М. Горький
[Советские дети]
I. МАЛЬЧИК
II. МАЛЬЧИКИ И ДЕВОЧКИ
ПРИМЕЧАНИЯ
[СОВЕТСКИЕ ДЕТИ]
I. Мальчик, II. Мальчики и девочки
Советские дети, Горький Максим, Год: 1934
Время на прочтение: 11 минут(ы)
М. Горький. Собрание сочинений в тридцати томах
М., ГИХЛ, 1953
Том 27. Статьи, доклады, речи, приветствия (1933—1936)
Я был предупрежден: приедет гость, поэт, мальчик. Ну, что ж? Мальчики и девочки, сочиняющие стихи, — весьма обычное явление у нас. И всегда с ними немножко трудно, потому что в большинстве случаев они еще не умеют писать стихи. Нередко видишь, что им вообще не нужно заниматься этим трудным делом, ибо у них нет того совершенного слуха на звучность слова, который необходим стихотворцу так же, как музыканту. Бывают у детей и неплохие стихи, но это в тех случаях, когда они внушены каким-нибудь крупным поэтом прошлого или ‘модным’ в настоящем. И не только внушены, а почти списаны. Приходится говорить таким, слишком юным, поэтам не очень приятные речи, а у поэтов этих уже разбужено самолюбьишко, родственники, знакомые, сверстники, товарищи по школе уже назвали их ‘талантливыми’. Так как мы вообще ‘жить торопимся и чувствовать спешим’, мы торопимся и преждевременно похвалить человека, а преждевременная похвала, в наше время непрерывного соревнования героев труда, отражается на ребятах не очень благоприятно и даже — более того — очень неблагоприятно. Дети наши — отличные дети! Но они заслуживают крайне внимательного и строго серьезного отношения к ним.
И вот явился поэт. Очень крепкий, красивый мальчик, возраст его — девять лет с половиной, но он казался года на три старше. Уже в том, как он поздоровался со мною, я отметил нечто незнакомое мне и трудно определимое. Уверенные в своей талантливости, так же как и робкие, здороваются не так. В нем не чувствовалось той развязности, которая как бы говорит:
‘Вот я какой, любуйтесь!’
Не заметно было и смущения, свойственного тем юным поэтам, которые приходят к писателю, точно школьники на экзамен. Можно было подумать, что этот, девятилетний, спокойно сознает свою равноценность со взрослым…
— Кто из поэтов прошлого особенно нравится Вам? — спросил я.
— Конечно, Пушкин, — уверенно ответил он.
— А из прозаиков?
— Тургенев.
Тургенева он назвал не так уверенно и тотчас добавил,
— Но я давно уже читал его.
— А как давно?
— Месяцев шесть тому назад…
Невольно вспомнилось, что в его возрасте я едва знал грамоту, читал только ‘Псалтирь’ на церковнославянском языке и что позднее у меня было время, когда за шесть месяцев я ни единого раза не держал в руках книги. Я спросил поэта:
— Вы пишете лирические стихи?
— Нет, политические. Но писал и лирику. Кажется, у меня в архиве сохранилось стихотворения два, три. Переводил с немецкого Шиллера, Гейне.
И тут, как будто немножко смутясь, он сообщил:
— Даже издана маленькая книжка моих стихов.
Я почувствовал, что — не знаю, не нахожу, как и о чем говорить с этим человеком. И что мне даже смотреть на него неловко. Гость этот похож на мистификацию. Рядом с ним сидит его мать, и мне кажется, что сын смущает ее так же, как меня. Она торопливо рассказывает, подтверждая мою догадку.
— Страшно интересуется политикой. Когда отец приходит со службы, он прежде всего отнимает у него газеты. Он — вожатый пионеротряда. Большая общественная нагрузка. И, представьте, не устает! Вообще, дети становятся… удивительными. Сестра его начала говорить на седьмом месяце, теперь ей — полтора года, — отлично говорит! Просто не знаешь, что делать с такими…
Я предложил поэту прочитать его стихи. Несколько секунд он молчал, и это побудило меня сказать, что ‘есть случаи, когда не следует стесняться своим талантом’.
