Д. В. Философов
Д. В. Философов
Совесть человечества
(28 августа 1908 г.)
Совесть человечества
(28 августа 1908 г.)
Совесть человечества, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1908
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Толстой выступил с проповедью того, что мы теперь называем толстовством, в начале 80-х годов прошлого века.
С этих пор, собственно, и началась всемирная слава Толстого.
Тургенев в свое время хлопотал о переводе ‘Войны и мира’ на французский язык. В ‘Переписке’ его есть некоторые подробности об этих хлопотах. Тургенев жаловался, что французы находят роман слишком длинным, что тема его для них слишком серьезна — словом, предсказывал неуспех предприятию.
И был прав. Как ни горько в этом признаться, Толстой-художник на Западе успеха не имел. И только тогда, когда Толстой стал проповедником, нашлись там почитатели его художественного дарования.
Таков факт, и с ним надо считаться. Мысли космополитичнее художественных образов, а моральная проповедь всемирнее мыслей. Художественное созерцание доступно немногим, круг людей мыслящих уже больше… Но нет на свете ни единого человека, перед которым когда-нибудь не встал бы вопрос: как жить, что делать? И если на этот вопрос дает ответ Толстой — прислушиваются все, весь мир.
Со дня изобретения книгопечатания не было на земле такого громкого, такого слышного всем голоса, не было идей, в такой степени известных всему миру.
Эти известные всему миру идеи, как говорят, ‘разрушительны’. Но почему, если так, в незыблемом, скованном железной государственностью англосаксонском мире Толстой всего более популярен?
На Западе культура — это коллективное благо целого ряда поколений — слишком сильна, чтобы бояться каких бы то ни было разрушительных идей. Ее медленное, но упорное движение вперед — результат слишком сложных причин, чтобы идеи одного человека могли в корне изменить ее путь. Поскольку в них есть внутренняя творческая сила, идеи Толстого, конечно, изменяют направление общественной диагонали. В веках, с увеличением пройденного пути это незаметное сегодня отклонение окажется очень существенным. Сегодня же оно почти незаметно. Такова медлительность истории, такова устойчивость веками накапливаемой культуры.
Для личности, и особенно для такой гениальной личности, как Толстой, тут целая трагедия. Тут проблема героя и толпы, проблема воздействия личности на существо.
‘Times’, газета не только не анархическая, но даже с резким привкусом шовинизма, бесстрашно раскрывает свои страницы для самых ‘разрушительных’ идей Толстого. После передовицы о заседании палаты лордов между пестрыми объявлениями конкурирующих капиталистов появляется статья Толстого, в корне уничтожающая государственность и частную собственность. Жестокая ирония! Преклоняясь пред Толстым, ‘Times’ не боится толстовства. И английская газета права: толстовство не удалось, не могло удасться. Его общественное значение ничтожно в сравнении с общественным значением личности Толстого.
Толстой — это совесть современного человечества. Его сила не в том, что он создал незначительную секту толстовцев, заметных лишь благодаря падающему на них отблеску толстовской славы, а в том, что он сумел подойти к индивидуальной совести каждого отдельного человека вне его религиозных, национальных, государственных, социальных и даже семейных связей.
Католик и православный, англичанин и русский, капиталист и рабочий, умный и глупый — каждый живой человек не может не услыхать слово Толстого, а раз услышав, не может не встрепенуться, не задуматься хоть на минуту, хорошо ли то, что он делал вчера, сегодня. будет делать завтра. Толстой говорит для всех, обращается к каждому из нас. Он — совесть всего человечества.
О, мы отлично знаем, что военный, прочитав ‘Царство Божие внутри нас’, все-таки пойдет на войну, что судья, прочитав ‘Воскресение’, все-таки будет судить. Как бы ни был гениален Толстой, ему, индивидуальными своими усилиями, истории не изменить. Ведь не только люди делают историю, но и она, история, делает людей. А все-таки отношение людей к тому, что они делают — Толстой изменил. Не с таким легким сердцем идет теперь в суд судья, не так просто вступает юноша в брак, не так раболепно преклоняются люди перед идолом прогресса. Совесть пробуждена. В ней засел червяк, который сосет нас, и вот то, что казалось вчера еще долгом, превращается в грех. Пробудив человеческую совесть, Толстой подчеркнул в нашем сознании трагедию мира, антиномию свободной воли и закона необходимости, антиномию царства Божия, живущего в душе, и царства зла, царящего в мире. Выхода из этой антиномии он не дал, — да и не мог дать. Это не под силу отдельному, даже гениальному, человеку. Выход был уже указан две тысячи лет тому назад не человеком, а Богочеловеком, и указан путь не индивидуальный, а соборный, через историю, через культуру…
Но Толстой не любит истории. Для него она — сцепление бессмыслиц и ужасов. Там Наполеоны, проигрывающие сражения из-за насморка, там сплошные убийства, насилия, разврат и непроходимая глупость. В своей общественности люди порочны, злы и неразумны. Индивидуально же, вне истории, они искренни, добродетельны и чуть ли не святы. Человек воистину человечен лишь вне общественности. И стоит только людям сговориться — как история… кончится.
