Споры
Споры
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Споры, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1936
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
А долгая зима была в России. Вьюги, метели, мороз.
Снеги белы и пушисты. Покрывали все поля… И думается, неужели этот мой угрюмый сад в снегу был зеленый? Это так давно! И придет опять сияющая весна, и сад этот скучный, темный опять наполнится пением птиц. А сейчас я вижу сквозь замерзшие стекла окна обледенелый колодец, сугробы, сугробы, хмурый лес вдали и жалкие ветви малинового сада за бедным частоколом. Снежная пустыня… Бревенчатый дом мой — мой дом. И я чувствую, что люблю мой дом. И думаю: в этом есть какая-то вина, ведь у другого нет дома. Мне-то, в сущности, хотелось, чтобы у всех был дом, дом нужен человеку прежде всего. Но что же я могу сделать?.. Я думаю, что у собак, моего Тобика, тоже был, должно быть, когда-то дом, так как когда он ложится со мной спать, то несколько раз поворачивается на одном месте, потом ногами как бы разгребает ямку, сворачивается клубком и ложится. Это он ложится в логово, в дом свой. А мой ручной барсук? Помню: он под полом сделал себе дом, вырыл нору. Там у него была комната — земляные полки, и он туда все тащил, воровал — и пряники, и орехи, и сухари, и даже капсулы касторового масла, все там разложил на полках у себя. Хозяйственный был барсук, не верил мне, что я его прокормлю, на случай готовил, на зиму. А индюк в сарае так и живет в корзине, в которой я его привез из Москвы. Тронуть корзину нельзя, клюется. Это его корзина. Не дай Бог курице забраться в корзину — убьет! Вот собственник! Долго можно говорить, что чувство собственника — дурное чувство. Но — как быть — это чувство своего живет в животном мире у нас на земле. Чувствую и я, что есть у меня дурные стороны. Люблю дом свой, люблю друзей, приятелей, когда они у меня гостят, а сам я не очень люблю в гостях гостить. Спать люблю у себя, в своем логове. Звериное это чувство у меня, свойство такое. Виноват. ‘Вот,— думаю,— у меня на стене висит этюд Левитана, подарок Поленова — картина, рисунок Васильева, Цорна. Мои эти картины. Почему мои? Ведь они не мои. А вот картины, которые я пишу,— не мои. Пишу — кому-то другим. Кажется, что это так и надо. Тоже вот эти рассказы пишу: пишу другим, не себе. Много писал декораций, рисунки костюмов, в театры, и все это для других. А вот рисунок Цорна — это, кажется, мой… Так ли это? Хорошо ли, не знаю. Говорят — собственности нет. Как сказать, не знаю хорошо… Жизнь — вот это не собственность: умрешь, не говоря уже о всем прочем’.
Так я думал однажды в зимний день у себя в деревянном доме в деревне, где горел камин, было уютно и тепло, а кругом леса, зима — пустыня холодная, далеко от Москвы. За столом у меня сидели два знакомых философа — блондин и жгучий брюнет. Очень милые люди. Я поделился своими мыслями. Они снисходительно улыбнулись, когда я говорил, что у меня есть чувство собственности, что я люблю свой дом.
Блондин-философ сказал:
— Это уже старо, давно известно. Прюдон сказал, что собственность — кража.
— Да, я помню, читал раньше.
Сидевший также за столом мой приятель, доктор Иван Иванович, человек солидный, с баками, спокойно уплетавший за столом жареного зайца, заметил:
— Да, конечно… философия. Так. Но вот я сейчас зайца кусок съел. Он у меня сейчас тут,— показал он себе на живот. — Чей этот кусок — мой или нет?
Оба философа — блондин и брюнет,— посмотрев друг на друга, снисходительно улыбнулись и ничего не ответили. Вопрос, конечно, был так себе.
— А вот,— продолжал Иван Иванович,— если спросить у этого ручного зайца (который сидел около), вот у него, которого выкормил он,— показал он на меня,— что бы заяц ответил, чей он?
Оба ученых засмеялись.
— Да-с,— продолжал Иван Иванович,— а когда он его съест, этого своего ручного зайца, тогда чей он будет?
— Это вы не по существу… — сказали ученые.
Мой приятель гофмейстер, лежавший на тахте, отложил книгу, которую читал, в сторону и вступил в спор.
— Позвольте… — сказал гофмейстер,— мне кажется, что доктор Иван Иванович прав. Вы изволили сами,— обратился он к ученым,— послать сегодня депешу, сказав, что ‘это телеграмма моей жене’. Так, значит, послали вашей жене. Значит, жена — ваша.
