Иероним Ясинский
Иероним Ясинский
Сорокаумов
Сорокаумов
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
VII
VII
VIII
VIII
IX
IX
Сорокаумов, Ясинский Иероним Иеронимович, Год: 1886
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Пустынная улица… Дома на ней громадные, всё каменные, деревянных почти нет, а людей как-то мало. Разве можно сравнить её с Гороховой или Казанской? Там люди кишат, экипажи едут, едут без конца, и гам стоит в воздухе. А здесь тишина. Изредка промчится извозчик, да эластически стуча, проедет сумерками карета с опущенными занавесками.
Эта сонная улица несколько лет тому назад приютила в одном из своих домов, новой, грошовой архитектуры, Ивана Гавриловича Сорокаумова, он нанял квартиру на первом этаже и поселился тут с женою и многочисленными детьми.
Обстоятельство это, пожалуй, не обратило бы на себя ничьего внимания, если бы над окнами квартиры Сорокаумова вскоре не появилась длинная узкая вывеска сургучного цвета с золотой надписью: ‘Магазин редкостей’. В то же время за окнами были выставлены китайские божки, фарфоровые вазы странной формы, эспадроны и ятаганы, и огромные пенковые трубки, закопчённые, с чубуками в грязных бисерных чехлах. Дети, идя в школу, останавливались перед редкостями и подолгу глазели на трубки, янтарь которых хранил на себе глубокие следы зубов, по крайней мере, двух поколений.
Иногда школьники видели самого Сорокаумова. Он переставлял божков с одного окна на другое и улыбался зрителям. Казалось, он приглашал их зайти в магазин. Был он худой, рыжеволосый человек, лет пятидесяти, с сильной проседью. Глаза у него были бесцветные, ласковые и необыкновенно длинный нос. Бархатный пиджак придавал Сорокаумову какой-то таинственный вид.
Мало-помалу привыкли к сургучной вывеске. Через какой-нибудь месяц или два трубки и божки никого уж не интересовали. И только на время магазин возбудил всеобщее любопытство, когда в одном из окон появился молодой крокодил, похожий на засушенную миногу. Он висел на верёвке брюхом наружу, и на шее у него белелась четвертушка бумаги, на которой крупными буквами было написано: ‘Ужасное нильское чудовище’.
Один смелый гимназист из ‘приготовишек’ вошёл в магазин и спросил:
— Позвольте узнать, это крокодил?
— Да, дитя моё, крокодил, — отвечал Сорокаумов, радостно посматривая на гимназистика. — А что, не хочешь ли купить?
Мальчик подошёл к чудовищу.
— Я с удовольствием купил бы, — проговорил он, — но мне кажется, он ненастоящий… Я вот смотрю на него, и мне нисколько не страшно.
— Не так бы ты рассуждал, если бы встретился с ним в реке Ниле, которая орошает Египет и покрывает его долину плодоносным илом! Нет, мой друг, это настоящий крокодил, купленный мною по случаю за пятнадцать рублей. Попроси папашу, может быть, он даст мне маленький барыш и подарит тебе этого крокодила. Повесить над кроватью чрезвычайно эффектно! Утром ты просыпаешься и вдруг видишь — на стене крокодил!
Мальчик улыбнулся и подумал: ‘Да, чёрт возьми, мне бы все товарищи завидовали!’
— Так он настоящий? Хорошо, я скажу папаше.
Приготовишка был, несмотря на свой нежный возраст, практическим мальчиком. Он догадывался, что с точки зрения папаши купить в магазине редкостей крокодила и повесить над кроватью — большая глупость. Но Сорокаумов ухватился за эту мысль.
— В самом деле, мой друг, ты поговори: право, такого подарка нескоро дождёшься. Другого крокодила в Петербурге нет. Между нами сказать, я готов уступить его за свою цену… Можешь себе представить, я отдам его даже за десять рублей. Кажется, это недорого: десять рублей — такие ничтожные деньги!
Крокодил долго висел в окне. Ужасное нильское чудовище никого не устрашало и до того надоело самому Сорокаумову, что, наконец, он снял его и бросил на шкаф. За этого крокодила ссорился он несколько раз со своею женой, Анной Авдеевной, которая с самого начала, как только увидела чудовище, с проницательностью, свойственною женщинам, объявила, что никто не купит его, и что лучше было бы на пятнадцать рублей сделать детям белья.
