СОЮЗНИКИ
СОЮЗНИКИ
1916 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Союзники, Куприн Александр Иванович, Год: 1916
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.
Пенза, 2015.
Если бы кто-нибудь следовал заветам практической мудрости, — как умна и ладна была бы жизнь! Но — увы — все соглашаются с их шаблонною справедливостью, верят им в теории, но поступают наперекор. И чаще всего сами советчики.
Так и я давно и часто повторял вовсе не новое изречение: ‘Не возвращайся никогда, после многолетнего промежутка, в те места, где прошла твоя ранняя молодость с ее мятежностью, ошибками, увлечениями, нуждой, падением, надеждами и мечтами, со всем, что было так волшебно скрашено собственной неутолимой жаждой впечатлений и упругой кошачьей живучестью’. И сам же я на днях испытал в Киеве всю тяжесть и всю ноющую печаль такого возвращения.
Вот местный фельетонист. Я долго не могу признать его, хотя мы вместе с ним начинали есть горький литературный хлеб — он от злободневных стишков, я — от судебного и думского репортажа. Тогда это был высокий, черноглазый, меланхолический, матоволицый брюнет, у которого курчавые волосы на голове торчали врозь крутыми штопорами. Теперь он — маленький толстяк, окончательно плешивый, седобородый и в очках. Или эта дама в красном тяжелом капоте, мать четверых детей — в том числе одного боевого прапорщика, — ожидающая пятого, оплывшая, эгоистичная в своем святом материнстве — неужели она была когда-то тонкой, изящной, грациозной, нежной принцессой Грезой, в которую безнадежно и поголовно было влюблено все наше поколение? И узнаешь ли в важном, суровом прокуроре, каменно глядящем тебе в переносицу невидящим взором, прежнего беззаботного студента, милого Ваську Арапа, исполнявшего так неподражаемо танец людоедов с острова Фиджи вокруг жареного миссионера?
А еще тяжелее смотреть на посыльного Овчинникова и на письмоводителя мирового судьи Пожидаева, которые и в наши времена казались патриархами. Но они ничуть не изменились, даже не поседели. Они точно мумифицировались временем… И с гнетущей тоской чувствуешь себя их сверстником… А об остальных… о ком не спросишь… слышишь в ответ мрачное слово: умер… умер… умер… И кажется, точно внемлешь густым, медленным ударам колокола, гудящего на твоих похоронах. И да будет прощен этот грустный лирический подступ — невольная дань моим недавним киевским переживаниям.
В прошлом месяце я был вызван в Киев, в местный отдел всероссийского земского союза, которому хотел послужить по мере сил и разумения. Жаль, что послужить мне все-таки не пришлось по многим причинам, из которых чуть ли не самая главная — полная моя неспособность к регулярной, постоянной, усидчивой, кабинетной работе. Просто: я сразу понял, что на моем месте будет во много раз удобнее и выгоднее для дела рядовой, усердный работник, чем я, более двадцати лет привыкший жить в фантастической области вымысла, жить без всякой отчетности, без всякого контроля. Кроме отеческого попечения бдительной полиции.
И на фронт мне не пришлось съездить. То не случалось оказии, то не было свободного автомобиля. А в конце концов, я и сам решил, что ездить туда из праздного любопытства, с комфортом и полной безопасностью… ну, как-то неловко что ли, как неловко наблюдать для темы страдания, смерть или роды… И, все равно, ведь из мимолетных картин, из беглых расспросов, из отрывочных рассказов никак не уловить даже тени того великого, страшного и простого, что свершается там, впереди. Я уверен даже, что самый искусный, точный рассказчик, самый даровитый художник слова никогда не сумеет этого передать.
Но благодаря любезному вниманию и радушному гостеприимству гг. уполномоченных и их помощников, мне удалось многое ясно увидеть и, так сказать, ощупать и обнюхать в самом Киеве. Несколько дней подряд я посещал так быстро возникшие и все вновь возникающие учреждения союза: фабрики, заводы, гаражи, мастерские, швальни и т.д. И если сообразить себе, что киевский отдел лишь малая ячейка в общем улье, то невольно представишь, какой живой, плодотворной, бьющей могучим пульсом силой является весь всероссийский земский союз.
Наряду с внешними политическими союзниками он, поистине, в этой всемирной несказанно великой войне — наш внутренний союзник — неутомимый, деятельный, кипучий, претворяющий без промедления и без личных разговоров, без нудной бумажной волокиты живое слово в живое дело.
