З. H. Гиппиус
‘Современные записки’
Книга XXXI
КОММЕНТАРИИ
‘Современные записки’, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1927
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926—1930 гг.)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
Всякий раз, как мне приходилось писать об очередной книжке ‘Совр. Зап.’, я стремился, прежде всего, найти ее цельность, открыть ее лик, — в соответствии с общим ликом журнала. Но к данной, 31-й книге, слишком трудно подойти с такой точки зрения, и привычную мою задачу я, на этот раз, оставляю в стороне. Книга состоит из ряда интересных статей интересных писателей, отмечу те, которые мне кажутся наиболее значительными.
Книжка толстая, один сухой перечень статей занял бы не мало места. Да и к чему он? Я позволяю себе свободный выбор, руководствуясь только вот этой значительностью (на мой взгляд) статьи, или темы, или писателя.
Впрочем, о некоторых произведениях в художественном отделе можно не говорить еще по той причине, что они здесь представлены в кусках: это ‘продолжения’ вещей, давно начатых, об иных уже были отзывы — и будут после окончания.
Не ‘продолжение’ — только посмертный рассказ Юшкевича ‘Семь дней’ и отчасти ‘Заговор’ Алданова. Отчасти — потому, что и ‘Заговор’ — отрывок из романа. О рассказе Юшкевича, да еще посмертном, трудно говорить. Все знают, что это был писатель живого, изобразительного таланта, особенно в той области, которую он себе избрал: быт и психология русского еврейства. В данном рассказе он из этой области выходит. ‘Семь дней’ — история головокружительной ‘голубой’ (или полуголубой) любви пожилого профессора и юной девушки. Через неделю она, простудившись, умирает, профессор застреливается. В рассказе, местами, чувствуется какая-то подземная глубина, но есть в нем, кое-где, и черточки безвкусия… О Юшкевиче теперь следовало бы написать в целом, — кто-нибудь, конечно, и напишет.
Что касается Алданова — не скрою, он для меня, как критика, — вечное искушение. При всяком появлении отрывка из его романо-исторической хроники (а при появлении целого романа особенно), я ощущаю потребность написать, наконец, о нем не рецензию, а настоящую, пространную статью. О нем — в полноте, т. е. о том единстве писателя со своими произведениями, которое и делает произведения — ‘единственными’. Вышел ‘Чертов Мост’, статья об этом романе, в связи с предыдущими, была у меня почти готова, если осталась недоконченной, то лишь по ‘независящим’ от меня, как критика, не обстоятельствам, а соображениям. Я все еще утешаюсь, что отложенное — не потеряно, а пока хочу отметить несомненное поступательное движение Алданова. Он сохраняет все присущие ему свойства, — что необходимо для сохранения своего, единственного, писательского лика, — но самая материя его произведений меняется, делается плотнее, тяжелее, ярче, — как-то несомненнее. На отрывке ‘Заговор’ это очень видно. Тема — убийство Павла I — по многим причинам особенно трудная тема. Однако Алданов сумел с ней отлично справиться, — вышло у него и по-своему, и по-новому.
В художественном отделе ‘С. З.’ я остановлюсь еще только на стихах, вернее — на двух молодых поэтах: Г. Иванове и А. Ладинском.
Я их никак не сравниваю: сравнивать поэтов вообще не следует, и нельзя. Если каких-нибудь оказывается можно, — это значит, что о них вовсе не стоит говорить: просто они не существуют.
Г. Иванов и Ладинский — существуют, каждый своим особым существованием. По времени — Г. Иванов существует уже давно, Ладинский — менее давно. Здесь мои параллели прекращаются, я говорю о каждом отдельно, по старшинству только начинаю.
У Г. Иванова как в более удачном стихотворении, так и в менее, всегда есть нечто, заставляющее его узнавать: во-первых — особенная, тонкая струйка ритма, с неопределимыми прерывами, во-вторых — вполне бессознательная глубина, которая, может быть в связи с этим особым свойством ритма, дает его строчкам неясно-пленительную прелесть. Получается странная вещь: не изысканная простота, а ‘простая изысканность’. Оттого Г. Иванов с правом не боится слов, которые принято считать ‘банальными’.
Не было измены. Только тишина.
Вечная любовь. Вечная весна.
Но, ради справедливости, прибавлю: трудно вообразить дальнейшую линию этой поэзии. Т.е. я не вижу, куда и как будет Г. Иванов далее развивать свою поэтическую ‘прелесть’. Может быть, впрочем, это ненужный вопрос. ‘Прелесть’ существует, — не достаточно ли?
