СОРОКОВОЙ БСЪ.
СОРОКОВОЙ БСЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Сороковой бес, Альбов Михаил Нилович, Год: 1893
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Всякій, кто зналъ сколько-нибудь хорошо Емельяна Иваныча Самострлова, со всми привычками и всмъ его образомъ жизни, былъ-бы изумленъ въ крайней степени, увидвъ его, въ одинъ прекрасный праздничный вечеръ, въ конц августа мсяца, въ совершенно необычайномъ для него положеніи и въ совершенно для него несвойственномъ вид…
Я крайне жалю, что нтъ тутъ художника, который могъ-бы изобразить его въ эту минуту надлежащимъ манеромъ.
Онъ не въ стнахъ своей комнаты, въ мезонин шеколаднаго дома на Петербургской, не въ положеніи человка, наслаждающагося послобденнымъ кейфомъ на постели, со своей носогрйкой… Странно сказать! Онъ стоитъ въ густой чащ деревьевъ, въ крылатк и шляп, въ десятк верстъ отъ столицы, въ лсу, который растетъ на Поклонной гор… Всякій, привыкшій къ его солидной, дьяконо-подобной фигур, къ его медленнымъ, соннымъ движеніямъ, къ его невозмутимо-спокойнымъ чертамъ, обрамленнымъ густой бородой въ вид лопаты, былъ-бы теперь пораженъ его видомъ человка, который застигнутъ какой-то страшной опасностью, или, по меньшей мр, только что спасся отъ чьей-то погони… Всякій такой, увидвшій Емельяна Иваныча, былъ-бы, повторяю, сперва поражонъ изумленіемъ, а затмъ, если-бы онъ оказался его добрымъ пріятелемъ, съ безпокойствомъ подбжалъ-бы къ нему и освдомился:
‘Что съ вами, голубчикъ, случилось?..’
Онъ пыхтитъ, сопитъ и скрежещетъ. Глаза его вытаращены и вращаются во вс стороны съ выраженіемъ необыкновенной тревоги. Носъ обвитъ паутиной… Войлочная шляпа съхала совсмъ на затылокъ и выбившіяся изъ-подъ нея космы волосъ прилипли ко лбу, по которому бгутъ струи обильнаго пота и орошаютъ лицо — совершенно свекольнаго цвта отъ нечеловческихъ усилій, съ которыми онъ старается выдраться изъ плотной толпы молодыхъ елей и сосенокъ, уцпившихся своими колючими сучьями за штаны, за крылатку и за прочія части его грузной фигуры…
— О, чортъ…— рычитъ Самострловъ и восклицаетъ: — Иванъ Еремичъ!.. Ау!
На нсколько секундъ онъ замираетъ, прислушиваясь… Онъ ждетъ… Всюду тихо.
Съ отчаяннымъ напряженіемъ силъ, какъ травимый кабанъ, на которомъ повисла стая гончихъ собакъ, онъ бросается грудью впередъ, ломаетъ нсколько сучьевъ, получаетъ ударъ по лицу, испускаетъ проклятіе и снова вопитъ зычнымъ басомъ:
‘Ау!.. Равальякъ!.. Иванъ Еремичъ!.. Ау-у!’
‘У-у-у’…— слабо и глухо слышится гд-то, совсмъ далеко, не то эхо собственнаго голоса Емельяна Иваныча, не то — чужого, отвтнаго крика…
Онъ принимается снова ломиться впередъ, по направленію этого звука, оглашая отъ времени до времени воздухъ крикомъ ‘ау!’ прислушиваясь и ожидая отвта. Теперь уже очевидно, что это ‘у-у-у!’ издаетъ другой голосъ. Онъ слышится все ясне, отчетливе.
‘Ау!’ — вопитъ опять Самострловъ, продолжая продираться сквозь дебри — и оказывается вдругъ на полян.
— Чего ты неистовствуешь?— раздается въ отвтъ ему спокойный вопросъ низенькаго, черномазаго человчка, въ свтлой каскетк, который стоитъ наклонившись надъ кустикомъ, и извлекаетъ осторожно изъ моха маленькій грибъ съ красной шляпкой. Въ одной рук у него — плетеная корзинка съ десяткомъ полтора разноцвтныхъ грибовъ, въ другой — суковая палка.
— Уфъ, слава Богу, — простоналъ Самострловъ, снимая свою широкополую шляпу, — усталъ, какъ собака…
И, словно огромный овсяный мшокъ, онъ грузно повалился на травку, изнеможенно раскинувъ руки и ноги.
— Изъ силъ совсмъ выбился, — бормоталъ Самострловъ, — кричалъ, кричалъ…
— Чего-жъ ты кричалъ? Медвдь, что-ли, напалъ на тебя?— невозмутимо освдомился черномазый человчекъ, оказавшійся искомымъ Иваномъ Еремичемъ, онъ-же и Равальякъ, опустившись на корточки, спиною къ товарищу, и прилежно изслдуя траву вокругъ кустика.
— Да… медвдь… Заблудился! Думалъ, не выберусь!
Иванъ Еремичъ обернулся и огромными своими глазами въ вид черныхъ шаровъ, катавшихся въ синеватыхъ блкахъ, окинулъ всего
Емельяна Иваныча, начиная съ его дюжихъ ступней до мдно-краснаго, покрытаго обильнымъ потомъ лица, съ прилипшими прядями мокрыхъ волосъ и обвитымъ паутиною носомъ, и воскликнулъ:
— Хорошъ!
Затмъ онъ опять нагнулся къ кусту.
А Самострловъ досталъ изъ кармана крылатки жестянку изъ-подъ монпансье съ табакомъ, носогрйку, набилъ ее, закурилъ и сталъ благодушно попыхивать, привалившись на локоть и созерцая вечернее небо. Его компаньонъ, обшаривъ всю траву вокругъ кустика, подошелъ и повалился съ нимъ рядомъ.
— А, ну, покажи-ка добычу,— сказалъ Иванъ Еремичъ, потянувъ къ себ красный узелокъ Самострлова.
Онъ развязалъ узелокъ, вытряхнулъ содержимое его на траву, иронически посвисталъ и воскликнулъ:
— Ну, и набралъ!
— Что такое — набралъ? Мало, небось?
— Чего ужъ больше! Ты-бы еще мухоморовъ…
— Гд мухоморы? Что ты выдумываешь? Гд мухоморы?!
— Только ихъ и не хватаетъ… Вотъ это — поганка… И это поганка… (Грибъ за грибомъ полетли въ кусты). Этотъ вотъ… гм…
Иванъ Еремичъ понюхалъ подозрительный грибъ, полизалъ даже его, потомъ прицлился имъ въ недалек стоявшую одинокую елочку и размахнулся, собираясь швырнуть, но Самострловъ стремительно ухватилъ его за руку, выронивъ изо рта даже трубку, и горячо завопилъ:
— Вотъ это ужъ врешь!! Боровикъ!
— Что-о?!
— Боровикъ!
— Ха-ха-ха! Это?!.. Чистйшая поганка, голубчикъ!
— Врешь, боровикъ!— протестовалъ Самострловъ, вцпившись въ руку товарища.
Между ними возникла борьба. Иванъ Еремичъ вырывалъ отъ Самострлова руку съ грибомъ, собираясь во что-бы то ни стало запустить имъ въ одинокую елочку, а Самострловъ вислъ на этой рук, и такъ они оба колыхались въ разныя стороны, пока наконецъ Равальякъ догадался перенять спорный предметъ свободной рукою, и подозрительный грибъ взвился въ воздух и пропалъ за кустами.
— Ну, это, братъ… Вотъ ужъ, братъ, это…— растерянно пробубнилъ Самострловъ, и сталъ искать въ трав свою трубку.
Затмъ онъ вдругъ успокоился, развалился удобно и принялся курить, хладнокровно наблюдая, какъ Иванъ Еремичъ, продолжая безжалостное опустошеніе его узелка, оставилъ штукъ пять или шесть годныхъ грибовъ, которые и бросилъ въ корзинку. Посл того Равальякъ вскочилъ на ноги и воскликнулъ поспшно:
— Ну, идемъ!
— Куда?— освдомился Емельянъ Иванычъ, не перемняя своегоположенія.
— Дальше идемъ! За грибами!
— Я не пойду.
— Какъ?!
— Не пойду, я усталъ.
— Такъ и будешь валяться?!— съ гнвомъ воскликнулъ Иванъ Еремичъ.
Емельянъ Иванычъ вздохнулъ.
— Увалень!