Вообще Анна Авдеевна была, по мнению Ивана Гавриловича, создана для того, чтоб отравлять ему жизнь и одним горьким словом разрушать все лучшие его мечты и упования.
— Душенька, какой за двадцать рублей продаётся Рубенс!
— Картина?
— Не статуя же! Рубенс был великим живописцем и за это удостоился в своё время звания посланника, но он не был скульптором. Вот видишь, ты ничего не знаешь, а между тем, постоянно вмешиваешься в мои дела.
— Я только знаю, что когда мы открывали магазин, у нас было в банке три тысячи, а теперь — две.
— А товар ты ни во что не ценишь?
— По моему, он ничего не стоит. Даже если бы даром раздавать наши вещи, никто не возьмёт.
— Душенька, это уж слишком! Ты говоришь глупости! Даром всякий возьмёт.
— Сколько ж ты думаешь нажить на Рубенсе?
— Рублей пятьсот…
— Невероятно что-то.
Рубенс приобретался и занимал почётное место в магазине. Сорокаумов по несколько часов смотрел на картину в кулак. Он склонял голову направо, потом налево и, сравнивая краски старого мастера с колоритом современных живописцев, от души презирал последних.
Только одно смущало его.
Анна Авдеевна, взглянув на картину, сказала:
— Рот кривой.
Сорокаумов долгое время избегал критически относиться к этому рту. Рубенс висел в магазине недели и месяцы. Наконец, однажды робко направил Иван Гаврилович свой кулак на чёрное треугольное отверстие рта и, зажмурив один глаз, промолвил:
— Положим, действительно, немножко крив. Но, ведь, возьмём хотя бы эту книгу: Андреев прямо говорит, что у Рубенса рисунок не всегда строг.
— Ноздря выворочена, — сказала Анна Авдеевна, опять мельком взглянув на картину.
— Душенька, ты всего два раза видишь Рубенса… Ты хоть бы остановилась да пристальнее посмотрела на него!..
Сорокаумов сердился, но Рубенс уступал почётное место какому-нибудь Сальватору Розе или Пуссену, и его вешали выше. Потом он совсем снимался со стены и ставился за шкаф. Сначала он стоил тысячу, затем сотни, затем десятки. Через год цена его падала до трёх рублей.
И так во всём Иван Гаврилович был проникнут радужными надеждами и смотрел на мир Божий сквозь розовые очки. Анна Авдеевна во многом видела только дурную сторону. Она терпеть не могла мечтать. В то время, как муж её, вечно погружённый в несбыточные грёзы, скупал разный хлам, слонялся по рынкам и толкучкам и загромождал квартиру чучелами зверей, рыцарскими доспехами и ветхими картинами, тратя деньги и время, эта худенькая белобрысая женщина с бледным озабоченным лицом и растрёпанными волосами, возилась с детьми, обшивала их и обмывала, готовила обед, разливала чай, вязала чулки, штопала бельё и до того уставала за день, что, уложив малюток, не успевала на сон грядущий поговорить с мужем, а ему казалось, что она разлюбила его. Он уходил от неё со вздохом и одиноко ложился на кушетке, мечтая о том, как он вознаградит себя за все теперешние лишения в будущем, когда дела поправятся…
Но когда поправятся дела? А когда он переменит квартиру. Через год — срок контракта!.. Да, всему виною эта пустынная улица! Кто ходит по ней? Хоть бы на смех когда-нибудь завернул в магазин настоящий солидный любитель! Конечно, случается продать гравюру, фарфоровую чашку, бронзовые подсвечники, но и то, большею частью, апраксинским торговцам. Досадно видеть, когда под самым, что называется, носом невежественные маклаки наживают, благодаря тебе, рубль на рубль и дороже, а ты, образованный человек, рад отдать вещь в убыток, лишь бы только торговать!
— Удивительно, как можно ошибаться! — говорил Сорокаумов, уныло глядя в окно. — Я вообразил, что эта улица, в полном смысле, аристократическая. И действительно, на ней много аристократов. Но почему же никто, решительно никто не хочет купить у меня хоть что-нибудь? В Апраксином толпятся, а меня обходят! Нет, тут что-то есть! Душенька, я верю, что есть счастье!
