СОТСКИЙ
СОТСКИЙ
I
I
II
II
III
III
IV
IV
Сотский, Семенов Сергей Терентьевич, Год: 1905
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Сергей Терентьевич Семенов
Сотский
Date: 21 августа 2009
Изд: Семенов С. Т. ‘Рассказы‘. М., ‘Художественная литература’, 1970
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
Вечерело. В обширном грязном здании Юрьевского волостного правления было тихо и пустынно. Старшина с писарем уехали по волости по сбору продовольственного капитала, а помощник, воспользовавшись их отсутствием, пошел в трактир выпить бутылку пива и повздыхать на глазах у дочери трактирщика, Марфуши, румяной девушки в розовом платье, с большими ‘буферами’ и тощенькой косой, которую она собирала в пучок на макушке. В присутственной комнате правления разливался полумрак, отчего все предметы, находившиеся в ней, получали неясное, несвойственное им очертание.
Правленский сторож Матвей Груздев, старый бобыль, с совершенно лысою головою, которую он при резкой температуре повязывал, как баба, платком, неподвижно сидел на большой скамье в углу у входа, как бы боясь помешать собиравшейся сгуститься темноте, и, закрывши глаза, думал. Он думал о том, что если бы у него были живы его сыновья, из которых один был убит на войне в турецкую кампанию, а другой умер от чахотки в Москве, то, вероятно, у него теперь росли бы внуки и правнуки. Они жили бы все вместе, в большой двенадцатиаршинной избе с печкою посредине, и он лежал бы на этой печке, а кто-нибудь из невесток ставил бы самовар… К чаю принесли бы закусить соленых рыжиков, и когда бы собрали на стол, то какая-нибудь из правнучек подбежала бы к нему и стала звать его за стол…
— Ох-хо-хо! — протяжно вздохнул старик и, отстранившись от стены, на которую опирался спиною, открыл глаза. Темнота густо наполняла уже всю комнату. Картины, портреты и разного рода объявления и распоряжения исчезли со стены для глаз старика, куда-то отодвинулись и самые стены с простенками, только одни окна, тускло белея, были на своем месте.
— Надо зажигать огонь, — проговорил Груздев и, тяжело поднявшись с места, не спеша подошел к покрытому грязным, залитым чернилами сукном столу и, снявши со старой кривобокой лампы колпак, а потом стекло и чиркнув дрожащими руками спичку, зажег фитиль. Потом надел опять стекло и колпак и истово перекрестился.
— Слава тебе, господи, слава тебе! — произнес он, сладко и протяжно зевнув, и, перекрестившись, опять стал стряхивать насоренный помощником на столе пепел от папиросы.
За стеной в коридоре застучали, и послышались неуверенные шаги двух человек. Вот шаги притихли, шаркнула, отворяясь, дверь в прихожую, чья-то рука взялась за скобку двери, ведущей в присутственную комнату, и на ней задребезжали стекла. Старик поднял голову и стал глядеть, кто входит, но свет, скрадываемый колпаком еще не разгоревшейся лампы, слабо доходил туда, и старик сразу никак не мог разглядеть, кто вошел.
— Здорово, дядя Матвей! — раздался сочный, сильный голос. — Никак, ты один?
Старик отошел от стола на середину комнаты и тут уже разглядел плотную, коренастую фигуру сотского Коврижкина, с лохматой белокурой головой, здоровыми, красными щеками и крупными губами. За ним, слегка съежившись, стоял молодой парень, с еле пробивающимися усиками на миловидном лице, с острым небольшим носом, стриженный бобриком. На нем было осеннее пальто с наглухо застегнутым бортом и поднятым воротником. Пальто снизу все было забрызгано грязью, в грязи были и высокие сапоги с резиновыми калошами. Парень как будто конфузился, на лице его заметно было выражение неловкости, а в темных выразительных глазах светился мрачный огонь.
— Здорово, друг, здорово! — ответил на приветствие сотского старик. — Ты что ж, с бумагами, что ли?
— Какой с бумагами, вишь — человека привел, — бросив на скамейку шапку и потирая озябшие руки, сказал сотский. — А при нем, известно, и бумага есть…
— Что ж это такой за человек? — спросил старик, внимательно взглядывая на парня.
— С этапа, — проговорил сотский и, заметив выражение удивления на лице старика, тряхнув головой, добавил: — Вот нонче какие орлы этапные-то пошли! На него глядя, и не поверишь, что арестант…
— И не по-ве-ри-шь!.. — растягивая слова, не отводя глаз от парня, проговорил старик. — Ишь какой чистяк, хошь на свадьбу… Только вон, забрызгался…
— Забрызгаешься… Из города-то пешком перли, ну и не уберегся… А где начальство-то?
