СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО.
СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО.
Малый театръ: Трудная доля, драма въ 5-ти дйств. и 6-ти карт., соч. С. Е., Рюи Блазъ, драма въ 5-ти дйств. Виктора Гюго, перев. Д. Минаева.
Ан.
‘Русская Мысль’, кн.III, 1891
Современное искусство, Ремезов Митрофан Нилович, Год: 1891
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Театральный одеонъ кончается для русскіхъ сценъ насляницей. Въ ныншнемъ году масляница была очень поздняя и сезонъ былъ, слдовательно, очень длиннымъ. Для московской публики это былъ, кром того, и очень тяжелый сезонъ, не продолжительностью своею,— на это наша публика не стуетъ,— а подборомъ новыхъ пьесъ, прошедшихъ передъ москвичами. Теперь, порода итоги, мы можемъ сказать, что изъ всхъ, виднныхъ нами, плохихъ пьесъ самою худшей была Трудная доля, драма въ 5-ти дйствіяхъ и 6-ти картинахъ, соч. С. Е. Такое сужденіе объ этой пьес съ удивительнымъ единодушіемъ высказывалось въ публик, въ печати и въ кругу артистовъ. Имя особы, сочинившей эту Трудную долю, остается неизвстнымъ, но одно не можетъ подлежатъ сомннію, что сочинила ее дама, въ писаніи неискусная, логики не признающая въ заключеніяхъ неустрашимая. Ни у одного сочинителя мужскаго пола не хватитъ мужества написать и на сцену протащитъ длиннйшую пьесу, доказывающую, въ конц-концовъ, какъ разъ противуположное тому, что задумалъ авторъ и что онъ выразилъ въ заглавіи. Если бы даже и нашелся такой смльчакъ, то ему добрые люди, которымъ онъ прочтетъ свое сочиненіе, наврное, скажутъ и докажутъ, что написанное имъ никуда не годится. А этого никакъ нельзя сдлать, когда насочиняетъ дама: ей нельзя сказать, что произведеніе ея плохо, ибо она за это очень разсердится и такимъ словамъ ни за что не повритъ по той простой причин, что многіе, желающіе сохранить ея расположеніе, будутъ уврять ее въ совершенно противномъ, ей ничего нельзя доказать потому, что никакіе логическіе доводы не могутъ убдить даму въ нелогичности ея сужденій и выводовъ, особливо когда дло касается ‘трудной доли’ замужней женщины. Тутъ уже ничего нельзя доказать, а надо показать. И вотъ, кто бы ни былъ сочинитель Трудной доли,— женоподобный мужчина или мужественная дама,— автору показали, что не только критика, но и вся публика, видвшая его пьесу, находитъ эту драму никуда негодною. Очень жаль только, что показывали это въ Маломъ театр, существующемъ совсмъ не для такого рода демонстрацій.
