Максим Горький
Максим Горький
Советская эскадра в Неаполе
Советская эскадра в Неаполе
Комментарии
Комментарии
Советская эскадра в Неаполе, Горький Максим, Год: 1930
Время на прочтение: 10 минут(ы)
‘Собрание сочинений в тридцати томах’: Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1949
Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936
‘Разрешите доложить, товарищи!’
Утром 12 января пришли ко мне девять человек моряков, и начальник их сказал мне, что:
— Совершая учебный поход, две боевых единицы Балтфлота ‘Парижская коммуна’ и ‘Профинтерн’ пришли в Неаполь, и команды этих судов просят вас пожаловать в гости к ним.
Я думаю, можно не говорить о том, что когда из нового мира является один человек — это очень волнует и настраивает празднично, а когда является сразу девять — волнуешься в девять раз больше: в голове и ещё где-то внутри разгорается живительное, омолаживающее тепло, чувствуешь себя счастливым и поэтому немножко глупым, много улыбаешься, не сразу находишь, о чём спросить, что сказать, а вообще — очень хорошо на ‘душе’. Потому-то, товарищи, хотя это и предрассудок, но у меня есть душа, и в ней живёт большая любовь к молодым, коренастым ребятишкам в костюмах матросов, красноармейцев, в прозодежде и прочих костюмах. Но для выражения этой любви нет у меня достаточно ярких слов, и поневоле говоришь о ней в шутливом тоне.
Молодые мореплаватели, посмеиваясь, рассказывают о том, как ‘трепал’ их шторм в Бискайском заливе, — шторм, о котором старые моряки, хорошо знакомые с бурями всех океанов и морей, говорят как о небывалом по силе. Об этом шторме, погубившем не одну сотню людей, и убытках, нанесённых им, газеты писали очень много. Подсчитано, что за время ‘этого шторма погибло и выброшено на мель до 60 судов, потерпело аварию около 606 судов’. Количество погибших людей, должно быть, забыли подсчитать.
Начальник рассказывал, как вели себя во время шторма в ‘Бискайке’ две тысячи молодых ребят, таких же, как эти девять, как псковские, орловские, нижегородские, ленинградские и других мест парни первый раз в жизни ввязались в безумную и бессмысленную игру стихии, как мало оказалось среди них больных морской болезнью, как мужественно они работали, товарищески помогая друг другу вне очереди, и как мало оказалось побитых, хотя шторм играл судами, как мячиками, а ребят бросало из угла в угол, ‘точно пёрышки’.
— Тридцать пять колебаний в минуту, — представляете, что это такое?
— Я — представляю: это — очень скверно!
— Были и такие, что струсили, — замечает один из молодых моряков, другой вносит в рассказ точность:
— Десятка два на тысячу двести.
Начальник говорит о поведении молодой команды с явной гордостью, ребята слушают похвальный его рассказ внимательно и как бы проверяя: так ли всё? Посмеиваются, изредка вставляют забавный или меткий штришок. Пренебрежительно снисходя к проявлению глупости ‘культурных’ людей, которые уже одичали от страха перед будущим, рассказывают о встрече французами в Бресте:
— Показали нам какой-то засоренный мусором пустырь и говорят: вот здесь гуляйте, а в город — нельзя!