Самострловъ безмолвствовалъ.
— Мшокъ!
Самострловъ молчалъ и курилъ.
— Нтъ, ты, ей Богу, возмутительный человкъ, чортъ тебя подери! Ты не только мшокъ, ты просто чортъ знаетъ что! Пень!’ Туфля старая! Родятся-же вдь такіе люди на свтъ!.. Ну, и лежи, наплевать, я одинъ пойду, коли такъ!
Иванъ Еремичъ направился стремительно къ лсу, потомъ пошелъ тише, остановился, вернулся и повалился на прежнее мсто…
Онъ былъ теперь сосредоточенно-пасмуренъ. Самострловъ невозмутимо курилъ.
Оба молчали. Теплый августовскій дейь погасалъ.
Пунктъ, на которомъ расположились пріятели, была та часть Поклонной горы, отъ которой теперь не осталось даже слда. Топоръ и лопата, медленно, день за днемъ работая, уничтожили большой участокъ земли и, продолжая поднесь свое дло, добрались уже вплоть до шоссе. Съ тхъ поръ, какъ засвистали въ этихъ мстахъ позда Финляндской желзной дороги, топоръ и лопата повели раззореніе дотол двственной дачной окраины.
Старыя сосны и ели вдругъ увидали у подножій своихъ невдомо какъ очутившуюся линію рельсовъ съ плоскими ящиками на чугунныхъ колесахъ и людей, вооруженныхъ лапатами, которые точили Поклонную гору, добывая песокъ, насыпали имъ ящики, увозимые затмъ паровозомъ, а на смну наполненнымъ появлялись пустые — и такъ безъ конца… Люди копошились, какъ черви, и все точили, точили, а сосны и ели молчаливо смотрли на эту работу, пока та иль другая тяжко падала вдругъ вверхъ пятами, возбудивъ глухой ропотъ въ толп своихъ старыхъ подругъ. До нихъ тоже дойдетъ своя очередь, а пока он стояли, прислушиваясь къ новымъ, невдомымъ звукамъ…
Внизу, подъ горою, слышалось тяжкое, гулкое уханье, которому вторилъ протяжный, жалобный скрежетъ, и все покрывалось трескомъ и грохотомъ, которые разносились по озеру и повторялись на другомъ берегу… То работали топоръ и пила, повергая на землю сосны и ели. Туда, гд прежде царилъ дремлющій сумракъ, врывался солнечный свтъ, разливался въ широкихъ прогалинахъ и сверкалъ полосами сквозь рдвшія чащи… Тамъ и сямъ разростались поляны, а въ нихъ выростали, быстро, подобно грибамъ, красивые, веселые домики, съ балконами, мезонинами, башенками, потомъ появился вокзалъ, а мимо него замелькали вагоны, наполненные пестрою, лтнею публикою… Такъ на мст густого хвойнаго лса, возникла модная дачная мстность, которую зовутъ ‘Озерками’.
Но въ тотъ свтлый праздничный день августа мсяца, когда мы застали здсь нашихъ пріятелей, о нихъ не было еще и въ помин.
Иванъ Еремичъ неожиданно нарушилъ молчаніе, обернувшись къ товарищу.
— ‘Сантифарисъ’ не забылъ?
Не отвчая ни слова, Самострловъ распахнулъ полы крылатки и обнаружилъ висвшую на боку у него плетеную флягу, которую и снялъ съ своей шеи. Затмъ онъ ползъ рукою въ одинъ изъ бездонныхъ кармановъ парусиннаго своего балахона и вытащилъ свертокъ изъ газетной бумаги, гд оказались кусокъ ветчины и два пеклеванника. Разложивъ это все на трав, причемъ бумага получила назначеніе скатерти, онъ досталъ складной ножикъ и принялся методически рзать на ломтики състные припасы, между тмъ какъ его компаньонъ, завладвъ, тмъ временемъ, флягой, сдлалъ прямо изъ горлышка медленный и глубокій глотокъ. Пока онъ закусывалъ, Самострловъ послдовалъ примру товарища, посл чего опять ему передалъ флягу. Иванъ Еремичъ повторилъ операцію (все это было продлано ими въ глубокомъ молчаніи). Затмъ онъ протянулъ-было обратно ее къ Самострлову, но тотъ отвелъ его руку, тряхнулъ головой и сказалъ:
— Больше не буду.
Иванъ Еремичъ посмотрлъ на него продолжительно и спросилъ:
— Почему?
— Такъ… Не хочу.
— Гм… А я еще выпью!— заявилъ Иванъ Еремичъ и приложилъ горлышко фляги къ устамъ. Емельянъ Иванычъ, прожевывавшій, тмъ временемъ, кусокъ ветчины, издалъ глухой, краткій звукъ неопредленнаго свойства, который могъ быть истолкованъ и въ поощрительномъ, и въ порицательномъ смысл. Судя по нсколькимъ бульканьямъ, произведеннымъ сосудомъ, Иванъ Еремичъ принялъ въ себя на этотъ разъ усиленную дозу живительной влаги, посл чего побагровлъ какъ насосавшійся клопъ, быстро, даже съ какой-то свирпостью, завинтилъ по нарзк крышечку фляги, швырнулъ отъ себя эту послднюю и, протянувъ руку къ закуск, воскликнулъ:
— Ф-фу! Теперь отлегло!
Затмъ онъ бросился навзничь и закрылъ глаза, какъ-бы собираясь вздремнуть.
— Охъ, Боже мой, Боже мой!— вздохнулъ Самострловъ.
Иванъ Еремичъ раскрылъ тотчасъ глаза, повернулъ голову къ Емельяну Иванычу и спросилъ подозрительнымъ тономъ:
— Чего ты вздыхаешь?
Самострловъ похлопалъ своими мясистыми вками.
— А? Нтъ, ты мн отвчай!
Самострловъ сталъ молча набивать себ трубку.
— Ужасно я не люблю, когда ты эдакъ вздыхаешь!— заявилъ Иванъ Еремичъ.
Самострловъ набилъ, закурилъ и скрылся въ облак дыма.
— Тер-рпть не могу!!— раздражительно прибавилъ Иванъ Еремичъ.
Онъ вскочилъ на ноги, прошелся впередъ и назадъ, передъ самымъ носомъ Емельяна Иваныча, отломилъ по дорог древесный сучокъ, раскрошилъ его на мельчайшія части, разбросалъ ихъ вокругъ и воскликнулъ:
— Меня даже злость на тебя разбираетъ! Хоть-бы чмъ-нибудь ты когда взволновался! Вокругъ зелень, деревья, закатъ… вдь ты этого ничего давно не видалъ… и теб хоть-бы что!.. Кажется, ты-бы лучше чувствовалъ себя въ своей конур… Признайся: если-бъ не я, ты вдь спалъ-бы теперь?… А? Спалъ?… Говори!
— Спалъ…— раздался кроткій отвтъ изъ-за облака дыма.
— Ну, еще-бы, конечно! Я даже увренъ, ты крайне недоволенъ, что я тебя вытащилъ… Ты-бы, вроятно, какой-нибудь сонъ теперь уже видлъ, — а вотъ извольте вмсто того, чортъ знаетъ, по какимъ дебрямъ таскаться… Да еще обратно эдакій путь предстоитъ… Нсколько верстъ! Шутка сказать!.. Ха-ха!.. Правда, мн не слдовало тебя безпокоить… Теперь я раскаиваюсь… А все потому, что у меня натура дурацкая. Не могу я быть какъ другіе, которымъ все трынъ-трава… Хоть-бы ты, напримръ…
— Похалъ…— пробормоталъ Самострловъ.
Иванъ Еремичъ опустился опять на траву и продолжалъ, разгораясь все пуще:
— Господи! И отчего это, какъ я посмотрю, во всемъ мір несправедливость такая?! Одинъ бьется, мучится, лзетъ изъ кожи, — другой лежитъ на боку и блаженствуетъ! Лучше онъ что-ли его? Заслужилъ? Скажи ты мн почему? почему? Неужели только лишь потому, что такъ вышло?.. Звзда?
— Звзда?— переспросилъ Самострловъ.
— Ну, да, звзда, планида, рокъ, случай, судьба, чортъ, дьяволъ… я почемъ знаю! Словомъ, прежде чмъ человкъ родился на свтъ, гд-то тамъ, въ книгахъ судебъ, что-ли, какихъ-то, уже раньше написано: теб — вотъ богатство, успхъ, всякая штука, а теб — вотъ шишъ съ масломъ! И сколько ты тутъ ни бей въ стну лбомъ — ничего больше теб не очистится… Таковъ ужъ законъ! Скажи: все это справедливо? справедливо? Отвть!
