Созерцательная жизнь Лудвига Ламберта, Бальзак Оноре, Год: 1832

Переводы
Время на прочтение: 89 минут(ы)
Скачать в PDF

СОЗЕРЦАТЕЛЬНАЯ ЖИЗНЬ ЛУДВИГА ЛАМБЕРТА,

Соч: БАЛЬЗАКА.

Переводъ съ Французскаго
Александры Зражевской.

Генію, облако надъ святилищемъ, а свтъ, одному Богу.
(Лудвигъ Ламбертъ.)

С. ПЕТЕРБУРГЪ.
Въ Типографіи Императорской Россійской Академіи.
1835.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ:

съ тмъ, чтобы по отпечатаніи представлены были въ Цензурный Комитетъ три экземпляра. С. Петербургъ, Марта 29 дня 1835-го года.

Ценсоръ П. Корсаковъ.

Отъ переводчицы.

Лудвигъ Ламбертъ, и жизнь его, описанная Бальзакомъ, — два явленія равно примчательныя на горизонт Психологіи и Литературы. И здсь, какъ и везд, перо его мило, причудливо, роскошно, уметъ завлекать вниманіе, заставляетъ охотно переноситься, изъ луговъ прелестнйшихъ, въ пустыню дикую, безплодную, гд на каждомъ шагу, кажется, грозить смертельная скука, и гд такъ охотно идется за милымъ проводникомъ.
Жизнь Ламберта, одтая въ едва примтную форму Романа, кажется, есть первое покушеніе сблизить лнивое, прихотливое, поминутно летающее по верхамъ, избалованное сластями, дымчатое воображеніе нашего вка, сблизить, говорю, съ тяжелыми, сухими тонкостями Метафизики, — покушеніе первое, — и можетъ скоро вы увидите Психологію, Метафизику, Физіологію, въ романахъ!… О сколько еще воображеній не дотомленныхъ, сколько жажды любознанія еще не досыщенной!
Слушать все это съ кафедры, — тоска смертельная! то-ли дло въ роман, шутя разанатомируемъ всего человка, до ниточки, до послдняго суставчика. Обыкновенный романтизмъ прискучилъ, пора, давно пора приняться за новое!— Не выдумать вамъ страсти страшне Гюговой, не высказать вамъ сладкаго слаще Марлинскаго, злаго зле Брамбеуса, нжнаго нжне Жуковскаго, милаго миле Пушкина и Козлова, — пора, пора за новое!
Лудвигъ Ламбертъ есть рдкій, но не новый примръ, до какого удивительнаго состоянія можетъ достигнуть духъ человческій, и очень стоитъ, чтобы всмотрться въ него, пристальне.
Человкъ, — твердятъ вс, родъ человческій съ незапамятныхъ временъ идетъ, и долженъ итти къ совершенству — Зародышъ его совершенства, величія, красоты, — въ немъ, нужно развернуть, и это развитіе предоставлено тому же романтизму, это его цль, для этого и вложенъ онъ, не модою, а Творцемъ Самимъ, въ наше неугомонное сердце, которое до тхъ поръ не остановится, не успокоится, не перестанетъ жаждать чего-то, пока не достигнетъ совершенства.
Но гд путь къ этому совершенству?— Подъ нашими ногами!— Идемъ, бжимъ по немъ большею частію безъ отчета, сами не знаемъ какъ, но точно идемъ. Вглядимся хорошенько:
Человкъ столько знаетъ, сколько испыталъ. Сперва опытъ, потомъ знаніе. Сперва долженъ работать сердцемъ надъ сердцемъ, потомъ уже умомъ.— Сердце любитъ, ненавидитъ, влечется, отвращается, ощущаетъ, радуется, скорбитъ… Сердцемъ духъ все осязаетъ. Потомъ уже умъ видитъ, размышляетъ, судитъ, заключаетъ, помнитъ, воображаетъ, созидаетъ.
Сердце все испытавшее, умъ все узрвшій, есть человкъ совсмъ иной, чмъ мы: человкъ свтлый, прозрачный, всесильный — малый Богъ.
Воротимся же къ Ламберту: — удивительный ребенокъ, одаренный способностями: крпче Англійской стали, остре медицинскихъ пилъ, тоньше бисерной иголки и обширне самыхъ новыхъ, самыхъ полныхъ, многотомныхъ романовъ, — на громогласный зовъ къ совершенству — всею дтскою силенкой, побжалъ безъ ногъ, полетлъ безъ крылъ и разбился въ прахъ!
Все это терпливые питатели и читательницы, увидите сами, если возъимете охоту и терпніе прочесть эту книгу, увидите, что бдный Ламбертъ самъ насильственно исказилъ себя.— Чмъ?— Тмъ, что началъ съ пути ума, а не сердца. Хотлъ видтъ то, что надобно прежде почувствовать. Силился рученкою отнять то, что дается и — только просящему, а не своевольствующему.
— ‘Но онъ былъ такъ малъ, — ни’ кто не предостерегъ, — Провидніе не пеклось, — оно погубило?’— Гршно такъ гршить!— Если Провидніе и попустило одному такъ громко погибнуть, то вроятно для того, чтобъ тысячи остереглись.— Но нтъ! Провидніе съ перваго шага дало ему врнаго проводника — Библію. Тамъ, на первой, на второй, на послдней, на каждой страниц — первый урокъ, первый совтъ — не любопытствуй, повинуйся, не умничай, — сперва отвдай, потомъ увидишь.— ‘Вкусите и — увидите (Псал. 36). Не смотри на солнце — ослпнешь!
Въ буквальномъ смысл скажи какому хочешь ребенку, — ‘смотри, ступай и по этой дорог, не заглядывайся на бабочекъ, на поля, рощи, не сворачивай ‘въ сторону, — собьется, заблудишся!’ Какое дитя, подобное Ламберту, не пойметъ?— И ежели заблудился, то это знакъ его непослушанія, пускай же блуждаетъ, — по дломъ!
Такъ и Ламбертъ, вмсто того чтобъ итти путемъ сердца, любви, пошелъ путемъ созерцанія, и погубилъ рдкія, высокія способности свои, безъ пользы для себя и человчества.
Да, путь созерцанія не новость!— Конечно, въ ныншнемъ большемъ тон, онъ — не въ тон, потому что неизвстенъ, но еще Бальзакъ, другой — еще Черная Женщина….. и онъ можетъ пойти въ моду на ровн съ ферроньерами, однакожъ онъ не ферроньеръ — его трудно скинуть, и опять замнить другою модою.
Въ первые вки Христіанства, онъ развитъ анахоретами до нельзя: многихъ просвтилъ, многихъ погубилъ, но тогда брали противъ него и мры. Во первыхъ прокладывали къ нему путь Христіанскою дятельностію, ужасающею, едва для насъ имоврною, но былою, — очищая, укрпляя сердце, потому что безъ чистоты сердечной, созерцаніе невозможно, но при ней, безъ опытности сердечной, пагубно. Посл того долго еще удерживали пылкихъ созерцателей, подская самые корни любопытства и страсти къ чудесному, удерживали, особливо молодыхъ, неопытныхъ, въ общежитіи обителей, и уже по признакамъ зрлости сердечной, отпускали на одиночество созерцанія.
Такимъ образомъ, давали прежде вкуситъ, потомъ видть. Такъ-то многіе великіе созерцатели здсь еще вступили въ права человка: въ господство надъ стихіями, животными, людьми, надъ собой!— Они прошли вс степени романтизма до послдняго совершенства.
Да и вообще романтизмъ Христіанъ прошелъ уже всю школу сердца и ума, и выдержалъ торжественный экзаменъ.
Со стороны сердца: въ первые вки, язычники перегнали его до квинтъ-ессенціи въ своихъ котлахъ, клокотавшихъ смолою и свинцемъ, разанатомировали на плахахъ и крестахъ, и переплавили на кострахъ и въ печахъ.
Со стороны ужа: посл Аинейской философіи, перегнали его черезъ вс степени — суевріе и фанатизмъ.— Белъ, Спиноза и Волтеръ съ товарищами энциклопедистами, пережгли его въ ретортахъ неврія. Кому угодно, пробги каталоги Смирдина, Грефе и Плюшара въ стать Христіанское ученіе, — прочти писанное pro и contra и убдись, какъ свтелъ, простъ, высокъ и живъ романтизмъ Христіанъ, и какъ хорошо онъ оправданъ и доказанъ: исторически, логически, физически, метафизически, философически.
Теперь, покажите любую систему метафизическую отъ Аристотеля до Бальзакова Ламберта, которая прожила бы до завтра.— Одна посл другой являлись, увлекали, исчезали.— Ложь и обольщеніе не могутъ быть преемственны на долго. Умъ нашъ такой непокорный, не терпитъ узды ни систематической, ни религіозной, но охотно покаряется убжденію.— Гд же убжденные преемственно — въ Христіанств или у систематиковъ?— Гд единогласіе, единомысліе, отъ перваго разбойника на крест, до послдняго изъ нашихъ врующихъ праправнуковъ?— Въ какихъ системахъ?
Такъ-то романтизмъ истинный устоялъ, стоитъ и простоитъ пока не приведетъ всего человка къ совершенству. Онъ путь къ нему единственный, не-минуемый, мы вс идемъ по немъ, врующіе и неврующіе, волей и неволей, путь сердца, а потомъ ума.
Ламбертъ же пошелъ путемъ созерцанія, безъ проводника, углубился, поселился внутрь себя, но не въ сердц, а въ голов, — нашелъ, какъ и есть, міръ чудесъ, страну свта, — но ослпъ, и путнаго намъ ничего не сообщилъ, и совершенства не достигъ.
Г. Бальзакъ съ нимъ вмст учился, длилъ и радость и горе, взялся передать мамъ еще не созрлую систему мышленія Ламбертова, и едва ли мы поймемъ то, что онъ говорилъ не понимая. Чего нтъ съ ощущеніи, того нтъ и въ понятіи. Изъ словъ Г-на Бальзака видно, что онъ вовсе не былъ въ Стран созерцательности. Для этого я сочла обязанностію надъ иными мстами ‘двать особыя примчанія, въ конц приложенныя.
Г. Бальзакъ для выраженія понятій ему непонятныхъ, долженъ былъ выдумывать новыя слова: — надлежало ему послдовать.
Нкоторыя строки, — я осмлилась пропустить, по разнымъ причинамъ, и думаю, Г. Бальзакъ цну свою потеряетъ не отъ этого, а разв отъ неудачнаго перевода вообще.

3-го февраля.
1835.

ЛУДВИГЪ ЛАМБЕРТЪ.