— Пустырёк — величиною не больше двора для прогулки заключённых в царской тюрьме…
— Мы, конечно, отказались от этой любезности…
Чувство собственного достоинства сказывается у этих ребят во всём их поведении. Вот они, рядовые матросы флота рабоче-крестьянского Союза Советов, сидят за столом, завтракают. Пусть они не обижаются на меня, но — ‘всё познается по сравнению’, и я невольно сравнил этот завтрак с другим на одной даче под Ялтой весною 1905 года. Тогда за столом сидели матросы царского флота, трое с ‘Потёмкина’ и ещё два ‘береговой охраны’, все — ‘удалые добры молодцы’, — те самые, о которых поётся в старинных песнях. Водку они пили чайными стаканами, причём Беловин, человек огромный и мрачный, выпив, давил стакан пальцами, два — раздавил благополучно, третьим глубоко разрезал себе ладонь. Несмотря на присутствие за столом старой революционерки Софьи Витютневой, все они, не стесняясь, произносили ‘матовые’ словечки в три этажа и выше. Один из них, выпив больше, чем могла ‘душа’ принять, извергнул лишнее тут же в комнате, в кадку с каким-то растением. Революционность свою они выявляли — кроме ‘мата’ — ударами кулаков по широким своим грудям, по столу и плевками во все стороны. Вообще вели себя весьма шумно, однако вызывали впечатление унылое, впечатление людей нездоровых, настроенных истерически, а главное, совершенно не способных, да и не желающих разбираться в явлениях текущей действительности. Истерический героизм этих людей всего яснее выразился в словах одного из них:
‘Без нас, флотских, никакой революции не может быть. Кабы дурак этот, Гапон, устроил дело не девятого января, а шестого мая, в царёвы именины, да флотских, петербургских позвал, ну, тогда бы дело вышло…’
Разумеется, — у этих людей были хорошие чувства, но один из матросов ‘Парижской коммуны’, между прочим, сказал мне:
— Хорошие чувства хороши для самолюбования, а теперь надо воплощать хорошие-то чувства в живое дело.
Да, вот как! Раньше старики любили говорить: ‘Молодо-зелено’, а теперь всё чаще думаешь: ‘Молодо, а — правильно’.
В Сорренто завтракали культурные, политически грамотные молодые люди, — люди, которые отлично понимают своё значение и цель своего класса. Посидев часа три, они взяли с меня слово, что на другой день я буду у них гостем, и ушли в Сорренто, к пристани. Но с утра разразился проливной дождь, и товарищи по телефону заботливо сказали, чтоб я не приезжал. Трогательная заботливость. Дождь не помешал им целый день ходить по Неаполю, побывать в музее, на биологической станции, съездить в Помпею. На следующий день празднично засияло итальянское солнце, и вот я на ‘линкоре’, который весит 26700 тонн, то есть свыше 1600 тысяч пудов, и высота которого, как мне сказали, равна четырёхэтажному дому. Вообще мне говорили очень много оглушительных цифр, показывали чудовищные машины, ещё более чудовищные пушки, но, как всегда и везде, меня всего более интересовали и волновали молодые люди, которые живут на этой стальной штуке и управляют ею среди бешеных волн высотою тоже в четырёхэтажный дом. Ударами этих волн погнуты железные лестницы и нанесены стальному гиганту ещё ‘кое-какие мелкие повреждения’. Я осведомился: ‘Больные есть?’ — ‘Ни одного, лазарет — пустой. Есть двое, но — на ногах, у одного болит голова, другой ушиб руку’.
Спрашиваю:
— Жутко было?
Широкоплечий парень отвечает:
— Я на марсе качался, так, знаете, разов десяточек подумал: прощай ‘Парижская коммуна’, прощайте, товарищи! Как ударит гора-волна в борт, да в нас, да встряхнёт, ну, думаю, не вылезем! Однако вот вылезли…
В судовой газете ‘На вахте’, в 26 её номере, напечатано:
‘Трёхсуточное штормовое испытание в океане для нас было экзаменом и боевой проверкой как всему кораблю, так и в отдельности каждому краснофлотцу, командиру и политработнику.
Многие краснофлотцы и командиры проявляли подлинные поступки героизма, с риском для жизни выполняли свой долг и вели борьбу с бушевавшей водной стихией, сохраняя жизнеспособность корабля и его механизмов’.
Людям на судне тесновато, их — 1200, а одно из помещений для них загружено углём, и многие спят на палубе. Общее впечатление — строжайшая дисциплина при наличии действительно заботливого и товарищеского отношения командиров и команды. Один из матросов прекрасно объяснил это:
— Дисциплина у нас — как надо быть, но не на мордобое, как в царское время, а на уважении нашем к людям, которые знают больше нас и хотят, чтоб мы знали столько же, сколько они.
Другой прибавил:
— Конечно, мы будем знать больше, чем они.
Это было сказано с твёрдой уверенностью, без тени хвастовства, и возможно, что за этими словами скрыта простая и вполне естественная мысль: дети должны знать и больше и глубже отцов.