— Гм!— издалъ звукъ Самострловъ.
— И никто никогда не отвтитъ!— воскликнулъ, вскинувшись съ мста, Иванъ Еремичъ, и, стоя теперь на колняхъ, воздлъ торжественно руку.— Вотъ она, природа! Смотри! Мы философствуемъ, а она ничего знать не хочетъ… Было давеча солнце, а теперь оно скоро закатится! День и ночь! Жизнь и смерть! Кому это нужно? Зачмъ? Мы не знаемъ! Мы только знаемъ одно… Передай-ка мн водку!— заключилъ Равальякъ неожиданно.
Самострловъ безмолвно протянулъ ему флягу, которую Иванъ Еремичъ приложилъ тотчасъ къ устамъ и держалъ нсколько времени, откинувъ назадъ свою косматую голову въ свтлой каскетк.
— Ф-фу-у-у…— отпыхнулся онъ наконецъ, потомъ дико осмотрлся вокругъ своими шарами, которые какъ-бы готовились выкатиться у него совсмъ изъ орбитъ, бросилъ флягу на землю и тихо склонился съ ней рядомъ, запрокинувшись попрежнему навзничь и смеживъ свои вки. Полежавъ такъ нсколько времени, онъ забормоталъ вдругъ,— медленно и невнятно,— словно сквозь сонъ:
И пусть… у гробового… входа…
Младая… будетъ… жизнь… играть…
И равнодушная… природа…
Красою… вчною… сіять…
— А закусить разв не хочешь?— спросилъ его Самострловъ.
Тотъ молчалъ и лежалъ въ прежней поз. Вки его оставались сомкнутыми и онъ казался погрузившимся въ сонъ.
Все было тихо. Окрестныя сосны и ели, кустарники, даже стебли травы на опушк, словно застывъ, стояли недвижные, приготовляясь къ ночному покою. Гд-то, въ лиственной чащ, чирикнула какая-то пташка — и смолкла…
Самострловъ сидлъ, облокотившись рукой на колно, и тоже казался застывшимъ, съ выпуклыми своими глазами, въ которыхъ блестящими точками горлъ красный отсвтъ заходящаго солнца.
Вся видимая съ вершины Поклонной горы на далекое пространство равнина, недавно залитая пурпурнымъ моремъ заката, тускнла мало-по-малу. Налво клубились уже бломолочныя волны тумана и медленно расплывались все дальше. Рдвшій сквозь лиловую дымку какъ яхонтъ, куполъ Исакія тоже потухъ. Лве и ближе его виднвшійся шпицъ Петропавловской крпости пока еще ярко пылалъ какъ раскаленная головня. Лежавшія недалеко Коломяги — лтній пріютъ питерскихъ нмцевъ — походили теперь на разворошенную муравьиную кучу. Тамъ, праве, гд равнина сливалась съ западной стороной горизонта, пестря квадратами картофельныхъ грядъ, весь край небосклона казался объятымъ гигантскимъ пожаромъ. На ярко-малиновомъ фон его вырзывался чернымъ пятномъ силуэтъ какой-то одиноко торчавшей среди пустыннаго поля избушки. На одно изъ оконъ ея падалъ теперь отблескъ заката, и это окно горло огромною лучистою искрой. Солнце садилось въ густой гряд облаковъ. Въ то время какъ снизу они рдли подобно какой-то фантастической масс золота и самоцвтныхъ камней, облитыхъ алою кровью, выше они чуть розовли, переходя въ сровато-фіолетовый тонъ и громоздясь тяжелыми грудами, безпрестанно мнявшими свои очертанія. Съ лваго края высилась блоснжная глыба, похожая на башею съ зубцами, а справа кудрявилось что-то въ род куста, постепенно пріобртавшаго форму чудовища. Тмъ временемъ, башня переломилась въ средин, вытянувъ верхнюю часть свою въ вид руки, а зубцы слились въ профиль лица съ длиннымъ носомъ и въ діадем — и все приняло видъ человка, простершаго руку къ чудовищу. Но вотъ промежуточный рой облаковъ раскололся, и выросла пропасть, надъ которой нагнулось лицо, ужъ безъ носа, но сохранившее еще діадему, изъ чудовища образовалась бесдка, а то, что сейчасъ казалось рукою, отпало и самостоятельно повисло въ лазури, въ вид чайки съ распростертыми крыльями, осіянными снизу розовымъ свтомъ… Между тмъ лучистая искра пустынной избушки давно ужъ погасла, а солнце почти совсмъ потонуло за горизонтомъ, виднясь однимъ маленькимъ краешкомъ и посылая послдніе лучи въ облака… Минута еще — оно скрылось безслдно, болото и самоцвтные камни потухли, а лицо въ діадем, и бесдка, и чайка исчезли — и все слилось въ одну срую, безразличную муть.
Самострловъ глубоко вздохнулъ и поникъ…
— Емельянъ!— неожиданно послышалось сзади него.
Онъ обернулся на окликъ.
Иванъ Еремичъ сидлъ на трав, въ съхавшей на затылокъ каскетк и въ довольно разстроенномъ вид.
— Ты заснулъ, Емельянъ?
— И не думалъ. Ты вотъ, кажется, самъ…
— Ладно, ладно! (Голосъ Ивана Еремича казался нсколько сиплымъ и слова произносилъ онъ съ небольшою запинкой). Я вдь слышалъ, какъ ты вотъ сейчасъ всхрапнулъ и проснулся… Не ври! Терпть не могу я вранья! Ты думаешь, я лежалъ и не слышалъ? Я все слышалъ отлично! Гд у насъ фляга? А, вотъ она, вижу… Брось-ка сюда ее.
Самострловъ исполнилъ приказанное, но при этомъ замтилъ нершительнымъ голосомъ и какъ-бы съ усиліемъ:
— Послушай… Не будетъ-ли это… какъ-бы оно… не тово…
— Что такое?— вскинулся на него Равальякъ.
— Я ничего, только… какъ-бы это сказать…
— А! Да!.. Ты боишься, что я нахлещусь? Возиться съ пьянымъ боишься?.. Будь спокоенъ, голубчикъ! Останемся всегда въ своемъ вид… Своими ногами дорогу найдемъ…Всег-гда най-демъ дор-ро-гу, гол-луб-чикъ!!
Онъ допилъ остатки живительной влаги, бросилъ пустую флягу на землю и снова воскликнулъ:
— Ну, пусть я и пьянъ! Наплевать! Пусть и домой не дойду! Экая важность! Я хочу здсь остаться… А ты какъ полагалъ? Нтъ, въ самомъ дл… Вдь это великолпная штука, послушай… Останемся здсь ночевать! А? Голубушка! Другъ! Емельянъ!
— Вотъ еще выдумалъ…— запротестовалъ Самострловъ.— Пора по домамъ.
— По-до-мамъ?— протянулъ Равальякъ.— Сейчасъ? Вотъ теперь? Ни за сто раковъ! По домамъ! Въ такой чудный вечеръ… Какой воздухъ-то!.. Звзды!.. А луна-то, луна-то! Гляди!!
Въ эту минуту, на лвой сторон небосклона, надъ верхушками Удльнаго парка, всплыла и повисла въ темной лазури красная, большая луна. Мракъ насталъ быстро, словно подкрался. Вечерняя звзда давно уже горла на неб, мерцая своимъ яркимъ свтомъ, а вслдъ за ней зажигались по очереди, словно лампады, миріады прочихъ свтилъ.
Равальякъ поднялъ высоко вверхъ руку и проплъ:
Ночь тиха-а… Пустыня внемлетъ Бо-огу…
И здзд-да съ звзд-дою говори-и-итъ…
— Пора по домамъ!— мрачно повторилъ Самострловъ.
Но Иванъ Еремичъ не слушалъ. Онъ стоялъ на колняхъ, съ поднятой къ небу рукой, и продолжалъ растроганнымъ голосомъ:
Въ небеса-ахъ торжественно и чу-удно…
Спи-и-итъ земля въ сіяньи голубо-омъ…
Тутъ голосъ его задрожалъ и порвался…
Что-же мн- такъ больно и такъ тру-удно?
Жду-ль чего? Жалю-ли о чо-онъ?..