Праздная жизнь и вечный досуг помогали Сорокаумову погружаться в такие области мысли, которые были недоступны другим людям, имеющим определённые занятия и обязанным трудиться в том или ином направлении. Кроме того, у него была природная склонность ко всему, что загадочно, рискованно, неверно и требует напряжения духовных сил. В ранней молодости пытливость его ума проявила себя тем, что, по окончании технического училища, он разорил мать, устроив завод для превращения древесных опилок в крахмал. Большое состояние, которое он получил потом по наследству от двоюродной тётки, было целиком употреблено им на усовершенствование рогожи. Усовершенствованная рогожа не пошла в ход, потому что была слишком хороша и не могла конкурировать с обыкновенной дрянной рогожей. Варил он пиво из мха, и прогорел несколько лет тому назад на искусственной высидке цыплят. Он был непрактичен, подписывал контракты, не читая, питал глубокое доверие даже к заведомым мошенникам и гордился тем, что никому не должен.
В его ясных, задумчивых глазах читалась нехитрая повесть всей его жизни, посвящённой высшим соображениям и выкладкам, неудачной, но не сломившей его и не разочаровавшей. Под старость энергия его ослабела. Он рассчитывал провести остаток дней в мирном занятии торговлею таким товаром, который благороден по преимуществу. В самом деле, что может быть благороднее Рубенса, купленного за двадцать рублей и проданного за пятьсот? Или крокодила, который, во всяком случае, представляет большой образовательный интерес для подрастающего поколения? Страсть к собиранию редких вещей и художественных предметов, конечно, самая возвышенная, и служить по мере сил состоятельным людям для удовлетворения этой страсти — некоторым образом призвание. От этого в фигуре Сорокаумова было что-то действительно особенное, недаром детям он казался каким-то странным. А когда торговля пошла неудачно, и ни Рубенса, ни крокодила не покупали, Иван Гаврилович впал мало-помалу в меланхолию. Пустынная улица раздирала его душу своим молчанием и равнодушием. Он искал утешения в теории вероятностей. Но по теории выходило, что если первый год не дал ничего, кроме убытка, то и второй год ничего не даст, кроме убытка. Антикварий с тоскою смотрел вперёд на приближающуюся старость и говорил:
— Надо непременно переехать отсюда на Невский или в Большую Морскую. Вот, душенька, начнём торговать!
— Всё равно, на Невском никто не купит крокодила! — отвечала Анна Авдеевна с глубоким убеждением.
Мечта о торговле на новом месте до того наполняла Сорокаумова, что он стал бережливее, копил деньги, не посещал аукционов, во всём себе отказывал, чтобы только была под рукой необходимая сумма для найма магазина на Невском, когда истечёт срок контракта. Как медленно тянется время! Каждый вечер Иван Гаврилович проверял деньги и жадно вчитывался в контракт. Он потирал руки и иногда до двух часов ходил по комнате взад и вперёд беспокойными шагами…
Анна Авдеевна искренно любила своего мужа, но любовь эта походила на жалость. Она была уверена, что муж преждевременно поседел от дум, поэтому часто слышался в доме её сердитый крик:
— Ну, пошёл думать! Добра теперь не жди! Которую педелю аппетита нет! Право, он высохнет как крокодил!
Его ничегонеделание и то, что он вечно возился с пустяками — наклеивал гравюры, мыл картины, чинил битый фарфор, составлял опись своим вещам каждый месяц и оценивал их баснословно дорого, а продавал баснословно дёшево — создали ему в доме репутацию трутня. Прислуга и старшие дети смотрели на него с улыбкой.
Только младшие дети не огорчали Ивана Гавриловича, потому что от души ещё сочувствовали его занятиям. Когда он принимался реставрировать акварельные рисунки и раскладывал рисовальные принадлежности, они кричали:
— Папа, папочка! Вместе! Мы хотим сесть возле тебя! Дай нам кисточек, мы тоже будем забавляться!
Над столом горела лампа с широким жестяным абажуром, который был выкрашен белой краской и отбрасывал от себя большой круг ровного света. Сорокаумов сидел, окружённый детьми, и усердно, с самым озабоченным выражением лица, макал кисточку в стакан с водой, затем он обсасывал её, чтобы придать ей форму остренького конуса. Дети во всём подражали отцу. Вскоре на бумажках, которые лежали перед ними, появлялись какие-то художественные кляксы, вокруг ртов — пёстрые мазки. От времени до времени отец хвалил рисунки малюток. Он был счастлив. Только когда через комнату проходила Варенька, или в дверях молча показывался Митя, Иван Гаврилович чувствовал себя неловко и кашлял смущённый, хотя не мог объяснить, что именно смущает его.