‘Трудная доля’, по мннію и по вол автора пьесы, удручаетъ Вру Павловну Балибину (г-жа Ермолова), жену очень богатаго помщика (г. Горевъ). Трудность доли любезной авторскому сердцу героини заключаете! въ томъ, что мужъ ее разлюбилъ, здитъ на охоту, занимается только своими собаками и лошадьми, на жену не обращаетъ вниманія, пьянствуетъ съ пріятелями и всякими проходимцами, врод Ищейкина (г. Музилъ), и держитъ въ дом красивую экономку изъ дворовыхъ, Дуняшу (г-жа Сычева). За такія нехорошія дла Вра Павловна, съ своей стороны, тоже разлюбила мужа и предоставляетъ ему полную свободу охотиться и пьянствовать, возиться съ собаками, услаждаться, какъ и чмъ ему нравится. Сама же она развлекается бесдами съ земскимъ врачомъ Бондаренкой (г. Рыбаковъ) и леченіемъ, подъ его руководствомъ, больныхъ крестьянъ на деревн. Почему Балибинъ разлюбилъ жену, съ чего запилъ, отчего ему тошно въ дом, остается для зрителей неизвстнымъ, и всякій вправ подумать, что сдлалось все это не безъ вины со стороны супруги. Женщина она, можетъ быть, добрая и къ больнымъ жалостливая, только на насъ она производитъ впечатлніе пренесносной жены, способной отравить атмосферу любаго дома, удручающею скукой своихъ прошеныхъ добродтелей. Конечно, тяжела доля жены, вынужденной жить съ нелюбимымъ мужемъ, но не мене трудна и доля мужа, неимющаго возможности отдлаться отъ нелюбимой жены. Въ представленномъ авторовъ случа плохо обоимъ, какъ всегда бываетъ плохо разлюбившимъ другъ друга супругамъ, нежелающимъ почему-либо разстаться. Врачъ Бондаренко совтуетъ это сдлать супругамъ Балибинымъ. Мужъ Вры Павловны былъ бы очень доволенъ, если бы жена оставила его въ поко, и согласенъ выдавать ей нсколько тысячъ рублей на прожитокъ. У самой Вры Павловны, повидимому, нтъ никакихъ средствъ. Но Вра Павловна уходитъ не хочетъ безъ того, чтобы мужъ не отпустилъ съ нею обоихъ дтей. Балибинъ на это не соглашается, неизвстно почему, изъ любви къ дтямъ или изъ самодурства. Тронутый просьбами жены, онъ говоритъ, что предоставляетъ ей взять одного ребенка, по ея выбору. Вра Павловна терзается, ей жаль разстаться и съ тмъ, и съ другимъ. Наконецъ, она беретъ дочь и отбываетъ изъ дома.
Послдовательность событій для насъ неясна, въ особенности потоку, что въ афиш напечатано: ‘между 2 и 3 дйствіями проходитъ три года’, тогда какъ по ходу пьесы надо предполагать, что длиннымъ промежутковъ времени отдляются другъ отъ друга не второе и третье дйствія, а третье и четвертое. Какъ бы то ни было, во второмъ дйствіи авторъ показываетъ намъ какой-то странный кутежъ въ деревенскомъ дом нкоей помщицы Тарасовой (г-жа Ермолова-Кречетова). Въ эту Тарасову влюбленъ Балибинъ и тратитъ на нее большія деньги, занимая ихъ очертя голову, какъ можетъ занимать только идіотъ. Онъ подписываетъ долговыя обязательства, не читая ихъ текста, Ищейкину же подписываетъ блые лстки вексельной бумаги и совсмъ безъ текста. Добрая жена и добрая мать должна бы похать къ предводителю дворянства и я къ кому тамъ нужно, взять безумца въ опеку за расточительность и спасти для дтей хотя часть состоянія, гибнущаго довольно неправдоподобно. Вра Павловна почему-то этого не длаетъ, и ея другъ врачъ почему то не догадываемся надоумить ее такъ поступить. У Тарасовой, посл обда, идетъ пьянство. Хозяйка дома и ея пріятельница Голубева (г-жа Помялова) въ невозможныхъ костюмахъ валяются на кушеткахъ, ‘сосдъ’ (г. Лошинскій) поетъ съ гитарой цыганскія псни… Тарасова цлуется съ кмъ-то, кажется, съ Баибинымъ… Это не помщичій домъ, а какой-то вертепъ, непристойный на сцен и, по ходу пьесы, ни для чего ненужный. Съ такою-то дамой, если врить афиш, Балибинъ ухлопываетъ свое состояніе цлыхъ три года. Наконецъ-то наступаетъ разгромъ, являются кредиторы съ судебнымъ приставомъ и описываютъ имніе и движимость Ба лбина. Онъ отсылаетъ втораго ребенка къ жен, а самъ отправлется къ Тарасовой и ночью пролзаетъ въ ея спальную изъ-за какой-то таинственной драпировки. Обычнымъ путемъ, черезъ прихожую,.