Лудвигъ Ламбертъ родился 20-го Сентября 1797 года въ Монтор, маленькомъ городк Вандомскомъ. Отецъ его содержалъ небольшой кожевенный заводъ, и сначала хотлъ было и сына сдлать кожевникомъ. Но отвращеніе ребенка къ такому ремеслу, а еще боле, необычайная склонность къ ученію, перемнили отцовское намреніе. Впрочемъ, кожевникъ и жена его леляли своего Лудвига, какъ только можно лелять единственнаго сына, и ни къ чему не хотли принуждать. Уже съ пятилтняго возраста, Ветхій и Новый завтъ не выходили изъ рукъ его, и эта книга, содержащая столько книгъ, ршила судьбу малютки. Обняло ли юное воображеніе его это неизмримое созерцаніе міровъ? или младенческая душа въ простот своей сочувствовала этому высокому ученію, рукою Божественною тамъ разлитому?… Остатокъ жизни его, для нкоторыхъ читателей, будетъ ршительнымъ на вс это отвтомъ. Слдствіемъ такихъ начатковъ мышленія надъ Священнымъ писаніемъ было, что Лудвигъ ходилъ по городу, и во всхъ домахъ выпрашивалъ книгъ тою непобдимою любезностію, тайна которой однмъ только дтямъ извстна и противу которой не льзя устоять.
Предавшись такому ученію безъ всякаго посторонняго руководства, Лудвигъ достигъ десятаго года. Въ это время наемщики были рдки, уже многія богатыя семейства заране приготовили ихъ, чтобъ не затрудняться во время набора. Крайность бднаго кожевника не позволяла ему надяться нанять охотника вмсто своего сына, только въ духовномъ званіи видлъ онъ средство снасти его отъ рекрутства,— и потому въ 1807 году, отослалъ его къ дяд съ материнской стороны, проповднику Мерл, маленькаго городка лежащаго при Лоар, близь Блоа.
Такое намреніе согласило вс противности:— страсть Лудвига къ ученію, и желаніе родителей сохранить сына, а при томъ его преждевременная зрлость подавала имъ надежду, что онъ много выиграетъ въ томъ званіи.
Пробывъ почти три года у своего дяди стараго Ораториста, довольно свдущаго, Лудвигъ Ламбертъ въ начал 1811 года помщенъ былъ Госпожею Сталь въ Вандомскую школу на ея иждивеніи.
За покровительство этой знаменитой жены, Ламбертъ обязанъ случаю, или лучше Провиднію, которое всегда печется о своихъ избранныхъ, въ ихъ дтств или нищет. Но превратности, примры которыхъ такъ часты и разительны въ жизни великихъ людей, — всегда кажутся слдствіями, просто физическихъ событій. Быть можетъ случайное появленіе въ толп, юнаго ума, много общающаго, производитъ надъ опытными чувствами знатоковъ впечатлніе, очень сходное съ ощущеніемъ ботаника, когда онъ завидитъ рдкое и прекрасное растеніе въ пестрот луговъ.
Покрайней мр такое сравненіе близко къ приключенію Лудвига Ламберта. IГо обыкновенію, дядя давалъ ему каникулы, и это время онъ проводилъ въ отцовскомъ дом. Но не предаваясь, по обычаю дтей, сладости это то far niente, котораго и мы такъ жаждемъ во всякомъ возраст, онъ съ самаго разсвта, взявъ свой хлбъ и книги, уходилъ читать и размышлять въ чащу лсовъ, избгая материнскихъ выговоровъ, которая находила такое чрезмрное прилжаніе опаснымъ.— Удивительное материнское предчувствіе!…
Съ этихъ поръ чтеніе сдлалось для Лудвига нкоторымъ родомъ душевной жажды, которую ничто не могло утолить. Онъ пожиралъ всякія книги и питался безъ разбора твореніями духовными, историческими, философическими и физическими. По его признанію, въ то время онъ ощущалъ неописанную сладость даже перечитывая словари, за недостаткомъ другихъ книгъ, и я охотно врю. Да и какой ученикъ, и сколько разъ не чувствовалъ ли удовольствія, доискиваясь вроятнаго смысла невдомаго существительнаго?
Разборъ слова, его начертаніе, исторія — были для Ламберта источникомъ продолжительныхъ думъ, это не т мечты врожденныя, которыя пріучаютъ ребенка къ явленіямъ нашего быта, изощряютъ понятливость нравственную или физическую, не та работа невольная, которая но времени только приноситъ плоды, развивая умъ и нравъ. Нтъ! Лудвигъ обнималъ факты изъясняя ихъ, пріискивая въ то же время съ тончайшею дальновидностью и причину, и конецъ. Такимъ образомъ по чудной игр природы, которую не рдко она позволяетъ себ, и которою подтверждается истина такого сосредоточеннаго внутрь себя существованія, — онъ могъ съ четырнадцатилтняго возраста, легко излагать такія мысли, глубину которыхъ, едва я понималъ, и то не совершенно, спустя долгое время.
Часто, говаривалъ онъ въ послдствіи, разсказывая мн о своемъ чтеніи, часто я съ неописаннымъ услажденіемъ странствовалъ на одномъ слов, какъ на корабл, по пучинамъ прошедшаго. Отправясь изъ Греціи, я прізжалъ въ Римъ и перелеталъ пространство лтъ современныхъ. Какую прекрасную книгу можно составить пересказывая жизнь и приключенія одного слова! Вроятно оно получило различныя впечатлнія отъ происшествій которымъ служило, потомъ смотря по мстамъ, отъ него возникали разнообразные понятія, но не важне ли еще тройственное разсматриваніе: души, тла и движенія слова?— Или отвлекая силу, дйствіе слова, — не значитъ ли утонуть въ океан мышленія, разсматривая его только въ немъ самомъ?… Не цвтится ли большая часть словъ тою мыслію, которой вншнюю жизнь они рисуютъ? Чей умъ изобрлъ его? Если требуется много умственности чтобы создать одно слово, то какова же должна быть незримая давность языка человческаго? Чрезъ соединеніе буквъ, ихъ вида, ихъ начертанія въ состав слова, сквозитъ во всхъ земляхъ то невидимое существо, котораго образъ есть слово.— Не видимъ ли въ слов vrai какой-то родъ фантастической правоты, а въ краткомъ звук его — необъятный образъ наготы и двственной простоты истиннаго во всемъ. Какая-то особенная свжесть въ этомъ слог!… Для примра я взялъ выраженіе понятія отвлеченнаго, не желая объяснять предложеніе словомъ, которое очень легко знакомитъ съ нимъ, — таково слово tourniquet, гд вс говоритъ чувствамъ. Не то ли же и каждый глаголъ? Вс они напитаны живою силою, (1) которую заимствовали отъ души, и опять ей возвращаютъ чрезъ таинственное дйствіе и чудное отдйствіе (2) между словомъ и мыслію… Такъ пламенный обожатель столько же любви почерпаетъ на устахъ своей любимицы, сколько самъ передаетъ ей.— Однимъ своимъ начертаніемъ, слова животворятъ въ нашемъ ум т созданія, которыхъ они суть одежда, призракъ, оболочка Подобно всмъ существамъ, они имютъ свою сферу, и только въ ней вполн могутъ дйствовать и развивать ихъ свойства … По этотъ предметъ требуетъ можетъ быть особой науки! .
И онъ пожималъ плечами какъ бы желая сказать мн:
— Мы вс и ничего!…
Впрочемъ, страсть Лудвига къ чтенію находила безпрерывную пищу. Дядя его имлъ до трехъ тысячь томовъ, и такое библіографическое сокровище ничего ему не стоило, потому что досталось посл ограбленныхъ во время революціи замковъ и монастырей. Старикъ въ сан священно-проповдника, — употребимъ его собственное выраженіе, — за кусокъ хлба, могъ выбирать лучшія творенія изъ драгоцннйшихъ собраній, которые продавались на всъ за самую бездлицу.
Въ теченіе трехъ лтъ, Лудвигъ Ламбертъ извлекъ сущность всхъ книгъ въ библіотек своего дяди, которыя точно стоили труда, — прочесть.
Посредствомъ чтенія зоркость его понятій сдлалась въ немъ чуднымъ явленіемъ. Онъ разомъ окидывалъ семь и восемь строкъ, и умъ его обнималъ смыслъ ихъ съ быстротою равною быстрот взгляда. Часто одного слова въ період, достаточно ему было чтобъ уловить цлую мысль.— Память неимоврная.— Онъ помнилъ съ одинаковою точностію все: что пріобрлъ чтеніемъ, разговоромъ и размышленіемъ. Наконецъ, онъ зналъ на перечетъ мста, имена, слова, вещи и образы. И не только свободно припоминалъ по желанію предметы, но даже въ самомъ себ вновь усматривалъ ихъ, свтло, ясно, свжо, какъ бы въ первый разъ ему представились.
Такая сила памяти касалась и до едва ощутимыхъ дйствій разумнія. По словамъ его, онъ припоминалъ даже самый покрой мыслей въ книг изъ которой извлекалъ ихъ, и вс расположенія души своей, даже самыя давнишнія. Посредствомъ такой, почти сверхъ естественной способности, память могла легко пересчитать ему вс степени его успховъ и цлую жизнь ума, начиная отъ первоначальнаго понятія до послдняго развитія, отъ самой нестройной мысли до совершенной ясности. Умъ его съ дтства пріученный къ такому трудному сосредоточенію внутреннихъ силъ человческихъ, вынималъ изъ этого обильнаго архива ты у необычайныхъ образовъ, дйствительныхъ, свжихъ, которыми питался онъ во вс время свтлыхъ созерцаній своихъ.
— Мн стоитъ только, говаривалъ онъ на своемъ язык, которому сокровищница памяти, придавала летучую оригинальность.— Мн стоитъ только зажмуриться, и — тотчасъ вхожу внутрь себя: тамъ нахожу черную комнату, въ которой вс событія природы отливаются въ вид гораздо чистйшимъ того, въ какомъ они же представляются вншнимъ моимъ чувствамъ.
Уже на двнадцатомъ году, его воображеніе, изощренное безпрерывнымъ упражненіемъ всхъ умственныхъ силъ, до того дошло, что смотрлъ ли онъ на что, или читалъ о томъ — вещи представлялись уму его съ одинаковою живостью, потому ли, что онъ доходилъ по сходству (analogie) или одаренъ былъ, — скажемъ — вторымъ зрніемъ, которымъ обнималъ природу.
Углубляясь такимъ образомъ въ чтеніе, онъ терялъ нкоторымъ родомъ сознаніе физической жизни своей, и существовалъ только всесильною работою внутреннихъ органовъ, которыхъ сила постоянно разширялась, раздвигая, по его словамъ, передъ нимъ пространство. Но я не хочу говорить преждевременно обо всхъ измненіяхъ созерцательной жизни его, и даже противъ воли нарушилъ порядокъ постепеннаго развиванія исторіи такого человка, котораго дятельность перешла вся въ мысль, подобно какъ другіе всю мысль направляютъ въ дйствіе.
Непреодолимая охота влекла его м. мистическимъ сочиненіямъ.
— Abyssus, abyssum, часто повторялъ онъ мн. Духъ нашъ бездна, услаждаемая только бездною!… Дти, мужи, старики, — вс мы алчемъ таинственнаго, подъ какимъ бы видомъ ни представлялось.
Но, если позволено судить о жизни его по законамъ обычая, и мрять счастіе но своему, или взвшивать предразсудками общества, то это пристрастіе было его пагубой. Такое влеченіе къ вещамъ небеснымъ, или говоря его любимымъ нарченіемъ, эта mens divinior, родилась отъ сильнаго вліянія первыхъ книгъ имъ прочитанныхъ у дяди. Святая Терезія и Госпожа Гіонъ служили ему продолженіемъ Библіи, он то были начатками его ненасытнаго изученія и пріучили его къ этимъ живымъ отдйствіямъ души для которыхъ изступленіе есть въ тоже время и причина и слдствіе. Этотъ вкусъ, это изученіе, возвысили сердце, очистили, облагородили его, дали ему отвдать божественной природы и сообщили всю тонкость почти женскую, которая становится инстинктомъ великихъ людей: ихъ превосходство, есть можетъ быть не иное что, какъ потребность самоотверженія отличающая женщину, влекомую ко всему великому. Это выспреннее стремленіе сохранило чистоту Лудвига въ школ, а чистота чувствъ непремнно содйствовала безпрерывному утонченію умственныхъ способностей его.
Баронесса Сталь, сосланная за сорокъ миль отъ Парижа, остановилась на нсколько времени въ имніи лежащемъ близь Вандома. Однажды прогуливаясь она встртила подъ оградой своего парка сына кожевникова почти въ рубищ, глубоко погрузившагося въ чтеніе. Книга, которую читалъ онъ, была переводъ Неба и Ада.— Въ эту эпоху Сентъ-Мартинисты, Жансенисты и еще нсколько полу нмецкихъ умовъ въ Имперіи Французской, одни только и знали имя Шведенборга. Изумленная Госпожа Сталь вырвала изъ рукъ у Лудвига книгу, съ тою опрометчивостію, которая иногда противъ воли сквозила въ ея вопросахъ, взглядахъ и во всхъ пріемахъ, и бросивъ на Ламберта проницательный взоръ,—
Ты понимаешь это?… сказала емк.
— Вы молитесь Богу? спросилъ ребенокъ.
— Но… Да!
— А понимаете-ли вы Его?
Баронесса онмла. Потомъ сла возл Ламберта, занялась имъ. По несчастію память моя хотя довольно обширна, однако не можетъ сравняться съ памятью моего товарища, и потому кром первыхъ словъ я забылъ весь разговоръ ихъ.
Эта встрча сильно поразила Г-жу Сталь. Однако, по возвращеніи въ замокъ, она мало говорила объ ней, не смотря на потребность изліянія, часто перерождавшагося у нее въ болтливость, — она была въ сильномъ раздумьи. Изъ живыхъ одна только особа припомнитъ это приключеніе, и недавно въ разговор съ нею я старался вывдать, что говорила тогда Госпожа Сталь, особа та съ трудомъ отыскала въ своей памяти одно только слово Баронессы на счетъ Ламберта:
— Дйствительно это зрячій!…
Лудвигъ не оправдалъ въ глазахъ свта лестныхъ надеждъ покровительницы своей, и потому минутную привязанность ея къ нему сочли просто за женскую прихоть, столь свойственную умамъ необыкновеннымъ.
Госпож Сталь непремнно захотлось отнять Ламберта у Императора и Церкви, и направить какъ говорила она, къ блестящему назначенію его ожидавшему.
По этому случаю, еще до отъзда своего, Баронесса поручила одному изъ своихъ друзей Господину Корбиньи, бывшему тогда Префектомъ въ Блоа, опредлить Лудвига въ извстное время въ школу Вандомскую. Въ послдствіи вроятно забыла объ немъ. Поступивъ въ начал 1811 года четырнадцати лтъ, Ламбертъ долженъ былъ выдти изъ Вандома въ конц 18171 года по окончаніи курса философіи. Впрочемъ, сомнваюсь чтобы въ теченіе этого времени онъ получилъ какое нибудь воспоминаніе отъ благодтельницы своей, если можно назвать благодяніемъ трехълтнюю плату за воспитаніе, безъ малйшаго попеченія о будущей участи ребенка, по прихоти сброшеннаго съ того поприща, на которомъ вроятно онъ была’ бы счастливъ.
Но справедливость требуетъ замтить, что тогдашнія обстоятельства и дарованіе Ламберта могутъ совершенно оправдать безпечность и неизъяснимую щедрость Г-жи Сталь.
Посредникъ ея сношеній съ воспитанникомъ, оставилъ Блоа при самомъ выпуск его изъ школы. Конечно политическіе перевороты защищаютъ его отъ укоризны въ равнодушіи къ питомцу Баронессы.
И такъ она никогда боле не слышала о своемъ маленькомъ Моисе. Сто луидоровъ, врученныхъ ею Г-ну Корбиньи, который, полагаю, и самъ умеръ въ 1812-мъ году, была не такая значительная сумма, чтобы хотя денежными издержками разбудить вниманіе Госпожи Сталъ, кипучая душа которой нашла пищу, а замыслы пришли въ сильное броженіе, во время нежданной развязки 1814 и 1815 годовъ.
Въ это время Лудвигъ Ламбертъ былъ крайне бденъ, и слишкомъ гордъ, чтобы гоняться за своею благодтельницей, которая путешествовала тогда по всей Европ. Однако наконецъ ршился изъ Блоа пшкомъ идти въ Парижъ, въ надежд увидться съ нею, но по несчастію, пришелъ туда въ тотъ самый день, когда Баронесса умерла. Два письма къ ней Ламбертовы остались безъ отвта. И такъ память добрыхъ намреній Госпожи Сталь въ пользу Лудвига уцлла только въ нкоторыхъ юныхъ головахъ, похожихъ на мою, и пораженныхъ чудесностію этого случая.
Надобно покрайней мр побывать въ нашей школ, чтобы понять вліяніе Новичка на дтскіе умы наши, и особенное впечатлніе на насъ Ламберговаго приключенія чисто Вандомскаго.
Здсь, я необходимо долженъ упомянуть о первоначальныхъ постановленіяхъ нашего заведенія, нкогда отчасти военнаго, отчасти монастырскаго, за тмъ, чтобъ подробно изъяснить новый образъ жизни, предстоявшій Ламберту.
Еще до революціи, орденъ Орагористовъ, подобно езуитскому, посвященный общественному воспитанію, имлъ въ своемъ вденіи множество провинціальныхъ заведеній, изъ которыхъ знаменитйшіе были школы: Вандомская, Турнонская, Ляфлешская, Понт-ле-Конская, Сорезска и и Жульинская. Вандомская, подобно другимъ, воспитывала извстное число учениковъ для военной службы. Уничтоженіе учебныхъ заведеній опредленіемъ Конвента мало имло вліянія на школу Вандомскую. Посл перваго перелома правленія, она опять возстановилась. Нсколько Оратористовъ разсянныхъ по окрестностямъ возвратились и снова учредили ее, сохранивъ вс старинныя права, обычаи, давшія ей тотъ обликъ, которому нтъ подобія ни въ одномъ изъ лицеевъ, посщенныхъ мною по выпуск изъ Вандома.
Школа стоитъ среди города при маленькой рчк Лоар, которая омываетъ собою главное зданіе. Она обнесена обширною оградою тщательно запертою, въ которой заключены вс принадлежности необходимыя заведенію этого рода: — домовая церковь, театръ, больница, пекарня, сады, водоемы. Школа эта, — богатйшій разсадникъ умовъ, какіе только есть въ средоточіи Франціи, — поддерживается иждивеніемъ многихъ провинцій и даже нашихъ колоній. Отдаленіе не позволяетъ родителямъ часто прізжать туда для свиданія съ дтьми, къ тому же отпускъ въ каникулы возбраненъ уставомъ, и воспитанники разъ вступившіе выходятъ изъ нее только по окончаніи полнаго курса.
За исключеніемъ прогулокъ вн школы подъ надзоромъ монаховъ, прочее устройство этого дома придавало ему вс выгоды порядка монастырскаго.
Въ мое время, Корректоръ былъ еще въ свжей памяти. Класная мдная Ферула съ честью отправляла страшное служеніе свое. Наказанія, издавна выдуманныя езуитами, равно ужасныя и нравственно и физически, оставались во всей неприкосновенности старинной программы. Особый день назначенъ былъ для писемъ къ родителямъ и для исповди, тогда и грхи и чувствованія наши имли правильную форму.— Вс отсвчивалось монастырскимъ однообразіемъ. Между прочими остатками стариннаго постановленія, я припоминаю смотръ, который всмъ намъ длали по Воскресеньямъ. Вытянувшись въ рядъ какъ солдаты, мы ожидали двухъ директоровъ, которые въ сопровожденіи учителей и поставщиковъ длали тройственный смотръ: платья, тла и души.
Двсти или триста воспитанниковъ, помщавшихся въ школ, раздлялись по прежнему уложенію на четыре степени: Малолтные, Малые, Средніе и Старшіе.
Отдленіе Малолтныхъ занимало классы, называвшіеся осьмой и седьмой, Малые, — шестой, пятый и четвертый, Средніе, третій и вторый, а Старшіе: Риторику, Философію, Высшую Математику, Физику и Химію.
Каждое изъ этихъ отдленій имло свое помщеніе, свои классы и дворъ на общемъ обширномъ мст, вс учебныя комнаты примыкали и выходили въ общую столовую. Эта трапеза, достойная древнихъ монастырей, вмщала всхъ учениковъ. Вопреки другимъ учебнымъ уставамъ, за столомъ могли мы разговаривать. Тикая христіанская терпимость позволяла мняться кушаньями, смотря по нашему вкусу.
Если изъ Среднихъ, сидвшій на главномъ мст, предпочиталъ горохъ пирожному, — намъ всегда подавали пирожное, — то слдующій вызовъ перелеталъ по е головой,
— Пирожное за горохъ!… пока найдется охотникъ. Доля гороху отправлялась по пересылк до желающаго, а его пирожное, такимъ же порядкомъ поступало на мсто гороху, — и всегда исправно. Если случалось много сходныхъ пересылокъ, то каждая шла подъ своимъ номеромъ и тогда говорили:
Первый горохъ за первое пирожное.
Столы были у насъ предлинные, безпрестанная мна кушаньями способствовала шумному движенію, и мы говорили, ли и дйствовали съ бглостью безпримрной. Говоръ трехъ сотъ мальчиковъ, появленіе и уходы слугъ, перемняющихъ тарелки, приносящихъ кушанье и подающихъ хлбъ, выговоры начальниковъ, представляли зрлище единственное въ своемъ род, удивлявшее всхъ пости гелей.
Чтобъ усладить нсколько отчужденную жизнь нашу, лишенную материнскихъ ласкъ и всякаго сообщенія съ вншностью, святые отцы позволяли намъ держать голубей и разводить сады. Вотъ почему двсти или триста шалашей нагороженныхъ нами, тысячи голубиныхъ гнздъ вокругъ нашей недоступной стны и тридцать садовъ, являли взгляду нчто, еще любопытнйшее нашихъ обдовъ.
Можно легко наскучить, исчисляя вс подробности, которыя школ Вандомской даютъ очеркъ такой оригинальный и обильный воспоминаніями для питомцевъ ея. Однако не смотря на горести ученичества, — кто изъ насъ не вспомнитъ съ восторгомъ всхъ причудъ этой отшельнической жизни! Напримръ: покупка състнаго тайкомъ во время прогулокъ, позволеніе играть въ карты и на театр въ каникулы, — позволеніе необходимое въ затворничеств. Потомъ, наша военная музыка,— остатки кадетства, наша Академія, домовая церковь, наши отцы наставники. Наконецъ, особенныя игры дозволенныя и запрещенныя: кавалерія ходулей, катанье на конькахъ, топотня старинныхъ галошъ, и въ особенности торговля производимая въ лавочк, нарочно для этого устроенной во внутренности нашихъ дворовъ. Хозяинъ лавки былъ нкто въ род Господина Якова, у котораго вс можно было купить, — отъ соуса изъ голубей, которыхъ мы убивали, до глиняныхъ горшковъ, въ которыхъ сберегали для завтрака къ другому дню рисъ, остававшійся отъ ужина.— Рзкія черты дтскаго быта!
И такъ нарисовавъ себ отдльность этой огромной школы со всми монастырскими принадлежностями, расположенной среди маленькаго городка, и четыре парка въ которыхъ мы іерархически затворничали,— можно вообразить — каково для насъ было появленіе Новичка, выходца изъ другаго свта. Никогда новобрачная, представленная ко Двору, не подвергается такому дкому разбору, какую передлку выноситъ Новичекъ отъ всхъ товарищей своего отдленія.
По обыкновенію, во время вечернихъ роздыховъ до молитвы, льстецы-искатели, привыкшіе заводить росказни съ очереднымъ изъ двухъ монаховъ, которымъ порученъ еженедльный за нами надзоръ, первые получали это офиціальное извстіе:
— Завтра у васъ Новичекъ! Въ одну минуту отголоски: Новичекъ! Новичекъ! разлетаются по всмъ дворамъ. Тогда мы отвсюду сбгались въ одно мсто и толпясь вокругъ надзирателя неотвязно допрашивали:
— Откуда онъ і* Какъ зовутъ?— Въ который классъ поступитъ? … и проч.
Такъ и прибытіе Лудвига Ламберта, было неизчерпаемою темой сказокъ въ род Тысячи и Одной Ночи.
Тогда я былъ еще въ малыхъ, четвертаго класса. Мы звали надзирателей своихъ, по преданію, отцами. Дйствительно, въ мое время было въ Вандом только четверо настоящихъ Оратористовъ, которые законно носили этотъ санъ. Въ 1814 году они оставили школу, во время ея постепеннаго превращенія изъ духовной въ свтскую, и выбрали своимъ убжищемъ сельскіе приходы, по примру священника Мера.
Отецъ Гогультъ, очередной надзиратель, человкъ добрый, но небольшихъ свденій, которому даже недоставало смтливости различать свойства дтей и соразмрять наказанія по ихъ силамъ, — этотъ то отецъ Гогультъ началъ намъ ласково расказывать чудеса объ удивительнйшемъ изъ Новичковъ, который завтра явится.
Тотчасъ игры прекратились. Водворилось глубокое безмолвіе, и вс Малые жадно слушали приключеніе Лудвига Ламберта, котораго Госпожа Сталь нашла, какъ аеролита, въ углу лса.
Отецъ Гогультъ долженъ былъ изъяснять намъ Госпожу Сталь. И въ этотъ вечеръ она казалась мн въ десять футъ. Въ послдствіи я видлъ портретъ Корвины,— кисть Жерарда представила е и высокою и прекрасною, но идеальная женщина, рисовавшаяся воображеніемъ моимъ, до такой степени превосходила настоящую Госпожу Сталь, что она совершенно погубила себя въ ум моемъ, даже и по прочтеніи превосходной книги:— Германія.
Но тогда Ламбертъ былъ другое чудо!
Проэкзаменовавъ его, раскалывалъ отецъ Гогультъ, Г-нъ Марешаль, Инспекторъ классовъ, остался въ нершимости, куда помстить его: къ старшимъ нельзя, потому что Лудвигъ слабъ въ Латинскомъ язык, и по той причин его отведутъ въ четвертый, предоставляя право ежегодно переходить изъ класса въ классъ.
Сверхъ того онъ долженъ считаться Академикомъ!… Proh pudor! И такъ мы удостоимся чести имть между Малыми, одного, украшеннаго алою лентой, — вс Вандомскіе Академики носили такое отличіе. Они пользовались блестящими правами: частыми обдами за директорскимъ столомъ, два раза въ годъ держали литературныя собранія, на которыхъ мы присутствовали съ восхищеніемъ, чтобы слушать ихъ произведенія. Однимъ словомъ Академикъ былъ въ маломъ размр великой человкъ. Пусть каждый Вандомецъ откровенно сознается, что въ послдствіи, — дйствительный членъ настоящей Академіи Французской мене занимаетъ его, чмъ ребенокъ-исполинъ, пожалованный крестомъ и волшебною алою лентою,— этими отличіями нашей Академіи.
Но чтобъ понять всю важность этой чести надобно знать напередъ, что не прошедши нижней степени, мудрено принадлежать къ такому знаменитому сословію — Академики были обязаны читать намъ сказки въ стихахъ или проз, отрывки, посланія, разсужденія, Трагедіи, Комедіи, труды, запрещаемые дтскому понятію низшей степени заведенія.
Долго не могъ я позабыть сказки Зеленый Оселъ, которая по мннію моему, есть самое видное произведеніе этой невидимой Академіи.
Въ четвертомъ класс быть Академикомъ! и между нами будетъ четырнадцатилтній удивительный поэтъ, любимецъ Госпожи Сталь, будущій геній, и, прибавилъ отецъ Гогультъ, чародй, изобртатель, способный кончить задачу или сложить стихи, пока скликаютъ въ классъ, и съ разу выучить урокъ.— Лудвигъ Ламбертъ обморочилъ насъ. Къ тому же любопытство отца Гогульта, его собственное нетерпніе увидть поскоре новаго питомца, подливало только масла на наши вспыхнувшіе умы.
— Если онъ вздумаетъ завести голубей, то нтъ для него шалаша, даже нтъ мста. Тмъ хуже! сказалъ одинъ изъ насъ, сдлавшійся въ послдствіи великимъ земледльцемъ.
— Возл кого помстятъ его? спросилъ другой.
— О какъ бы желалъ я сдружиться съ нимъ, нкто вскричалъ съ энтузіазмомъ.
Трудно перевести значеніе ученическаго слова сдружиться. Оно во всхъ отношеніяхъ выражало братскій раздлъ счастія и несчастія нашей дтской жизни, обтъ взаимныхъ выгодъ при удачахъ и потеряхъ, договоръ союза наступательнаго и оборонительнаго. Странно! никогда въ мое время я не зналъ родныхъ братьевъ такъ сдружившихся. Человкъ живетъ только чувствами и можетъ быть онъ боится обднть, смшивая нжность пріобртенную съ горячностію естественною.
Впечатлніе произведенное во мн въ тотъ вечеръ отцомъ Гогультомъ было чрезвычайно живо, и я могу его примнить разв къ чтенію Робинсона Крузе .... Даже въ послдствіи, помощію воспоминанія этихъ чудесныхъ ощущеній, я сдлалъ открытіе, можетъ быть новое, ‘— различныхъ дйствій, производимыхъ словами на умы. Въ слов нтъ силы независимой.— Мы сильне надъ нимъ чмъ оно надъ нами. Сила его пропорціональна толп образовъ, которыми окружаемъ его. Но изученіе такого явленія требуетъ глубокихъ развитій, не принадлежащихъ сюда:
Потерявъ сонъ, я долго спорилъ съ сосдомъ моимъ въ спальн, о загадочномъ существ, которое должно завтра же явиться между нами, и мы длали на счетъ его предлинные розыски. Этотъ сосдъ, углубленный подобно мн въ метафизическіе вопросы, часто говаривалъ со мною о Бог, человк и природ. Онъ даже притворялся неврующимъ, и всми мрами желая выдержать свою ролю, съ упрямствомъ отрицалъ дарованія Ламбертовы, тогда какъ я лишь только кончивъ чтеніе Жизни знаменитыхъ дтей, закидалъ его рзкими доказательствами, ссылаясь на маленькаго Монткальма, Пикъ де-ла-Мирандоля, Паскаля и другихъ умовъ, преждевременно развившихся, предшественниковъ Ламберта, составляющихъ исключеніе въ Исторіи ума человческаго.
Я и самъ тогда былъ пристрастенъ къ чтенію. Отецъ мой желая видть меня въ Политехнической школ, платилъ особенно за мои математическіе уроки. И потому-то мой репетиторъ, а вмст и библіотекарь нашего училища, позволялъ мн брать книги, ни мало не заботясь о томъ, какія выбиралъ и уносилъ я изъ библіотеки, этого мирнаго убжища, гд во время роздыховъ, онъ давалъ мн уроки Я полагаю, что онъ былъ одно изъ двухъ: или совсмъ недальновиденъ, или весь погруженъ въ какое нибудь важное предпріятіе, потому что охотно позволилъ мн читать въ часы назначенные для повторенія, а самъ работалъ не знаю надъ чмъ. Впрочемъ, наше нмое условіе было для обоихъ довольно пріятно, — я не жаловался на него, что не училъ меня, а онъ молчалъ о моемъ похищеніи книгъ.
Безвременно увлекаемый этимъ пристрастіемъ, я пренебрегалъ науками, только и сочинялъ поэмы, которыя правду сказать, не общали успховъ, если я посужу о нихъ по этому длинному стиху, такъ прославленному моими товарищами, и которымъ начиналась Эпопея объ Пикахъ:
О Инка! Инка, царь несчастный, злополучный!
За это я прослылъ Поэтомъ, — насмшки не исправляли меня. Съ утра до вечера я мучился надъ римами, презирая мудрый совтъ Г-на Марешаля, нашего Инспектора, который всми силами старался исцлить меня отъ такой заразы, намкая баснею: несчастія наказанной малиновки, упавшей изъ своего гнзда отъ нетерпливаго желанія летать безъ крылъ. Но я продолжалъ свое чтеніе и сдлался въ отдленіи Малыхъ, ученикомъ самымъ безпечнымъ, лнивымъ, задумчивымъ, и за то чаще всхъ подвергался наказанію.
Такое автобіографическое отступленіе отъ главной цли должно дать понятіе какъ были настроены мои мысли во время прибытія Ламберта. Тогда мн исполнилось двнадцать лтъ. Въ одинъ мигъ я ощутилъ какое-то неопредленное сочувствіе къ этому ребенку, почти одинаковыхъ со мною склонностей, — такъ судьба готовила мн спутника думъ и размышленій. Не понимая еще что такое слава, я почиталъ за славу имть своимъ товарищемъ питомца, которому Госпожа Сталь готовила безсмертіе. Лудвигъ Ламбертъ представлялся мн гигантомъ.
Ожидаемое утро наступило. Передъ завтракомъ мы услышали на нашемъ пустынномъ двор двоившійся гулъ шаговъ Г-на Марешаля и Новичка! Тотчасъ вс головы машинально обернулись къ дверямъ класса. Отецъ Гогультъ, котораго любопытство судорожилось не меньше нашего, забылъ даже но обыкновенію свисткомъ унять общій шопотъ нашъ и вовсе не принуждалъ заниматься. Тогда-то мы увидли этого знаменитаго гостя, котораго Г-нъ Маршалъ держалъ за руку. Надзиратель тотчасъ сошелъ съ каедры, а Инспекторъ слдуя положенному обряду торжественно произнесъ:
— Вотъ, милостивый государь, вручаю вамъ Лудвига Ламберта. Вы помстите его въ четвертый классъ. Завтра онъ начнетъ учиться.
Потомъ поговоря тихонько съ надзирателемъ, онъ громко сказалъ:
— Куда же вы посадите его?
Несправедливо было бы для новаго воспитанника перемщать прежнихъ, и какъ оставалось одно только пустое мсто, то Лудвигъ и занялъ его возл меня, — я былъ послдній въ класс.
Несмотря на срочные уроки, мы вс привстали чтобы хорошенько оглядть Ламберта. Г-нъ Марешаль видя это сказалъ разсмявшись:
— Покрайней мр будьте умны и не разстраивайте другихъ классовъ.
Такія благосклонныя слова дали намъ полную свободу на нсколько времени до завтрака, и между тмъ какъ Г. Марешаль расхаживалъ съ отцемъ Гогультомъ но двору, мы толпою окружили Ламберта.
Насъ было счетомъ восемдесятъ бсенятъ, хищныхъ какъ ястребы. И хотя мы вс въ спою очередь прошли чрезъ эту жестокую пытку обновленіи, однако не щадили ни одного новичка, — насмшки, допросы и самыя грубости со всхъ сторонъ сыпались на бдняжку для испытанія его нрава, силы и свойствъ.
Ламбертъ спокойный или оглушенный, не отвчалъ ни на одинъ изъ нашихъ вопросовъ. Тогда кто-то изъ насъ сказалъ: видно онъ только что выпущенъ изъ Пиагоровой школы, и общій смхъ раздался повсюду. Такимъ образомъ новаго питомца звали Пиагоромъ во все пребываніе его въ училищ. Однако проницательный взглядъ Ламберта, и презрніе, сквозившее на лиц его къ нашимъ ребяческимъ шуткамъ, противнымъ свойству его ума, свободное положеніе въ которомъ онъ умлъ остаться, его видимая сила отвчавшая возрасту, внушили къ нему даже въ самыхъ негодныхъ изъ насъ, какое-то неизъяснимое уваженіе. Что же касается до меня, то не говоря ни слова и обратясь въ зрніе, я весь былъ погруженъ въ него.
Лудвигъ былъ худощавъ и нжнаго сложенія, вышиною четырехъ футовъ съ половиною. Лице и руки, загорвшіе отъ солнца, казалось уличали его въ крпости тлесной, которой, въ послдствіи оказалось, онъ не имлъ. А потому черезъ два мсяца по вступленіи своемъ въ школу, когда отъ пребыванія въ класс загаръ сошелъ, онъ сталъ блденъ и блъ какъ двочка. Голова его была замтно велика. Прекрасные черные волосы, разсыпавшіеся пучками кудрей, придавали лбу его прелесть невыразимую, размръ котораго, заключалъ въ себ нчто необыкновенное, даже для насъ, впрочемъ очень безпечныхъ къ указаніямъ черепологіи. Красота этого пророчественнаго лба въ особенности происходила боле отъ встрчи, чрезвычайно чистой и пріятной, двухъ сводовъ, изъ подъ которыхъ блистали его черные глаза, какъ будто вставленные въ алебастръ, и линіи которыхъ, что очень рдко, сохраняли совершенную паралельность при самомъ начал носа. Впрочемъ, трудно было заниматься подробностями его наружности довольно неправильной, взглянувши на его глаза, которыхъ взоръ какъ полонъ былъ величественнаго разнообразія въ выраженіи. Попеременно, то ясный и проницательный до удивленія, то свтящій небесною кротостію, взоръ этотъ мгновенно становился тусклымъ, безцвтнымъ, въ т минуты когда онъ погружался въ созерцаніе, и тогда именно, его глазъ уподоблялся стеклу, въ которомъ солнце блеснуло и скрылось. Таково было въ немъ и вс прочее, сила тлесная совершенно нервическая, гибкость органовъ: — гаже движимость, т же неравности. Голосъ его, сладкій какъ мелодическій утренній голосъ любви на лож нги, становился иногда жесткимъ, шероховатымъ, сжатымъ, если только можно употребить эти слова, чтобы выразить небывалыя дйствія. Что же касается до его силы, онъ не могъ выносить усталости самомалйшей игры, и видимо былъ немощенъ и хилъ. Однако въ первые дни Лудвигова вступленія, одинъ изъ нашихъ храбрецовъ посмялся надъ такою болзненною слабостію, которая длала его неспособнымъ къ сильнымъ гимнастическимъ упражненіямъ, столь обыкновеннымъ въ учебномъ заведеніи, — Ламбертъ взялъ обими руками за конецъ одного изъ нашихъ столовъ, заключающихъ въ себ двнадцать большихъ ящиковъ сдланныхъ въ два ряда со скатомъ, потомъ у перся на ректорскую каедру и удерживая столъ ногами за нижнюю перекладину:
— Становитесь десятеро, и попробуйте сдвинуть… сказалъ онъ.
И былъ при этомъ, и могу подтвердить такой невроятный опытъ: не было возможности вырвать у него столъ. Ламбертъ казалось имлъ даръ, въ нкоторыя минуты призывать въ себя сверхъ естественную власть, или сосредоточивать вс силы свои на данный предметъ.
Но дти, точно также какъ и люди, привыкшіе обо всемъ судить по первому впечатлнію, изучали Лудвига только въ первые дни опредленія его. Вскор онъ совершенно опровергъ предсказанія Г-жи Сталь, не осуществивъ ни одного изъ
тхъ чудесъ, которыхъ мы ожидали. Потомъ черезъ три мсяца Ламбертъ прослылъ за ученика самаго обыкновеннаго. Одинъ только я проникъ въ глубину этой превосходной души. Можетъ ли что бытъ ближе къ божеству какъ не геній въ сердц отрока?
Свычка и сходство вкусовъ и мыслей нашихъ сдружило насъ. Наша братская нжность дошла до того, что наконецъ имена наши, слитыя вмст, никогда не произносились одно безъ другаго. Чтобъ кликнуть изъ насъ кого нибудь — товарищи кричали: Поэтъ-и-Пиагоръ!… Таковъ школьный обычай, и не къ однимъ намъ онъ относился: были и другія имена въ примръ подобнаго супружества.
Такимъ образомъ въ школ я прожилъ два года въ неразрывной дружб съ бднымъ Лудвигомъ Ламбертомъ, и былъ столь тсно связанъ съ нимъ, что.мн нельзя теперь не написать очеркъ созерцательной жизни его.
Долго, долго я не зналъ сокровищъ и поэзіи слившихся въ сердц и голов моего товарища. Мн надлежало достичь тридцатилтняго возраста, наблюдательности моей созрть и сплотиться, надлежало лучу свта самаго живаго снова озарить е, и только тогда я могъ понять весь объемъ явленій, которыхъ былъ прежде неопытнымъ свидтелемъ, тогда я игралъ лишь ими безотчетно, увлекался, не разумя ни мры, ни механизма ихъ, а нкоторые и совсмъ забылъ кром самыхъ рзкихъ. Нынче только, переносясь мысленно въ блаженные дни юной дружбы нашей, намять моя оцнила ихъ, — и я допущенъ въ таинства этой плодовитой головы. И такъ одно только время растолковало мн значеніе причинъ и событій которыми обилуетъ эта жизнь невдомая, подобно жизни многихъ другихъ, также погибшей для просвщенія. Поэтому-то найдется много обмолвокъ въ выраженіяхъ и оцнк вещей этого біографическаго отрывка, анахронизмовъ чисто нравственныхъ, которые однако, полагаю, не повредятъ его удльной заманчивости.
Въ первые же мсяцы жизни въ Вандом, Лудвигъ сдлался добычею болзни, сущность которой была недоступна для нашихъ надзирателей, эта болзнь ужаснымъ образомъ глушила развитіе его высокихъ способностей. Привыкнувъ къ свжему воздуху, къ независимости собственнаго ученія, къ нжнйшимъ ласкамъ и попеченіямъ старца, который взлелялъ его, пріучившись размышлять подъ открытымъ солнцемъ, онъ при всемъ насилованіи себя, не могъ изгибаться подъ тяжестью школьнаго устава, (3) жить въ четырехъ стнахъ, гд восемдесятъ мальчиковъ смирнехонько сидли на деревянной скамейк, каждый у своего ящика ‘Его чувства, до чрезвычайности тонкіе страдали отъ всего въ такой утсненной жизни. Духота неизбжная въ много-людіи, смрадъ комнаты всегда неопрятной и заваленной скопищемъ състныхъ остатковъ отъ завтрака и ужина, мертвили его обоняніе, это чувство, которое, такъ сказать, крпче прочихъ соткано съ мозговымъ составомъ, и производили величайшее потрясеніе въ его мысляхъ, переламывая ихъ во вншность. Кром порчи воздуха въ нашихъ учебныхъ залахъ были заведены норки, куда каждый пряталъ свою добычу, напримръ, я часто видлъ гамъ битыхъ голубей, приготовленныхъ къ празднику, или кушанья украденныя изъ столовой. Наконецъ въ нашихъ залахъ стоялъ огромный камень и въ немъ во всякую пору дв полныя кадки, къ которымъ мы каждое утро приходили по очереди мыть лице и руки въ присутствіи надзирателей. Оттуда насъ вели къ столу, гд женщины чесали и пудрили насъ. А какъ наше жилье обметалось однажды въ сутки, то поутрамъ, до пробужденія нашего, оно всегда было въ грязи, и не смотря на множество окошекъ и вышину дверей, воздухъ заглушался безпрерывнымъ испареніемъ отъ кадокъ, прически, норокъ и тысячи затй ученическихъ, — да насъ восемдесятъ.
Недостатокъ въ чистомъ и благоразтворенномъ воздух полей и лсовъ, въ которыхъ онъ выросъ, перемна привычекъ, порядокъ, строгости, — вс это тяготило Ламберта. Всегда облокотясь на свой столикъ, и склоня голову на свою лвую руку онъ проводилъ часы ученья, смотря на дворъ, на листья древесные или на облака яснаго неба. Иногда казалось, былъ углубленъ въ заданные уроки, но видя неподвижность его руки съ перомъ или страницу тетради совсмъ чистую, ректоръ кричалъ ему: t
— Ты ничего не длаешь Ламбертъ!…
Такое: — Ты ничего не длаешь!… пущенное какъ стрла людьми, которые никогда не могли равняться съ нимъ въ познаніяхъ, щемило сердце Ламберта.
