Спасательный круг эстетизму, Толстой Алексей Николаевич, Год: 1912

Драматургия
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Скачать в PDF

А. Н. Толстой

СПАСАТЕЛЬНЫЙ КРУГ ЭСТЕТИЗМУ

Действие I.

Большая комната в доме Лопуховых, она служит и гостиной, и столовой, и музыкальным салоном вместе. В глубине стол, накрытый a la fourchette. Свет полузажжен. У двери стоит Маслов, разматывает шарф и отдает его вместе с шапкой горничной.

Горничная. Барыня просила подождать всех, кто придет, просила обождать, барыня в театре.

Маслов кивает головой и отходит к дивану, садится, глядит на горничную.

Василий Васильевич пьесу играют, после театра все к нам придут. Вина не угодно, или чаю налить?

Маслов трясет головой, продолжая глядеть на горничную.

С барином у нас беда, третий день дома не обедают. Барыня очень сердится, в приличном доме и такой их муж. Только дом конфузит.

Маслов кивает головой, горничная зажигает побольше свет и, вздохнув, уходит, в дверях поглядев на стенные часы.

Без пяти двенадцать, сейчас придут. (Уходит.)

Маслов, проводив горничную глазами, глядит на противоположную стену, вынимает из кармана сюртука листки.

Маслов. С какою быстротой мчатся мысли. Сегодня свершится нечто огромное. Если бы заранее знать тот вывод, куда увлечет меня железная логика. (Просматривает листки и, подняв руку, делает жест, потом, выпив воды, читает вслух.) В человеческом теле есть связки и мускулы, которые нельзя видеть без восторга. Так в мировой литературе есть страницы, которые нельзя… (Повторяя нараспев.) Есть главы и страницы, которые нельзя… (Совсем нараспев.) Которые нельзя… (Тихо.) Вот как трудно! Ну, а дальше? Я утверждаю, настаиваю, что драма ‘Вавилон’1 Василия Васильевича Темного2 есть именно тот мускул, та связка, утверждающая принцип… идеалистического пессимизма — мир призрачен, жизнь случайна. Кто может сказать на это — нет? (Сурово оглядывается.) Кто может, обольщенный бумажными цветами буржуазии, сказать жизни — да? (С пафосом.) И вот Василий Васильевич сострадательно уводит из жизни самих героев одного за другим, в последнем акте великолепный пейзаж: могилы на фоне в пурпуре заходящего солнца и два могильщика между крестов говорят — о чем? О любви, конечно. (С трагическим пафосом.) Сострадательный могильщик тот, чьи нежные руки укладывают в мягкую постель земли наше усталое призрачное тело, — он, кому ведомы тайны, — он один имеет право говорить об освобожденной любви.

Быстро входит в шляпе, меховом боа, с муфтой Елена Грацианова-Ситникова, одета в черное обтянутое платье3.

Елена. Евгений Александрович!
Маслов (целуя ей руки). Елена, вы из театра, очаровательный поэт. Я один. Хозяйка сейчас придет.
Елена (в изнеможении садясь). Я из театра. Сейчас будут все. Я измучена. Ради Бога, только правду, мужа здесь нет?
Маслов. Может быть, он сидит под столом.
Елена. Не пугайте. Он убьет меня сегодня. Он так ревнует. Нарочно сказал, что не пойдет на премьеру, а сам прискакал и сидел все время за колонной в фойе, как сыщик. Когда увидел меня и Бориса Яковлевича… Ах, что за ужас! Мой муж бьет меня хлыстом!4
Маслов (склоняясь, обнимает за плечи). Бедная, печальная, фантастическая женщина!
Елена. Я пойду к Ираиде Гавриловне, лягу на постель… (Встает, кладет руки ему на плечи.) Голубчик, ведь я поэт, мне нужно жить, не осуждайте меня! Я поклялась сегодняшней ночью изменить мужу. Он мне приелся. Я хочу острого, огня, безумия!
Маслов (пересохшим голосом). С кем?
Елена. Как с кем? Разве спрашивают об этом женщину? Проводите меня и возвращайтесь, а Ираиде Гавриловне не говорите ничего. (Уходят.)

Входит Рысс5, кидает на столик каракулевую шапку, с висков и усов отряхивает мокрый снег, протирает пенсне, надевает его и оглядывается.

Рысс. Ну, никого нет, я первый. (Подходит к дивану, задумавшись.) Куда же поехала Елена? Сумасшедшая. (Зовет горничную.) Маша! (Маша входит.) Здравствуй, красавица!
Маша. Барыня сейчас придет. Вы их не видали разве?
Рысс. Видел в театре. Здесь никого не было?
Маша (таинственно улыбаясь). Не знаю.
Рысс. Дама в черном с муфтой, Елена.
Маша. Не знаю.
Рысс. Значит здесь. (Поворачивается на каблуках, видит Маслова.) Евгений Александрович, добрый вечер! А я с пятого акта сбежал. Боюсь покойников невыносимо.
Маслов (рассеянно). Я здесь наедине беседовал с музами.
Рысс. Один?
Маслов. Честное слово один. Ну-с, Борис Яковлевич, значит вы как всегда недовольны, желчны, остроумны и злы?
Рысс. Ну! (Пробегает и садится на диван.) Пьеса омерзительная.
Маслов. Вот как? (Оглядывается на дверь.)
Рысс. Одна дама клялась, что все петербуржцы носят в кармане каскарин6, сегодня я пожалел, что не приобрел этой привычки.
Маслов. Вы из театра приехали?

Рысс удивлен.

Ну да. Конечно, я перепутал. (Пробегается по комнате, останавливается у двери, в которую ушла Елена, потом, овладев собой, говорит строго.) Пьеса не понравилась?
Рысс. Как кому, я, например, обиделся.
Маслов (еще строже). Ваша точка зрения?
Рысс (весело). С моей точкой зрения произошел прелюбопытный случай: когда я начал делаться критиком, мне посоветовали — попробуй выругай всех подряд, в Одессе это называется: сыграй на понижение, а по-московски: расчеши. Я и выругал всех подряд.
Маслов. Кроме меня, кажется.
Рысс. Вы оказались вне точки зрения.
Маслов. Merci.
Рысс. А после расчесыванья мне сказали: довольно, дорогой, наверно, у кого-нибудь да найдется и хорошее, поищи, похвали.
Маслов. Вы расхвалили всех, и я опять оказался вне точки зрения.
Рысс (смеется). Нет, нет, просто оказалось, что мои точки зрения расположены по окружности, а вы находитесь в центре.
Маслов. Все истины суть истина и каждая по отдельности — ложь. Как вы смотрите на Чуковского?7
Рысс. Он динамик бессознательный. Только жаль, что в конце каждого фельетона обещает никогда не написанное продолжение, эти не написанные продолжения и есть самое ценное, в них он искренен… и, по-моему, терпеть не может литературы.
Маслов. А я люблю Чуковского: нам нужна современная критика, она уничтожает веру в себя самих, и мы, предтечи и пророки, поднимемся наконец на развалинах безверия, время пришло, аморальность возвели в принцип, оправдали его динамичной критикой. Ну-с, а пьеса Василия Васильевича?
Рысс. О, Господи! Ни одного живого слова, реклама для похоронной процессии.
Маслов. Вот! (Строго.) Но в печати необходимо признать ее гениальной, вы должны сделать это, найдите две точки зрения, с одной — признайте пьесу гениальной, другую же, противоположную, оставьте при себе, как Чуковский.
Рысс. Ну-с, а дальше?
Маслов. А дальше мы, чьи идеи были претворены в бездарной голове Василия Васильевича — посредника между нами и толпой, мы найдем, что эта пьеса никуда не годна.
Рысс. Почему вы тогда не отыщете по-настоящему талантливого посредника?
Маслов. О, это опасно! (Звонок, и появляется Лопухова, Перчатников8 и Василий Васильевич Темный.) Так вы согласны? Хвалебный фельетон в ‘Речи’?
Рысс. О, Господи, мне-то решительно все равно, что писать.
Лопухов (здороваясь). Мы заезжали к Палкину9 за вином, я совсем забыл, что у нас нет белого вина. (Темному.) Василий Васильевич, не правда ли — да здравствует рейнское вино, только рейнским вином мы сможем выразить свое восхищение?
Темный (растрепанно, горячась и тормоша волосы). Рейнским, рейнским… Петербург пьет только белое10 фантастическое вино, бродящее в белую ночь: ‘и горит зеленый зайчик в догоревшем хрустале’11 (оказывается около Маслова, остальные у стола, где горничная раскупоривает бутылки).
Маслов (держа руку Темного). Поздравляю вас, (целует) удивительно…
Темный. Исполнением испортили все. Я говорил, что еще не родилась актриса для моей роли. Вам немножко понравилось? Да? Пьеса плохая? Никуда не годная?
Маслов. Сегодня я прочел ее пять раз.
Темный. А в театре не были? Я вас не видел.
Маслов. Чтобы созерцать пьесу, не нужно ходить в театр.
Темный (бежит к столу). Господа, Евгений Александрович в театре не был! Вот и вино! Господа, за здоровье Ираиды Гавриловны! (Целует руку, громким шепотом.) Чудная, волшебная, фантастическая женщина!
Лопухов. Всегда влюблен — у меня с вами длинный разговор сегодня.
Рысс (Перчатникову). Ну, каков успех, Вакх Силыч?
Перчатников. Сегодня я слышал, как звенели струны человеческих душ. (Глядит на Лопухову.)
Лопухова. Ах, я так чутко все переживала! (Перчатникову.) Я глядела на ваше лицо, вы были бледны.
Перчатников (смущенно и радостно). Вот как, merci!
Лопухова (Рыссу). Говорите же, беспощадный критик.
Темный. Да, да, ваше мнение, пьеса плоха? Правда?
Рысс. Пьеса задумана энергично, написана в тонах скандинавской школы, в языке внутренняя логика, но толпа слишком груба и не подготовлена для восприятия через рампу идей пессимистического идеализма.
Перчатников (тихо Маслову). Я не понял, он похвалил или выругал?
Маслов. Это новый способ динамической критики.
Перчатников. А, да, в самом деле. Я думаю напечатать пьесу в следующем номере ‘Курьера’12.
Маслов. Об этом еще поговорим.
Темный (Рыссу). Пожалуй, вы правы. Но господа — пусть толпа дойдет до нас. А? Пусть она доходит. Я думаю, самое правильное, когда никто не понимает произведения — даже автор. Вот, например, это место из третьего акта…

Входит Ситников. Темный хватается вдруг за коленки и хохочет.

