Сигизмунд Кржижановский.
Состязание певцов
Сигизмунд Кржижановский.
Состязание певцов
1
1
2
2
3
3
4
4
5
5
Состязание певцов, Кржижановский Сигизмунд Доминикович, Год: 1927
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Чайник, стоявший на желтых язычках греца, запел не сразу. Может быть, потому, что ему незачем было опережать сверчка. Сверчков, как известно, в щелях московских комнат не водится. Да и вместо печей — все больше витое железо калориферов. Торопиться чайнику было не к чему.
Сперва он завел слегка в нос — точнее, в чуть поддымленный эмалированный носик,— раскачиваясь на двух сиповатых нотах, затем скользящим портаменто перенесся на высочайший, тонкой нитью сматывающийся в воздух, звук.
— Ого, да он у тебя с пением. Ишь как забирает. Но только вот у меня есть старый чайник: с виду так, не слишком казист, а твоего перепоет.
— Ну, это еще неизвестно.
— Вот охота человеку спорить. Твой гнутонос с сипинкой. Разве не слышишь? А у моего старичишки,— еще от покойной тетки он мне достался,— голос, как стеклышко. С ноты на ноту как по лесенке. И откуда такое в бездушной вещи берется? Не поймешь. Говорят, от трещинки. Да приходи, дам послушать. Иной раз, как паром его расшевелит, поет и крышечкой призванивает. Твоему так не вытянуть. Куда…
— Мой тоже иногда с коленцами умеет. А впрочем, стоит ли о таком вздоре…
И хозяин несколько обиженно снял чайник с огня и наклонил его над стаканом.
Гость сидел, не отвечая и не придвигая стакана. Брови его слегка поднялись кверху. Казалось, он всматривается в какую-то еще не совсем ясную мысль. Затем:
— Послушай, брат, вот что я придумал…
Штепсель поставил лампу на полусвечность. Публика и судьи сидели полукружьем у затененных стен. В центре — желтоязыкая керосинка. Рядом с ней — шестью носами кверху — шесть состязающихся чайников. Председатель позвонил ложечкой о край пустого стакана:
— Товарищи, мы живем во времена далеко не диккенсовские. Еще недавно нашим барабанным перепонкам эпохой были предложены орудийные канонады. Но так случилось, что сейчас вот нам позволено заслушать шелестиное пение чайничковых горл. Катастрофы и уюты, очевидно, стоят в очереди к бытию. Но я не намерен расфилософствоваливать повестку дня. Точнее — повестку сумерек. Жюри избрано: Анна Александровна, товарищ… простите, запамятовал, ах да, Годяев и ваш покорный слуга. Слово предоставляется голубому чайнику с прорыжиной на боку. Прощу вас.
Хозяйка чайника, дама с зябким лицом, отбросив концы пестрой тедженской шали от плеч, нагнулась к круглорукому чинному чайнику. Ей передали графин с водой. Вода вхлынула под голубую шапочку. Шапочка надвинулась на круглый рант, и первый из жестяных претендентов стал поверх желтых огоньков. С минуту собравшиеся молчали.
Затем начались громкие мены словами. Кто-то заговорил об итальянском теноре, билеты на которого уже расхватаны, кто-то вспомнил о прошлогоднем моцартовском ‘Реквиеме’.
И вдруг — сквозь приглушенные голоса — тишайшим пианиссимо начал голубой чайник. Это было похоже на песню шмелиного зуда, заблудившегося среди колосьев или мелкоцветья стеблей гречихи. Металлический зуд то сращивал свои зудинки в одну тонкую и острую ноту, то снова распылялся дробной звуковой зыбью.
— По-моему, это похоже на лет шмеля перед третьим действием в ‘Сказке о Салтане’, помните? — наклонился хозяин к уху соседа.
— Да, но мотив в поисках тональности. И после… погодите.
Чувствовалось, что у голубого эмалированного певца подпертое крепким паром дыхание: он перетреливался — по тонкой, свистящей скале — все выше и выше. Вслед звуку из острым асиком вострящегося носа певца вывинтилась сердя струя пара. Голос поющего вдруг сел, жалобно булькнул и оборвался.
— Бис, бис,— сказал кто-то из затененного угла и беззвучно прижал к ладони ладонь. Но импрессарио чайника, подоткнув концы шали, поспешно убирала его с огневой рампы и чугунной эстрады.
Один из членов жюри, нагнувшись, перелил кипяток из голубого исполнителя в его соседа и выставил его на керосинную решетку.
Это был толстобрюхий, медно-красными отливами рефлексирующий пузан. Именно такие широкогорлые кувшины можно купить на рынках Мир-араба и Кишмиш-базара в Узбекистане.
Металлический толстяк не заставил себя долго ждать. Пятя круглые бока над кипящей водой, он весело забулькал круглыми лопающимися звуками. Голос его был низок и глуховат: как бассо буффо. Он перекувыркивался с ноты на ноту, нырял и всплывал над поверхностью веселой и примитивной мелодии.
Нос Анны Александровны сморщило смехом. Человек в затененном углу откровенно прыснул. Хозяин медного эшулечи по кивку судьи снял состязающегося с эстрады.