У Толстого есть ощущение конца истории. В послесловии к ‘Крейцеровой сонате’ на упрек, обращенный к нему, что с прекращением деторождения кончится и род людской, он отвечает: ‘Ну и пусть кончится!’ Но этот ‘конец’ представляется Толстому не как завершение длинного процесса, каждое звено которого связано с предыдущим и последующим, не как синтетическое, религиозно, а не рационально, мыслимое разрешение антиномий, но как результат ‘сговора’ одиноких, ничем и ни в чем не связанных людей. Коллективных усилий человечества, т.е. совокупности индивидуальностей в организме сверхиндивидуальном, Толстой не замечает, для него подлинная связь людей начнется только после ‘сговора’. Почему люди до сих пор не сговорились, почему история шла до сих пор, так сказать, ‘ни в чью’ — остается неизвестным. Как истый индивидуалист, Толстой видит лишь отдельного человека, первородный грех человека, а не мира. Толстой не ощущает зла как реальной силы в природе, а не только в человеке, — силы, с которой нужно бороться активно, и притом не индивидуально, но общественно. Ему близка трагедия личности, но не человечества, близок человек, но не история. Традиции у Толстого нет. Тут глубокое его отличие от Достоевского и Владимира Соловьева.
Поэтому-то моральная проповедь Толстого — не общественна, несмотря на кажущуюся разрушительность — не разрушительна, но вместе с тем общечеловечна. Отрешенная от ткани истории, от действующих в истории сил, которые разделили людей на классы, национальности, религии, расы и т.п., эта проповедь доходит до каждого человеческого сердца, все равно, чье бы оно ни было и каково бы оно ни было. Устами Толстого говорит всемирная человеческая совесть. То, что Толстой есть, то, что его голос слышен всем, — факт громадного общественного значения.
Есть Толстой — значит, жива душа человека, жива человеческая совесть и победим царь зла.
Для нас, русских, личность Толстого как писателя и проповедника нашего, русского, среди нас родившегося и выросшего, имеет еще свое, особое значение. Уж если где допустима национальная гордость, то именно здесь. Национальность, создавшая Толстого, имеет право на бытие, существование ее оправданно. Она жила недаром, она послужила той самой культуре, на которую Толстой нападает, ибо создала величайшую культурную ценность — самого Льва Толстого. Может быть, в этом главное общественное значение Толстого для России.
В самую глухую пору русского безвременья, когда на Западе сложилось представление о России как о зараженном манией величия дикаре-великане, когда всякая общественная инициатива была задушена — на весь мир прозвучал голос Толстого. Запад видел дубовый, ‘истинно русский’ фасад России, западные люди готовы были признать, что этот фасад — не фасад, а подлинная сущность России, — и вот одинокий и единственный Толстой разрушил грубый обман. Мир услыхал его вещий голос. Из закрытой от Европы ‘глубины России’, где ‘вековая тишина’, раздался голос человеческой совести, Запад вновь узнал, что есть две России, одна ‘истинно-русская’, другая — подлинно русская. И та помощь, та нравственная поддержка, которую оказал Толстой всем ‘подлинно русским’ — неоцененна. Внутри России, за дубовым фасадом, вокруг идей Толстого завязалась борьба. Справа — Толстому зажимали рот, слева — с ним спорили. Но как борьба с толстовским непротивлением, так и борьба наша со старой Россией, не доходила до Запада, и тем более радостно было всем ‘подлинно русским’, без различия партий, сознавать, что закрепощенная Россия не окончательно изгнана из всемирной культуры, что в ней зародилась культурная ценность, дорогая не только для нас, но и для всего человечества. Были моменты, когда Толстой почти один поддерживал нашу связь с миром…
Толстой дожил до восьмидесяти лет. Казалось, в эту святую годовщину мы должны почувствовать биение сердца единой России. Но этой радости великому старцу видеть не суждено. По-прежнему мятутся вокруг него две непримиренные и непримиримые России — старая, ‘истинно русская’, и молодая, подлинно русская. И день праздника — полон скорби.
Много писалось и говорилось о некультурности русского общества, об эксцессах русского освободительного движения, о гнилостном разложении революции. И вот наступил знаменательный день.
Как же отнеслись к нему представители ‘гнилостного разложения’?
Смешно скрывать, что ‘молодая’ Россия далеко не солидарна с идеями Толстого, что ей чужда вся положительная сторона его проповеди. Более того: молодая Россия помнит, сколько горького и несправедливого сказал Толстой о самом освободительном движении.
Но сегодня все разногласия забыты, и подлинная Россия, как один человек, несет к Толстому свою любовь, свою радость. Личность Толстого, эта совесть человечества — выше наших внутренних разногласий, выше наших несогласий с Толстым. А Россия ‘истинно русская’? Та, которая охраняет русскую ‘культуру’ от ‘гнилостного разложения’? Где она? Что она сегодня делает? Она осталась сама собой. В день праздника всего культурного мира она напоила ядом ‘свои послушливые стрелы’ и перед лицом всего света… обнажила язвы своей ‘истинно русской’ некультурности.
Опять, может быть, помимо воли, Льву Толстому суждено создать громадное общественное событие.
Наша совесть еще не так чутка, как совесть Толстого, но есть дни, когда и мы обязаны говорить, и мы не можем молчать.
Такой день сегодня. Мы знаем, что если сегодня мы останемся в стороне, если сегодня мы не выскажем всей нашей любви к Толстому, благодарности, радости, что среди нас живет благословенный старец — мы пойдем против велений нашей совести.
Только то общество жизнеспособно, только за тем обществом будущее, которое умеет уважать вечные культурные ценности и чтить своих великих людей.
Пусть вся ‘истинно русская’ Россия, этот стан привидений, идет прочь с дороги: великая Россия, подлинно-русская, объединяется сегодня в чувстве благоговейного уважения ко Льву Толстому — совести всего человечества, совести каждого из нас.
Статья посвящена 80-летию со дня рождения Л. Н. Толстого, отмечавшемуся 28 августа 1908 г.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_sovest_chelovechestva.html