Совершенно обыкновенная муха средней величины
Совершенно обыкновенная муха средней величины
Перевод Константина Бальмонта
Совершенно обыкновенная муха средней величины, Гамсун Кнут, Год: 1895
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Кнут Гамсун
OCR Kopegoro, сентябрь 2011 г.
Наше знакомство началось с того, что она влетела однажды в раскрытое окно, пока я сидел и писал, и завела танец вокруг моей головы. Очевидно, её привлекал запах спирта от моих волос. Я, отмахнулся от неё и раз, и другой, но она не обращала на это внимания. Тогда-то я взялся за ножницы для бумаги.
У меня есть такие ножницы для бумаги, большие и чудесные, я пользуюсь ими, чтобы чистить трубку или как каменными щипцами, я даже вбиваю ими гвозди в стену, в моей опытной руке это страшное оружие. Я помахал ими несколько раз в воздухе, и муха улетела.
Но немного спустя она вернулась назад и начала тот же танец. Я встал и передвинул стол к двери. Муха прибыла следом. Сыграю я с тобой шутку, подумал я. И я тихохонько пошёл и смыл спирт со своих волос. Это помогло. Муха довольно сконфуженно села на ламповый абажур и не двигалась.
Так всё шло хорошо довольно долгое время, я продолжал работать и успел много сделать. Но постепенно это стало слишком однообразным — всё время видеть эту муху, каждый раз, как поднимешь глаза. Я рассмотрел её, это была самая обыкновенная муха средней величины, хорошо сложенная, с серыми крыльями. ‘Шевельнись-ка чуточку’, — сказал я. Она не шевелилась. ‘Прочь’, — сказал я и замахнулся на неё. Тогда она взлетела, облетела кругом комнаты и опять вернулась на абажур.
Отсюда, собственно, и начинается наше знакомство. Я проникся уважением к её стойкости: чего она хотела, того она хотела, она тронула меня также своим выражением, она склонила голову набок и печально смотрела на меня. Чувства наши сделались взаимными, она поняла, что я проникся к ней симпатией, и повела себя соответственно, она становилась всё более развязной. Уже днём, когда я должен был выйти, она полетела впереди меня к двери и пыталась мне в этом помешать.
На следующий день я встал в положенное время. Как раз когда я, кончив завтракать, собирался начать работу, я встретил муху в дверях. Я кивнул ей. Она прожужжала несколько раз вокруг комнаты и опустилась на мой стул. Я вовсе не приглашал её садиться, и стул был мне нужен самому. ‘Прочь’, — сказал я. Она поднялась в воздух на несколько вершков и снова опустилась на стул. Тогда я сказал: ‘Сейчас я сяду’. Я сел. Муха взлетела и уселась на моей бумаге. ‘Прочь’, — сказал я. Никакого ответа. Я подул на неё, она расселась и не желала удаляться. ‘Нет, без взаимного уважения друг к другу долго так продолжаться не может’, — сказал я. Она выслушала меня, подумала, но решила всё же остаться сидеть. Тогда я снова взмахнул ножницами, окно было открыто, это я не рассчитал, и муха вылетела.
Несколько часов её не было. Всё это время я ходил и предавался досаде, что сам же выпустил её. Где-то она теперь? Кто знает, что могло с ней приключиться? Наконец я уселся на своё место и собрался начать работу, но я был полон мрачных предчувствий.
Тут муха вернулась. Что-то скверное прилипло к её задней лапке. ‘Ты лазала в грязь, животное, — сказал я, — фу!’ Но тем не менее я был рад, что она вернулась, и хорошенько закрыл окно. ‘Как ты можешь пускаться в такие прогулки!’ — сказал я. У неё был такой вид, как будто она злорадствует и говорит мне: ‘бэ-э!’, потому что совершила эту прогулку. Я ещё никогда не видел, чтобы муха так злорадствовала, она заразила меня, я тоже сказал: ‘бэ-э!’ — и от души рассмеялся. ‘Ха-ха, видел ли кто-нибудь такую проказницу муху! — сказал я. — Иди-ка сюда, я тебя немножко пощекочу под подбородком, шельма ты этакая’.
Вечером она испробовала свою старую уловку и хотела загородить мне дверь. Я набрался мужества и употребил свою власть. Очень хорошо, даже отлично, что она меня любит, но удерживать меня каждый вечер дома — это у неё не получится. И я силой протиснулся мимо неё. Я слышал, как она бесится там внутри, и крикнул ей: ‘Сама теперь видишь, как хорошо сидеть в одиночестве! Прощай! Сиди себе там’.