его не велно пускать. Тутъ Балибинъ требуетъ, чтобы Тарасова ‘полюбила’ его еще немножко, ‘хотя бы обманула’, сказала нарочно, что любитъ. Такой женщин, какъ Тарасова, это не дорого стоитъ, но она закапризничала и ‘нарочно’ не хочетъ. Тогда Балбинъ объявляетъ, что онъ человкъ очень ршительный, отдергиваетъ драпировку окна и показываетъ варево отъ подожженной имъ усадьбы, чтобы не доставалась его кредиторамъ. Посл этого Балбинъ вынимаетъ кинжалъ и ржетъ имъ помщицу Тарасову. Изъ-за таинственной драпировки выскакиваютъ Ищейкинъ и разные люди и хватаютъ убійцу и лоджигател. Въ послднемъ дйствіи Вра Павловна живетъ съ дтьми въ крестьянской неб и опятъ, подъ руководствомъ врача Бондаренко, занимается деченіемъ больныхъ крестьянъ. Изъ разсказа врача мы узнаемъ, что Балибинъ не до смерти зарзалъ Тарасову, а только ранилъ, и что дло о покушеніи на жизнь этой особы и дло о поджог усадьбы до суда не дошли,— оба происшествія быя какъ-то ‘замяты’. Покончивши свой разсказъ, врачъ говоритъ, что любитъ Вру Павловну. Вра Павловна признается, что давно любитъ Бондаренку. О я цлуются и расходятся, пожелавъ другъ другу покойной ночи. Ночь, однако, прошла не спокойно, такъ какъ тотчасъ же по уход врача крестьяне принеся отравившагося Балбина, поднятаго гд-то на дорог. Мужъ и жена попросили другъ у друга прощенія, и многогршный помщикъ скончался на рукахъ своей супруги и земскаго врача, предоставивши имъ, такимъ образомъ, свободу увнчать ихъ любовь законнымъ бракомъ. И такъ, вся трудная доля героини драмы разршилась водевильною развязкой, соединеніемъ любящихъ сердецъ законнымъ супружествомъ въ твердомъ упованіи, что ‘съ милымъ рай и въ шалаш’. Поистин, такую ‘долю’ только женщина могла назвать ‘трудною’, по-нашему, это — пресчастливая доля. Конечно, не одними рогами безъ шиповъ былъ усянъ жизненный путь Вры Павловны. Годъ или два, можетъ быть, три, пока она жила съ мужемъ, котораго разлюбила, ей было, несомннно, тяжело. Но всякій вправ сказать: вольно! ей было жить такъ, когда она могла свободно уйти. Вдь, кончила же она тмъ, что ушла. Мы видимъ тутъ не ‘трудную долю’, а рядъ необыкновенныхъ для женщины удачъ въ жизни. Двушка безъ всякихъ средствъ вышла замужъ за богатйшаго человка по взаимной любви, нкоторое время,— долго ли, коротко ли,— они жили счастливо, потомъ другъ другу надоли и другъ друга разлюбили. Жена захотла уйти, мужъ ей и денегъ далъ, и одного ребенка отдалъ. Жена требуетъ обоихъ, и вышло опять по ея,— ей и другаго отдали, не въ ту же минуту, какъ она пожелала, но, все-таки, отдали. Любила барыня крестьянъ лечить, — лечи сколько душ угодно, лечи сообща съ другомъ души своей. Захотла барыня сдлаться фельдшерицей,— будь фельдшерицей, по щучьему велнію, но своему хотнію. Въ молодыхъ лтахъ женское сердце вторичной любви захотло, — получай любовь земскаго врача, длай микстуры и порошки между двухъ поцлуевъ. Неудобно такъ потихоньку цловаться, это добрымъ нравамъ противно, — разв лишь одинъ разочекъ, невзначай, — и тутъ удача: мужъ умираетъ черезъ дв минуты посл этого перваго поцлуя и тмъ устраняетъ всякія препятствія къ дальнйшему благополучію Вры Павловны. Какая же это трудная? Да это просто завидная доля. Если досталась кому-нибудь ‘трудная доля’, такъ это артистамъ Малаго театра, вынужденнымъ раздлывать вс эти несообразности, въ особенности же трудно пришлось г. Гореву изображать какую-то безличность, продлывающую непрерывный рядъ безсознательныхъ поступковъ не только въ пьяномъ вид, но и въ трезвомъ. Справился онъ съ своею мудреною задачей, какъ талантливый и опытный актеръ. Цльной фигуры, характера онъ, разумется, не создалъ изъ лишенной всякаго смысла личности Балибина, но мстами, гд оказывалась къ тому хотя какая-нибудь возможность, онъ правдиво и ярко передавалъ нкоторыя черты безалабернаго и безхарактернаго самодура помщичьяго пошиба старыхъ временъ. Изъ остальныхъ ролей никто и ничего сдлать не могъ, такъ какъ ни въ одной изъ нихъ нтъ ни проблеска чего-либо живаго и жизненнаго.
