidua).

Несмотря на изложенныя здсь затрудненія, лингвистъ, коротко- знакомый съ особенностями церковно-славянскаго языка, въ наибольшей точности соблюдетъ законы лингвистики, когда, для сравненія съ прочими индо-европейскими языками, возьметъ церковно-славяискій. Но г. Хомяковъ задалъ себ задачу боле-трудную: онъ ршился въ своихъ сравнительныхъ наблюденіяхъ ограничиться однимъ русскимъ языкомъ, не принявъ въ пособіе не только нын-употребительныхъ славянскихъ нарчій, но и церковно-славянскаго.

Такъ-какъ многія формы русскаго языка значительно измнились и даже исказились противъ первоначальнаго ихъ вида, въ наибольшей сохранности удержаннаго въ древнйшей церковно-славянской письменности, то, само-собою разумется, съ такими искаженными формами нельзя сравнивать первоначальныя формы какого-либо другаго изъ коренныхъ индо-европейскихъ языковъ. Для примра, возьмемъ утрату носовыхъ звуковъ въ нашемъ язык. Еслибъ, напр., для русскихъ формъ жать, чать (начать), мять, мы указали въ какомъ-нибудь изъ родственныхъ языковъ соотвтствующія формы: жа для жать, ча для чать, мя для мять, то, разумется, впали бы въ грубую ошибку, которая обличила бы насъ въ незнаніи даже азбуки славянскаго языка. Ибо формы жать, чать, мять суть не что иное, какъ мстное и временное, именно національно-русское видоизмненіе первоначальныхъ формъ съ носовымъ я: жяти, чяти, мяти. Это носовое я, по извстнымъ законамъ и въ извстныхъ случаяхъ, разлагается на ьи: потому отъ этихъ глаголовъ въ неопредленномъ наклоненіи образуются формы изъявительнаго наклоненія, напр., въ 3-мъ лиц ея. числа: жьнеть, чьнеть (начьнеть), мьнеть. Остатокъ носоваго элемента сохранился въ русскихъ: жнетъ, чаетъ (начнетъ), мнетъ, въ которыхъ, впрочемъ, уже неорганически замнено ьн однимъ только н. Слдовательно и тогда мы поступили бы незаконно, еслибъ, разложивъ русскія формы изъявительнаго наклоненія, извлекли изъ нихъ корни: жн изъ жнетъ, чн изъ чнетъ, мн изъ мнетъ, и стали бы искать въ родственныхъ языкахъ соотвтствующихъ этимъ корнямъ формъ, забывъ, что первоначально эти корни приняли въ славянскомъ язык тотъ видъ, который былъ удержанъ въ церковно-славянскомъ, именно: или съ носовымъ я: жя, чя, мя, или съ разложеніемъ носоваго я на ьн, а не просто на н: жьн, чьн, мьн. То же самое должно сказать объ . Эту букву уже въ древнйшую эпоху русскіе смшали съ е, и такимъ образомъ измнили первоначальный, правильный видъ многихъ формъ. Потому, напр., въ сравненіе съ прочими индо-европейскими языками мы должны брать первоначальныя, правильнйшія формы: врдъ, врмя, пр, прдъ, а не позднйшее, уже мстное и временное ихъ видоизмненіе: вредъ или вередъ, время или веремя, пре и пере, предъ и передъ.

Нтъ сомннія, что и русское нарчіе удержало нкоторыя древнйшія свойства славянскаго языка, но ихъ не должно смшивать съ подновленіями, и, сверхъ-того, слдуетъ доказать, почему именно т или другія особенности русской рчи принадлежатъ древнйшему, первоначальному организму славянскаго языка. Такъ, чтобъ не уклоняться отъ приведенныхъ примровъ, возьмемъ формы пере, передъ, веремя: въ нихъ больше этимологическаго смысла, нежели въ искаженныхъ пре, предъ, время, именно потому, что долгій звукъ гъ, соединенный съ плавнымъ звукомъ, разлагается на два, то-есть: пр — пере, прдъ — передъ. Очень можетъ быть, что это разложеніе одного гласнаго на два, это полногласіе было однимъ изъ признаковъ древнйшей рчи, сохранившихся въ язык русскомъ. Уже въ остромировомъ списк встрчаемъ Володимиръ вм. Владимиръ, Новъгородъ вм. Новъградъ, въ ‘Изборник Святославовомъ’: полонъ вм. плнъ. Впрочемъ, несомннно и то, что это полногласіе — по преимуществу діалектическая особенность нашего языка, и что въ памятникахъ древнйшей, болгарской редакціи — этой особенности не встрчаемъ.

Не принявъ въ соображеніе историческаго развитія языка славянскаго вообще и русскаго въ-особенности, г. Хомяковъ впалъ въ замчательныя противорчія со всми, досел-признававшимися за непреложные, законами лингвистики. Для примра приведемъ нкоторыя изъ этихъ противорчій, преимущественно въ-разсужденіи звуковъ.

Г. Хомяковъ, кажется, не придаетъ никакого значенія носовымъ звукамъ. Такъ онъ сближаетъ блюду и мудрый между собою и съ санскритскимъ буд, между-тмъ, какъ въ блюду звукъ ю простой, а въ мудрый — у звукъ носовой, какъ это свидтельствуетъ древнйшая письменность. Если г. Хомяковъ будетъ утверждать, что, несмотря на эту особенность древнйшей Формы, все же наше мудрый сближается съ санскритскимъ буд, то онъ долженъ былъ бы предварительно предложить теорію носовыхъ звуковъ въ индо-европейскихъ языкахъ, потому-что мнніе его противорчитъ и факту и принятому закону. Въ сближеніи нашего десять съ санскритскимъ дасан, г. Хомяковъ опустилъ изъ виду, что я въ слов десять — звукъ носовой, и потому это слово вполн соотвтствуетъ санскритскому, съ носовымъ окончаніемъ, а онъ ищетъ ближайшей къ нашему слову формы въ предполагаемомъ санскритскомъ дасат: ‘форма дасат, безъ сомннія, существовала также’ замчаетъ онъ. Но что же изъ того? Эта Форма дальше отъ нашей, нежели дасан, потому-что въ нашей удержано носовое произношеніе (разумется, по древнйшей письменности). Русское слово клясть г. Хомяковъ сближаетъ съ санскритскимъ клес — говорить, огорчать, забывъ, что эта русская форма — позднйшее, неорганическое видоизмненіе древнйшей клята (съ носовымъ я), откуда, съ разложеніемъ я на ьн: кльнеть, наше кленетъ (или, какъ вообще неправильно пишутъ, клянетъ). Наше неопредленное наклоненіе происходитъ уже отъ отглагольной формы клят, откуда съ измненіемъ т на с: клясти или клясть, корень же этого слова есть кля (съ носовымъ звукомъ), или кльн (съ разложеніемъ носоваго я на ьн). Чтобъ еще боле ввести читателя въ недоумніе, авторъ разбираемой нами статьи, кром санскритскаго клес, приводитъ еще другое санскритское же слово клид (стовать), имющее при себ и носовую форму клинд. Что же? эти формы клес и клид родственны между собою, или совершенно различнаго происхожденія? Если родственны, то но какимъ лингвистическимъ законамъ? Если же ничего общаго между собою не имютъ, то какимъ образомъ об могутъ быть сближены съ однимъ и тмъ же русскимъ словомъ? Русское мять (мну), съ носовымъ звукомъ, авторъ сближаетъ съ санскритскимъ м!— вредить: почему же у насъ носовой элементъ, когда въ санскритскомъ корн его нтъ? Рядомъ съ этимъ производствомъ встрчаемъ еще странность: авторъ сближаетъ мясо (съ носовымъ я) съ словомъ масло (въ которомъ простой гласный звукъ а), глаголъ плясать (тоже съ носовымъ л) сближаетъ съ санскритскимъ блеш — идти.