Испытав трёпку в Бискайском заливе, молодые моряки, видимо, чувствуют себя в силе выдержать не одну такую же. Те два или три десятка из них, которые поддались во время шторма естественному чувству страха, заслужили общественное порицание товарищей и были назначены на работы не в очередь, но через несколько дней, когда товарищи сняли с них этот ‘урок’, они заявили, что будут работать так, как работали, до поры, пока сами себя не почувствуют свободными от упрёков. Когда мне рассказали это, я снова вспомнил недоброе и тёмное ‘старое время’. По некоторым линиям далеко ушла от него наша молодёжь. Можно ли было предположить, что когда-то флот и армия будут играть столь серьёзную культурно-воспитательную роль, какую играют они в Союзе Советов!
К сожалению, гостей принято кормить, — я говорю ‘к сожалению’ не как хозяин, а — как гость. Меня кормили отличным ржаным хлебом, дагестанскими огурцами, селёдками и рябчиками. На десять человек была истрачена бутылка какой-то сладковатой и, очевидно, безалкогольной влаги. Это говорит, конечно, не о скупости хозяев, а о том, что они:
‘На боевом судне не пьют’.
Этим они нарушают общеевропейскую традицию, по силе которой моряк должен быть алкоголиком, — традицию, которая усердно подчёркивается литературой, а особенно английской.
На кормление потребовалось не меньше часа, который я с большей пользой для себя мог бы употребить на беседу с молодыми моряками. После обеда на верхней палубе собралось несколько сотен команды и был устроен ‘вечер культурной самодеятельности’.
Что молодёжь наша талантлива — это естественно, такою она и должна быть, когда перед нею открыты все пути к выявлению её способностей. Команда ‘Парижской коммуны’ показала, что среди неё очень много певцов, музыкантов, танцоров и отличный, остроумный импровизатор — ‘завклуба’. Выступала элегантная балерина, если я не ошибаюсь, она, по происхождению, — кочегар. Три деревенские девицы читали, — вернее, пели — газету, остроумные куплеты ‘на злобу дня’, девицы, конечно, тоже оказались матросами. Трио играло на ‘баянах’, кто-то на гавайской гитаре, двое танцевали чечётку. Со мною был художник Ф.С.Богородский — мой земляк, бывший циркист, артист эстрады, его мнение об артистах ‘Парижской коммуны’ ценнее моего, а он искренно восхищался их талантливостью.
— Хоть сейчас на любую эстраду готовы, — говорил он о них, а это, в устах ‘спеца’, — солидная похвала.
Удивительно хорошо было в этот вечер на палубе боевого советского корабля. Огромная стальная крепость едва ощутимо покачивалась на тёмной воде порта, густой, как масло. Тысячи огней Неаполя смотрели в тесный порт, где бок о бок стояли два серых чудовища из далёкой страны, полуграмотными рассказами о которой буржуазная пресса пугает миролюбивого обывателя, миролюбием своим исказившего всю жизнь. У трубы броненосца, спиною к прелестям обывательских гнёзд, лицом к морю сидят сотни молодых людей, которые уже твёрдо знают, зачем они родились и с какой целью так смело входят в этот старый мир. Они дружно аплодируют и хохочут, любуясь забавными выходками своих товарищей-артистов. Может быть, не совсем уместно, но под этот здоровый, искреннейший смех вдруг вспоминаешь, что против этих двадцатилетних ребятишек, которые с лишком сорок дней плавают по морям, познакомились со стихийной силищей океана, только что пережили ‘небывалый шторм’, а теперь вот поют, пляшут, играют, смеются, — против этих крепких, выносливых ребят вся вековая грязь и гниль старого мира, все негодяи, мошенники, фальшивомонетчики, лорды и генералы, попы и купцы, весь мир паразитов, и предатели Беседовские, Соломоны, Пальчинские, и миллионы деревенских кулаков, и ещё многое. Но всё это не пугает, не смущает, всё это вспоминается только как работа по очистке земли от грязи, — работа, которую должны будут сделать и сделают эти наши ребята.