Что же такое хотлъ авторъ сказать своею длиннйшею драмой съ убійствомъ, пожаромъ и самоубійствомъ? Если сочинителю желательно было демонстрировать, что вотъ, молъ, какая бываетъ трудная доля замужней женщины, то, во-первыхъ, и безъ сочиненія г. С. Е. всмъ извстно, что какъ женщинамъ, такъ и мужчинамъ не легко жить на свт. Во-вторыхъ, вс знаютъ, что женская доля тяжела не отъ пьянства и безобразія мужей,— не у всхъ же мужья пьяницы и безобразники,— а отъ многихъ я очень сложныхъ причинъ, лежащихъ въ основ общественной жизни нашего времени. Изъ всхъ таковыхъ причинъ авторъ коснулся лишь одной, и, притомъ, въ высшей степени неудачно. Мы говоримъ о безпомощности положенія женщины, брошенной мужемъ съ дтьми безъ средствъ къ существованію. Вотъ тутъ-то доля женщины становится не только ‘трудною’, но невыносимою, способною довести до ужаса и отчаянія. Вся пьеса, въ общемъ и въ частностяхъ, обличаетъ поразительную наивность и неумлость автора, его полное непониманіе дйствительной жизни и того, что изъ нея пригодно для литературнаго произведенія и для сцены. На первомъ представленіи пьесы, сочиненной С. Е., публика весьма опредленно выразила свое неодобреніе сочинителю. Неужели такія писанія, какъ Трудная доля, Ранняя осень, Сестры Саморуковы, приходится ставить поневол, за неимніемъ совсмъ въ виду иныхъ новыхъ пьесъ, боле достойныхъ принятія на лучшую сцену Россіи? Мы этого не думаемъ, но если бы и было такъ на самомъ дл, то въ распоряженіи завдующихъ репертуаромъ имется не мало старыхъ пьесъ Островскаго, давнымъ-давно неигранныхъ на сцен Малаго театра, превосходныхъ пьесъ, совсмъ незнакомыхъ ни ныншней публик, ни молодымъ актерамъ. Помимо Островскаго, возобновленіе нкоторыхъ игранныхъ пьесъ было бы встрчено съ большимъ удовольствіемъ. Намъ на-дняхъ пришлось видть Орлеанскую дву, и мы вынесли отъ исполненія роли Іоанны д’Аркъ г-жею Ермоловой такое наслажденіе, какого не испытали ни отъ одной новой пьесы ныншняго сегона. Кто не видалъ за послднее время г-жу Ермолову въ этой роли, тотъ едва ли можетъ себ представить, до какой художественной высоты дохортъ талантливая артистка въ олицетвореніи вдохновенной героини. Мы видли истинный восторгъ на лицахъ большинства зрителей. Мы знаемъ, какъ привтствовала московская публика появленіе на сцен Малаго театра Эрнани. Ее дальше какъ въ конц истекшаго февраля давалась другая драма Виктора Гюго — Рюи Влазъ и, несмотря на сильно возвышенныя цны, театръ былъ полонъ каждый разъ, въ день появленія афиши на эту пьесу уже нельзя было получить ни одного билета. А мало ли еще пьесъ Виктора Гюго и Шиллера не видала наша публика? Нельзя же принимать въ разсчетъ, что Маріонъ Делормъ и Донъ-Карло съ разыгрывались труппой г-жи Горевой. Въ театръ этой антрепренерши никто не шелъ смотрть трагедій, въ Маломъ театр и по возвышеннымъ цнамъ мстъ не хватитъ. Наконецъ, всему свое время: почему же не могли быть поставлены теперь и Марія Тюдоръ, и Королевская потха (Le roi s’amuse), какъ допущена драма Эрнани, состоявшая когда-то подъ запретомъ?