Такъ же мало г. Хомяковъ обращаетъ вниманія и на другіе гласные звуки, мало того, онъ позволяетъ себ безъ всякаго основанія одни гласные замнять другими. Такъ въ производств слова клевета, онъ ршился допустить небывалую форму съ буквою : клевта, тогда-какъ такой формы не существуетъ ни въ одномъ изъ древнйшихъ памятниковъ, въ которыхъ удерживается правильное употребленіе этой буквы. Но автору пришло на мысль сблизить слово клевета съ корнемъ вт, откуда привтъ, навтъ извтъ. Очевидно, его соблазнило сродство понятій, выражаемыхъ словами клевта и навтъ, извтъ — и онъ не усомнился форму клевета разсчь на два элемента: вт (кле-вта), и кле (кле-вета). Это кле г. Хомяковъ нисколько не затруднялся сблизить съ глаголомъ клясть, санскр. клес, потому-что носовой звукъ и его видоизмненія не представляютъ для него никакихъ препятствій. Слово клевета обыкновенно разлагаютъ на клев (= клю) и окончаніе ета, помощью котораго образуются су-ета, нищ-ета и т. п. Производство это объяснено въ ‘Корнеслов’ Миклошича. Почему авторъ не опровергъ этого производства, предлагая другое?

Въ-разсужденіи согласныхъ звуковъ г. Хомяковъ также не обращаетъ никакого вниманія на историческое и мстное развитіе славянскаго языка. Для примра приводимъ его сближеніе русской формы мочь съ санскритскою мач — быть высокимъ, сильнымъ. Но здсь между русскимъ и санскритскимъ словомъ созвучіе случайное, потому-что ч, въ русскомъ мочь, образовалось по извстному закону благозвучія, свойственному русской рчи, въ отличіе отъ прочихъ славянскихъ нарчій. Такимъ-образомъ русскому мочь соотвтствуетъ въ церковнославянскомъ мошть или мощь, въ чешскомъ мощь, или, если мочь принять за неопредленное наклоненіе, то въ церковно-славянскомъ мошти или мощи и т. д. Для объясненія сродства между языками должно брать корень слова, форму существенную, а не случайное видоизмненіе ея, зависящее отъ организма того или другаго нарчія: корень же этихъ словъ — мог, откуда могу.

Должно замтить, что г. Хомяковъ по произволу беретъ то форму русскую, то церковно-славянскую, и притомъ даже въ тхъ случаяхъ, когда он видоизмняются по одному и тому же закону. Такъ въ приведенномъ примр онъ взялъ форму русскую ночь, а въ объясненіи слова дочь онъ обращается къ церковно-славянской, между-тмъ, какъ и мочь и дочь (при корняхъ мог и дъг отъ формъ могт и дъгт) имютъ звукъ ч, по одному и тому же закону соотвтствующій церковно-славянскому шт или щ: мошти, дъшти. Замтимъ здсь кстати, что выводъ славянскаго дъшти или дъгщ отъ предполагаемаго г. Хомяковымъ причастія дояща противорчитъ законамъ славянскаго языка. Вопервыхъ, должно сказать, что форма дояща есть причастная форма новйшаго и неорганическаго образованія: производить отъ нея древнйшую церковно-славянскую форму дъшти или дъщи — то же самое, что производить отъ нын-употребительныхъ склоненій и спряженій русскаго языка склоненія и спряженія древнйшей церковно-славянской письменности. Причастіе женскаго рода отъ доити по-церковно-славянски оканчивается на и: доящи (съ носовымъ л), слдовательно, г. Хомякову было бы полезне для своей цли принять эту форму для сближенія съ словомъ, оканчивающимся въ именительномъ падеж также на и: дъщи или дъшти (какъ доящи или дояіити), но куда дть гласные звуки этого причастія: о и л, если предположить, что доящи перешло въ дъщи? Точно, ъ переходитъ въ о, по мстному русскому видоизмненію славянскаго организма, почему дъщи и переходитъ въ дочь, но форма съ ъ есть первоначальная. Что же касается до носоваго я (въ форм доящи), то этотъ звукъ составляетъ существенный признакъ причастія, и если этого звука нтъ въ существительномъ дъщи, то нтъ никакого и права сближать это слово съ причастіемъ. Сверхъ-того, дъщи — форма сокращенная: тэма или основа косвенныхъ падежей есть дъщер или дъштер (какъ матер при сокращенной мати). Если бы дщерь было произведено отъ причастія, то какъ бы объяснить небывалый при причастіи наростъ ер? Вотъ сколько недоумній предлагаетъ читателю г. Хомяковъ своимъ остроумнымъ предположеніемъ, неоснованномъ ни на общепринятыхъ законахъ лингвистики, ни на преданіи церковно-славянской письменности!

Нельзя сказать, чтобъ авторъ вообще презиралъ вс досел установившяся положенія науки. Такъ онъ допускаетъ въ образованіи словъ законъ усиленія, или поднятія гласныхъ и плавныхъ (то-есть гуна и вридди). Но, по странному невниманію къ звуковой систем, онъ или не хочетъ, или не уметъ примнить этого закона въ нкоторыхъ случаяхъ, которые объясняются именно этимъ закономъ. Напримръ, сближая санскритскія слова бавука (счастье, счастливый) и бу (быть) съ нашими быть, бывать, богъ, г. Хомяковъ, въ-разсужденіи производства формы бавука отъ бу, длаетъ слдующее замчаніе: о вводное и напоминаетъ наши бавитъ, при, за, у-бавлитъ‘. Звукъ и здсь не вводный, а коренной, образовавшійся отъ сокращенія кореннаго гласнаго у. Если г. Хомяковъ допустилъ въ свои изслдованія законъ усиленія, или подъема гласныхъ и плавныхъ, то напрасно въ этомъ случа не опровергъ мннія тхъ лингвистовъ, которые усиленіемъ звуковъ объясняютъ производство формы бавить отъ быть, какъ славить, словитъ (благо-сло-вить) отъ слыть, церковно-славянское слути.