Вот, например, завод выработки дубильных веществ, секвестрированный для нужд военного времени у частного общества. Построен он где-то на окраинной местности города, на самом конце Приорки или, может быть, Демиевки. Вдали завод этот не был единственным в России, получавшей до сих пор свои кожи в отделанном виде из заграницы, или дубившей их первобытным способом в чанах с прокисшей <,неразб.>, и дубовой коркой. Заводская выработка — чрезвычайно сложная и длительная процедура, но надо видеть, как быстро и ловко освоились с ней русские рабочие и техники. И не только освоились, но понизили стоимость драгоценной жидкости с двенадцати до шести рублей за пуд.
Излазал я этот завод снизу до верху, от подвалов до чердачных вышек, по каким-то трясучим винтовым лестницам, по воздушным мостам под настилами, где приходилось пробираться на четвереньках, то обливаясь потом от сухой невыносимой жары, от пронзительного воздушного тока в сушилках, среди удушающих запахов ужасной кислятины и противных серных паров. Водили меня заведующий заводом г. Д. и уполномоченный союза г. Е.: первый — расчетливый в движениях и жестах, скупой на слова, спокойный, уверенный и точный человек, коренной русак, которого я сначала по наружности и манерам принял за англичанина (обличье не новое среди теперешних русских инженеров и техников, учившихся в Англии), второй — весь порыв, внутреннее кипение, устремленность вперед, маленький, смуглый, с образной речью, с живыми и резкими интонациями, решительный и бодрый, из тех двужильных людей, что любят работать и способны работать, не уставая и не спя по нескольку суток подряд.
Я с чувством глубокого уважения вижу, что и до сих пор, после многих месяцев ежедневной работы им обоим еще близка и дорога, точно родственница, каждая строчка, каждая мелочь в громадной жизни завода.
Уполномоченные союза с чувством легкой гордости показывают мне, как огромный, толстый, стальной, острозубый вал в своем непрестанном вращении медленно забирает под себя несуразную столетнюю дубовую корягу, мнет, плющит, дробит ее мощной челюстью, разрывает на куски, на стружки и, наконец, разжевывает в мелкие крошки. Дрожит машина, дрожат круглые перильца, дрожит пол под нашими ногами, дрожит длинный дрючок в руках подавальщика… Мы орем что-то друг другу в самое ухо и ничего не слышим, и только видим напряженные лица, движущиеся рты и шевелящиеся губы…
Измельченное дубье поднимается в полуовальных ковшах, прикрепленных к бесконечному ремню, наверх, в следующий этаж и поступает там в большие, гораздо выше человеческого роста, цилиндрические котлы, где оно парится, преет и потеет в безвоздушном пространстве, нагреваемом системой змеевиков. Можно подняться по лесенке и заглянуть внутрь, в котел, через круглое, толстое стекло. Видно, как там, в густых парах, шевелится, ходит, вздымается, пузырится, лопается живая кашеобразная масса, мутно освещенная электрической лампочкой. Вытянутые из нее, в виде пара, сока, идут в другой котел, из него в следующий и т.д., пока из последнего не вытекает в новые, белые, нарядные, осиновые бочки густая едкая жидкость. А отработанная, выпаренная, высосанная дубовая труха идет по элеватору наверх, в сушильное отделение, где подвергается сушке, и опять опускается вниз, в топки паровой машины, обслуживающей весь завод.
Великолепная машина — в 50.000 лошадиных сил — сердце и душа завода. Она царственно занимает целую, самую большую, дворцовую, двухсветную залу. Пол вымощен мозаикой из белых и черных квадратиков. Громадные окна дают очень много света. Бесшумно вращается двухсаженное колесо, бесшумно ходят могучие поршни, сжимают и разжимают свои стальные мускулы блестящие рычаги, кружатся то быстро, то медленно золотники. Сухой воздух ритмически вздрагивает. И какой-то маленький человечек в черной блузе, с черным лицом и черными руками тычет то туда, то сюда длинный носик маслянки и чуть трогает какие-то винтики. Он — мошка в сравнении с этим железным чудовищем и в то же время — его безграничный властелин… И привычное, почтительное восхищение овладевает мною…
Потом мне показали механическую фабрикацию бочек и их укупорку, показали отделение, где кипятится пронизываемая молниями синих огней, издающая удушливый запах сера, идущая на приготовление сульфита, и, наконец, повели в лабораторию. Там случилась какая-то неприятность. Дубильная жидкость, цвета желтого пива, не светлела от прибавки в пробирку сульфита, как ей подобало бы, а, наоборот, становилась постепенно темной, как деготь. Молодая лаборантка, щуря узенькие темные глазки, показывала пробирку на свет и шептала что-то с таинственным, встревоженным видом. Управляющий хмурился и неодобрительно покачивал головой. А пылкий уполномоченный сразу вскипел:
— Я давно говорил о том, что не надо было оставлять на службе прежнего инженера. Он нарочно дискредитирует дело, чтобы потом все свалить на нас, в интересах своих патронов. Сегодня же буду настаивать на его удалении!
