СОВРЕМЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ РОССИИ1
СОВРЕМЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ РОССИИ1
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Современное положение России, Огарев Николай Платонович, Год: 1863
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Н. П. Огарев. Избранные социально-политические и философские произведения
Том первый.
Государственное издательство политической литературы, 1952
Да! Оно неизящно на сию минуту. Палачество в Польше и мнимые реформы дома. Рядом будто бы с независимостью суда — запрещение печатать что-либо о судейской неправде и замена телесных наказаний смертной казнью даже в неполитических преступлениях {В Саратове расстрелян 10 августа, со всей театральной, безобразной и бесчеловечной обстановкой, крестьянин Сарат. уезда, села Березовки, Алексей Хромов, за поджог дома своего отца (См. ‘Моск. Ведом.’ No 193)2. Ясно, что дело возникло из семейных причин, а между тем и тут смертная казнь. Благодушие возобновляет времена доелизаветинские.}. Верноподданнические адресы петербургскому правительству, добровольные и рассчитанные — со стороны большинства дворянства, заказные и бессознательные — со стороны немого множества. Дворянство, изгоняющее из Английского клуба Стюрлера 3 за то, что он усомнился в доблести палачества. Литература, кадящая самодержавию. ‘День’, сам того не замечая, совпадающий с направлением ‘Московских ведомостей’. ‘Московские ведомости’, ставшие представителем {Даже ‘День’ признает это.} мнения большинства образованного (?) класса в России!.. Все это неутешительно!
Но все это очень естественно. Дворянство, которое играло в оппозицию при освобождении крестьян, примкнуло к правительству, как скоро речь идет о порабощении Польши. Оно чувствует, что ему предстоит одна выгода — сохранить себя как чиновничество. Право чиновничествовать в покоренном крае — да как же уступить такое прибыльное право? (То есть прибыльное не для России, а для чиновничества). Большинство дворянства чувствует, особенно после полуустранения крепостного права, что для него лучше всего во что бы ни стало поддерживать самодержавие. Лучше быть рабом кого-нибудь, лишь бы оставаться барином над множеством. ‘Московские ведомости’ совершенно выражают своим подлым языком это подлое мнение. Они даже предлагают конфискации в Литве заменить насильственной продажей польских помещичьих имений русским помещикам, конфискация, по их мнению, обращает все в государственное имущество (а это — чего доброго! — может перейти в крестьянское, в народное имущество), между тем как главное дело — ввести всюду русское помещичество. Как же после этого дворянству не пить за здоровье Каткова наряду с Муравьевым и Александром II! Самодержавие, поддержанное палачами, журналистами, Английским клубом и большинством дворянства,— оно само поймет, что его выгода — поддерживать преимущественно сословный интерес: дворянство — его орудие, его чиновничество, без него оно не может управлять множеством…
Но между тем общее положение вещей имеет и свою другую сторону. Играя в адресы, можно и в самом деле наткнуться на войну. Ну! если тогда те же люди, которые подавали адресы, скажут правительству: ‘За что ты нас вводишь в беду? Дало бы России конституцию, тогда и Польша поверила бы в конституцию и Россия не утратила бы нисколько своего государственного могущества, не опозорилась бы перед человечеством татарскими злодействами и не вызвала бы против себя западной коалиции’. Конституция для России и для Польши, на сию минуту, была бы спасением для самого правительства. Начать введение конституции с России добровольно было бы гораздо важнее, чем являться конституционалистом в Финляндии — со страха иначе утратить ее. Но в том-то и горе, что правительство стоит с виду во главе, а в сущности во хвосту прогресса, и будь еще в то время вместо pas de rveries {Слова Александра II: ‘никаких мечтаний’ (фр.) 4.— Ред.} дана конституция, дело обошлось бы мирно и блистательно.
Многие думают, что когда дойдет до войны, настроение большинства дворянства повернется в эту сторону. Мы этого не думаем. Мы ожидаем совсем другого. Европа теперь обрадовалась, что слишком поздно начать войну, и надеется, что в продолжение зимы Польшу усмирят муравьевщиной и тогда опять уже выйдет поздно приниматься за войну. Европе, слишком занятой на бирже и слишком боящейся всякого революционного элемента (а Польша ей представляется революционным элементом),— Европе, в сущности, очень будет неприятно, что в продолжение зимы восстание не усмирено и ей придется отделываться новыми словами. Но каково будет положение России? Адресы вызваны, бранный восторг одушевляет — а врага нет. Это невыносимо скучно, потому что это пошло, это просто глупое положение. Война только и есть с повстанцами, но видно и для этой войны нужны военные таланты, а не бездарные палачи. Польша бессильна, но и Россия бессильна, иначе восстание было бы усмирено вначале. Два бессилия могут драться так же долго, как и две силы. Наконец, польский вопрос надоест даже большинству дворянства. Выгода от всей этой усобицы — остановка торговли, остановка промышленности, безденежье. Что же делать? Уж не возвратиться ли к внутреннему устройству?
Какое бы ни было окончание польского вопроса, и даже если к весне вовсе не будет окончания, Россия все же обратится к своим внутренним вопросам, и не с настроением адресоложства, а с требованием Земского собора. Это время ближе, чем может казаться казенной литературе.
Кроме этой литературы и большинства чиновничества, существует еще народ, существует то множество, которому, в сущности, до польского вопроса дела нет, оно готово решить его как какая волна нахлынула. В сущности, ему дорог исключительно свой экономический, поземельный вопрос и все из него истекающее общественное, земское устройство.
Еще, кроме казенной литературы и дворянского большинства, существует образованное меньшинство, для которого экономический интерес народа составляет основание всех стремлений, убеждений и упований. Оно сочувствует польскому освобождению, потому что сочувствует всякой свободе, его цель — не подчинение кому бы то ни было, а самобытность областей, оно думает, что союз самобытных областей представляет гораздо большую государственную силу, чем самодержавное единовластие, которое представляет гораздо больше всеобщего рабства и внутренней неурядицы, чем силы. Когда дворянское большинство поустанет от неразрешаемости польского вопроса и почувствует от собственного теперешнего настроения стыд, тогда образованное меньшинство заговорит вместе с народом.
Наше дело теперь — выжидать. Наш черед впереди. Мы не станем перебраниваться с казенной литературой, ни отвечать на ее площадные выходки, мы выждем, как все это ложное настроение, само в себе несостоятельное, рухнется от собственной лжи. А теперь мы возвратимся к посильной разработке тех русских вопросов, которые неизбежно возникнут над самопадающей казенщиной.
1 Статья опубликована в ‘Колоколе’, л. 171, 1 октября 1863 г. Подпись ‘Н. Огарев’. Печатается по тексту ‘Колокола’.
2 О казни крестьянина Алексея Хромова Огарев через месяц, 1 ноября 1863 г., в No 22 ‘Общего веча’, писал в заметке, в которой рассказывает также по материалам газет о еще более возмутительном случае осуждения в Нижнем-Новгороде крестьянина Григория Рузавина военным судом по подозрению и о его казни (см. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, т. XVI, 1920, стр. 512—513. М. К. Лемке ошибочно предположил авторство Герцена).
3 Стюрлер Александр Николаевич — генерал, адъютант великого князя Константина Николаевича, был изгнан из английского клуба в Москве за высказывания против ‘усмирителя’ поляков M. H. Муравьева.
4 Слова Александра II, обращенные к польской депутации на приеме в Варшаве в 1856 г.