На минуту был дан полный свет. Гости закурили папиросы. Коробка с печеньями обошла круг. И вслед свету, зажатому под сурдину, на узорную решетку греца выступил третий состязатель. Это был белый, высокогорлый, с чуть примятым левым боком чайник. Его треугольный короткий, гордо вздернутый нос смотрел сверху вниз на стеснившихся возле желтого огневого круга керосинки. Хотя кипяток, влитый под самое горло третьему, был дважды перекипячен, но белый чайник запел не сразу. Сперва из треугольной ноздри его вздыбилось легкое паровое облачко. Потом оно опало. И только тогда началась песнь.
Так можно петь не голосом, а вспоминая о голосе, который был и отзвучал. Металлическая дрожь боли — сквозь прозрачное парение пара — песня тончайшей трещины скользила сквозь воздух, пытаясь уйти из звука в беззвучье. И все же она была слышима. Не столько ухом, сколько самим слышаньем, обнаженной мозговой тканью, прильнувшей к россыпям паролетных пылин.
Самые керосиновые языки потянулись вверх, к донцу песни, и кто-то сказал: ‘Коптит’.
Хозяин дебютанта, молодой человек с плешинкой на темени и золотой искрой в стеклах пенсне, быстро вытянул руку из манжеты и отставил чайник.
Довольно длительная пауза отделила это выступление от следующего.
Затем в круг света вдвинулся высокий, с тяжелой крышкой, темный, но в светлых яблочках чайник. У него был прямой и тупой нос. Широкое дно его подгибало под себя желтый пляс огоньков. Чайник стоял довольно долго, храня важное молчание. Кто-то, пододвинувшись к керосинке, подбавил огня. Чайник не разжимал рта.
— Что за черт,— пробормотал хозяин, тыквообразный человек с кожаной папиросницей на ремешке через плечо,— ну, ты: ‘Первую, зардевшись, спеть’.
Но чайник не зардевался и не пел.
Председатель жюри бросил взгляд на часовую стрелку: пора бы…
Круглый человек присел на корточки у своего прямоносого протеже, подверчивая фитили. Вода клокотала, тряся крышкой, но чайник упрямо молчал.
— Что за притча, всегда поет, колоратирует этак, а сегодня хоть ты что!
— Снять,— произнес голос из темного угла.
Чайник уступил место следующему.
Два других дебютанта — желтый низкорослый носач и продымленный, с рубчатым горлом кофейник — хотя и вызвали ряд одобрительных кивков, но особым успехом не пользовались.
Победителем, по единогласному решению жюри, был признан белый чайник с мятым левым боком. Его хозяин отслушал легкий переплеск аплодисментов, вылил из белобокого чайника кипящее содержимое и тщательно завернул его в мятую газету. После этого гостям был предложен шестьюжды перегретый чай и остатки печенья.
Гости спускались по лестнице враздробь. Человек, медленно спускавшийся с газетным свертком под мышкой, не сразу почувствовал прикосновение к локтю.
— Анна… простите, отчество?
— Александровна.— Послушайте, не продадите ли вы мне свой чайник.
Человек крепче зажал сверток в подмышке и недовольно взглянул на улыбчивые ямочки у губ спутницы:
— Я не торгую песнями. Прошу извинить.
— Что ж, простите и вы.
У нижней двери она приостановилась, роясь в сумочке, чтобы дать монету швейцару. Он прошел вперед, наставляя воротник навстречу льдисто-мокрым осенним снежинам.
Прошло несколько недель. Пожалуй, даже несколько месяцев. Сезон уже шел к концу. Они встретились в фойе театра. В этот вечер ставили ‘Тангейзера’. Жители Чебоксар только что услышали: ‘Алло-алло, говорит Москва, третий акт ‘Тангейзера’ кончился, перерыв несколько минут — слушайте очередную хронику…’
Анна Александровна была в черном платье с косым вырезом и темно-красной шелковой розой под левым плечом.
— Здравствуйте. Вы меня, кажется, не узнаете?
— Помилуйте. Анна… простите, отчество?
— Александровна. А чайник ваш, этот вот кривобокий, все у меня из головы не идет. Серьезно. Вот сегодня, скажем. Пели там всякие заслуженные и прочие. А ведь в них гораздо больше эмалированности, чем вот в вашей непонятной жестянке.
— Второй звонок, если не ошибаюсь.
— Да. Но послушайте, будь в вас хоть малая малость галантности, вы бы подарили мне свой чайник. Зачем вам?
— А вам зачем? Третий. Тушат свет. Простите.
— Погодите. Если вы такой скряга, то все-таки как бы устроить так, чтобы услыхать его еще раз?
— Очень просто,— золотая искра дернулась в двояковогнутом стекле,— благоволите навестить меня: чайник будет служить вам: сперва пением, потом чашкой чая.
— Ну, это немного… впрочем, у вас есть карандаш? Ах, уже началось. До скорого.
Они сидели вдвоем у потушенной керосинки. Хозяин, болезненно морщась, протирал платком стекла пенсне, точно стараясь затушить золотую искру в чечевице.
— Сегодня она пела, ваша жестяная нежить, особенно хорошо,— сказала гостья, — под слушанье откуда-то из хрестоматий, из детства в память возвращалось: ‘Он душу младую в объятиях нес…’
— А чайник поставить пора на поднос,— подчеркнул рифму хозяин, возвращая стекла переносью.
— Вы нехороший. Жестянее его. ‘И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли’.
— Анна Александровна, Анна, а дальше нарочно не хочу помнить: не надо. С песней кончено. Теперь сядем к столу и будем пить скучный земной чай. Из грубых листьев. ‘Продажа для всех граждан’.