И с неподдельной горечью всплеснув руками, он горячо говорит: ‘Подумать только! Владельцы завода просят за завод только миллион: в руках у казны останется чудесное, богатейшее, совсем новое предприятие. И на полном ходу. Но нет денег, нет денег! Что поделаешь?’
Мы выходим на заводской двор. Звонят к обеду. Рабочие идут на кухню и возвращаются из нее. Иные рассаживаются по двое, по трое в опустевших мастерских. Густые щи с крошеным мясом и малороссийским салом, жирная гречневая каша со шкварками, отличный черный хлеб. Среди рабочих много военнопленных, каких-то штирийцев, каринтийцев, словаков и далматов. Все они рослые, худые, со спутанными черными бородами, с хмурым взглядом исподлобья. Проходя мимо нас, слегка притрагиваются рукой к своему форменному колпаку и мрачно буркают: ‘Добрый день’.
— Как они работают? — спрашиваю я.
— Ничего себе, — неопределенно отвечает управляющий. — Вяло, конечно, неохотно… Симулируют болезни, а сами жрут за обе щеки… Зато наши солдаты, — и лицо его засияло оживлением, — прекрасный народ. Схватывают все с непостижимой быстротой, за дело берутся весело, живо… всегда в духе, неутомимы, находчивы, изобретательны. С ротой русских солдат можно выстроить дом, построить яхту, сделать мост, скопировать аэроплан. И как приятно с ними работать!
Мы очень долго дожидаемся нашего автомобиля. В нем случилось что-то со штучкой, называемой магнето, и шофер чрезвычайно долго возится около машины, то согнувшись над ней в три погибели, то ползая под колесами.
— Замечательно искусный шофер, — говорит г. Е. — Но только одно в нем… я уж не знаю, как назвать, достоинство или недостаток? Ни один самый страстный жених не был так влюблен в невесту, как он влюблен в свою машину. Целыми днями все что-то прибирает, устанавливает, разбирает, чистит и отвинчивает. Ну? Готово… что ли?
— Еще минуточку, вашескродие… Сейчас.
Г. Е. мог бы смело прибавить к своим словам то, что все служащие земскому союзу от великих до малых чинов также радостно влюблены в свое дело и этой влюбленностью поддерживают и одушевляют друг друга.
В последующие дни мне любезно показывали мыльный завод, автомобильный гараж с починочными мастерскими, конный двор, обозы, хлебопекарни, заготовку перевязочного материала, швальные мастерские, где склонившись над сотнями швейных машин, с утра до вечера строчат несколько сот мужчин и женщин солдатскую одежду и белье. И дороже всего мне было видеть и слышать, что всероссийский земский союз нигде не останавливается, достигнув известной ступени, а идет по пути непрерывного творчества все дальше и выше. В этом глубокий залог его жизнеспособности.
Мыльный завод трудолюбивые союзники построили сами. Автомобильный отдел начался у них ровно с одной машины, а теперь в гараже стоит сотня стальных самобегов, курьерских, пассажирских и грузовых: Фордов, Бенцев, Мерседес, Оппелей и не знаю еще каких, не считая множества проворных, трескучих мотоциклеток. Вчера из окна здания союза я видел шесть двуколок и пару повозок, на завтра ими заставлена вся широкая площадь, а для прислуги, в течение восьми часов, сооружен прочный, переносный барак с окнами, трубами и полом.
Почти на моих глазах создается издательский отдел, ведущий хронику действий союза и выпускающий в тысяче экземпляров свои бюллетени. Возник информационный отдел, возникает фотографический. И все эти новые приобретения идут не из дома, а в дом. После войны союз оставит казне и обществу богатое и разнообразное наследство.