Жду-ль чего-о-о…
Равальякъ сорвалъ съ себя быстро каскетку, хватилъ ею о-земь, упалъ на нее косматой своей головою — и, неожиданно, вдругъ, зарыдалъ…
— Ну, ну… Чего ты, чего?— забубнилъ Самострловъ, тревожно заворошившись на мст.
Иванъ Еремичъ продолжалъ неутшно заливаться слезами.
— Эхъ, Боже мой! Да оставь-же, теб говорю!… Оставь, говорю!— убждалъ Самострловъ, подползая на своихъ заднихъ частяхъ ближе къ пріятелю и кладя руку ему на плечо.— Да полноже, ну!.. Эхъ, Господи Боже!.. Право-же, я не могу на это смотрть… Оставь, прошу я тебя!
— Я хо-чу у-ме-реть…— пролепеталъ между слезъ Равальякъ.
— Эхъ, Боже мой!— причмокнулъ и удрученно вздохнулъ Самострловъ.
— Ты не-мо-жешь по-нять…
— Эхъ, Боже мой, Боже мой!!
— Ни-ко-гда те-б ме-ни не-по-нять…
Тутъ Иванъ Еремичъ испустилъ тяжкій вздохъ, осушилъ свои слезы и, восклонившись съ земли, продолжалъ патетически, потрясая руками:
— Подумалъ-ли ты, хоть сколько-нибудь, что во мн происходитъ? И когда вотъ я давеча зашелъ за тобой… И когда мы вмст отправлялись сюда… И во всю дорогу… И когда искали грибовъ… Зачмъ все это? Зачмъ? Грибы мн, что-ли, понадобились?.. Да чортъ-бы побралъ ихъ! Вотъ они! Видлъ?!
И, схвативъ корзинку съ грибами, Иванъ Еремичъ, широко размахнувшись, изступленно швырнулъ ею въ пространство. Корзинка мелькнула у края горы и исчезла изъ глазъ. Только и слышно было, въ безмолвіи тихаго вечера, какъ она шлепнулась нсколько разъ своими боками, прыгая книзу по спуску…
— И никто меня не пойметъ!— треснулъ въ грудь себя кулакомъ Иванъ Еремичъ.— О, Боже! Если-бъ кто только зналъ, какъ мн тяжко! Вс только видятъ: человкъ здоровый, веселый… чего ему нужно? Вдь такъ? Кому я скажу? Съ кмъ могу подлиться? Пойметъ только тотъ, кто самъ испыталъ!.. Вотъ я лежалъ сейчасъ… всякій подумалъ-бы: ‘спалъ…’ и ты тоже это сказалъ! А знаешь-ли ты, что въ душ у меня въ это самое время — бушевала цлая буря?.. И все время была во мн буря! Цлый день!.. Зачмъ выпилъ я водки? Забыться, залить!.. Понялъ ты это? Вотъ и теперь я хотлъ-бы сказать, потому что нельзя носить долго маску, истина должна всегда, рано иль поздно, открыться и мн нужно сказать… Это страшная вещь!.. Ты меня слушаешь?
— Слушаю, — отвчалъ Самострловъ. (Онъ теперь совершенно уже успокоился, и, удобно развалившись на травк, медленно набивалъ свою носогрйку).
— Знаешь-ли ты, что такое — семейная драма?
— Гм, — сказалъ Самострловъ, закуривая, и, скрывшись въ облак дыма, приготовился слушать, что послдуетъ дальше за этимъ вопросомъ.
— Въ газетахъ вотъ пишутъ: мужъ зарзалъ жену… Жена убила любовницу… ну, и прочее тому подобное эдакое… Вс читаютъ и содрагаются: ‘ахъ, охъ, какой ужасъ!..’ Вздоръ! Ерунда! Ничего нтъ ужаснаго! Ну, убилъ тамъ кто-то, зарзалъ… важное кушанье! Тутъ всегда дло ясное: ревность тамъ, ненависть, что-нибудь въ этомъ род… Все это понятно! Пырнулъ — и финалъ! Значитъ, такъ нужно, въ порядк вещей! Но бываетъ на свт еще нчто другое, голубчикъ,— страшне… Знаешь-ли ты, что еще существуетъ на свт?..
Равальякъ подползъ ближе къ Емельяну Иванычу и, положивъ руку ему на плечо, произнесъ — медленно, раздльно, торжественно:
— Существуетъ скрытая драма, которую не видитъ никто… Она продолжается цлые годы, и никто не можетъ о ней догадаться… На видъ — все спокойно, отлично… Мужъ ходитъ на службу, жена рожаетъ дтей… все, словомъ, какъ слдуетъ… совсмъ счастливый семейный очагъ!.. А между тмъ, въ ндрахъ его, подобно гангрен, незамтно растетъ страшная язва — тайный домашній разладъ… И чмъ дальше, тмъ хуже, мучительне… Затмъ, въ одно прекрасное утро, мужъ бросаетъ на произволъ судьбы жену и дтей, или пятитъ съ ума, или его находятъ съ прострленнымъ черепомъ… Вотъ, что бываете на свт, голубчикъ мой Емельянъ! И если ты хочешь знать всю полную правду, то я долженъ признаться теб, что твой другъ Равальякъ, рано иль поздно, кончитъ чмъ-нибудь въ этомъ род!.. Вотъ! Ты знаешь теперь мою тайну!— заключилъ Иванъ Еремичъ.
Самострловъ молча, во вс глаза, глядлъ на пріятеля. Тотъ тоже не спускалъ съ него глазъ, любуясь произведеннымъ эффектомъ… Глубокое безмолвіе воцарилось между обоими, какъ бываетъ въ подобныхъ торжественныхъ случаяхъ. Луна, которая теперь поблднла, обливала ихъ яркимъ свтомъ. По шоссе, за деревьями, пророкотали колеса тележки — вроятно, какого-нибудь изъ прозжихъ чухонцевъ…
— Ха-ха-ха!— вдругъ разразился трагическимъ хохотомъ Иванъ Еремичъ, и съ мрачнымъ восторгомъ воскликнулъ: — Ага! Что?! Поражонъ?!
Затмъ онъ схватился за грудь и продолжалъ патетически:
— А кто виноватъ? Что-же мн длать, о Боже, что-же мн длать, если я не могу выносить прозябанія? Ты знаешь жену… Она добрая, хорошая женщина, но она никогда не могла понять меня! И съ самаго начала, какъ мы только сошлись! Помнишь, Емельянъ, какъ мы были съ тобою въ гимназіи, помнишь, какъ меня исключили? Мы потеряли тогда другъ друга изъ виду, больше чмъ на двадцать лтъ, и ты не могъ быть свидтелемъ, какъ шла тогда моя жизнь! Умерли мать и отецъ, я остался одинъ, какъ челнокъ среди бурнаго моря… Я бдствовалъ, выбивался изъ силъ… Я хватался за все… Я давалъ уроки, за часъ по полтиннику, я былъ даже приказчикомъ! Потомъ поступилъ я въ контору. Тутъ я встртился съ моею Анютой. Мы жили бокъ о бокъ, на квартир у одного сапожника. Она была швейка. Добрая, скромная, тихая! Я тотчасъ-же ее полюбилъ! Мы обвнчались. Мн было тогда двадцать лтъ, она была годомъ постарше… Ахъ, Емельянъ, ты не знаешь, что значитъ полюбить въ юные годы! Это счастье, которое никогда больше не повторяется въ жизни!.. Я былъ утомленъ, истерзанъ, измученъ… Мн былъ нуженъ покой — и она дала мн его! Она оказалась отличной хозяйкой… Мы жили на гроши, и она съумла такъ сдлать, что мы не чувствовали ни въ чемъ недостатка… Правда, жили мы скромно, еле сводили концы, но ни разу не бдствовали. Чего больше было мн нужно?.. Сытъ, одтъ, имю свой уголъ, жена хорошая, добрая, дти здоровы, растутъ… Счастливъ, конечно! Еще-бы! Многимъ-ли это дается? Таково сужденіе толпы! Я и самъ считалъ себя полнымъ счастливцемъ, потому что былъ глупъ и судилъ о жизни, какъ вс… Только мало-по-малу началъ я сознавать, какую я сдлалъ ошибку… Вся бда, что я не зналъ самъ себя. Какой-то мудрецъ, кажется, еще Аристотель, Сократъ, или чортъ знаетъ кто, сказалъ великую истину: ‘познай самъ себя…’ Въ томъ и бда, что мало кто самъ себя можетъ познать… И я себя тоже не зналъ! Вс на одинъ аршинъ мряютъ… Вс полагаютъ, что счастье въ семейномъ очаг заключается… Жена, дти, тарелка горячаго супу, теплый халатъ… Есть много такихъ, которымъ ничего