Нельзя не поблагодарить г. Южина на выборъ для своего бенефиса драмы Рюи Блазь. Это — произведеніе романтической школы, какъ все то, что написано Викторомъ Гюго. Но въ романтической форм авторъ развиваетъ глубокую идею. По собственному объясненію Виктора Гюго въ предисловіи къ этой драм, онъ хотлъ показать т явленія общественной жизни, которыя предшествуютъ упадку монархій. Высшее сословіе государства, зачуявши приближеніе катастрофы, разбивается на дв группы. Одна изъ нихъ стремится воспользоваться своимъ положеніемъ и, пока есть возможность, старается себя обезпечить захватомъ всякихъ почестей и богатствъ, не стсняясь никакими средствами. Происходитъ настоящее разграбленіе государственной казны и общественнаго достоянія, яркую картину чего мы видимъ въ третьемъ дйствіи Рюи Блаза. Другая часть аристократіи, въ предвидніи близкаго конца, спшитъ насладиться жизнью, бросаетъ правительственное дло, отдается удовольствіямъ съ какою-то страстною безнадежностью, растрачиваетъ свои силы и наслдственныя состоянія и разоряется матеріально, банкротится нравственно, не разсчитавши времени, прежде чмъ наступитъ государственная катастрофа. Въ драм Виктора Гюго первая группа представлена въ лиц дона-Саллюстія и нсколькихъ грандовъ, засдающихъ въ государственномъ совт. Олицетвореніемъ второй группы является донъ-Цезарь де-Базанъ, двоюродный брать дона Саллюстія. Въ такомъ положеніи находилась испанская монархія къ концу XVII вка. А внизу, вдали отъ участія въ длахъ государственныхъ, копошилась какая-то могучая, темная и невдомая масса — народъ, порабощенный и униженный, осиротлый е нищій, но сильный и способный, для него любовь къ отечеству сливается съ обожаніемъ влюбленнаго въ тотъ свтлый образъ, который въ его мечтахъ олицетворяетъ собою правду, милосердіе и благо общественное. По мысли автора, Рюи Блазъ долженъ изображать собою народъ. Въ своемъ придисловіи Викторъ Гюго не разъ говоритъ: вотъ что я хотлъ сдлать, но отнюдь не утверждаю, что достигъ предположенной цли. Дале онъ поясняетъ: философская задача этой драмы — изобразить стремленіе народа въ высшія сферы, общежизненный ея сюжетъ — любовь мужчины къ женщин, драматизмъ положенія — въ любви лакея къ королев.
Мы не думаемъ, чтобы поставленная въ такомъ вид задача была вполн исполнена великимъ писателемъ и чтобы мысль, имъ вложенная въ это произведеніе, была въ немъ выражена съ полною ясностью для зрителей. Мы не имемъ въ виду входить здсь въ сколько-нибудь подробный разборъ этой драмы. Для этого у насъ нтъ и мста въ ежемсячной театральной хроник. Мы ограничимся лишь двумя замчаніями: первое, любовный романъ, по нашему мннію, развивается настолько самостоятельно и независимо отъ основной идеи, что затняетъ ее и если не отодвигаетъ на второй планъ, то и не даетъ ей перваго мста, второе, драматизмъ, построенный на любви ‘лакея къ королев’, представляется намъ слишкомъ искусственно придуманнымъ и еще разъ, и еще больше затемняющимъ идею о ‘народ’, единственнымъ представителемъ котораго поставленъ передъ нами ‘лакей’ дона-Саллюстія. Для того, чтобы извстные контрасты выразились съ наибольшею рзкостью, пригодна, конечно, фигура лакея въ ливре. Но отождествленіе ливрейнаго лакея съ цлымъ народомъ кажется намъ невозможнымъ и непонятнымъ для зрителя безъ того разъясненія, которое авторъ даетъ въ своемъ предисловіи. Передъ незнакомыми съ такимъ комментаріемъ на первый планъ выступаетъ противупоставленіе испанскимъ грандамъ именно ‘лакея’, а не народа испанскаго.