— Душенька, ты всё бранишь меня, зачем я думаю… Помилуй, как же не думать? Ты заботишься только о сегодняшнем дне и, самое большое, о завтрашнем. А я постоянно имею ввиду будущее. Участь детей наших зависит во многом от меня. Мне тяжело слышать, когда Митя упрекает меня, что я родил его на свет. Но, в сущности, мальчик прав. Какой я отец, ежели я не могу сказать ему: ‘Вот тебе средства — учись только. Пока ты не станешь на ноги, я буду поддерживать тебя’. Потому что, душенька, я, например, не уверен, доведу ли Митю до университета? А ведь у нас не один Митя… Слава Богу, шесть человек! Так что, душечка, пожалуйста, прошу тебя, никогда не мешай мне думать.
Сказавши эту речь, Иван Гаврилович подошёл к окну и стал смотреть на улицу. По обыкновению, ни души. Только по мостовой неслись вихри сухой пыли. Анна Авдеевна вздохнула и промолвила:
— Сколько ни думай, а денег не выдумаешь!
— Ты ошибаешься, душенька, — с уверенностью возразил Сорокаумов. — Глупая голова, разумеется, ничего не выдумает. Но умная…
Он улыбнулся и опять стал смотреть в окно.
— Вон, вон, вон! Взгляни! — воскликнул Иван Гаврилович. — Видишь ли ты, вон пушинка летит?
— Вижу. Что дальше?
— Больше ничего. Твоему уму и сердцу она ничего не говорит. А мне многое говорит. Может быть, эта пушинка и есть наше состояние!
Жена опасливо посмотрела на мужа.
— Что это ты говоришь? Нашёл время шутить!
— Я, душенька, не шучу. Ведь об этой пушинке я каждый день думаю с самых малых лет. Правда, меня увлекали другие мысли, и было много разных хлопот, которые мешали сосредоточиться на пушинке. К тому же, мои познания в механике до сих пор ещё недостаточны… Но подожди, дай мне срок!
Он загадочно улыбнулся. А она подумала: ‘Новое что-то начинается’, и тоскливым взглядом окинула кучи бесполезных и нелепых вещей, которые были нагромождены в комнате.
Прошло лето, осень, и близился срок контракта.
Домовладелец за несколько дней до срока пришёл в магазин и вёл себя чрезвычайно любезно с Сорокаумовым. Это был розовый старик с крашенными волосами и в золотом массивном пенсне. На нём было платье с иголочки, а когда он вынимал носовой платок, распространялся аромат духов. Сорокаумов всё время конфузился, и ему казалось, что он совершает что-то изменническое и предательское, приискивая себе квартиру на Невском проспекте.
— Так вы говорите, что убыточно держать античный магазин на нашей улице? Помилуйте, что за ‘убыточно’! Всё зависит от вас самих. Не следует дорого брать за вещи, покупатели будут. Вот, позвольте узнать, сколько стоят эти вазочки? Пять рублей? Я с удовольствием беру их. А этот колокольчик. Рубль? Иметь у себя колокольчик доставит мне одинаковое удовольствие. Прошу вас получить шесть рублей… Ах, жаль, жаль! Вы мой лучший жилец — в смысле аккуратности. В настоящее время домовладельцев так притесняют! Верите ли? Душевно завидуешь квартирантам.
Он вздохнул и ласковыми слезящимися глазками посмотрел на Сорокаумова, который потупился.
— Если вы раздумаете переезжать, любезный Иван Гаврилович, то знайте, я во всякую минуту рад буду возобновить наш контракт.
— Благодарю вас!
— А насчёт покупателей, повторяю, их много на нашей улице. Сумейте только привлечь их. Сегодня же я пришлю одного любителя и большого знатока. А затем надо публиковать в газетах. Надо, почтеннейший Иван Гаврилович! Нельзя скупиться!