больше не нужно… Для другихъ все счастье — быть одному и лежать на боку. Иные хотятъ спасти свою душу, и тмъ спасаютъ ее, что стоятъ на одной ног — какъ вотъ въ Индіи, факиры такъ называемые. А есть еще и такіе, которые думаютъ, что вся цль жизни — народить побольше потомства… Вотъ для кого нужны семейныя узы. Зато есть еще многіе, которымъ необходимы просторъ, движеніе, борьба, подвиги… Въ нихъ силы бушуютъ, имъ нужна дятельность, какъ напримръ артисту, художнику… Семья для нихъ — смерть! Въ семь они гибнутъ! И вотъ я только недавно постигъ, что я принадлежу къ ихъ числу… Для семьи я не созданъ! Мн хочется воздуха, а я принужденъ сидть въ дурацкой контор, работать для какихъ-нибудь подлецовъ, идіотовъ, чтобы они могли кататься въ каретахъ и напиваться шампанскимъ, потому что у меня семья, жена, дти, что ихъ нужно всхъ накормить!.. А во мн гаснутъ силы, я засыхаю, пошлю, тупю!.. Я хотлъ-бы, положимъ, въ Америку, хотлъ-бы, положимъ, принять участіе въ какой-нибудь экспедиціи для открытія новыхъ земель — и долженъ сидть за конторкой… Женщина… да!.. Безъ женщины нельзя обойтись… Но какая для меня нужна женщина? Это должна быть энергичная, смлая, которая понимала-бы вс мои мысли, сочувствовала тому, что я хочу, была-бы поддержкой, совтницей… страстная, беззавтная — вотъ какая нужна для меня!.. А между тмъ рядомъ со мною — хорошая, добрая, правда — потому что моя Анюта дйствительно прекрасная женщина… но что она такое, если говорить откровенно? Она хозяйка и мать — только всего, но не больше! Можетъ-ли она проникать въ мою душу, раздлять мои порывы стремленія? Ты знаешь, я иногда занимаюсь химіей, музыкой, хотлось-бы мн поучиться и живописи… Ей это странно! Иногда она надо мною смется! Да, да! Она надо мною даже смется!.. Можетъ быть, если-бы я не былъ женатъ, я былъ-бы теперь знаменитостью! Можетъ быть я написалъ-бы картину, сочинилъ-бы поэму, сдлалъ открытіе!! А между тмъ — все погибло! Я чувствую, что задыхаюсь и принужденъ умирать медленной смертью — духовною смертью… И въ то-же время разв Анюта моя виновата? Разв она виновата, что я женился на ней? Судьба — вотъ въ чемъ подлость-то вся! Судьба все устроила! Все она, все она, эта проклятая! Сведи судьба меня не съ Авютой, съ другою — можетъ-быть все было-бы иначе!.. О, женщина, женщина — великдя вещь!!
Иванъ Еремичъ умолкъ.
Все время Самострловъ слушалъ его очень внимательно, успвъ два раза набить и выкурить трубку. Онъ слушалъ бокомъ, понурившись, и ни разу не прервалъ монолога пріятеля какимъ-либо звукомъ. И теперь, когда тотъ уже кончилъ, онъ продолжалъ сидть въ прежней поз, безмолвно, какъ-бы въ предположеніи, что тотъ что-нибудь еще скажетъ. Но Равальякъ не прибавилъ больше ни слова, очевидно ожидая, чтобы онъ сдлалъ выводъ. Иванъ Еремичъ дышалъ тяжело и обтиралъ съ лица потъ.
Самострловъ пошевелился на мст, выколотилъ изъ трубки золу о каблукъ своего сапога, вздохнулъ и медленно молвилъ:
— Вотъ оно что… Хм… Да… ты меня удивилъ… Признаюсь. А съ другой стороны… если обсудить хорошенько… ничего тутъ нтъ удивительнаго. Со всякимъ можетъ случиться… Главное, что это отъ насъ не зависитъ… Природа тутъ дйствуетъ… да! Сороковой бсъ — вотъ оно, въ чемъ штука-то вся!
— Что такое? Какъ, какъ.ты сказалъ?— вытаращилъ на него глаза Иванъ Еремичъ.
— Все это дло понятное…— продолжалъ Самострловъ, поучительнымъ тономъ.— Не уходила тебя еще жизнь — вотъ ты и мечешься… Ты фантазёръ и отъ того вся бда!.. Ну, насидлись довольно. Пора во свояси.
Самострловъ, кряхтя, сталъ подыматься съ земли на свои колонно-подобныя ноги.
— Стой, погоди, дырявый философъ!— закричалъ на него Иванъ Еремичъ.— Нтъ, ужъ шалишь! Этимъ ты отъ меня не отдлаешься!!
И ухвативъ за крылатку, онъ повалилъ Самострлова на прежнее мсто.
Упавъ, какъ куль, на траву, Самострловъ нсколько времени лежалъ безъ движенія, потомъ забарахтался, усиливаясь снова подняться, но Равальякъ крпко держалъ его, пригиная къ земл и, стоя надъ нимъ на колняхъ, говорилъ горячо:
— Нтъ, каковъ гусь, скажите на милость! Я раскрылъ ему всю свою душу, а онъ думаетъ, что это такъ вотъ и слдуетъ, и ничего больше не требуется…
— Пусти,— хриплъ Самострловъ, лежа пригнутымъ къ земл, такъ какъ Иванъ Еремичъ все еще держалъ его желзной рукою.— Пусти… дай мн только ссть…
— Не пущу, пока ты не скажешь мн!
— Я скажу… я вдь такъ… не могу!
Равальякъ выпустилъ изъ рукъ крылатку пріятеля и сурово сказалъ:
— Ну, выкладывай все! Теперь ты отъ меня не отвертишься! Я знаю твои недомолвки. Нтъ подле этой манеры! Повтори, что ты сказалъ? Какой такой бсъ?
— Сороковой бсъ, — повторилъ Самострловъ.— Ну, и вотъ! Чего ты хочешь еще! Бсъ! Да! Въ каждомъ человк онъ есть. И въ теб онъ тоже сидитъ… Онъ-то и говоритъ это все…
Самострловъ сдлалъ тутъ паузу, чтобы уссться удобне, и протянулъ на трав свои ноги. Равальякъ лежалъ на боку, приникнувъ головою къ рук, поставленной локтемъ на землю, и изъ всхъ силъ его слушалъ. Луна стояла ужъ высоко на неб, бросая на освщенную землю четкія черныя тни отъ деревьевъ, кустовъ и фигуръ обоихъ пріятелей. Внизу, подъ горою, повитая пеленою тумана окрестность походила на море, сіявшее ровнымъ фосфорическимъ свтомъ.
Самострловъ отвернулся отъ лежавшаго рядомъ съ нимъ Равальяка и, устремивъ взоръ на разстилавшійся подъ ногами лунный пейзажъ, началъ опять, медленно выпирая слова:
— Невозможно уйти отъ него — этого бса… Умерщвляютъ его постомъ и истязаніемъ плоти… Святые угодники отъ него убгали въ пустыни, а онъ все-таки ихъ настигалъ… Онъ сидитъ въ крови человка… Кровь бросается въ голову и порождаетъ грязныя мысли… Отсюда происходитъ разное зло… Троянская война была изъ какой-то тамъ Елены Прекрасной… Да и еще — мало-ли есть разныхъ фактовъ…
Самострловъ испустилъ шумный вздохъ, потянулся было за трубкой, но очевидно тотчасъ-же отдумалъ и продолжалъ, все не глядя на неподвижно слушавшаго его Равальяка:
— А сороковой бсъ — тотъ еще посильне… ‘Сдина въ бороду, а бсъ въ ребро’ — гласитъ поговорка… Онъ насъ смущаетъ подъ старость… Теб вотъ теперь сорокъ лтъ — а онъ ужъ тутъ какъ тутъ, и явился… Голова твоя пылкая, разныя въ ней тамъ фантазіи — а этого ему только и нужно… Брось, Иванъ Еремичъ! Наплюй! Кто есть намъ первый врагъ? Самъ ты себ — вотъ кто есть первый врагъ… Послушайся только себя — попадешь въ самый омутъ… А главное — не поддавайся бабьему длу… Этимъ-то бсъ всегда и смущаетъ… Въ баб весь вредъ. Въ баб — погибель… Ну, ладно! Довольно! Вставай!— закончилъ Емельянъ Иванычъ ршительнымъ голосомъ и заворошился на мст, собираясь подняться.