Впрочемъ, мы думаемъ, что и г. Хомяковъ согласится объяснить этотъ случай подъемомъ гласныхъ, выраженіе же его ‘вводное в’ выказываетъ только невниманіе къ звуковой систем, невниманіе, которое, какъ кажется, и самъ онъ оправдываетъ въ слдующихъ словахъ: ‘Любопытны такіе примры, въ которыхъ видна живая связь звукового настроенія двухъ языковъ (то-есть русскаго и санскритскаго), оно во многомъ поучительне анатомическаго изслдованія лексикона и грамматики’ (ст. 4-20). Мы совершенно согласны съ этою мыслью, но только въ томъ случа, когда выводы о живой связи двухъ или нсколькихъ языковъ не будутъ на каждомъ шагу противорчить этой скучной, сухой и безжизненной, но все-таки основательной и разумной анатоміи языка. Въ наук, такъ же, какъ и въ искусств, техническая часть иметъ высокое значеніе. Рафаэль не создалъ бы своихъ высокихъ идеаловъ, еслибъ не умлъ владть кистью, Гриммъ не написалъ бы своей ‘Миологіи’, еслибъ не изучилъ анатоміи нмецкихъ нарчій. А сколько великихъ открытій и высокихъ воззрній на жизнь и природу было обязано своимъ происхожденіемъ въ позднйшее время скучнымъ и сухимъ выкладкамъ химіи и мелочнымъ открытіямъ анатоміи! Кто хочетъ стать выше всхъ мелочей науки, тотъ долженъ побдить ихъ изученіемъ, въ противномъ случа, эти мнимыя мелочи всегда будутъ камнями преткновенія для возвышенныхъ общихъ воззрній. Нельзя спокойно созерцать небо, когда спотыкаешься идя по земл!

Если въ ученомъ изслдованіи не положено твердаго, разумнаго основанія, то въ результат всегда будетъ колеблющееся, шаткое мнніе вмсто твердаго убжденія въ одной, неизмнной истин. Г. Хомяковъ заподозрилъ разумность анатомическаго изученія звуковъ, намренно или ненамренно не принялъ въ основаніе ни законовъ сравнительной лингвистики, ни историческаго преданія въ развитіи языка славянскаго вообще и русскаго въ-особенности, отвергнувъ, или не желая изучить то, что было уже установлено въ паук до него, онъ ршился сказать свое собственное, самостоятельное объ отношеніи языка русскаго къ санскритскому. Но, къ-сожалнію, не развивъ своихъ лингвистическихъ основаніи, онъ предложилъ только ихъ результаты въ сближеніи русскихъ словъ съ санскритскими. Къ крайнему удивленію читателя, эти результаты отличаются замчательною шаткостью и неопредленностью, которыя всегда рзко бросаются въ глаза въ предмет столь положительномъ, какъ лингвистика. Такъ, напримръ, г. Хомяковъ раздляетъ русскія слова между двумя различными корнями, тогда-какъ они происходятъ отъ одного, и потому должны быть сближены и въ санскрит только съ однимъ словомъ, а не съ двумя различными, какъ это длаетъ г. Хомяковъ. Напримръ, г. Хомяковъ отдляетъ областное русское слово огрха (охватъ сохою, зачерпнувшею, но неподнявшею пласта въ пол) отъ слова грхъ, но исторія языка свидтельствуетъ, что и слово гршить означало ошибиться, не попасть, совратиться, напримръ, совратиться съ пути. Въ ‘Патерик Синайскомъ’, въ превосходной рукописи XII в., хранящейся въ Синодальной Библіотек, читаемъ: гршила есмь пути {Для удобства печатанія древнйшая орографія замнена позднйшею русскою.} (лист. 125), въ позднйшей рукописи XVI в. это мсто подновлено такъ: совратихся с пути. Итакъ, умственному значенію слова грхъ (гршить) соотвтствуетъ вещественное, остатокъ котораго сохранился въ областномъ огрха. Осмливаемся думать, что такимъ только путемъ здравая этіологическая наука можетъ прійдти къ разумнымъ результатамъ. Но г. Хомяковъ нераздльное по понятіямъ, по корню и образованію, раздляетъ, и слову огрха даетъ санскритскій корень грг — хватать, а слову грхъ — грш — лгать. Положимъ, ему неизвстно было приведенное нами мсто изъ Патерика, но гршить въ смысл не попасть, промахнуться, ошибиться, встрчается и въ напечатанныхъ старинныхъ памятникахъ русской письменности. Сверхъ-того, Миклошичъ въ своемъ ‘Корнеслов’ приводитъ выраженіе погршите царьство (regno pirvari) — выраженіе, которое могло бы навести г. Хомякова на собственное значеніе словъ, такъ неудачно раздленныхъ имъ между двумя различными корнями. Еще примръ. Авторъ отдляетъ отъ глагола гудть существительныя гулъ и гусли: глаголъ гудть сближаетъ съ санскритскимъ гуди (гудть), а существительныя гулъ и гусли съ санскритскимъ гу (звучать), и сверхъ того эти два слова ставитъ при глагол гукать. Существительныя гулъ и гусли происходятъ отъ кореннаго глагола густи (съ носовымъ у), откуда уже производный гудть. Отъ корня гуд (съ юсомъ), по извстному закону о переход д въ с, совершенно-правильно образуется неопредленное наклоненіе густи и причастіе гулъ, перешедшее въ имя существительное. Въ форм гулъ выброшено я точно такъ же, какъ въ формахъ слъ, лъ, отъ ссть, сть (при корняхъ сд, д). Что же касается до слова гусли, то оно, происходя отъ глагола густи, подчиняется общему закону съ формами: ясли отъ псти (слич. древнее объясливыи — обжорливый), число и чисмя (съ носовымъ я) отъ древняго церковно-славянскаго чисти (честь, читать), откуда супинумъ въ остромировомъ и другихъ древнйшихъ спискахъ: чистъ (то-есть читать). Посл этихъ, впрочемъ, самыхъ элементарныхъ соображеній, нельзя не прійдти къ крайнему изумленію, почему г. Хомяковъ существительныя гулъ и гусли отдлилъ отъ глагола гудть, указавъ существительнымъ одинъ корень, а глаголу другой. Еще примры: кусъ, кусать и куситъ (откуда ис-кусить) раздлены между двумя корнями, спть (длаться сплымъ) сближено съ санскритскимъ паи (сохнуть) и спаг (ботть), а произведенныя отъ этого глагола спхъ и спшить — съ санскритскимъ пес (итти) и пеш (стараться усердно). Иногда даже одно и то же слово г. Хомяковъ производитъ различно, помщая подъ различными корнями, такъ въ одномъ мст слово масло онъ правильно сближаетъ съ мазь и масть, а въ другомъ, какъ намъ кажется, совершенно-неправильно, съ словомъ мясо (о чемъ уже сказано выше).