Он ушёл, дружески пожимая Сорокаумову обе руки. Сорокаумов подумал, подумал и решил, что, с одной стороны, выгодно переменить пустынную улицу на Невский, а с другой — невыгодно. Ему не хотелось огорчать к тому же такого прекрасного и гуманного человека как домовладелец. Мысль о пушинке занимала его. Он почувствовал род презрения к своим античным вещам. Всё равно, не сегодня-завтра у него начнётся новая деятельность — широкая и плодотворная, и ему надо будет выступить на другое поприще. Он махнул рукой и, на основании всех этих разнообразных соображений, возобновил контракт.
— Душенька, на Невском ужасная конкуренция, — оправдывался он перед Анной Авдеевной, — а тут, по крайней мере, спокойно… Тут я сам себе господин!
Домовладелец прислал богатого покупателя, у которого было до сорока тысяч дохода в год. Покупатель питал страсть к оружию, и его коллекция клинков считалась одною из лучших в Петербурге. Жил этот любитель широко, на все сорок тысяч, и мог удовлетворять самые дорогие свои прихоти. Но пресыщенный удовольствием бросать деньги, он находил наслаждение в приобретении ценных вещей за грош. Дав обед приятелям, на который была издержана громадная сумма, он отправлялся на рынок, в магазины редкостей и если встречал тысячную вещь, то старался купить её за десять рублей. Удавалась покупка — он был на верху блаженства. Он торжествовал и подсмеивался над любителями, которые платят дорого.
Когда он приехал к Сорокаумову, то был в особенном ударе: он страстно хотел достать пару булатов или ятаганов для подарка одному высокопоставленному лицу, но так, чтоб эта покупка обошлась изумительно дёшево. Ассигновал он на неё шесть рублей. Он привык к более значительным тратам и теперь решил испытать в возможно сильнейшей степени наслаждение, доставляемое дешевизной.
Сорокаумов, однако, никак не мог угодить любителю оружия.
— Старый боярский булат.
— Да, но им мешали в печке и превратили в кочергу. Кочерги мне не надо. А сколько вы хотите за это копьё?
— Двадцать рублей.
— Вы — серьёзный человек или иногда позволяете себе шутить?
— Мне самому копьё стоит до двадцати рублей.
— Дорого платите, и это делает честь вашей доброте. Я посоветовал бы вам быть добрым до конца и, дорого покупая, дёшево продавать.
Любитель, сухой господин в высоких тугих воротничках, говорил каким-то металлическим, неприятным голосом, отчеканивая каждое своё слово, точно он смотрел на членораздельную речь как на фехтовальное искусство, и на фразы — как на дамасские клинки и венецианские кинжалы.
— За булат или, вернее, за кочергу, бывшую в весьма отдалённое время булатом — два рубля, за копьё — три, и за тот пистолет — рубль. Итого шесть рублей.
— Тот пистолет — Лазаря Лазарини. Право, вы хотите даром взять лучшие мои вещи.
— Даром — нет. Но почти даром, да.
Любитель улыбнулся и сдунул пыль со своих шведских перчаток.
— Ежели вы хотите даром купить у меня что-нибудь, то не будете ли вы так добры — не возьмёте ли вы… Позвольте я вам сейчас достану!
Иван Гаврилович примостил стул и потянулся на шкаф. Через минуту в левой руке его на бечёвке болтался засушенный крокодил.
— Вот рекомендую зверя. Не угодно ли!? Нравится!?
— Какая жалкая ящерица! — произнёс любитель. — Зачем она мне?
— Не годится?
— Я спрашиваю вас, что дало вам повод заключить о моём пристрастии к коллекционированию каких-то жалких ящериц?
— Чем же она жалкая? Это крокодил, но только в молодом возрасте… Так не хотите?
Любитель молчал. Иван Гаврилович встряхнул крокодила, и он запрыгал на бечёвке.
— Буквально говорю, он очень эффектен, и любителю оружия следует иметь у себя крокодила. Знаете что: я вам, действительно, подарю его — для первого знакомства!
— Помилуйте, что за подарки! Зачем мне крокодил? Я уж вам объяснил, что не собираю крокодилов. Наконец, между нами нет даже первого знакомства. Я вам совершенно незнаком, и вы мне тоже совершенно незнакомы. С какой стати вы будете дарить?
— В таком случае, купите за два рубля!