— Уехали.
— А помощник?
— В трактир ушел.
— Скоро будет?
— Небось скоро… Садитесь, обождите.
Сотский, повернувшись, отошел к стене и, крякнув, опустился на скамейку, где перед этим сидел старик. Старик сел на табуретку за маленький стол у окна. Парень стоял неподвижно и в смущении не знал, куда девать себя.
— Садись и ты… Садись вот с ним! — предложил старик. — Чего стоять-то! Что ни стой, брат, пожалуй, больше не вырастешь.
— Да и на что расти-то? Что на нас — собак, что ль, вешать? — лениво зевая, сказал сотский и вытянул вперед ноги.
— Как же это ты, такой орел, на этап попал? А? — с сожалением глядя на парня, обратился к нему старик. — Я таких еще не видывал… По этапу ходят хитровцы, рвань… А тебе-то небось бесчестно…
— Так, попал и попал… — не глядя на старика, проговорил парень и не совсем твердо подошел к скамейке и тоже опустился на нее. Было видно, что у него не было желания вступать в разговоры, но старик этого не заметил.
— Небось отец, мать есть, сестры… Каково им теперь тебя встретить-то? — продолжал допытываться Груздев.
— Есть! — ответил вместо парня сотский. — Он с Тишалова. Я и отца его с матерью знаю. У них сваты есть в нашей деревне… семья настоящая!
— Ну, вот! — досадливо качнув головою, сказал старик. — Вон она, до чего гульба-то доводит! Все небось по пьяной лавочке?
Парень опять ничего не сказал. Сотский покосился на парня и, видя его нерасположение разговаривать, поспешил удовлетворить любопытство старика:
— Он — нет… его по особой части… по приказу высылается…
— Как же по приказу, — земский, что ли, потребовал?
— Нет, тамошнее начальство… — Сотский опять взглянул на парня, и его губы шевельнулись насмешливой улыбкой. Он набрал в грудь воздуху и, повышая голос, продолжал: — Нехорошо, говорят, тебе в городу жить, ну, так ступай в деревню. Похлебай там серых щей, поноси худых лаптей!
Сотский засмеялся раскатистым смехом, и у него заблестели глаза, но старику все это, видимо, было еще непонятно, он, недоумевая, поглядел на сотского и снова спросил:
— За что же, аль пачпорт потерял?
— Какой пачпорт, пачпорт тут ни при чем! — И опять, с насмешливой улыбкой на губах, сотский стал объяснять старику, почему парень попал на этап.
— С хозяином покапризничали… На заводе парень жил, ему хозяин не услужил… Шляпы, что ли, перед их братом не снимал, — ну, они и закочевряжились. То да это… Одно не хорошо, другое не ладно, я-ста, да мы-ста… Не мы тебя будем слушаться, а ты нас… А хозяин-то попал не дурак, — знает, что с нашим братом церемониться много нечего — пошел, шепнул, кому следует, — ну, их, добрых молодчиков, сейчас цап-царап… ‘Хотите хозяина уважить?’ — ‘Нет!’ — ‘А нет, так ступайте на вольную жизнь по деревням, а на ваше место другие найдутся…’
— Вот оно что… дело-то… — сообразил, наконец, Груздев. — А я думал, по пьяной лавочке.
— Вестимо, небось не без того, — ерзнув на месте, продолжал сотский, но уже без насмешки, а сухим резонерским тоном. — Небось и тут все больше винцо говорит… Пропьются в праздники-то, жалованья-то им и мало кажется, — вот они и лезут каряка на тараку. Нет, это хорошо, что с ихним братом так обходятся! Вот, как дома-то поживут, потрут лямку, поглядят, как тут-то гуляют, тогда небось приедут опять в город — к тому же хозяину с поклоном пойдут: что ни положи, батюшка, только опять возьми!
— Это ты по себе так рассуждаешь, — видимо, задетый за живое рассуждениями сотского, не вытерпел и заговорил этапный. — А може, не все по одной мерке сшиты!..
— Дома поживут, все под одну стать подойдут, — уверенно сказал сотский, — тут, брат, всех под одну гребенку стригут… Небось!
— Да, брат, в деревне несладко… — поддержал сотского Груздев. — В деревне, брат, не то что шуметь, а по-мышиному-то пищать силы не хватит… Вот она, осень-то… Только и уродилась хорошо одна картошка, а рожь-то, — у кого густа, так пуста, а редка — так мелка, а овес — не дорос… На базар-то с чем будем ехать?! А тут спрашивают недоимки, продовольственные, земские, волостные, пастушню… Денег-то нужно целую шапку, а их и в кошельке не скоро нашаришь… Старшина и то каждый день ругает, ругает старостов-то, цедит, цедит!