Съ другой стороны г. Хомяковъ соединяетъ подъ однимъ корнемъ формы различнаго происхожденія, какъ въ выше-приведенномъ примр масло и мясо: или еще: кошель, и ковшъ, между-тмъ, какъ первое слово родственно форм коша, а послднее иметъ при себ древнйшую ковкаль, встрчающуюся, напримръ, въ томъ же ‘Синайскомъ Патерик’: имыи древянъ ковкаль, въ позднйшемъ списк XVI в., вмсто ковкаль, сказано: сосудъ.

Это колебаніе въ разршеніи словъ по корнямъ ихъ, это раздленіе однороднаго и сближеніе различнаго отнимаютъ у читателя всякое убжденіе въ правдивости предложенныхъ авторомъ сближеній, которыя, такимъ-образомъ раздвояясь въ сознаніи, кажутся случайными мнніями, ни на чемъ неоснованными и ни къ чему неведущими. Скажемъ боле: это колебаніе естественно свидтельствуетъ о недостатк убжденія самого автора въ истин приводимыхъ имъ сближеній. Въ наук иногда необходимо прибгать къ предположеніямъ и излагать ихъ въ вид личнаго мннія, по построить цлую пауку изъ предположеній и мнній, значитъ уронить разумное ея достоинство, значитъ низвести ее до праздной игры досужаго остроумія.

Къ замченному нами колебанію въ мнніяхъ присоединяетъ авторъ какую-то неопредленность, неоконченность, неточность въ объясненіи грамматическихъ формъ и въ разложеніи ихъ на составныя части. Нкоторыя формы не доведены грамматическимъ разборомъ до первоначальнаго ихъ вида, и вторичная ихъ формація принята за первобытную. Такъ, напримръ, глаголъ квасить, какъ самостоятельный, сближенъ съ санскритскимъ дване (разбивать), между-тмъ, какъ онъ происходитъ отъ существительнаго квасъ, а это послднее, но извстному закону усиленія, или подъема звуковъ, образовалось отъ корня кые, отъ котораго глаголъ кыснути (съ носовымъ у). Кисть сближено съ санскритскимъ кишку (рука ниже локтя), тогда-какъ сравнивать должно бы коренную форму, отъ которой кисть происходитъ, именно: кит, откуда китица, и даже глаголъ китити. Въ слов кисть звукъ с перешелъ изъ т, но извстному закону благозвучія. Существительное варъ (жаръ и кипятокъ) сближено съ санскритскимъ вар, варг — вода, тогда-какъ оно правильно образуется но закону подъема плавныхъ, отъ глагола врти, откуда производятъ и врмя (первоначально съ ). Лукъ (arcus) сближено съ санскритскимъ лудж — быть крпкимъ, и это сближеніе подкрплено эпическою Формою: тугой лукъ, но г. Хомяковъ не обратилъ вниманія, вопервыхъ, на то, что наше слово лукъ иметъ въ первоначальномъ своемъ вид носовой звукъ у, и вовторыхъ, на то, что к (въ слов лукъ) и ли (въ санскритскомъ лудж) — звуки совершенно-разнородные. Но особенное вниманіе читателя обращаемъ здсь на то, что г. Хомяковъ форму лукъ не довелъ до ея первоначальнаго вида въ корн ляк (съ новымъ), откуда ляцати, наляцати: и наляцати лукъ — старинное тавтологическое выраженіе.

Досел мы разсматривали въ сравнительной систем г. Хомякова только одинъ элементъ, именно русскій. Теперь скажемъ нсколько словъ о другомъ, то-есть санскритскомъ.

Лтъ двадцать назадъ, сравненіе европейскихъ языковъ съ санскритомъ было ученою новостью, теперь же стало общимъ мстомъ. Впрочемъ, должно отдать справедливость лингвистик: она не остановилась на элементарныхъ, боле или мене одностороннихъ пріемахъ сравнительной грамматики тридцатыхъ годовъ, и въ послдніе двадцать лтъ оказала быстрые успхи, преимущественно въ исторической разработк сравниваемыхъ языковъ. Такимъ-образомъ, тщательнйшее изученіе каждаго изъ индо-европейскихъ языковъ указало, съ одной стороны, на множество новыхъ точекъ соприкосновенія между ними, а съ другой — на исключительныя особенности каждаго изъ нихъ. Стоитъ только сравнить первые выпуски бопповой грамматики съ послдними, чтобъ составить себ довольно-ясное понятіе объ этихъ успхахъ науки на пути сравнительно-исторической лингвистики. Важнйшимъ результатомъ этихъ успховъ лингвистики для вншнихъ пріемовъ сравнительной этимологіи надобно почесть ту непреложную истину, что родственные языки сближаются между собою не по вншнему созвучію, которое весьма-часто бываетъ случайнымъ, но но внутреннему соотвтствію, по которому звуки одного языка оказываются не тождественными, а соотвтствующими звукамъ другаго языка. Звуки двухъ словъ изъ различныхъ языковъ одного поколнія не могутъ быть во всемъ тождественными потому, что каждый языкъ по-своему развиваетъ свой собственный организмъ. Для примра возьмемъ самыя древнія формы: семь, который, три и т. п., въ санскрит: асмі, катарас, трг. Даже послднее слово, совершенно-созвучное съ нашимъ въ одной своей форм, уже отклоняется отъ нашей въ другихъ: траяс, трисрас, тріні, такимъ-образомъ даже здсь, при совершенномъ созвучіи (существенномъ или случайномъ), соотвтствіе беретъ перевсъ въ употребленіи грамматической формы, какъ въ прямыхъ, такъ и въ косвенныхъ падежахъ. Мы беремъ здсь въ сравненіе вс падежи, не останавливаясь на одной Форм, потому-что сродство между языками основываемъ не на мимолетномъ, отрывочномъ звук, а на внутреннемъ существ сравниваемыхъ языковъ. Въ этомъ не можетъ не согласиться съ нами и г. Хомяковъ, какъ это видно изъ вышеприведенныхъ словъ его: ‘любопытны такіе примры, въ которыхъ видна живая связь звуковаго настроенія двухъ языковъ’. Эта живая связь преимущественно выражается или въ синтаксическомъ употребленіи словъ, или же въ этимологичеекомъ измненіи, то-есть, въ склоненіяхъ и спряженіяхъ. Чтобъ видть, какъ слово видоизмняется по организму языка, обратимъ вниманіе на сродство нашего который съ санскритскимъ катарас. Вопервыхъ, вмсто санскритскаго окончанія не, у насъ свое, народное, и притомъ совершенно-органическое, именно ми, которое измняется но мстоименному склоненію: которааго или котораего, которууму или которуему и проч., вовторыхъ, вмсто санскритскаго а, въ суффикс map (ка-тар-ас), у насъ, по организму славянскаго языка, или о: который, или е: стеръ. При этомъ должно замтить, что и который иметъ при себ другую, древнйшую форму, встрчающуюся въ болгарской и русской письменности Х-го и Х-го вка, именно: котерый, съ суффиксомъ тер, какъ въ мстоименіи стеръ. При этомъ случа почитаемъ нелишнимъ слдующее замчаніе. Напрасно г. Хомяковъ суффиксъ тер или тор (санскритское тара) искажаетъ въ ер (санскритское ара) и такимъ-образомъ съ который сближаетъ четверо, пятеро, шестеро, гд окоичаніе еро не иметъ никакой связи съ тара или тер, тор, то-есть съ окончаніемъ мстоименія который. Мы не имемъ никакого права по собственному произволу вставлять или выбрасывать какую-либо букву въ разбираемой грамматической форм.