Дале, — онъ не зналъ досугу во время роздыховъ, — вчно писалъ pensum. Это pensum, наказаніе, въ каждой школ свое, — въ Вандом составляло нсколько строкъ, переписываемыхъ въ часы роздыха. Ламбертъ и я такъ были отягощены этимъ pensum, что не имли шести дней свободныхъ въ продолженіе нашей двухълтней дружбы, и если бы не уносили потихоньку изъ библіотеки книгъ, то такая система существованія довела бы насъ до самой крайней одурлости.
Мы навлекали на себя pensum всякимъ образомъ.
Память наша была такъ остра, что мы вовсе не учили уроковъ. Довольно было прослушать когда товарищи отвчали заданное на французскомъ, Латинскомъ языкахъ или, изъ грамматики, — и мыуже знали, но если по несчастію учителю вздумывалось нарушитъ обыкновенную очередь и спросить насъ первыхъ, — то мы часто даже не знали въ чемъ состоитъ урокъ. И pensum постигалъ насъ, не взирая на вс искуство отговорокъ.
Наконецъ, мы всегда выполняли обязанности свои въ послднія минуты срока. Хотлось ли кончить книгу, или просто помечтать?— обязанность забыта — новый источникъ для pensum!
Сколько разъ мы составляли свои переводы, именно въ то время пока Старшіи, для того назначенный, отбиралъ ихъ у каждаго начиная съ перваго!
Но къ нравственнымъ препятствіямъ Ламберту уприродиться (s’acclimater) въ школ, присоединилась еще другая школа, не мене тяжкая, черезъ которую мы вс прошли — школа болзней тлесныхъ, для насъ измнявшаяся до безконечности.
Тонкость дтской кожи требуетъ безпрерывныхъ попеченій, особенно зимой, когда понуждаемые безчисленными причинами, они мняютъ ледяную атмосферу грязнаго двора на знойную теплоту классовъ. И такъ за недостаткомъ материнскаго вниманія, котораго Новички вдругъ лишаются, у Малолтнихъ и Меншихъ на ознобленныхъ мстахъ длались жестокія опухоли и трещины столь болзненныя, что требовали во время завтрака особенной перевязки, впрочемъ неисправной за множествомъ отмороженныхъ рукъ, пальцевъ и пятъ. Къ тому же иныя дти изъ крайности предпочитали болзнь леченію. Какъ утерпть и между дломъ не сбгать на катокъ?— При томъ же, въ школ завелась мода смяться надъ бдняками ходившими на перевязку, и дразнить ихъ ветошками, которыми закутывали имъ руки.уТакъ-то зимою многіе изъ насъ, съ оцпенвшими пальцами и полумертвыми ногами, не могли работать отъ боли, и подвергались наказанію, потому что не работали. Бывая часто игрушкою при, творныхъ болзней, святой отецъ не врилъ и дйствительнымъ.
Плата вносимая каждымъ ученикомъ, обращалась на ихъ содержаніе подъ распоряженіемъ училища, правительство котораго, имло обычай назначать срокъ обуви и платью: отсюда тотъ недльный смотръ, о которомъ я уже упоминалъ. По этотъ обычай, полезный для надзирающаго, имлъ всегда плачевныя слдствія для надзираемаго. Бда тому малолтному, у котораго вкоренилась дурная привычка стаптывать и драть башмаки. Для такихъ, въ продолженіе зимы, всякая ходьба становилась мучительною.— Часто протоптанныя пятки мшали проклятой обуви держаться на ног ребенка, который въ этомъ случа принужденъ былъ съ великимъ трудомъ волочить е по скользкой дорог, а иногда вытаскивать изъ грязи. Наконецъ, вода и снгъ свободно проходили сквозь незамтныя пробоины или носокъ худо сдланный, — и ноги пухли. Изъ шестидесяти дтей едва было десять, которые могли ходить не хромая, и между тмъ вс тащились увлекаясь толпою, подобно какъ жизнь увлекаетъ человка къ жизни. Сколько разъ великодушный ребенокъ плакалъ отъ досады, истощая остатокъ силы, чтобъ опередить другихъ или дотащиться домой, не смотря на вс муки, до такой-то степени и въ этомъ возраст, душа, впрочемъ еще неопытная, боится насмшки и состраданія, равно мучительныхъ. Въ школ тоже что и въ свт, сильный презираетъ слабаго, не понимая въ чемъ состоитъ истинная сила.
Этого мало.— Новая боль, новая печаль.— Ни у кого нтъ перчатокъ. Случалось,— родители, надзиратель или инспекторъ давали перчатки самому слабому между нами, то старшіе въ класс вшали эти перчатки на печку, чтобъ засушить ихъ, забавлялись, швыряли, еслижь они и избгали своихъ гонителей, то размокали и коробились отъ нераднія. Однимъ словомъ, нельзя было завести перчатокъ. Перчатки означали предпочтеніе, — а дти хотятъ быть равными.
Такія-то различныя страданія угнетали Лудвига Ламберта. Подобно всмъ глубокимъ мыслителямъ, которые въ тишин своихъ думъ, пріобртаютъ привычку какого нибудь машинальнаго движенія, у него была страсть играть башмаками, и отъ того въ короткое время онъ ихъ изнашивалъ. При томъ его губы, тонкая и нжная кожа на лиц, трескались отъ малйшаго холоду, его мягкія и блыя руки краснли и костенли, — безпрестанно простужался, безпрестанно страдалъ, пока не привыкъ къ Вандомскому быту. Но со всего страдальческою опытностью, все таки ему трудно было, говоря но школьному, думать о своихъ длахъ. Ему надлежало заботиться о своей норк, столик, плать, башмакахъ, беречь чернилы, книги, тетради, перья, наконецъ, — заниматься всми млочами, принадлежащими къ дтскому существованію, въ которыя съ неимоврною точностію вникали посредственныя и себялюбивыя головы, похищавшія тмъ награду первенства и добронравія, но о нихъ никакъ не могъ заботиться ребенокъ исполненный будущаго и влекомый, подъ игомъ блестящаго воображенія, стремительнымъ потокомъ мыслей.
Не все еще. Между учителями и учениками вчная борьба, борьба безъ отдыха, которой нтъ ничего подобнаго въ обществ, — разв только борьба опозиціи съ министерствомъ въ представительномъ правленіи. Но тамъ журналисты и ораторы оппозиціи, не такъ можетъ быть отважны въ удачахъ, не такъ жестоки въ укорахъ при неудач, не такъ язвительны въ насмшкахъ, — какъ дти со своими приставниками. Для этой должности недостанетъ и ангельскаго терпнія, нельзя много и требовать отъ бднаго пастыря, мало награждаемаго за уроки его, иногда нерасторопнаго, — если онъ выдетъ изъ себя и надлаетъ несправедливостей. Тысяча язвительныхъ взоровъ стережетъ его, — силки на каждомъ шагу — мудрено-ли что онъ вымщаетъ дтямъ, слишкомъ зоркимъ на его промахи.— Ферула, какъ естественное наказаніе за великія шалости, была въ Вандом,— ultima ratio Patrum. Забвеніе обязанностей, невыученные уроки, разныя шалости, получали pensum. Но оскорбленное самолюбіе учителя всегда изъяснялось ферулою.
Изъ всхъ нашихъ страданій физическихъ, самое жестокое доставалось намъ отъ этой мдной дощечки шириною въ два пальца, которая переводила на наши слабыя руки всю силу, всю досаду раздраженнаго приставника. Для полученія этой классической корректуры, виноватый становился на колни среди залы. Сперва надлежало сойти со скамейки, приколниться у каедры, и выносить любопытные, а часто и насмшливые взгляды товарищей. Для чувствительныхъ душъ такія приготовленія были двоимая казнь, почти подобная переходу изъ дворца на Гревскую площадь къ эшафоту, — какой случился нкогда съ однимъ осужденнымъ. Смотря по свойствамъ, одн заливались горячими слезами прежде или посл ферулы, другіе напротивъ, стоически выносили боль, но въ страшномъ ожиданіи ея, даже самые отважные не могли скрыть судорожнаго движенія въ лиц.
Лудвигъ Ламбертъ не выходилъ изъ подъ ферулъ, и за это въ особенности былъ обязанъ упражненію природной способности, которой и самъ не зналъ въ себ. Когда приставниково — ты ничего не длаешь: насильно исторгало его изъ глубины думъ, то часто подъ бременемъ мыслей, невольно бросалъ онъ въ этого человка взглядъ, исполненный какого-то дикаго презрнія. Этотъ взглядъ, безъ сомннія, электрически потрясалъ учителя и грызъ его въ самой глубин, своею безмолвной эпиграммой, потому-то ему и захотлось отвадить ученика отъ этого нестерпимаго взгляда, и запретить душ его сквозить глазами и метаться молніей въ души другихъ.
Въ первый разъ лишь только святой отецъ отвдалъ такого струистаго презрнія, онъ произнесъ эти незабвенныя слова:
— Если ты еще посмотришь на меня такимъ образомъ, Ламбертъ, то получишь Ферулу.
При этихъ словахъ вс носы вспорхнули вверхъ, вс глаза перелетали отъ учителя къ Лудвигу. Такая пошлая выходка вызвала снова громовый взглядъ моего сосда на отца наставника.
Отсюда затялась между Ламбертомъ и надзирателемъ ссора, разршившаяся нсколькими ферулами и открывшая ему гибельную силу его взгляда.
Несчастный поэтъ съ такимъ нервическимъ составомъ, часто мечтательный какъ женщина, одержимый постоянною задумчивостію, болзнуемый своимъ геніемъ, какъ неопытная двушка первою любовью, которую называетъ, но еще не знаетъ, ребенокъ такой сильный и слабый, пересаженный Коринною изъ прекрасныхъ и цвтущихъ луговъ въ школьную раму, гд каждый умъ, каждое тло, не смотря на объемъ способностей и сложенія, непремнно должны втиснуться въ форму ея устава и отчеканить на себ его однообразіе, какъ золото подъ ударами чеканнаго станка, — Лудвигъ Ламбертъ перешелъ вс степени страданій и тломъ и душею.
Усаженный на скамейк въ области своего ящика, избитый ферулою, измученный болзнію, стсняемый во всхъ своихъ чувствахъ и опоясанный ремнемъ своихъ несчастій, онъ вынужденъ былъ предать оболочку свою на безчисленныя школьныя тиранства. Подобно мученикамъ, улыбавшимся въ минуту казни, онъ отлеталъ на небеса, доступныя его чистйшимъ созерцаніямъ, — и можетъ быть внутренняя жизнь эта, помогала ему прозирать въ таинства, которымъ онъ такъ вровалъ!
Наше своеволіе, неуказанныя упражненія, наружная лнь, постоянная безчувственность, и отвращеніе наше къ обязанностямъ и pensum, — все это ославило насъ негодными мальчиками, безъ надежды исправленія. Учители презирали насъ, товарищи, отъ которыхъ мы тщательно скрывали тайну исключительнаго ученія нашего, чтобъ избжать ихъ насмшекъ, — также ни во что насъ неставили.
Такое отовсюдное уничиженіе, столь несправедливое со стороны монаховъ, было очень естественно для соучениковъ: мы не умли играть въ мячикъ, не бгали, боялись ходуль. Во дни всепрощенія или когда сверхъ чаянія улучали свободную минуту, мы не длили съ ними ни одной изъ ихъ забавъ. Чуждые ихъ удовольствіямъ, одни задумчиво сиживали мы подъ какимъ ни будь деревомъ. Тогда Поэтъ-и-Пиагоръ составляли исключеніе, — жизнь вн общей жизни. Тонкой инстинктъ, самолюбіе учениковъ столь зоркое, давали имъ провидть въ насъ умы, поставленные выше или ниже ихъ умовъ. Отсюда,— одни насъ ненавидли за безгласную нашу аристократію, а другіе презирали за безполезность. Можетъ быть они и мы, вовсе безотчетно, питали между собою такія чувства.
Точно какъ дв мышки, притаившіяся въ углу залы, за своими столиками, постоянно просиживали мы часы ученія и роздыховъ. Такое вывихнутое положеніе могло, и въ самой вещи поставило насъ въ состояніе борьбы со всми. Поч ты всегда забытые, мы оставались тамъ спокойны, полущастливы, какъ два украшенія, которыхъ недоставало для симметріи вы зал. Иногда же самые дерзкіе изъ товарищей надодали намъ, желая похвастать надъ нами своею силою, мы отвчали презрніемъ, и — побои градомъ сыпались на Поэта-и-Пиагора.
Бездйствіе Ламберта длилось многіе мсяцы. Не умю описать задумчивости его пожиравшей. Лудвигъ исказилъ многія изъ лучшихъ моихъ произведеній… Мы вмст сочиняли тогда Lpreux de la Vall&#233,e d’Aoste, и испытали ощущенія выраженные въ книг Местра прежде нежели я прочелъ е. Сочиненіе легко можетъ пробудить воспоминанія дтства, но никогда не возметъ надъ ними верхъ. Элегіи., вдохновенныя въ меня вздохами Ламберта, гораздо чувствительне самыхъ лучшихъ страницъ Рене. Но можетъ быть также нельзя уподоблять мученій причиняемыхъ страстію, которую справедливо или нтъ, запрещаютъ законы, страданіямъ несчастнаго ребенка, тоскующаго по свт солнца, но рос пустынной и свобод. Рене былъ рабъ желанія, Лудвигъ Ламбертъ былъ весь душа-рабъ. При равныхъ дарованіяхъ, чувство самое трогательное или основанное на желаніяхъ истинныхъ и потому чистыхъ, несравненно выше поддльныхъ воплей генія.
Долго размышляя подъ густою липою нашего двора, Лудвигъ говорилъ мн одно слово, но это слово отзывалось глубокою мыслію.
— Какъ счастливъ я, вскричалъ онъ однажды, встрчаются блаженныя минуты, въ которыя мн кажется что стны въ класс падаютъ, и что я, не знаю гд-то, въ поляхъ! Какое наслажденіе уноситься думою, какъ птица всмъ своимъ полетомъ!…
Почему природа такъ щедра на зеленый цвтъ? спросилъ онъ у меня. Почему такъ мало въ ней прямыхъ линей?
Для чего человкъ не терпитъ кривизны въ произведеніяхъ своихъ?…
Слова эти проявляли долговременный полетъ въ пространств. Точно, онъ видлъ цлые ландшафты и вдыхалъ ароматы дубравъ. Это, — живая и выспренняя элегія: — всегда молчаливъ, самоотверженъ, страдалецъ, никогда не произносившій: — страдаю!…
Для этого орла былъ тсенъ міръ, а его томили въ четырехъ стнахъ тсныхъ и грязныхъ.
Такимъ образомъ жизнь его долженствовала быть идеальною, въ полномъ смысл слова. Презирая, почти ничтожное ученіе, на которое мы были осуждены, онъ шелъ воздушною стезей, вполн отршенный отъ всего насъ окружавшаго. Влекомый потребностію подражанія, столь свойственною дтямъ, я старался всми мрами сообразоваться съ его бытіемъ, и онъ тмъ скоре вдохнулъ въ меня страсть къ тому роду сна, въ который глубокая созерцательность погружаетъ тло, что я былъ моложе, мягче для принятія впечатлній. Потому-то мы привыкли какъ любовники, вмст думать и длиться своими думами.
Уже его созерцательныя ощущенія достигли той зоркости, которая-неотъемлемо должна быть удломъ великихъ мозговъ, и часто подводить имъ къ безумію.
— Ощущаешь ли, подобно мн, спросилъ онъ однажды, невольное дйствіе мысленныхъ страданій? Напримръ, если я живо представляю себ, какъ лезвее моего перочиннаго ножа вошло въ мое тло, то въ тотъ же мигъ чувствую острую боль, какъ бы въ самомъ дл что меня кольнуло: только недостаетъ крови. По такое удивительное ощущеніе внезапно настигаетъ меня какъ вихрь потрясающій безмолвіе. Что скажешь?— Какова мысль,— возбуждать физическія страданія!
Когда онъ изъяснялъ мн тончайшія мысли свои, то мы вмст простодушно призадумывались, отыскивая въ самихъ себ невыразимые явленіи, относящіеся къ родословію мысли, которую надялся онъ уловить до малйшаго развитія, и современемъ начертать невдомый составъ ея. Потомъ, посл споровъ, нердко съ примсью ребячества, пламенющіе глаза Ламберта искрились неизъяснимымъ взглядовъ, онъ пожималъ руку мою, изъ души его вырывалось слово, и кратко высказывало его душу.
— Мыслить, есть видть!… сказалъ онъ однажды, будучи вызванъ возраженіемъ моимъ касательно основы нашей организаціи.
Его намреніе изучать существо мысли, заставило его съ нкоторою гордостью принять жизнь безпрерывныхъ лишеній, на которыя осуждала насъ и наша лность, и пренебреженіе къ обязанностямъ. Онъ имлъ нкоторое сознаніе собственной цны, которое свжило его въ нощныхъ бдніяхъ. Съ какимъ услажденіемъ ощущалъ я отдйствіе души его надъ моею! Сколько разъ, на нашей уединенной скамейк, вмст читывали мы одну и ту же книгу, во взаимномъ самозабвеніи, не покидая другъ друга, и зная что мы оба тутъ,— плавали въ океан размышленій, какъ дв рыбки въ одной и той же вод!… Жизнь наша только растительная на взглядъ, плодотворилась сердцемъ и умомъ. Ощущенія, мысли, были для насъ великія событія.
Совершенную власть Ламбертову надъ моимъ воображеніемъ, я еще и до сихъ поръ чувствую. Дйствительно, я слушалъ его расказы, окрашенные чудеснымъ, съ тою жадностію, которая въ дтяхъ и взрослыхъ такъ сладко пожираетъ вс росказни, гд истина прикрыта самыми нелпыми чертами, страстъ его къ таинственности и легковріе, сродное дтямъ, часто увлекали насъ въ разговоры о неб и ад. Тогда Лудвигъ, изъясняя Шведенборга, старался внушить мн свое врованіе въ ангеловъ (4). Даже въ самыхъ неврныхъ сужденіяхъ его проглядывали разительныя наблюденія о могуществ человка, придававшія его слову печать истины, безъ которой нтъ ничего возможнаго ни въ какомъ искуств. Потомъ романическая развязка, его приданое судьб человка, пуще вовлекала его воображеніе въ чрезмрности. Не въ колыбели-ли народовъ родились вс кумиры ихъ? А сверхъестественные духи, приводящіе ихъ въ трепетъ, не есть ли олицетвореніе ихъ ощущеній и потребностей уже рослыхъ?… (5).
Еще уцлли въ моей памяти разговоры Ламбертовы и мои, полные поэзіи, на счетъ Шведскаго Барона, котораго творенія изъ любопытства я читалъ посл, чтобъ лучше изложить то, что пишу.
Мы находили въ себ два существа различныя. По мннію Шведенборга, ангелъ есть существо, въ которомъ внутреннее всегда торжествуетъ надъ чувственнымъ.
Хочетаъ ли человкъ внять призванію быть ангеломъ?… Онъ долженъ съ той минуты, когда мысль укажетъ ему двойное бытіе его, питать свою нжную и божественную природу ангела. Если же, не имя такого просвтленнаго воззрнія на свой составъ, дозволяетъ чувственности господствовать, вмсто того чтобы растить жизнь духа, то вс душевныя силы его становятся игрушкою чувствъ тлесныхъ, и ангелъ непримтно погибаетъ въ этомъ овеществленіи обихъ естествъ. Напротивъ, ежели внутреннему онъ даетъ приличную пищу, то душа осиливаетъ вещество, и старается разъединиться съ нимъ. И когда такое разъединеніе послдуетъ подъ формою, которую мы зовемъ Смерть, то ангелъ уже довольно крпкій, чтобъ сбросить земную оболочку, начинаетъ истинную жизнь.
Безконечное разно-качествованіе людей можно объяснить только этимъ двойнымъ бытіемъ: оно и доказываетъ, и даетъ ясное понятіе о той разнокачественности. Въ самомъ дл, разстояніе между человкомъ, котораго одеревенлая умственность осуждаетъ на видимую одурлость, и тмъ, который упражненіемъ духовнаго существа своего, развилъ его силу, должно убдить насъ, что между геніями и не геніями тоже разстояніе, какое между зрячимъ и слпымъ.
Эта мысль до безпредльности расширяющая наше созданіе, подаетъ нкоторымъ образомъ ключь къ небесамъ.
Твари по видимому перемшанныя здсь, въ самой вещи, смотря по совершенству ихъ внутренняго существа, живутъ въ сферахъ совершенно отдльныхъ свойства и самый языкъ однхъ вовсе, чужды для другихъ. Въ мір незримомъ, какъ и въ дйствительномъ, пришлецъ изъ низшихъ степеней, появившійся въ высшемъ избранномъ круг, не бывъ того достойнымъ, не только не понимаетъ ни привычекъ ни рчей ихъ, но еще присутствіе его парализуетъ и сердца и голоса.
Въ Божественной Комедіи Данта, проглядываетъ только легкій очеркъ этихъ сферъ, которыя начинаясь въ мір горестей возносятся круговымъ движеніемъ въ небеса.
Книга Шведенборга останется навсегда произведеніемъ свтлаго ума, нащитавшаго бездну явленій, которыми ангелы открываютъ себя среди человковъ.
Такое глубокое ученіе, которое пыльче стараюсь выразить кратко, логически, было представлено мн Ламбертомъ со всми обольщеніями таинственности, Обернутой пеленою особеннаго языка тайнологовъ, языка темнаго, полнаго отвлеченностей, и столь живо печатлющагося въ ум, что дкость нкоторыхъ книгъ Якова Бема, Шведенборга или Г-жи Гіонъ, (6) вводитъ въ страну мысленныхъ фантазій, столь же чудовищныхъ, какъ и фантазіи отъ упоенія опіумомъ.
Ламбертъ высказывалъ мн про таинственный бытъ такой чудный, и такъ живо потрясавшій воображеніе, что у меня кружилась голова. И я не мене его любилъ погружаться въ этотъ міръ незримый для чувствъ, гд для каждаго такъ хорошо, — представляютъ ли его подъ безпредльною формою вчности, или одваютъ вымыслами Басни. Такія сильныя отдйствіи души на самою себя, невольно разкрыли мн крпость ея, и пріучили работать мыслями.
Что же касается до Ламберта, то онъ все изъяснялъ своею системою объ ангелахъ. Чистая любовь, такъ говорилъ онъ, та любовь, о которой мечтаютъ въ юности, есть соприкосновеніе двухъ ангельскихъ природъ, и ничто не можетъ выразить горячности его желанія встртить ангела-женщину И кто же больше, его, могъ вдохнуть и ощущать любовь!
Если что можетъ дать понятіе о тонкости ощущеній, то это безъ сомннія врожденная любезность и доброта, сквозившія въ чувствахъ его, словахъ, поступкахъ и малйшихъ движеніяхъ, наконецъ во взаимности насъ соединявшей. Отъ него ли что было, отъ меня-ли, — въ томъ не было никакого различія. Мы поочередно поддлывались подъ свои почерки, и всегда одинъ изъ насъ работалъ за двоихъ. Когда мн или ему нужно было кончить книгу и отдать математическому учителю, — тотъ дочитывалъ, а его урокъ и pensum готовилъ другой. Мы раздлывались со своими уроками какъ съ податью на наше спокойствіе. Часто они были, если память меня не обманываетъ, удивительно превосходны когда Ламбертъ ихъ составлялъ. Но прослывъ бездарными, мы подвергались строжайшему разбору пристрастнаго учителя, предававшаго нашу работу даже на поруганіе товарищамъ.
Однажды, припоминаю, вечеромъ, посл класса отъ двухъ до четырехъ часовъ, учитель взялъ переводъ Ламберта.
Строка начиналась: Caius Gracchus, vir nobilis…
Лудвигъ перевелъ такъ: Каій Гракхъ былъ благородное сердце.
— Гд ты видишь сердце въ nobilis? грубо спросилъ учитель.
Вс засмялись. Ламбертъ посмотрлъ на учителя какъ обезумленный.
— Что скажетъ Баронесса Сталь узнавъ, что ты переводишь поперегъ смысла слово, означающее благородный родъ, происхожденіе патриція?
— Она скажетъ, что ты дуракъ!… проговорилъ я потихоньку.
— Господинъ Поэтъ, извольте отправиться въ тюрьму на восемь дней! возразилъ учитель, по несчастію вслушавшись въ мои слова.
Ламбертъ тихо произнесъ, бросивъ на меня взглядъ неизъяснимой нжности:
— Vir nobilis!
Госпожа Сталь была отчасти бичемь для Ламберта. Кстати и не-кстати учители и ученики швыряли въ него это имя, то въ насмшку, то въ упрекъ.
Лудвигъ, изъ дружбы, также не замедлилъ попасть въ тюрьму. Тамъ больше свободные, чмъ гд нибудь, мы могли разговаривать но цлымъ часамъ, въ тишин спаленъ, — это алковы, для каждаго свой, въ шесть квадратныхъ футъ, перегородки которыхъ оканчивались вверху желзными ршетками, а двери ажуръ, каждый вечеръ запирались и всякое утро отпирались подъ надзоромъ отца, приходившаго насъ будить и укладывать. Скрипъ этихъ дверей, отпираемыхъ съ особенною быстротою мальчиками, нарочно приставленными къ спальнямъ, былъ также не изъ послднихъ оригинальностей школы.
Альковы, такимъ образомъ устроенные, служили намъ темницею, и мы иногда гостили въ ней по цлымъ мсяцамъ. Ученики посаженные въ эту клтку, были подъ строгимъ надзоромъ Префекта, родъ цензора, приходившаго и въ свои часы, и нечаянно, на цыпочкахъ, подслушивать, длаемъ-ли свой pensum, или разговариваемъ. Но орховая шелуха, набросанная по лстниц, или тонкость слуха, всегда почти упреждали насъ о приход его, и мы безъ помхи могли предаваться любимымъ занятіямъ. Но какъ чтеніе намъ запретили, то часы ареста обыкновенно посвящались метафизическимъ спорамъ или пересказыванію любопытныхъ случайностей въ области мышленія.
Раскажу одно изъ необычайныхъ событій, не только потому, что оно касается Ламберта, но и потому еще, что оно ршило можетъ быть судьбу его учености.
По законамъ училищъ Воскресенье и Четвергъ были днями свободы. Но вс службы, на которыхъ мы присутствовали со всмъ усердіемъ, такъ наполняли дни воскресные, что только одинъ Четвергъ былъ для насъ праздничнымъ днемъ. И въ самомъ дл простоявъ одну обдню, мы имли довольно времени нагуляться по полямъ въ окружностяхъ Вандома. Замокъ Рошамбо былъ предметомъ нашихъ славнйшихъ походовъ, можетъ по причин отдаленія. Рдко малолтныхъ пускали въ такой отважный путь, и только разь или два въ годъ, Ректоры позволяли имъ прогулку въ Рошамбо какъ награду.
Въ 1812 году, въ конц весны мы готовились идти туда въ первый разъ, и пламенное желаніе видть знаменитый замокъ Рошамбо, владлецъ котораго подбивалъ иногда воспитанниковъ завтракомъ, заставлялъ ихъ всхъ вести себя умно. И такъ ничто не препятствовало гулянью.
Ни я, ни Ламбертъ, не знали прекрасной долины Лоары, въ которой построенъ этотъ пустынный замокъ. Воображеніе наше еще наканун переносилось на это гулянье, — источникъ неописанной радости во всемъ училищ. Мы проговорили о немъ весь вечеръ, общаясь истратить на плоды и молоко вс деньги, которыя мы имли, вопреки уставу Вандомцевъ. На другой день, посл обда въ половин перваго отправились въ путь, снабженные кубическимъ кускомъ хлба въ запасъ. Быстре ласточекъ цлымъ стадомъ понеслись мы къ знаменитой обители, съ такою нетерпливостью и жаромъ, которые въ начал даже заглушали въ насъ чувство усталости.
Когда же мы пришли на холмъ, откуда открывается въ сторонъ замокъ, стоящій на косогор и извивается долина, гд блещетъ и вьется змйкою рка по прекрасному лугу, плнительно ею фестонированному. Удивительный видъ! одинъ изъ тхъ, которымъ живыя ощущенія молодости или любви придаютъ столько прелестей, что въ послдствіи не надо боле и видть ихъ, — Лудвигъ Ламбертъ мн сказалъ:
— Представь!— точно, все это я видлъ сегодня ночью во сн!…
Онъ узналъ и густую связку деревъ, гд мы сидли, и расположеніе листьевъ, оттнокъ водъ, башни замка, вс млочи отдаленія и мстности, которыя онъ видлъ въ первый разъ.
Мы точно были тогда оба дти, мн только тринадцать, а Лудвигъ хотя въ пятнадцать лтъ, и могъ уже имть глубину человка геніальнаго, но мы оба неспособны были лгать въ самомалйшихъ вещахъ нашей дружеской связи. Съ другой стороны хотя Ламбертъ предчувствовалъ могуществомъ мысли важность событій, но еще не могъ съ разу обнимать всю обширность ихъ. Такъ и здсь, — онъ изумился. Не бывалъ ли ты, спросилъ я, когда нибудь прежде въ Рошамбо? Вопросъ мой поразилъ его. Но обдумавъ прошедшее, отвчалъ ршительно: — Нтъ!
Конечно, со многими случалось подобное видть во сн,— и это приключеніе ясно раскрываетъ силу и объемъ ума Ламберта. Въ самомъ дл изъ одного этого онъ составилъ систему, какъ Кювье, въ другомъ род вещей, изъ одного обломка мысли — превосходное цлое.
Въ эту минуту мы оба сли подъ тнь стараго дуба. И посл нкотораго размышленія Лудвигъ сказалъ:
— Если видъ этого мстоположенія не самъ ко мн приходилъ, что было бы глупо думать, то конечно я ходилъ къ нему… Если же я точно былъ тутъ во время сна въ альков, то не явно ли доказывается совершенное разлученіе между тломъ и внутреннимъ существомъ моимъ? Если же они могли разстаться во время сна, то почему же я не могу равномрно разъединить ихъ на яву?
— Не скрывается ли въ этомъ явленіи особенная наука? … прибавилъ онъ сильно ударивъ себя по лбу. Если же и не составляетъ оно основанія науки, то раскрываетъ въ человк чудесную силу. Или покрайней мр обличаетъ не рдкое разъединеніе двойственной природы нашей, — ось около которой я уже столько времени обращаюсь. Наконецъ вотъ очевидное доказательство превосходства духовныхъ чувствъ надъ вншними!…
— Но, быть можетъ, возразилъ онъ, помолчавъ и сопровождая ужимкою сомннія, въ насъ не — дв природы?… Можетъ, мы просто одарены внутренними качествами ощущенія, способными утончаться, которыя отъ упражненія и развитія, производятъ въ насъ явленія дятельности, проницанія, виднія, еще не познанные. (7) Въ нашей страсти къ чудесному, этомъ порожденіи гордости, мы преобразили бы эти дйствіи въ созданія вымысла, потому что не понимаемъ ихъ. Ахъ! признаюсь, мн жалко будетъ разстаться съ моими призраками. (8) Врить двойственной природ и ангеламъ веденборга — потребность моя. Это новое ученіе убиваетъ ихъ, а изслдованіе нашихъ невдомыхъ свойствъ, — не есть ли цлая наука?
И полуопечаленный онъ задумался. Быть можетъ мечты дтства показались ему пеленою, которую пора уже оставить.
— Зрніе и слухъ, сказалъ онъ, смясь своему выраженію, вроятно Футляры чудеснаго инструмента!… (9)
Бывало, когда онъ разговаривалъ со мною о неб и ад, то всегда смотрлъ хозяиномъ на природу, но произнося эти слова, чреватые вденіемъ, онъ парилъ по мстоположенію, и его лобъ, готовъ былъ, казалось, треснуть подъ напоромъ генія. Брызги ума его, точно какъ будто сверкали чрезъ вс органы, служащіе выраженіемъ мыслительной силы: его глаза пламенли лучами думъ, поднятая рука, трепещущія губы, огненный взглядъ искрились, говорили. Наконецъ голова его, отяжелвшая или утомленная быстрымъ полетомъ, склонилась на грудь. Малютка — этотъ исполинъ согбенный, — взялъ меня за руку, сжалъ ее въ своей влажной рук, съ такимъ то лихорадочнымъ усиліемъ искалъ онъ истины, и помолчавъ сказалъ:
— Я буду знаменитъ!
— И ты тоже!… съ живостію прибавилъ онъ. Мы оба сдлаемся алхимистами мозга.
Единственное сердце! я узналъ его превосходство, но онъ никогда не позволялъ себ дать мн то почувствовать. Раздляя со мною сокровища своей мысли, онъ длалъ меня какъ бы участникомъ открытій своихъ, а мои бдныя размышленія въ цлости предоставлялъ одному мн. Всегда ласковъ и милъ, какъ женщина упоенная любовью, онъ сберегъ всю чистоту чувства, всю нжность души, отъ которыхъ легче и слаще живется.
На другой же день Ламбертъ началъ сочинять книгу: Теорія Воли. Обдумывалъ, располагалъ, не разъ перемнилъ и планъ и методу, но событіе того незабвеннаго дня, дйствительно было зародышемъ его творенія, точно какъ электрическое прикосновеніе, всегда ощущаемое Месмеромъ отъ приближенія слуги своего, было началомъ магнетизма, науки издавна таившейся во глубин таинствъ Изиды и Дельфійскихъ. Озаренные этою внезапною ясностію, понятія Ламберта получили боле обширный размръ, разложивъ вс пріобртенныя отдльныя истины, онъ опять совокупилъ, потомъ, какъ ваятель, отлилъ ихъ.
Посл шестимсячной сидячей работы, труды Ламберта возбудили любопытство въ товарищахъ и сдлались предметомъ колкихъ шутокъ, не общавшихъ добра. Однажды, неотступнйшій изъ нашихъ гонителей, непремнно захотлъ видть рукопись, подобралъ себ подобныхъ, и сталъ насильно отнимать ящикъ, гд хранилось сокровище, которое Ламбертъ и я защищали съ неслыханнымъ мужествомъ. Ящикъ запертъ, похитителямъ нельзя отворить, то они пытались разбить его въ борьб. Такая черпая злость возмутила насъ, — мы закричали. Нсколько, товарищей, влекомые справедливостію, а можетъ и пораженные нашимъ отважнымъ сопротивленіемъ, упрашивали оставить насъ въ поко, отягощая унизительнымъ сожалніемъ, какъ вдругъ отецъ Гогультъ, на шумъ сраженія, вбжалъ и началъ доискиваться причины. Такъ какъ противники оторвали насъ отъ pensum, то ректоръ сталъ было защищать насъ — его узниковъ. Въ оправданіе свое, грабители открыли ему существованіе рукописей. Тогда ужасный Гогультъ приказалъ подать ящикъ и открыть, — поупрямся мы, онъ былъ бы разбитъ, — Ламбертъ отдалъ ключъ. Ректоръ взялъ тетради, повертлъ ихъ, и конфисковавши, сказалъ:
— Такъ вотъ для какого вздора вы пренебрегали своими обязанностями?
Крупныя слезы покатились изъ глазъ Ламберта, слезы оскорбленнаго сознанія своего внутренняго Превосходства, безвинной обиды и вроломства, котораго мы стали жертвоіо. Мы презрительно поглядли на доносчиковъ. Не общему ли врагу они насъ продали? Это заставило ихъ нсколько устыдиться своего чернаго поступка. Если они и могли, по правамъ ученичества, насъ бить, то все же должны были умолчать о нашей вин.— Отецъ Гогультъ, не постигая цнности умственныхъ сокровищъ, несозрлыя смена которыхъ онъ такъ безжалостно развялъ, вроятно продалъ Теорію Воли какому нибудь торгашу на обертки.
Спустя шесть мсяцевъ посл этого, я вышелъ изъ школы, — и не знаю, возобновилъ ли свое сочиненіе Ламбертъ, впавшій въ ужасное уныніе по разлук со мною.
Чтобъ ознаменовать несчастіе, постигшее книгу Лудвига, я употребилъ недавно въ вымышленномъ сочиненіи, которымъ начинается рядъ моихъ сказокъ, заглавіе, дйствительно выдуманное Ламбертомъ. Но не одно это я заимствовалъ отъ него. Его нравъ, занятія, все послужною въ пользу тому сочиненію, предметомъ котораго было воспоминаніе нашихъ юношескихъ умствованій, а эти строки, — памятникъ другу, завщавшему мн все свое имніе — свою мысль.
Въ этомъ произведеніи Ламбертъ изложилъ идеи какъ человкъ зрлый. Десять лтъ спустя, встртивъ нсколько ученыхъ, прилжно занимавшихся явленіями, насъ привлекавшими, и которыя Ламбертъ такъ чудно разбиралъ, я понялъ всю глубину и важность его трудовъ, забытыхъ уже какъ дтскія химеры. Нсколько мсяцевъ я припоминалъ главныя открытія моего товарища: и собравъ все припомненное, могу подтвердить, что съ самаго начала 1812, онъ основалъ, угадалъ, раздробилъ въ Теоріи своей много важныхъ искомыхъ, которыя, говорилъ онъ мн, подтвердятся рано или поздно. Такое философическое изслдованіе конечно бы включило и его въ число великихъ мыслителей, въ разныя времена являвшихся между людьми, чтобъ открыть имъ нагія начала предбудущей науки, которой корень въ человческомъ разумніи. Такъ бдный ремесленникъ, рывшійся въ земляхъ, чтобы отыскать тайну гербовыхъ красокъ, утвердилъ въ шестнадцатомъ вк, съ несомнннымъ авторитетомъ генія, геологическія истины, доказательство которыхъ прославило нынче Бюффона и Кювье.
Я думаю можно дать понятіе о Теоріи Ламберта главными предложеніями, составляющими всю ея основу, но я невольно сниму оболочку тхъ понятій, въ которыя онъ одлъ свою основу, и которыя были существенною ея принадлежностію. Избравъ совсмъ противоположную ему дорогу, я заимствовалъ только т изъ его изысканій, которыя согласовались съ моею системой. Не знаю, смогу ли я, ученикъ его, врно перевести его мысли, которыя я принялъ, напередъ перекрасивъ ихъ, можетъ на бду его, въ мои собственные цвты. (10)
Къ новымъ понятіямъ и слова новыя, или принятыя изъ старыхъ боле разширенныхъ, просторныхъ и лучше опредленныхъ. Такъ и Ламбертъ, чтобъ врне изложить основу своей системы, выбралъ нсколько простонародныхъ словъ, свободно вмщавшихъ его мысль.
Словомъ ВОЛЯ, онъ называлъ жидкую среду, въ которой тайно-дйствуетъ МЫСЛЬ, (11) или по выраженію мене отвлеченному, груду силы, посредствомъ которой человкъ можетъ обнаруживать дйствія составляющія внутреннюю жизнь его. ВОЛЕНЕ, слово выдуманное Локкомъ, означало дйствіе или произведеніе ВОЛИ.
Слово МЫСЛЬ, по его выраженію, — квинтъ ессенція самой ВОЛИ, также означало жидкую среду раждающую понятія, которыхъ она есть сущность. ПОНЯТЕ, (L’ide) общее названіе всмъ произведеніямъ ума, составляло обнаруженіе мысли человка.
И такъ Воля и Мысль два производителя, а Воленіе (12) и Понятіе два произведенія. Воленіе представлялось ему Понятіемъ, перешедшимъ изъ состоянія отвлеченнаго въ сплоченное, изъ жидкаго почти въ отвердлое, если только эти слова могутъ оттнять примты почти непримтныя. Мысль и Понятіи суть движеніи и дйствіи нашего внутренняго организма, подобно какъ Воля и Желаніи составляютъ дйствіи жизни вншней. (13)
Волю онъ производилъ прежде Мысли.
— Чтобъ Мыслить, надобно Волить, говорилъ онъ. (14) Многія существа живутъ въ состояніи Воли, но никогда не достигаютъ состоянія мысли. На Свер — долговременность, на Юг — скоротечность жизни, но въ тоже время въ Свер сплоченіе, на Юг безпрерывное разжиженіе Воли, до черты, гд отъ излишняго холоду или отъ чрезмрнаго жару органы почти тупютъ. (15)
Выраженіе жидкая среда, онъ заимствовалъ изъ наблюденія, котораго какъ дитя, не понималъ, вроятно, всей значительности, но странность котораго долженствовала поразить его воображеніе, столь легко печатлемое.
Мать его, женщина влажнаго и нервическаго сложенія, чрезмрно нжная и пламенная, созданіе, предназначенное быть образцемъ женщины, въ чистйшемъ соединеніи совершенствъ, но по ошибк, брошенное на дно общественнаго быта, вся любовь, и столько же вся страданіе,— рано умерла непознанная, потому что вс способности свои сосредоточила въ одной материнской нжности.
Ламбертъ, шестилтній малютка, котораго клали въ колыбель возл постели его матери, часто, пока еще не засыпалъ, видлъ электрическія искры, сыпавшіяся съ волосъ матери, когда она чесалась гребнемъ. Юноша пятнадцати лтъ ухватился всею силою науки за этотъ фактъ, которымъ дитя игралъ, фактъ несомннный, много разъ замченный почти на всхъ женщинахъ, непознанныя ощущенія которыхъ и до чрезвычайности летучія, по какой то гибельной судьб погибаютъ: или неявленныя или незамченныя, въ совершенной неизвстности.
Предоставя кожной систем нашей оболочки назначеніе защищать, всасывать, испарять и осязать — разв кругообращеніе крови съ снарядомъ своимъ, не соотвтствуетъ осуществленію нашей воли, столько же какъ кругообращеніе нервической жидкости соотвтствуетъ осуществленію мысли? (16)
Наконецъ приливъ боле или мене живой, этихъ двухъ дйствительныхъ началъ, не долженъ ли происходить отъ какого нибудь совершенства или несовершенства органовъ, которыхъ состояніе надобно еще изучать во всхъ ихъ видоизмненіяхъ?
Въ самомъ дл, нашедъ почти во всхъ твореніяхъ, два отдльныя движенія, (17) онъ ихъ предчувствовалъ, придалъ даже нашей природ и назвалъ ихъ: дйствіе и отдйствіе (18).
— Желаніе, говорилъ онъ, есть дйствіе воли вполн совершившееся въ ней, но еще не обнаруженное.
И такъ сумма нашихъ Воленій и Понятій составляетъ дйствіе, а сумма всего что длаемъ наружно, отдйствіе (19).
Посл, прочтя наблюденіи Биша надъ двойственностію вншнихъ чувствъ нашихъ, я остолбенлъ, вспомня удивительное сходство между понятіями этого знаменитаго физіолога и понятіями Ламберта. Оба умерли безвременно, оба шли равнымъ шагомъ, къ какимъ-то истинамъ (20).
Природ угодно было во всемъ дать двойное назначеніе различнымъ снарядамъ, изъ которыхъ составлены твореніи, и двойственное дйствіе нашего организма, какъ вещь неоспоримая, подтверждаетъ, грудою ежедневныхъ случайностей, заключенія Ламбертовы относительно дйствія и отдйствія.
Существо дйствующее или внутреннее, слово которымъ онъ хотлъ означить невдомую особенность, таинственное сплетеніе нервовъ которымъ соотвтствуютъ различныя, не вполн постигнутыя силы мышленія, воленія, наконецъ существо безъимянное, видящее, дющее, все приводящее къ концу, все совершающее, — не можно, не унижая его природы, подчинить какимъ бы ни было физическимъ условіямъ, которыми, существо отдйствующее, вншнее, человкъ видимый, останавливается въ своихъ обнаруженіяхъ.
Отсюда, вывелъ онъ тысячу логическихъ объясненій, самымъ страннымъ, по видимому, дйствіямъ нашей двойственной природы, и поврку многихъ системъ и ложныхъ и справедливыхъ (21).