Равальякъ, въ ту-же минуту опять какъ и давеча, ухватилъ его за крылатку.
— Стой! Это не все! Я теб еще тоже отвчу!
Онъ вскинулся съ мста и слъ на трав.
— Такъ вотъ оно что — ‘Сороковой Бсъ’ этотъ самый!.. Однако ты въ самомъ дл философъ… Скажи мн на милость, откуда ты заимствовалъ эту премудрость?.. Каковъ? Вотъ вы на него и смотрите!
Равальякъ залился ироническимъ смхомъ. Самострловъ молчалъ и набивалъ себ трубку.
— Нтъ, честное слово, для меня любопытно. Вдь знаешь-ли, если ты все это искренно — теб остается только въ монахи. А въ самомъ дл, отчего-бы не пойти теб въ монастырь? И фигура у тебя важенецкая! Положительно жаль, что ты этого не сдлалъ давно! Былъ-бы, пожалуй, теперь уже архіереемъ, барыни руки-бы у тебя цловали, а ты-бы этакъ важно сидлъ и трубку курилъ… Впрочемъ, нтъ, кажется, монахамъ курить запрещается… Вотъ это было-бы для тебя дйствительно трудно… Ха-ха-ха! И говядинки тоже нельзя… Зато водка вотъ имъ разршается… Правда? Разршается водка имъ, Емельянъ?
— Ну, оставь…— пробормоталъ, отвернувшись слегка, Самострловъ, — пора по домамъ…
— Заладилъ одно! Э, постой, да ты, кажется, сердишься?! Взгляни-ка, взгляни-ка сюда! Ну-ка! Взгляни на меня!
— Ничего не сержусь,— вздохнулъ Самострловъ — но не взглянулъ на пріятеля, а только ниже потупился, скрывшись совсмъ въ облак дыма.
— Ха-ха! Ну, конечно, не сердишься. Это только я пошутилъ. Гд теб разсердиться! Разв можешь ты разсердиться? Я-бы дорого далъ за такое любопытное зрлище… Ты долженъ быть ужасно смшонъ, когда злишься! Помнишь, какъ надъ тобой потшались въ гимназіи? Какихъ только штукъ надъ тобою ни строили! Бывало, кто-нибудь кликнетъ кличъ: ‘Господа, давайте изъ Картофельнаго Киселя масло жать’! Загонятъ тебя, голубчика, на послднюю парту и ну тебя тискать! Человкъ вдь двадцать, бывало, навалится… Съ двухъ-то сторонъ!.. А теб хоть-бы что… Только пыхтишь да цотешь… Ха-ха-ха! А то еще, помнишь, какъ у тебя потихоньку разъ вытащили изъ кармана твой завтракъ (какъ теперь вижу: булка съ масломъ и сыромъ была) и положили слабительнаго?.. стъ нашъ Картофельный Кисель, ничего!.. стъ себ и не чуетъ!.. А потомъ вышелъ ты нмцу урокъ отвчать, стоишь посреди класса, у кафедры, и… ха-ха-ха! То-то потха была! Еще въ карцеръ тебя тогда посадили… Помнишь все это? А кличку тоже помнишь свою? Вдь отлично тогда теб эту кличку придумали: ‘Картофельный Кисель’! Ха-ха-ха!.. Я, какъ сейчасъ тебя вижу, какой ты тогда былъ: толстый, жирный, блый, неповоротливый былъ… И впрямь — картофельный кисель… Ха-ха-ха!.. Математикъ нашъ, Шарикъ, еще тебя не любилъ… Помнишь все это?
Самострловъ молчалъ и курилъ, потупившись въ землю.
— Боже мой! Цлыхъ двадцать пять лтъ пролетло съ тхъ поръ!— воскликнулъ Иванъ Еремичъ.— Сколько произошло разныхъ событій! Сколько умерло, сколько родилось! Чего только я ни усплъ испытать за все это время! Женился, ребятъ народилъ… А ты — посмотрю на тебя — все такой-же! Какія въ теб произошли перемны? Помнишь, какъ мы потеряли другъ друга изъ виду? Меня исключили изъ четвертаго класса. Твой другъ-нмецъ меня ненавидлъ. Помню, обозлился разъ на меня: что-то, дйствительно, больно ужъ плохо я ему отвчалъ. Нога у него болла тогда и онъ въ классъ съ палкой ходилъ… Помнишь? Обозлился онъ на меня, замахнулся палкой, кричитъ: ‘я фасъ пудетъ пить съ балькой!’ — а я ему: — ‘палка-то о двухъ вдь концахъ, Карлъ Богданычъ…’ — ‘Што ви сказалъ?’ — А я ему прямо, смло, въ глаза:— ‘а то, говорю, что о двухъ концахъ палка!’ — ‘Какъ, какъ, какъ?’ — закудахталъ. Плохо по-русски вдь смыслилъ, а тутъ расчухалъ, проклятый! Скандалъ! Директоръ, инспекторъ… Помнишь?— ‘Извиняйтесь!’ — ‘Не хочу извиняться!’ — ‘Розогъ!’ — ‘И счь себя не позволю!’ — да что было духу,— въ швейцарскую, живо пальто на себя, шапку въ охапку да драла домой…. Прибжалъ, разсказалъ все, какъ было, отцу… Порка, конечно! Отецъ меня поретъ, а я твержу все одно: ‘не пойду, не пойду больше въ гимназію!’ На томъ и уперся. Отправился отецъ на другой день къ директору и узналъ, что меня исключили… Такимъ-то манеромъ я получилъ волчій паспортъ и пошелъ мыкаться по свту. И не погибъ вотъ, какъ видишь? Другой-бы давно, можетъ быть, воромъ, мошенникомъ сдлался, а я выплылъ, стою на ногахъ! Энергія, братецъ! Воля желзная! Я — Равальякъ) А предокъ мой знаменитый былъ Равальякъ! Это не шутка, голубчикъ! Нигд не пропадетъ Равальякъ! Никакіе ему бсы не страшны! Выдумывай для другого кого свою чепуху, а отъ меня ужъ отчаливай! Я не картофельный кисель какой-нибудь — нтъ! А вотъ ты до сихъ поръ имъ остался. Я вдь помню отлично, какъ мы съ тобой встртились! Ты это помнишь? А? Скажи! Помнишь?
Самострловъ сидлъ истуканомъ, молчалъ и смотрлъ пристально въ землю…
— Молчишь?.. Ну, еще-бы! Мудрено было-бы для тебя возразить… Ты вдь помнишь, конечно, ту конуру, гд я нашелъ тебя. Оборванъ ты былъ тогда, бдствовалъ, задолжался, хозяева тебя на улицу гнали… Что-бы было, если-бы я съ тобою не встртился? Не подумай., что я этимъ хвалиться хочу… Ничуть, и ты не обижайся пожалуйста! Четыре года прошло вдь съ тхъ поръ? Да, четыре года почти! Ты меня тогда совсмъ не узналъ, а я тотчасъ-же, какъ только взглянулъ… ‘Картофельный Кисель! Ба-ба-ба!..’ А вдь передъ тмъ больше двадцати лтъ мы съ тобой не видались.. И бородищей съ тхъ поръ ты обросъ, и толстой махинищей сдлался — а вотъ, поди-же, во всемъ ты такой-же остался… Я тебя перевезъ и устроилъ. Съ тхъ поръ мы каждый день почти видимся… Что было съ тобой, во всю твою прежнюю двадцати-лтнюю жизнь, ты мн никогда не разсказывалъ… Да мн и не нужно! Я никогда, ты знаешь, о томъ тебя не разспрашивалъ… Зачмъ? Мн достаточно видть, какъ теперь ты живешь, и я могу разсказать безъ ошибки все твое прошлое. Ты всегда былъ кисель, всегда сидлъ сиднемъ, курилъ свою трубку и ни о чемъ не страдалъ… Ты самый счастливый изъ всхъ! Что теб нужно? Теб только нуженъ покой, да нужно, чтобы надъ тобой была нянька, а тамъ хоть трава не рости! Нтъ у тебя ни порывовъ къ чему-нибудь, ни цлей, ни замысловъ — ничего, ничего нтъ у тебя! Никакихъ бсовъ ты не знаешь и напрасно только выдумываешь! Любилъ-ли хоть разъ въ жизни ты женщину? Ха-ха! Да разв это можно даже представить?! Куры-бы умерли со смху!.. Ты даже вдь ни отъ чего не волнуешься. Знаешь-ли что? Ты, если говорить уже правду, — мертвецъ! Да, да, живой, ходячій мертвецъ! Ты давно уже умеръ! Хуже! Ты прямо мертвымъ родился! Вотъ я теперь смотрю на тебя… Вотъ ты сидишь теперь, смотришь… Можетъ быть, думаешь… Чортъ тебя знаетъ, о чемъ ты теперь думаешь?.. ‘Поспать-бы’ — вотъ о чемъ ты, по всей вроятности, думаешь! И ничего теб больше не нужно, и ничего ты больше не хочешь… Ты даже выпить не любишь, ты даже напиться не умешь какъ слдуетъ!.. Тьфу!