Въ настоящее время сравниваютъ съ санскритомъ индо-европейскіе языки не длятого, чтобъ убдить кого-нибудь въ ихъ родств (въ этомъ никто ужь не сомнвается), но длятого, чтобъ указать на новыя точки соприкосновенія въ сравниваемыхъ языкахъ. Какія же новыя точки зрнія открываетъ намъ статья г. Хомякова въ сравнительной лингвистик?

Къ крайнему удивленію читателя, г. Хомяковъ не только не проводитъ ужь извстныхъ законовъ лингвистики по своимъ сравнительнымъ изслдованіямъ, но даже, какъ мы видли выше, вовсе не признаетъ ихъ, не знаетъ или не хочетъ знать. Единственнымъ руководителемъ своимъ беретъ онъ только вншнее, весьма-часто случайное созвучіе, и на этомъ-то шаткомъ основаніи думаетъ построить здравую и разумную, какъ онъ выражается, этимологическую науку.

Тамъ, гд созвучіе, подкрпляется внутреннимъ соотвтствіемъ двухъ языковъ, сближенія г. Хомякова врны, или, по-крайней-мр, тамъ не противорчатъ они лингвистическимъ законамъ. Но, должно сказать правду, что такія сближенія уже не новость въ наук: они замчены уже были Бойномъ, Поттомъ, Гриммомъ, Миклощичемъ и нкоторыми другими лингвистами. Такія сближенія касаются, напр., слдующихъ словъ: бытъ, день, десный, десять, дуть, дурной, два, зима, знать, который, матъ, медъ, между, мясо, небо, новый, пить, и мн. друг. Но вотъ что особенно-любопытно: въ сближеніи этихъ словъ съ санскритскими, въ сближеніи, уже замченномъ и другими, г. Хомяковъ невольно слдуетъ лингвистическимъ законамъ, тогда-какъ въ своихъ собственныхъ сравнительныхъ выводахъ этимъ законамъ противорчіи^. Это странное противорчіе позволяетъ намъ думать, что едва-ли г. Хомяковъ, въ полномъ убжденіи, уже ршился ниспровергнуть вс, до сел установившіеся законы лингвистики, и въ-замнъ имъ дать свои, боле-разумные. Скоре можно полагать, что онъ выразилъ въ своей стать колебаніе въ мнніяхъ, происшедшее отъ желанія сказать что-нибудь новое, частью придерживаясь общепринятыхъ положеній науки, частью (намренно или ненамренно) отклоняясь отъ нихъ. Именно вслдствіе этого и встрчаемъ въ стать его, рядомъ съ совершенно-правильными сближеніями Боппа, какія-то мечтательныя и безсознательныя гаданія, шатко-зыблющіяся на самомъ случайномъ созвучіи.

Для доказательства нашей мысли войдемъ въ нкоторыя подробности.

Какъ одно только русское нарчіе, независимо отъ прочихъ славянскихъ, нельзя сравнивать съ санскритомъ, такъ точно и одинъ санскритскій языкъ, безъ посредства другихъ индо-европейскихъ, нельзя сближать съ славянскимъ. Конечно, при сравненіи санскрита съ которымъ-либо однимъ изъ индо-европейскихъ языковъ, не вмняется въ обязанность приводить слова изъ всхъ прочихъ, однако требуется, какъ непремнное условіе, чтобъ сравненіе, напримръ, славянскаго языка съ санскритскимъ не противорчью общимъ законамъ сродства языковъ индо-европейскихъ. Это-то сравненіе, при посредств родственныхъ индоевропейскихъ формъ, всего боле предохраняетъ лингвиста отъ заманчивыхъ сближеній по вншнему созвучію. Такъ, напримръ, еслибъ г. Хомяковъ обратилъ вниманіе на греческій , латинское somnus (вмсто sopnus), литовское sapnas, то не сблизилъ бы нашего слова сонъ съ санскритскимъ саяна (сонъ), съ нбнымъ е, а обратился бы къ санскритскому свапнас (сонъ), отъ глагола свап, родственнаго нашему спать (церковію-славянскому съпати). Тогда бы между санскритскою формою свапнас и русскою сонъ была посредствующею превосходная литовская sapnas. Сверхъ-того, допустивъ это сближеніе, г. Хомяковъ не погршилъ бы противъ языка славянскаго, не оторвалъ бы существительнаго сонъ (церковно-слав. сънъ) отъ его роднаго корня, сохранившагося въ глагол съпати: съпнъ, вмсто съпнъ, происходитъ отъ съпати точно также, какъ гъну (съ носовымъ звукомъ), вмсто гъбну, отъ гъб или губ, гыб, въ глагол гыбати (нагибать). По закону благозвучія, губные звуки иногда отметаются передъ н. Мы ни коимъ образомъ не можемъ понять, почему г. Хомяковъ не принялъ этого сближенія, усвоеннаго Бонномъ и Миклошичемъ, и прибгнулъ къ новому, которое въ основательности далеко уступаетъ нами объясненному. Или авторъ не зналъ этого сближенія, или намренно умолчалъ о немъ. Мы допускаемъ послднее предположеніе и удивляемся, почему онъ не опровергъ общепринятаго въ наук мннія, замняя его своимъ собственнымъ, досел-непризнаннымъ.

Сравнительно-историческое изученіе всхъ индо-европейскихъ языковъ въ совокупности изгнало, наконецъ, изъ грамматической литературы нелпую мысль о происхожденіи одного самостоятельнаго языка отъ другаго. Теперь никто не сомнвается, что остатки доисторической древности въ большей или меньшей мр раздлены между всми индоевропейскими языками. Производить славянскій языкъ отъ санскритскаго столь же ошибочно, какъ и санскритскій отъ славянскаго. Безъ всякаго сомннія, и г. Хомяковъ раздляетъ это мнніе, но намъ кажется, что не везд умлъ онъ провесть по своимъ сближеніямъ эту мысль о самостоятельности коренныхъ языковъ. Такъ иногда, безъ особенной необходимости, производитъ онъ наши слова отъ санскритскихъ, иногда, наоборотъ, санскритскія отъ нашихъ, подчиняя такимъ-образомъ одинъ языкъ другому.