— Это из письма Потемкина — Раевскому, — заметил десятилетний человек.
— Поэта — Потемкина? — спросил я.
— Нет, фаворита Екатерины Второй. А разве есть поэт Потемкин?
— Был.
— Я прочитаю небольшую поэму о Гитлере и Геббельсе, — сказал поэт.
А я подумал, что сейчас произойдет что-то, наверное, смешное, и обнаружится банкротство ‘необыкновенного’. Но — не обнаружилось. Необыкновенное возросло, не заключая в себе ни единой ноты смешного. Читал мальчик плохо, с теми досадными завываниями, которые взрослые поэты пытаются выдать за пафос. Но его стихи, написанные в духе стихов Маяковского, показались мне технически грамотными. Возможно, что я в этом ошибаюсь, ибо я был совершенно поражен изумительной силой эмоции мальчика, его глубокой и острой ненавистью к извергам. Стихи могли быть уродливы, но прекрасна и радостно неожиданна, социально нова была ненависть ребенка к злодеям и злодеяниям. Этот физически здоровый мальчик читал с такой густой силой, что я минуты две не решался взглянуть в его лицо, — не хотелось увидеть его искаженным. Но лицо только разгорелось густым румянцем, и ярко сверкали темные глаза — уже не глаза мальчика девяти лет, а взрослого человека, который наполнял каждое слово свое горящей и кипящей смолой той именно человеческой ненависти, которая может быть вызвана только глубочайшей любовью к людям труда, к людям, погибающим под властью мерзавцев и убийц, к тем, кто пытался затравить Димитрова и хочет убить Тельмана, как убили множество борцов за свободу пролетариата.
Трудно, невозможно рассказать о силе революционного чувства маленького певца, спевшего нам, — мне, Бабелю и другим, кто слушал, — его славу ненависти, воинствующей за любовь. Было даже как будто жутко сознавать, что эту песнь поет ребенок, а не взрослый, а затем, когда он кончил, было грустно, что взрослые поэты не обладают силою слова в той изумительной степени, какую воспитал в себе этот маленький, еще не страдавший за время своей маленькой жизни, но так глубоко ненавидящий страдание и тех, кто заставляет все более страдать мир трудящихся, скованных цепями капитализма извне, отравленных ядом всемирного мещанства изнутри.
Прочитав стихи, просидев минуты две в тишине общего изумления, поэт пошел играть в мяч с детьми. Играл он с криками, хохотом, тою силой увлечения игрой, какая свойственна здоровому, нервно нормальному ребенку десяти лет. Вообще он нимало не похож на ‘вундеркинда’, каких мне приходилось видеть и которые, даже прожив полсотни лет, все еще называются ‘Митями, Мишами, Яшами’.
Очень сожалею, что не записал хоть несколько строчек его поэмы.
Прощаясь, я сказал ему, что не буду хвалить его и не дам ему никаких советов, кроме одного: учитесь, не особенно утомляя себя, не забывая, что вы еще ребенок.
Он поблагодарил и, улыбнувшись умненькой улыбкой, проговорил:
— А меня какие-то профессора все убеждают не зазнаваться. Но я — не дурачок. Я очень хочу и люблю учиться. Все знать и хорошо работать — такое счастье!
Конечно, мальчик, поэт-публицист, — фигура исключительная. Возможно, что многим напоминает он Моцарта, который начал писать музыку, когда ему было шесть лет. Вполне возможно, что в девятнадцать или двадцать девять лет этот мальчик покажет себя социальной силой огромного значения. Это зависит не столько от него, как от разумного, бережного отношения взрослых к процессу его развития. В данный момент этот мальчик является одним из признаков яркого цветения массы наших детей.