— Им этого не видно… — злобно проговорив сотский. — У них там ни земских, ни пастушни… Едят-то небось говядину кажный день, да кашу, да чай два раза, — вот их и забирает… С жиру-то, говорят, собаки и то бесятся… Я вон прежде в солдатах служил, да как попал в денщики, да к хорошему офицеру — тебе и беленький хлебец кажный день, и в графин когда заглянешь… Тоже сейчас и мысли в голове пойдут: не глядишь, что у тебя жена в деревне да дети растут… Вильнет хвостом какая на дворе, а ты ей в окошечко стук, стук… Ну, а как попал в деревню-то, — все забыл… Да у меня еще по дому, слава богу… Я вот жалованье получаю, много ли, мало ль, а как месяц прошел, ты мне десять рубликов подай… Нет, кабы ты вот этого пальта не завел, да сапоги-то гамбургские не носил — небось бы в картуз за ватой не полез!
— На тебя хоть енотку надень, ты все равно не зашумишь! — криво усмехаясь, проговорил парень.
— Зачем же и тогда буду шуметь-то? — воскликнул сотский, отпрянув от стены, и громко засмеялся. — Что же я тогда за дурак был бы? Я бы закутался тогда с головой, мне тогда ничего не видать, не слыхать было б.
— Так и говорить нечего! — с пренебрежением произнес парень.
— Отчего не говорить, на то и язык дан, чтобы говорить.
— Так говорить надобно, подумавши… да об деле… а без дела нечего трепаться. Ты думаешь: ты умен, а другие — дураки, зря на стену лезут, добра себе не желают. Нет, брат, добра всяк себе хочет, из-за него и борются… — с загоревшимися глазами и дрожащим, с сердитыми нотками, голосом проговорил этапный.
— А я тебе говорю разве не дело?.. Я тебе говорю не дело, ну, послушай, что отец с матерью скажут: погладят они тебя по головке али нет? — внушительно сказал сотский.
— Тут отцу с матерью рассуждать не приходится, их это не касается.
— А кого же это касается, как не их?
— Конечно, меня.
— А ты-то чей? Аль не ихний?
— Я — свой, свой собственный…
— Ага! — злорадно воскликнул сотский и многозначительно поглядел на парня. — Вот из таких-то бунтари и выходят, которые отца с матерью не признают. Кого же вам тогда почитать?
— Кто стоит того! — спокойно и уверенно ответил парень.
— А кто же это, по-вашему, стоит-то?
— Всякий порядочный человек…
— А хозяин-то, к примеру, уж и непорядочный? Он небось сколько одного капиталу из-за вашего брата положил, сколько заботы несет. Дело-то надо ведь с разумом вести, а не как-нибудь… Сколько вашего брата, шантрапы, хлебом кормит, а он все — непорядочный?
У сотского сделалось красное лицо, ноздри его заметно раздувались, проговорив это, он плотно прижался к стене и, подобрав под скамейку ноги, замер в этом положении. Вся его фигура дышала презрением и негодованием к словам этапного, и он, видимо, был не в силах переварить таких дерзостных мыслей.
— Неизвестно, кто кого кормит-то, — не замечая волнения сотского, проговорил этапный, — нас хозяин или мы его?..
Сотский снова отпрянул от стены и, глядя искоса на парня, залился ядовитым деланным смехом:
— Ха-ха-ха! Мы с тобой прокормим! Кормильцы-поильцы какие! Небось купца два разжирело от нас! Нет, брат, а я думаю, что хозяева-то все дураки… Им бы не так с вами нужно обходиться, а прижать бы вас, как Варвару к амбару, чтобы сок потек, тогда бы вы не забивали головы незнамо чем!
Сотский сказал последние слова твердо и решительно и даже показал руками, как следует прижать рабочий народ. Парень только молча, гневно поглядел на него и решил не отзываться. Старик-сторож почесал рукой живот и равнодушно проговорил:
— Ну, тоже наш брат — не скот, без череду-то его жать нечего.
— Что ж на него глядеть, коли он сам заставляет?
— Хозяева-то тоже не ангелы, их тоже по головке не погладишь.
— Ну, коли плохо делает хозяин — жалься иди: на то начальство есть. Кто делает не по правде, на того всегда закон найдешь!
— Как задастся, а то и не найдешь!
— Какой дорогой пойдешь.