Безполезное подчиненіе славянскаго языка санскритскому мы позволяемъ себ видть въ производств миическаго имени Стри-богъ отъ санскритскаго срі— свтъ, счастіе, власть. Правда, что т въ форм стри можетъ быть объяснено какъ вставное, по сравненію съ формами страмъ, отраженіе, вмсто первоначальныхъ срамъ, сраженіе, но зачмъ прибгать къ этому лингвистическому правилу въ томъ случа, когда самое слово не даетъ къ тому никакого повода? Вставка т въ страмъ очевидна, потому-что это слово искони употреблялось въ форм срамъ, откуда чисто-русская: соромъ, но миичсское имя, о которомъ говоримъ, постоянно и везд употребляется только въ форм Стри-богъ. Къ-тому же изъ ‘Слова о Полку Игорев’ несомннно явствуетъ, что Стри-богъ былъ богъ втра, потому и втры стри-божи внуци. Для чего жь несомннному историческому свидтельству г. Хомяковъ противорчитъ своимъ санскритскимъ производствомъ, по которому Стри-богъ оказывается богомъ свта, счастія или власти? Но особенное вниманіе читателя обратимъ на то, что г. Хомяковъ въ этомъ производств, какъ намъ кажется, выразилъ вновь невниманіе къ народнымъ, нашимъ собственнымъ средствамъ въ образованіи словъ. форма стри чисто-славянская, означаетъ втеръ, повтріе (смотри Словарь Юнгманни), происходитъ же она, вроятно, отъ того же корня, отъ котораго образовались стрти, застрть (или застрять), стрха, застрха, стрла, стрлъ (въ сложныхъ пострлъ, самострлъ) и т. д.

Еще странне производство сокращенной русской Формы зажать (напримръ, въ выраженіи не замай, то-есть, не трогай) отъ санскритскаго шам или сам — безпокоить. Русскія: зажать, замай — не что иное, какъ сокращеніе формъ заимать, заимай (вмсто занимать, занимай), сложенныхъ изъ предлога за и глагола имать, иму (отъ кореннаго яти, емлю, съ носовымъ звукомъ). Ныншнему выраженію не замай (то-есть, не трогай, не бери) соотвтствуетъ старинное, несокращенное: не заимай, употребленное, напримръ, въ слдующемъ мст ‘Объ Акир Премудромъ’, по рукописи XV вка, принадлежащей Императорскому Московскому Обществу Исторіи и Древностей: ‘сыну, твое участье (то-есть, имнье) дай, а чюжего не заимай‘.

Мы вполн убждены, что этотъ самый элементарный грамматическій фактъ столь же извстенъ г. Хомякову, какъ и всякому образованному писателю, занимающемуся отечественною грамматикою, и потому сближеніе русскаго зажать съ санскритскимъ шам или сам должны понять въ обратномъ смысл. То-есть, г. Хомяковъ въ этомъ случа санскритскія коренныя формы производить отъ испорченной или сокращенной русской зажать (вмсто заимать или занимать). Но тогда слдовало бы доказать, что эта сокращенная форма не позднйшее явленіе, а древнйшая особенность русской рчи, а мы видли, что еще въ XV вк, вмсто искаженной, употреблялась Форма правильная, полная. Вопросъ о заимствованіи словъ изъ чужаго языка есть вопросъ чисто-историческій, и тогда только онъ можетъ быть ршенъ удовлетворительно, когда будутъ приняты въ соображеніе вс историческія данныя, объясняющія лингвистическое заимствованіе.

Какъ бы то ни было, но въ своей стать г. Хомяковъ многими сближеніями довольно-ясно выразилъ желаніе подчинить санскритскій языкъ русскому. Этимъ, между-прочимъ, объясняемъ мы себ невниманіе автора къ прочимъ славянскимъ нарчіямъ и къ церковно- славянскому въ-особенности. Въ-самомъ-дл, для чего бы пускаться въ даль, брать въ пособіе и родственные языки, и исторію славянскихъ нарчій, еслибъ можно было объяснить санскритскій языкъ какъ мстное нарчіе русскаго? Какъ ни странна эта мысль, но нельзя не подозрвать въ ней г. Хомякова, когда, напримръ, узнашь изъ статьи его, что русскія формы чуждый и чужой онъ сближаетъ съ санскритскими джуд и чуд — отвергать. Звукъ ч въ форм чужой собственно принадлежитъ русскому языку. Въ другихъ славянскихъ нарчіяхъ этому звуку соотвтствуетъ или т: тудь, или шт, щ: штуждь, щуждь, или ц: цужь, цузь. Я такъ-какъ въ санскрит авторъ допускаетъ именно эту русскую особенность въ форм чуд, то, очевидно, онъ разсматриваетъ этотъ языкъ какъ частное видоизмненіе славянскаго, какъ одно изъ славянскихъ нарчій, и притомъ, по организму своему, зависимое отъ языка русскаго.

Только съ этой точки зрнія можно сколько-нибудь оправдать, напримръ, слдующія въ высшей степени странныя сближенія г. Хомякова: санскритское Вишну и наше вышній, санскритское Кувера (названіе божества) и наше ковачъ, коваль, будто-бы отъ корня ков, тогда-какъ форма кои есть уже вторичная, по законамъ благозвучія, образовавшаяся изъ ку, откуда глаголъ кути — кову, какъ плута — плову (то-есть плыть — плыву).

Какъ-скоро лингвистъ ограничивается сравненіемъ только двухъ родственныхъ языковъ, не обращая надлежащаго вниманія на прочіе соплеменные, то неминуемо впадаетъ въ односторонность, какъ естественное слдствіе ограниченнаго, узкаго воззрнія на предмет. Г. Хомяковъ иногда беретъ въ пособіе прочіе индо-европейскіе языки, какъ, напримръ, въ объясненіи слова ночь (о чемъ скажемъ ниже), но не везд держится этой методы и часто ограничивается санскритомъ въ тхъ случаяхъ, гд другіе языки принесли бы большую пользу его сравнительнымъ изъисканіямъ.