На обязанности артистовъ, исполняющихъ драму Виктора Гюго, лежитъ, но мр возможности, выдвинуть съ большимъ рельефомъ основную идею пьесы, съ наибольшею вразумительностью передать зрителю то именно, ‘что хотлъ сказать’ авторъ. Лучше всхъ сдлалъ это г. Горевъ въ роли дона-Саллюстія. Холодно, затаенно-страстный честолюбецъ, оскорбленный королевой, какъ человкъ и какъ вельможа, онъ обдуманно, разсчетливо, съ адскою злобой и хитростью подготовляетъ свою месть женщин и королев. Вы видите, что подъ маской невозмутимаго спокойствія каждый нервъ въ немъ бьется ненавистью, и что ни передъ чмъ не остановится сто непреклонная воля. Донъ-Саллюстій, по замыслу Виктора Гюго, объясненному въ примчаніи автора, и въ исполненіи г. Горева, не драматическій злодй, это — ужасная сила, спокойная, мрачная и подавляющая. Лишь ‘два раза проявляется она въ страшныхъ взрывахъ, въ самомъ начал пьесы и въ конц’. Для полноты обрисовки характера дона-Саллюстія эти взрывы бшенства униженнаго честолюбца въ высшей степени важны, но ихъ-то и недоставало въ игр г. Горева. Въ тхъ сценахъ, гд самообладаніе не должно покидать гордаго и сдержаннаго вельможу, г. Горевъ былъ безподобенъ, особливо же въ третьемъ дйствіи.
Г. Ленскій не совсмъ такимъ изобразилъ дона-Цезаря, какимъ онъ нагъ представляется на основаніи замысла автора. Передъ нами былъ не разорившійся испанскій грандъ, у котораго отъ наслдія отцовъ ничего не осталось, ‘кром чести, которою онъ дорожитъ, имени, которое онъ скрывать, и шпаги, которую онъ показываетъ’. Въ нищет ‘онъ сталъ немного философомъ, насмхающимся надъ честолюбіемъ своего богатаго и могущественнаго кузена дона-Саллюстія. По природ добрый, честный, откровенный и способный, онъ представляетъ собою смсь поэта, бродяги и принца’. Онъ беззаботенъ и веселъ, онъ смется надо всмъ и съ высокомрною презрительностью маркиза уметъ соединить безстыдство цыгана. Такъ характеризуетъ это лицо Викторъ Гюго. Очень немногими оттнками г. Ленскій могъ бы легко изобразить такого, именно, дона-Цезаря. Для этого ему нужно лишь ослабить нсколько чуть-чуть сквозящею презрительною ироніей то впечатлніе, которое зритель получаетъ отъ сценъ съ кошелькомъ дона-Саллюстія, съ золотомъ, принесеннымъ слугою, и съ поисками въ коммод, изъ котораго донъ-Цезарь достаетъ бархатный плащъ. А затмъ въ иныхъ мстахъ должно приподнятъ немного тонъ, какъ, напримръ, при отказ дйствовать противъ женщины, и приподнятъ не въ смысл поучительномъ, какъ то звучитъ у г. Ленскаго, а въ смысл презрительнаго гнва противъ ‘человка, имющаго право носить шпагу и дйствующаго посредствомъ низкой и грязной интриги, противъ мужчины, мстящаго женщин, противъ дворянина, поступающаго подобно алгвазилу’… Въ подлинник это чудный монологъ, характеризующій во весь ростъ симпатичную фигуру дона-Цезаря,— монологъ, громящій дона-Саллюстія съ такою же силой, съ какою Рюи Благъ въ третьемъ дйствіи громитъ вельможъ государственнаго совта. Правда, въ русскомъ перевод значительно теряется сила самихъ словъ, и мы думаемъ, что артистамъ, исполняющимъ драмы Виктора Гюго, было бы въ высшей степени полезно