Многіе умы, усмотрвъ нкоторыя явленія естественной игры существа дйствующаго, унеслись какъ Шведенборгъ, за предлы истиннаго міра, пылкостію души, дышущей вымысломъ и упоенной началомъ таинственнымъ. Сладкія мечты, съ которыми Ламбертъ не хотя разставался, которыя еще лелялъ онъ и въ ту минуту, когда мечь его разбора отскалъ ослпительныя крылья ихъ.
Но какимъ образомъ въ т вки, когда умы были напитаны набожностью и Теургіей, вки средніе между врою и сомнніемъ, какимъ образомъ можно было тогда возбранить себ толковать таинства нашего внутренняго начала иначе, — какъ не божественнымъ изліяніемъ?… У кого, кром самаго Бога, ученые должны были просить объясненія (22),
Но второстепенные умы, не столь поэтически набожные, умы холодные и разсудительные, быть можетъ и шарлатаны, покрайней мр изступленные больше мозгомъ, нежели сердцемъ, замтивъ эти отдльныя явленія, приняли ихъ за самобытныя, а не за радіусы того же центра. Отсюда: призываніе адскихъ духовъ, астрологія, ворожба, наконецъ вс роды гаданія, основанные на случайностяхъ, существенно пустыхъ, потому что они измняются смотря по сложенію, и но вол обстоятельствъ, совершенно невдомыхъ (23).
Если появленіе духовъ не заключаетъ въ себ ничего противувозможнаго, говорилъ Ламбертъ, то оно должно происходить отъ разширенія мыслей, уловляющихъ чистйшую сущность человка, жизнь котораго, конечно не погибающая, только уклоняется отъ вншнихъ чувствъ, но можетъ сдлаться ощутительною внутреннему существу нашему, если оно, отъ безпрерывнаго упражненія способностей, достигло высшей степени изступленія или великаго совершенства зоркости.
Я и нынче помню, но не ясно, что идя по слдамъ дйствій Мысли и Воли, во всхъ ихъ измненіяхъ, Ламбертъ изложивъ законы ихъ, далъ отчетъ (24) въ тысячи явленіяхъ, которыя до него считались недоступными. (25).
Человкъ, находя по указаніямъ орховаго прута, водяные родники, повинуется какой-то симпатіи или антипатіи, ему самому невдомымъ.
Только одна странность такихъ дйствій могла придать имъ историческую извстность.
Симпатіи рдко длаются гласными, состоя изъ удовольствій взаимно ощущаемыхъ, он хранятся только въ памяти тхъ счастливцевъ, пока разв сами они откроютъ ихъ чудесность, и опять, симпатіи происходятъ въ тайн тснаго союза, гд все забывается.
Но антипатіи, происходящія отъ противусродства были рзко замчены, особливо надъ людьми знаменитыми. Напримръ Бойль мучился судорогами, слыша журчаніе воды, Скалигеръ блднлъ при взгляд на крейссаладъ, Еразма била лихорадка отъ рыбьяго духу. Эти три антипатіи происходили отъ водяной сущности. Герцогъ Епернонской обмиралъ при вид зайца, Тихобраге отъ лисицы, Генрихъ III не могъ смотрть на котятъ, Маршалъ д’Албертъ на вепренка, — антипатіи происходившія отъ испаренія животныхъ и дйствовавшія на значительномъ разстояніи. Шевалье де Гизъ, Марія Медициссъ, и многіе другіе чувствовали сильную боль при вид розъ, даже рисованныхъ.
Такихъ явленій антипатіи, исторически извстныхъ, достаточно, чтобы дать понятіе и о вліяніи симпатій невдомыхъ.
Я не могу настоятельно утверждать, чмъ соединялась эта теорія съ равносторонними науками Галла и Лаватера, но он были только естественныя слдствія этой теоріи, даже умъ мало свдущій тотчасъ примтитъ многообразіе втвей, которыми необходимо съ ней соединялись наблюденія френологическія одного, и основы физіогномическія другаго. Открытіе Месмера, столь важное, и такъ худо еще оцняемое, выводилось во всей цлости однимъ изъ развитій этой теоріи, хотя Лудвигъ вовсе не зналъ лаконическихъ сочиненій знаменитаго ученаго Швейцарца.
Логической и простой выводъ изъ его началъ показалъ ему, что Воля можетъ, чисто содйствующимъ движеніемъ внутренного существа, сжиматься, потомъ другимъ движеніемъ расширяться во вншность, и даже передавать себя вещественнымъ предметамъ. Такимъ образомъ полная сила человка должна имть свойство отдйствоватъ на другихъ, и проницать ихъ сущностію имъ чуждою, если только они не противятся сами этому дйствію. (26)
По его мннію, Воля, Мысль — силы живыя, и слова его горли убжденіемъ. По его, — об эти силы нкоторымъ родомъ зримы и осязательны. Мысль бываетъ медленною или быстрою, тяжелою или гибкою, свтлою или темною. Онъ приписывалъ ей вс качества дйствующихъ существъ: — она можетъ парить, отдыхать, просыпаться, расти, старться, сжиматься, чахнуть, оживать. Онъ уловилъ е жизнь, изчисляя подробно вс ея дйствія странностями нашего языка.
— Часто среди тишины и безмолвія, такъ говорилъ онъ, когда паши духовныя способности усыплены, когда мы предаемся всей сладости покоя, когда остаемся въ нкоторомъ род темноты, и выходимъ въ созерцаніе вншнихъ предметовъ, — вдругъ мысль бросается, летитъ подобно молніи сквозь безпредльность пространства, которую мозгъ нашъ длаетъ намъ ощутимою, лотомъ эта сверкающая мысль, блеснувъ какъ блудящій огонь, гаснетъ навсегда: мгновенное существованіе!— родъ одноминутнаго цвтка въ поляхъ мысли. Иногда же понятіе, вмсто того чтобы блеснуть сильно и умереть безплодно, начинаетъ прозябать, колышется въ неизвстной стран органовъ, гд и зараждается, занимаетъ насъ продолжительнымъ своимъ ражданіемъ, потомъ развивается, растетъ, оплодотворяется, богатетъ, и производить себя во вншности, въ полномъ цвт юности и силы, дышащей долговременною жизнію, эта мысль выдерживаетъ самые пристальные взгляды, влечетъ ихъ и никогда не утомляетъ: испытаніе выдержанное ею, господствуетъ надъ удивленіемъ, какъ и во всхъ длахъ долговременно обработыванныхъ. Иногда мысли являются роями: одна ведетъ другую, и вс сцпляются, вс прельщаютъ, разливаются, шалятъ. То он встаютъ блдныя, мутныя и погибаютъ за недостаткомъ крпости или пищи. Въ иной день низвергаются он въ бездны и освщаютъ гамъ глубины неизмримыя, у ужасаютъ душу и повергаютъ въ уныніе. Наши понятія составляютъ полную систему, похожую на одно изъ царствъ природы, на нкоторый родъ разцвтанія, которому человкъ, вроятно безумный, можетъ сдлать лицеочертаніе. Да, вс подтверждаетъ жизнь этихъ плнительныхъ созданій, которыя я сравниваю съ цвтами, покаряясь, не знаю, какому-то откровенію ихъ природы!… Впрочемъ, ихъ произведеніе, какъ цль человка, ни мало не удивительне аромата и разноцвтности растній. Ароматъ, быть можетъ, есть тоже понятіе. Размышляя, что черта гд оканчивается мясо и начинается ноготь, заключаетъ въ себ неизъяснимое и невидимое таинство постепеннаго претворенія влаги въ рогъ, надо врить, что ничего нтъ невозможнаго для чудесъ превращенія въ существ человческомъ! Не находимъ ли также и въ нравственномъ мір признаковъ движенія и тяжести, подобныхъ физическимъ?.. ожиданіе, (чтобъ взять примръ живо ощутимый для каждаго) — такъ тяжело, именно по дйствію закона, въ силу котораго всъ тла умножается на свою скорость или разстояніе. Тяжесть ощущенія, производимаго ожиданіемъ, не возрастаетъ ли отъ постояннаго сложенія страданій прошедшихъ съ горестію настоящею?— Наконецъ чему какъ не электрическому существу должно отнести чародйство Воли, которая: или возсдя величественно на престол взора, вержетъ громы на преграды по мановеніямъ генія, или сверкаетъ въ голос, или пробивается не смотря на лицемріе, сквозь личину человческую?.. Струистый потокъ этого царя жидкостей, который, повинуясь сильному давленію Мысли, изливается у волною, или уменшается и опадаетъ, потомъ сжавшись сверкаетъ молніей, — есть скрытый дятель всхъ удивительныхъ усилій художествъ и страстей, въ чемъ бы то ни было: въ пснопніяхъ ли голоса звучнаго, который услаждаетъ, страшитъ, истомляетъ, глушитъ, увлекаетъ, производя трепетаніе въ сердц, во внутреннйшемъ существа, въ ум, по изволенію нашему, или въ очарованіи косновенія, откуда происходятъ вс переливы души столь многихъ художниковъ, которыхъ творческія руки, посл неутомимыхъ, страстныхъ изученій, оживотворяютъ природу, или наконецъ, рисуется безконечной постепенностью въ глаз, начиная съ безцвтной недйственности, до самаго ужасающаго израженія свта.
Слушая его и принимая въ душу этотъ свтоносный взглядъ, не возможно было не ослпиться его убжденіемъ, не увлечься его словами.
Такой простоты взгляда Ламбертова на законы, такой Формулы нашего ума, какъ утверждалъ онъ, — достаточно для объясненія необычайной дятельности, которою душа его пожирала сама себя.
Онъ пріискивалъ доказательства своимъ основамъ въ исторіи великихъ людей, жизнеописаніе которыхъ дастъ множество любопытныхъ особенностей, касательно дйствій ихъ ума. Память его помогала ему прибирать факты, служащіе развитіемъ его ученія, онъ прилагалъ ихъ къ каждой глав въ вид доказательствъ
Творенія Кардана, человка одареннаго чудеснымъ даромъ виднія, сообщили ему безцнные матеріалы. Онъ не забылъ:
Ни Аполлонія Тіанскаго, который предвстилъ въ Азіи смерть тирана и описалъ его казнь въ тотъ именно часъ, когда это совершилось въ Рим,
Ни Плотина, который въ далек отъ Порфирія, предузналъ его намреніе убить себя, и прибжалъ отговорить его.
Не забылъ онъ и событіе, случившееся въ послдній вкъ, въ присутствіи самаго насмшливаго и безпримрнаго неврія, — событіе сверхъ-естественное, по словамъ людей, привыкшихъ находить въ сомнніи оружіе противъ Бога, но очень простое для нкоторыхъ ученыхъ. Альфонсъ Марія Лигори, Епископъ Сент-Агаты, утшалъ Папу Ганганелли, который видлъ его, слышалъ и отвчалъ ему. Въ то самое время, далеко отъ Рима, Епископъ въ состояніи изступленія сидлъ въ креслахъ, въ которыхъ обыкновенно отдыхалъ посл обдни. Опомнившись, онъ засталъ всхъ своихъ приближенныхъ на колнахъ передъ собою. Вс почитали его умершимъ.— Друзья мои, сказалъ онъ имъ, святый Петръ скончался!… Черезъ два дня гонецъ подтвердилъ это извстіе. Папа умеръ точно въ томъ часу, въ которомъ Епископъ опамятовался.
Ни приключенія, еще больше свжаго, въ послднемъ вк, съ молодою Англичанкой, которая страстно любя морскаго офицера, отправилась изъ Лондона искать его, и одна, безъ провожатаго нашла въ пустыняхъ Сверной Америки и спасла его отъ смерти.
Лудвигъ взялъ дань и съ древнихъ таинствъ, съ подвиговъ мученичества, которыми боле всего прославилась Воля человческая, съ бснологіи среднихъ вковъ, уголовныхъ длъ, розысковъ врачебныхъ, — различая всюду истинное и вроятное съ удивительною мудростію.
Такой богатйшій сборъ ученыхъ анекдотовъ, выбранныхъ изъ множества книгъ, большою частію достойныхъ довренности, послужила безъ сомннія на обертки, такой трудъ, — покрайней мр любопытный плодъ удивительной памяти, — погибъ.
Между всми доводами, обогащавшими сочиненіе Ламбертово, находилось происшествіе случившееся въ его семейств, и которое онъ пересказывалъ прежде нежели сталъ писать свое сочиненіе. Это происшествіе, касающееся пребытія (postexistence) внутренняго существа (если только могу позволить себ это новое слово, чтобы выразить дйствіе еще не наименованное) такъ меня поразило, что я до сихъ поръ не могу забыть его.
Отцу и матери Ламберта предстояла тяжба, проигрышъ которой очернилъ бы ихъ праводушіе, послднее имущество бдныхъ людей. И такъ, они сильно тосковали, разбирая вопросъ: — защищаться, или уступить несправедливости обидчика? Совщаніе происходило въ осеннюю ночь, передъ зажженнымъ турфомъ, въ комнат кожевника и жены его.
На совт были двое или трое изъ родни и праддъ Лудвиговъ по матери, земледлецъ, старикъ уже согбенный, но почтеннаго и величественнаго вида, — глаза ясные, — а черепъ пожелтвшій отъ времени, сберегъ еще нсколько клочковъ сдыхъ волосъ. Какъ Оби негровъ или Сага дикарей, онъ былъ нчто въ род духа прорицателя, съ которымъ совщались въ необыкновенныхъ случаяхъ. Внуки обработывали его поля, кормили и служили ему. Онъ предвщалъ имъ ненастье и ведро, назначалъ время снокоса и жатвы, и барометрическая точность его словъ, сдлавшаяся извстною, увеличивала и довренность и почтеніе къ нему. Онъ цлые дни просиживалъ неподвижно на своемъ стул. Такое состояніе наступленія сдлалось его обычнымъ со времени смерти его жены, къ которой онъ питалъ самую живую, постоянную любовь.
Споръ происходилъ при немъ, по видимому онъ не обращалъ вниманія. Наконецъ, когда спросили его мнніе,
— Дти,— сказалъ онъ имъ,— дло слишкомъ важно, одинъ я не могу ршить, надобно посовтоваться съ женою!…
Старикъ всталъ, ваялъ посохъ свой, и къ великому удивленію предстоявшихъ, которые подумали что онъ заребячился, вышелъ, потомъ скоро воротился и сказалъ:
— Мн не надобно было ходитъ на могилу, мать ваша предупредила меня — я нашелъ с возл ручья. Она сказала, что вы найдете у Нотаріуса въ Блоа квитанціи, но которымъ выиграете дло.
Слова эти произнесены твердымъ голосомъ. Видъ, лице прадда, показывало человка, для котораго такое явленіе не новость. Въ самомъ дл, квитанціи нашлись, и тяжба устранилась.
Это произшествіе, случившееся подъ отеческимъ кровомъ, въ глазахъ Лудвига — тогда девятилтняго, не мало способствовало его врованію чудеснымъ видніямъ Шведенборга, показавшаго во время жизни своей много опытовъ силы виднія, которою было одарено его внутреннее существо. А съ лтами по мр развитія понятій, Ламертъ вынужденъ былъ доискиваться въ законахъ природы человческой, причины чуда, которое въ дтств еще обратило его вниманіе. Да и какъ назвать, если не чудомъ, тотъ случай, который собралъ вокругъ него, факты, событія и книги, относящіяся къ этимъ явленіямъ, а самаго его сдлалъ и театромъ и лицедемъ, величайшихъ чудесъ мышленія?
Если бы вся слава Лудвига ограничивалась только тмъ, что пятнадцатилтній онъ извлекъ это психологическое правило:
‘Вс произшествія имютъ свои матери-причины, и въ нихъ свое предварительное зачатіе, подобно какъ наши ‘дла совершаются въ нашей мысли, прежде нежели являются во вншности, предчувствіи и проницаніи суть личины этихъ причинъ, —
— То полагаю, въ немъ должно оплакивать потерю генія равнаго Паскалямъ, Лавуазьеру, Лапласу.
Быть можетъ его система объ ангелахъ слишкомъ долго надъ нимъ господствовала, но не искатели-ли золота нечувствительно создали химію?
Однако если бы въ послдствіи Ламбертъ изучилъ сравнительную Анатомію, Физику, Геометрію и вс науки вспомогательныя для его открытій, то непремнно возъимлъ бы намреніе собрать вс выводы опыта и подчинить ихъ строгому анализу, единственному свтильнику, который можетъ освщать мрачный путь, ведущій къ недоступнйшему изъ всхъ естествъ. Конечно, онъ имлъ слишкомъ много ума, чтобъ оставаться въ облак теорій, которыя вс, переводятся въ нсколькихъ словахъ, нсколькихъ основахъ, Да нынче самое простое доказательство, не дороже ли самыхъ превосходныхъ системъ? Но разставшись съ нимъ въ ту эпоху жизни, когда мышленію его надлежало быть гораздо плодоносне, я могу только расчитывать обширность зрлыхъ его трудовъ по дтскимъ покушеніямъ. Легко понять въ чемъ погршала его Теорія Воли, но при всемъ несовершенств этого труда, не есть ли онъ отголосокъ науки, которой таинства въ послдствіи онъ изслдовалъ бы глубже, основы утвердилъ прочне, изъискалъ бы, изложилъ и сцпилъ развитіи. Не было ли это quod est demonstrandum, цлью его будущаго?
Шесть мсяцевъ спустя посл конфискаціи Теоріи Воли, я вышелъ изъ школы, и совсмъ неожиданно. Мать моя, встревоженная лихорадкой, которая съ нкотораго времени не покидала меня, и при моемъ тлесномъ бездйствіи, раскрыла вс признаки спячки, — внезапно, въ теченіе четырехъ или пяти часовъ, взяла меня изъ училища. Извстіе о моемъ отъзд ужасно поразило Ламберта, — мы спрятались, чтобы вмст наплакаться.
— Увижу-ли тебя когда нибудь? Сказалъ онъ сладостнымъ своимъ голосомъ, крпко обнимая меня.
— Ты будешь жить прибавилъ онъ. Но я, я умру! и если можно, — явлюсь теб!,…
Надо быть Юношей, чтобъ произнесть такія слова съ рзкимъ убжденіемъ, которое заставляетъ принять его за общаніе, пугающее своимъ исполненіемъ. Я долго думалъ объ этомъ общанномъ видніи.— Находятъ такіе дни тоски, сомннія, боязни, одиночества, что я вынуждаюсь прогонять воспоминаніе этой горестной разлуки, которая впрочемъ не должна быть послднею.
Когда я шелъ выходнымъ дворомъ, Ламбертъ прильнулъ къ ршетчатому окну столовой, чтобы еще насмотрться на меня. По неотступности моей, матушка выпросила ему позволеніе отобдать съ нами въ гостинниц, и въ свою очередь, вечеромъ, я отвелъ его къ роковому порогу училища. Никогда любовники разставаясь не проливали столько слзъ какъ мы!
— Итакъ прощай милый!… Я остаюсь одинъ въ этой пустын, сказалъ онъ, указывая на обширные дворы, гд играли и забавлялись двсти воспитанниковъ. Когда усталый, полумертвый возвращусь я изъ продолжительныхъ странствованій по степямъ мысли, то въ чьемъ сердц отдохну я? Одинъ мой взглядъ высказывалъ теб все, а теперь кто пойметъ меня?… Прощай!— О если бы я никогда не зналъ тебя, не зналъ бы и ужасной потери моей …
— А со мною, отвчалъ я ему, что станется со мною?… Положеніе мое не въ тысячу ли кратъ ужасне?… Тамъ, ничего не будетъ для меня утшительнаго.
Онъ покачалъ головою, — движеніе сквозившее прелестію смшанною съ невыразимою горестію, — такъ мы разстались. Я опять съ нимъ видлся въ послдствіи, но не узналъ прежняго, огненнаго Ламберта!…
Во время разлуки нашей, Лудвигъ Ламбертъ, былъ вышиною въ пять футъ два дюйма: и не выросъ больше. Въ лиц его, получившемъ необъятную выразительность, проглядывала необыкновенная доброта души. Его ангельское терпніе, — слдствіе суроваго обхожденія съ нимъ, безпрерывное сосредоточеніе внутрь себя — потребность его созерцательной жизни, изгладили въ его взорахъ ту дерзкую горделивость, которая нравится въ нкоторыхъ людяхъ, и которою онъ еще такъ недавно поражалъ нашихъ учителей. Въ чертахъ его сіяло мирное чувство и плнительная ясность, безъ всякой примси язвительнаго или насмшки, — чистый образъ силы въ полномъ сознаніи ея. Руки прелестныя, соразмрно длинныя и всегда почти влажныя. Весь составъ его — чудо достойное скульптуры. Но наши срые мундиры съ позолоченными пуговицами, короткіе панталоны, придавали видъ самый безобразный, такъ что совершенная соразмрность и живописность тла Ламбертова была видна только въ купаньи. Когда мы плавали въ нашемъ Лоарнскомъ пруд, Лудвигъ отличался близною своею, которая мелькала между разноцвтными кожами нашихъ товарищей, съженными отъ воды и омрамороваиными отъ холоду. Онъ какъ цвтокъ, видомъ красивъ, пріятенъ въ движеніяхъ, слегка оцвченъ, — не дрожалъ выйдя изъ воды, можетъ потому, что всегда некалъ солнца, бросаясь на дернъ какъ молодой павлинъ.
Лудвигъ лъ мало, пилъ только воду, и вообще презиралъ всякую въ отношеніи себя изысканность. По привычк, онъ склонялъ голову на лвую сторону и облакачивался такъ часто, что рукава его всегда были изтерты.
Помнится, — онъ утверждалъ, что самое лучшее сочиненіе, какое нынче нужно, бы предпринять: — это исторія первоначальной церкви. Никогда онъ не возносился такъ піитически, какъ въ минуту вечернихъ бесдъ, обнимая необыкновеннымъ взглядомъ своимъ чудеса, совершавшіяся силою воли, въ ту великую эпоху невинности и вры.
— Явленія, бывшія почти при всхъ мукахъ, столь мужественно понесенныхъ Христіанами, и распространеніе ихъ вры, не доказываютъ ли, говорилъ онъ, что вещественныя средства власти ничтожны противу силы мышленія и воли человческой? Всякой можетъ по этому дйствію, произведенному волею всхъ, заключать о своей отдльной вол,
Я не намренъ излагать его мннія о поэзіи и литератур, ни сужденій его о лучшихъ произведеніяхъ нашего языка. Ни мало не любопытно приводить здсь мннія, сдлавшіяся почти пошлыми, но которыя въ устахъ ребенка казались необыкновенными. Чтобъ выразить въ двухъ словахъ талантъ его: онъ писалъ Задига и Разговоръ Силы и Евкрата. Строжайшая правдивость его понятій заставляла его желать во всякомъ сочиненіи, прежде всего, пользы, а разборчивость ума требовала новизны мысли и формы.
Возносясь выше общества, которое зналъ только по книгамъ, онъ судилъ о немъ сухо.
— Законы, говорилъ онъ, никогда не могутъ обуздывать сильныхъ и богатыхъ, они поражаютъ только слабыхъ, а имъ-то и нужно покровительство!…
Добродушіе не позволяло ему сочувствовать политик, его система вела къ страдательному послушанію, котораго исусъ Христосъ былъ образецъ.
Въ послднія минуты моего пребыванія въ Вандом, онъ не чувствовалъ подстреканія славы. Онъ даже нкоторымъ отвлеченнымъ образомъ какъ будто наслаждался этою громкою извстностью, но потомъ разсмотрвъ ее, онъ, не какъ древніе жрецы, которые доискивались будущаго въ сердц жертвъ, — ничего прочнаго не нашелъ во внутренности этой химеры.
Здсь, прежде нежели разстанемся съ его дтскимъ возрастомъ, не мшаетъ окинуть его быстрымъ взглядомъ.
За нсколько времени до нашей разлуки, Ламбертъ сказалъ мн:
— Кром общихъ законовъ, которыхъ кажется я нашелъ формулу, и которые суть тже законы нашего организма, — жизнь человческая есть движеніе, Въ особенности совершаемое каждымъ существомъ, не знаю отъ какой силы, въ Голов, Сердц и Дятельности. Три эти состоянія, выраженныя обыкновенными словами, производятъ безконечныя измненія человчества, зависящія отъ разной мры, больше или меньше хорошаго совмщенія, этихъ трехъ главныхъ производителей
Онъ остановился, ударилъ себя по лбу и сказалъ:
— Странно! Вс знаменитые мужи, портреты которыхъ я видлъ, имли короткую шею… Быть можетъ природа хотла, чтобъ у нихъ сердце было ближе къ мозгу.
Потомъ прибавилъ:
— Отсюда происходитъ какая-то сумма дйствій, составляющая общественный бытъ. Человку съ Сердцемъ — Вра, человку съ Дятельностію — Сила, человку съ Мозгомъ — Геній. Но, прибавилъ онъ печально, Генію — облако надъ Святилищемъ, а Свтъ — одному Богу.
Итакъ, по его же опредленію, Ламбертъ былъ весь сердце и мозгъ.
По моему, его созерцательная жизнь имла три фазиса.
Привыкнувъ съ малолтства къ преждевременной дятельности, можетъ по болзненному расположенію или по совершенству органовъ, вншнія силы его стснялись игрою внутреннихъ чувствъ и преизобилованіемъ мозговой жидкости. Какъ мыслителю, ему надлежало утолять жажду мозга своего, который стремился притянуть къ себ вс понятія. Отсюда его чтеніе, отъ чтенія — думы, которыя научили его давать вещамъ самое простое выраженіе, погружать ихъ въ самаго себя, и тамъ изучать ихъ сущность.
Благодянія этого блистательнаго періода, наступающаго у прочихъ людей, разв только посл долговременнаго ученія, выпали на долю Ламберта въ самомъ младенчеств, счастливомъ младенчеств, разцвтшемъ въ ученическихъ наслажденіяхъ поэта. Съ той черты, на которой большая часть умовъ останавливается, Ламберту надлежало только еще начать свое странствіе въ новые міры познаній.
Здсь, не зная самъ того, онъ создалъ себ жизнь алчную, исполненную потребностей — ненасытную. Чтобъ существовать, ему непремнно нужно было безпрестанно бросать добычу въ пропасть, которую онъ разверзъ въ себ.— Подобно созданіямъ въ вещественномъ быту, — не могъ ли онъ погибнуть за недостаткомъ пищи, отъ чрезвычайности обманутаго алканія?— Такая жадность, проникшая внутрь души, не должна ли была довести ее, какъ тла пресыщенныя алкоголью, до мгновеннаго возгорнія?
Этотъ первый фазисъ ума мн неизвстенъ. Только теперь, я могу объяснить себ необыкновенную плодовитость его и дятельность. Тогда Ламберту было тринадцать лтъ,
Я провелъ съ нимъ только первые дни его втораго фазиса. Здсь Ламбертъ, — можетъ это и спасло его, — впалъ во вс несчастія нашей школьной жизни, и разточилъ избытокъ своихъ мыслей. Перейдя отъ вещей къ ихъ точному выраженію, отъ словъ къ ихъ идеальной сущности, отъ этой сущности къ основнымъ началамъ, наконецъ все отвлекая, онъ домогался, чтобъ не умереть — новой нищи, новыхъ созерцаній. Обузданный бдствіями училища и болзнями тлесными, онъ началъ углубляться внутрь себя, разгадалъ ощущенія и провидлъ новыя знанія — истинную груду понятій.
Остановленный въ теченіи своемъ и слишкомъ слабый еще, чтобы созерцать высшія сферы, онъ разсматривалъ самаго себя внутренно. Тогда онъ мн представилъ борьбу мысли съ ея отдйствіемъ на себя самою, произведенную желаніемъ похитить тайну своей природы, это тоже, еслибъ врачъ, сталъ изучать свойство собственной болзни.
Я хотлъ бы утаить отъ глазъ свта — имя, черты лица, видя, и жизнь той женщины — ангела, которой такъ жадно искалъ Ламбертъ, утаить за тмъ собственно, чтобъ только одному знать тайну ея существованія и схоронить далеко въ моемъ сердц. Я счелъ себ долгомъ, не смотря на всю трудность, попытаться описать юность Лудвига, эту сокровенную жизнь, которой обязанъ сладостными часами и пріятнйшими воспоминаніями безпечной юности моей: за исключеніемъ утихъ двухъ лтъ — я только томился и скучалъ.
Конечно, я слишкомъ разпространялся. Но не проникнувъ во всю обширность сердца и ума Ламбертова, — два слова, которые не вполн еще изображаютъ безконечные переливы его внутренней жизни, — почти невозможно было бы понять третій Фазисъ его созерцательной жизни, равно неизвстный свту и мн, по въ сокровенную наготу котораго, мн было позволено заглянуть на нсколько часовъ,
Т, кому еще не наскучила эта книга, надюсь, поймутъ остальныя приключенія.
Ламбертъ вышелъ изъ училища восемнадцати лтъ, въ половин 1815. Черезъ шесть мсяцевъ потомъ онъ лишился отца и матери. Не находя въ семь своей никого, съ кмъ бы породниться душею, всегда летучею, но вчно сжатою со дня нашей разлуки, — онъ удалился къ дяд своему, опекуну, поселившемуся въ Блоа, по смн съ должности проповдника.
Лудвигъ прожилъ у него нсколько времени, но томимый желаніемъ кончить свое ученіе, которое считалъ неполнымъ,— отправился въ Парижъ, чтобы увидть Г-жу Сталь, и почерпнуть ученость въ самыхъ источникахъ. Старый священникъ, до слабости любившій Лудвига, — допустила. ему прожить въ Париж, все наслдство свое въ три года, и совсмъ тмъ онъ терплъ тамъ крайнюю нужду, учился по санскритски, гречески, арабски, рылся въ библіотекахъ, ходилъ на публичныя лекціи — и возвратился въ Блоа въ начал 1820, прогнанный изъ Парижа, страданіями неизбжными для людей безъ состоянія. Его сердце безпрестанно тамъ леденло, душа изныла: — не встртился ни другъ утшитель, ни врагъ, отъ котораго бы жизнь могла датъ отголосокъ.
Принужденный жить безпрестанно въ самомъ себ, и не раздляя ни съ кмъ своихъ высокихъ наслажденій, онъ можетъ бытъ ршилъ бы свой жребій изступленіемъ, и вроятно подъ формою почти растительною, какъ анахоретъ первыхъ временъ церкви, (27) добровольно отрекся бы власти міра ученаго. Конечно, онъ, должно быть, довольно настрадался, собралъ горькій опытъ между людьми, или гналъ все общество страшною ироніей, и все это не могло въ немъ, бднйшемъ, возбудить даже и то желаніе, которое исполнили нкоторые владыки, утомленные роскошью и властію.
Или можетъ быть въ уединеніи, онъ кончилъ бы какой нибудь великой трудъ предпринятый въ ум его. Никто въ это время не проникъ въ тайну его мысли. Онъ конечно былъ игралищемъ этихъ урагановъ воли, этой бурливости мыслей, которою волнуемы вс художники, если судить по одному приключенію, живо оставшемуся въ памяти его дяди.
Однажды Лудвигъ, сидя во Французскомъ театр, на скамейк во второмъ ярус галерей, возл одной изъ колоннъ, между которыми расположенъ третій ярусъ, всталъ въ первый а игръ-актъ, и увидлъ молодую женщину, которая только что вошла въ сосднюю ложу. Взглядъ на эху женщину, юную и прекрасную, мило одтую и сопровождаемую молодымъ человкомъ, любимцемъ ея, для котораго вс черты ея лица блистали прелестью любви, произвелъ на душу и чувства Ламберта такое жестокое впечатлніе, что онъ въ ту же минуту вышелъ изъ залы. Если бъ онъ не ухватился за послдній лучъ разсудка, не совсмъ еще погасшій въ первый мигъ этой огненной страсти, то вроятно бы увлекся желаніемъ почти неудержимымъ — убить того юношу, къ которому стремился взглядъ этой женщины^ Въ нашемъ Парижскомъ свт, — это взрывъ любви дикаря, кидающагося на женщину, какъ на добычу, это инстинктъ звря, соединенный съ неимоврною быстротою почти свтлаго полета души, сдавленной подъ грудою мыслей, это мнимое прикосновеніе перочиннаго ножа, которое ощущалъ ребенокъ, превратившееся у взрослаго, въ громовый ударъ его генія. (38).
Черезъ нсколько дней по прізд въ Блоа, дядя Лудвига повелъ его, для развлеченія, въ одинъ изъ тхъ домовъ, гд обыкновенно, по своему, онъ провожалъ вечера. Никто не хотлъ принимать къ себ революціонера изгнанника. И такъ общество его состояло только изъ нсколькихъ единомышленныхъ, по тогдашнему, вольнодумовъ, которыхъ онъ навщалъ для партіи виста или бостона. Въ этотъ вечеръ Лудвигъ увидлъ молодую двушку, положеніе которой вынуждало ее оставаться въ обществ, презираемомъ людьми большаго свта, но значительное богатство ея заставляло предполагать, что со временемъ, она можетъ войти въ союзъ съ высшею степенью тамошней аристократіи.
Двица Полина Вильнуа, была единственная наслдница богатства, собраннаго ея ддомъ, по имени Саломономъ, который, вопреки обычаямъ земли своей, женился въ старости на католичк, и имлъ сына, воспитаннаго въ закон матери. По смерти отца, молодой Саломонъ, слдуя духу времени, купилъ помсть Вильнуа, произвелъ въ Баронское достоинство Вильнуа, присвоивъ себ это имя, умеръ холостымъ, оставя дочь, которой завщалъ большую часть имнія, именно помстье Вильнуа, и назначилъ сирот опекуномъ дядю ея осифа Саломона. Этотъ старый Жидъ такъ горячо любилъ свою питомицу, что казалось готовъ былъ на вс жертвы, чтобы только пристроить ее почетнымъ образомъ. Но происхожденіе двицы Вильнуа, и закоренлое предубжденіе къ Жидамъ, не смотря на состояніе ея и опекуново, возбраняли ей доступъ въ то избранное сословіе, которое справедливо или нтъ, зовется благороднымъ. Не смотря на это, осифъ Саломонъ все таки надялся, что за недостаткомъ провинціальнаго дворянчика, воспитанница его найдетъ въ Париж супруга между Перами либералами или монархистами. Что же касается до ея благополучія, добрый опекунъ думалъ защитить отъ всего, условіями супружескаго контракта.
Двица Вильнуа была тогда двадцати лтъ. Рдкая красота ея, прелесть и тонкость ума, къ счастію, служили ей оградою, больше прочною, чмъ богатство и контрактъ.
Черты лица ея выражали по всей чистот свойство красоты удейской: эти продолговатыя овальныя линіи, рзкія и двственныя, имли въ себ нчто идеальное, и дышали сладостью востока, его безоблачною лазорью неба, роскошью земли и баснословными сокровищами жизни. Прекрасные глаза ея, завшенные длинными рсницами, опушались густою, тончайшею дугою бровей. Священная непорочность оживляла чело. Цвтъ лица отливался въ ней матовою близною одежды Левитовъ.— Обыкновенно молчалива и задумчива, но пріемы, движенія, высказывали скрытую прелесть, а слова, — ласковый и кроткій умъ женщины. Впрочемъ, она не имла того рзкаго румянца, тхъ багряныхъ щекъ, которыми рисуется безпечный возрастъ двицъ. Отливъ смуглый, съ примсью немногихь красноватыхъ жилокъ — выражалъ характеръ яркой, раздражительность нервическую, которая многимъ мужчинамъ не нравится въ женщин, но которая для иныхъ, служитъ знакомъ чувственной непорочности и гордыхъ страстей.
Ламбертъ, увидвъ двицу Вильнуа, тотчасъ узналъ ангела подъ этой формой. Тогда-то прекрасныя, сильныя способности души, его мысль такая живая и дятельная, наклонность къ изступленію — все растопилось въ безпредльную любовь, первую любовь юноши, страсть сильную у всхъ, но которую, безпрерывное горніе чувствъ, свойство его мысли и родъ жизни, должны были довести до самой необузданной степени.— Эта страсть была пропасть, въ которую несчастный ринулся весь, — пропасть, куда мысль страшится ступить, потому что и его мысль, такая гибкая, закаленая, погибла невозвратно. Тамъ все таинство, — все происходило въ духовномъ мір, недоступномъ для большей части людей, и котораго — такъ ему казалось, — онъ отгадалъ законы.
Когда случай свелъ меня съ его дядей, добрый старикъ показалъ мн ту комнату, гд въ это самое время Ламбертъ жилъ. Я искалъ, нтъ ли въ ней чего нибудь изъ его сочиненій, и между бумагами, безпорядокъ которыхъ старикъ почтилъ сильнымъ чувствомъ горести, отличающимъ старыхъ людей, я нашелъ много писемъ, такъ нечеткихъ, что вроятно по этому онъ не отослалъ ихъ двиц Вильнуа.
Умя разбирать почеркъ Ламберта, мало помалу я разгадывалъ ероглифы этой стенографіи, созданной нетерпніемъ и бшенствомъ страсти. Увлекаемый чувствами, онъ писалъ не видя безобразія строкъ, слишкомъ неповоротливыхъ подъ молніеносною быстротой мысли. Лудвигъ принужденъ былъ переписывать свои изуродованные опыты, въ которыхъ строки часто сливались, онъ боялся сообщить понятіямъ своимъ ложный видъ, и въ начал по два раза переписывалъ письма своей любви.
Какъ бы то ни было, а надлежало имть весь жаръ благоговнія къ памяти его, и родъ фанатизма, способствующаго такого рода предпріятіямъ, чтобъ угадать и воскресить смыслъ слдующихъ пяти писемъ. Эти рукописи, которыя храню какъ драгоцнность,— единственные вещественные памятники огненной его страсти. Вроятно двица де Вильнуа истребила настоящія письма, полученныя отъ него, эти краснорчивые документы безумія, которому она причиной.
Первые письма были точь въ точь черновые, это обличалъ ихъ видъ, ихъ полнота, неизвстность, томленіе сердца, боязнь, возбуждаемая желаніемъ нравиться, неровность выраженій, и эта робость мыслей, связывающая юношу въ первомъ письм его любви: письм, которое долго помнится, гд каждая строка есть плодъ мечты, каждое слово погружаетъ въ продолжительную думу, гд чувство самое необузданное изъ всхъ, понимаетъ необходимость скромныхъ изворотовъ, и какъ исполинъ, сгибается при вход въ хижину, — длается ручнымъ, малымъ, чтобъ не испугать робкую двушку.
Никогда антикварій не прикасался съ большимъ благоговніемъ къ своимъ рдкостямъ и не изучалъ ихъ какъ я, чтобъ возстановить эти развалины памятниковъ страданіи и радостей, столь священныхъ для тхъ, которые извдали сами ту же радость, т же страданія.
Сударыня, когда вы прочтете это письмо, моя судьба будетъ въ вашихъ рукахъ: я люблю васъ, любить васъ — есть жизнь моя. Пусть другіе говорили вамъ то же, и обманывали, — вы врьте истин моихъ словъ: они слабы, но какъ искренни! Можетъ и не должно бы такъ сознаваться въ любви: — да, голосъ сердца, совтовавъ мн: молчаливо ждать, пока моя страсть васъ тронетъ, или поглотить се, когда бы нмой языкъ ея былъ вамъ противенъ. Долго прислушиваясь къ робости, столь сродной юному сердцу, наконецъ я далъ волю инстинкту, по которому умирающій кричитъ невольно, хотя и безполезно.— Сколько мужества потребно было, чтобъ заглушить голосъ гордости, нетерпящей неудачь, и разрушить между вами и мною преграды, поставленныя предразсудкомъ.— Да, я долженъ былъ подавить бездну мыслей, чтобъ любить васъ, не смотря на ваше богатство, и ршиться писать къ вамъ, ожидая того презрнія женщинъ за любовь, признаніе въ которой он принимаютъ за лесть — одною больше, въ счет уже полученныхъ или ожидаемыхъ. Брошусь же всею силою къ блаженству, увлеку себя къ жизни любви, какъ подсолнечникъ — къ солнцу, — съумю побдить муки, томленіе этихъ скрытыхъ наущеній, которыми холодный разсудокъ старается въ тысячи видахъ рисовать безплодность желаній, таящихся въ глубин сердца, и которыя надежда всми силами ободряетъ. Я такъ былъ счастливъ удивляясь вамъ въ безмолвіи, былъ такъ безпредльно погруженъ въ созерцаніе прекрасной вашей души, что въ вашемъ присутствіи ни что уже не вмщалось во мн. Нтъ, еще я не посмлъ бы говорить съ вами, еслибъ не услышалъ о вашемъ отъзд. Какъ мучительно было одно это слово! и эта мука раскрыла мн всю силу моей привязанности: — о какъ она безпредльна! вы никогда не испытывали, и дай Богъ, чтобъ никогда не испытали той горести, которую причиняетъ страхъ, лишиться единственнаго блага, разцвтшаго для насъ на земл, блага, сверкнувшаго лучемъ во мрак плачевной нищеты. Вчера я чувствовалъ, что жизнь моя не во мн, но въ васъ. Въ цлой вселенной для меня только одна женщина, въ душ моей одна только мысль — это вы! Я не смю вамъ выразить въ какія крайности бросаетъ меня любовь. Желая быть только вамъ обязаннымъ за васъ, я не долженъ являться передъ вами со всми очарованіями несчастія: — для душъ благородныхъ они обольстительне всхъ обаяній богатства? И такъ о многомъ умолчу, высоко мое понятіе о любви, чтобы чернить ее мыслями чуждыми ея природ. Если душа моя достойна вашей, если жизнь моя чиста, — сердце ваше отгадаетъ, и пойметъ меня! Жребій предоставилъ мужчинъ первому повергать цвтокъ своей любви передъ тою, которая внушила ему вру въ счастіе, ваши права — такъ искони было — отвергать чувство, даже самое истинное, если оно не вторитъ смутному голосу вашего сердца: я его знаю. Но если участь, вами для меня положенная, противна моему ожиданію, — заклинаю васъ всею разборчивостью непорочной души вашей, и высокимъ благочестіемъ женщины, да, на колняхъ умоляю, сожгите письмо, забудьте все! Не играйте чувствомъ священнымъ, и слишкомъ глубоко врзавшимся въ душ, чтобъ истребить его. Разбейте, но не терзайте мое сердце. Пусть голосъ первой любви моей, любви юной и непорочной, отзовется только въ сердц юномъ и непорочномъ, пусть тамъ умретъ онъ. Я благодаренъ вамъ: я провелъ незабвенные часы, смотря на васъ и погружаясь въ думы, сладчайшія во всей моей жизни. Не губите того минутнаго и хрупкаго блаженства, женскою насмшкой. Не отвчайте и — довольно: знаю какъ растолковать это молчаніе: вы не увидите меня больше. Если я осужденъ навсегда только разумть счастіе и вчно терять его, — сели я, какъ ангелъ изгнанникъ, помня только упоеніе небесное, на вки прикованъ къ міру горести и скорби — ну, что же?— я схороню тайну любви моей точно также, какъ и тайну нищеты моей. Прощайте!… Да, я поручаю васъ Богу, молю Его о счастіи вашемъ, и никогда васъ не покину, даже и въ изгнаніи изъ вашего сердца,— иначе, чтобы за цна была святыхъ словъ этого письма, молитвы первой и можетъ быть послдней! Я достоинъ всхъ страданій моихъ, если перестану хотя одинъ день о васъ помышлять, любить, — блаженный или несчастный.