Индо-европейскіе языки распадаются на нсколько группъ, состоящихъ изъ языковъ, наиболе-родственныхъ между собою, а именно: санскритъ и языкъ Зендавесты, греческій и латинскій, нмецкій и кельтскій, славянскій и литовскій. Такимъ-образомъ къ славянскому ближе всхъ стоитъ литовскій, который потому необходимо брать въ соображеніе постоянно, когда сравнивается славянскій съ которымъ- нибудь изъ прочихъ индо-европейскихъ и особенно съ санскритомъ: потому-что литовскій составляетъ средину между санскритскимъ и славянскимъ, литовскій ближе славянскаго къ санскриту и ближе прочихъ языковъ къ славянскому. Вслдствіе такого соотношенія языковъ, бываютъ случаи, когда литовскій языкъ оказывается необходимымъ среднимъ терминомъ при сравненіи славянскаго съ санскритскимъ, и если опустите этотъ средній терминъ, вашъ выводъ будетъ неясенъ и непослдователенъ. Такъ г. Хомяковъ сближаетъ русскія формы деготь и Дажь-богъ (богъ огня) съ санскритскимъ корнемъ даг — жечь. Но почему же въ одномъ изъ нашихъ словъ е, а въ другомъ а, то-есть деготь съ е, Дажь-богъ съ а? Что означаетъ окончаніе отъ въ слов деготь? Нтъ ли Формы ближайшей къ русскимъ деготь и Дажсь-богъ, и притомъ такой формы, которая бы указала на органическое образованіе нашего слова деготь? Вс эти вопросы превосходно ршаетъ литовскій языкъ въ слдующихъ своихъ формахъ: degu — горю, degas, degas, degsnis — пожаръ, degesis — мсяцъ августъ (собственно мсяцъ жара) и наконецъ, dcguUas, degutlis, или dagullas, daggat — деготь. Изъ этихъ литовскихъ формъ оказывается, вопервыхъ, что форма деготь есть не что иное, какъ причастіе отъ глагола degu, вовторыхъ, что древнйшее а (въ санскрит. даг) хотя и перешло въ е въ большей части родственныхъ формъ, но кое-гд еще и удержалось, какъ, напримръ, daguttas, daggat — деготь, dagas въ сложномъ uzdagas — возгораніе, воспламененіе. Такимъ-образомъ мы видимъ ясно, почему санскритскому а (въ даг) у насъ соотвтствуетъ то е (деготь), то а (Дажь-богъ). Къ этому присовокупимъ слдующую догадку: можетъ-быть, въ древней церковно славянской письменности этимъ гласнымъ соотвтствовалнъ въ (то-есть вмсто о или е, происшедшихъ отъ первоначальнаго а). Въ такомъ случа съ санскритскимъ даг и литовскимъ degu будутъ родственны формы дъгна или дьгна (дота или дегна), употребляемыя въ древней письменности въ смысл раны. Тогда дъгна, то-есть воспламененная (причастіе отъ degu) будетъ соотвтствовать другому древнйшему наименованію раны, болячки, именно форм блскъ или блескъ.

Увлеченіе въ производств всхъ словъ изъ одного какого-нибудь языка доходитъ до крайности тогда, когда лингвистъ смшаетъ историческое заимствованіе съ первобытнымъ лингвистическимъ сродствомъ. Такъ, напримръ, извстно, что многія слова, относящіяся къ христіанскому исповданію, образовались у славянъ въ позднйшее время, въ періодъ между IV и X столтіями по P. X., и притомъ преимущественно подъ вліяніемъ византійскаго языка, а частью и латинскаго. Тогда-то, сверхъ многихъ греческихъ, вошли въ славянскій языкъ нкоторыя латинскія слова. Напримръ: оцътъ (оцетъ), цсарь или цесарь (при греческой Форм кесарь), откуда, черезъ сокращеніе: цьсарь, и наконецъ царь, латинскаго же происхожденія: алтарь или алтарь, постъ, поганый и нк. друг. Образованіе слова постъ вполн-удовлетворительно объясняетъ профессоръ Бодянскій въ слдующихъ словахъ: ‘Такого же точно происхожденія и постъ, имющее во всхъ славянскихъ нарчіяхъ и (отъ которыхъ перешло къ сосдямъ ихъ, чуди, paasto), и румун., то-есть, съ латинскаго fasti, первоначально дни, въ которые не работали, откуда двоякое значеніе Дней праздничныхъ (свтское), и постныхъ (церковное), въ кои воздерживались отъ обыкновенной скоромной пищи (fast-mа-feier-tag). Въ такомъ же церковномъ смысл оно перешло и къ нмецкимъ народамъ, только съ сохраненіемъ /’: fastet, faste, fasten, fдslan, feslia, и пр., если же выводить отъ готскаго fastan, откуда fusta, fastubni — воздержаніе, пощеніе, то извстно, что тогда заимствованіе обойдется еще ближе и непосредственне, такъ-какъ гогы долго жили вмст и по сосдству съ славянами на свер и на юг, особливо въ подунайскихъ и адріатическихъ краяхъ, гд были до насъ уже христіанами’. (См. ‘О времени происхожденія славянскихъ письменъ’, стр. 230).

Нкоторыя изъ латинизмовъ впослдствіи вышли изъ употребленія. Напримръ, весьма-часто встрчающіеся въ нашей старинной письменности комъкати, комъканіе (то-есть communicare, communie). Что эти слова употреблялись и на Руси, свидтельствуетъ Кирикъ въ своихъ вопросахъ. Древнйшій памятникъ, въ которомъ намъ случилось встртить эти слова — ‘Синайскій Патерикъ’, по языку относящійся, безспорно, къ XI вку, но въ списк XII вка.

Того же происхожденія и прилагательное поганый, литовское раgonas, то-есть, съ латинскаго paganus. Это слово во всхъ древнйшихъ памятникахъ нашихъ употребляется въ противоположность Христіану, христіанскому. Такъ, напримръ, въ ‘Хожденіи игумена Даніила’, въ сочиненіи Х-го, по списку XV вка, принадлежащему Императорскому Московскому Обществу Исторіи и Древностей: ‘Не видихомъ бо зла ничтоже на пути ни отъ поганыхъ, ни отъ зври {Любопытна также древнйшая форма родительнаго падежа: зври, вмсто позднйшей звря.} люта’ (стр. 241 оборотъ). Здсь явственно говоритъ Даніилъ о путе- шествіи христіанъ по стран нехристіанской, между погаными. Эта противоположность поганства (то-есть язычества) христіанству обозначилась и въ грамматическомъ соотвтствіи формъ, а именно: какъ христіанъ, христіаный есть первоначально прилагательное, весьма- употребителыюе въ древнйшихъ церковно-славянскихъ памятникахъ, такъ и поганъ, поганый — и досел есть прилагательное. Какъ отъ прилагательнаго христіанъ, христіаный образуется съ окончаніемъ имъ существительное христіанинъ, во множ. числ безъ имъ: христіане, такъ и отъ поганъ, поганый, въ-древности употреблялось существительное поганинъ (съ окончаніемъ имъ), во мнои, числ погане, напримръ, въ томъ же списк ‘Синайскаго Патерика’: единъ поганинъ, отъ поганъ (стр. 12).