Старый Неаполь, любивший в прошлом бунтовать, встретил их благодушно, почти дружески. Пресную воду дал бесплатно, понизил на две трети цены за посещение Помпеи и оказал ещё целый ряд маленьких любезностей со стороны официальной. Но есть мелкие признаки, которые позволяют думать, что в массе неаполитанцев ещё жива та активная симпатия, которую они почувствовали к русским после 1905-1906 годов.
Поведение наших моряков на улицах города засвидетельствовано одним из официальных лиц Неаполя командиру эскадры: ‘Третий раз советские матросы посещают наш город, и мы не имеем ни одного скандала, ни одного полицейского протокола, это совершенно необычно!’ Да, это необычно. Матросы какого-то американского крейсера разгромили пять ресторанов. Англичане ходили по узким улицам Неаполя цепью, взяв друг друга под руки, остановили движение, избивали прохожих. Подвиги такого стиля были обычны и для русских матросов царского времени.
Шесть часов на двух судах — слишком мало времени для того, чтоб побеседовать обо всём, о чём хотелось. Сообщу о том, что видел и слышал мой знакомый юноша, рождённый в Италии, знакомый с Союзом Советов только по литературе и влюблённый в Союз, как в страну чудес. Когда он узнал, что по улицам верхнего Неаполя по Вомеро гуляют ‘русские матросы’, он бросился искать их. Прежде чем найти их, он встретил десятка два странно одетых людей в ситцевых штанах, в рубашках со множеством пуговиц, в разнообразных шляпах и шапках из овчины. Эта группа смешно наряженных возбуждала любопытство неаполитанцев, жадных до зрелищ, особенно до смешных. Только потому, что день был рабочий, ряженые не могли собрать вокруг себя огромной толпы, как это было бы в праздник. Ряженые тоже искали встреч с моряками, а встречаясь, кланялись им в пояс — ‘по-русски’ — и плачевно говорили:
— Дорогие братцы! Не верьте большевикам, они вас обманывают, они разрушили нашу дорогую родину.
Ребята с ‘Коммуны’ и ‘Профинтерна’, вытаращив глаза, сначала относились к этим людям как к шутникам, которые хотят позабавить земляков, а затем, почуяв истинное намерение ряженых, хохотали:
— Да вы, черти, с ума сошли, что ли? Мы же и есть большевики!..
— Братцы, — не верьте…
Ребята, перестав хохотать, сердились:
— Ну, отходи прочь, а то бить будем, — говорили они, пропагандисты отскакивали прочь и скоро исчезли с улиц Вомеро.
Это так нелепо и смешно, что поверить в действительность такой выходки — трудно бы. Русских эмигрантов в Неаполе человек шестьдесят, и многие из них осели здесь ещё до 1914 года, — у них было достаточно времени для того, чтоб окончательно одичать и забыть, что такое Россия. Забывают об этом с лёгкостью поразительной и в более краткий срок даже эмигранты Октябрьской революции, забывают даже географию своей страны. В эмигрантской прессе можно встретить удивительные перемещения городов и даже целых уездов: Кандалакша перемещена за Урал, в Сибирь, Малоархангельский уезд из Орловской губернии — в Архангельскую. ‘Ситцевые штаны’ ряженых трудно понять, но, может быть, этими штанами хотели показать морякам, как обеднел народ Союза Советов? Итак, попытка пропаганды неаполитанско-русских патриотов не удалась. Они должны бы очень благодарить моряков за то, что ребята только посмеялись над ними и прогнали их.
В одном из маленьких ресторанов мой знакомый встретил двух товарищей, один из них был солидно выпивши, другой — весьма смущён этим. Пьяный говорил неаполитанцам речь, конечно, на русском языке, и немножко покрывая её ‘матом’.
— Дьяволы… Земля у вас — хорошая, а как вы живёте? Живёте как?.. Чего ждёте, а?
Трезвый уговаривал его:
— Перестань! Ты же пьяный, ты флот конфузишь! Мы должны вести себя примерно…
— Стой, погоди! Чего они ждут, а? Товарищи итальянцы! Берись за дело…
Мой знакомый легко читает по-русски, но плохо говорит. Он решил придти на помощь трезвому товарищу и заговорил с ним. Тот сначала спросил:
— Вы эмигрант, что ли?