Критически настроенные коллекционеры отрицательных явлений жизни ищут — и находят — отрицательные явления и в среде наших детей. Известно, что ‘в семье не без урода’, это подтверждается фактом бытия детей-хулиганов, а также и фактом бытия тех отметчиков-регистраторов, табельщиков пошлости и подлости, которые отмечают старинные пошлости и подлости с наслаждением, как нечто неодолимое даже я в бесклассовом обществе. Критика — это второе имечко политики. Мещанам очень приятно заметить сучок в глазу Советской власти. К тому же сказать: ‘Не так’, гораздо более легко, чем указать: ‘Вот как надо’.
Эмигранты, продолжая считать отцов полуграмотными варварами, любят указывать и на малограмотность наших детей. Но в их же газетах можно найти такие заметки, как, например:
Английские газеты приводят некоторые перлы из письменных работ школьников в этом году:
— Цезарь был убит Помпеем.
— Рыбья чешуя была военной формой англичан.
— Кромвель был убит во время мартовских ид.
— Колумб открыл Америку в 1892 г.
— Рузвельт — первый министр Советской России.
(‘Последние новости’, 9. VII. 34)
Наши ребятишки — в массе — тоже, наверное, не знают, кто кого убил в древности, но им отлично известно, как уничтожают друг друга двуногие свиньи и пауки современной Европы. Зная боевую, революционную современность, они вполне сознательно относятся к будущему.
На конференции татар-литераторов в Казани четырнадцатилетний пионер говорил писателям, что они плохо переводят с русского на татарский, что пионерам приходится сверять переводы с русским текстом и что не следует выдумывать новых слов для замены таких, как ‘дозор’, ‘караул’, ‘разведка’ и т. д. ‘Мы, пионеры, — будущие красноармейцы, — сказал он, — поэтому изменять русские военно-технические и командные слова не следует’.
‘Все ли сорные травы действительно бесполезны или вредны?’ — спрашивает девочка двенадцати лет и указывает, что ‘донник’ считался вредным, а одуванчик — каучуконос ‘крым-сагыз’ — бесполезным.
Матвей Дудаков, забывший сообщить свой адрес, просит ответить: правда ли, что ‘рожениц попы не пускали в церковь шесть недель, и какая им была выгода от этого?’ Можно привести большие десятки и сотни таких вопросов, — широта жизненных интересов пионерства изумительна, но — естественна.
В Казани перед литераторами выступали два пионера: один двенадцати лет, другой четырнадцати. Первый критиковал рассказ одного из татарских писателей — Амирова.
— В рассказе есть пионер, который известен в своем отряде своей активностью. Этот самый пионер с собрания возвращается домой в 12 часов ночи, а потом сядет и начинает писать корреспонденцию. Если пионер после 12 часов ночи еще собирается писать стихи, то когда же он должен спать? Пионер не должен оставаться где-либо долее 8 часов вечера. Автор говорит: ‘Раньше ложись, раньше встань’. А сам этого своего пионера заставляет работать далеко за полночь. (Смех.)
— Мы просим товарищей писателей дать нам такие книги, которые помогли бы нашему образованию. А книг полезных для нас очень еще немного. Мы просим дать нам художественно, хорошо написанные книги.
— Тов. Кави Наджми нам обещал закончить свой рассказ ‘Песни ложечников’. Но, несмотря на обещание, после которого уже прошло два года, обещанного рассказа все еще нет.
Второй, четырнадцатилетний, произнес довольно большую речь, и — вот выдержки из нее:
— В нашей тринадцатой школе есть литкружок. Этот кружок довольно хорошо работает. Кружковцы-пионеры литературой интересуются. Они стараются повышать свои знания, глубже изучать литературу. Но руководить нашими литкружками некому. Нашими кружками руководят преподаватели по литературе и языку. Но наши преподаватели сами плохо знают литературу. (Смех, аплодисменты.)
— В произведениях нет живых приключений, нет юмора. Я от имени пионеров прошу, чтобы в произведения вводились смешные моменты.