Скажите, вы опять потеряли жену? Опять потеряли Елену?
Ситников. Ничуть, вот странно! (Здоровается).
Перчатников (Маслову). Нет, вы уж сейчас посоветуйте — печатать пьесу или не печатать? (Увлекая к дивану). Мне, как издателю-редактору, необходимо сегодня же определенно высказаться. Откровенно, я признаю только чуткие и утонченные переживания, Ираида Гавриловна моя наставница, я ей бесконечно обязан, ведь нелегко ей было взяться за человека, отнятого, так сказать, от сохи. (Грубовато, добродушно рисуясь). В нежные годы, когда я при отце в лабазе служил, меня и тростью бивали. А? Такие передряги вам не знакомы?
Маслов. Вакх Силыч, я немного не понимаю?
Перчатников. Очень просто — Ираида Гавриловна дала мне душевное воспитание — напоила изысканными ядами сердце, а в вас я вижу единственного руководителя в дебрях символизма.
Маслов. Вакх Силыч, то, что вы говорите, слишком серьезно! Вы знаете наши разногласия: в ‘Курьер’, как он есть теперь, войти сотрудником я не могу.
Перчатников. Знаю! Журнал в руках Лопухова и Рысса. Лопухов прежде всего супруг Ираиды Гавриловны — но помилуйте, он никак не эстет! Возьмите его наружность — четырехугольный какой-то, похож, так сказать, на конфорку. Тоже и Рысс, Борис Яковлевич, — он и в ‘Речи’, и в ‘Русском слове’, и в ‘Одесских новостях’. Его слишком многие читают, он не эстет, пишет понятно, для толпы. Мне нужен руководитель эстетического органа.
Маслов. Но вы-то знаете, что я моралист и враг эстетизма.
Перчатников. Вы враг? Не поверю. Ираида Гавриловна!

Лопухов оставляет стол, подходит.

Евгений Александрович уверяет, что он враг эстетизма.
Лопухов (Маслову). Безумно так говорить, вы кощунствуете! Вы, наш учитель после Оскара Уайльда, отрекаетесь от единственной религии? Нет, что будет с Россией, если погибнуть эстетизму?
Маслов. Отрекаюсь от Оскара Уайльда, отрекаюсь от искусства для искусства, отрекаюсь от любви для наслаждения, от религии как утешения, от бога Микельанджело! Вы ведь умрете, смерть стоит уже за дверью, воздев косу!13

Лопухов в ужасе отшатывается, остальная компания слушает, Темный больше всех.

Мир призрачен, жизнь случайна. Реальна смерть, ей мы поем гимны, она наша вдохновительница. Смиритесь перед ней, покайтесь, смирите тело, убейте страсть, вашим удовольствием пусть будет бичевание, вашей пищей земной прах, который вы целуете с рыданием! (Великолепным жестом вышвыривает из кармана листки). Есть связки и мускулы в человеческом теле, которые нельзя видеть без восторга! В мировой литературе есть главы и страницы, которые нельзя… которые нельзя… (Рвет листки). Час назад я еще мог это написать, это был дифирамб14 Василию Васильевичу, но огонь аскетической ревности уже глубоко опустошил мою душу…
Темный (бросаясь к листкам). Ради Бога, что там написано?
Перчатников. Уничтожать так просто бессмертные творения! И мы свидетели этого! (Подбирает листки).
Маслов. Окончу, когда успокоюсь, дайте вина!

Ему дают вино, он пьет.

Лопухова. Как, опять перевернуть весь дом? Сначала оргиазм15, потом эстетика, так трудно было все устроить эстетично, и вдруг… Что же сделать, пещеру построить, что ли, вот здесь? Нет, мне не нравится это направление, бичевание и власяницы!
Перчатников (только ей). Не волнуйтесь. Аскетизм в Петербурге не продержится и месяца. Сделайте вид, что вы согласны, а я как-нибудь уж задержу номер ‘Курьера’, или вот что: мы выпустим один экстренный об аскетизме, а потом все по-старому, еще гуще запустим.
Лопухова. Гуще! Выражайтесь прилично. Я совсем расстроена!
Маслов (у внутренней двери). Я пройду в ваш кабинет, Ираида Гавриловна, необходимо на бумаге, черным по белому, установить главные пункты.
Темный. Можно с вами?
Маслов (оглядев его, отрывисто). Идите. (Уходит).
Рысс (цинично). Так рушатся в искусстве великие эпохи! (Ситников у). Ну-с, а вы, Сергей Иванович, не отреклись еще от кубизма?
Ситников (мрачно, он возвратился из внутренних комнат). Нам нужно поговорить.
Рысс (беспечно). О кубизме? Кстати, вы слыхали, наивные люди говорят не кубизм, а кульбинизм — милый доктор Кульбин16 — вы его признаете?
Ситников (ледяным тоном). Я хотел спросить — куда вы дели мою жену?
Рысс. Знаете, меня тоже ужасно интересует — где ваша жена?
Ситников. Надеюсь, меня это больше должно интересовать, чем вас!
Рысс. Почему, я страшно ценю талант Елены Грациановой. Вдруг она пропала? Это невозвратимая потеря!

Ситников молчит, бешено глядя на врага. Рысс решил переменить тон, присев, говорит таинственно.

Вы знаете, по-моему, она здесь! Ее спрятал Маслов.
Ситников. Разве нужно прятать мою жену?
Рысс. О Господи, я не знаю, может быть, нужно? Вы бы пошли поискали по дому.
Ситников. Надеюсь, вы не считаете меня способным войти в чужую спальню?
Рысс. Ну конечно! (Отходит).
Ситников. Подождите!

Рысс удивлен, остановился.

Вы не уйдете из этой комнаты.
Рысс (подходя). Голубчик, не нужно ссориться с критиками, ей-Богу, вы наживете себе массу неприятностей.
Ситников. Ах так? (Повертывается и налетает, как раз на входящего Темного). Pardon!
Темный. Господа! Евгений Александрович при мне закончил начатую здесь речь. Эстетизм погиб.
Лопухова. Ах! (Вскрикивает, подносит руки к вискам).
Перчатников. Да, неприятно!

Все трое садятся в немом отчаянии.

Ситников. Да, это удар! (Стойко переносит удар, глядя в пространство).
Маша (в дверях подманивает Рысса). Барыня просила вам передать…
Рысс. Какая барыня?
Маша. Барыня Елена… просила передать, чтобы вы оделись и прошли черным ходом к воротам. Барыня вас ждет в автомобиле.
Рысс. Спасибо, красоточка. (Дает ей денег из жилетного кармана).

Маша уходит. Рысс подходит к Ситникову.

Ну, попетушились и довольно, Сергей Иванович, я вас люблю. (Трясет его руку). Я ваше искусство уважаю. Да здравствует кубизм! Я не смеюсь.
Ситников. Я принимаю ваши извинения.
Рысс. Извинения? (Загадочно). Вы правы, сначала мне следует извиниться. Мне жаль вас, Сергей Иванович! (Пьет вино).
Ситников. Я просил бы!
Рысс. Эстетизм погиб, кто мы без него, собаки! В самом деле лучше с самого начала быть собакой… Почему мы не собаки?
Лопухова. Господа, перестаньте.
Рысс. Да, да! (Хватается за виски). У меня голова идет кругом. Я прямо к Евгению Александровичу пройду и поставлю вопрос ребром, да или нет? (Уходит, захватив шапку).
Лопухов. Не делайте этого!
Перчатников. Неприятно! (Видит, как в дверях проходит Рысс, надевая пальто).
Ситников (проходя к дивану). Эстетизм погиб, неправда, мы, кубисты, его возродим!
Лопухова. Ах, вы не знаете Евгения Александровича!
Темный. Попробуйте только против него пойти, он вас с грязью смешает, я уж знаю.
Ситников. Вы думаете?
Перчатников. А как же, на лицо одно поглядеть — прямо ужас берет! Как он говорил — ножом резал!
Темный. Как все хорошо было! Мы нашли прекрасную даму — нашу милую, нежную смерть… Как фантастически сладко было жить, погружая свою печаль в мистическую бездну белого вина… Я устал, Ираида Гавриловна. Я не вынесу ни воздержания, ни власяниц.
Перчатников. Нужно, так и не это еще вынесешь, надо, Василий Васильевич, готовить экстренный номер. Обложку закатим серую, без фронтисписа. Рисунков тоже не дадим.
Ситников. Не согласен! Я еще раз утверждаю: нас может спасти один кубизм — примитивное, геометрическое понимание мира. Возвратимся к пирамиде и кубу, и мы снова станем, как дети, радоваться жизни. Я не хочу морали: моя мораль — это треугольник, вписанный в квадрат. Квадрат — наш мир, треугольник — Бог. Когда мы это постигнем, достигнем высшего напряжения чувств, в этом истина, в этом эстетизм: красота элементарна, и все для красоты.
Лопухов. Браво, Сергей Иванович, вы пролили в меня каплю бальзама!
Темный. Это гениально. А?
Перчатников. Сергей Иванович, вы иллюстрируйте-ка номерок: он (указывает на дверь) нам мораль, а мы ему вопросик в виде кубизма! А ведь нужно назвать экстренный номер, как его назвать?
Ситников. Его нужно назвать: Свинья.
Лопухова. Фи! Как вы могли выговорить?
Темный. Ура! Это гениально. Свинья было животное святого Антония, оно изгоняло чертей, только при помощи нее он и поборол искушение.
Ситников. Кроме того, свинья по формам геометрична: рыло — пирамида, брюхо и спина — цилиндр, зад — полушарие. (Рисует в воздухе рукой).
Лопухов. Таких слов даже и не выговорить!
Перчатников (грустно). Да! Теперь пришло время крепких слов.
Темный. Завтра поутру нельзя уже будет вымыться и надеть чистое белье. Аскеты не моются по 20 лет и не меняют рубашек.
Лопухова. Ужасно!
Перчатников. Это еще туда-сюда, а вот как бывало папенька нас постом на черном хлебе морил.
Лопухова. Нет!
Ситников. Я останусь один, но буду бороться!
Лопухова (Ситникову). Нет, не один! Я не могу, мы вместе пойдем бороться! (Фанатично). Лучше погибнем, чем предадим себя. Господа! Я объявляю борьбу! Мы не пойдем за Масловым! Я, слабая женщина, поведу вас на борьбу, может быть, на гибель, но по нашим телам придут другие, они победят!
Темный (с горящими глазами). Удивительная, удивительная женщина!
Перчатников. Правда, силища-то, а? А по виду один эфир.
Ситников. Я согласен.
Перчатников. Господи, надо только исподволь, дело очень серьезное. Ведь мы против Евгения Александровича идем. Нам нужно что-нибудь пикантное придумать. Жалко Рысс ушел, он бы придумал.
Ситников. Как ушел, он с Масловым сидит.
Перчатников. Нет, я видел, он оделся и ушел.