— Нет.
— Верно?
— Честное слово!
— Ну, тогда, брат, помоги мне купить кисточку для бритья. Ты скажи, чтоб за товарищем поглядели, не пускали бы его на улицу.
Пошли покупать кисточку, но у двери магазина моряк сказал:
— Ты погоди, я сам спрошу.
И, указав пальцем на кисть, спросил:
— Кванто коста (сколько стоит)?
Торговец назначил пятнадцать лир, а моряк, подняв два пальца, сказал:
— Дуэ!..
Торговец возмутился со всем пылом неаполитанца и сбавил пять лир.
— Тре! — сказал моряк.
Тут торговец, захохотав, спросил:
— Руссо? Маринано руссо, си?
— Вот именно, этот самый, — сказал моряк и получил кисточку за три лиры, после чего торговец долго, дружески хлопал его по плечу. Возвратились в ресторан, там смирно сидел пьяный под заботливым надзором неаполитанцев.
— Ну, спасибо, — сказал моряк моему знакомому и прибавил одобрительно:
— Язык у них очень простой.
Он ушёл вниз, к порту, уводя с собою ослабшего товарища.
Затем знакомый мой увидал ещё одного моряка, тот, стоя перед витриной книжного магазина, шевелил губами. Повторилась та же сцена — был поставлен тот же вопрос:
— Эмигрант?
Но затем последовало объяснение:
— Эмигрантов я, конечно, не боюсь, а противно руку пожать изменнику интересам трудового народа.
Этому моряку нужно было купить кашне.
— Не шёлковое, а простое!
И снова торговец запросил, кажется, тридцать лир, уступил за цену, предложенную моряком, потому что:
— Вы — русский храбрый моряк, ваши друзья помогли нам в Мессине и поискам экспедиции Нобиле во льдах вашего моря. Мы это помним!
Хождение моего знакомого по улицам Вомеро закончилось так: на одной из маленьких площадей он увидел тесную группу, несколько десятков неаполитанцев и среди её — нашего моряка. Это был человек, убеждённый в том, что правда, сказанная по-русски, понятна людям всех иных языков. Он и говорил по-русски всё, что может сказать человек, твёрдо верующий в силу и победу своей правды. Слушали его молча и серьёзно.
— Хороший город у вас, а как живёт в нём беднота? Грязь, вонь…
Толпу растолкал какой-то человек, обнял моряка и поцеловал его.
Но тотчас же другой человек, одетый более чисто и с лицом сытого, сказал тому, который поцеловал моряка, очень строго сказал:
— Вы слишком любезны, смотрите, это может быть плохо для вас.
Этой характерной сценкой я закончу мой маленький отчёт.
Французская газетка ‘Попюлер’ напечатала, что ‘итальянские власти’ устраивали в честь советской эскадры ‘пиры’ и ‘празднества’. Эта ложь нужна была газете для того, чтоб сказать несколько пошлостей о ‘красных моряках’. Газета ‘Попюлер’ не боится быть смешной, — она твёрдо уверена в глубоком невежестве своих читателей.
Впервые напечатано в журнале ‘Наши достижения’, 1930, номер 2, февраль.
В очерке рассказывается о впечатлениях М. Горького от встреч с участниками океанского перехода, который был совершён Практическим отрядом советских морских сил Балтийского флота в составе линкора ‘Парижская коммуна’ и крейсера ‘Профинтерн’. Маршрут перехода: Кронштадт — Атлантический океан — Средиземное море — Севастополь. Переход был организован как учебное плаванье военных кораблей в зимних условиях. Он начался 22 ноября 1929 года и закончился 18 января 1930 года. Утром 9 января 1930 года Практический отряд вошёл в гавань Неаполя. 11 января к М. Горькому, жившему в Сорренто, была послана делегация от экипажей кораблей. 13 января писатель приехал к советским морякам, осмотрел корабли, присутствовал на вечере самодеятельности, рассказал команде кораблей о своей работе. 14 января отряд, покинув Неаполь, направился в Севастополь.
Очерк в собрания сочинений не включался.
Печатается по тексту журнала ‘Наши достижения’, сверенному с рукописью (Архив А.М. Горького).