— В русской литературе для детей очень много хороших книг. Я бы просил о том, чтобы первые интересные книги переводились на татарский язык.
— Есть такая книга Роберт. Эту книгу мы разбирали в своем литкружке. В одной такой маленькой книжке пять слов неправильных. Вместо слова ‘иляк’ (решето) написано ‘чиляк’ (ведро) и еще ряд других.
— У нас, у пионеров, денег нет. Цены на книги — высокие. Несмотря на это, обложки книг не очень-то хорошие. Мы просим издательство и оргкомитет, чтобы детские книги выпускали технически хорошо и чтобы цены на них были нам доступны. (Смех, аплодисменты.)
— Товарищ Ризванов в своем докладе сказал, что в рассказе ‘Ташбай’ есть непонятные для детей слова. В этом рассказе есть красноармейские слова. В будущем мы, пионеры, будем красноармейцами, и поэтому здесь нет для нас непонятных слов. Наши пионеры уже знают красноармейские слова. (Бурные аплодисменты.)
— Товарищи писатели, я хочу еще остановиться на вопросе о переводах. Для восьмого класса вышла книга по геометрии. Там есть теоремы. В этой переводной книге очень многие предложения пишутся русскими словами. Ученики восьмого класса читают, почитают, но ничего в этой книге не понимают. Затем у преподавателя берут русскую книгу и по ней уже они начинают готовить урок. Я отмечаю, что наши преподаватели и переводчики должны на перевод обратить серьезное внимание.
— Товарищи большие писатели, мы просим вас участвовать в наших газетах и журналах. (Бурные аплодисменты.) Мы желаем, чтобы старшие наши писатели приблизились к нам. (Бурные аплодисменты.)
Думаю, что комментариев к этим речам детей не требуется. Совершенно естественно, что дети становятся грамотнее и разумнее отцов. Но, разумеется, гораздо менее естественно, что мальчики являются социально грамотнее, чем литераторы, и вполне возможно, что это — печальный признак недоразвитости последних.
Наши дети живут в стране фантастических событий, мысль и воображение их почти непрерывно волнуются, возбуждаемые полетами в стратосферу, невероятными прыжками с высот при помощи парашюта, полетами на планерах, эпопеей ‘челюскинцев’, героизмом летчиков, подвигами труда ‘знатных людей’ и тому подобными явлениями, которые создаются освобожденной энергией их отцов. Произведенная в Ленинграде проверка даровитости детей является неоспоримым доказательством быстрого и счастливого развития ‘смены’ комсомолу. Кстати: пресса не сумела отметить значение этого опыта.
Предо мною изданная в Иркутске книга ‘База курносых. Пионеры о себе’.
‘База курносых’ — коллективная работа тридцати двух пионеров, мальчиков и девочек, возраста от десяти до пятнадцати лет. Пятнадцатилетних — одна. Их ‘вожатый’ — восемнадцати лет. Написали они два с половиной печатных листа по 56 тысяч знаков в листе. Книжка иллюстрирована, прилагаю образец рисунка. В коротеньком предисловии ‘К тем, которые будут читать’ сказано:
Особенность нашей книжки в том, что в ней все правда. Из головы ничего не выдумывали. Такое решение было у нас.
‘Правда’ разбита на 60 с лишком маленьких глав и говорит о школьной работе пионеров, описывает их отдых и экскурсию в Кузбасс.
‘Почему мы, в основном, говорим об учебе?’ — спрашивает юный коллектив и отвечает: ‘Решение ЦК партии о пионерах отразилось на базе. Нам дали хорошего вожатого, средства, стали к нам чаще заглядывать комсомольцы с фабрики, из райкома’. Семнадцать ребят были премированы поездкой в Новосибирск. Столица Западной Сибири описывается так:
Ну, и город же этот, Новосибирск, дома один другого красивее, улицы широкие, не то, что в Иркутске. Под конец пошли на площадку ‘Динамо’, здесь у них — прекрасная водная станция, красивый клуб, только Обь нам не понравилась. Уж очень тихая — не поймешь, в какую сторону течет. Да и грязная, не то, что Ангара.