прочесть и проштудировать ихъ въ подлинникахъ, или, по крайней, мр въ точномъ и правильномъ подстрочномъ перевод. Такой артистъ, какъ г. Ленскій, съумлъ бы силою тона и жеста поднять значеніе и самихъ словъ, расплывающихся въ русскомъ перевод во что-то буржуазно-наставительное. ДонъЦезарь не проповдникъ, онъ grand seigneur и chenapan, онъ не просто промотавшійся ‘испанскій дворянинъ’, онъ (какъ это выше было сказано) олицетвореніе цлаго класса, значительной части и, быть можетъ, лучшей части аристократіи, безмрно гордой своимъ прошлымъ. Г. Ленскій, по нашему мннію, былъ не достаточно grand seigneur и не совсмъ chenapan,— для того и для другаго не хватало нсколькихъ черточекъ, которыя найти и воспроизвести будетъ совсмъ не трудно талантливому артисту.
Испански-важная и въ важности своей забавная фигура дона-Гуритана должна напоминать донъ-Кихота. Несмотря на Сервантеса, этотъ рыцарскія типъ далеко не исчезъ въ Испаніи конца XVII вка. Г. Рыбаковъ въ этой роли донъ-Кихота намъ не напомнилъ ни вншностью, ни комически-мрачною сухостью ‘рыцаря печальнаго образа’.
Г. Южинъ взялъ на себя очень трудную задачу исполнить роль Рюи Блаза. Пишущій эти театральныя хроники высоко цнитъ дарованія г. Южина, его любовь къ сценическому искусству и серьезное отношеніе къ своему длу. Мы очень любимъ г. Южина, какъ артиста, очень многаго ждемъ отъ него и позволяемъ себ иногда предъявлять къ нему такія требованія, осуществить которыя можетъ только человкъ съ выдающимися сценическими силами. Намъ не разъ приходилось замчать, что г. Южинъ внимательно прислушивается къ мнніямъ критики и принимаетъ къ руководству т ея замчанія относительно его игры, которыя представляются ему основательными и правильными. Это превосходная черта въ артист, но, вмст съ тмъ, мы думаемъ, что далеко не безопасно для актера слишкомъ много полагаться на мннія критиковъ и слдовать ихъ указаніямъ, кто бы ни были эти критики. Вообще, играть по указаніямъ и толкованіямъ нельзя достаточно сформировавшемуся и талантливому артисту. Такое воспроизведеніе съ чужихъ словъ, хотя бы и весьма авторитетныхъ, ведетъ иногда къ самымъ плачевнымъ результатамъ, чему мы видли яркій и поучительный для артистовъ примръ на сцен нашего Малаго театра. Артистъ самъ, извнутри себя, долженъ создать цльный о братъ, который онъ хочетъ воплотить на сцен, артистъ долженъ ясно видть передъ собою этотъ образъ своими умственными очами и работою духа вобрать его въ себя, отождествить себя съ нимъ, или же,— поменьше! мр,— достигнуть того, чтобы стать его врнымъ отраженіемъ. Процессу отождествленія поддается далеко не всякій образъ, какъ бы ни былъ талантливъ артистъ. Но всякій, обладающій въ извстной мр сценическимъ дарованіемъ, можетъ стать врнымъ отраженіемъ того образа, вызвать который онъ смогъ передъ собою силою врожденной способности, духовной практики и сценической опытности. Фигура Рюи Блаза принадлежитъ, по нашему мннію, къ числу наимене поддающихся полному, цлостному отождествленію. Въ Рюи Блаз, какъ мы отмтили выше на основаніи указаній самого Виктора Гюго, сливаются во-едино два