— Какой ни иди, все равно! Пословица говорит: с сильным не борись, а с богатым не судись. Я тебе расскажу из старины… Тогда тоже бывали такие случаи-то… Один раз возмутился народ в графщине, — ты про графщину слыхал?
— Слыхал, слыхал, — лениво, как будто утомившись от горячего разговора, промолвил сотский. — Только не бывал никогда. Собирался много раз на ярманку жеребенка покупать, — там, говорят, жеребята хороши, да все с деньгами не сберешься…
— Э-э-э! — чмокнул старик языком. — Вот бы поглядеть, где человечьего поту-то пролито да наших костей положено, — жуть берет, как вспомнишь, что было!.. Именье агромадное… Один сад сто десятин, и весь каменной стеной обнесен, с башнями по углам. Посреди сада пруд десятин в десять, а посреди пруда остров, и на нем беседка. Все это вырыто и насыпано мужицкими руками да мужицкими хребтами… Мулатки и сад насадили… А дом-то в городу не скоро такой встретишь… Уж боковых-то окон осветить его не хватало, так посередке стеклянную крышу сделали. И все это нужно было нашему брату содержать… И житье же, говорили, было: что твоя Сибирь Тобольская… Работали и старый и малый: так артели и были, кто в поле, кто по двору, кто в саду… А за всем надсмотрщики были приставлены, верхами, с трехвостными плетьми… Чуть кто загляделся, так тебе так врежут промежду плеч, что недель шесть прочешешься. Все это было заведено при старом графе, а как граф-то помер, осталась хозяйничать графиня — еще хуже пошло… Барыня была бестолковая, самонравная и силу большую имела. Самому царю крестной матерью приходилась. Так ее не только в своей вотчине, а по всей губернии боялись… И чем старее становилась, тем лютее… Такие мытарства стала творить, какие, може, другой нехристь своему врагу не придумает. Горничным, которые ей голову чесали, щеки щипцами жгла, родных внучек за провинность голым местом на лед сажала, а уж про мужиков и говорить нечего… Може, не одна сотня их, не доживя веку, на тот свет пошла!
Старик, говоривший с перерывами, остановился. Ему трудно было много говорить, он усиленно несколько раз кашлянул, чтобы прочистить горло, потом, проведя рукой по лицу, продолжал:
— Вот тогда и выискался один парень, Федосейкин Захар, молодой еще, а разбитной такой, мозголовный. Собрал народ… Что ж, говорит, православные, доколь нам эти муки терпеть? Этак всем безо время могила… Нужно нам от этого избавиться!.. Снаряжайте-ка, говорит, меня в Питер да составляйте прошенье. Написали, все перечислили, все ее лютости, просят либо смерти, либо живота. Отдали эту бумагу Федосейкину, собрали денег на дорогу… Распростился он со всеми, наказал старикам жену молодую в обиду не давать и пошел.
Пришел он в Питер и стал разузнавать, как ему к царю подойтить. К царю, говорят, можно нашему брату тогда подойти, когда он на прогулке, да и то коли будет при ём хороший телохранитель… атъютант, што ли, по-ихнему… А другой, пожалуй, и не допустит… Вызнал это, стало быть, Захар и порешил идти на два бога: либо пан, либо пропал… Разнюхал, когда да в каком месте царь гуляет, и пошел… Стал в уголышке и дожидается… Вдруг летит быдто енерал, а за ним еще кто-то. Захар подумал, что это и есть, мол, царский телохранитель, бух перед ним на колени… Ан, ехал-то не телохранитель, а градоначальник. ‘Что такое?’ — ‘Прошенье к царю’. — ‘Взять его!’ Сейчас подскочили к Захару будочники, отправили его в часть… ‘Так это, говорят, вы на госпожу свою жалитесь?’ — ‘Так точно’. — ‘Ну, так ладно… Ваше прошение не к царю пойдет, а к вашей госпоже, и тебя домой по этапу отправят… Будет вам всем урок, как на господ жалобы подавать…’
Старик остановился, чтобы перевести дух. Сотский и этапный сидели молча, не шевелясь. Сотский откинулся к стене и бесцельно глядел в противоположную стену, прищурив глаза и не выражая ни большого сочувствия, ни интереса к тому, что рассказывал старик. Парень же, напротив, отклонился от стены и, повернув голову к старику, с жадностью прислушивался к каждому его слову, причем глаза его горели огнем, а на щеках выступили красные пятна.