II.

Вы остаетесь. Такъ я любимъ!— я, бдное, темное существо! Милая Полина, вы еще не знаете всей силы взгляда, въ который я врую, которымъ высказали вы, что я уже избранъ вами, юною и прекрасною, достойною видть все у ногъ своихъ. Чтобы дать вамъ понятіе о блаженств моемъ, надо бы пересказать сперва всю жизнь мою.— Отвергни вы меня — все бы кончилось. Я слишкомъ настрадался! Да, любовь моя, эта упоевающая, торжественная любовь, — послднее усиліе къ счастливой жизни, которой душа моя такъ жаждала, душа, уже разбитая тщетными усиліями, сндаемая страхами, заставляющими меня сомнваться во мн самомъ, источенная отчаяніемъ, давно зовущимъ къ смерти. Кто можетъ знать, до какой степени ужасаетъ меня мое же гибельное воображеніе. Оно часто возноситъ меня къ небесамъ, и вдругъ низвергаетъ съ высоты въ преисподнюю. Сердечный полетъ силы, какія-то рдкія и скрытыя свидтельства, особенно ясныя, говорятъ мн иногда, что я многое могу. Тогда я обвиваю мыслію весь міръ, верчу его, пересозидаю, проницаю, постигаю, или думаю, что постигаю, я — пробужаюсь въ одиночество: во мн ночь глубокая, безсиліе, даже не помню тхъ отблесковъ свта, которые сей-часъ лишь озаряли меня, — нтъ помощи, нтъ сердца, гд бы могъ укрыться и сердцемъ отдохнуть! Такое зло внутренней жизни моей, равно дйствуетъ и на жизнь вншнюю. Свойство моего ума беззащитно предаетъ меня: и восторгамъ блаженства и всей ужасной ясности размышленія. Тогда видя въ равномъ свт и успхъ и преграды, смотря по врованію той минуты, я счастливъ и несчастливъ. Такъ, увидвъ васъ я ощутилъ присутствіе высшей природы, я вдыхалъ отрадный воздухъ въ раскаленую грудь, потомъ я услышалъ въ себ голосъ, который никогда не обманываетъ, голосъ, предвщающій блаженную жизнь. Но взглянувъ на вс преграды, насъ разлучающія, разгадывая въ первый разъ людскія предразсудки, и только тогда обнявъ всю обширность ихъ ничтожества, — я ужаснулся этихъ преградъ гораздо боле, чмъ восхитился блаженствомъ. Тогда-то я ощутилъ этотъ ужасный отбой, которымъ текучая душа моя была отброшена въ самою себя. Улыбка, которую вы изъ меня вызвали, внезапно превратилась въ какое-то горькое оцпенніе, я усиливался прохолодить себя, — но кровь, волнуемая тысячею противоположностей, клокотала какъ расплавленный металлъ. Наконецъ я понялъ это грызущее чувство, къ которому, двадцать три года подавленныхъ стованій и вроломныхъ взрывовъ, еще не пріучили меня. Полина, взглядъ, которымъ вы возвстили мн благополучіе, этотъ взглядъ растопилъ весь ледъ моей жизни, и эти двадцать три года, такіе богатые мечтами счастія — ваши. Любовь моя вдругъ выросла. Душу мою, эту обширную пустыню, въ которой недоставало солнца, озарилъ одинъ вашъ взглядъ. Благословенное провидніе! вы все для меня — бднаго сироты, у котораго кром дяди, нтъ другой родни. Вы все мое семейство, счастіе, вселенная моя. Не вс ли человческія богатства вы передали мн этимъ двственнымъ, роскошнымъ, робкимъ взглядомъ? Да, вы вдохнули въ меня увренность, — нтъ! дерзость неимоврную. Я всемогущъ теперь. Унылый воротился изъ Блоа, — въ пятилтнее ученіе въ Париж, свтъ показался мн темницей. Я обнималъ цлыя науки, и не смлъ говорить о томъ. Слава мн казалась пустозвономъ, ничтожнымъ для души великой. Мои понятія надлежало бы имть человку столько смлому, чтобы стать на подмостки, и громко говорить глупцамъ, которыхъ презираетъ. Такой отваги мн недоставало. Я странничалъ разбитый приговоромъ толпы, отчаявшись когда нибудь заставить ее выслушать себя. Я былъ слишкомъ великъ и слишкомъ малъ. Я таилъ мысли мои, какъ другіе таятъ свое ничтожество.— Мн опротивло ученье за то, что ничего не прибавляло къ истинному благополучію. Но со вчерашняго дня все во мн измнилось. Для васъ я жажду внковъ славы, и торжества дарованій! Я хочу, склонивъ голову на ваши колна, привлечь къ нимъ взоры всего свта, хочу передать любви моей весь умъ, вс силы! Теперь и самая слава есть для меня благо, котораго никакая власть не можетъ создать… Да, я могу, если захочу, составить ложе вамъ изъ лавровъ. Но если мирнаго торжества наукъ для васъ мало, о, я ношу въ себ и мечъ и слово, — могу и я летать по поприщу суетъ и честолюбія, гд другіе лишь пресмыкаются. Только скажите Полина, я буду все, чмъ захотите. Моя стальная воля всемогуща. Я любимъ, и предъ бронею этой мысли, что можетъ устоять? Будьте вы наградой за успхъ, и завтра же, — на ристалище. Чтобъ заслужить еще такой взглядъ, которымъ вы уже удостоили меня, — я готовъ перешагнуть вс пропасти. Вы объяснили мн баснословные подвиги рыцарства, и самые причудливые расказы Тысячи и одной ночи. Теперь, я врю самымъ чудовищнымъ иступленіямъ любви и возможности всего, на что отваживается узникъ за свободу. Вы пробудили тысячу добродтелей, дремавшихъ въ существ моемъ: терпніе, самоотверженность, вс силы сердца, вс власти души, вами я, и, сладостная мысль, для васъ — живу. Нынче все для меня иметъ смыслъ въ этой жизни. Я даже постигаю всю суетность богатства. Я готовъ похитить въ Индіи вс перлы и положить у вашихъ ногъ, — съ восторгомъ рисую себ — вотъ вы склонились на ложе изъ прекраснйшихъ цвтовъ, вотъ покоитесь на мягкихъ, роскошнйшихъ тканяхъ!— Вижу, какъ вся роскошь и пышность земли ничтожны — не стоютъ васъ, хотлъ бы имть я власть усладить васъ очарованіемъ гармоніи всхъ арфъ, озарить блескомъ всхъ свтилъ небесныхъ. Бдный восторженный студентъ! расточаю богатство слова, и могу датъ только одно сердце мое, но въ этомъ сердц вашъ вчный тронъ: — и вотъ мое имущество! А моя безпредльная признательность, моя улыбка, которой счастіе придаетъ всю разноцвтность выраженія, и постоянное вниманіе любви моей, угадывать желанія братской души вашей — разв это не безцнное богатство?— Небесный голосъ не высказалъ ли намъ, что мы всегда можемъ любить и разумть другъ друга. Теперь, всякой вечеръ я возношусь молитвою къ Богу, молитвою за васъ: — ‘Господи! излей благодать свою на мою Полину! ‘… Но не занимаете ли вы вс часы мои собою, такъ какъ вы занимаете собою мое сердце! Прощайте! Поручаю васъ Богу.