Эти историческія данныя о происхожденіи и употребленіи словъ, заимствованныхъ славянами въ эпоху христіанскую, г. Хомяковъ трактуетъ съ точки зрнія чисто-сравнительной, производя слово постъ отъ санскритскаго упошита, а слово поганый отъ санскритскаго же поганда — уродъ. Къ послднему сближенію онъ присовокупляетъ съ тономъ ршительнаго уб:кденія: ‘слово поганый не иметъ ничего общаго съ латинскимъ paganus отъ pagus‘.

Изъ подробнаго разсмотрнія лингвистическихъ средствъ, употребленныхъ г. Хомяковымъ въ разбираемой нами стать, позволяемъ себ вывести слдующее заключеніе:

1) Г. Хомяковъ не признаетъ лингвистическихъ законовъ о свойств и измненіи звуковъ, или по-крайней-мр не слдуетъ этимъ законамъ въ своихъ сравнительныхъ наблюденіяхъ.

2) Вс свои выводы основываетъ преимущественно на вншнемъ, весьма-часто случайномъ созвучіи.

3) Въ изученіи русскаго языка отступаетъ отъ историческаго. преданіи, сохраненнаго въ древней славяно-русской письменности.

-і) Не признаетъ законовъ о правильнйшемъ отношеніи языка русскаго къ прочимъ славянскимъ нарчіямъ, и преимущественно къ языку церковному.

5) Въ сравненіи русскаго языка съ санскритскимъ не касается прочихъ индо-европейскихъ, и именно въ тхъ случаяхъ, гд это необходимо для надлежащей правильности, или для большей ясности въ изслдованіяхъ.

6) Производитъ нкоторыя санскритскія формы отъ позднйшихъ русскихъ, и притомъ отъ испорченныхъ.

7) Смшиваетъ первобытное сродство съ историческимъ заимствованіемъ.

Предлагая нсколько производствъ для одного и того же слова, тмъ самымъ выражаетъ свое колебаніе во мнніяхъ, происходящее отъ недостатка убжденія въ истин того, о чемъ говоритъ онъ.

Съ такими средствами едва-ли возможно достигнуть той цли, къ которой авторъ стремился. Чмъ боле сочувствуемъ мы г. Хомякову въ истинно-разумномъ стремленіи открывать въ каждомъ слов его внутренній смыслъ, тмъ боле жалемъ, что путь, избранный имъ для достиженія истины — путь (но нашему крайнему разумнію) самый долгій и окольный, по которому разв только случайно можно встртиться съ истиною. И дйствительно, надобно признаться, что современемъ, можетъ-быть, докажется достоврность нкоторыхъ весьма-остроумныхъ сближеній г. Хомякова, но, къ-сожалнію, эти немногія исключенія исчезаютъ въ толп самыхъ противорчащихъ мнній, отступающихъ отъ законовъ сравнительно-исторической лингвистики. Въ этихъ колеблющихся мнніяхъ особеино-тяжеыю дйствуетъ на читателя рзкая противоположность прекрасной, разумной цли съ шаткими, сомнительными средствами, которыми пользуется авторъ.

Для примра возьмемъ производство слова ночь. Вотъ собственныя слова г. Хомякова: ‘Ночь, пакта — ночь. Этимологія санскритская отъ надж — стыдиться, чистый вздоръ. Настоящая же этимологія указываетъ на коренную идею ока въ смысл органа зрнія и самаго зрнія. Русскіе называютъ ночь временемъ невидущимъ. Рус. н-очь, латинск. n-oc-s (oculus уменьшительное), нмецк. n-acht (achten,— видть, хотя смыслъ этого слова временемъ измненъ), санскр. н-акта (отъ акши). Вс представляютъ идею зрнія съ отрицательнымъ и, котораго давность тмъ самымъ доказывается. Древнйшая форма санскр. была накша, а не пакта. Звзда называется накшатра (отъ накща — ночь и трак — ходить, или тра — охранять, ночеходная и ночехранительная). Этому слову даютъ санскритскіе лексикографы три разныя этимологіи, изъ которыхъ ни одна никуда не годится’ (ст. 407).

Мы не будемъ защищать санскритскихъ грамматистовъ, замтимъ только, что рзкія и ршительныя выраженія противъ нихъ какъ-то нестройно звучатъ рядомъ съ сомнительнымъ предположеніемъ о первобытности формы накша вм. пакта, и о происхожденіи наименованія накшатра. Для насъ любопытне всего здсь производство слова ночь отъ очи. Итакъ ч въ слов ночь происходитъ отъ к, то-есть ночь вмсто нок, откуда же взялась церковно-славянская форма поить или нощь? Извстно, что к въ церковно-славянскомъ язык не переходитъ въ шт или въ щ. Иное дло кт: эта группа смягчается въ шт или щ, напримръ: пекти — пешти или пещи, тогда у насъ ч: печь. То же самое досел полагали и о форм ночь, церковно-славян. нощь или ношть, вм. нокть. При всей готовности нашей принять производство г. Хомякова, мы не можемъ обойдти церковно-славянскаго языка, въ которомъ есть формы ноштъ или нощь и очи, и нтъ ни ночь, ни ошти или ощи въ значеніи глазъ. Итакъ, изъ уваженія къ самостоятельности церковно-славянскаго языка, изъ уваженія къ славянскому, національному преданію, мы должны отказаться отъ предположенія г. Хомякова.

Впрочемъ, несмотря на вс вышеизложенныя замчанія наши, должно признаться, что статья г. Хомякова иметъ нкоторыя и положительныя достоинства и для будущаго лексикографа можетъ служить матеріаломъ, вопервыхъ, въ тхъ правильныхъ сближеніяхъ, о которыхъ замчено выше, и, вовторыхъ, въ указаніи нкоторыхъ народныхъ словъ и преимущественно изъ быта охотничаго.

Что же касается до отрицательной стороны этой статьи, то и здсь нельзя не отдать справедливости г. Хомякову: онъ особенно увлекаетъ тамъ, гд вдается въ парадоксы. Потому-то, изъ уваженія къ дарованіямъ автора, мы нашли небезполезнымъ строгой критикой отдлить въ его изслдованіяхъ истину и правдоподобіе отъ увлеченій остроумія.

Даже самыя увлеченія эти такъ игривы, такъ ускользаютъ отъ строгаго отчета, что иной разъ кажется, будто авторъ, съ свойственною ему живостью, внезапно переходитъ отъ серьзнаго настроенія лингвиста къ легкимъ сатирическимъ выходкамъ противъ тхъ, которые, желая сказать что-нибудь новое, забываютъ самыя начальныя грамматическія свднія, и которые въ національномъ увлеченіи производятъ санскритъ отъ языка русскаго и на каждомъ шагу противорчатъ преданіямъ церковно-славянской и русской письменности.

. БУСЛАЕВЪ.

‘Отечественныя Записки’, т. 105, 1855

ЖУРНАЛИСТИКА.

Сравненіе русскихъ словъ съ санскритскими, г. Хомякова.— Статистика градобитій въ Россіи, г. Егунова.

Читайте также: