М. Горький
Советская литература
Доклад на Первом Всесоюзном съезде советских писателей 17 августа 1934 года
ПРИМЕЧАНИЯ
СОВЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Доклад на Первом всесоюзном съезде советских писателей 17 августа 1934 года
Советская литература, Горький Максим, Год: 1934
Время на прочтение: 37 минут(ы)
М. Горький. Собрание сочинений в тридцати томах
М., ГИХЛ, 1953
Том 27. Статьи, доклады, речи, приветствия (1933—1936)
Роль трудовых процессов, которые превратили вертикальное животное в человека и создали основные начала культуры, — никогда не была исследована так всесторонне и глубоко, как она того заслуживает. Это — естественно, ибо такое исследование — не в интересах эксплуататоров труда, которые, превращая энергию масс — как некое сырье — в деньги, в данном случае, конечно, не могли повышать ценность сырья. Начиная с глубокой древности, от времени деления людей на рабовладельцев и рабов, живой силой трудовых масс пользовались — и пользуются — так же, как мы теперь пользуемся механической силой течения рек. Первобытные люди изображались историками культуры как философствующие идеалисты и мистики, творцы богов, искатели ‘смысла жизни’. Первобытному человеку приписывалось настроение Якова Бёма, сапожника, который жил в конце XVI — начале XVII века и между делом занимался философией, весьма любезной буржуазным мистикам, Бём учил, что ‘человек должен размышлять о небе, о звездах и стихиях, и о тварях, которые произошли из них, также о святых ангелах, о дьяволе, о небе и аде’.
Вы знаете, что материалом для истории первобытной культуры служили данные археологии и отражения древних религиозных культов, а пережитки эти освещались и рассматривались под влиянием христианско-философской догматики, которая не чужда была и атеистам-историкам. Это влияние совершенно ясно в теории надорганического развития Спенсера, и не только у него, — оно не чуждо и Фрезеру и всем другим. Но никто из историков первобытной и древней культуры не пользовался данными фольклора, устным творчеством народа, показаниями мифологии, которая в общем является отражением явлений природы, борьбы с природой и отражением социальной жизни в широких художественных обобщениях.
Крайне трудно представить двуногое животное, которое тратило все свои силы на борьбу за жизнь, мыслящим отвлеченно от процессов труда, от вопросов рода и племени. Трудно представить Иммануила Канта в звериной шкуре и босого размышляющим о ‘вещи в себе’. Отвлеченно мыслил человек позднейшего времени, тот одинокий человек, о котором Аристотель в ‘Политике’ сказал: ‘Человек вне общества — или бог или зверь’. Будучи зверем, он иногда заставлял признавать себя богом, но как зверь послужил материалом для создания многочисленных мифов о звероподобных людях, так же как первые люди, освоившие лошадь для верховой езды, дали основание мифу о кентаврах.
Историками первобытной культуры совершенно замалчивались вполне ясные признаки материалистического мышления, которое неизбежно возбуждалось процессами труда и всею суммой явлений социальной жизни древних людей. Признаки эти дошли до нас в форме сказок и мифов, в которых мы слышим отзвуки работы над приручением животных, над открытием целебных трав, изобретением орудий труда. Уже в глубокой древности люди мечтали о возможности летать по воздуху, — об этом говорят нам легенды о Фаэтоне, Дедале и сыне его — Икаре, а также сказка о ‘ковре-самолете’. Мечтали об ускорении движения по земле — сказка о ‘сапогах-скороходах’, освоили лошадь, желание плавать по реке быстрее ее течения привело к изобретению весла и паруса, стремление убивать врага и зверя издали послужило мотивом изобретения пращи, лука, стрел. Мыслили о возможности прясть и ткать в одну ночь огромное количество материи, о возможности построить в одну ночь хорошее жилище, даже ‘дворец’, то есть жилище, укрепленное против врага, создали прялку, одно из древнейших орудий труда, примитивный, ручной станок для тканья и создали сказку о Василисе Премудрой. Можно привести еще десятки доказательств целесообразности древних сказок и мифов, десятки доказательств дальнозоркости образного, гипотетического, но уже технологического мышления первобытных людей, возвышавшегося до таких уже современных нам гипотез, как, например, утилизация силы вращения земли вокруг своей оси или уничтожение полярных льдов. Все мифы и сказки древности как бы завершаются мифом о Тантале: Тантал стоит по горло в воде, его мучает жажда, но он не может утолить ее, — это древний человек среди явлений внешнего мира, не познанных им.
Не сомневаюсь в том, что древние сказки, мифы, легенды известны вам, но очень хотелось бы, чтоб основной их смысл был понят более глубоко. Смысл этот сводится к стремлению древних рабочих людей облегчить свой труд, усилить его продуктивность, вооружиться против четвероногих и двуногих врагов, а также силою слова, приемом ‘заговоров’, ‘заклинаний’ повлиять на стихийные, враждебные людям явления природы. Последнее особенно важно, ибо знаменует, как глубоко люди верили в силу своего слова, а вера эта объясняется явной и вполне реальной пользой речи, организующей социальные взаимоотношения и трудовые процессы людей. ‘Заклинаниями’ пытались действовать даже на богов. Это — вполне естественно, ибо все боги древности жили на земле, являлись человекоподобными и вели себя так же, как люди: доброжелательно в отношении к покорным, враждебно — к непослушным, были — как люди — завистливы, мстительны, честолюбивы. Факт человекоподобия богов — одно из доказательств в пользу того мнения, что религиозное мышление возникло не из созерцания явлений природы, а на почве социальной борьбы. Вполне допустимо думать, что сырьем для фабрикации богов служили ‘знатные’ люди древности, — Геркулес, ‘герой труда’, ‘мастер на все руки’, был в конце концов возведен на Олимп, в среду богов. Бог в представлении первобытных людей не был отвлеченным понятием, фантастическим существом, но вполне реальной фигурой, вооруженной тем или иным орудием труда. Бог был мастер того или иного ремесла, учитель и сотрудник людей. Бог являлся художественным обобщением успехов труда, и ‘религиозное’ мышление трудовой массы нужно взять в кавычки, ибо это было чисто художественное творчество. Идеализируя способности людей и как бы предчувствуя их мощное развитие, мифотворчество, в основах своих, было реалистично. Под каждым взлетом древней фантазии легко открыть ее возбудителя, а этот возбудитель всегда — стремление людей облегчить свой труд. Совершенно ясно, что это стремление было внесено в жизнь людьми физического труда. И совершенно ясно, что бог не явился бы и не существовал бы так долго в житейском обиходе людей труда, если бы он не был сугубо полезен владыкам земным, эксплуататорам труда. В нашей стране бог так быстро и легко выходит из употребления именно потому, что исчезла причина его бытия — необходимость оправдания власти человека над человеком, ибо человек человеку должен быть только сотрудником, другом, соратником, учителем, а не владыкой разума и воли его.
Но чем более мощным и властным становился рабовладелец, — тем выше в небеса поднимались боги, а в массе явилось богоборчество, воплощенное в образе Прометея, эстонского Калеви и других героев, которые видели в боге враждебного им владыку владык.
Дохристианский, языческий фольклор не сохранил каких-либо ясно выраженных признаков наличия мышления о ‘сущности’, о ‘первопричине всех явлений’, о ‘вещи в себе’ и вообще признаков мышления, которое было организовано как система в IV веке до нашей эры ‘пророком Аттики’ — Платоном, основоположником миропонимания, отвлеченного от процессов труда, от условий и явлений быта. Известно, что церковь признала Платона предвозвестником христианства. Известно, что церковь изначала своего упорно боролась против ‘пережитков язычества’, а эти пережитки — отражения трудового материалистического миропонимания. Известно, что, как только феодалы начали чувствовать силу буржуазии, явилась идеалистическая философия епископа Беркли, реакционное значение которой освещено В. И. Лениным в его боевой книге против идеализма. Известно, что накануне французской революции, в конце XVIII века, буржуазия воспользовалась материалистической мыслью для борьбы с феодализмом и вдохновителем его — религией, но, победив классового врага своего и в страхе перед новым врагом — пролетариатом, немедленно вернулась к мировоззрению идеализма и под защиту церкви. Более или менее тревожно чувствуя беззаконие и шаткость власти своей над массами трудового народа, буржуазия на протяжении XIX века пыталась оправдать свое бытие философией критицизма, позитивизма, рационализма, прагматизма и другими попытками искажения чисто материалистической мысли, исходящей из процессов труда. Попытки эти, одна за другой, обнаруживали свое бессилие ‘объяснить’ мир, и в XX веке снова было признано, что вождем философствующей мысли является идеалист Бергсон, чье учение, кстати, ‘благоприятно для католической религии’. Если к такому определенному признанию необходимости движения назад добавить современные вопли буржуазии о гибельном значении неудержимого роста техники, создавшей фантастические богатства капиталистов, — мы получаем вполне ясное представление о степени интеллектуального обнищания буржуазии и о необходимости уничтожения ее как исторического пережитка, который, разлагаясь, отравляет мир трупным ядом своего гниения. Причиной интеллектуального обнищания всегда служит уклонение от познания основного смысла явлений действительности,—бегство от жизни вследствие страха перед нею или вследствие эгоистического стремления к покою, — вследствие социального равнодушия, вызванного пошлейшим и отвратительным анархизмом капиталистического государства.
Имеется полное основание надеяться, что, когда история культуры будет написана марксистами, — мы убедимся, что роль буржуазии в процессах культурного творчества сильно преувеличена, а в области литературы — особенно сильно, и еще более — в области живописи, где буржуазия всегда была работодателем и тем самым являлась законодателем. Буржуазия не имела в самой себе и не имеет тяготения к творчеству культуры, — если это творчество понимать шире, чем только непрерывное развитие внешних материальных, бытовых удобств и развитие роскоши. Культура капитализма — не что иное, как система приемов физического и морального расширения и укрепления власти буржуазии над миром, над людьми, сокровищами земли, энергиями природы. Смысл процесса развития культуры никогда не понимался буржуазией как необходимость роста всей массы человечества. Известно, что по силе буржуазной экономической политики каждая соседняя нация, организованная как государство, являлась враждебной, а племена слабо организованные, и особенно цветные, служили буржуазии как рабы, еще более бесправные, чем ее собственные, белокожие рабы.
У крестьян и рабочих было отнято право на образование — на развитие разума и воли к познанию жизни, к изменению ее условий, к облегчению трудовой обстановки. В школах воспитывались и воспитываются только покорные слуги капитализма, верующие в его незыблемость и законность. О ‘воспитании народа’ говорили, писали, даже хвастались успехами грамотности, но на самом деле раздробляли трудовой народ, внушая ему идеи непримиримого различия рас, наций, религий. Этой проповедью оправдывается бесчеловечная колониальная политика, дающая все более широкий простор бессмысленной страсти к наживе, идиотской жадности лавочников. Этой проповеди служила буржуазная наука, не брезгуя опускаться до утверждения, что отрицательное отношение людей арийской расы ко всем другим ‘органически выросло из метафизической деятельности целого народа’, хотя совершенно очевидно, что, если ‘целый народ’ заражался постыдной, животной враждою к цветным расам или к семитам, — зараза эта прививалась вполне реальной физической и подлейшей деятельностью буржуазии ‘огнем и мечом’. Если вспомнить, что эту деятельность христианская церковь сделала символом страдания любвеобильного сына божия, — зловещий юмор этого обнажается с наглядностью отвратительной. Кстати: Христос, ‘сын божий’, — единственный ‘положительный’ тип, созданный церковной литературой, и на этом типе неудачного примирителя всех противоречий жизни особенно ярко показано творческое слабосилие церковной литературы.
История технических и научных открытий богата фактами сопротивления буржуазии даже росту технической культуры. Факты такого сопротивления общеизвестны так же, как известна и причина его: дешевизна живой рабочей силы. Скажут: а все-таки техника росла и достигла значительной высоты. Это — неоспоримо. Но это объясняется тем, что техника сама как бы подсказывает и внушает человеку возможности и необходимости дальнейшего ее роста.
Разумеется, я не стану отрицать, что в свое время, например, по отношению к феодализму, буржуазия являлась силой революционной и способствовала росту материальной культуры, неизбежно принося в жертву этого роста интересы жизни и силы рабочих масс. Но случай Фультона показывает нам, что буржуазия Франции даже после победы своей не сразу оценила значение паровых судов для развития торговли и для самозащиты. А это не один случай, свидетельствующий о консерватизме мещанства. Нам важно усвоить, что этот консерватизм, скрывая в себе заботу об укреплении и защите буржуазией своей власти над миром, всячески ограничивал возможности интеллектуального роста трудового народа, но в конечном счете все же привел к тому, что в мире явилась новая сила — пролетариат — и что пролетариатом уже создано государство, в коем интеллектуальный рост масс не ограничивается. Есть только одна область, где все технические новшества принимались буржуазией без возражений и немедленно, — это область производства оружия для истребления людей. Кажется, никто еще не отметил влияния производства оружия самозащиты буржуазии на общий ход развития техники в промышленности, обрабатывающей металлы.
Процесс социально-культурного роста людей развивается нормально только тогда, когда руки учат голову, затем поумневшая голова учит руки, а умные руки снова и уже сильнее способствуют развитию мозга. Этот нормальный процесс культурного развития людей труда был в древности прерван силою известных вам причин. Голова оторвалась от рук, мысль — от земли. В массе деятелей явились созерцатели, объясняющие мир и рост мысли отвлеченно, вне зависимости от процессов труда, которые изменяют мир сообразно интересам и целям людей. Вероятно, вначале они служили организаторами трудового опыта и были такими же ‘знатными людьми’, героями труда, каких мы видим в наши дни в нашей стране. А затем в их среде зарождается источник всех социальных несчастий — соблазн власти одного над многими, стремление к легкой жизни за счет чужой рабочей силы и уродливо возвышенное представление о своей индивидуальной силе, — представление, которое вначале питалось признанием исключительных способностей данной единицы, хотя эти способности были только концентрацией, отражением трудовых достижений рабочего коллектива — рода, племени. Разрыв труда и мышления приписывается историками культуры всей массе первобытных людей, и воспитание ими индивидуалистов ставится даже в заслугу им как явление положительного характера. История развития индивидуализма дана с прекрасной полнотой и ясностью историей литературы. Я снова обращаю ваше внимание, товарищи, на тот факт, что наиболее глубокие и яркие, художественно совершенные типы героев созданы фольклором, устным творчеством трудового народа. Совершенство таких образов, как Геркулес, Прометей, Микула Селянинович, Святогор, далее — доктор Фауст, Василиса Премудрая, иронический удачник Иван-дурак и наконец — Петрушка, побеждающий доктора, попа, полицейского, чорта и даже смерть, — все это образы, в создании которых гармонически сочетались рацио и интуицио, мысль и чувство. Такое сочетание возможно лишь при непосредственном участии создателя в творческой работе действительности, в борьбе за обновление жизни.
Очень важно отметить, что фольклору совершенно чужд пессимизм, невзирая на тот факт, что творцы фольклора жили тяжело и мучительно — рабский труд их был обессмыслен эксплуататорами, а личная жизнь — бесправна и беззащитна. Но при всем этом коллективу как бы свойственны сознание его бессмертия и уверенность в его победе над всеми враждебными ему силами. Герой фольклора — ‘дурак’, презираемый даже отцом и братьями, всегда оказывается умнее их, всегда — победитель всех житейских невзгод, так же, как преодолевает их и Василиса Премудрая.
Если же иногда в фольклоре звучат ноты безнадежности и сомнения в смысле земного бытия — эти ноты явно внушены двухтысячелетней проповедью пессимизма христианской церкви и скептицизмом невежества паразитивной мелкой буржуазии, бытующей между молотом капитала и наковальней трудового народа. Значение фольклора особенно ярко освещается сравнением его фантастики, основанной на успехах труда, с тяжелой, бездарной фантастикой церковной, ‘житийной’ литературы и жалкой фантастикой рыцарских романов.
Эпос и рыцарский роман — творчество феодального дворянства, его герой — завоеватель. Хорошо известно, что влияние феодальной литературы никогда не было особенно значительным.
Буржуазная литература начинается еще в древности египетской ‘сказкой о воре’, ее продолжают греки, римляне, она является в эпоху разложения рыцарства на смену рыцарского романа. Это — подлинно буржуазная литература, и ее основной герой — плут, вор, затем — сыщик и снова вор, но уже ‘вор-джентльмен’.
Начиная с фигуры Тиля Уленшпигеля, созданного в конце XV столетия, с фигуры Симплициссимуса XVII века, Лазарильо из Тормес, Жиль Блаза, героев Смоллета и Фильдинга — до ‘Милого друга’ Мопассана, до Арсена Люпена, до героев ‘детективной’ литературы Европы наших дней, — мы насчитываем тысячи книг, героями которых являются плуты, воры, убийцы и агенты уголовной полиции. Это и есть настоящая буржуазная литература, особенно ярко отражающая подлинные вкусы, интересы и практическую ‘мораль’ ее потребителей. ‘Нет худа без добра’: на почве этой литературы, щедро унавоженной всяческой пошлостью и в том числе пошлостью мещанского ‘здравого смысла’, — на этой почве выросли такие замечательные художественные обобщения, как, например, фигура Санчо Пансы, как Тиль Уленшпигель де-Костера и немало других равноценных этим двум. Одним из наиболее веских доказательств глубокого классового интереса буржуазии к описанию преступлений является известный случай Понсон дю-Террайля: когда этот автор кончил свой многотомный роман о Рокамболе смертью героя — читатели организовали перед квартирой Террайля демонстрацию, требуя продолжения романа, — успех, не испытанный ни одним из крупнейших литераторов Европы. Читатели получили еще несколько томов ‘Рокамболя’, воскресшего не только физически, но и морально. Это — грубый, но широко распространенный и обычный для всей буржуазной литературы пример превращения душегуба и грабителя в доброго буржуа. Ловкостью воров, хитростью убийц буржуазия любовалась с таким же наслаждением, как и проницательностью сыщиков. Детективный роман до сего дня служит любимейшей духовной пищей сытых людей Европы, а проникая в среду полуголодного рабочего, этот роман служил и служит одною из причин медленности роста классового сознания, возбуждая симпатию к ловким ворам, волю к воровству — партизанской войне единиц против буржуазной собственности — и, утверждая ничтожную оценку буржуазией жизни рабочего класса, способствует росту убийств и других преступлений против личности. Горячая любовь европейского мещанства к романам преступлений утверждается обилием авторов этих романов и цифрами тиража книг.
Весьма интересен тот факт, что в XIX веке, когда мелкое плутовство приняло героические и внушительные объемы на биржах, в парламентах, в прессе, плут — как герой романа — уступил место сыщику, который в мире совершенно явных преступлений против рабочего народа замечательно ловко разгадывал преступления таинственные, но — выдуманные. Разумеется, вовсе не случайно, что знаменитый Шерлок Холмс явился в Англии, и еще менее случайно, что рядом с гениальным сыщиком возник ‘вор-джентльмен’, который оставляет премудрых сыщиков в дураках. Те, кто поймут эту смену героев как ‘игру воображения’, — ошибутся. Воображение создает то, что ему подсказывает действительность, а в ней играет не беспочвенная, оторванная от жизни фантазия, а те вполне реальные причины, которые понуждают, например, ‘правых’ и ‘левых’ французских политиков играть в футбол трупом ‘вора-джентльмена’ Стависского, стремясь кончить эту игру ‘вничью’.
Из всех форм художественного словесного творчества наиболее сильной по влиянию на людей признаются драма и комедия, обнажающие эмоции и мысли героев в живом действии на сцене театра. Если начать ход развития европейской драмы от Шекспира, — она снизится до Коцебу, Нестора Кукольника, Сарду и еще ниже, а комедия Мольера упадет до Скриба, Пальерона, а у нас после Грибоедова и Гоголя почти совсем исчезнет. Так как искусство изображает людей, то, казалось бы, можно заключить, что падение драматического искусства говорит нам о вырождении сильных, резко очерченных характеров, о том, что ‘великие люди’ исчезли.
Однако до сего дня живы, здравствуют и действуют такие типы, как, например: презренный Терсит в буржуазной журналистике, мизантроп Тимон Афинский — в литературе, ростовщик Шейлок — в политике, а также Иуда, предатель рабочего класса, и многие прочие фигуры, прекрасно изображенные в прошлом. От XVII века до наших дней они выросли количественно и стали еще более отвратительны по качеству. Авантюрист Джон Лоу — мальчишка и щенок по сравнению с авантюристами типа Устрика, Стависского, Ивара Крейгера и подобных им величайших жуликов XX века. Сесиль Роде и другие деятели в области колониальных грабежей не хуже Кортеса и Пизарро. Короли нефти, стали и прочие намного страшнее и преступней Людовика XI или Ивана Грозного. В маленьких республиках Южной Америки действуют люди не менее яркие, чем кондотьеры Италии XIV—XV веков, Форд — не единственная карикатура на Роберта Оуэна. Кошмарная фигура Пирпонта Моргана не имеет равной себе в прошлом, если забыть об одном древнем царе, которому залили глотку расплавленным золотом.
Перечисленные типы, конечно, не исчерпывают разнообразия ‘великих’ людей, созданных практикой буржуазии в XIX—XX веках. Всем этим людям нельзя отказать в силе характеров, в гениальном умении считать деньги, грабить мир, затевать международные бойни для их личного обогащения, нельзя отказать в изумительном бесстыдстве и бесчеловечии их дьявольски мерзкой работы. Критико-реалистическая, высокохудожественная литература Европы прошла и проходит мимо этих людей, как бы не замечая их.
Ни в драме, ни в романе не найдем типов банкира, промышленника, политика, изображенных с той силою искусства, с какой литература дала тип ‘лишнего человека’. Она не отметила также трагические и весьма обычные судьбы мастеров и создателей буржуазной культуры — деятелей науки, искусства, изобретателей в области техники, не отметила героев, которые боролись за свободу наций из-под гнета иноземцев, не отметила и мечтателей о братстве всех людей, таких, как Томас Мор, Кампанелла, Фурье, Сен-Симон и другие. Все это говорится не в качестве упрека. Прошлое — не безупречно, но упрекать его бессмысленно, а вот изучать необходимо.
Что привело литературу Европы к творческому бессилию, обнаруженному ею в XX веке? Яростно и многословно защищались свобода искусства, своеволие творческой мысли, всячески утверждалась возможность внеклассового бытия и развития литературы, независимость ее от социальной политики. Это утверждение было плохой политикой, именно оно незаметно привело многих литераторов к необходимости сузить круг наблюдений действительности, отказаться от широкого, всестороннего изучения ее, замкнуться ‘в одиночестве своей души’, остановиться на бесплодном ‘познании самого себя’ путем самоуглубления и своеволия мысли, оторванной от жизни. Оказалось, что человек непознаваем вне действительности, которая вся и насквозь пропитана политикой. Оказалось, что человек, как бы затейливо он ни выдумывал себя, все-таки остается социальной единицей, а не космической, подобно планетам. А затем оказалось, что индивидуализм, превращаясь в эгоцентризм, создает ‘лишних людей’. Неоднократно говорилось, что лучшим, наиболее искусно и убедительно разработанным героем европейской литературы XIX столетия является тип ‘лишнего человека’. Именно на этом типе остановилась литература в своем развитии от героя труда — человека технически безоружного, но предугадавшего победоносную его силу, от феодального завоевателя — от человека, который понял, что отнять легче, чем сделать, от излюбленного буржуазией плута, ее ‘учителя жизни’, — от человека, который догадался, что обманывать и красть легче, чем работать, — остановилась, пройдя мимо ярких фигур основоположников капитализма и угнетателей человечества, гораздо более бесчеловечных, чем феодальные дворяне, епископы, короли, цари.
В буржуазной литературе Запада тоже необходимо различать две группы авторов: одна восхваляла и забавляла свой класс — Троллоп, Вильки Коллинз, Брэддон, Мариэт, Джером, Поль де-Кок, Поль Феваль, Октав Фейлье, Онэ, Грегор Самаров, Юлиус Штинде и — сотни подобных. Все это — типичные ‘добрые буржуа’, малоталантливые, но ловкие и пошловатые, как их читатели. Другая группа исчисляется немногими десятками, и это — крупнейшие творцы критического реализма и революционного романтизма. Все они — отщепенцы, ‘блудные дети’ своего класса, дворяне, разоренные буржуазией, или дети мелкой буржуазии, вырвавшиеся из удушливой атмосферы своего класса. Книги этой группы европейских литераторов имеют для нас двойную и неоспоримую ценность: во-первых, как технически образцовые произведения литературы, во-вторых, как документы, объясняющие процесс развития и разложения буржуазии, документы, созданные отщепенцами этого класса, но освещающие его быт, традиции и деяния критически.
Подробный анализ роли критического реализма в европейской литературе XIX века не вмещается в мой доклад. Основную суть его можно свести к борьбе против консерватизма феодалов, возрожденного крупной буржуазией, к борьбе посредством организации демократии — то есть мелкой буржуазии — на почве либеральных и гуманитарных идей, причем организация демократии многими авторами и большинством читателей понималась как необходимость защиты и против крупной буржуазии и против все более сильного натиска со стороны пролетариата.
Вам известен тот факт, что исключительное, небывало мощное развитие русской литературы XIX столетия повторило — хотя и с некоторым опозданием — все настроения и течения литературы Запада и в свою очередь влияло на нее. Особенностью русской буржуазной литературы можно признать обилие типов ‘лишних людей’, среди которых весьма своеобразны незнакомые Европе типы ‘озорников’, в фольклоре это — Василий Буслаев, в истории — Федор Толстой, Михаил Бакунин и подобные, а затем тип ‘кающегося дворянина’ в литературе, чудака и ‘самодура’ в быту.
Как и на Западе — наша литература развивалась по двум линиям: линия критического реализма — Фонвизин, Грибоедов, Гоголь и т. д. до Чехова, Бунина, и линия чисто мещанской литературы — Булгарин, Масальский, Зотов, Голицынский, Вонлярлярский, Всеволод Крестовский, Всеволод Соловьев до Лейкина и Аверченко и подобных.
Когда рядом с завоевателем-феодалом встал удачливый, разбогатевший плут, — наш фольклор в спутники богачу дал Ивана-дурака, иронический тип человека, который достигает богатства и даже становится царем при помощи уродливого коня, заменившего добрую волшебницу рыцарских сказок. Богач покупал славу героя милостыней нищим рабам, чья слепая сила помогала грабить их и завоевателю и богачу.
Церковь, стремясь примирить раба с его участью и укрепить свою власть над его разумом, утешала его, создавая героев кротости, терпения, мучеников ‘Христа ради’, создавала ‘отшельников’, изгоняя бесполезных для нее людей в пустыни, леса, в монастыри.
Чем более дробился командующий класс, тем более мелкими становились герои. Наступил момент, когда ‘дураки’ фольклора, превратясь в Санчо Пансу, Симплицис-симуса, Уленшпигеля, стали умнее феодалов, приобрели смелость высмеивать господ и, несомненно, способствовали росту тех настроений, которые в первой половине XVI века выразились в идеях ‘таборитов’ и в практике крестьянских войн против рыцарей.
Подлинную историю трудового народа нельзя знать, не зная устного народного творчества, которое непрерывно и определенно влияло на создание таких крупнейших произведений книжной литературы, как, например, ‘Фауст’, ‘Приключения барона Мюнхгаузена’, ‘Пантагрюэль и Гаргантюа’, ‘Тиль Уленшпигель’ де-Костера, ‘Освобожденный Прометей’ Шелли и многие другие. Ог глубокой древности фольклор неотступно и своеобразно сопутствует истории. У него свое мнение о деятельности Людовика XI, Ивана Грозного, и это мнение резко различно с оценками истории, написанной специалистами, которые не очень интересовались вопросом о том, что именно вносила в жизнь трудового народа борьба монархов с феодалами. Грубо насильственная ‘пропаганда’ культуры картофеля создает ряд легенд и поверий о происхождении его от совокупления дьявола с распутной девкой, это уклон в сторону древнего варварства, освященного глупостью церковных идей: ‘Христос и святые не ели картошки’. Но тот же фольклор в наши дни возвел Владимира Ленина на высоту мифического героя древности, равного Прометею.
Миф — это вымысел. Вымыслить — значит извлечь из суммы реально данного основной его смысл и воплотить в образ, — так мы получили реализм. Но если к смыслу извлечений из реально данного добавить — домыслить, по логике гипотезы, — желаемое, возможное и этим еще дополнить образ, — получим тот романтизм, который лежит в основе мифа и высоко полезен тем, что способствует возбуждению революционного отношения к действительности, — отношения, практически изменяющего мир.
Буржуазное общество, как мы видим, совершенно утратило способность вымысла в искусстве. Логика гипотезы осталась и возбудительно действует только в области наук, основанных на эксперименте. Буржуазный романтизм индивидуализма с его склонностью к фантастике и мистике не возбуждает воображение, не изощряет мысль. Оторванный, отвлеченный от действительности, он строится не на убедительности образа, а почти исключительно на ‘магии слова’, как это ‘мы видим у Марселя Пруста и его последователей. Романтики буржуазии, начиная от Новалиса, — это люди типа Петра Шлемиля, ‘человека, потерявшего свою тень’, а Шлемиля создал Шамиссо, французский эмигрант, писавший в Германии по-немецки. Литератор современного Запада тоже потерял свою тень, эмигрируя из действительности в нигилизм отчаяния, как это явствует из книги Луи Селина ‘Путешествие на край ночи’, Бардамю, герой этой книги, потерял родину, презирает людей, мать свою зовет ‘сукой’, любовниц — ‘стервами’, равнодушен ко всем преступлениям и, не имея никаких данных ‘примкнуть’ к революционному пролетариату, вполне созрел для приятия фашизма.
Установлено влияние Тургенева на литераторов Скандинавского полуострова, признано влияние Льва Толстого на графа Поленца, Рене Базена, Эстонье, Т. Гарди, в его романе ‘Тесс’, и на ряд других писателей Европы. И особенно сильно было — и есть — влияние Достоевского, признанное Ницше, идеи коего легли в основание изуверской проповеди и практики фашизма. Достоевскому принадлежит слава человека, который в лице героя ‘Записок из подполья’ с исключительно ярким совершенством живописи слова дал тип эгоцентриста, тип социального дегенерата. С торжеством ненасытного мстителя за свои личные невзгоды и страдания, за увлечения своей юности Достоевский фигурой своего героя показал, до какого подлого визга может дожить индивидуалист из среды оторвавшихся от жизни молодых людей XIX—XX столетий. Этот его человек вмещает в себе характернейшие черты Фридриха Ницше и маркиза Дезэссента — героя романа Гюисманса ‘Наоборот’, ‘Ученика’ Бурже и Бориса Савинкова, автора и героя его сочинения, Оскара Уайльда и Санина Арцыбашева и еще многих социальных вырожденцев, созданных анархическим влиянием бесчеловечных условий капиталистического государства.
По рассказу Веры Н. Фигнер, Савинков рассуждал совершенно так, как декаденты:
‘Морали — нет, есть только красота. А красота — свободное развитие личности, беспрепятственное развертывание всего, что заложено в ее душе’.
Нам хорошо известно, какой гнилью нагружена душа буржуазной личности!
В государстве, основанном на бессмысленных унизительных страданиях огромного большинства людей, должна была иметь и действительно имела руководящее и оправдывающее значение проповедь безответственного своеволия слова и дела личности. Такие идеи, как идея, что ‘человек — деспот по природе своей’, что он ‘любит быть мучителем’, ‘до страсти любит страдание’ и что смысл жизни, счастье свое он видит именно в своеволии, в неограниченной свободе действий, что только в этом своеволии ‘самая выгодная выгода’ для него и что ‘пусть весь мир погибнет, а мне — чтобы чай пить’, — такие идеи капитализм и внушал и всецело оправдывал.
Достоевскому приписывается роль искателя истины. Если он искал — он нашел ее в зверином, животном начале человека, и нашел не для того, чтобы опровергнуть, а чтобы оправдать. Да, животное начало в человеке неугасимо до поры, пока в буржуазном обществе существует огромное количество влияний, разжигающих зверя в человеке. Домашняя кошка играет пойманной мышью, потому что этого требуют мускулы зверя, охотника за мелкими, быстрыми зверями, эта игра — тренировка тела. Фашист, сбивающий ударом ноги в подбородок рабочего голову его с позвонков, — это уже не зверь, а что-то несравнимо хуже зверя, это — безумное животное, подлежащее уничтожению, такое же гнусное животное, как белый офицер, вырезывающий ремни и звезды из кожи красноармейцев.
Трудно понять, что именно искал Достоевский, но в конце своей жизни он нашел, что талантливый и честнейший русский человек Виссарион Белинский — ‘самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни’, что необходимо отнять у турок Стамбул, что крепостное право способствует ‘идеально нравственным отношениям помещиков и крестьян’, и, наконец, признал своим ‘вероучителем’ Константина Победоносцева, одну из наиболее мрачных фигур русской жизни XIX века. Гениальность Достоевского неоспорима, по силе изобразительности его талант равен, может быть, только Шекспиру. Но как личность, как ‘судью мира и людей’ его очень легко представить в роли средневекового инквизитора.
Я потому отвел так много места Достоевскому, что без влияния его идей почти невозможно понять крутой поворот русской литературы и большей части интеллигенции после 1905—1906 годов от радикализма и демократизма в сторону охраны и защиты буржуазного ‘порядка’.
Увлечение идеями Достоевского началось тотчас после его речи о Пушкине, после разгрома партии народовольцев, пытавшихся опрокинуть самодержавие. Еще до того, как в 1905 году пролетариат, поняв простую и великую правду Ленина, показал миру свое суровое лицо, — предусмотрительный Петр Струве начал убеждать интеллигенцию, точно девицу, случайно потерявшую невинность, вступить в законный брак с пожилым капиталистом. Сват по профессии, книжный червь, совершенно лишенный своеобразия мысли, он в 1901 году звал ‘назад, к Фихте’, — к идее подчинения воле нации, олицетворяемой лавочниками и помещиками, а в 1907 году под его редакцией и с его участием вышел сборник ‘Вехи’, в котором было заявлено буквально следующее:
Мы должны быть благодарны власти за то, что она штыками охраняет нас от ярости народной.
Эти подлые слова произнесены были демократической интеллигенцией в те дни, когда приказчик помещиков, министр Столыпин, ежедневно вешал десятки рабочих и крестьян. А. основной смысл сборника ‘Вехи’ повторял сказанную в 70-х годах изуверскую мысль матерого консерватора Константина Леонтьева: ‘Россию надо подморозить’, то есть затоптать в ней все искры огня социальной революции. ‘Вехи’ — этот акт ренегатства ‘конституционалистов-демократов’ — старый ренегат Лев Тихомиров весьма одобрил, назвав его ‘отрезвлением русской души и воскресением совести’.
Время от 1907 до 1917 года было временем полного своеволия безответственной мысли, полной ‘свободы творчества’ русских литераторов. Свобода эта выразилась в пропаганде всех консервативных идей западной буржуазии, — идей, которые были пущены в обращение после французской революции конца XVIII века и регулярно вспыхивали после 48 и 71 годов. Было заявлено, что ‘философия Бергсона знаменует громадный прогресс в истории человеческой мысли’, что Бергсон ‘наполнил и углубил теорию Беркли’, что ‘системы Канта, Лейбница, Декарта, Гегеля — мертвые системы и над ними, как солнце, сияют вечной красотой произведения Платона’ — основоположника наиболее пагубного заблуждения из всех заблуждений мысли, отвлеченной от реальной действительности, всесторонне и непрерывно развивающейся в процессах труда, творчества.
Дмитрий Мережковский, писатель влиятельный в ту пору, кричал:
Будь, что будет, — все равно!
Все наскучило давно
Трем богиням, вечным пряхам,
Было прахом — будет прахом!
Сологуб, следуя за Шопенгауэром, в явной зависимости от Бодлера и ‘проклятых’, с замечательной отчетливостью изобразил ‘космическое бессмыслие бытия личности’ и хотя в стихах и жалобно стонал по этому поводу, но жил благополучным мещанином и в 1914 году угрожал немцам разрушить Берлин, как только ‘снег сойдет с долин’. Проповедовали ‘эрос в политике’, ‘мистический анархизм’, хитрейший Василий Розанов проповедовал эротику, Леонид Андреев писал кошмарные рассказы и пьесы, Арцыбашев избрал героем романа сластолюбивого и вертикального козла в брюках, и — в общем — десятилетие 1907—1917 вполне заслуживает имени самого позорного и- бесстыдного десятилетия в истории русской интеллигенции.
Так как наша демократическая интеллигенция была тренирована историей менее, чем западная, — процесс ее ‘морального’ разложения, интеллектуального обнищания у нас происходил быстрее. Но это — процесс общий для мелкой буржуазии всех стран и неизбежный для всякого интеллигента, который не найдет в себе силы решительно включиться в массу пролетариата, призванного историей изменить мир к общему благу всех людей честного труда.
Следует добавить, что русская литература так же, как и западная, прошла мимо помещиков, организаторов промышленности и финансистов в дореволюционной эпохе, а у нас эти люди были гораздо более своеобразны и колоритны, чем на Западе. Вне внимания русской литературы остались такие кошмарные типы землевладельцев, каковы примерно знаменитая Салтычиха, генерал Измайлов и десятки, сотни подобных. Карикатуры и шаржи Гоголя в книге ‘Мертвые души’ — это не так уже характерно для поместной, феодальной России, — Коробочки, Маниловы, Петухи и Собакевичи с Ноздревыми влияли на политику самодержавия только пассивным фактом их бытия и — как кровопийцы крестьянства — не очень характерны. Были другие мастера и художники кровопийства, люди страшного морального облика, сладострастники и эстеты мучительства. Злодеяния их не отмечены художниками слова, даже такими, как величайшие из них и влюбленные в мужика. Черты различия нашей крупной буржуазии от западной весьма резки, обильны и объясняются тем, что наш исторически молодой буржуа, по преимуществу выходец из крестьянства, богател быстрее и легче, чем исторически весьма пожилой буржуа Запада. Наш промышленник, не тренированный жестокой конкуренцией Запада, сохранял в себе почти до XX века черту чудачества, озорства, должно быть, вызывавшегося его изумлением пред дурацкой легкостью, с которой он наживал миллионы. Об одном из них, Петре Губонине, рассказывает известный тибетский врач П. А. Бадмаев в его брошюре ‘Мудрость в русском народе’, изданной в 1917 году. Эта забавная брошюра, уговаривая молодежь ‘отречься от бесовских грамот’, соблазняющих ее ‘пустыми словами свобода, равенство, братство’, сообщает о сыне каменщика и каменщике, строителе железных дорог:
В высокой степени почтенные старые чиновники времени освобождения России, до сих пор не забывшие времена Губонина, рассказывают следующее: Губонин, являясь в министерство в больших смазных сапогах, в кафтане, с мешком серебра, здоровался в швейцарской со швейцарами и курьерами, вынимал из мешка серебро и щедро всех наделял, низко кланяясь, чтоб они не забывали своего Петра Ионовича. Затем входил в разные департаменты и отделения, где оставлял каждому чиновнику запечатанный конверт — каждому по достоинству, — называя всех по имени и также кланяясь. С превосходительными особами здоровался и целовался, называл их благодетелями русского народа и был быстро допускаем к самому высокопревосходительству. После ухода Петра Ионовича из министерства все ликовали. Это был настоящий праздник, могущий сравниться только с рождественским или пасхальным днем. Каждый пересчитывал полученное, улыбался, имел бодрый, веселый вид и думал, как провести остаток дня и ночь до следующего утра. В швейцарской гордились Петром Ионовичем, вышедшим из их среды, называли умным и добрым, расспрашивали друг друга, сколько кто получил, но каждый это скрывал, не желая компрометировать своего благодетеля. Мелкие чиновники тихо перешептывались между собой с умилением, что и их не забыл добрейший Петр Ионович, как он умен, мил и честен. Высшие чины до высокопревосходительства громко говорили, какой у него ясный государственный ум и какую он великую пользу приносит народу и государству, надо его отличить. Необходимо его приглашать на совещания при разработке железнодорожных вопросов, так как он единственно умный человек по этим делам. И действительно, его приглашали на самые важные совещания, где присутствовали только превосходительные особы и инженеры, и в этих совещаниях решающим голосом был голос Губонина.
Рассказ похож на иронию, но это — искреннейшее восхваление порядка, при котором громкий лозунг буржуазии ‘свобода, равенство и братство’ оказался пустыми словами.
Все сказанное о творческом бессилии буржуазии, отраженном в ее литературе, может показаться излишне мрачным и вызвать по моему адресу упрек в тенденциозном преувеличении. Но факты суть факты, и я вижу их таковыми, каковы они есть.
Глупо и даже преступно недооценивать силы врага. Мы все прекрасно знаем, как сильна его промышленная техника и особенно — военная, которая рано или поздно будет направлена против нас, но неизбежно вызовет всемирную социальную революцию и уничтожит капитализм. Военные авторитеты Запада громогласно предупреждают, что война вовлечет в себя весь тыл, все народонаселение воюющих стран. Допустимо предполагать, что многочисленное мелкое мещанство Европы, еще не совсем забывшее об ужасах бойни 1914—1918 годов и напуганное грозной неизбежностью новой, еще более ужасной бойни, — догадается, наконец, кому именно выгодна грядущая социальная катастрофа, кто — преступник, периодически и ради гнусных своих выгод истребляющий миллионы народа, — догадается и поможет пролетариям сломить голову капитализму. Предполагать это можно, но надеяться, что это будет, — нельзя, ибо еще жив иезуит и трус, вождь мещанства, социал-демократ. Крепко надеяться следует на рост революционного правосознания пролетариата, но еще лучше для нас быть уверенными в своей силе и непрерывно развивать ее. Развитие революционного самосознания пролетариата, его любви к родине, создаваемой им, и защита родины — одна из существенных обязанностей литературы.
Когда-то, в древности, устное художественное творчество трудящихся служило единственным организатором их опыта, воплощением идей в образах и возбудителем трудовой энергии коллектива. Нам следует понять это. В нашей стране поставлено целью равномерное культурное воспитание всех единиц, равномерное для членов его ознакомление с успехами и достижениями труда, стремясь превратить труд людей в искусство управления силами природы. Нам более или менее известен процесс экономического и — тем самым — политического расслоения людей, процесс узурпации права людей труда на свободу роста их разума. Когда миропонимание стало делом жрецов, они .могли закрепить его за собою только посредством метафизического объяснения явлений и сопротивления стихийных сил природы целям и энергии людей труда. Этот преступный процесс исключения, устранения миллионов людей из работы миропонимания, начатый в древности и продолжающийся до наших дней, привел к тому, что сотни миллионов людей, разъединенных идеями расы, нации, религии, остались в состоянии глубочайшего невежества, ужасающей умственной слепоты, во тьме всяческих суеверий, предрассудков и предубеждений. Партия коммунистов-ленинцев, рабоче-крестьянская власть Союза Социалистических Советов, уничтожив капитализм на всем пространстве царской России, передав политическую власть в руки рабочих и крестьян, организуя свободное бесклассовое общество, поставили целью своей смелой, мудрой, неутомимой работы освобождение трудовой массы из-под многовекового гнета старой, изжившей себя истории капиталистического развития культуры, которая ныне явно обнаружила все свои пороки и свое творческое бессилие. С высоты этой великой цели мы, честные литераторы Союза Советов, и должны рассмотреть, оценить, организовать свою деятельность.
Мы должны усвоить, что именно труд масс является основным организатором культуры и создателем всех идей, — тех, которые на протяжении веков понижали решающее значение труда — источника наших знаний, и тех идей Маркса — Ленина — Сталина, которые в наше время воспитывают революционное правосознание пролетариев всех стран и в нашей стране возводят труд на высоту силы, коя служит основой творчества науки, искусства. Для успеха нашей работы нам необходимо понять, прочувствовать тот факт, что в нашей родине социалистически организуемый труд полуграмотных рабочих и примитивного крестьянства создал в краткий срок — в шестнадцать лет — грандиозные ценности и отлично вооружился для защиты от нападения врага. Правильная оценка этого факта покажет нам культурно-революционную силу учения, объединяющего весь пролетариат мира.
Мы все — литераторы, рабочие фабрик, колхозники — всё еще плохо работаем и даже не можем вполне освоить все то, что создано нами и для нас. Наша трудовая масса все еще плохо понимает, что она трудится только на себя, для себя. Это сознание всюду тлеет, однако еще не вспыхнуло мощным и радостным огнем. Но ничто не может вспыхнуть раньше, чем достигнет определенной температуры, и никто никогда не умел так великолепно повышать температуру трудовой энергии, как это умеют делать партия, организованная гением Владимира Ленина, и современный нам вождь этой партии.
Основным героем наших книг мы должны избрать труд, то есть человека, организуемого процессами труда, который у нас вооружен всей :мощью современной техники, — человека, в свою очередь организующего труд более легким, продуктивным, возводя его на степень искусства. Мы должны выучиться понимать труд как творчество. Творчество — понятие, которым мы, литераторы, пользуемся слишком часто, едва ли имея право на это. Творчество — это та степень напряжения работы памяти, когда быстрота ее работы извлекает из запаса знаний, впечатлений наиболее выпуклые и характерные факты, картины, детали и включает их в наиболее точные, яркие, общепонятные слова. Молодая наша литература не может похвастаться этим качеством. Запас впечатлений, количество знаний наших литераторов не велики, и особенной заботы о расширении, углублении их не чувствуется.
Основная тема европейской и русской литературы XIX столетия — личность в ее противопоставлении обществу, государству, природе. Главной причиной, которая побуждала личность ставить себя против буржуазного общества, — своеобразная, противоречащая классовым идеям и традициям быта организация обилия отрицательных впечатлений. Личность хорошо чувствовала, что эти впечатления подавляют ее, задерживают процесс ее роста, но слабо понимала свою ответственность за пошлость, подлость, за преступность основ буржуазного общества. Джонатан Свифт — один на всю Европу, но буржуазия Европы считала, что его сатира бьет только Англию. А вообще бунтующая личность, критикуя жизнь своего общества, редко и очень плохо сознавала свою ответственность за постыдную практику общества. И еще более редко основным мотивом ее критики существующего порядка действовало глубокое и правильное понимание значения социально-экономических причин, чаще же всего критика вызывалась или ощущением безнадежности своего бытия в тесной железной клетке капитализма, или же стремлением отомстить за неудачи жизни своей, за унизительность ее. И можно сказать, что, когда личность обращалась к рабочей массе, она делала это не ради интересов массы, а в надежде, что рабочий класс, разрушив буржуазное общество, обеспечит ей свободу мысли, своеволие действий. Повторяю: основной и главной темою дореволюционной литературы служит драма человека, которому жизнь кажется тесной, который чувствует себя лишним в обществе, ищет в нем для себя удобного места, не находит его — и страдает, погибает, или примиряясь с обществом, враждебным ему, или же опускаясь до пьянства, до самоубийства.
У нас, в Союзе Социалистических Советов, не должно, не может быть лишних людей. Каждому гражданину предоставлена широкая свобода развития его способностей, дарований, талантов. От личности требуется только одно: будь честной в своем отношении к героической работе создания бесклассового общества.
В Союзе Социалистических Советов рабоче-крестьянской властью призвана к строительству новой культуры вся масса народонаселения, — отсюда следует, что ответственность за ошибки, неполадки, за брак работы, за все проявления мещанской пошлости, подлости, двоедушия, беспринципности возлагается на всех нас и каждого. И значит — наша критика должна быть действительно самокритикой, и значит, что мы должны выработать систему социалистической морали, регулятора нашей работы, наших взаимоотношений.
Рассказывая о фактах, которые знаменуют интеллектуальный рост рабочего фабрик и превращение векового собственника в коллективиста-колхозника, мы, литераторы, именно только рассказываем, очень плохо изображая эмоциональный процесс этих превращений.
Мы всё еще плохо видим действительность. Даже пейзаж страны резко изменился, исчезла его нищенская пестрота, голубоватая полоска овса, рядом с нею — черный клочок вспаханной земли, золотистая лента ржи, зеленоватая — пшеницы, полосы земли, заросшей сорными травами, а в общем — разноцветная печаль всеобщего раздробления, разорванности. В наши дни огромные пространства земли окрашены могуче, одноцветно, над селом и уездным городом возвышается не церковь, а огромные здания общественного назначения, и гигантские фабрики сверкают обилием стекла, и маленькие язычески разнообразные, как бы игрушечные, древние церкви убедительно говорят нам о талантливости нашего народа, выраженной в церковном зодчестве. В литературе нет нового пейзажа, резко изменившего лицо нашей земли.
Мы живем в эпоху коренной ломки старого быта, в эпоху пробуждения в человеке его чувства собственного достоинства, в эпоху сознания им самого себя как силы, действительно изменяющей мир. Многим смешно читать, что люди изменяют фамилии Свинухин, Собакин, Кутейников, Попов, Свищев и т. д. на фамилии Ленский, Новый, Партизанов, Дедов, Столяров и т. д. Это не смешно, ибо это говорит именно о росте человеческого достоинства, об отказе человека носить фамилию или прозвище, которое унижает его, напоминая о тяжелом рабском прошлом дедов и отцов.
Наша литература не так внимательно относится к мелким внешне, но внутренне весьма ценным показателям изменения самооценки людей, к процессам развития нового, советского гражданина. Возможно, что Свинухин взял фамилию Ленского не у Пушкина, а по связи с массовым убийством рабочих на Ленских приисках в 1912 году, а Кутейников действительно был партизаном, а Собакин, дед которого, крепостной раб, быть может, был выменян на собаку, — действительно чувствует себя ‘новым’. До революции для того, чтобы изменить фамилию, нужно было подать об этом прошение ‘на высочайшее имя’ царя, и когда некто Певцов попросил изменить его фамилию по именам матери и бабушки — Авдотьин, на прошении была ‘начертана’ резолюция: ‘душевнобольной’.
А недавно мне сообщили такой факт: матрос германского флота, человек с исторической фамилией, потомок декабриста, Волконский, стал фашистом.
‘Почему?’ — спросили его.
‘Потому, что офицерам запретили бить нас’, — ответил он. Вот яркий пример утраты чувства собственного достоинства наследственным аристократом, человеком ‘голубой крови’.
Рост нового человека особенно ярко заметен на детях, а они — совершенно вне круга внимания литературы, наши сочинители как будто считают ниже своего достоинства писать о детях и для детей.
Мне кажется, что я не ошибаюсь, замечая, что отцы начинают всё более заботливо и нежно относиться к детям, и, на мой взгляд, это вполне естественно, ибо впервые за всю жизнь человечества дети являются наследниками не денег, домов и мебели родителей, а наследниками действительной и могущественной ценности — социалистического государства, созданного трудом отцов и матерей. Никогда еще дети не входили в жизнь такими сознательными и строгими судьями прошлого, и я вполне верю в факт, рассказанный мне: одиннадцатилетняя туберкулезная девочка сказала доктору в присутствии своего отца и указывая пальцем на него: ‘Это вот он виноват, что я больная, до сорока лет тратился здоровьем на всяких дряней, а потом женился на маме, ей еще только двадцать семь, она здоровая, он, видите, какой несчастный, вот я и вышла в него’.
Есть все причины ожидать, что такие суждения детей не будут редкостью.
Действительность дает нам все больше ‘сырого материала’ для художественных обобщений. Но ни драма, ни роман еще не дали достаточно яркого образа советской женщины, свободно и отлично действующей во всех областях строительства социалистической жизни. Заметно даже, что драматурги стараются писать как можно меньше женских ролей. Трудно и объяснить — почему это? А между тем, хотя у нас женщина социально равноправна с мужчиной и хотя она успешно доказывает разнообразие своих дарований и широту своей трудоспособности, — равноправие это весьма часто и во многом является внешним, формальным. Мужчина все еще не забыл или уже преждевременно забыл, что в течение десятков веков женщина воспитывалась для чувственных забав и как домашнее животное, способное играть роль ‘хозяйки’. Этот старый и гнусный должок истории половине народонаселения земли следовало бы оплатить мужчинам нашей страны в первую очередь и в пример всем прочим мужчинам. И здесь литературе следует попытаться изобразить работу и психику женщины так, чтоб отношение к ней приподнялось над общепринятым, мещанским отношением, заимствованным у петухов.
Далее, я считаю необходимым указать, что советская литература не является только литературой русского языка, это — всесоюзная литература. Так как литераторы братских нам республик, отличаясь от нас только языком, живут и работают при свете и под благотворным влиянием той же идеи, объединяющей весь раздробленный капитализмом мир трудящихся, — ясно, что мы не имеем права игнорировать литературное творчество нацменьшинств только потому, что нас больше. Ценность искусства измеряется не количеством, а качеством. Если у нас в прошлом — гигант Пушкин, отсюда еще не значит, что армяне, грузины, татары, украинцы и прочие племена не способны дать величайших мастеров литературы, музыки, живописи, зодчества. Не следует забывать, что на всем пространстве Союза Социалистических Республик быстро развивается процесс возрождения всей массы трудового народа ‘к жизни честной — человеческой’, к свободному творчеству новой истории, к творчеству социалистической культуры. Мы уже видим, что чем дальше вперед, тем более мощно этот процесс выявляет скрытые в 170-миллионной массе способности и таланты.
Я нахожу нужным сообщить вам, товарищи, письмо, полученное мною от одного татарского литератора:
Великая Октябрьская революция дала нам, писателям из угнетенных и отсталых народов, неограниченные возможности, в том числе и возможность выступить в русской литературе со своими, правда еще далеко не совершенными, произведениями. Нас, писателей-националов, печатающихся на русском языке, как вам известно, уже десятки и даже сотни. Это — с одной стороны. С другой — советскую литературу на русском языке читают теперь не только русские массы, но и трудящиеся всех народов нашего Советского Союза, на ней воспитываются миллионы подрастающего поколения всех национальностей. Таким образом, советско-пролетарская художественная литература на русском языке уже перестает быть литературой исключительно людей, говорящих на русском языке и имеющих русское происхождение, а постепенно приобретает интернациональный характер и по своей форме. Этот важный исторический процесс выдвигает на первый план совершенно неожиданные новые задачи и новые требования.
К величайшему сожалению, это понимают не все писатели, критики и редакторы. Поэтому так называемая апробированная литературная общественность в центре продолжает смотреть на нас как на ‘этнографический экспонат’. Не все издательства принимают нас к изданию с охотой. Некоторые частенько дают понять при приеме рукописи, что мы являемся для них ‘накладным расходом’ или ‘принудительным ассортиментом’, что они ‘сознательно делают скидку национальной политике партии’. Эти ‘мины благородства’ вполне справедливо оскорбляют в нас чувство интернационального единства и сознание полноценного человека. Критика же, по выходе произведения из печати, в лучшем случае обмолвится парой ‘тепленьких словечек’ по адресу автора и книги, опять-таки не столько по заслугам, сколько из ‘уважения’ к ленинско-сталинской национальной политике. Это также не воспитывает нас, а наоборот — на некоторых мало искушенных товарищей действует демобилизующе и разлагающе. Затем, после однократного и обычно пятитысячного тиража, который целиком раскупается любителями экзотики и редкостей в больших городах, нас сдают в архив. Такая практика, помимо того, что оказывает на нас морально и материально плохое действие, — преграждает наш путь к массовому читателю и ведет нас к неминуемой национальной ограниченности. Нам же весьма естественно хотелось бы услышать о своих достижениях, если таковые имеются, о недочетах и ошибках (которых у нас больше, чем у других), чтобы их изжить их дальнейшем, хотелось бы стать доступными массовому читателю.
Вероятно, под этим письмом готовы подписаться представители литературы всех союзных республик и автономных областей. Историки и критики нашей литературы должны обратить внимание на это письмо и начать работу, которая внушила бы людям нашей страны, что хотя они разноплеменны, разноязычны, но все и каждый из них — граждане первого в мире социалистического отечества. Упрек, адресованный нашей критике, мы должны признать справедливым упреком. Критика, особенно газетная, наиболее читаемая писателями, — критика наша неталантлива, схоластична и малограмотна по отношению к текущей действительности. Ничтожество книжно-газетного знания особенно ярко обнажается в наши дни быстрого изменения действительности, обилия разнообразных деяний. Не имея, не выработав единой руководящей критико-философской идеи, пользуясь все одними и теми же цитатами из Маркса, Энгельса, Ленина, критика почти никогда не исходит в оценке тем, характероз и взаимоотношений людей из фактов, которые дает непосредственное наблюдение над бурным ходом жизни. В нашей стране и работе есть много такого, чего, конечно, не могли предусмотреть Маркс и Энгельс. Критика говорит автору: ‘Это сделано неверно, потому что наши учителя говорят по этому поводу так-то’. Но она не может сказать: ‘Это — неверно, потому что факты действительности противоречат показаниям автора’. Из всех чужих мыслей, которыми пользуются критики, они, видимо, совершенно забыли ценнейшую мысль Энгельса: ‘Наше учение — не догма, а руководство к действию’. Критика недостаточно действенна, гибка, жива, и, наконец, критик не может научить автора писать просто, ярко, экономно, ибо сам он пишет многословно, тускло и — что еще хуже — или равнодушно, или же слишком горячо, — последнее в том случае, если он связан с автором личными симпатиями, а также интересами группки людей, заболевших ‘вождизмом’, прилипчивой болезнью мещанства.
‘Вождизм’ — это болезнь эпохи, она вызвана пониженной жизнеспособностью мелкого мещанства, ощущением его неизбежной гибели в борьбе капиталиста с пролетарием и страхом пред гибелью, — страхом, который гонит мещанина на ту сторону, которую он издавна привык считать наиболее физически сильной,— в сторону работодателя — эксплуататора чужого труда, грабителя мира. Внутренне ‘вождизм’ — результат изжитости, бессилия и нищеты индивидуализма, внешне он выражается в формах таких гнойных нарывов, каковы, например, Эберт, Носке, Гитлер и подобные герои капиталистической действительности. У нас, где создается действительность социалистическая, такие нарывы, конечно, невозможны. Но у нас в качестве наследия мещанства еще остались кое-какие прыщи, не способные понять существенного различия между ‘вождизмом’ и руководством, хотя различие совершенно ясно: руководство, высоко оценивая энергию людей, указывает пути к достижению наилучших практических результатов при наименьшей затрате сил, а ‘вождизм’ — индивидуалистическое стремление мещанина встать на голову выше товарища, что и удается весьма легко при наличии механической ловкости, пустой головы и пустого сердца.
Критика уступает слишком много места полуграмотным рецензентам, которые вызывают только недоумение и обиды авторов, но не способны чему-либо научить. Не замечают попыток воскресить и ввести в жизнь некоторые идеи народнической литературы и, наконец, — что очень важно — не интересуются ростом литературы областной, не говоря о союзной. Следует еще сказать, что критика не касается публичных сообщений литераторов о том, ‘как они пишут’, а эти сообщения очень требуют внимания критики.
Самокритика необходима, товарищи. Мы работаем пред лицом пролетариата, который, становясь все более грамотным, непрерывно повышает свои требования к нашему искусству, да. вместе с этим и к нашему социальному поведению.
Коммунизм идей не совпадает с характером наших действий и взаимоотношений в нашей среде, — взаимоотношений, в коих весьма серьезную роль играет мещанство, выраженное в зависти, в жадности, в пошлых сплетнях и взаимной хуле друг на друга.
О мещанстве мы писали и пишем много, но воплощения мещанства в одном лице, в одном образе — не дано. А его необходимо изобразить именно в одном лице и так крупно, как сделаны мировые типы Фауста, Гамлета и др.
Напомню, что мещанство — многочисленный класс паразитов, которые, ничего не производя, стремятся потреблять-поглощать как можно больше — и поглощают. Паразитируя на крестьянстве и рабочем классе, тяготея всегда в лапы крупной буржуазии, а иногда, по силе требования извне, переходя на сторону пролетариата и внося в его среду анархизм, эгоцентризм и всю исторически присущую мещанину пошлость, — пошлость мысли, питающейся исключительно фактами быта, а не внушениями труда, — мещанство — насколько оно мыслило и мыслит — всегда пропагандировало и укрепляло философию индивидуального роста, по линии наименьшего сопротивления искало более или менее устойчивого равновесия между двумя силами. Отношение мещанства к пролетариату особенно ярко характеризуется тем фактом, что даже полунищий крестьянин, собственник ничтожнейшего клочка земли, презирал рабочего фабрики, лишенного всякой собственности, кроме рук. Что у пролетария есть еще и голова, мещанин замечал лишь тогда, когда руки пролетария начинали действовать революционно, вне фабрики.
Не все сорные травы вредны или бесполезны, ибо из многих сорных трав добываются целительные яды. Мещанство вырабатывает только яд разрушающий. Если б мещанин не чувствовал себя ничтожной деталью в машине капитализма, — он не стремился бы так упорно и так бесплодно доказывать свою значительность и свободу своей мысли, воли, свое право на бытие и не создал бы на протяжении XIX—XX веков такое количество ‘лишних людей’, ‘кающихся дворян’, ‘героев безвременья’, людей типа ‘ни павы, ни вороны’.
В Союзе Советов мещанство сдвинуто с места, выгнано из его гнезд, из сотен уездных городов, развеялось всюду и, как мы знаем, просачивается даже в партию Ленина, откуда его вышибают при каждой партийной чистке. Все-таки оно остается и действует, как микроб, вызывающий постыдные заболевания.
Партийное руководство литературой должно быть строго очищено от всяких влияний мещанства. Партийцы в литературе обязаны явиться не только учителями идеологии, организующей энергию пролетариата всех стран на последний бой за его свободу, — партийное руководство должно явить всем своим поведением морально авторитетную силу. Эта сила должна внести в среду литераторов прежде всего сознание ими коллективной их ответственности за все явления в их среде. Советская литература, при всем разнообразии ее талантов и непрерывно растущем количестве новых даровитых писателей, должна быть организована как единое коллективное целое, как мощное орудие социалистической культуры.
Союз писателей создается не для того, чтоб только физически объединить художников слова, но чтобы профессиональное объединение позволило им понять свою коллективную силу, определить с возможной ясностью разнообразие направлений ее творчества, ее целевые установки и гармонически соединить все цели в том единстве, которое руководит всею трудотворческой энергией страны.
Речь идет, конечно, не о том, чтобы ограничить индивидуальное творчество, но чтобы предоставить для него широчайшие возможности дальнейшего мощного развития.
Надо усвоить, что критический реализм возник как индивидуальное творчество ‘лишних людей’, которые, будучи не способны к борьбе за жизнь, не находя себе места в ней и более или менее отчетливо сознавая бесцельность личного бытия, понимали эту бесцельность только как бессмыслие всех явлений социальной жизни и всего исторического процесса.
Отнюдь не отрицая широкой огромной работы критического реализма, высоко оценивая его формальные достижения в искусстве живописи словом, мы должны понять, что этот реализм необходим нам только для освещения пережитков прошлого, для борьбы с ними, вытравливания их.
Но эта форма реализма не послужила и не может служить воспитанию социалистической индивидуальности, ибо — все критикуя — ничего не утверждала или же — в худших случаях — возвращалась к утверждению того, что ею же отрицалось.
Социалистическая индивидуальность, как мы видим на примере наших героев труда, которые являются цветением рабочей массы, — социалистическая индивидуальность может развиваться только в условиях коллективного труда, поставившего перед собою высочайшую и мудрую цель освобождения трудящихся всего мира из-под искажающей людей власти капитализма.
Социалистический реализм утверждает бытие как деяние, как творчество, цель которого — непрерывное развитие ценнейших индивидуальных способностей человека ради победы его над силами природы, ради его здоровья и долголетия, ради великого счастья жить на земле, которую он сообразно непрерывному росту его потребностей хочет обработать всю как прекрасное жилище человечества, объединенного в одну семью.
Сказав так много о недостатках литературы нашей, я обязан отметить ее достоинства и завоевания. Здесь у меня нет места и времени указать на резкое различие нашей и западной литературы… Скажу только, что для всякого беспристрастного ценителя совершенно ясно: наша литература обогнала западную новизною тем, и напомню, что многие из литераторов наших оценены на Западе еще более высоко, чем у себя на родине. О завоеваниях литературы нашей я уже говорил полным голосом и с великой радостью в 1930 году в статье, напечатанной в книге ‘О литературе’ (стр. 52—54), и во многих других статьях этой книги. С той поры прошло четыре года напряженной работы. Дает ли эта работа мне право повысить оценку достижений нашей литературы? Право это мне дает высокая оценка многих книг основным нашим читателем — рабочим и колхозником. Вам известны эти книги, а потому я не буду называть их, скажу только, что у нас уже есть солидная группа живописцев словом, — группа, которую мы можем признать ‘ведущей’ в процессе развития художественной литературы.
Эта группа объединяет наиболее талантливых партийцев-литераторов с беспартийными, и последние становятся ‘советскими’ не на словах, а на деле, усваивая все более глубоко общий и общечеловеческий смысл героической работы партии и рабоче-крестьянской, Советской власти. Не надо забывать, что русской буржуазной литературе потребовалось — считая с конца XVIII века — почти сто лет для того, чтоб властно войти в жизнь и оказать на нее известное влияние. Советская революционная литература достигла этого влияния за пятнадцать лет.
Высота требований, которые предъявляются к художественной литературе, быстро обновляемой действительностью и культурно-революционной работой партии Ленина, — высота этих требований объясняется высотою оценки значения, которое придается партией искусству живописи словом. Не было и нет в мире государства, в котором наука и литература пользовались бы такой товарищеской помощью, такими заботами о повышении профессиональной квалификации работников искусства и науки. Об этой помощи, об этой работе говорят нам не только организации ВИЭМ и литвуз.
Государство пролетариев должно воспитать тысячи отличных ‘мастеров культуры’, ‘инженеров душ’. Это необходимо для того, чтобы возвратить всей массе рабочего народа отнятое у нее всюду в мире право на развитие разума, талантов, способностей. Это намерение, практически осуществимое, возлагает на нас, литераторов, необходимость строгой ответственности за нашу работу и за наше социальное поведение. Это ставит нас не только в традиционную для реалистической литературы позицию ‘судей мира и людей’, ‘критиков жизни’, но предоставляет нам право -непосредственного участия в строительстве новой жизни, в процессе ‘изменения мира’.
Обладание правом и должно внушить каждому литератору сознание его обязанности и ответственности за всю литературу, за все явления, которых в ней не должно быть.
Союз советских литераторов объединяет 1500 литераторов, в расчете на массу мы получаем одного литератора на 100 тысяч читателей. Это — не много, ибо жители Скандинавского полуострова в начале этого столетия имели одного литератора на 230 читателей. Население Союза Социалистических Республик непрерывно и почти ежедневно демонстрирует свою талантливость, однако не следует думать, что мы скоро будем иметь 1500 гениальных писателей. Будем мечтать о 50. А чтобы не обманываться — наметим 5 гениальных и 45 очень талантливых. Я думаю, что для начала хватит и этого количества. В остатке мы получим людей, которые все еще недостаточно внимательно относятся к действительности, плохо организуют свой материал и небрежно обрабатывают его. К этому остатку нужно присоединить многие сотни кандидатов в союз и затем — сотни ‘начинающих’ писателей во всех республиках и областях. Сотни из них пишут, десятки уже печатаются. За 1933—1934 годы в различных городах — от Хабаровска и Комсомольска до Ростова и Сталинграда, Ташкента, Воронежа, Кабардино-Балкарии, Тифлиса и т. д. — вышло около тридцати сборников и альманахов, наполненных произведениями местных начинающих литераторов.
Оценивать эту работу — обязанность критики, которая все еще не замечает ее, хотя пора заметить. Эта работа, какова бы она ни была, говорит все-таки о глубине культурного процесса в массе народа. Читая эти книжки, чувствуешь, что авторы стихов, рассказов, пьес — рабкоры, селькоры. Я думаю, что мы имеем добрый десяток тысяч молодежи, которая стремится работать в литературе. Разумеется, будущий литвуз не в состоянии поглотить и десятую часть этой армии.
Теперь я спрошу: зачем организован съезд литераторов, и какие цели ставит перед собой будущий союз? Если только цели профессионального благоустройства работников литературы, тогда едва ли следовало городить столь грандиозный огород. Мне кажется, что союз должен поставить целью своей не только профессиональные интересы литераторов, но интересы литературы в ее целом. Союз должен в какой-то мере взять на себя руководство армией начинающих писателей, должен организовать ее, распределить ее силы по различным работам и учить работать с материалом прошлого и настоящего.
В стране нашей идет работа над ‘Историей фабрик и заводов’. Оказалось, что привлечь к этой работе высококвалифицированных литераторов весьма трудно. Покамест из них отлично работают только поэтесса Шкапская и Мария Левберг, другие же не только не касаются сырого материала, но не находят времени для редактирования обработанного.
Мы не знаем истории нашего прошлого. Предполагается и частью уже начата работа над историей удельно-княжеских и порубежных городов от времени их основания до наших дней. Эта работа должна осветить нам в очерках и рассказах жизнь феодальной России, колониальную политику московских князей и царей, развитие торговли и промышленности, — картину эксплуатации крестьянства князем, воеводой, купцом, мелким мещанином, церковью, — и заключить все это организацией колхозов — актом подлинного и полного освобождения крестьянства от ‘власти земли’, из-под гнета собственности.
Нам нужно знать историю прошлого союзных республик. К этим и многим другим коллективным работам можно привлечь сотни начинающих писателей, тг эта работа предоставит им широчайшую возможность самообразования, повышения квалификации путем коллективной работы над сырым материалом и взаимной самокритики.
Нам необходимо знать все, что было в прошлом, но не так, как об этом уже рассказано, а так, как все это освещается учением Маркса — Ленина — Сталина и как это реализуется трудом на фабриках и на полях, — трудом, который организует, которым руководит новая сила истории — воля и разум пролетариата Союза Социалистических Республик.
Вот какова, на мой взгляд, задача союза литераторов. Наш съезд должен быть не только отчетом пред читателями, не только парадом наших дарований, но он должен взять на себя организацию литературы, воспитание молодых литераторов на работе, имеющей всесоюзное значение всестороннего познания прошлого и настоящего нашей родины.
В двадцать седьмой том вошли статьи, доклады, речи, приветствия, написанные и произнесенные М. Горьким в 1933—1936 годах. Некоторые из них входили в авторизованные сборники публицистических и литературно-критических произведений (‘Публицистические статьи’, издание 2-е — 1933, ‘О литературе’, издание 1-е — 1933, издание 2-е — 1935, а также в издание 3-е — 1937, подготавливавшееся к печати при жизни автора) и неоднократно редактировались М. Горьким. Большинство же включенных в том статей, докладов, речей, приветствий были опубликованы в периодический печати и в авторизованные сборники не входили. В собрание сочинений статьи, доклады, речи, приветствия М. Горького включаются впервые.
Впервые напечатано в газетах ‘Правда’, 1934, No 228, 19 августа, ‘Известия ЦИК СССР и ВЦИК’, 1934, No 193, 19 августа, ‘Литературная газета’, 1934, No 106, 20 августа, ‘Литературный Ленинград’, 1934, No 41, 20 августа, а также в изданиях: ‘Первый всесоюзный съезд советских писателей’, Стенографический отчет, М. 1934, М. Горький, Советская литература, Гослитиздат, М. 1934, и М. Горький, О советской литературе, М. 1934.
Включалось во второе и третье издания сборника статей М. Горького ‘О литературе’.
Печатается с незначительным сокращением по тексту второго издания указанного сборника, сверенному с рукописями и машинописями (Архив А. М. Горького).
…идеалистическая философия епископа Беркли, реакционное значение которой освещено В. И. Лениным в его боевой книге против идеализма. — Имеется в виду книга В. И. Ленина ‘Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии’ (см. В. И. Ленин, Сочинения, изд. 4-е, т. 14). — 301—302.
Тиль Уленшпигель — герой немецких и голландских народных преданий позднего средневековья. — 306.
Симплициссимус — герой одноименного романа немецкого писателя XVIII века Гриммельсгаузена (1668). — 306.
Лазарильо из Тормес — герой одноименного анонимного испанского романа, вышедшего в 1554 году. — 306.
Жиль Блаз — герой романа французского писателя А.-Р. Лесажа ‘История Жиль Блаза де-Сантильяна’. Роман впервые был издан в 1715—1735 годах. —306.
Арсен Люпен — сыщик, герой авантюрных романов французского буржуазного писателя М. Леблана. — 306.
Санчо Панса — персонаж романа испанского писателя М. Сервантеса ‘Дон-Кихот’. — 306.
Тиль Уленшпигель де-Костера — герой романа бельгийского писателя Шарля де-Костера ‘Легенда об Уленшпигеле’, вышедшего в 1867 году. — 306.
Шерлок Холмс — герой ряда рассказов английского буржуазного писателя Конан-Дойля. — 307.
Терсит — один из персонажей ‘Илиады’ Гомера. — 308.
Тимон Афинский — герой одноименной трагедии английского драматурга В. Шекспира. — 308.
…ростовщик Шейлок — герой комедии В. Шекспира ‘Венецианский купец’. — 308.
‘Фауст’ — трагедия немецкого поэта В. Гёте. — 311. ‘Приключения барона Мюнхаузена’. — Имеются в виду книги немецких писателей: Р.-Э. Распе, ‘Удивительные приключения, путешествия и военные подвиги барона Мюнхаузена’ (1785), Г.-А. Бюргер, ‘Приключения барона Мюнхаузена’ (1786—1788), К. Иммерман, ‘Мюнхаузен’ (1838). — 311.
‘Пантагрюэль и Гаргантюа’ — ‘Гаргантюа и Пантагрюэль’, произведение французского писателя Ф. Рабле. — 311.
Петр Шлемиль — герой повести немецкого романтика А. Шамиссо ‘Необыкновенная история Петера Шлемиля’. — 312.
…Бориса Савинкова, автора и героя его сочинения… — Имеется в виду роман Б. Н. Савинкова (псевдоним В. Ропшин) ‘То, чего не было’. — 313.
Санин — герой одноименного бульварного романа М. П. Арцыбашева. — 313.
По рассказу Веры Н. Фигнер… — См. Вера Фигнер, Полное собрание сочинений в семи томах, том третий, М. 1932, стр. 176. — 313.
Увлечение идеями Достоевского началось тотчас после его речи о Пушкине… — Имеется в виду речь Ф. М. Достоевского на заседании Общества любителей российской словесности (Москва) 8 июля 1880 года в связи с открытием памятника А. С. Пушкину. — 315.
…в 1907 году… вышел сборник ‘Вехи’… — Сборник ‘Вехи’ вышел в 1909 году. — 315.
‘Будь, что будет…’ — из стихотворения поэта-декадента Д. С. Мережковского ‘Парки’. — 316.
‘Наше учение — не догма, а руководство к действию’. — См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Избранные письма, 1947, стр. 396. — 326.
…людей типа ‘ни павы, ни вороны’. — М. Горький имеет в виду героя произведения писателя-народника Осиповича (А. О. Новодворской)) ‘Эпизод из жизни ни павы, ни вороны’. — 328.
О завоеваниях литературы нашей я уже говорил… — в статье ‘О литературе’ (см. том 25 настоящего издания). — 330.
ВИЭМ — Всесоюзный институт экспериментальной медицины.— 331.