Ситников бросается в переднюю.

Лопухова. Вы осторожный, жалкий купец!
Темный. Ираида Гавриловна, ради Бога, не найдется у вас пирамидон или цитрованиль, тогда я буду способен думать.

Лопухова идет к столу за ридикюлем, достает порошок, Темный берет его. Вбегает Ситников.

Ситников. Ираида Гавриловна!

Она подходит к нему.

Лопухова. Да, я Ираида, по-древнееврейски это имя звучит Иродиада.
Ситников. Можно пройти в вашу спальню?
Лопухова. В спальню молодой женщины входит только возлюбленный. Что я говорю? Идите.

Ситников уходит.

Господа — бросайте же спасательный круг эстетизму!

Темный запивает порошок вином. Перчатников сидит, закрыв лицо. Шум в передней. Пыхтя, входит Лопухов.

Лопухов (подходит к жене, целует в лоб, потом обе руки). Здравствуй, Иродиада! (Гостям). А куда остальные эстеты провалились? (Здоровается). А я сейчас, как помещики говорят, здоровенную муху урезал! (Темному). Я, брат, в твоей пьесе ни черта не понял, поехал и напился… (Садится). Что у вас здесь! А?

Всеобщее молчание.

Лопухова (стальным тоном). Не вам судить!
Лопухов (растерянно оглядывается). Ну да… Конечно… Грустно… Как же быть?
Перчатников. Мы должны придумать что-нибудь, чтобы спасти наше положение и журнал.
Лопухов. Придумать? Что же собственно нужно… придумать?
Темный (который бегал все это время). Господа, нам нужно вызвать тень Оскара Уайльда.
Лопухова. Оскар Уайльд, ах!
Перчатников. Да, Оскар Уайльд — это штука.
Темный. Господа! Оскар Уайльд не умер, он среди нас, в каждом нашем слове, теле, в стакане вина, в цветке, приколотом к сюртуку! Устремим нашу волю, пусть он воплотится! Пусть придет человек с душой и телом Оскара Уайльда! Я верю в это, нужно только захотеть!
Лопухов. Ай, я хочу, я хочу!
Перчатников. Зачем было ему умирать? Ведь в какой бедности помер! Да я бы ему сто тысяч одного редакторского жалованья положил!
Темный. Я верю — если захотеть — приди, он придет!

Входит Ситников с муфтой жены.

Ситников (смутившись от взглядов). Нет ничего. (Дрожащим голосом). Жена была в вашей спальне, оставила муфту, а сама уехала.
Лопухов. Я ее с Рыссом на автомобиле встретил. Знаете что, господа, вы тут черт знает до чего договоритесь! Я предлагаю — едем к Контану, уж погибать, так на местах! Ну пошли, (смеясь) и вдруг встретим там — сам Оскар Уайльд коктейль пьет на высоком стуле!
Лопухова. Кощунство! Зачем к Контану? Я ничего не хочу!
Лопухов. А что здесь будешь делать? Смотри — Маслов вылезет из кабинета да и начнет вас (хохочет) бичевать.
Темный (опять остановясь). К Контану, к Контану, да здравствует белое вино!
Лопухов. Перестаньте.
Перчатников. Что же, я готов, Ираида Гавриловна, Сергей Иванович.
Ситников (махнув муфтой, уныло). Пойдемте.
Лопухов. Скорее, ей-Богу, Маслов придет, кажется идет, вон и дверь скрипнула, честное слово! Идите же!

Все быстро идут к боковой двери, в дальней двери с листками появляется Маслов, все, пятясь, обходом крадутся к боковой двери и исчезают, толкаясь. Маслов стоит посреди комнаты. Потом, сжав кулак, поднимает руку.

Маслов. Господа! Проклятие на головы тех… (Поднимает голову, никого нет. Оглядывается). Странно! Очень странно!

Занавес.

Действие II.

Бар, в глубине, наискось в левом углу широкая арка, за нею бар, на высоких стульях гости. На первом плане направо около ширм сидит Господин Х, перед ним бутылка шампанского. Налево у стойки сидит Шароварова27 в вечернем платье, огромной шляпе. Ей отчаянно скучно, она пускает бумажки с соломиной в господина Х., заигрывает глазами с проходящими и с теми, кто сидят вдалеке на стульях у стойки. Держась за медный поручень этой стойки, раскачивается и пьяным голосом задирает хозяина и гостей поэт Евгений Павлов.

Павлов (у стойки, хозяину). Не лги, я тебе ничего не сделаю — только сознайся — ты пускаешь в каждый стаканчик немного яду?

Хозяин ворчит.

Я знаю, где у тебя яд спрятан (соседям) — в манжете, в маленькой склянке. (Даме). Вы отравлены, прекрасная дама. Яд очень медленный, но смертельный — смотрите, у вас под глазами большие синие круги. А щеки вы так нарумянили, потому что они совсем бледные, и у вас холодные кончики пальцев, а под корсетом сердце медленно выстукивает тук…тук…

Офицеру, сделавшему сердитый жест.

И вам осталось немного часов. ‘Он жив, пока закат румян’. Нос обострился, это плохой признак, щеки подернуты пеплом и глубокие морщины. Посмотрите-ка на себя утром! (Хозяину). Зачем ты нас отравляешь? Тебе это нравится или ты исполняешь высшие повеления? Еще коньяку! (Выпивает, повертывается на стуле, в него попадает бумажка, пущенная Шароваровой). Ты зовешь, приду, пожалуй, если со стула не свалюсь в бесконечность.
Офицер (даме). Неприятный субъект!
Дама. Никакого удовольствия нет с ним сидеть.
Другая дама. Это знаменитый поэт Павлов.
Павлов (оборачивая голову). А вы знаете наизусть мои стихи? Это необходимо! (Шароваровой). Послушай, Вера, скажи наизусть, помнишь, я выучил тебя, когда ты в первый раз мне отдалась?
Офицер. Пустяки сказать разговор.
Дама (возмущенно). Другая бы ушла на моем месте! (Поворачивается спиной).
Шароварова. Читаем стихи наизусть,
Невольные речи поэта,
Придешь ли ты, смерть моя, пусть,
Мы кубок свой выпьем до света.
И медленно взглянем на дно,
Увидим свое отраженье,
Две головы, слитых в одно,
Знакомое изображенье.

Павлов подходит к Шароваровой.

Офицер. Вот так чепуха, это почище чем ‘закрой свои бледные ноги’ (В. А. Брюсов)!
Дама. Только щеки бывают бледные, когда устанешь.
Офицер. От чего устанешь?
Дама. Вы всегда неприлично спросите.
Офицер. Неужели я такой противный? (Обнимает ее за талию).

Господин рядом с дамой проснулся и воспрянул.

Господин. Нельзя трогать, талия дамы священна!
Офицер. А вы не лезьте, не к вам пристают.
Господин. Это резон. Еще виски! Не люблю нахалов.
Офицер. Что-с?
Дама. Ах, не ссорьтесь, у меня нервы!

Все трое угрюмо замолкают.

Павлов (держа руку Шароваровой). Как ты хороша сегодня!
Шароварова. Я всегда хороша, только вы это редко замечаете.
Павлов. Я люблю тебя.
Шароварова. Вот уж не все равно! Я женщина хозяйственная, постоянная, добродетельная. Не веришь? Эх, кабы не вы, нашла бы себе мужа, музыканта из оркестра…
Павлов. К тебе идет шляпа, поверни голову, полузакрой глаза. Сейчас ты совсем незнакомая и таинственная… Кто тебе дал торжественный профиль, ресницы — стыдливое одеяние глаз? Девичью нежность подбородка, и только в ноздрях трепещет мятежная, развратная твоя душа…
Шароварова (нежно). Не развратная, а несчастная.
Павлов. Как ты смеешь быть несчастной, когда я с тобой?
Шароварова. А вы разве всегда со мной?
Павлов (удивлен, потом сразу стало скучно, он поднял голову). Не хочется говорить об этом.
Шароварова. Я пришла для вас. Я каждый день жду здесь всю ночь. Вчера вы с женщиной пришли и прямо в кабинет… Глядите — (открывает руку) я укусила. Я загадала — оглянется или нет, не оглянулся.
Павлов. Верочка, опять мещанские разговоры! Я уйду! Вся твоя красота пропала. Нет, даже и ты как все.
Шароварова. Нет! Я же смеялась… Слушайте, вы знаете, как стекло съесть?
Павлов. Нет, расскажи.
Шароварова. Нужно взять бокал вот как (берет зубами дальний край бокала так, что ближний касается подбородка), чтобы губу не разрезать, и откусить. Потом разжевать мелко-намелко и запить шампанским.
Павлов. Зачем?
Шароварова. Не знаю. Я недавно опять наелась стекла. От этого живут недолго… У меня внутри все исцарапано. Иногда так больно бывает, а я молчу, думаю о вас…
Павлов. Нет, ты волшебная! Ты никогда не говори мне, что любишь, я буду поклоняться тебе. Я буду думать, что ты недоступная, таинственная, роковая. Вот опять побледнела… Подожди. Я принесу два бокала. (Встает, идет к стойке).

Шароварова, облокотясь, закрывает ладонью глаза. Павлов в арке сталкивается с Рыссом и Еленой.