И вот блестящее доказательство того, как оценивается труд союза. Первые его бюллетени были выпущены в сравнительно небольшом количестве и разосланы, по настоянию военной цензуры, лишь лицам, занимающим в армии административное положение. Но постепенно на эти ежемесячные брошюры поднялся сильный спрос: о них справляются, их требуют не только генералы, но и начальники отдельных частей до ротных командиров для сведений, соображений, заказов и пр. И тираж брошюр растет, удовлетворяя (да это и понятно) лишь лиц, имеющих непосредственное сношение с войском. Надобна ли союзу лучшая рекомендация в глазах общества, чем доверие армии?
Интересно заглянуть и в центральный орган союза, в его управление на Столыпинской улице, которое занимает бывшее здание женских медицинских курсов. Это — целое министерство, но министерство без надменных, раздражительных и невежливых бюрократов, без ненужных и бесцельных скитаний из отделения в отделение, куда тебя брезгливо спихивают ленивые руки, без томительных и унизительных часов ожидания в передних и приемных, без грубых взяточников, мордатых ливрейных швейцаров, без зловещих ‘завтра, через неделю, через месяц’. Всякое дело, большое и малое, совершается в союзе быстро, гладко, точно — совсем на военную ногу. А последние ревизии показали, что и в живом кипучем деле возможна аптекарская аккуратность.
И всегда в этом здании труба непротолченная народа. Поднимаются и спускаются по широким лестницам две непрерывные вереницы: военные, студенты, доктора, старухи, барышни, посыльные, курьеры…
Широкие круги общества и армии захватила эта мощная организация, и следы ее находились в Киеве на каждом шагу.
И так и надо. Ведь кончится же когда-нибудь эта страшная война, размеров и ужасов которой не могло предвидеть самое жаркое человеческое воображение. Но даже в случае победы (а мы хотим, можем, должны победить, а, стало быть, и победим) все-таки Россия, вынесшая разрушительное бремя войны, долгое время будет походить на муравейник, по которому прошли тяжелые колеса телеги. Тогда потребуется многолетнее, всеобщее, упорное и напряженное строительство. Понадобится твердая вера в собственные силы, чтобы не пасть духом и не опустить рук. И тогда-то общественные организации, подобные всероссийскому земскому союзу, придут на настоящую помощь разоренной, истощенной и окровавленной родине. Нельзя не верить стране! Или мы только платонически, точно из театрального зала, точно ‘понарочну’ умилялись над терпеливейшим, умным, безгранично стойким, самоотверженным русским солдатом, восхищались рабочими, писавшими на стенках воинских вагонов: ‘не жалейте снарядов’, — поражались отзывчивости и чуткости лучшей части русского общества к нуждам войны, радовались Пуришкевичу, выявившему на войне свое истинное сердце русского человека из прежней фигуры ‘истинно-русского’ буффона?
Учреждения вроде всероссийского земского союза громко говорят о нашей способности к самостоятельности.
И как сладко, думая об этом, мечтать о временах, когда грамотная, свободная, трезвая и по-человечески сытая Россия покроется сетью железных дорог, когда выйдут из недр земных неисчислимые природные богатства, когда наполнятся до краев Волга и Днепр, об-воднятся сухие равнины, облесятся песчаные пустыри, утучнится тощая почва, когда великая страна займет со спокойным достоинством то настоящее место на земном шаре, которое ей по силе и по духу подобает.
Ей, Господи, верю.
Очерк впервые напечатан в газете ‘Биржевые ведомости’. — 1916. — 1, 3 января.
В 1915 г. Куприн поступил на службу в Земгор, образованный либеральной общественностью для помощи действующей армии. По поручению Всероссийского земского союза писатель в качестве помощника уполномоченного союза совершил поездку в Киев, познакомился с деятельностью местного отделения Земгора, в частности с работой завода по выделке дубильных веществ, мастерских и др. Произведение написано по следам поездки и содержит элементы производственного очерка. Автор истинными союзниками России в великой войне называет энергичных деятелей земского союза.
— радовались Пуришкевичу — Пуришкевич Владимир Митрофанович (1870-1920), русский политический деятель, монархист, участник убийства Григория Распутина (1916), депутат III и IV Государственной думы, публицист. Достиг популярности благодаря скандальным выходкам. В 1918 г. монархические идеи Пуришкевича были поддержаны консервативными силами русского общества.
— швальня — (устаревш.) портновская, швейная мастерская.
— секвестрированный — урезанный, сокращенный, ограниченный, усеченный.
— буффон — шут, потешник. Печатается по первой публикации.