— Много ли, мало ли прошло время, — стал опять рассказывать старик, — пригнали Федосейкина назад домой, а уж бумага вперед его пришла… Барыня, как прочитала бумагу-то, на стену бросилась… Сейчас же в губерню послали за солдатами, палками всех наказывать. А Захара, как привели, сейчас под замок, и ни с кем ему видеться не позволяют… Еду подавать велено через день, один хлеб да прудовую воду, пока барыня ему настоящей казни не выдумает… Ну, знамо, всех жуть обуяла, все ходят, повесивши головы, а тошнее всех Захару. Ломает башку, как бы ему убежать, а убежать нельзя… Посадили его в дровяную сараюшку, а сараюшка была каменная, с потолком. Потолок хотя и деревянный, только не достать ему до него… Глядел, глядел парень и видит, в земле поленья торчат… Как лежали, значит, дрова-то, засыпались щепою, кожурою — нижние-то поленья и остались. Бросился к ним парень, выпоротил их, поставил один на один и начал потолок трогать… Попробовал — поддается. Уперся парень головой, — выскочили одна потолочина, ухватился за другую да на чердак… а с чердака-то в слуховое окно… на волю… Прибежал к своим. ‘Ну, говорит, батюшка, матушка и ты, молодая жена, простите меня! Все равно, говорит, не носить мне головы, так коли уж гибнуть, так гибнуть на воле’… Попрощался со всеми, да и в беги. Куда убежал, где скрылся — так никто и не знал…
— Ну, а барыня-то что ж? — равнодушным голосом спросил сотский.
— К барыне приехал губернатор, наказал, кого она выбрала, да и уехал. Опосля того графиня отца с матерью Захаровых на поселенье услали, а еще сколько-то в солдаты забрила.
— Вот это хорошо! — воскликнул, несколько оживившись, сотский. — Это по-настоящему! Не хошь, сукин сын, своим набольшим повиноваться — так слушайся собачьей шкуры!
— А почему же это хорошество все признали негодящим, — с горящими глазами проговорил парень, — да, бог дал, отменили?
— Сдуру это сделали, надо бы погодить, тогда бы вот и ваш брат шебаршить перестал. До этого дело не дошло бы.
Этапный взглянул на сотского. Увидав сердитое выражение его лица и полнейшую уверенность в правоте, он решил замолчать. Он глубоко ушел головою в воротник пальто и плотнее прижался спиною к стене, глаза его сделались тусклыми, и самое лицо и вся голова стали как будто меньше.
В сенях послышались новые шаги. Шаркнула, отворяясь, наружная дверь и задребезжала внутренняя. В правление вошел в пальто внакидку и с фуражкой на затылке помощник, с русыми усиками на бескровном лице и подслеповатыми глазами. Сотский поднялся с места, сделал почтительное выражение на лице и проговорил:
— Здравия желаю, Григорий Наумыч!
— Здравствуй, Коврижкин! — сбрасывая пальто и вешая его на колышек, ответил помощник. — Что скажешь хорошенького?
— Этапного привел.
— Чьего?
— Тишиловского.
Сотский подал помощнику книжку, тот взял ее и, подойдя к лампе, стал читать.
— А-а! Это тот, чей паспорт с той почтой прислали? — проговорил помощник и, повернувшись к поднявшемуся со скамейки парню, добавил: — Ну, голубчик, должно быть, здорово осердил ты начальство: на паспорте отмечено, что тебе на год запрещено являться в город.
— Вот и радость отцу с матерью! — вздохнув, проговорил, не глядя на парня, Коврижкин. — Они небось думают: вот сынок в городу деньги наживет, скоро пришлет им, а он, вместо денег-то, и сам на шею свалился, да еще на зиму! Расписались?
— Расписался.
— Пожалуйте книжку-то.
Сотский взял книжку, медленно засунул ее за пазуху и, взявши со скамейки шапку, проговорил:
— Счастливо оставаться! Я уж не буду ждать старшины-то, домой хочется поскорей.
— Иди, все равно, — проговорил помощник и, опустившись на стул, достал из желтенькой коробочки папироску, стукнул одним концом об крышку и стал закуривать от лампы.
Сотский ушел. Парень с минуту постоял, не зная, что ему делать, потом несмело проговорил:
— А мне куда ж?
— А ты обожди старшины, как он распорядится. Обожди пока в арестантской. Груздев, проводи его!
— Пойдем! — кряхтя, проговорил Груздев и повел парня в прихожую. Впустив его в небольшой чулан с надписью ‘Арестантская’, он затворил за ним дверь и запер ее наружным засовом.
1905
Печатается по последнему изданию ‘Крестьянских рассказов’: ‘Сотский’ — том 5, второе издание, 1911.