Рысс. А, Евгений…
Павлов. Ты с женщиной?
Рысс. Елена Грацианова, поэт.
Павлов (Елене). Вы не бывали здесь, нет? Ведь это сердце Петербурга, отравленное смертельно. Здесь совершаются чудеса. (Делает широкий жест). Эти стены говорят, прислушайтесь… Они повторяют женские голоса. Люблю, хочу, возьми. Устала… Здесь женщины становятся таинственными. Их платья меняют цвет, из бумажных становятся шелковыми, будто сами тела соткали покрывала и покоятся в них усталые, нежные, покорные, духи превращаются в ароматы сорванных цветов… А все, одетые во фраки, как в бреду… Смотрите! Глаза расширены от табаку, вина и атропина… (Берет Елену за руки, целует их).

Шароварова резко встает.

Вздохните глубже, закройте глаза…
Рысс (перебивая). Евгений, ты ведь не был на премьере, а мы, к несчастью, были, потом поехали к Лопуховой наслаждаться утонченными переживаниями. Елена нашла это современным, но довольно однообразным, и мы [1 исп.] удрали… Надо сесть, спросить шампанского…
Елена (Рысс у). Здесь или в кабинет?
Павлов (лакею). Послушай, кабинет!
Лакей. Слушаюсь, Евгений Павлович.
Елена (Павлов у). Я так счастлива наконец увидеть вас!
Павлов (оглядываясь, заметил Веру). Постойте, Вера пойдет с нами. (Увлекая Рысса и Елену к Шароваровой). Верочка, Вера Шароварова. Самая фантастическая женщина в Петербурге. (Вдруг топнув ногой). Здоровайся!
Шароварова (Елене). Здравствуйте, очень приятно. (Рыссу). Здравствуй, Борис, у тебя, верно, опять деньги завелись?
Рысс. Верочка, не будь ведьмой!
Елена (Вере). Я страшно много слышала о вас и страшно рада встретить наконец.
Шароварова. Ах так, что же, я тоже рада.
Елена. Вы позволите любить вас?
Шароварова. Пожалуйста, меня многие любят.
Павлов. Посмотрите, Елена, какой профиль.
Рысс. Советую остерегаться. Она кусается.
Елена Я не боюсь! (Порывисто). Моя принцесса! (Обнимает Шароварову, целует в губы). Идемте, идемте скорее в кабинет! У нее губы пахнут земляникой!
Шароварова (смеется). Милочка, это модная помада.

Лакей подбегает.

Лакей. Кабинет готов, Борис Яковлевич.

Все идут направо. Лакей проводит до дверей, возвращается, подходит к Господину Х, который спит.

Господин, спать здесь не полагается.
Господин Х (сильно вздрогнув). Что? Прочь! Это не я! Ах да… что не полагается? Спать?
Лакей. Прикажете счет подать? Спать ездят не к нам, а домой.
Господин Х. Домой… Чудесное слово — поехать спать домой… У тебя есть дом? Здесь когда закрывают?
Лакей. В 5 часов.
Господин Х. А сейчас три… Ну ладно. Подай еще кофе. Скучно, брат, одному сидеть.
Лакей. Пригласили бы какую ни на есть барышню, здесь много.
Господин Х (вдруг нахмурясь). Ну ступай.

Лакей уходит.

О, Господи! Как время тянется! Еще сутки не спать… А потом вагон, укачает… Граница… жандармы… (Вздрагивает). Что это, как долго…

Появляется Шпицназе, быстро идет к нему, он встает, жмет руку, садится, она, оглянувшись, стоит.

Шпицназе. Все достала. Паспорт английский. (Дает паспорт). Теперь вы сэр Оскар Мельмот, а вот визитные карточки.
Господин Х. А билеты?
Шпицназе. Билеты на послезавтра.
Господин Х. Это черт знает что, вы не могли достать на завтра?
Шпицназе. Извините меня, и эти только насилу достала. Можно содовой выпить? Прощайте!
Господин Х. Шпицназе!
Шпицназе. Что?
Господин Х. Я вам бесконечно благодарен.
Шпицназе. Ах, не надо! Я сделала что могла. Если бы не я, другой сделал бы для вас. Мы должны служить таким людям.
Господин Х. Какой такой особенный? Не говорите глупостей! Вы всегда целую легенду сочините. Мне вот кажется иногда, что я просто жулик.
Шпицназе. Боже мой, прощайте! У меня завтра курсы, урок танцев. Постарайтесь не говорить по-русски. Вы знаете по-английски?
Господин Х. Немного. Чорт, досадно, я с лакеем разговаривал… Уходите! Сюда идут. Спасибо.

Шпицназе исчезает. Входят Лопухов и Ситников.

Лопухов (лакею на ходу). Шампанского. Брат моей Марии. Вот сюда присаживайся, Сергей.
Ситников (лакею). Послушай, сюда не приезжали господин с дамой?
Лакей. Никак нет-с.
Лопухов. Ты, брат, дурак. (Лакею). Господин среднего роста, рыжеватый, в пенсне, дама в черном, красивая.
Лакей. Господин Рысс.
Ситников. Да… да… и моя жена.
Лопухов. Постой… Что же, они давно были?
Лакей. Никак нет, сейчас только в кабинет прошли, 3-ий номер.
Ситников. Я иду.
Лопухов. Не горячись! Сядь. Очутишься в дураках, вот и все.
Ситников. Нет, я его вызову драться.
Лопухов. Постой, мы записку напишем. (Вырывает из записной книжки листок и пишет). Вот слушай: ‘Дорогой Борис! Мы здесь. И также и муж твоей дамы. Признайся, что ты сделал свинство’.
Ситников. Фамильярно.
Лопухов. Зачеркнем. ‘Приведи даму к нам, а сам уезжай к чёрту’. Понимаешь? Необходимо избежать скандала и огласки.
Ситников. Все равно я с ним расправлюсь. (Вскакивая). Я не могу ждать, они, наверно, Бог знает что там делают!
Лопухов. Да уж, воображаю. (Отдает записку лакею). Отнеси Рыссу в 3-ий номер.

Лакей уходит.

Пойми, скандалом из ревности ты скомпрометируешь себя в обществе навек. Вот, скажут, мещанин — жене свободы не дает.
Ситников. Сам знаю, что не надо бы. Что могу поделать? Елена кому угодно себя даст поцеловать, только не мне.
Лопухов. Потому что ты законный муж. И она права. А ты дурак, зачем женился?
Ситников. Я страшно детей люблю. Они похожи на кубики… розовые такие… Я знаю, что нехорошо любить детей, сдерживаюсь, конечно…
Лопухов. Конечно, сдерживайся, вот мещанство.
Ситников. Я представлял всегда: утром я надеваю бархатный костюм и пишу картину. Елена в белом пеньюаре хлопочет о кофе, говоря наизусть стихи, в окно зимнее солнце светит, а в углу смеется ребеночек…
Лопухов. Я тебе тоже признаюсь по правде. Женин эстетизм у меня вот где! Ну его к чёрту! Я человек простой. И есть одна женщина… Понимаешь, такая женщина — дьявол, вот кто, цыганка в душе… Красоты неописанной! И любит все крепкое. Выругается, так горячо станет! Без фокусов она. Я для нее в лепешку расшибусь, а она надо мной смеется…
Ситников. Кто такая?
Лопухов. Вера Шароварова — простая кокотка — большого полета… Ух и пьет же она, когда нужно! Знаешь, у меня идея одна… Увлечь ее, закрутить…Ваше искусство, эстетизм, Маслова — к чортовой прабабке, чтобы и духу не было! И знаешь, так по старинке — только плечами шевельнуть… А потом, знаешь, увезти ее в деревню и [1 нрзб]. Жаль, деревни у меня нет.
Ситников. Вера Шароварова… Слыхал. Что же ответ не несут?

Входит Темный.

Вот и остальные приехали.
Темный. Господа, знаете, кто здесь, я у швейцара спросил — Евгений Юрьевич.
Лопухов. Павлов?
Темный. Он. Дайте вина. Какие стихи, нет, какие у него стихи! Ведь он выдумал и этот кабак и женщин. Ситников, вы любите порок? Таинственную женщину, прикоснешься к ней и уже отравлен смертельно, страшно здесь. А?
Ситников (уныло). Конечно.
Лопухов. Вот и ответ.

Лакей наклоняется. Шепчет.

Ситников. Что, что?
Лопухов (на ухо). Удрали, записку получили и хвост вот так.
Ситников. Чёрт! (Вскакивает, бежит).
Лопухов. Куда ты? Готов. (Темному). Вот тебе и декадент, извелся мальчишка.
Темный (хохочет). Молод, молод, молод! А мы старики, старые, мудрые грешники. Слушай! (Таинственно). Маслов сошел с ума!
Лопухов. Что ты!
Темный. Честное слово! Знаешь, какой idee fixe?
Лопухов. Ну?
Темный. Что он больше не годится никуда как мужчина.
Лопухов. Что ты!
Темный. Он в последнюю крайность пустился, аскетизм выдумал и бичевать себя собрался.
Лопухов. Невероятно, Василий Васильевич, а не познакомить ли его с Шароваровой?
Темный. Гениально!
Лопухов. Она ему эту дурь из головы выбьет.
Темный. Ведь это скандал! Как бы это устроить?

Входят Перчатников и Ираида.

Господа! Мы спасены.
Лопухова. Ах, не мучайте! Как здесь мило.
Перчатников (лакею). Шампанского, самого дорогого!
Лакей. Какую марку желаете?
Перчатников. Не знаешь разве, что я пью — Пипер Гейдсик35 95-го года?

Лакей уходит.

Лопухова. О каком спасении вы говорили? Я отсюда не уйду, пока мы не найдем выхода. (Глядит в лорнет на проходящих Павлова и Шароварову). Ах, вот наш поэт! Как он бледен, кто эта женщина?
Темный (кричит). Евгений! (Бросается). Иди к нам!
Павлов. Кто с вами? Ираида Гавриловна, я не хочу ее!
Темный. Голубчик, ради Бога, скандал ужасный. Мы обсуждаем события мировой важности.
Лопухова. Идите же к нам, Евгений Юрьевич.
Лопухов (продолжает кланяться, делая знаки Шароваровой). Да, да, к нам.

Перчатников идет за Павловым.