Равальякъ вскочилъ быстро на ноги, посмотрлъ на окоченвшую въ понуренной поз фигуру пріятеля и прибавилъ:
— Ну, а теперь можно домой… Вставай и идемъ!
Самострловъ пошевелился, какъ просыпающійся, медленно собралъ остатки закуски въ карманъ, взялъ и надлъ черезъ шею опустошенную флягу и безмолвно поднялся съ земли. Онъ ни разу не взглянулъ на пріятеля, опустивъ низко голову, и широкая тнь, отбрасываемая луннымъ сіяніемъ на бородатое лицо Емельяна Иваныча отъ полей его войлочной шляпы, совершенно лишала возможности прочесть лежавшее на этомъ лиц выраженіе…
Да Равальякъ и не обращалъ на него больше вниманія. Онъ усплъ ужъ спуститься съ пригорка и шелъ по шоссе, по направленію къ городу. Самострловъ скоро догналъ его, и фигуры обоихъ задвигались рядомъ, вдоль освщенной луною дороги, отражая на ней дв рзкія черныя тни…
Оба шли молча. Самострловъ шагалъ, какъ всегда, косолапо, но неуклонно, грузно вонзая въ землю толстый свой посохъ и спрятавъ голову въ плечи. Равальякъ семенилъ своими короткими ножками, на нкоторомъ отъ него разстояніи, размахивая во вс стороны тростью и спотыкаясь о неровности почвы, такъ какъ походка его не отличалась теперь обычною твердостью.
Возвращеніе пріятелей въ городъ было совсмъ не похоже на давишнее ихъ путешествіе. Тогда Иванъ Еремичъ былъ оживленъ, болталъ во все время безъ умолку, безпрестанно обращая вниманіе спутника на разные попадавшіеся по дорог предметы, а Самострловъ благодушно вращалъ во вс стороны выпуклыми своими глазами и дымилъ носогрйкой, съ выраженіемъ человка, всми фибрами своего существа наслаждающагося красотами природы. Теперь они оба имли видъ людей, которые что-нибудь потеряли…
Скоро они совсмъ раздлились. Равальякъ семенилъ по одному краю шоссе, Самострловъ шагалъ по другому и нсколько даже отставъ отъ товарища, такъ что со стороны ихъ можно было принять за совершенно незнакомыхъ другъ другу.
Такъ прошли они версты три, не размнявшись ни словомъ. Отъ времени до времени имъ попадались на встрчу хавшіе шагомъ на своихъ таратайкахъ чухонцы. Ихъ обгоняли, обдавая облакомъ пыли, ломовыя подводы. Они миновали два-три постоялыхъ двора или трактира, бросавшихъ на землю изъ освщенныхъ оконъ своихъ широкія красныя полосы… Встртился пьяный мужикъ, раздиравшій воздухъ отчаяннымъ воплемъ гармоники… Встртилось еще нсколько пьяныхъ.
Опять они поровнялись съ трактиромъ. Тутъ Равальякъ остановился, а за нимъ остановился и Самострловъ. У колоды, среди таратаекъ и мужицкихъ телгъ, виднлась пролетка городского извощика, и самъ хозяинъ ея копошился у лошади. Судя по тому, что онъ что-то жевалъ и рыжебородая рожа его пылала какъ зарево, онъ очевидно усплъ уже въ этомъ трактир совершить возліяніе. Посл обмна нсколькихъ словъ, Иванъ Еремичъ сторговалъ его на Петербургскую Сторону и влзъ на пролетку, затмъ тоже влзъ и водрузился рядомъ съ нимъ Самострловъ — и пріятели похали дальше.
Даже теперь, сидя бокъ-о-бокъ, они продолжали молчать. Только Равальякъ испускалъ отъ времени до времени вздохи, повидимому терзаемый какою-то мыслью. Самострловъ сидлъ, спрятавъ голову въ плечи, и былъ безмолвенъ, какъ надгробная статуя. Вздохи товарища становились все глубже, мучительне, и наконецъ онъ разомкнулъ вдругъ уста. Въ сущности, это было лишь нсколько словъ, или, врне,— обращенное къ самому себ восклицаніе:
— И зачмъ я бросилъ корзинку?.. Чортъ меня знаетъ!
Самострловъ не шелохнулся и не издалъ ни малйшаго звука, по прежнему сидя какъ каменный.
— Совсмъ не слдовало корзинку бросать!— съ новымъ вздохомъ повторилъ, помолчавъ, Иванъ Еремичъ…
И опять Самострловъ ни словомъ ему не отвтилъ, посл чего Равальякъ замолкъ уже совсмъ, и молчалъ во весь остальной путь до дома.
Дорога бллась какъ млъ. Они прохали Данское шоссе, Черную Рчку, съ ея безмолвными дачами, утонувшими въ дикой глуши разросшихся густо деревьевъ, между которыми иногда мерцало краснымъ свтомъ окно или сквозилъ, какъ фонарь, обтянутый парусиной балконъ, съ чернвшимися на немъ силуэтами сидвшихъ за вечернимъ чаемъ хозяевъ, прохали Строгановъ мостъ, надъ безмятежною гладью сіявшей какъ зеркало въ столб луннаго свта Малой Невы, съ опрокинутымъ въ воду очеркомъ ея береговъ и просвиствшимъ гд-то вдали пароходомъ, прохали Елагинъ и Каменный Островъ — все время въ молчаніи, все время отвернувшись въ противоположныя стороны — повернули на Петербургскую, по Большому проспекту, миновали нсколько улицъ и переулковъ — и остановились, наконецъ, у воротъ шеколаднаго дома…..
Нырнувъ во дворъ чрезъ калитку, пріятели были встрчены дружелюбнымъ лаемъ блой суки Смянки и остановились предъ дверью, которая вела въ обиталище Емельяна Иваныча.
Тутъ они въ первый разъ взглянули одинъ на другого… Во все время пути между ними обоими чувствовалось присутствіе какой-то незримой стны, которую ни тотъ, ни другой не пытались разрушить. Теперь, когда они наконецъ взглянули другъ другу въ лицо, присутствіе этой стны почувствовалось еще ощутительне… Иванъ Еремичъ потупился. Самострловъ взглянулъ кверху, на звзды…
Такъ они простояли съ минуту… По лицу Равальяка пробжало выраженіе человка, который желаетъ поговорить о чемъ-то подробно и долго. Онъ даже открылъ было ротъ и поднялъ глаза на Емельяна Иваныча… Лицо Самострлова оставалось по прежнему безстрастнымъ, какъ-бы застывшимъ. Равальякъ тотчасъ-же снова потупился, протянулъ ему руку и произнесъ только кратко:
— Прощай.
— Прощай, — отвтилъ ему Самострловъ.
Затмъ ихъ руки разжались — и оба пріятеля разошлись въ разныя стороны.
По крутой деревянной лстниц Самострловъ поднялся вверхъ, въ мезонинъ, нашарилъ въ потемкахъ сней ручку двери и вошелъ въ свою комнату.
Разоблачившись отъ верхней одежды при свт луны, озарявшей полъ и часть стны съ потолкомъ, Емельянъ Иванычъ зажегъ лампу, опустилъ на нее зеленый колпакъ, потомъ отошелъ отъ стола, медленно, грузно волоча свои большущія ноги, прошелся взадъ и впередъ и остановился столбомъ посреди своего обиталища.