— Два рубля! Но это слишком крупная сумма для такого маленького крокодила. Очевидно, вы хотите дать мне наглядное доказательство своей доброты? Что ж, продайте лучше вашего сомнительного Лазаря Лазарини и прочее оружие за шесть рублей. Это всё-таки больше, чем два рубля — ровно в три раза.
— Эх, возьмите крокодила! Возьмите даром — я сделаю уступку на оружии. Не поверите, как мне хочется наделить вас этим зверем!
— Нет, я крокодила совсем не возьму.
— Не возьмёте, так я не продам ни булата, ни копья, ни пистолета.
— Как вам угодно!
— Без крокодила в придачу, эти вещи не продаются, — сухо пояснил Сорокаумов и соскочил со стула.
Когда любитель уходил, Иван Гаврилович с тоской в голосе произнёс:
— А с крокодилом вы дёшево могли бы купить… даже по вашей цене, Бог с вами!
— Нет. Я, в свою очередь, готов переплатить немного на вещах, лишь бы минула меня эта чаша с крокодилом.
Оставшись один, Сорокаумов долгое время смотрел вслед исчезнувшему покупателю и, наконец, сказал:
— Чудак!
Права была Анна Авдеевна: в самом деле, в магазине находились предметы, которых никто не хотел брать даже даром. Это открытие, однако, мало смутило Сорокаумова. Оно дало лишь толчок его мыслям в направлении, указываемом пушинкою, которая носится в воздухе по воле капризного ветра.
Пред посторонними он боялся высказываться — они могли предвосхитить его идею. Анна Авдеевна ничего не смыслила в механике и аэронавтике. А так как ему всё-таки хотелось поболтать, то он нашёл, что лучшими слушателями его могут быть Митя и Варенька. Он питал некоторое доверие к их образованности.
Он стал заговаривать с ними, не отказывал им в деньгах, делал маленькие подарки — вообще ухаживал за ними. Иногда ему удавалось подкупать этих юных петербургских скептиков и беседовать с ними о пушинке.
Случалось это по вечерам, после того, как Митя и Варенька выучивали уроки или возвращались откуда-нибудь — Варенька от подруги, Митя — из Пассажа, куда он ходил в отцовском пальто и фуражке.
— Вот что, дети мои, — говорил Сорокаумов, пожимая руку Вареньке и трепля сына по плечу, — вы уж не маленькие и должны понимать, что деньги играют в жизни существенную роль. Деньги — такой товар, который… всё. Но он приобретается теми людьми, которые… которые имеют что-нибудь в голове. Признаюсь вам, у меня сложился план, который, если Бог даст, принесёт нам, по крайней мере, двести тысяч. Я стар и если умру, то вы будете помнить обо мне как о добром отце, который ничего не щадил… для экономического уровня семьи.
После этого Иван Гаврилович тщательно вытирал пот с лица и некоторое время молчал. Варенька думала: ‘Какой папаша скучный! К чему он это всё говорит? Мне хочется пойти в свою комнату и полежать, потому что я устала, а тут изволь, сиди и слушай!’ Она недовольно посматривала на отца. Сын думал: ‘Если он способен выдумать деньги, то я первый переменю о нём мнение. Но только плохо верится. Пока журавль в небе, я предпочёл бы держать в руках синицу… то бишь синенькую’. Отец начинал:
— Уже давно, очень давно, люди заняты мыслью, как устроить такой летательный снаряд, который был бы лёгок, удобен и недорог, а главное, прост. Плавать по воде в лодке, значит подражать рыбе. Что такое вёсла? Те же плавники. Поэтому я думаю, что воздухоплавать — это всё равно, что подражать птице. Снаряд, который составляет предмет заботы многих изобретателей, должен иметь в себе что-то птичье. Теперь спросим: что же существенного в птице? Ответим: самое существенное в ней — перья и пух. Не правда ли, дети мои?
— Я думал, что мясо существеннее, — отвечал гимназист.
— Ошибочно! Именно перья и пух. А почему? А потому, что широкая поверхность. Чем шире поверхность, тем легче предмет. Конечно, без мяса не было бы птицы, но оно играет только роль направляющего механизма, так сказать, воли…
— Не знаю, папаша, к чему вы всё это говорите, — произнесла Варенька с тоской.