Ладинский — весь в широте. У него вечные дали: небес, морей, пустынь.
И снова нас несет в пучины,
В сырую вечность, навсегда,
Отлив тяжелый, взмах единый,
Глухая черная вода…
У Ладинского и ритм — то качающийся, то разбивающийся, как волны. Поэт не владеет им: ритм еще владеет поэтом. Он еще жадно отдает свое судно на волю ветрам. Пусть, это не плохо. У него еще слишком много слов, точно они летят к нему навстречу, с ветром, и он их все
Глотает, обжигаясь, пьет.
Но, повторяю, пусть, это ничего. При внимательности можно заметить, как и у Ладинского начинается отбор, выбор, самоограничение, инстинктивное пока — стремление найти свой стих, ввести воды своей поэзии в русло. Такое стремление само говорит о подлинности поэтического дара.
От поэзии — через ‘художественную’ статью Ходасевича (о Белом) и через ‘религиозную’ — нового сотрудника ‘С. З.’ Бердяева, — мы перейдем далее, к статьям ‘просто’.
Ходасевич о Белом — это, действительно, нечто художественное: с таким искусством статья написана. Критик ничего как будто не говорит о Белом, да и в самом деле не говорит, не рассказывает: только показывает героев цикла романов Белого, соединив их в группы, рассортировав и проштемпелевав. Больше ничего. Затем обрывает, точно занавес задергивает. Но читатель уже вынес из этого показа больше, чем вынес бы из рассказа. Сам догадался, в чем дело: дело же не в романах и романисте, а в патологии, и в том, что одаренный когда-то художник постепенно превратился в индивидуума, страдающего всякими маниями, особливо манией преследования. Ходасевич бесстрашно сдернул с романов и бредов Белого все накрученные лохмотья ‘общественности’, и мы увидели просто чудовищные образы больного воображения, ни к чему и ни к кому, кроме самого создателя их, не относящиеся.
О Бердяеве можно сказать всего два слова. Автор как религиозный мыслитель и как писатель достаточно известен. Тема данной статьи — церковь и государство, точнее — отношение православия к государству. По этому поводу Бердяев сказал очень много верных вещей, таких верных, что ни мне, да и никому другому, я думаю, не придет в голову их оспаривать. Тем более, что ничего нового среди них нет, все давно известно, и самим Бердяевым уже не раз было высказано.
Десятилетие февральской революции отмечено в книге ‘С. З.’ несколькими статьями. Живая и образная заметка М. Цетлина возвращает нас в самую атмосферу февральских дней. О значении и смысле их говорит М. Вишняк в первой своей статье ‘Февральская революция’. Пожалуй, не далеко отходит он от этой темы и во второй: ‘Политика и история в ‘Истории русской революции’ П. Н. Милюкова’, — так как главные фактические возражения автору книги относятся к эпохе февраля, Врем. Правительства и т. д.
Эта вторая статья Вишняка весьма примечательна. Я остановлюсь на ней, не касаясь, впрочем, предметов спора, не входя в существо детальных возражений Вишняка. Статья интересует меня совсем с особой стороны.
Прежде всего, отметим горячность возражений, отыскивая противоречия, критик стремится доказать, что ‘История’ написана не столько рукой историка, сколько политика.
Автор книги, цитирует Вишняк, хорошо сознает, что для истории революции в строгом смысле время не скоро настанет’. Но в том же предисловии он утверждает, что его ‘История’ принципиально отказывается от субъективного освещения. Так ли это? Вишняк приводит другие противоречащие, по его мнению, цитаты из предисловия, где автор говорит о ‘группировке фактов, уже дающей известный комментарий к событиям’, о ‘руководящей линии’ для ‘определенных политических выводов’ и т. д. Подвергнув первому детальному обзору эти ‘группировки’ (с ‘предрешенными’ политическими выводами), Вишняк приходит к такому заключению: ‘Интересная работа Милюкова не есть ни философия, ни история Русской революции. Это история и философия участия в революции к-детской партии’.
‘Мы не пишем здесь своей истории революции’, спешит оговориться Вишняк, ‘…мы не станем, поэтому, взамен искусственной и, как мы утверждаем, партийно-политической конструкции и схемы Милюкова, предлагать свою…’.