— Это еще неизвестно… — сказал некстати приятель мой Василий Сергеевич.
— То есть как это неизвестно?— заметил, сдвинув сердито брови, ученый.
— Так,— сказал Василий Сергеевич,— вы говорите: собственности нет. А жена ведь это не вещь, да-с. Она существо само по себе. Моя жена — что такое? А она возьмет — и так-с!..
Василий Сергеевич, приставив к своей голове два пальца, показал рожки. Оба ученые рассердились.
— Позвольте,— говорят,— это вы что же рога показываете? Какое вы имеете право про мою жену… даже не будучи с ней знакомы?
— Позвольте, позвольте,— встав с тахты и горячась, говорил гофмейстер. — Если собственность — кража, как сказал этот ваш Прюдон, то, значит, супруга тоже кража. Так или нет?..
‘Ну,— подумал я,— начинается: сейчас поругаются’.
И вышел в другую комнату. Там надел валенки, полушубок, взял ружье. А в соседней комнате уже кричали — клялись Прюдоном, Толстым, Достоевским.
Когда я проходил через комнату спорщиков, те, растопырив глаза, спросили меня — куда я иду. Я ответил:
— Да вот, по задворкам пройду к реке. У житниц и сараев, там солома в стогах, прилетают иногда серые куропатки.
Так как спорщики были охотники, то, бросив горячий спор, они сказали мне:
— И мы пойдем.
Оделись и взяли ружья.
Философ-брюнет, горячась в споре, поперхнулся и, как-то икая, открывал рот. Выходя на крыльцо, он сказал доктору Ивану Ивановичу:
— Что-то у меня икота, в горле что-то…
Иван Иванович посмотрел ему в рот и удивленно сказал:
— Ну-ка, откройте-ка рот-то побольше.
Тот шире открыл рот.
— Вот ведь что… — сказал доктор,— это я в первый раз вижу… у вас нёбо-то черное, как у злых собак.
Философ закрыл рот и, сердясь, сказал:
— То есть как это — как у злых собак? Вы это что?..
И икнул опять.
— В первый раз вижу,— невозмутимо подтвердил Иван Иванович.
Философ вернулся в дом и долго смотрелся в зеркало, открыв рот.
Догнав нас у реки, где у горки стояли сараи и около них разваленные стога соломы, он сказал доктору, что и сам в первый раз видит, но что его нёбо действительно черное. В это время в стороне, недалеко, прямо на него вылетела из кустов ивняка стайка куропаток. Философ не растерялся и, выстрелив дуплетом, убил трех куропаток. А доктор Иван Иванович — одну. Все поздравляли охотников с удачей.
За обедом жареные куропатки, зимой! Какая редкость! Охотники разговорились. Василий Сергеевич говорил, что куропатки, в сущности, дикие куры и что он раз в лесу убил петуха, который-де, сидя на дереве, кричал по петушиному ‘ку-ка-ре-ку’.
Охотники усомнились. Но доктор Иван Иванович уверял, что помеси в природе много. Много разнообразия.
— Вот,— говорит,— у Васи,— показал он на Василия Сергеевича, который, сидя за столом, сосредоточенно пил гонобобелевую настойку. — Вот,— говорил Иван Иванович,— у него собака Шутик, породы неизвестной, а с морды вроде как кошка, и усы кошачьи, ловит мышей.
— Это верно,— согласился Василий Сергеевич. — Ее и прозвали — мышеройка. На охоте отличная собака, дивное чутье. Как нору мышиную увидит, то сейчас рыть. Я уж ее и бил, уж и не знаю — ничем не отучишь. Поймает мышь и съест. Кошачье что-то.
— В природе,— заметил философ-брюнет,— многое перепутано. Я сам, например. В моем роду были ханы, восток, Евразия. Род наш идет от Чингисхана.
— Вот и понятно теперь,— заметил гофмейстер,— вы были кочевники. Набеги, грабежи. Чувства собственности и не было…
— Далось вам это чувство собственности,— с досадой возразил философ. — Меня гораздо больше беспокоит — почему у меня нёбо черное?.. Тень, что ли, так падает или съел какую-нибудь дрянь?..
И он снова озабоченно пошел к зеркалу…
Споры — Впервые: Возрождение. 1936. 1 августа. Печатается по газетному тексту.
Прюдон — имеется в виду Прудон, Пьер Жозеф (1809-1865), французский публицист, экономист и социолог, один из основоположников анархизма.