Лопухов (жене). Душечка, ты позволишь и ее привести?
Лопухова. Ты с ума сошел, это кокотка.
Лопухов. Душечка, она возлюбленная Павлова.
Лопухова. Ты хочешь сказать, что я мещанка?

Все подходят к столу, здороваются. Лопухова не подает Вере руки.

Темный. Во-первых, господа, Маслов сошел с ума. Во-вторых, нам нужно сегодня придумать эстета, который повел бы общество за собой, как — омара на цепочке…
Павлов. Напишите в Париж Оскару Уайльду, у Перчатникова денег хватит. Много у вас денег, Перчатников?
Перчатников. Напрасно меня обижаете, Евгений Юрьевич, я ваш поклонник и неоднократно стараюсь залучить вас в журнал как ближайшего сотрудника. Об Оскаре Уайльде мы тоже поминали, но откуда его возьмешь, когда они уж померли десять лет назад.
Лопухов. Да, и сегодня как никогда тяжела эта утрата.
Павлов. Что за нелепость, откуда выдумал, он не умирал… Ему нужно было уйти на некоторое время, он это и сделал… Когда жил в Отель де Нис под именем Мельмота.

Господин Х в это время возвращается на свое место, услышав ‘Мельмота’, вздрагивает и прислушивается.

В отеле умирал какой-то русский эмигрант, умер, а он уехал, должно быть в Россию…
Лопухова. Боже мой, я схожу с ума! Он среди нас!
Лопухов. Странно, первый раз слышу.
Темный. Господа, он явится! (Бегает). Вдруг войдет и скажет — здравствуйте!
Павлов. Конечно, явится и непременно здесь, в России, где его больше всего ценят, среди вас, я хочу знать, где он заказывает перчатки?
Темный (вытаскивает газету). Господа, забыл, забыл! Смотрите, я раскрыл анаграмму: вы ведь знаете, что все газеты составляются масонами, мы читаем одно, на самом деле там написано совсем другое, например: вы читаете: ищу места, а это значит, если переставить буквы: туча от семи. Я разбираю таким образом две большие газеты — попадаются удивительные известия! Меня, конечно, убьют масоны, но не в том дело, а смотрите (весь наклоняется над газетой), читайте: ‘дала косу запятая р…’ Дальше прорвано… Переставьте буквы: ‘Дала косу р’.
Павлов. Дала косу р. Оскар Уайльд.
Лопухова. Он здесь! Это знак!
Темный. Да, это его знак, он извещает избранных о приезде!

Все смотрят в газету. Шароварова встает, подходит к зеркалу.

Шароварова. Иван Петрович!

Лопухов срывается, никто не замечает.

Лопухов. Что? Уходите?
Шароварова. Кто эта дама?
Лопухов. Моя жена.
Шароварова. А, ну тогда убирайтесь!
Лопухов. Вера!
Шароварова. Она мне не нравится.
Лопухов. И мне тоже. Верочка…
Шароварова. Что Верочка? Она нахалка!
Лопухов. Все-таки ты не очень тово… она дама.
Шароварова. А я девка, пошел к чорту!
Лопухов. Ты раздражена, а на меня сердишься.
Шароварова. Я сказала — уходи, по щекам нахлещу.
Лопухов. Вот именно за это я тебя и люблю! Ты не смотри, что я толст, я тебе ножки целовать буду! А другие что — вон Евгений, он на тебя и смотреть не хочет. Он жестокий!
Шароварова. Что тебе нужно?
Лопухов. Сама знаешь.
Шароварова (со злобой). Привези ко мне жену, пускай разоденется и в гости приедет ко мне, тогда поговорим, пока ничего знать не хочу.
Лопухов. Мою жену привезти к тебе?
Шароварова. Да. Понял? (Зовет). Евгений Юрьевич, я умираю!
Павлов (отрываясь от газеты, над которой склонился вместе с теми). Покойной ночи.
Лопухов (громко Перчатникову). Наконец, кажется, она поняла.
Шароварова (уходя). Иван Петрович, попомни, непременно привози жену, в пять у меня всегда кофий. (Идет к бару, заговаривает с офицером господином).
<...>38
[конец реплики, видимо, Лопухова, посылающего Перчатникова вослед оскорбленной Лопуховой]: …живого слова, поезжай за ней, ну вас к чорту!

Перчатников скрывается.

Темный. Господа, мне кажется, нехорошо поступили, надо бы выяснить инцидент.
Павлов. А! Вот еще анаграмма ‘Вино Жорахова’. Выходит: ‘он жив, а вороха’.
Темный. Где? Да, да… Какие же вороха? Очевидно, вороха бумаги о нем растут.
Лопухов. Все это гниль! Я еду домой.

Входит Ситников. Молча здоровается.

Нашел жену? А у меня, брат, вроде твоей история, ерунда какая-то вышла…
Ситников. Я был дома, там нет. Я сейчас скандал устрою. Я не могу! (Ходит, желая нарваться на скандал).
Павлов. Надоело! (Откидывается на стуле). Василий, идем в извозчичий трактир!
Темный. Едем, господа. Гениально.
Лопухов. У меня все настроение пропало.
Павлов. Куда ушла Вера, мы возьмем с собою Веру… (Идет к стойке).

В это время Ситников затевает ссору с Господином Х.

Ситников. А я говорю, что вы так смотрите?

Господин Х молча пожимает плечами.

Я вас заставлю отвечать, я не мальчишка! Отвечайте, когда с вами говорят!

Лопухов и Темный оборачиваются.

Я не позволю! Вы пошляк.
Лопухов. Сергей, перестань!
Темный (тихо). Я давно его заметил. Это очень таинственный господин.
Ситников. Вы не желаете отвечать? (Бросает карточку). Вы мне ответите, наглец!

Лопухов, Темный бросаются, оттаскивают Ситникова.

Лопухов. Ты с ума сошел!
Темный (Господину Х). Это недоразумение, мы сейчас уладим.
Офицер (из бара). Бей его в переносицу, эй ты, там!
Дама (из бара). Ай, ай!
Господин из бара. Грубияны! Вот я приду, разберу!

Вбегает лакей.

Лакей. Господа, нельзя скандалить!

Господин Х подает Темному свою карточку, бросает деньги и уходит, захватив цилиндр.

Ситников. Я не могу, не могу больше! (Упав на стул, плачет).

Павлов стоит в арке, очень заинтересованный.

Темный (прочел карточку, не своим голосом). Господа, на карточке написано Оскар Мельмот.
Павлов (издалека спокойно). Я же вам говорил, что он явится. Мельмот — это и есть Оскар Уайльд.
Темный. Оскар Уайльд!
Лопухов. Значит, это он. Вот так фокус!
Темный (устремляется к двери). Идем же, скорей, он уйдет! Кто из вас по-английски говорит?
Лопухов. Я, больше никто. (Бежит). Скорее же, ах ты чёрт возьми!

Убегают. Павлов садится к стойке, обняв какую-то даму за талию. Ситников, всхлипывая, сидит на стуле.

Павлов. Вы ничего не слышали, прекрасная незнакомка? Впрочем, не слушайте и не знайте ничего. Правда только в вине и в ваших глазах. Боже мой, как вы хороши!
Ситников. Боже мой, Боже мой, какой я несчастный!

Занавес.

Действие III.

[Редакция ‘Курьера’]

Рысс спит на угловом диване. Фон Фик в дверях говорит с Федосеем.

Фон Фик. Зачем же вы их пустили?
Федосей (грубый, толстый). Как же я их не пущу, когда они лезут?
Фон Фик. Еще бы сюда жулики прилезли.
Федосей. Да ведь они не жулики.
Фон Фик. Федосей, вы грубите!
Федосей. Как же мне, на четвереньках с вами разговаривать?
Фон Фик. Хорошо, я пожалуюсь Вакху Силычу! (Повертывается на каблуках, подходит к телефону).
Федосей (зевает). Больше ничего не надо?
Фон Фик. Повесьте объявление, что прием в редакции от 1 до 2.
Федосей. Повешу. (Уходит).
Фон Фик (по телефону). Типография ‘Труд’? Почему не прислали пятый лист? Конечно, пришлите сегодня же. Еще вот: в четвертом листе после главы седьмой абзац… Нашли? Фраза: ‘Тончайший запах цветов на ее груди’ — после ‘ее’ вставьте ‘обнаженной’. Что, так сверстано? Зачем же вы сверстали без третьей корректуры? Нет, автор хочет ‘обнаженной груди’. Что вы так разговариваете, разверстайте и вставьте ‘обнаженной’. Дальше восьмой абзац: ‘сладострастные движения’ — в слове ‘сладострастный’ ‘т’ кверху ногами. Больше ничего. Так я жду пятого листа. (Разъединяет, смотрит на Рысса, но в это время звонок). Откуда говорят? Перчатников? Здравствуйте, Вакх Силыч, это я, Фон Фик. Он только что пришел. Да, один. (Смотрит на Рысса). Я не знаю, как со статьей Лопухова? Как ее набрали — сплошь одни грубые слова, читать невозможно, так и коробит… вот, например: ‘последняя отрыжка натурализма в лице Киплинга’. Я объяснял Лопухову, что даже в типографии наборщикам будет стыдно за это слово ‘отрыжка’. И кроме того, выходит, что у Киплинга в лице отрыжка. Или дальше: ‘эстетизм прихлопнул все другие’ и т. д. Мы весь день придумывали оборот вместо ‘прихлопнул’: и остановились на вашем выражении: ‘эстетизм подал чеканный кубок, полный яду, всем другим направлениям’. Хорошо, я так ему и передам, что нам важно не содержание, а форма. Потом с рассказом Василия Васильевича, я ему говорил, что заглавие нужно переделать так: ‘Неизъяснимые цветы’. Я все-таки удивляюсь Василию Васильевичу. Назвать рассказ ‘Матрешка’! Что? Поругались с Ираидой Гавриловной? Сейчас передам. Прием от часу до двух, до свиданья. (Кладет трубку, Рыссу). Борис Яковлевич, Борис Яковлевич, вставайте, скоро прием. Полно вам спать.

Рысс молчит. Фон Фик трясет его. Он просыпается.