III.

Полина? Скажи не оскорбилъ ли я нмъ тебя вчера? Брось эту сердечную гордость, которая таитъ огорченіе, причиняемое любимцемъ души. Брани меня. Посл вчерашняго, не знаю, какая-то неопредленная боязнь — не огорчилъ ли тебя, — разливаетъ тоску на эту жизнь сердца, которая тобою такъ сладостна и такъ богата. Часто, легчайшее облачко, ставшее между двумя душами, длается мдною стною. Въ любви нтъ легкихъ преступленій! Ежели въ теб есть даръ этого прекраснаго чувства, ты непремнно должна ощущать и вс страданія его. Но безцнная! конечно вина моя, когда только есть вина. Не позволяю себ самонадянности, понимать сердце женщины во всемъ объем его нжности, во всей сил приверженности, я буду только стараться угадывать цну тхъ чувствъ, тхъ тайнъ твоего сердца, которыя теб угодно открыть мн. Скажи, отвчай скоре. Уныніе, которое наводитъ на насъ сознаніе вины своей, ужасно, — оно заволакиваетъ жизнь и все туманитъ сомнніемъ. Цлое утро я просидлъ на краю пустой дороги, смотря на башни Вильнуа и не смя подойти даже къ нашему забору. Если бъ ты знала все, что я видлъ въ душ моей! Какіе печальные призраки носились передо мною, подъ срымъ сводомъ неба, угрюмый видъ котораго умножалъ еще боле сумрачное расположеніе встревоженнаго духа. Злое предчувствіе гнздилось во мн. Я боялся не сдлать тебя счастливою.— Все раскажу безцнная! Есть минуты, въ которыя духъ меня оживляющій какъ бы уходитъ, — сила измняетъ. Тогда все тяготитъ меня, каждая жила въ тл моемъ становится неподвижною, каждое ощущеніе ослабваетъ, взоръ меркнетъ, леденетъ языкъ, воображеніе гаснетъ, желанія замираютъ, только одинъ видъ человка остается. Тогда предстань во всемъ торжеств красы твоей, расточай твои сладчайшія улыбки и нжнйшія слова, — какая-то злая власть слпитъ меня, и слышатся нестройные звуки вмсто плнительной гармоніи. Тогда, такъ полагаю, носится надо мною ужасный духъ умствователь, открывающій мн ничтожество среди несомннныхъ сокровищъ. Этотъ безжалостный демонъ срываетъ вс цвты, и съ корнемъ исторгаетъ чувства самыя сладчайшія, нашептывая:— ‘ну, а посл что?’ Онъ помрачаетъ все что есть прекраснаго, показывая начало его. Я вижу одинъ только механическій составъ вещей, и не вижу гармоническихъ послдствій. Въ эти ужасныя минуты разрушенія, когда злой ангелъ овладваетъ существомъ моимъ, когда свтъ божественный померкаетъ въ душ — не знаю за что,— я грущу и страдаю, я бы желалъ быть глухимъ и нмымъ, жажду смер ты, въ ней вижу покой себ. Такіе часы сомннія и тоски конечно необходимы, покрайней мр они учатъ меня побждать гордость, посл пареній возносящихъ меня къ небу, гд я обими руками пожинаю вдніе, такъ всегда, посл долгихъ странствій по обширнымъ полямъ умозрнія, посл свтлаго созерцанія, усталый, изнеможенный, впадаю въ эту темноту.— Въ ту минуту, безцнная! женщина должна усомниться въ моей нжности, покрайней мр можетъ. Часто, своенравная, больная, печальная, она будетъ выпрашивать сокровищъ пламенной нжности, и тутъ-то ни однимъ взглядомъ не въ состояніи буду утшить ее. Мн стыдно Полина, признаться, что тогда плакать съ тобою смогу еще, — но улыбки не вызовешь ни чмъ. Женщина въ любви своей находитъ силу подавлять свои огорченіи! Она уметъ для своего ребенка и для любимца души, страдая, смяться. Ужели для тебя Полина я не могу подражать твоему полу въ этой чудной сил? Со вчерашняго дня, я сомнваюсь въ себ самомъ. Если я однажды огорчилъ тебя, — однажды не понялъ — трепещу что и впередъ мой духъ мучитель, часто будетъ уносить меня изъ нашей свтлой сферы. Не ужьли у меня много такихъ ужасныхъ минутъ?— Любовь моя такая безграничная, разв не можетъ искупить этихъ черныхъ часовъ моей жизни?— Или назначено оставаться мн такимъ всегда, какъ я теперь?— Ужасные вопросы! Сила, гибельный подарокъ невст, если можно назвать силою то, что я чувствую въ себ. Полина, бги отъ меня, покинь меня, лучше мн перенести вс бдствія жизни, нежели мученія — видть тебя несчастливою черезъ меня. Но можетъ быть демонъ потому і а къ овладлъ мною, что возл меня не было еще блыхъ, нжныхъ рукъ, сильныхъ прогнать его. Никогда женщина не изливала въ сердце мое бальзама утшеній, и я думаю, что въ эти минуты изнеможенія, любовь, повявъ своими крыльями надъ головой моею, прольетъ въ разбитое сердце новыя силы. Быть можетъ это злое уныніе есть плодъ моего одиночества, есть одно изъ страданій души покинутой, которая стонетъ, и платитъ за невдомыя сокровища свои, невдомыми горестями. За минутное наслажденіе, минутныя горести, — за неисчерпаемое блаженство неслыханныя муки….. Какой приговоръ! … и если справедливъ онъ, то не должны ли трепетать мы, такіе счастливцы?… Если природа все продаетъ по истинной цн, то какая бездна зіяетъ передъ нами! Да, т любящіеся сердца богато надлены, которые умираютъ вмст среди сокровищъ юности и любви! Какъ грустно!— Не предвщаетъ ли душа моя злой будущности? Я испытываю, спрашиваю себя, нтъ ли чего нибудь во мн, чтобы могло хотя слегка озаботить тебя? Не своекорыстно-ли люблю тебя?— Можетъ быть моя нжность не столько усладитъ твое сердце, сколь тяжело будетъ бремя, которое положу на твое безцнное чело любви? Ежели есть во мн власть неумолимая, которая повелваетъ мною, если я долженъ проклинать, когда ты сложишь руки на молитв, если черная мысль возобладаетъ много въ ту пору, когда я захочу у ногъ твоихъ играть съ тобою какъ дитя, — не приревнуешь ли къ такому взыскательному и причудливому генію?— Понимаешь ли, безцнная, — боюсь, что не буду весь я твой, я добровольно отркусь отъ всхъ скипетровъ и пальмъ вселенной, чтобы только ты одна была моею мыслью вчной, чтобъ видть въ нашей сладостной любви прекрасную жизнь, прекрасную поэму, погрузить въ ней всю душу, погубить вс силы, и требовать у каждаго мгновенія тхъ радостей, которыя оно обязано намъ дать. По посмотри, вотъ толпа воспоминаній любви моей, тучи горести расходятся. Прощай.— Оставляю тебя, чтобъ лучше быть твоимъ. Безцнная! жду одного слова, которое возвратитъ миръ сердцу моему. Жажду знать, огорчилъ ли я мою Полину, или ошибся сомнительнымъ выраженіемъ лица твоего? Я не хотлъ бы упрекать себя, даже посл всей блаженной жизни, — что когда нибудь подходилъ къ теб безъ улыбки, исполненной любви, безъ ласковаго слова. Огорчить любимцу души!… Полина! по моему, это верхъ преступленія! Скажи правду, не употребляй великодушной не истины. Но только обезоружь прощеніе твое отъ всякой жестокости!…

Отрывокъ.

Привязанность такая полная нежели счастіе? Да, годы страданій, не выкупятъ одного часа любви. Вчера стованіе твое мелькнуло въ душ моей съ быстротою отбрасываемой тни. Огорчена ли ты была или страдала? а я страдалъ! Откуда эта печаль? Напиши мн скоре. Почему я не угадалъ ее? И такъ мы еще не вполн соединены мыслію? За дв мили, за тысячу миль отъ тебя, равно я долженъ ощущать твои муки и горести!.. Я не поврю что люблю тебя, пока жизнь моя не сольется съ твоею въ одну жизнь, въ одно сердце, въ одну мысль. Я долженъ быть тамъ гд ты, видть что ты видишь и ощущать, что чувствуешь ты, и всюду преслдовать тебя мыслію. Не я ли первый узналъ, что карета твоя опрокинулась, и ты ушиблась? Въ тотъ день я тебя не покидалъ, я видлъ тебя, и когда дядя спросилъ — отъ чего я поблднлъ, я отвчалъ ему: — ‘Двица Вильнуа сей-часъ упала.’ Почему же я не прочелъ въ душ твоей вчера? Или ты хотла утаить отъ меня причину горести? Однако я кажется отгадалъ, что ты для меня сдлала какія нибудь несчастныя усилія передъ ужаснымъ Господиномъ Саломономъ, который леденитъ меня. Онъ не нашего неба. И за чмъ хочешь ты благополучіе наше, не похожее на другихъ, подчинить свтскимъ приличіямъ!… Но я слишкомъ люблю твою безконечную робость, вру твою, твои поврья, и готовъ покориться малйшей прихоти. Что ни длай — все должно быть хорошо, потому что ничего нтъ чище твоей мысли, какъ ничего нтъ прекрасне твоего лица, на которомъ отсвчивается божественная душа твоя. Прежде нежели я пойду наслаждаться сладостными минутами, которыми даришь меня — буду ждать твоего письма. О! если бъ ты знала до какой степени при вид башень бьется сердце, особенно когда окраиваетъ ихъ взошедшая луна, единственная подруга и повренная наша!

IV.

Прощай глава, прощай будущее, прощай жизнь, о которой я мечталъ! Теперь, безцнная, слава моя — быть твоимъ, достойнымъ тебя, будущее мое все — въ одной надежд видть тебя, жизнь — у ногъ твоихъ, простершись подъ твоими взорами, упоеваться дыханіемъ неба, тобою созданнаго. Вс силы мои, вс мысли должны теб принадлежать, теб, которая очаровала меня сказавъ: — ‘мучся, я хочу этого!’ Не значитъ ли похищать радости у любви, минуты у счастія, чувства у твоей божественной души, отдавая часы ученью, мысли свту, пснопнія поэтамъ?— Нтъ, нтъ! безцнная! все твое, для тебя пусть цвтетъ душа моя. Есть ли что столь прекрасное, блистательное въ сокровищахъ земли и разума, чмъ бы можно почтить сердце такое богатое, такое чистое какъ твое, и съ которымъ иногда я осмливаюсь и мое сливать? иногда я самонадянно думаю, что умю любить столько же какъ и ты! Но нтъ, ты ангелъ-женщина, и всегда боле прелести въ изъявленіи твоихъ чувствъ, аромата въ дыханіи твоемъ, мелодіи въ голос, нги въ улыбкахъ, боле чистоты въ твоихъ взглядахъ, чмъ въ моихъ!— да, оставь меня думать, что ты созданіе гораздо высшей сферы, нежели я… Ты будешь гордиться, что сошла ко мн, а я — что стою тебя, ежели самое прекрасное убжище для женщины, есть сердце совершенно ей отданное, то ты навсегда будешь господствовать въ моемъ: — никакая мысль, никакой поступокъ не помрачитъ этого сердца — этого святилища пока продлится въ немъ твое присутствіе, — а разв ты не вчно будешь въ немъ? Не ты ли сказала мн это очаровательное слово: Теперь и всегда! Et mine et semper! Я вырзалъ подъ твоимъ портретомъ эти слова, достойныя тебя. Нтъ, никогда я не исчерпаю того что неисчерпаемо, безконечно, безпредльно, а таково чувство мое къ теб. Я понялъ весь объемъ его, какъ понимаемъ пространство по одной изъ его частей! Такимъ-то образомъ я имлъ неизрченныя наслажденія, цлые часы исполненные лелющаго упоенія отъ одного воспоминанія одного изъ твоихъ движеній, отголоска одного твоего слова… И если приведя на память только одинъ часъ упоенія и дружелюбія простаго,— я плачу, истаеваю отъ радости, проникнутъ до глубины этимъ неисчерпаемымъ источникомъ блаженства, то что же будетъ когда воспоминаніе, подавитъ меня всею своею тяжестію? Любить есть жизнь ангела!… Я кажется никогда не вычерпаю и одного наслажденія смотрть на тебя. И это наслажденіе самое скромное, для котораго всегда мало времени, раскрыло мн: — что это за лицезрніе Божіе, которымъ наслаждаются Серафимы и Духи небесные:— естьли отъ сущности Его льется свтъ такой же обильный свжими чувствами для и ихъ, какъ для меня отъ твоихъ глазъ, то я бы желалъ изобрсти иной языкъ, чтобъ выразить теб воэраждающееся упоеніе любви моей, — есть языкъ, и это у насъ: — живой языкъ нашихъ глазъ. Намъ нужно только видться, чтобы понимать глазами эти вопросы, эти отвты сердца, такіе живые, такіе пронзительные, что ты однажды вечеромъ сказала мн: — ‘Замолчи ножа дуста! ‘Тогда какъ я ни слова не говорилъ. Помнишь ли, безцнная? Но, въ отдаленіи, въ потемкахъ разлуки, нельзя безъ словъ человческихъ передать ощущеній божественныхъ: — не смотря на знаніе языка, не нашелъ я въ безчисленности его выраженій, такого, которое бы могло теб начертать сладостное влеченіе сливающее жизнь мою съ твоею въ ту минуту какъ только я задумаю о теб. Потомъ, какимъ ‘ловомъ кончить, когда я перестаю къ теб питать не покидая тебя? Прощай?… Но это разв при смерти?— Да и смерть что за прощаніе? Тогда душа моя не тсне ли сольется съ твоею?— О вчная мысль моя! Недавно на колняхъ, я вручилъ теб и сердце и жизнь мою, теперь … какой новый цвтокъ чувства сорву въ душ и теб перешлю?
Къ чему теб ничто когда у тебя все?— Не ты ли мое будущее?— И какъ мн жаль протекшаго! Эти — не наши годы хотлось бы отдать теб: чтобъ и надъ ними ты царствовала, какъ надъ моею жизнію. И что была за жизнь когда я не зналъ тебя?— Ничтожество если бъ я не былъ несчастливъ.

Отрывокъ.