существа, подчиненныя двумъ различнымъ силамъ: одно изъ нихъ есть олицетвореніе народа, страстно любящаго свое отечество, страдающаго невыносимо отъ язвъ, разъдающихъ его родину, другое — мужчина, беззавтно любящій женщину. Но и тутъ это не просто влюбленный молодой человкъ, и онъ влюбленъ не просто въ привлекательную женщину. Совмстить эти два существа и эти два настроенія въ полномъ равновсіи — задача чрезвычайно трудная. Мы не беремся ршить, исполнима ли она даже. При ея разршеніи приходится соблюдать величайшую осторожность и должно всего боле опасаться того, чтобы не оказался перевсъ на сторон любовнаго пыла. Этой опасности счастливо избжалъ г. Южинъ. Въ его исполненіи влюбленный Рюи Блазъ отходитъ нсколько въ тнь, врне, пожалуй, въ туманъ, уступая первенствующее мсто сыну народа, получившему случайно возможность сдлаться защитникомъ величія своего отечества. И въ этотъ моментъ артистъ становится, несомннно, въ уровень съ тмъ, что хотлъ сказать авторъ. И потомъ, когда наступаетъ страшный разсчетъ за прошлое съ дономъ-Саллюстіемъ, въ немъ страдаетъ не влюбленный, а боецъ за правду, изъ рукъ котораго предательски вырвали оружіе и самого его связали опозоривающими путами. Наконецъ, въ послднемъ дйствіи онъ мститъ не за себя, расплачивается съ злодемъ не за поруганную любовь свою, онъ уничтожаетъ злую силу, губящую отчизну, и спасаетъ столько же честь короны, сколько честь любимой женщины. Мы находимъ, что въ этомъ послднемъ дйствіи г. Южинъ сдлалъ не совсмъ то, что было, повидимому, задумано авторомъ, такъ же точно, какъ не то сдлалъ г. Горевъ, только въ обратномъ смысл. Г. Горевъ, какъ уже сказали, остался слишкомъ сдержаннымъ и холоднымъ, когда должна была прорваться во всемъ ужас страстность демонической натуры, г. Южинъ своею пылкостью въ обращеніи къ дону-Саллюстію ослабилъ то впечатлніе ужаса, которое должна произвести сцена со шпагою въ рук судьи и палача. Холодомъ смерти и грозною непреклонностью рока должно вять отъ всей фигуры, отъ каждаго звука голоса Рюи Блаза въ послднихъ двухъ монологахъ, обращенныхъ къ дону-Саллюстію. Тутъ — тоже бшенство, но ушедшее, такъ сказать, въ глубь души, тмъ боле ужасающее, чмъ мрачне и спокойне его проявленія.
Мы выше говорили о необходимости для артиста вызвать передъ собой въ яркомъ представленія тотъ образъ, который ему предстоитъ воспроизвести на сцен. Мы думаемъ, что, готовясь къ роя королевы, г-жа Лешковская не смогла сдлать этого, не по недостатку таланта, а по какой-либо иной причин, опредлить которую мы не беремся. Въ томъ, что таланта хватило бы на эту роя у молодой артистки, мы уврены на основаніи превосходно исполненной ею боле года назадъ роли герцогини въ драм г. едотова Шильонскій замокъ. Какъ ни трудно браться за это вторично, а взяться необходимо, и г-жа Лешковская докажетъ намъ, что она истинная и серьезная артистка, если не остановится передъ тяжестью такой задачи. Мы посовтуемъ симпатичной и даровитой артистк внимательно изучить драму по французскому подлиннику и глубоко вдуматься въ поясненія Виктора Гюго, данныя имъ въ предисловіи и въ заключительной ‘note’.