Рысс. Спать как хочется…
Фон Фик. Вставайте! Вы измяли костюм и диван перепачкали. (Указывая за занавеску). А там кто?
Рысс (говорит желчно, саркастически… прикрывая чувство грубостью). Кто там? Чорт, вот там кто! (Сидя надевает воротник и галстук). Федосей!
Фон Фик. Федосей! Прибери тут. (Берет пульверизатор, прыскает).

Появляется Федосей.

Рысс. Нельзя ли кофе раздобыть? Фу, как скверно!

Федосей уходит.

Фон Фик. Это цикламен в двойной пропорции с ‘Pouque Fernaise’ом, Рысс… Что вы наделали?
Рысс. Ничего не сделал, остался в дураках.
Фон Фик. Нельзя ли убрать отсюда вашу женщину?
Рысс. Конечно, можно. Как все глупо вышло!
Фон Фик. Почему вы попали сюда?..
Рысс. Потому что некуда было ехать. Ей особенное удовольствие доставляет наблудить в неподходящем месте так, чтобы на другой день все узнали.
Фон Фик. Кому — ей?
Рысс. Конечно, Елене! Ситниковой.
Фон Фик. Mon chere, выйдет страшный скандал.
Рысс. Которому она будет очень довольна! Только я ей этого удовольствия не доставлю, я всем расскажу, как мы проводили ночь.
Фон Фик. Как же, интересно? Очень неприлично?
Рысс. Неприлично? Нет, я ей репутацию испорчу. Неприлично! Да она и не женщина, а ощипанный цыпленок, трусиха!
Фон Фик. Ну расскажите.
Рысс. Приехали мы сюда, думаю, ‘наконец’, запираю дверь и начинаю подкрадываться к ней в темноте. Я много женщин видал, одни в это время лицо закрывают, ах, мол, что вы хотите делать, другие… ну да мильон способов у них для притворства! А эта, понимаете, взяла пресс-папье, залезла вон туда и говорит: ‘Пока не напишете статьи обо мне, не смейте и дотрагиваться!’ И начала соблазнительные стихи читать. Пишите, говорит, сию минуту, в конце концов я таки начал писать, ничего, конечно, не вышло. Вот змея!
Елена (из-за занавески). Рысс, подите сюда!
Рысс (привстав). Ни за что.
Елена Я говорю, подите сюда, застегните мне платье.
Рысс. Мне неловко.
Елена (выходит, поворачивается спиной к Фон Фику). Застегните.

Фон Фик застегивает.

Почему вы такой злой сегодня? Не уколите палец, там булавка. Я не люблю это платье, оно застегивается сзади. Остальные застегиваются на груди, вот здесь, как дернешь, падают на пол, сразу и платье, и белье.
Рысс. Хорошо спали?
Елена. Я видала удивительные сны! Я не знаю, что они означают, но только очень соблазнительные.
Рысс. Например, про платье…
Елена (Фон Фику). Фон Фик, когда мужчина, оставаясь с молодой женщиной с глазу на глаз, засыпает на диване, как суслик [1нрзб]. Это обидно!
Рысс. Вам никто все равно не поверит! Добродетельный цыпленок.
Елена (Фон Фику). Merci. (Садится, курит). Во сне я сочинила стихи… Я шла среди могил по асфоделям. Могила одна раскрылась, и холодный труп схватил меня.

Федосей приносит кофе.

Федосей (Фон Фику). Вас там ждет один.
Фон Фик. Кто?
Федосей. Да этот, как его… Сами увидите. (Уходит).

Фон Фик уходит, за ним закрывается дверь.

Рысс. Елена!
Елена. Что, милый друг?
Рысс. Нельзя так мучить, я страшно вас люблю!
Елена. Бедненький!
Рысс. Нет, я не бедный! Это большая любовь, Елена! До этой ночи я сам не знал, как вас люблю. Мне стыдно за грубость.
Елена. Ну то-то же! (Подходит к нему, не касаясь его, ласкается, как змея). У вас голова кружится, правда? Я ваша отрава, как дурман, как змея: душа у меня темная, как ночь в поле, в ней заблудиться можно.
Рысс. Ах, вы все смеетесь.
Елена. А вы подумали, что мной можно овладеть, как горничной.
Рысс. Теперь я не думаю.
Елена. О чем же вы думаете?
Рысс. Вы необыкновенная, очаровательная, волшебница…
Елена. Похожа на мои стихи.
Рысс. Да, да.
Елена. Вы напишите это на бумаге. (Дает перо, омокнув его в чернила). Напишите, а я положу за корсет.
Рысс. Зачем? Что написать?
Елена. А вот про стихи. Что они необыкновенные, очаровательные, волшебные… а я положу сюда.
Рысс. Смешная! Чудесная! (Пишет).

Елена берет, читает. Огорчилась.

Елена. Так мало написали! Нужно много, длинно, начните так: стихи Елены Грациановой очаровательные, волшебные. Их наивная простота — почти цинизм. Это повесть женской души, еще не опознавшей себя, теперь в скобках: автору всего 19-20 лет. Души безмерно женственной, лунной и так далее.
Рысс. Постойте! Вы мне диктуете статью.
Елена (страстно). Пишите, так нужно, вы должны писать только обо мне, пусть повсюду все заговорят об Елене Грациановой — пусть возмущаются мной. Боятся, проклинают — указывают пальцами… Хоть год, хоть одну зиму стать выше всех!
Рысс. А если я не хочу?
Елена. Вы будете писать!

Дверь раскрывает Фон Фик. Начинает слушать, постепенно его лицо краснеет, брови поднимаются, пальцы свободной руки растопыриваются, и весь вид его показывает на глубочайшее все более растущее изумление. В это время за занавесью голос Елены, которая диктует.

Голос Елены. По прямой линии от Пушкина через Мирру Лохвицкую священный факел поэзии…
Голос Рысса. Священный факел — поэзии…
Голос Елены. Факел поэзии передан в руки Елены Грациановой.
Голос Рысса. О, Господи, кончайте скорей!
Голос Елены. Еще фраза, и конец.
Перчатников. Клянусь, что через час в редакции будет Оскар Уайльд! Целую кончики пальцев. До свиданья. (Вешает трубку, громко). Фон Фик!

Фон Фик входит.

В Петербурге Оскар Уайльд.
Фон Фик. Я знаю. Но Оскар Уайльд умер 10 лет назад.
Перчатников. Как вы смеете знать раньше меня, притом он никогда не умирал. Через час он должен быть здесь.
Фон Фик. Отлично.
Перчатников. Не отлично. Разве можно принять его в подобной конюшне! Это что и это что? Боже мой, ни одного его портрета! Я пропал. Что вы со мной сделали? Где Ситников, почему он до сих пор не принес портрета?
Фон Фик. Федосей!

Федосей является.

Позвоните из конторы к Ситникову, чтобы сейчас принес портрет.
Перчатников (Фон Фику). Позвоните к Павлову, к Темному, звоните ко всем, скажите, что я немедленно прошу в редакцию.

Фон Фик уходит.

Перчатников (у зеркала). Боже мой, на что я похож, проклятый нос!

Входит Ситников.

Боже мой! (Указывает на занавеску). Ведь она зеленая, зеленая, Ситников! Он не переносит зеленого цвета.
Федосей. Он сам, сам, давно пришел, он меня допрашивать насчет супруги…
Перчатников. Оскар Уайльд! Он жив, он здесь, поймите.
Ситников. Ах ты, вчерашний.
Перчатников. Мы варвары, татары — я просил повесить другую занавеску. (Отдергивает, за ней виден Рысс, который пишет, и Елена, которая, обхватив колени, сидит на валике софы).
Ситников. Чудно!
Фон Фик. Мы писали.
Перчатников. Некогда писать. Как вы одеты! Господи!
Елена. Вот статья, Вакх Силыч, обо мне.
Ситников (Рысс у). Надеюсь, милостивый государь, вы не откажете принять моих секундантов?
Рысс. Не откажусь, ни от чего не отказываюсь, только потом.
Ситников. Чудно, а вы, милостивая государыня, не откажитесь дать мне отчет.
Елена. Отчет, о чем?
Перчатников. Хороши шутки, осмеет он нас, вот тогда шутки. Ради Бога, как вам нравится мой костюм, Ситников?
Ситников. Не нравится.
Перчатников. Что делать, может быть, фрак надеть? Фон Фик, он знает. (Убегает).
Ситников. Ну-с?
Елена. Что ну-с? Вы слышали, в редакции будет Оскар Уайльд? Целую кончики пальцев. До свиданья. (Вешает трубку, громко). Фон Фик! Вас, кажется, мало трогает, хотя бы Оскар Уайльд явился?

Рысс рассматривает книжки, Елена сидит в кресле с папиросой, Ситников у печки.

Рысс. Я не верю в Оскара Уайльда.
Елена. Мы окружены фантастичным. Я верю!
Ситников. Вчера я вызвал на дуэль Оскара Уайльда, сегодня вас. Надеюсь, вы позволите драться сначала с ним, потом с вами?
Рысс. Пожалуйста! Ради Бога, не стесняйтесь.
Елена. Тут, сейчас он…
Ситников. Он, я думаю, выйдет с Лопуховым и Темным… Они скоро будут… (Молчат). Monsieur Рысс!
Рысс. А?
Ситников. Я бы взял на себя смелость посоветовать вам оставить жену и меня вдвоем.
Елена. Я не хочу, Борис Яковлевич, не смейте уходить.
Рысс. Послушайте, Сергей Иванович, мне надоела эта канитель, что вы от меня хотите?
Ситников. Удовлетворения.
Рысс. Никакого удовлетворения я вам не дам, я неврастеник, и мне вредны всякие волнения.
Ситников. Тогда я буду принужден стрелять в вас из револьвера. (Вынимает револьвер).
Рысс. Ну и стреляйте, чёрт с вами, стреляйте, я говорю вам, что вы осел.
Елена. Ах! Боже, как это сильно! (Смотрит на обоих). Они убьют друг друга!
Ситников. Вы отказываетесь?
Рысс. Отказываюсь.
Ситников. Чудно! (Целится. Рысс прячется за кресло).

Елена вскакивает. Шум. Вбегает Перчатников.

Перчатников. Вы с ума сошли, сюда идут, дайте сию минуту. (Отнимает револьвер).

Федосей вносит картину.