Ангелъ обожаемый, сладостенъ вечеръ подобный вчерашнему! Какое богатство въ твоемъ безцнномъ сердц! И твоя любовь какъ моя, неистощима? Что слово, то новая радость, что взглядъ то она — глубже и ярче. Спокойное выраженіе твоего лица есть безпредльный горизонтъ для нашихъ мыслей! Да, все тогда было безконечно какъ сводъ небесный, и ясно какъ лазурь его. Не знаю, какимъ волшебствомъ твои божественныя черты переливали свою нжность во вс пріемы и въ самомалйшее твое движеніе. Я очень зналъ, чао ты нея прелесть, вся любовь, но все еще не зналъ вполн, какъ ты мила. Нтъ, безцнная, никогда не предъ-узнаешь ты чмъ можешь одарить любовь мою, и быть можетъ невольно отдашь себя потому, что ты простодушна и покорна только своему сердцу. Какое сліяніе кроткаго голоса Полины съ нжною мелодіей чистаго воздуха и тишиною неба! ни щебетанія птички, ни малйшаго шороху: пустыня и — мы! листки не шелестили на деревьяхъ, не играли разноцвтными лучами заходившаго солнца, лучами, которые въ то же время и свтъ и тнь. Ты ощущала это вдохновеніе небесное, ты, дышавшая различными чувствами, обращая часто взоры къ небу для того только, чтобъ не отвчать мн. Ты гордая и насмшливая, покорная и самовластная, отдавая всю себя душ, мысли, и уклоняясь отъ самой робкой ласки. Прелестное жеманство прелестнаго сердца!— Еще и теперь играютъ, нжатъ слухъ мой эти сладкія слова полу невысказанные какъ дтскій лепетъ, — эти — не общанія, не отказы, которыя оставляютъ любви ея лучшія надежды, безъ муки, безъ страха! какое непорочное воспоминаніе въ жизни! какъ развились тогда вс цвты, прозябающіе въ глубин души , — подави съ ихъ такъ легко — но какъ свято они цвли и красовались въ душ! Такъ и впередъ — не правда ли, милая? Утромъ, припоминая живыя и свжія упоенія, почерпнутыя въ т минуты — я ощущаю блаженство которое представляетъ мн истинную любовь океаномъ ощущеній вчныхъ и всегда новыхъ.— Чмъ больше погружаюсь тмъ глубже наслажденіе: каждый день, каждое слово, каждый взглядъ, каждая ласка присоединяетъ къ нему дань своей утекшей радости … Да, сердца, столько великія, чтобъ ни въ чемъ не забыться, должны жить при каждомъ своемъ біеніи всмъ своимъ счастіемъ и минувшимъ и ожидаемымъ. Вотъ что нкогда мн снилось, — а теперь, все это на яву! Не встртилъ ли я на земл ангела, который, конечно, за вс мои страданія далъ мн вкусить вс радости! … Ангелъ небесный привтствую тебя поцлуемъ.
Какъ, безцнная, нтъ больше преградъ!… Я твой — ты моя. Каждый день, каждый часъ, каждую минуту, всегда… Мы можемъ свободно, безпрерывно, цлую жизнь быть такъ счастливыми какъ теперь украдкою, въ рдкія минуты? Наши чувства такія чистыя, такія глубокія, преобразуются въ безчисленныя ласки о которыхъ я столько мечталъ! Ты будешь вся моею! Такое счастіе — ударъ, не вынесу его! Бдная, слабая голова моя трещитъ подъ тяжестію мыслей. Плачу, смюсь и сумасбродствую. Каждое удовольствіе какъ огненная стрла пронзаетъ, ее пламя жжетъ меня! Воображеніе, настроенное нгой, рисуетъ тебя моимъ очарованнымъ глазамъ въ безчисленныхъ, прихотливыхъ, усладительныхъ видахъ… Наконецъ вся жизнь моя тамъ, передо мною съ потокомъ своимъ, роздыхами, игрою, она кипитъ, испаряется, дремлетъ и вновь пробужается юною, свжею. Вижу — вотъ мы соединены, идемъ однимъ шагомъ, живемъ одною мыслію, всегда въ сердц одинъ другаго, слышимъ, понимаемъ себя какъ охо принимаетъ и отдаетъ отголоски сквозь пространство … Долго ли проживемъ, пожирая такъ жизнь свою ежечасно? Не умремъ ли въ первыхъ объятіяхъ? И чего же ждать въ послдствіи, если уже тотъ сладостный, вечерній поцлуй — сліяніе нашихъ душъ, истощилъ вс силы наши, тотъ минутный поцлуи, развязка всхъ моихъ желаній, безсильный истолкователь моленій, вылетавшихъ изъ души моей въ часы разлуки, и какъ жало притаившійся на дн сердца. Я, который такъ часто прибгалъ ложиться подъ плетнемъ, чтобъ слышать шелестъ шаговъ твоихъ когда ты шла въ замокъ,— югъ самый я, буду вполн, когда хочу, удивляться теб, смясь, играя, болтая, ходя!… Что за блаженство! Ты еще не знаешь какое для меня наслажденіе смотрть какъ ты ходишь, уходишь, приходишь! Надо быть мужчиной, чтобъ испытать такія глубокія ощущенія. Каждое твое движеніе доставляетъ мн больше удовольствій, чмъ матери дитя, рзвясь или засыпая. Я люблю тебя суммою всхъ страстей. Прелесть малйшаго движенія твоего ветъ на меня всегда новымъ упоеніемъ… Кажется я буду проводить цлыя ночи, дыша твоимъ дыханіемъ, хотлъ бы вползти во вс дйствія жизни твоей, быть сущностью твоихъ мыслей,— весь быть всей тобою. И такъ я никогда не покину тебя… Никакое человческое чувство не возмутитъ нашей любви, безконечной въ своихъ преображеніяхъ и чистой какъ все — что едино, наша любовь какъ море, — глубокая! высокая какъ небо!— Ты моя! … вся моя!… Такъ, я смло могу смотрть въ глубину твоихъ глазъ — находить скрывшуюся тамъ милую душу, подслушивать твои желанія! Есть нчто, чего не смлъ я высказать, но теноръ открою. Я ощущалъ въ себ какую-то застнчивость души, которая противилась полному изліянію моихъ чувствъ, и я старался прикрыть ихъ личиною мысли. Но теперь хочу совершенно обнажить сердце, высказать весь пламень моихъ думъ, раскрыть кипучее честолюбіе моихъ чувствъ, раздраженныхъ уединеніемъ, въ которомъ я жилъ, палимыхъ ожиданіемъ счастія, — и ты пробудила ихъ — ты, такая прелестная составомъ, увлекательная пріемами! Но можно ли выразить какъ изувчило меня неизвданное блаженство, почерпаемое въ обладаніи любимымъ предметомъ! Знай же Полина, я оставался по цлымъ часамъ въ оцпенніи даже отъ насилія страстныхъ желаній моихъ, исчезая въ осязаніи ласки какъ въ пучин бездонной. Въ эти минуты, вся жизнь моя, вс мысли, вс силы таютъ, сливаются въ то, что я называю желаніемъ, за недостаткомъ слова, могущаго выразить безуміе безъ имени … И теперь уже могу признаться, что, когда ты такъ мило подала мн руку, изъ недоврчивости къ любви моей — и я отвергъ ее — это была для меня одна изъ минутъ безумія, въ которую замышляютъ убійство для обладанія женщиной!… Да, если бъ нжное пожатіе тобой предложенное я ощутилъ такъ живо, какъ голосъ твой отзывался въ моемъ сердц, то не знаю куда бурныя желанія увлекли бы меня. Но я умю молчать и страдать много! За чмъ упоминать о тхъ горестяхъ, когда мои созерцанія становятся осязательными. Теперь, мн уже позволено слитъ всю нашу жизнь въ одну ласку! Прелестная, безцнная моя! на твоихъ черныхъ волосахъ свтъ производилъ такую игру, что Слезы сами навернулись и я готовъ былъ цлые часы все смотрть на тебя, если бъ ты не сказала обернувшись: — ‘Перестань, мн совстно! Завтра наша любовь увнчается! Ахъ Полина, чужіе взгляды, несносное любопытство постороннихъ жметъ мое сердце. Подемъ въ Вильнуа, убжимъ отъ всхъ. Я желалъ бы чтобъ ни одно существо, имющее на себ личину человка, не проникло въ святилище, гд ты будешь моего. Я даже бы хотлъ, чтобъ посл насъ его разрушили, истребили, желалъ бы утаить отъ всей природы такое счастіе, которое мы одни только въ состояніи понимать, ощущать, и которое такъ безпредльно, что я бросаюсь туда на смерть, — это пучина! Не пугайся слезъ, которыми переполнено письмо мое, — это слезы радости. Вчное мое счастіе! итакъ мы вчно не покинемъ другъ друга.
Въ 1899 году, илъ Парижа въ дилижанс я отправился въ Туринъ. Въ Мер проводникъ нашъ принялъ еще попутчика въ Блоа. Вводя его въ одно со мною мсто въ карет, сказалъ шутя:
— Вамъ не будетъ тамъ тсно Г. Лефевръ!
И въ самомъ дл въ дилижанс я былъ одинъ одинешенекъ. Услыша эту фамилію и видя сдаго старика, попранной мр лтъ около восьмидесяти, я тотчасъ вспомнилъ дядю Ламбертова. Посл нкоторыхъ вопросовъ стороною, я узналъ что не ошибся. Добрый старикъ, собравъ виноградъ въ Мер, возвращался въ Блоа. Тотчасъ я освдомился у него о моемъ старинномъ друг, но при первомъ вопрос важное и строгое лице Ораториста, какъ воина много пострадавшаго потемнло, изъ-за морщинъ, сжавшихся на лбу его, выглянула печаль, стиснувъ губы и бросивъ недоврчивый взглядъ, онъ спросилъ:
— Вы не видались съ нимъ съ самаго выхода изъ школы?
— Клянусь вамъ, не видалъ его, отвчалъ я, но мы оба виноваты забывъ одинъ другаго, вамъ извстно, что посл школьной скамейки, молодые люди, ведутъ такую бурную и странствующую жизнь, что только встрча пробуждаетъ прежнюю любовь. По иногда воспоминанія юности воскресаютъ такъ живо, что нельзя ихъ забыть, особенно въ такой тсной дружб какъ наша — Ламбертова и моя, Поэта-и-Пиагора! Я сказалъ ему свое имя, и лишь только онъ услышалъ, — лице его еще мрачне стало.
— Итакъ вы не знаете, что случилось съ нимъ? возразилъ онъ. Несчастный племянникъ мой сбирался жениться на богатой наслдниц въ Блоа, но наканун свадьбы помшался.
— Какъ! Ламбертъ помшался? вскричалъ я цпеня. Какимъ образомъ?— Память такая острая, голова такая крпкая, сужденіе такое проницательное, что подобнаго ему я не встрчалъ еще. Прекрасный геній, такъ сказать прибитый къ логик, немножко много пристрастился къ таинственности, но сердце превосходнйшее!— Что нибудь необыкновенное?…
— Теперь я вижу, что вы его коротко знали.
Тогда во всю дорогу илъ Мера до Блоа, мы проговорили о моемъ жалкомъ товарищ, и изъ продолжительныхъ отступленій, я узналъ подробности, которыя и передалъ уже, чтобъ не терять нити расказа. Я сообщилъ его дяд, тайну ученія нашего, свойство занятій его племянника, а старикъ въ свою очередь, пересказалъ приключенія Ламбертовы посл нашей разлуки.
По словамъ Господина Лефевра, Ламбертъ походилъ на сумасшедшаго еще до женитьбы. Но эти признаки общи всмъ страстно влюбленнымъ, они показались мн меньше характерическими, когда я узналъ, и все бшенство его любви, и двицу де Вильнуа. Въ провинціи, гд понятія рдютъ, человкъ переполненный новизною мыслей и движимый системою, какъ Лудвигъ, легко могъ прослыть, по меньшей мр, чудакомъ, и языкъ его долженъ удивлять тмъ больше, что онъ былъ очень молчаливъ, Всякой геній иметъ свой особенный складъ рчи, и чмъ выше и обширне умъ, тмъ больше рзкихъ странностей служатъ основаніемъ различныхъ степеней оригинальности. И такъ въ провинціи всякой оригиналъ тотчасъ прослыветъ за полусумасшедшаго.
Первыя слова Г. Лефевра внушили мн сомнніе о безуміи товарища моего, и слушая внимательно, я внутренно не врилъ его расказу.
Самый рзкій случай встртился за нсколько дней до ихъ женитьбы, — это припадокъ съ Лудвигомъ со всми признаками каталепсіи. Цлые пятьдесятъ девять часовъ онъ оставался неподвижнымъ, — глаза оцпенлые, не лъ, не говорилъ, — состояніе совершенно нервическое, въ которое впадаютъ люди отъ какой либо сильной страсти, явленіе рдкое, но врачи хорошо знаютъ его дйствіе. Одно только удивительно, что это первый съ нимъ припадокъ такого рода, къ которому имло большую наклонность его изступленное сложеніе и тонкость его понятіи.
Когда-то мы присовокупляли къ числу удивительныхъ явленій человчества, это внезапное разлученіе двухъ натуръ, замченное Ламбертомъ, и признаки совершеннаго отсутствія внутренняго дятеля, изъявляющаго свои невдомыя способности, подъ управленіемъ невдомой причины. Болзнь эта, — пучина столь же глубокая какъ и сонъ, связывалась съ системою Ламберта, изложенною въ его Теоріи-Воли. Въ ту минуту, какъ Г. Лефевръ пересказывалъ о первомъ припадк Лудвига, я тотчасъ вспомнилъ разговоръ, который, посл чтенія книги, я имлъ съ Ламбертомъ на счетъ этого предмета.
— Глубокое погруженіе въ самаго себя и необыкновенное изступленіе можетъ быть, говорилъ онъ оканчивая, т же каталепсіи неполныя.
Съ того дня, въ который онъ такъ кратко изложилъ эту мысль, онъ старался соединить нравственныя явленія между собою цпью дйствій, преслдуя шагъ за шагомъ вс явленія разумтельности, начиная съ простаго движенія инстинкта совершенно животнаго, которымъ довольствуются многія существа, а особливо т изъ людей, которыхъ силы заняты работой чисто механическою, — переходилъ къ возбужденію мысли, потомъ къ сравненію, размышленію, самоуглубленію и наконецъ къ изступленію и каталепсіи.— Дйствительно Ламбертъ врилъ со всмъ простосердечіемъ юноши, что расположивъ такою лстницею эти разныя ступени внутреннихъ силъ человка, — онъ сдлалъ планъ прекрасной книги.
Я вспомнилъ, что по одной изъ тхъ неизбжностей, которыя заставляютъ врить въ фатализмъ, мы добрались наконецъ до описанія жизни мучениковъ, содержащаго самыя любопытныя явленія совершеннаго отршенія тлесной жизни, возможной для человка въ припадк его внутреннихъ способностей. Тогда Ламбертъ размышляя о дйствіяхъ фатализма, придумалъ наконецъ, что собраніе понятій, которое мы зовемъ ощущеніемъ, очень можетъ быть вещественною игрою, какой нибудь сильной жидкости. Мы пристрастились къ каталепсіи, и съ жаромъ, свойственнымъ дтскимъ затямъ, старались испытать, можно ли переносить боль, дуамая о другомъ. Мы изнуряли себя добиваясь опытовъ, которые походили бы на судорожныя явленія фанатизма иступленниковь послдняго столтія. Я становился на желудокъ Ламберту и держался нсколько минутъ, не причиняя ему ни малйшей боли, но не добились никакого припадка каталепсіи.
Такое отступленіе показалось мн необходимымъ для объясненія первыхъ сомнній моихъ на счетъ безумія Ламбертова, сомннія которыя Лефевръ совершенно разсялъ.
— Когда припадокъ миновался, продолжалъ онъ, племянникъ мой впалъ въ необычайную боязливость, въ тоску неизъяснимую, изъ которой ничто не могло вывести его. Онъ считалъ себя безсильнымъ. Я началъ присматривать за нимъ съ материнскою заботливостію, и къ счастію моему подстерегъ его въ ту минуту, когда онъ хотлъ произвести надъ собою ту же операцію, которой Оригенъ считалъ себя обязаннымъ за вс свои дарованія. Тогда немедленно я съ нимъ отправился въ Парижь, чтобъ вврить его попеченіямъ Господина Ескироля. Въ дорог Лудвигъ впалъ почти въ непробудную, сонливость и не узнавалъ меня. Въ Париж медики нашли его неизлчимымъ, единогласно совтовали оставить его въ глубокомъ уединеніи, и помстивъ въ прохладной, умренно освщенной комнат, не нарушать безмолвія, необходимаго къ его невроятному излченію.
— Двица Вильнуа, отъ которой я таилъ положеніе Лудвига, прибавилъ онъ, опустивъ глаза въ землю, замужество которой считали уже разстроеннымъ, сама пріхала въ Парижъ, и узнала ршеніе докторовъ. Тотчасъ она пожелала видть моего племянника, и онъ едва узналъ ее, потомъ, по логик добродтельныхъ душъ, вознамрилась посвятить себя на вс труды для излченія его.— Вдь я все это непремнно бы, сдлала — говорила она, для мужа, почему же не пожертвовать собою для своего любимца?— И не мшкая увезла Лудвига въ Вильнуа, гд вотъ уже два года они живутъ.
Вмсто пути, назначеннаго мною, я остановился въ Блоа, съ намреніемъ извстить Ламберта. Добрый Господинъ Лефевръ упросилъ меня пристать въ его дом, — показалъ мн комнату своего племянника, книги и другія вещи ему принадлежавшія. При каждой бездлиц, у старика вырывался болзненный ропотъ горести, которымъ онъ изъявлялъ великія надежды, общанныя преждевременнымъ геніемъ Ламберта, и ужасную печаль, о потер такой невозвратной.
— Молодой человкъ который все зналъ, — милостивый государь, сказалъ онъ, положивъ на стол томъ сочиненій Спинозы, — не понимаю, какъ могла такая крпкая голова разстроиться?
— Къ несчастію, отвчалъ я ему, не есть ли это слдствіе именно его крпкой организаціи? Если онъ въ самомъ дл сталъ добычею этого припадка, еще не испытаннаго во всхъ его измненіяхъ, и который мы привыкли называть сумасшествіемъ, то я отношу главную причину къ его страсти. Занятія, образъ жизни, довели его силы и способности до той степени, выше которой малйшій излишекъ напряженія, невыносимъ для натуры. Любовь совсмъ разбила или вознесла ихъ на новую степень, на которую можетъ быть клевещемъ, называя, не знавши свойствъ ея…
— Милый господинъ мой, возразилъ старикъ внимательно выслушавъ меня, ваше сужденіе безъ сомннія логическое, но я не понимаю, какимъ образомъ Лудвигъ ослаблъ отъ своихъ чрезмрныхъ силъ. А когда и пойму, то это печальное знаніе, утшитъ ли меня въ потер?
Дядя Ламберта принадлежалъ къ числу людей, живущихъ только сердцемъ.
На другое утро я отправился въ Вильнуа, и добрый старикъ проводилъ меня до заставы города Блоа, а когда мы взъхали уже на дорогу къ Вильнуа, — онъ остановился и сказалъ:
— Я не поду туда. Не забудьте что я вамъ говорилъ, и передъ двицею Вильлуа не показывайте и вида, что вамъ извстно помшательство Лудвига.
Потомъ остановясь на томъ мст гд мы растались, онъ все смотрлъ за мною въ слдъ, пока не потерялъ изъ вида.
Съ невыразимымъ ощущеніемъ я подходилъ къ замку Вильнуа. Мысли мои росли на каждомъ шагу по той дорог, по которой Лудвигъ столько разъ ходилъ, гд сердце его леляла надежда, душа возносилась подстреканіями любви. Кустарники, деревья, вс прихоти извилистой дороги, края которой обрзывались небольшими канавками, все чрезвычайно занимало меня. Тамъ-то хотлось мн отыскать мысли и впечатлнія жалкаго товарища моего. Конечно его вечернія бесды на краю этого пролома, куда любезная приходила встрчать его, открыли двиц Вильнуа вс таинства этой нжной и великой души, — какъ нсколько лтъ назадъ она была открыта мн. Но изъ всего, что меня подстрекало и придало моему пилигримству безпредльную жажду любопытства, между всми чувствами благоговнія меня сопровождавшими, всего боле занимало меня необычайное врованіе двицы Вильнуа, о которомъ старикъ мн наговорилъ.
Заразилась ли она отъ времени помшательствомъ своего друга, или до того изучила его душу, что легко могла разумть даже самыя мутныя его мысли? Я терялся въ этой чудной задач чувства, которое превышало самыя прекраснйшія внушенія любви и всю глубину ея самоотверженія. Умереть одному за другаго, есть жертва почти пошлая. Сохранить врность первой любви, есть подвигъ обезсмертившій двицу Дюпюи, и когда Наполеонъ и Лордъ Байронъ имли послдователей въ томъ, что они любили, то позволительно удивляться этой вдов Болинброка, но двица Дюпюи могла жить воспоминаніемъ многихъ лтъ блаженства, тогда какъ двица Вильну а извдала только первыя движенія любви, — это высшей степени образчикъ самопреданности. Безумная — она недосягаема,, но понимая и объясняя безуміе, она присоединила къ прелести сердца, — превосходное произведеніе физіологіи, достойное изученія.
Лишь только я примтилъ высокія башни замка, видъ которыхъ конечно не разъ приводилъ въ трепетъ бднаго Ламберта, сердце мое сильно забилось, оттого что я, можно сказать, природнился къ жизни и положенію его, приводя на память вс приключенія нашей юности.
Наконецъ я пришелъ на большой пустой дворъ, и даже въ переднюю, никого не встртя. Однако шумъ моихъ шаговъ вызвалъ старушку, которой отдалъ я письмо отъ Г. Лефевра къ двиц Вильнуа. Тотчасъ она отнесла его и возвратясь ко мн, проводила въ низкую залу, обложенную чернымъ и блымъ мраморомъ, — жалюзи спущены, — въ глубин залы я у видлъ, но не явственно, Лудвига Ламберта.
— Пожалуста садитесь, сказалъ мн сладкій голосъ, прямо дошедшій до сердца.
Двица Вильнуа стояла возл меня, прежде нежели я примтилъ ее, и тихонько подала мн стулъ. Въ первую минуту моего явленія въ этихъ ужаснйшихъ потемкахъ, двица Вильнуа и Лудвигъ показались мн двумя черными грудами, прорзывавшими собою эту мрачную атмосферу. Я слъ наполненный чувствомъ, которое почти невольно ощущаемъ подъ мрачными сводами храма. Глаза мои, только что со свту, — на силу присмотрлись къ этой искуственной ночи.
— Съ этимъ господиномъ, сказала она ему, вы были друзья въ училищ?…
Ламбертъ не отвчалъ.
Наконецъ я разглядлъ его, и онъ представилъ мн одно изъ тхъ зрлищъ, которыя на всегда врзываются въ памяти.
Онъ стоялъ на ногахъ, опершись обими локтями на деревянную площадку, такъ что бюстъ его, по видимому, сгибался подъ тяжестію головы, склоненной на грудь. Волоса, длинные какъ у женщины, падали по плечамъ, и длали его очень похожимъ на бюсты знаменитыхъ мужей Лудвига XIV-го.— Лице совершенно блое. По привычк онъ теръ безпрестанно одну ногу о другую, и ничто не могло удержать этого машинальнаго движенія, однозвучный скрипъ котораго, производилъ такой ужасный гулъ, что мн страшно и описывать.
— Онъ рдко ложится, сказала двица де Вильнуа, хотя всякой разъ просыпаетъ по нскольку сутокъ.
Лудвигъ простаиваетъ въ томъ же положеніи дни и ночи, — глаза неподвижны, рсницы не подымаются и не опускаются, какъ у насъ.
Спрося у двицы де Вильну а, не причинитъ ли Ламберту вреда, не много больше свту, — и съ ея позволенія, я тотчасъ открылъ слегка жалюзи, — видъ моего друга ужаснулъ меня. Весь въ морщинахъ, постарлъ, сдой, глаза потускли какъ стекло. Вс черты будто судорогою стягивались къ вершин головы. Я заговаривалъ нсколько разъ, но онъ не слышалъ. Это, — обломокъ вырытый изъ могилы, это добыча, отнятая жизнью у смерти, или смертью у жизни.
Цлый часъ прошелъ, какъ я, погруженный въ безотчетное раздумье, раздираемый тысячею прискорбныхъ мыслей, слушалъ двицу де Вильнуа, которая мн пересказывала подробности этого младенчества въ колыбели, — вдругъ Ламбертъ, переставъ скрипть ногами, медленно произнесъ:
— Ангелы совсмъ блые! …
Не могу выразить впечатлнія надо мною этого слова, произнесеннаго голосомъ обожаемымъ, котораго звуки такъ убійственно было слушать. Глаза невольно налились слезами. Какое-то предчувствіе, внезапно мелькнувшее во мн, заставило сомнваться, что Лудвигъ потерялъ разсудокъ. Однако я былъ точно увренъ, что онъ не видлъ и не слышалъ меня, но сладость голоса его, отзывавшагося божественнымъ блаженствомъ, сообщала этой рчи неодолимую власть. То было откровеніе незримаго міра, которое отозвалось въ нашихъ душахъ, какъ величественный звонъ колокола въ храм среди полнощнаго безмолвія….
Я уже не дивился боле, что двица де Вильнуа считала Лудвига въ здравомъ ум. Можетъ быть духовная жизнь уничтожила жизнь вншнюю, и Полина, какъ и я тогда, предвкушала неопредленныя виднія мелодической и вчно цвтущей природы.
Двица де Вильнуа сидла всегда возл него, и вышивая въ пяльцахъ шелками, при каждомъ движеніи иглы, взглядывала на Ламберта съ чувствомъ тихимъ и печальнымъ.
Не умя сносить подобно ей, такое ужасное зрлище, и тайну котораго я не умлъ такъ понимать, какъ Полина, я всталъ, и мы пошли проходиться вмст, чтобы поговорить о ней и о Ламберт.
Вроятно, сказала она, Лудвигъ долженъ казаться помшаннымъ, — но если сумасшедшими называютъ тхъ, у которыхъ отъ неизвстныхъ причинъ повреждается мозгъ, и нтъ ни въ чемъ малйшаго смысла, то онъ не разстроенъ, — въ немъ все идетъ очень стройно. Если онъ не узналъ васъ физически, то не заключайте, чтобъ онъ не видалъ васъ. Онъ усплъ освободиться отъ тла, и видитъ насъ подъ другою формою, не знаю какою. Когда же говоритъ, то высказываетъ чудныя вещи. Только очень часто оканчиваетъ словомъ, мысль, начатую въ ум, или начавши рчь, оканчиваетъ мысленно. Инымъ людямъ онъ покажется помшаннымъ, но для меня, которая живетъ въ его мысли, вс понятія его очень ясны. Я пробгаю дорогу, проложенную его умомъ, и хотя не знаю вполн всхъ извилинъ ея, однако могу приходить къ цли вмст съ нимъ. Кому не случалось, много разъ задумываться о пустякахъ, и увлечься къ важной мысли, круженіемъ понятій или воспоминаній. Часто кто либо разговорясь о какомъ нибудь вздор,— задумывается, и въ быстрот полета мыслей, умалчиваетъ или забываетъ постепенность, приведшую его къ заключенію, потомъ возобновя слово, показываетъ только послднее звно этой цпи размышленія. Тогда люди разсудительные, которымъ эта быстрота мысленнаго виднія во все незнакома, не разумя внутренней дятельности души, смются надъ мечтателемъ, а если онъ привыкъ къ такому роду пропусковъ, считаютъ его сумасшедшимъ. Лудвигъ всегда таковъ. Безпрестанно паритъ онъ въ пространств мысли, и рейтъ какъ ласточка, къ изворотамъ которой я примнилась. Вотъ исторія его безумія. Быть можетъ и онъ возвратится къ этой жизни, въ которой мы прозябаемъ, но если онъ уже дышетъ небеснымъ воздухомъ прежде, нежели онъ для насъ будетъ доступенъ, то за чмъ желать видть его между нами?— Довольная біеніемъ его сердца, — все мое счастіе нахожу возл него. Не весь ли онъ мой? Два года я владла имъ по нскольку часовъ, и я уже была такъ счастлива тогда, что очень могу жить воспоминаніемъ.
— Но, спросилъ я у нее, записываете ли вы слова, которыя вырываются у него?
— За чмъ? отвчала она.
Я замолчалъ. Человческія знанія казались мн слишкомъ млки предъ этимъ чуднымъ созданіемъ.
— Помню только нсколько слонъ, сказанныхъ имъ недавно, возразила она.
Я выпросилъ ихъ взглядомъ, ей понятнымъ, и вотъ все, что я собралъ помогая при всемъ томъ ея памяти, потому что она обращала на слова Лудвига только вниманіе женщины любящей, не занимаясь ни смысломъ, ни важностью ихъ.
Гнвъ есть электрическая струя. Разршаясь, она потрясаетъ предстоящихъ, хотя вовсе къ нимъ не относится.
Есть люди, которые разршеніемъ воли своей, подавляютъ ощущенія толпы.
Тайна безсмертія духа человческаго скрыта и открыта въ видимомъ разрушеніи.
Отъ постели твоей до рубежей мира два шага: Воля-Вра!
Разрушеніе есть созиданіе новаго, созиданіе есть разрушеніе прежняго, и все таки то и другое — бытіе, а не уничтоженіе.
Отвлеченіе есть прекраснйшее издліе мысли. Оно важне зерна, содержащаго въ себ цвты и запахъ, листья и весь составъ растнія, оно можетъ вмщать цлую природу въ зерн. Отвлеченіе — царь души.
Предвидніе есть одна изъ способностей внутренняго существа. Она отдйствуетъ ощущеніемъ непримтнымъ и невдомымъ для того, кто ему повинуется: — Наполеонъ инстинктомъ сошелъ съ своего мста прежде, нежели ядро туда прилетло.
Точно пространство существуетъ, но нкоторый способности даютъ власть перескакивать его съ такою быстротою, что ихъ дйствія равняются уничтоженію пространства. (29).
Посмотрвъ еще на Ламберта, я оставилъ его великую супругу, и сталъ добычею мыслей такихъ странныхъ, сумасбродныхъ, что не смотря на общаніе возвратиться въ Вильнуа, боле не прізжалъ туда.
Видъ Лудвига сдлалъ на меня какое то ядовитое впечатлніе. Я боялся попасть въ эту упоительную атмосферу, гд изступленіе такъ прилипчиво.— Не смю сказать, чтобъ лестно было низринуть себя, въ безпредльность, — такъ въ будк Булонскаго лса солдаты перерзались, потому только, что одинъ изъ нихъ тамъ убилъ себя. Извстно что Императоръ приказалъ выжечь этотъ лсъ, располагавшій къ самоубійству. Можетъ быть также заразительна была и комната Лудвигова? Вотъ еще два событія, подтверждающія его систему Воли. Дйствительно, я чувствовалъ необычайное возмущеніе мысли, которое далеко превышало вс дйствія самыя фантастическія отъ чаю, кофе, сплина, опіума, сна и лихорадки, таинственныхъ дятелей, черезъ посредство которыхъ головы наши подвергаются ужаснымъ дйствіямъ,
Вроятно я могъ бы составить цлую книгу этихъ черепковъ мысленности, занимательныхъ только для нкоторыхъ умовъ, привыкшихъ свшиваться черезъ край пропасти, въ надежд увидть въ ней дно. Жизнь этого необъятнаго мозга, который вроятно, растрескался со всхъ сторонъ, какъ Имперія слишкомъ обширная, — можно бы развить повствованіемъ видній этого существа, несовершеннаго, отъ избытка силы или отъ избытка слабости, но я счелъ за лучшее дать отчетъ въ моихъ впечатлніяхъ, нежели писать сочиненіе больше или меньше логическое.
Ламбертъ умеръ двадцати восьми лтъ 25 Сентября 1824 года, на рукахъ своей подруги, которая схоронила его на одномъ изъ островковъ въ парк Вильнуа. На его могил — простой каменный крестъ, безъ имени, безъ числа.
Цвтокъ выросшій на краю бездны, свалился въ нее и съ собой увлекъ непознанную его красу и ароматъ. Такъ и многіе изъ людей, которыхъ не поняли, съ гордостью пожелали погрузить себя и тайны жизни своей — въ ничтожество! …
Впрочемъ, Полина имла бы полное право вырзать на этомъ крест имя Ламберта, оставивъ на немъ мсто и для своего. Посл потери друга, этотъ новый союзъ, не былъ ли ежечаснымъ ожиданіемъ ея?— Но суетность погребальная, и пустословіе надгробныхъ, чужды для души врной.
Вильнуа разрушается. Супруга Ламберта не живетъ въ немъ. Но, не отъ нее ли мы недавно слышали:
Его сердце — мое, а духъ — Божій!