Вот приехали в Кузнецк-Сталинск:
Город еще только строится, но уже выделяется каменный квартал. Скоро во всем городе не останется ни одного барака, скоро здесь легко и быстро побегут трамваи… Налево, около большой горы, кипит жизнь, сразу видно, что там большой завод. Четко выделяются две домны, немного дальше дымятся трубы электростанции. Там и тут видны дымки, должно быть, паровозов. Вот над заводом показалось облако пара. Нас очень заинтересовало, откуда оно могло взяться. Хоть и успокаивали девчата Петю, а все же он проснулся, и, как всегда, раньше, и ему пришлось всех будить.
— Да что вы ко мне привязались? Отдавайте подушку, я спать хочу.
— Эх, соня, а на завод не пойдешь?
— Что! На завод? Я сейчас.
И так с каждым. Не хочет вставать, да и точка, но стоило произнести магическое слово ‘завод’, как моментально просыпается, да и как не проснуться, ведь мы пойдем сейчас смотреть один из гигантов пятилетки. Никто никогда еще не видал настоящей домны, мартена.
По широкому шоссе, которое ведет прямо к заводу, дружно и в ногу шагают пятнадцать загорелых ребят в красных галстуках.
Еще около ворот нас оглушил шум, свистки паровозов, гул пробегающих поездов, какие-то звонки, выкрики людей. Ну, а когда зашли, то рты разевать не пришлось, а то еще попадешь куда-нибудь в яму или под электровоз.
Вот идет вожатая Галя, голова ее повернута вбок и немного наверх.
— Ой, ребята, какая красота, вот где работать интересно.
— Смотри-ка, смотри, вагонетка-то сама… — Хлоп! и Галя растянулась в известку, ладно, что в сухую.
— Ну, Галя, если ты так будешь засматриваться, то мы тебя больше никуда не пустим, — предупредила Клава, — а то свалишься еще в домну.
— Сейчас пойдем на коксовую батарею, — предупредил дядя Саша.
Небольшая узкая лесенка привела нас на коксовые печи.
— Уф, как жарко.
— Ай, у меня ботинки поджарились. Но и здесь тоже зевать не приходится. Раздается звонок, мы быстро отскакиваем в сторону.
Рабочий открывает в полу несколько отверстий. Мимо проносится особая машина, которая называется угольным вагоном, останавливается как раз над отверстиями. Сейчас же раздается шум, из трубы валят дым и пламя. Стало еще жарче. Через две минуты опять звонок, и вагон едет назад. Отверстия сейчас же закрывают и замазывают глиной, чтобы воздух не проходил, а то весь кокс испортится.
— А теперь, ребята, сюда, — и мы вслед за руководом подошли к краю батареи. В это время внизу электровоз подтянул ‘тележку’ длиной около 8 метров, а с другой стороны подъезжает огромная машина, открывает дверку печи — а эта ‘дверка’ во много раз больше человеческого роста — и железной рукой выталкивает горячий кокс в тележку электровоза. Сплошная огненная лавина падает туда.
Электровоз быстро повез заливать кокс. Недалеко от батареи поднялось белое облако пара, поразившее нас еще на станции и вызвавшее столько споров. Теперь мы знаем его историю, — это заливают кокс.
Посмотрев на этот завод, приняли практическое решение:
Приедем в Иркутск, соберем как можно больше железного лома и напишем обращение ко всем пионерам и школьникам нашего края через ‘Восточносибирский комсомолец’.
— А мы, — подхватил секретарь, — из первой стали что-нибудь отольем и пошлем вам.
— И будем переписываться.
— Даешь крепкую связь!!!
По дороге домой сочинили песню:
Путь впереди — лентой проведенный,
Сердце в груди — как уголь раскаленный, и т. д.