Это Оскар Уайльд и это Оскар Уайльд.
Ситников. Pardon, я дерусь с Оскаром Уайльдом!
Елена. Я поеду! Я его привезу! (В дверях). Вакх Силыч… Что мне за это?
Перчатников. Что захотите.
Елена. Хорошо. (Уходит).
Федосей (входя). Господин Маслов.

Входит Маслов.

Маслов. Господа, я слышал, что кто-то по легкомыслию или по глупости воскресил Оскара Уайльда?
Перчатников. Он сам, уверяю вас, он сам. Явился среди нас, и даже не инкогнито.
Маслов. Тем хуже для него! Он пришел в день своей гибели. Мы не должны и не имеем права его принять.
Темный. Я говорил!
Рысс. Почему, Евгений Александрович? Россия издавна славилась гостеприимством.
Маслов. Почему? А потому, а потому, что он умер, когда и должен был умереть. Каждый человек должен умереть тогда, когда нужно. Если он этого не делает, мы должны ему помочь.
Рысс. Merci за помощь.
Перчатников (шепотом). Молчите.
Маслов. Да. Убивая человека, мы спасаем идею. Оскар Уайльд умер, идея жива.
Перчатников (радостно). Вы не отказываетесь от эстетизма?
Маслов. Нет, я отказываюсь от эстетизма, потому что вот к чему он привел, вы воскрешаете идола и поклоняетесь ему, вы еще не доросли до идеи. Вы идолопоклонники. А идолопоклонников предавали…
Перчатников. О, Господи!
Рысс. Евгений Александрович… кстати… у меня письмецо к вам от одной дамы… (Дает письмо).
Маслов (берет письмо). А где остальные? Я хотел бы сказать перед всеми.

Фон Фик входит с коробкой.

Фон Фик. Вот галстуки… из английского магазина.
Перчатников. Выбирайте, господа. Этот на сером.
Маслов (вскрывая письмо). Странно.
Рысс. Господа, а лимонные перчатки?
Перчатников. Да, а лимонные перчатки?
Фон Фик. Сейчас иду за перчатками. (Уходит).
Перчатников. Рысс, помогите повесить портрет. Я надеюсь на Елену. Если через полчаса она его не привезет, я поеду сам. Но что нам делать с Масловым? Он погубит и нас и всю Россию! Помилуйте!
Рысс. Мы с Васенькой придумали.

С шумом вбегает Лопухов, одет невероятно.

Лопухов. Господа, вы все знаете? Представьте, объехал 20 портных, насилу нашел костюм вполне денди… А где жена? (Перчатникову). Вы с ней помирились?
Перчатников. Она хотела быть.
Маслов (прочтя письмо). Я не понимаю… (Рыссу). Эта женщина молода?
Рысс. И молода и очаровательна.
Маслов. Гм…
Рысс. У нее дьявольский характер, она способна на все.
Маслов (побледнев). Она пишет, что…
Рысс. И не задумается. (Тихо). Евгений Александрович! Вы не знаете, что это за женщина, она способна воскресить вас. Вы произвели на нее неотразимое впечатление.
Маслов. Кто она?
Рысс. Шароварова.
Маслов. Блудница?
Рысс. Ну, как сказать…
Маслов. Да, она действительно имеет право быть блудницей. Боже мой, она чертовски прекрасна.
Рысс. Есть небольшое затруднение, у нее сейчас Оскар Уайльд.
Маслов. Опять, и здесь на моей дороге!
Рысс. Мы его и хотим у нее вырвать.
Маслов. Необходимо! Постойте, я должен все обдумать… Отведите меня куда-нибудь.
Рысс. Вот за занавеску.

Отходят. Входит Лопухова в индийском костюме.

Лопухова. Ну, где ваш Оскар Уайльд?
Лопухов. Душечка.
Лопухова. Что это за костюм?
Лопухов. Вестон… Душечка, Оскар Уайльд сидит у Шароваровой.
Лопухова. У девки… Вакх, что это значит? Я было вас простила…
Перчатников (хватаясь за голову). Ах, я сам ничего не знаю. Куда поехала Елена?
Лопухова. Елена… Господа, вы с ума сошли, а я здесь причем? Знаменитый Маслов, и он здесь! Мне дурно! Все погибло! (Обморок).

Занавес.

Действие IV.

Коридор гостиницы. Направо лестничная площадка и лестница вниз. По лестнице поднимается Елена. Оглядывается, читает номера дверей, на средней двери прибита визитная карточка, когда Елена, наклонясь, разбирает на ней фамилию, дверь вдруг открывается, появляется мужчина в дезабилье.

Мужчина I (прикрывая грудь). Пардон! (Глядит на Елену). Позвольте представиться, Самцов. На государственной службе.

Елена, мельком глянув через дверь внутрь комнаты, отходит.

Виноват, я, знаете, по-домашнему. (Наполовину закрывает дверь).
Елена. Ах, надо бы его спросить, сто двадцать седьмой номер… Это сто двадцать шестой, а сто двадцать седьмого нет.

Появляется из глубины Мужчина II, зовет.

Мужчина II. Жоржик, Жоржик, иди сюда! (Увидев Елену, останавливается, делает ручкой.) Даме…
Мужчина I (отворяя дверь). Костя…
Мужчина II. Жоржик, ты не спишь?
Мужчина I (сильно подмигивая на Елену). Что ты, дурак, разве я днем сплю, я все духами душусь.
Мужчина II. Жоржик, зачем ты духами душишься?
Мужчина I. Ко мне дамы приходят, дамы любят духи.

Елена в это время садится у столика, отвернувшись.

Мужчина II. Жоржик, хочешь шоколаду?
Мужчина I (берет шоколад, садится подле Елены). Я люблю все мягкое, сладкое.

Мужчина II торчит перед ним, покачиваясь.

Костя, поди надень воротник.
Мужчина II. Пойду надену. (Уходя). Я пойду фрак надену. У меня есть фрак, я не босяк. (Ушел).
Мужчина I (запел). ‘Отчего ты глядишь молчаливо’… Да-м… Стоит жить исключительно только для женщин…

Появляется мужчина II.

Мужчина II. Жоржик, у меня нет воротников.
Мужчина I. Уходи, уходи, замотай шею платком. Вот дама обижается.
Мужчина II. Хорошо, пойду замотаю. Я все-таки тебя люблю, Жоржик. (Уходит).
Мужчина I. Я, кажется, не нахал?
Елена. Скажите лучше, в каком номере живет Шароварова?
Мужчина I. Брюнетка?
Елена. Блондинка.
Мужчина I. Ну да, блондинка с чудным цветом лица?
Елена. Ну да. Вера Шароварова из Варьете.
Мужчина I. Из Варьете, конечно. Дивные глаза, губки, созданные для поцелуев!
Елена. Я спрашиваю, в котором номере?
Мужчина I. Весь Петербург знает, в котором, сладострастная гибкая талия! Такая женщина способна выворотить наизнанку!
Елена. Я серьезно спрашиваю, в котором, то есть знаю, в котором, но где этот номер… Ваш двадцать шестой, а тот двадцать пятый… в этом, что ли?
Мужчина I. А вам зачем?

Елена дергает плечом.

Вам, может быть, наши берлоги угодно посмотреть? Пожалуйте ко мне, номер невелик, но в нем приятно. (Смеется, как жеребец).

Елена встает и хочет пройти, мужчина I берет ее за талию.

Елена (отталкивает его). Не смейте! (Быстро идет к лестнице).
Мужчина I (перегибаясь через перила, говорит). Фу-ты ну-ты, какая королева! (Появляется Мужчина II, одетый невероятно.)
Мужчина II. Где женщина, Жоржик?
Мужчина I (свистит). Ну ее к чёрту, еще, понимаешь, нарвешься, я таких, знаю. (Уходит в комнату, захлопнув дверь).

Мужчина II стоит, пробует запертую дверь.

Мужчина II. Жоржик, Жоржик, пусти меня! Я на минутку.
Мужчина I (приотворяя дверь). Ты что скандалишь?
Мужчина II. Я к тебе, а ты чего-то расстроился.
Мужчина I. Я сказал, что ко мне нельзя, ты у меня деньги украдешь.
Мужчина II. Я оскорблен. Я у тебя взаймы только брал, фу, как ты меня обидел!
Мужчина I. Ну иди, только не мешай. Я буду картинки рассматривать.
Мужчина II. Неприличные? (Скрываются).

Входит Елена, стучится в крайнюю дверь. Дверь отворяется, появляется Шароварова в дезабилье и заспанная.

Елена. Здравствуйте, Вера.
Шароварова. А, проспались со вчерашнего?
Елена. У вас скрывается знаменитый английский поэт Оскар Уайльд?
Шароварова. Вот как, а я думала — так мужчина, хотя мне Лопухов что-то болтал недавно по телефону.
Елена. Мне его необходимо видеть!
Шароварова. Повезли бы его из кабака к себе, глядели бы во все глаза сколько угодно.
Елена. Послушайте, вы за кого меня принимаете?
Шароварова. Да уж наверно, за кого нужно.
Елена. Я поэтесса.
Шароварова. Я шансонетки пою, а одна подруга у меня есть, та из пистолета в свечки стреляет.
Елена. Мне нужно его увидеть.
Шароварова. Не знаю, как уж вам это сделать!
Елена (кричит). Monsieur Уайльд… Monsieur Оскар Уайльд!
Шароварова. Не проснется, дрыхнет как бревно, я его будила, чай пить.
Елена. Вы преступница! Боже мой, что делать? Пожалуйста, вы не знаете, как это для меня важно! Все мое будущее зависит, увезу я его сейчас или нет!
Шароварова. Я понимаю. Этот человек денег стоит. Да ведь и мне нужны деньги-то! За что же я возьму вам да и выложу?
Елена. Милая, я в вас влюбилась вчера, почему вы такая злая? (Ласкается).
Шароварова. Кошечка.
Елена. На меня нельзя обижаться, я такая нервная… Господи, мне вот сейчас дурно немного… Лечь бы! (Хочет пройти).

Шароварова, смеясь, не пускает.