ПРИМЧАНЯ.

1). Ламбертъ, по видимому, попалъ на извстное мнніе о язык первобытномъ, которымъ говорилъ человкъ въ состояніи свтломъ, небесномъ: когда имя вполн, живо выражало сущность, истину вещей, когда каждая буква была свтлая оболочка, чрезъ которую прямо сквозили вс явленія духа.
Когда первый человкъ исказилъ себя, и не могъ уже оставаться въ свтломъ тл своемъ, тогда и свтлыя буквы языка были уже несвойственны, чужды, и тоже одлись грубостію условнаго звука.— Немного, очень немного словъ уцлло во всхъ извстныхъ языкахъ, которыхъ звукъ нкоторымъ образомъ отзывается сущностію представляемой вещи или дйствія, но и то условно, больше или меньше скрытно,— искаженно! напримръ: шумъ, трескъ, свистъ и другіе.
Отсюда Ламбертъ хотлъ придать вообще ту знаменательность и жизнь словамъ своего Французскаго языка, которую имлъ только языкъ первобытный и утраченный: — игра воображенія надъ новою блестящею игрушкою! однакожъ Г-нъ Бальзакъ придалъ ей поэтическую занимательность.
2). Вс явленія, дйствія, событія въ природ вещественной, животной, разумной и Божественной имютъ свою причину, причина дйствуетъ, произведеніе или слдствіе причины дйствующей есть дйствіе, явленіе, событіе, дло и проч.
Причина дйствуетъ, — вотъ дйствіе action, слдствіе такого дйствія Французы называютъ raction иногда contre-action у насъ переводятъ иные воздйствіе, другіе противодйствіе, то и другое слишкомъ насильственно, какъ въ оригинал такъ и въ перевод, потому что предлогъ re соотвтствующій нашему воз или пере, большою частію означаетъ повтореніе одного и того же дйствія, re-faire пере-длать, re-tourner воз-вратить.— Такъ что raction и наше воздйствіе выражаютъ не произведенія причины дйствующей, а повтореніе того же самаго дйствія.
Такъ движеніе пальцевъ но струнамъ есть дйствіе — action, но гармонія — слдствіе игры, совсмъ не raction, и не воздйствіе, и опять не есть она contre-action, и не противодйствіе, потому-чню эти слова отзываются сопротивленіемъ, борьбой, страданіемъ, чего въ гармоніи нтъ. Кажется, по Русски не лучше ли назвать это отдйствіемъ подражая словамъ: бой, отбой, свтъ, отсвтъ, блескъ, отблескъ, голосъ, отголосокъ и наконецъ дйствіе, отдйствіе.
Восходящее солнце представляется глазамъ — дйствіе, впечатлніе или понятіе произведенное имъ въ ум — отдйствіе.
Слова поэта — дйствіе, понятіе произведенное его словами — отдйствіе.
Во все продолженіе книги буду везд переводишь raction — отдйствіе.
3). Древніе христіанскіе созерцатели глубоко постигали всю пагубность любопытства, которое никогда не довольствуясь должнымъ и полезнымъ, ищетъ только новаго, и едва успвъ отвдать, стремится дальше и дальше, какъ бабочка съ цвтка на цвтокъ.— Какъ заботливо, искусно и удачно умли они, не насилуя этой страсти, обрзывать вс отпрыски ея, — замняй такимъ образомъ любопытство послушаніемъ и готовностію къ принятію того ученія, и тхъ знаній, которыя имъ предлагались, а не которыхъ, по своеволію, хотлось бы самимъ, эти мудрые наставники, мало по малу размягчали существо воли, которой престолъ — сердце, и длали его способнымъ къ принятію впечатлній духа, самыхъ таинственныхъ, божественныхъ. Лудвигъ напротивъ, — избалованный ложною нжностію отца и матери, весь геній свой сосредоточилъ въ непасытномъ любознаніи, всю дятельность въ своеволіи мечтательности, еще въ малолтств сдлался неспособнымъ, быть полезнымъ членомъ общества. Невнимательные монахи не поняли бднаго ребенка, не имли другихъ средствъ кром ферулы, пріохотишь его къ вншнимъ занятіямъ и рукодлію, столь необходимому для подобныхъ умовъ. Хотли силою переломить навыкъ и — сломили бднаго ребенка. Съ другой стороны еще хуже: безъ этого насилованія, духъ Лудвига вчно остался бы разжиженнымъ, бродящимъ въ ущеліяхъ мечты и воображенія, никогда не могъ бы, сосредоточишься въ одинъ фокусъ, произвесть свтъ и теплоту, и какъ спиртъ въ откупоренной стклянк, выдохся бы преждевременно.— Но все таки ему не умли дашь истиннаго направленія.
4). Здсь идетъ дло не объ ангеламъ духахъ, созданіяхъ Божіихъ, но о созданіяхъ Шведенборговой и Ламбертовой мечтательности.
Четыре міра природы: вещественный, животный, разумный и божественный. Двухъ первыхъ и послдняго отрицать не можемъ, къ разумному міру принадлежитъ человкъ, какъ первое его звено, соединяющее этотъ міръ съ міромъ животнымъ, но ужели одинъ человкъ занимаетъ весь міръ разумный или духовный, когда прочіе міры наполнены безчисленными степенями существъ, безпрестанно возвышающихся. И такъ Ангелы необходимы, чтобы примкнуть всеобщую цпь существъ видимыхъ, и послднее звено ея, человка, къ Богу источнику всхъ и всего.
5). По видимому Г. Бальзакъ не вритъ въ бытіе существъ высшихъ — въ нашъ вкъ это не новость. Однакожъ никакіе софизмы не затмятъ этой истины, воплощенной въ человка, даже у самыхъ дикихъ и грубыхъ народовъ.
Вещественность и грубость понятій не имютъ другихъ буквъ дли начертанія религіозныхъ ощущеніи — кром кумировъ.
И такъ духи языческихъ народовъ, совсмъ не — олицетвореніе ощущеній и потребностей человческихъ, а карикатуры на духовъ.
6). Уподобленіе опіуму чтенія этихъ писателей, при всей игривости, справедливо только въ отношеніи къ Ламбертамъ, которыхъ мечтательность и любопытство жаждетъ лишь чудеснаго, таинственнаго и новаго, напротивъ души, ищущія свта и пути къ нему, совсмъ иное ощущаютъ при этомъ чтеніи. Первое дло Бема, и особливо Гіонъ, угомонить неугомонное воображеніе, облить холодною водой накаленые призраки фантазіи, согрть сердце теплотою, а черезъ него освжить и освтить умъ.
7). Кажется, это не такъ.— Сталь сколько не точи, не изощряй, а она не сдлается ни воздухомъ, ни эиромъ, если же обратится въ воздухъ или въ эиръ, то она уже не будетъ сталь, по существо другой природы. Такъ и вещественныя наши чувства, все они будутъ вещественны, и смысла, воли и памяти пріобрсти не могутъ.
8). Ламбертъ не ню сказалъ, ему именно хотлось разстаться съ тмъ, что онъ называетъ призраками.
9). Безподобное сравненіе! подъ футляромъ всегда сберегаютъ драгоцнности: брильянты, перстни, фермуары и проч. Одно уже это доказываетъ, какъ должна быть дорога вещь, спрятанная подъ такимъ драгоцннымъ футляромъ, и что она, — другой, выстой породы, чмъ футляръ ея.
10). Можетъ еще любопытне было бы видть самого Ламберта не передланнаго.
11). Здсь основный камень Бальзако-Ламбертовой системы:— осмотрите его со всхъ сторонъ.
Ежели вода не есть ледъ, ежели паръ есть существо высшее воды, ежели эиръ еще выше и отличне пара, — и все это въ области того же міра вещественнаго, то не больше ли и безпредльне разность между естествомъ, житію или животностію, и духомъ.
Духъ есть существо, безпредльно выше и отличне отъ животнаго.
Животность, или основа жизни всхъ тварей, столько же безпредльно выше и отличне отъ вещества, хотя бы то переэиреннаго эира.
Какой же складъ въ опредленіи — Воля есть жидкая среда или просто жидкость, въ которой тайно дйствуетъ мысль?— Ежели это въ аналогическомъ смысл, то еще терпимо, но все таки обманчиво я потому что никакая тончайшая вещественность не можетъ подвести подъ наше понятіе духовности, это міръ совсмъ и ной, подлежащій, покуда, нашей врь, но не разумнію. Мы видимъ нашу волю, нашъ умъ, нашу чувствительность въ дйствіяхъ, но лица или существа ихъ, не увидимъ пока въ этой оболочк.
Дале, — Г. Бальзакъ анализируетъ Волю и мысль (pense) или лучше мыслительную способность:
Полю въ явленіи называетъ Воленіе (volition).
Мысль въ явленіи называетъ понятіемъ (Ide).
По въ самой вещи онъ смшалъ причину, средство и дло.
Воля — есть причина работа воли — воленіе, обнаруженіе этого полета есть желаніе.
Точно также умъ — причина, работа ума — мышленіе, обнаруженное мышленіе есть мысль, понятіе.
Г. Бальзакъ употребилъ свою мысль (pense) вмсто ума, можетъ и потому, что во Французскомъ язык, вовсе нтъ кореннаго слова, умъ: такъ-то въ другихъ мстахъ онъ употреблялъ мозгъ (cerveau) вмсто умъ.
12). По прежнему изъясненію надлежало бы вмсто Воленія писать желаніе, я слдую воленію Г. Бальзака, чтобъ показать какъ оно не справедливо.
Кажется, не Воленіе, а Желаніе есть произведеніе Воли, — Воленіе есть только приготовленіе, средство къ образованію Желанія, — кругъ въ которомъ Воля обращается.
13). Воля, умъ и чувствительность, — три сущности различныя, составляющія единство духа, между ими нтъ ни старшинства, ни очереди. Посл этого можно ли производишь нолю отъ ума, или по мннію Г. Бальзака, отъ мысли (pense?)
14). А не-вольныя мысли?— а воленія противныя не покорныя уму и мысли?— Не гораздо ли врне, говоря о человк, сказать, что нельзя волить не разумя своего воленія, и не ощущая своего воленія.
15). Кажется, безъ этого темпераматическаго разбора была бы ясне новая система.
16). Прекрасное сравненіе! Сердце есть престолъ Воли, мозгъ престолъ ума.— Но сердцу своя работа, мозгу своя.—
17). Разсматривать дйствіе и отдйствіе, безъ разсмотрнія причинъ, есть врнйшій способъ ничего не разсмотрть.
18—19). Давнымъ давно говорили и писали и пишутъ о дйствіяхъ и отдйствіяхъ — и все это не новость.
20). И прибавьте еще — оба начитались давно писаннаго и говореннаго, и говорили тоже самое, то есть склоняли слова action и raction и спрягали глаголъ agir и ragir, не выведя ничего дльнаго, основательнаго.
21). Ежели было что выведено Ламбертомъ, то почему бы не упомянуть, какъ онъ вывелъ и доказалъ, — польза науки и слава Ламбертова того требовали, — не помню — пустая отговорка!— Ежели кто вспомнилъ основу, то гораздо легче помнить зданіе, а особливо такое новое и любопытное, — все выученное въ малолтств, никогда не забывается.— Ламбертъ вроятно каждую новую мысль объяснялъ тысячу разъ, а Г. Бальзакъ тысячу разъ слушалъ, переслушивалъ, твердилъ, перетверживалъ, и со всмъ тмъ забылъ.— Всего врне, что Ламбертъ, сбившійся, какъ видли, съ пути, написалъ цлую тетрадь новаго сочетанія словъ, и назвалъ ТЕОРЕЙ ВОЛИ.
22). И конечно ни тогда, и и теперь этого и нельзя изъяснять иначе, нельзя отдлять дйствія отъ причины, человкъ — не самъ себ причина, и все что въ человк и человческаго — не само себ причина.— Эта причина есть, но Г. Бальзакъ прикидывается будто ее не видитъ.— Напрасно Г.г. ученые будутъ просить объясненія у Бога — для нихъ Онъ глухъ. и нмъ, открывъ вс тайны Свои дтямъ, Онъ таитъ ихъ отъ разумныхъ и Премудрыхъ. Ему нужны ученики послушные, желающіе учишься, а не состязаться, — и очень справедливо.
И такъ сколько не склоняйте и не спрягайте слова дйствіе и отдйствіе,— до тхъ поръ ни чего не выведете, пока не возметесь сперва за причины, которыя безпрерывно дйствуютъ и отдйствуютъ на Волю, Умъ и Чувствительность внутри человка, а чрезъ нихъ и на вс вншнія чувства.
23). Нельзя говорить утвердительно, что вс явленія, основанныя на случайностяхъ — мечта и вздоръ, потому только, что измняются по вол обстоятельствъ, совершенно невдомыхъ, — Исчисленіе вроятностей, отъискивающее положительные законы въ явленіяхъ, повидимому совершенно случайныхъ, капризныхъ демократически непокорныхъ никакому расчету, — разительно убждаетъ, что все случающееся, случается непремнно но нкоторымъ законамъ, правда невдомымъ до времени, но все таки существеннымъ, а не мечтательнымъ.
Есть свтъ, есть и тма, должны быть: причина свта, и причина тмы. Сродство человка съ причиною свта, вводитъ его въ царство свта со всми таинствами. Сродство человка съ причиною тмы, точно также вводитъ его въ царство тмы со всми ея таинствами. Тому и другому бездна примровъ.
24 и 25). Гд же его отчетъ, хотя бы то и не ясный! Не хитро сказать, что онъ нашелъ это, но гораздо трудне въ самомъ дл найти. Вліяніе силъ міра вещественнаго на тлесный составь нашъ, передаваемое имъ духовному составу, производитъ и объясняетъ большую часть этихъ явленій,— и очень просто.
26). Это явленіе и теорически и практически знали и объясняли давнымъ давно Демосфены, Цицероны, Цезари, Суворовы, которыхъ одинъ взглядъ, одно движеніе, намагнитизированные всесильною волею, — все двигали, все останавливали.
27). Однакожъ жизнь Анахоретовъ первыхъ временъ церкви, не была растительная въ смысл безполезности,— но что она была въ высочайшемъ смысл растительная, живая, дятельная, то это каждому извстно.— Самая дикая отдаленная пустыня, не могла укрыть въ неизвстности мертвой пещеры, Анахорета — созерцателя: противъ его воли, слава объ немъ гремла везд, пустыни его заселялись городами скитовъ и обителей, гд истинное просвщеніе, трудолюбіе, дятельность, изгнанные отвсюду безпутствомъ распадавшагося Рима, находили пріютъ. Избгая пустой людской славы, великіе растители человчества-анахореты, сколько разъ бгали и перемняли свои убжища, ихъ везд находили, и везд созидались новые университет нравственности.
Притомъ же кому и обязаны мы если что знаемъ, — какъ не монахамъ и монастырямъ? Будучи безсильны передать намъ золотой вкъ благочестія, они въ тишин обителей садили, поливали и растили смена наукъ, укрывшихся, какъ робкія птицы, отъ сумасброднаго рыцарства среднихъ временъ: — конечно, съ этой стороны жизнь Анахоретовъ была растительная, но не такъ какъ думалъ Г. Бальзакъ.
28). И такъ два пути къ совершенству? человка: путь сердца и путь ума, путь любви и путь изступленія. Первый путь свтитъ, согрваетъ и сердце, и умъ. Вторый только налпляетъ въ голов нсколько блестокъ, похожихъ на свтъ, а сердце глушитъ, сушить и холодитъ.
Первый путь пройденный, вводитъ, человка въ безстрастіе — въ господство надъ стихіями, людьми и надъ собой, въ жизни, лббви, мира-свта.
Вторымъ путемъ нельзя пройти до конца, но хрупкости вещественныхъ органовъ. Онъ длаетъ человка рабомъ вещественности. Своеволіе, непокорность Ламберта въ школ, изступленныя выходки въ послдствіи, холодность къ польз общества, желаніе жить только въ себ для собственнаго услажденія — вотъ доказательство, какъ сердце Ламберта было далеко отъ совершенства, и какъ умъ его былъ слабъ въ управленіи сердцемъ.
29). Пространство — холстъ, на которомъ кисть времени рисуетъ черты нашей Физической жизни, разлитой во вншности.— Отнимите у насъ пространство и время, — мы останемся въ потемкахъ, — какъ картина безъ своего холста.
Услаждаясь піитическою прелестью Ламберта, нарисованнаго волшебнымъ перомъ Г. Бальзака, — я не позволила себ оставить переводъ мой безъ примчаній, тамъ, гд казалось, говоритъ онъ, вопреки здравому смыслу.
Ежели ошиблась — виновата!— Мое намреніе было простое.
Если бъ Г. Бальзакъ окрасилъ Ламберта блою, а не пестрою краскою, онъ легко то хранилъ бы и романическую прелесть и прелесть истины.

Конецъ.

АЛФАВИТНЫЙ СПИСОКЪ
особъ подписавшихся на книгу.

А.

Арсеньевъ, А. И. Тайный Совтникъ 1.
Авдулинъ 1.
Альшевскій 1.

Б.

Блудовъ, Дмитрій Николаевичъ, Министръ Внутреннихъ Длъ, Тайный Совтникъ 2.
Бояриновъ, Александръ Григорьевичъ, 5-го класса 1.
Бибиковъ 1.
Балшиховскій 1.
Берчъ 1.
Бурачковъ, С. О. К. К. Инж. Капитанъ 1.
Барановскій, едоръ Ивановичъ 1.
Батенинъ 1.

В.

Вяземскій, Князь Петръ Андреевичъ 1.
Вяземскій, Князь Александръ Сергевичъ 1.

Г.

Голицынъ, Князь 2.
Грузинскій, Князь 1.
Гезехусъ, Александръ Яковлевичъ, Инжен. Прапор 1.
Гедде, Константинъ едоровичъ 1.

Д.

Дашковъ, Дмитріи Васильевичъ, Министръ Юстиціи, Тайный Совтникъ 1.

Е.

Ершовъ 2.
Евесвьевъ 1.
Есиновичь, И. Е. 1.

З.

Завадовскій, Графъ Василій Петровичь 2.
Завадовская, графиня Елена Михайловна 2.
Завалишинъ, А. Г. 5-го класса 1.
Зиновьевъ 1.

И.

Ивановъ, Е. В. Казачьяго полка Есаулъ. 1.
Исаевъ, Н. И. 1.
Ильинскій А. Г. 7-класса 1.

К.

Канкрина, Графиня Екатерина Захаровна 5.
Кайсаровъ, Негиръ Сергевичъ, Тайный Совтникъ 1.
Карбоньеръ, Александръ Львовичь, Надворный Совтникъ 1.
Киселевъ, Сергй Дмитріевичъ, Статскій Совтникъ 1.
Крыловъ, Тимофей Семеновичъ, Статскій Совтникъ 1.
Катковъ, И. А. Надвор. Совт. 2.
Кейзербсргъ, К. . 1.

Л.

Лачинова, Авдотья Дмитріевна 3.
Лихаревъ, П. И., Надвор. Совт. 1.
Ляминъ, К. О. К. И. П. С. Маіоръ 1.

М.

Михайловъ, Дей. Стат. Совт. 1.
Малиновскій, H. И., Колеж. Совт. 1.
Марчевскій, И. О., Подполковникъ 1.
Милютинъ, И. П., 8-го класса 1.
Муравьевъ, Николай Ивановичъ 1.

Н.

Нащокинъ 1.
Неизвстный 1.
Новиковъ, К. И. Коллеж. Совт. 1.

О.

Оболенскій, Князь 1.
Обольянниновъ, Н. П. Полковникъ 1.
Озеровъ, Константинъ Николаевичъ 2.
Окуневъ, Михайло Михайловичъ K. М. А. Подпоруч. 1.

П.

Плглиновскій, Д. М., Дйств. Стат. Сов. 2.
Пауловичь 1.
Пономаревъ, Д. Д. 1.
Поповъ 1.
Подашевскій, Александръ Ивановичъ 1.

P.

Рахмановъ 1.
Раевскій 1.
Рачинская, И. А 1.
Роппъ, Э. И. K. И. П. С. Поручикъ 1.
Рихтеръ, Александръ Христьяновичъ 1.

С.

Салтыковъ 1.
Соловьевъ, . Г. 1.
Сергевъ, Андрей Сергевичъ 1.
Смечкинъ, Александръ Павловичъ, Поручикъ Артиллеріи 1.
Сазоновъ 1.

Т.

Толстой, Графъ Михаилъ Дмитріевичъ 2.
Татищевъ 1.
Титовъ 1.

У.

Ушаковъ, Н. В. 1.

Ф.

Фонъ Франкъ, Баронъ 1.
Франкенъ, едоръ Ивановичъ Надвор. Совт. 1.

X.

Ховенъ 1.

Ч.

Чертковъ, Иванъ Дмитріевичъ, Дйствительный Статск. Совт. 1.

Ш.

Шаховской, Князь 1.
Шлиссаръ, едоръ едоровичь 1.

Я.

Якубовскій, Дйствительный Статскій Совт. 1.
Яковлевъ 1.
Бальзак Оноре
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Мщение, Бальзак Оноре, Год: 1830
  2. Долг супруги, Бальзак Оноре, Год: 1830
  3. Необыкновенная женщина, Бальзак Оноре, Год: 1837
  4. История величия и падения Цезаря Бирото, Бальзак Оноре, Год: 1837
  5. Дело об опеке, Бальзак Оноре, Год: 1836
  6. Наследственная месть, Бальзак Оноре, Год: 1830
  7. Банкирский дом Нусингена, Бальзак Оноре, Год: 1838
  8. Пьеретта, Бальзак Оноре, Год: 1840
Электронная библиотека