Оговорка знаменательная, но тщетная: все дальнейшая часть статьи Вишняка, факты, которые он тоже группирует, — только по-своему, — тоже освещает, — только по-своему, — горячность, с какой он делает из них выводы (свои, конечно) — слишком ясно показывают стороннему наблюдателю: Вишняк, м. б., и не хочет, но свою историю революции, возражая Милюкову, все-таки пишет. Пишет до мелочей: взгляду Милюкова на действия и позицию Керенского — противопоставляет свой, взгляду на историю Корнилова — опять свой. Поэтому все упреки, с которыми обращается к Милюкову Вишняк, — должны быть с правом обращены и к нему самому.
Чтобы признать это, Вишняку стоит вспомнить собственные слова в начале статьи: ‘Близкое политическое участие в революции отнимает возможность быть нелицеприятным судьей событий. Оценка ‘участника’ очень редко совпадает с приговором не только будущего историка, но и историка вообще’.
Почему эти слова, если в них есть доля объективной правды, Вишняк относит исключительно к Милюкову? Ведь очень вероятно, с точки зрения самого Вишняка, что ‘будущий историк’ увидит и в его возражениях, в собственных перегруппировках и освещении фактов, нечто ‘из истории и философии участия в революции с.-ровской партии’.
Как уже упоминалось — по существу, я в спор не вхожу, беру его лишь со стороны внешнелогической. От себя прибавлю одно: мне кажется, что активное участие в событиях, нахождение внутри них, действительно затрудняет объективный, чисто исторический, их пересказ. Это не значит, что участник не должен стремиться к максимуму объективности. Напротив. И лишь в таком виде, т. е. при известном максимуме объективности и при неизбежном, все-таки, элементе индивидуального, — ‘история’, написанная участником, имеет для нас, — а для будущего летописца сугубую, — ценность.
Что же касается просто фактов и восстановления их связи, тут, вероятно, пригодятся и сырые материалы, в которых сейчас мы не разберемся. Какая-нибудь современная запись обывателя, случайно попавшего в счастливое для наблюдающего положение, — и она может послужить впоследствии как фактический материал. У наблюдателя, — не участника, — поле зрения естественно шире, а потому и связь фактов иногда для него яснее.
Я не мог не остановиться несколько дольше на любопытнейшей критической статье Вишняка, и теперь принужден только упомянуть о некоторых статьях и заметках в библиографическом отделе, достойных, однако, внимания.
Таковы — обстоятельное исследование Ю. Сазоновой ‘Режиссер и театр’, заметки Бицилли и его же статья ‘Два лика евразийства’.
Если к тридцать первой книге нашего зарубежного ‘толстого’ журнала мы подойдем с непременным требованием какого-то ‘единства’ — мы не назовем ее одной из самых удачных. Но в смысле прекрасного материала, — отдельных произведений отдельных писателей, — журнал остается равен себе.
Впервые: Последние Новости. Париж, 1927. 19 мая. No 2248. С. 2.
‘Заговор’ — в журнале напечатано окончание романа М. А. Алданова, входящего в тетралогию ‘Мыслитель’.
‘Чертов Мост’ — отдельное издание романа Алданова вышло в Берлине в 1925 г. В упомянутой неоконченной статье Гиппиус о книге ‘Чертов мост’ (опубликована 28 марта 1957 г. в газете ‘Русская Мысль’) говорится: ‘Алданов — несомненный художник. И по письму довольно своеобычный. Среди русских романистов он во многих отношениях стоит особняком. Я не знаю ни у кого такой сдержанности, такого чувства внутренней меры — даже в самых поэтических местах. Порою эта новая для нас европейская сдержанность кажется сухостью — и несправедливо. Но порой она и действительно срывается в рассказ автора о чем-нибудь, от себя, и он, рассказывая — уже не показывает. И эти срывы — как редкие пятна. В общем же выдержанному тонкому стилю романа вполне соответствует его метафизика’.
Иванов Георгий Владимирович (1894—1958) — поэт и прозаик. В эмиграции с 1922 г.
Ладинский Антонин Петрович (1896—1961) — поэт и прозаик. В эмиграции с 1920 г.
‘История русской революции’ П. Н. Милюкова — ‘История второй русской революции’. Париж, 1921—1924. Вып. 1—3.
Сазонова (Сазонова-Слонимская) Юлия Леонидовна (1887—1957) — писательница, критик. В эмиграции с 1920 г.
Бицилли Петр Михайлович (1879—1953) — историк, филолог, критик. В эмиграции с 1920 г.