Шароварова. Нельзя, лиска, нельзя!
Елена. Я знаю, что вы в сто раз лучше меня, я скверная, но что мне делать, когда я декадентка? А декадент не может быть обыкновенным.
Шароварова. Мне Рысс, Борис Яковлевич, говорит всегда — юродствуй, Варька, юродствуй, без юродства затрут тебя, как вшу!
Елена (вдруг заплакала). Милая, пожалейте меня, родная, чудесная! Волшебница! (Целует). Пустите меня к себе!
Шароварова. Вот какая я дура. А? Ну уж ладно… Смешно мне, какие вы все ядовитые! Наш брат много проще. Ну уж ладно, идите к нему, а я дверь запру. Делайте с ним что угодно. Мне уж он надоел.
Елена (целует руки). Спасибо, спасибо, душечка! Солнышко мое! Подруга милая! (Уходит).

Шароварова затворяет дверь и говорит.

Шароварова. Изнутри запритесь. Я чай, Лопухов скоро прилетит. Я уж их поморочу. (Садится к столу, курит).

Отворяется номер, вылетает Мужчина II, в дверях Мужчина I.

Мужчина I. Вон, я тебя знать не хочу.
Мужчина II. Вот так друг! А еще друг, фу какой!

Мужчина I затворяется.

Шароварова. За что он тебя?
Мужчина II. Жоржик-то, он на женщину на ту обиделся, он к ней кобелем, а она ему эдак да вот так… (Показывает кукиш). Да потом начал картинки рассматривать, неприличные, а мне не показывает, велит на окошке сидеть, я говорю — разве это картинки, вот у моего сослуживца картинки, так картинки!
Шароварова. Глупый ты Костя, как пень.
Мужчина II. Он мне то же самое говорит. А потом жуликом обругал.
Мужчина I (отворяя дверь). Жулик, жулик! (Закрывает дверь).
Мужчина II (садится на пол, уныло). Все меня обидели! Верочка, у меня никаких денег нет. Меня сегодня со службы прогнали за алкоголь.
Шароварова. Хорошо!
Мужчина II. Помири меня с Жоржиком. Жоржик, идем гулять по Невскому!
Мужчина I (отворяя дверь). Верка, не слушай его, он у тебя часы стащит.
Шароварова. Сам-то ты как бы не стащил. Дурак.

Мужчина I затворяется.

Костя! Слушай, вот что. Я тебе денег дам — только ты мне послужи. Ко мне скоро писатели приедут. Ты поди к себе и молчи, если тебя спросят, ты только молчи, молчи вот так, понял? Будто ты не русский, а англичанин. (Смеется). Мы животы потом надорвем, понял? Я тебе денег дам.
Мужчина II. Конечно, понял. И с Жоржиком помиришь?

По лестнице голоса.

Шароварова. Иди, запрись! Смотри, ни слова не говори.

Мужчина II уходит.

Ох, то-то насмеюсь всласть! Все смешно мне сегодня, как бы завтра не плакать.

Входит Ситников.

Ситников (решительно, задыхаясь). Вера, вы можете, не теряя ни минуты, сделать так, чтобы я с вами изменил жене?
Шароварова. Что?
Ситников. Ах, Боже мой, неужели так трудно понять? Я хочу развратничать.
Шароварова. Бедный, как ему хочется.
Ситников. Это не ваше дело, хочется мне или не хочется. Вот (достал из кармана и, покраснев до слез) двадцать пять рублей, я слышал… А если мало, я еще…
Шароварова (берет деньги, прячет за чулок). Спасибо, мальчик, дай я тебя поцелую. Иди, я приду сейчас… вот сюда. (Указывает на двадцать шестой номер).

Ситников идет, открывает дверь, Шароварова закрывает рот от смеха. Входит Маслов.

Маслов. Сударыня! Ах, это вы? Я к вам.
Шароварова. Пожалуйста, у меня в номере убирают, я здесь пока. Вы насчет англичанина? Я вас хорошо знаю, Евгений Александрович, мне о вас Евгений Юрьевич много рассказывал.
Маслов. Я тоже вас видел и знаю. Вы среди нас как жрица бородатой Венеры. В глубокой древности Венеру изображали с бородой. Так, вот, именно в вас нечто архаическое напоминает мне жрицу Венеры с бородой.
Шароварова. Да, конечно, чего не придумают! Вот я в журнале читала — собачка родилась о двух головах.
Маслов (строго). Собачка — это другое.
Шароварова. Конечно, то греческое, а это так, врут, я думаю, много. Денег надо, вот и выдумывают.
Маслов (доставая письмо). Я прочел.
Шароварова. Это мое письмо.
Маслов. Да.
Шароварова. Как оно попало к вам?
Маслов. Передал Борис Яковлевич Рысс.
Шароварова. Евгений Александрович? (Хохочет). Ах, конечно. Ну, вы прочли, и что же?
Маслов. Я пришел — вот мой ответ.
Шароварова. Это мало, что пришли.
Маслов (ходит взволнованный). Я должен изложить мою теорию про женщину. Женщина есть рождающее начало, лунное и таинственное, но сама по себе она мертва. Нужно мужское начало, солнечное, оплодотворяющее. Я должен вам раскрыть огромную тайну, она касается истории литературы. Дело в том, что я пришел за последнее время к ложному заключению. Я решил, что более не могу быть солнечным началом, говоря житейски — не могу стать ничьим мужем. Моя поэзия и все творчество остановилось. Это был роковой час в русской литературе! Тогда я решил вступить на путь отрицания любви, на путь аскетизма и бичевания плоти, чтобы в боли и страдании найти потерянное — вспомните пример Антония… И вот, когда я уже выступил с проповедью — получается ваше письмо. Оно вдруг воспламенило меня. Кровь моя обратилась в кипяток! Мы, то есть я — поэт и творец, и вы — рождающее и безвольное начало, — мы оплодотворим поэзию новыми цветами.
Шароварова. Я не пойму, что же вы, ребенка от меня хотите?
Маслов. О, божественная глупость! Как вы прекрасны! Да, еще вопрос. Тот ваш гость —
Шароварова. Англичанин?
Маслов. Да. Мы должны спрятать его… Не выпустить к людям… Нам нужно уговорить его сейчас же уехать! Сейчас придет Лопухов, он говорит по-английски. А пока, моя дорогая… закройте глаза, побледнейте от смущения, и я вас обожгу поцелуем!
Шароварова. Как можно в коридоре целоваться?
Маслов. А, это коридор. Скорее, пройдем к вам.

В это время дверь двадцать шестого номера отворяется, вылетает Ситников в жилете, за ним летит пиджак и воротник.

Мужчина I. Нахалище! Варька, это твои штуки. Видишь, выдумал! Вошел! Расселся! Я вижу — порядочный человек, дай поговорю от скуки. Предложил ему картинки посмотреть. Посмотрел и раздеваться начал! Что за ерунда, думаю, потом сунул мне рубль и говорит… ушли бы, говорит, вы, ах ты, щенок.
Ситников. Ведь я же не к вам пришел, а к ней и прошу, не кричите на меня, милостивый государь, иначе с вами поговорят мои секунданты.
Мужчина I. Руки не доросли! (Захлопывается).
Ситников. Варя! (Увидев Маслова). Ах, Евгений Александрович!
Шароварова (указывая на Ситникова). Пришел, говорит, я, говорит, хочу развратничать.
Ситников. Неправда.
Маслов. Стыдно! Идите домой! И не смейте сюда приходить никогда.
Ситников. Я не мальчишка! (Уходит).
Шароварова (подбегая к Маслову). Деньги я взяла без отдачи.
Маслов. Что это значит?
Шароварова. (Хохочет).
Маслов. Вы должны уехать отсюда! Теперь вы не вы, теперь вы носительница моего огня!
Шароварова. Миленький, как я рада, вот уж дожили до чего.
Маслов. Надо бы покончить с англичанином. Лопухов не идет. Пожалуй, даже лучше без него.
Шароварова. Он по-русски понимает немного.
Маслов. И по-французски, я думаю. Да, идем. Мы удалим его, и тогда ты увидишь! Мы поведем за собой толпы. (Подходит к двери).

Маслов стучит и входит. В это время дверь двадцать седьмого номера отворяется, выходит Елена, почти в объятиях увлекая Господина Х.

Елена. Идем, идем! Вы не понимаете по-русски. (Оглядывается). Только бы не встретили! О, мой любимый! (Прижимается и увлекает совсем).

Выходят из двадцать пятого номера Шароварова, Маслов и Мужчина II.

<...>42
Павлов (Маслову). Вот не ожидал встретить. За мной едут Ираида Гавриловна и Вакх, ищут Оскара Уайльда.
Маслов. Пошлая шутка! Вот он, Оскар Уайльд.
Павлов. Нет, это не он, я того видел.
Маслов. Письмо было, очевидно, тоже шуткой.
Шароварова. Оно не вам писано, а ему.

Вбегают Перчатников и Лопухова.

Перчатников. Все здесь! Господа, как вы пропустили? Оскар Уайльд похищен Еленой на автомобиле. Мы встретили! Она при всех на Невском обнимала его рукой.
Маслов. Господа! Еще раз предупреждаю — сегодня на лекции я публично отрекаюсь и от эстетизма, и от всех вас.
Лопухова. А мы теперь не боимся! Господа, скорее же в погоню.
Перчатников. Я думаю, они будут на лекции…
Лопухова. Да, будет она с ним, но не я…
Павлов. Я предлагаю сначала ехать обедать.
Мужчина II. Ура! Давно бы так, мы и Жоржика возьмем. Жоржик просил.

Вбегает Темный.

Темный. Новость, замечательная новость! Сейчас на улице застрелился Ситников.

Не закончено.

1912 г.
Источник текста: Толстая-Сегал Е. ‘Мир после конца’, М., РГГУ, 2002 г. С. 97 — 132.
Толстой Алексей Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Мракобесы, Толстой Алексей Николаевич, Год: 1917
  2. О еже, или Наказанное любопытство, Толстой Алексей Николаевич, Год: 1911
  3. Иван Грозный, Толстой Алексей Николаевич, Год: 1945
  4. Насильники, Толстой Алексей Николаевич, Год: 1913
  5. Заговор императрицы, Толстой Алексей Николаевич, Год: 1925
  6. Отцы-пустынники, Толстой Алексей Николаевич, Год: 1911
  7. Касатка, Толстой Алексей Николаевич, Год: 1916
  8. Фюрер, Толстой Алексей Николаевич, Год: 1941
Электронная библиотека