В этой маленькой книжке рассказано очень много. На двух с половиной листах ребята исхитрились дать веселый очерк своей жизни в школе и в семье, причем семье отведено места значительно меньше, чем школе. Между прочим, в ней есть глава ‘А писатели…’ и в этой главе рассказано такое:
К нам в лагеря хотели приехать писатели. Мы ждали их с радостью, — ведь как же, к нам приедут сибирские писатели. Мы готовили стихи, убирали общежития, подметали дворы, писали плакаты и т. д. Вот подходит день приезда писателей. Ждем—не дождемся! Нет, не приехали писатели. А может, завтра приедут?! Вот, смотрим, подъезжает к лагерю машина.
— Ура, писатели! Ура! — выкрикивали ребята со всех сторон. Смотрим, машина приехала за известкой. Большое огорчение было у ребят. ‘Ну, может, завтра приедут’, — думали ребята. Машины нет, наверное, в городе, да и дорога плохая. ‘Ну ладно, завтра’.
Строимся на обед. Вдруг, смотрим, едет легковая машина. ‘Писатели’, — проходит с одного конца линейки на другой.
— Ну да, писатели!
Ребята срываются с мест и бегут к машине. Все вожатые вместе с Галей кричат: ‘Стройтесь!’
Но ребята не слушают их и бегут. Вот окружили машину, дальше нет хода машине. Тогда выходит из машины мамаша с папашей, да такие важные.
— Ну, и писатели! Так и не приехали к нам в лагерь. Зря била радость ребят.
Разумеется, ‘ничего особенного’, но — нехорошо. Если сибирские писатели, прочитав этот, очень мягкий, упрек детей, постыдятся, я могу сказать им, что писатели московские относятся к пионерам так же небрежно и обидно. Это я говорю не для того, чтоб утешить сибиряков.
Кажется, эта книжка — первая попытка пионеров рассказать о себе. И — на мой взгляд — особенно ценно, что попытка коллективной работы в области индивидуально ограниченной не скрыла, не стерла своеобразия некоторых авторов. Говорить о даровитости их — преждевременно, а талантливость всего коллектива — неоспорима. И — мне кажется — следует всячески приветствовать эту интереснейшую попытку самостоятельной ‘литературной учебы’ литкружка Иркутской 6-й ФЗД.
Я уверен, что мы научимся очень хорошо работать, если поймем значение коллективной работы познания, а также изображения крайне сложных явлений нашей жизни, изучая эти явления коллективно, при наличии искренней, дружеской взаимопомощи и, затем, организуя приобретенный опыт индивидуально, в образах, картинах, в романах, рассказах.
В двадцать седьмой том вошли статьи, доклады, речи, приветствия, написанные и произнесенные М. Горьким в 1933—1936 годах. Некоторые из них входили в авторизованные сборники публицистических и литературно-критических произведений (‘Публицистические статьи’, издание 2-е — 1933, ‘О литературе’, издание 1-е — 1933, издание 2-е — 1935, а также в издание 3-е — 1937, подготавливавшееся к печати при жизни автора) и неоднократно редактировались М. Горьким. Большинство же включенных в том статей, докладов, речей, приветствий были опубликованы в периодический печати и в авторизованные сборники не входили. В собрание сочинений статьи, доклады, речи, приветствия М. Горького включаются впервые.
Впервые напечатано одновременно в газетах ‘Правда’, 1934, No 217, 8 августа, и ‘Известия ЦИК СССР и ВЦИК’, 1934, No 183, 8 августа.
В авторизованные сборники не включалось.
Печатается по тексту газеты ‘Правда’, сверенному с рукописью и авторизованной машинописью (Архив А. М. Горького).
…’жить торопимся и чувствовать спешим’… — измененная строка из стихотворения П. А. Вяземского ‘Первый снег’. У Вяземского:
И жить торопится
И чувствовать спешит. — 284.
…славу ненависти, воинствующей за любовь. — Перифраз из стихотворения Дм. Семеновского ‘Слава злобе’. У Семеновского:
…Но — слава злобе,
Воинствующей за любовь! — 287.