В последующие дни эта маленькая дрянная муха самым различным образом испытывала моё терпение. Если ко мне кто-нибудь приходил, она ревновала и своей неприветливостью изгоняла посетителей. Когда я упрекал её за такое поведение и хотел дать ей взбучку, она в головоломном витке устремлялась прямо с пола на потолок и усаживалась там, так что у меня голова начинала кружиться. ‘Ты упадёшь!’ — кричал я ей. Но мои предостережёния ничего не давали. ‘Ну и пожалуйста, сиди себе там наверху’, — говорил я и поворачивался к ней спиной. Тогда она спускалась вниз. О да, это действовало безошибочно, если я не обращал на неё внимания, она проносилась перед самым моим носом и хлопалась прямо на мою рукопись. Здесь она начинала разгуливать, как будто у меня в доме не было ножниц. ‘Обходись с ней всё-таки по-хорошему’, — думал я. И самым дружеским тоном я говорил: ‘Не ходи ты здесь и не пачкайся в чернилах, ведь я же тебе только добра желаю’. Она была глуха к моим словам. ‘Говорил я или нет, чтобы ты не ходила по этой бумаге! — повторял я. — Это грубая бумага, для черновиков, ноги можно занозить’. Ах, нет, этого она, видимо, не боялась. ‘Слыхано ли подобное упрямство, — кричал я раздражённо, — разве в этой бумаге мало щепок?’ Куда там, никаких щепок она не замечала. ‘Ну и ступай ко всем чертям, — отвечал я, — я возьму другой лист’. Но когда я брал другой лист, она уходила прочь.
Так проходили дни и недели. Мы привыкли друг к другу, работали вместе на разных листах, делили радости и печали. Причуды её были бесчисленны, но я их терпел. Она самым отчётливым образом дала мне понять, что не выносит сквозняка, и я держал окна и двери закрытыми ради неё. Тем не менее часто бывало, что ей вдруг приходило в голову броситься вниз с потолка — и прямо в оконное стекло, чтобы разбить его. ‘Если у тебя есть дела снаружи, пожалуйста, этой дорогой’, — говорил я. И я открывал перед ней дверь. Ну, нет, она не собиралась выходить. ‘Хочешь ты выйти или нет? — спрашивал я. — Раз, два, три!’ Никакого ответа. Тогда я в бешенстве захлопывал дверь.
Вскоре мне пришлось пожалеть о своей вспыльчивости.
Однажды муха исчезла. Она подстерегла утром, когда служанка вошла в комнату, и выскользнула наружу. Я понял, что это была её месть, и долго размышлял, что мне теперь делать. Я вышел во двор и прокричал, что, мол, прошу покорно, пусть не возвращается, я без неё скучать не буду. Это не помогло, мне не удалось её выманить, а мне её недоставало. Я открыл всё, что можно было открыть в моём доме, и выложил свою рукопись на окно, на милость ветра и непогоды, она должна была увидеть, что мне ничего для неё не жаль. Я расспрашивал о мухе свою квартирную хозяйку, я снова вылил массу спирта себе на волосы, и манил её, и называл своим лучшим другом и своей придворной мухой, чтобы возвеличить её, — всё напрасно.
Наконец, утром следующего дня, она вернулась. Она явилась не одна, она притащила с собой любовника с улицы. От радости, что я вновь вижу её, я простил ей всё и даже довольно долго терпел её возлюбленного. Но что слишком, то слишком — всему есть предел. Сперва они уселись, чтобы посылать друг другу нежные взоры и тереться лапками, но вдруг любовник бросился на неё таким образом, что это заставило меня покраснеть. ‘Что это вы делаете у всех на глазах! — сказал я и стал их стыдить. — Хе, вырасти не успели, а туда же!’ Это она сочла оскорблением, она вскинула голову и ясно дала мне понять, что я просто-напросто ревную. ‘Я рёвную! — присвистнул я. — Ревную вот к этому! Ну, знаешь что!’ Но она ещё выше вскинула голову и повторяла своё. Тут я встал и произнёс следующие слова: ‘С тобой я не хочу препираться, это противно моему рыцарскому чувству, но вышли против меня своего жалкого любовника, его я встречу достойно’. И я схватил ножницы.
Тогда они начали издеваться надо мной. Они сидели на углу стола и смеялись так, что тряслись от хохота, они, казалось, говорили: ‘Ха-ха, а нет ли у тебя ножниц побольше, ножниц для бумаги чуть побольше!’ — ‘Я покажу вам, что дело не в оружии, — ответил я. — Я выйду против этого молодчика с жалкой линейкой в руке’. И я взмахнул линейкой. Они хохотали всё больше и больше и выказывали мне своё презрение самым явным образом. ‘Что это, вы опять начинаете!’ — сказал я угрожающе. Но они не обратили на меня никакого внимания, мгновение не казалось им роковым, они приближались друг к другу с бесстыдными телодвижениями и уже готовы были снова обняться. ‘Вы этого не сделаете!’ — закричал я им. Но они сделали. Тогда моё долготерпение кончилось, я поднял линейку, и она упала как молния. Что-то хрустнуло, что-то потекло, мой меткий удар положил их обоих на месте бездыханными.
Так окончилось это знакомство.
Это была всего лишь маленькая обыкновенная муха с серыми крыльями. И ничего в ней не было особенного. Но она доставила мне немало приятных минут, пока была жива.
1895