Длинная, узкая, со скошеннымъ по бокамъ, какъ во всхъ мезонинахъ, и низенькимъ своимъ потолкомъ, придававшимъ ей форму гроба, комната эта, при красноватомъ озареніи лампы, казалась теперь уныле, чмъ когда-бы то ни было. Все, что въ ней находилось — и столъ у окна, заваленный всякою всячиной, и постель, покрытая жиденькимъ байковымъ одяломъ, и шкафъ, и комодъ, и часы на стн, въ стеклянномъ футляр, съ безшумно двигавшимся въ немъ большимъ мднымъ маятникомъ — оставалось все то-же, всегдашнее, давнымъ-давно приглядвшееся, къ чему Самострловъ привыкъ и съ чмъ сросся, какъ моллюскъ съ своей раковиной, а между тмъ вотъ теперь, когда онъ стоялъ не трогаясь съ мста и, тупо расширивъ зрачки, смотрлъ на все это, — онъ испытывалъ, какъ чувство чего-то холоднаго, постылаго, даже враждебнаго, выступавшаго изъ всхъ угловъ этой комнаты, хлынуло вдругъ и наполнило все его существо…
Давеча, уходя со двора, онъ закрылъ и даже заперъ окошко, а потому здсь стоялъ тотъ кислый, удушливый воздухъ, какой получается отъ смси человческихъ испареній и остатковъ табачнаго чада.
Самострловъ тронулся съ мста, подошелъ вплотную къ столу и, перегнувшись надъ нимъ, распахнулъ об створки окошка, — причемъ язычекъ пламени въ ламп всколыхнулся и замеръ опять, а съ десятокъ проснувшихся мухъ, которыя спали на потолк и стнахъ, взметнулись и, описавши надъ лампой нсколько тревожныхъ круговъ, съ сердитымъ жужжаньемъ, выражавшимъ: ‘ну, вотъ еще, очень нужно!’ разслись по прежнимъ мстамъ и опять успокоились…
Самострловъ опустился въ свое старое, протертое, съ вылзавшей мстами изъ обивки сиднья мочалою, кресло и устремилъ глаза на овонь. Зрачки этихъ глазъ были по-прежнему неподвижно и тупо расширены, а лицо выражало чувство глубокой и безъисходной тоски…
Полная тишина стояла вокругъ. Лампа, горя, чуть слышно шипла… Маятникъ беззвучно ходилъ взадъ и впередъ въ своемъ стеклянномъ футляр…
Самострловъ сидлъ и смотрлъ на огонь.
За спиной его скрипнула дверь. Онъ обернулся и воззрился въ сумракъ. Въ щель полуотворенной двери на него выглядывало чьето лицо.
— Отъ обда коклетки остались. Будете кушать ихъ, што-ли?
— Нтъ, — отвчалъ Самострловъ.— Поставь самоваръ.
Лицо что-то проворчало и скрылось за затворившейся дверью, а Самострловъ замеръ опять въ своемъ кресл и сидлъ истуканомъ, до тхъ самыхъ поръ, когда дверь опять скрипнула и на этотъ разъ распахнулась широко, впустивъ бойкую молодую особу, по имени еню, жившую у квартирной хозяйки Емельяна Иваныча, Клеопатры Максимовны Роскошниковой, въ качеств кухарки и горничной.. Въ рукахъ у нея находился подносъ. Костюмъ ея былъ въ нкоторомъ безпорядк и прическа растрепана, изъ чего можно было заключить, что она уже собиралась лечь спать и чаепитіе Емельяна Иваныча отнюдь не входило въ разсчеты этой особы. Въ нсколько быстрыхъ пріемовъ очистивъ одинъ бокъ стола, она поставила на это мсто подносъ, снова исчезла и снова явилась, внеся кипвшій во вс пары самоваръ, который и грохнула передъ Емельяномъ Иванычемъ, мелькнувъ у самаго носа его голымъ локтемъ съ соблазнительной ямочкой.
— Давайте ключъ-то отъ шкапа!— заявила она, бросивъ раздражительный взглядъ на Емельяна Иваныча.
— А?— спросилъ. Самострловъ голосомъ человка, котораго пробудили отъ сна.
— Ключъ, говорю!!— крикнула на него молодая двица.— Что вы услись-то? Все у васъ не во время! То спятъ-спятъ, то гулять до экихъ поръ вздумаютъ!.. Давайте-же ключъ-то, вамъ говорятъ!..
Самострловъ слушалъ ее съ тмъ апатическимъ видомъ, съ какимъ слушалъ-бы жужжаніе мухи, очевидно занятый своими мыслями, и когда строптивая двица окончила краткій свой монологъ, онъ медленно молвилъ:
— Ключъ?.. А, да… Нтъ, не надо… Я самъ… Можешь спать… Уходи.
Двица стремительно повернулась налво кругомъ и исчезла, что-то ворча.
Емельянъ Иванычъ посмотрлъ вслдъ ен, затмъ, когда дверь за ней затворилась, вылзъ изъ кресла и потащилъ свою фигуру къ шкафу въ углу. Вынувъ изъ кармана штановъ связку ключей, онъ отперъ однимъ изъ нихъ шкафъ и перенесъ оттуда на столъ чайникъ, стаканъ съ блюдцемъ и ложечкой, потомъ чайницу съ сахарницей. Насыпавъ чаю и заливъ его кипяткомъ, Самострловъ поставилъ чайникъ на камфорку, подошелъ опять къ шкафу и заперъ его. Затмъ, постоявъ съ минуту въ задумчивости, онъ плотно приблизился къ двери и принялъ видъ человка, который къ чему-то прислушивается… Успокоенный очевидно полученными отъ того результатами, онъ съ осторожной медлительностью, безъ малйшаго шума, повернулъ дверной ключъ два раза въ замк и снова прислушался… Все было тихо.
Тогда онъ подошелъ къ находившемуся рядомъ со шкафомъ комоду и прислъ къ нижнему ящику. Выбравъ изъ связки другой ключъ, онъ отперъ и выдвинулъ ящикъ. Сюда пряталъ онъ назначенное въ стирку блье, которымъ ящикъ былъ наполненъ теперь почти до верху. Запустивъ руку на самое дно, Самострловъ скоро нащупалъ тамъ и вытащилъ наружу какой-то длинный, темный предметъ… Этотъ предметъ оказался коньяковой бутылкой.
Задвинувъ ящикъ комода, Самострловъ поднялся съ бутылкой, подошелъ съ нею къ столу и поставилъ ее рядомъ съ чайнымъ приборомъ. Потомъ онъ заперъ окошко и опустилъ плотно-на-плотно штору, посл чего услся по-прежнему въ кресло и закоченлъ въ немъ опять истуканомъ.
Въ мертвой тишин, его окружавшей, слышалась теперь монотонная псенка, которую плъ на стол самоваръ.
Въ комнат висла сизая пелена табачнаго дыма. Самострловъ пилъ пуншъ и курилъ трубку за трубкой. Теперь онъ сидлъ въ одномъ нижнемъ бль и туфляхъ, надтыхъ на босыя ноги.
Онъ только что кончилъ второй стаканъ и принялся за третій. Наливъ на дв трети изъ чайника, оставшееся до краевъ пространство стакана онъ долилъ коньякомъ, размшалъ ложечкой сахаръ, сдлалъ добрый глотокъ и закурилъ новую трубку.
Лицо его было безмятежно и ясно. Глаза смотрли бодро и весело. Онъ вполн наслаждался и мертвою тишиною вокругъ, и полнымъ своимъ одиночествомъ. Часы только что пробили полночь. Вс уже спятъ и будутъ спать до утра. А вотъ онъ одинъ сидитъ здсь и бодрствуетъ — и ни до кого ему нтъ ни малйшаго дла. Кому бы могло придти въ голову, что онъ теперь длаетъ?.. Никому, ни единой душ. Дверь на ключ, штора плотно опущена. И никто никогда не узнаетъ. Онъ хитеръ. Онъ приведетъ все опять въ обычный порядокъ, пустую бутылку спрячетъ въ комодъ, подъ блье, а завтра, или когда тамъ будетъ удобно, въ сумерки, вынесетъ ее подъ полою крылатки и въ одномъ мст Петровскаго острова, тамъ, гд, какъ онъ знаетъ отлично, почти совсмъ не бываетъ прохожихъ, бутылка будетъ брошена въ воду… Это ужъ ему не-впервой. Много ужъ тамъ погребено имъ, подобнымъ манеромъ, этихъ самыхъ бутылокъ… Дло простое… Бултыхъ — и конецъ! Новый утопленникъ! Много лежитъ тамъ, въ вод, этихъ утопленниковъ…
‘Хе-хе-хе! Много лежитъ тамъ этихъ утопленниковъ!’ — разсмялся вслухъ Самострловъ благодушнйшимъ смхомъ и лукаво подмигнулъ даже при этомъ кому-то въ пространство…