— А имей терпение. Когда пушинка носится в воздухе, то достаточно самого лёгкого дуновения, чтоб изменить её полёт в ту или другую сторону. Фу! — летит направо! Фу! — летит налево. Куда угодно летит! Крошечная пушинка и самая большая — всё равно, одинаково способны плавать в воздухе. Посредине стержень, а кругом бородка… Теперь предположим, мои дети, что я построю огромную пушинку, то есть я вам скажу просто колоссальную, с эту комнату.
— Ну?
— Как вы думаете, будет летать она так же как обыкновенная, натуральная пушинка?
— Папаша, а какой толк из всего этого — говорите скорее!?
— Дайте мне досказать, нельзя же так всё сразу объяснить. Цель моя та, чтоб убить извозчиков и конно-железные дороги.
Дети широкими глазами смотрели на отца.
— Секрет в том, чтоб устроить приспособление, которое позволяло бы человеку пользоваться этой пушинкой для передвижения. Я вынимаю из кармана пушинку, разворачиваю её посредством лёгоньких пружин и целой сети каучуковых трубчатых мешочков, надеваю как шубу и становлюсь. Лёгкое дуновение — и вот я поднимаюсь, но не служу игралищем воздуха как простая пушинка, а напротив, я — господин стихии. Одним словом, со Знаменской площади я перелетаю к Адмиралтейству в какие-нибудь пять минут.
Сын и дочь представляли себе картину этого перелёта, совершаемого всеми петербуржцами. Им становилось смешно, они хохотали.
— Папаша, да неужто вы выдумали такой снаряд? А что, если ветер отнесёт в другую сторону?
— Видите ли, моё изобретение покамест только проект, и надо разработать ещё частности. О том, как справиться с противным ветром, я подумаю. Наконец, не все же люди летят в одну сторону. Они летят в разные стороны. Поэтому надо устроить снаряд так, чтобы направление ветра не имело никакого значения.
Варенька нетерпеливо пожимала плечами и вставала.
— Всё?
— А вы, папаша, много получите денег! Теперь я вижу! Что ж, это было бы зрелище! Ах, папаша, папаша!
— По воздуху выдумал летать? — слышался голос Анны Авдеевны из соседней комнаты. — Отлично! Этого ещё недоставало!
— Замолчи, душенька.
— Не замолчу! Какой ты отец, если решаешься об этом говорить с детьми!
— Папаша, а как вы полетите, когда совсем ветра не будет? Или вдруг полетели, но стало тихо? — предлагал Митя последний вопрос.
Иван Гаврилович раздражался, брал шапку и уходил бродить по пустынной улице.
…
Несколько лет украшалась эта улица сургучною вывеской. Но в один осенний туманный день школьники заметили, что вывески нет, и на окнах бывшего магазина редкостей наклеены лоскутки бумаги. Заглянув в окно, они увидели, что комната, которую ещё вчера наполнял пёстрый хлам, пуста, и только на полу в углу лежал злополучный крокодил, брошенный, очевидно, своим хозяином как совершенно негодная вещь. Два мальчика, из наиболее предприимчивых, вступили в переговоры со швейцаром, и за десять копеек приобрели ужасное нильское чудовище. Дорогою, однако, их обуял страх. Они боялись, что их накажут, если они явятся домой или в школу с крокодилом. Поразмыслив немного, они опустили его в лужу.
Куда переехал Сорокаумов со своим семейством, и что с ним сталось? Петербург так громаден, что люди исчезают в нём бесследно, как только сходят со своего поприща. Но можно почти не сомневаться, что он бедствует. Оставленный Варенькой и Мишей, которые выросли и захотели своего хлеба, он доживает век с Анной Авдеевной где-нибудь в подвале или на чердаке. На руках у него ещё младшие дети, и голод, который ежеминутно стучится к нему в двери, побуждает его изобретать по-прежнему различные способы обогащения. Едва ли он бросил свою мысль о пушинке. В газетах, в отделе происшествий, мелким шрифтом было напечатано недавно, что на Песках какой-то чудак, привязав руки и ноги к четырём углам простыни, кинулся из слухового окна на мостовую и, несмотря на испуг проходившей мимо публики, нисколько не пострадал от падения. Возможно, что этот чудак и был Иван Гаврилович Сорокаумов.
Апрель 1886 г.
Источник текста: Ясинский И. И. Полное собрание повестей и рассказов (1885—1886). — СПб: Типография И. Н. Скороходова, 1888. — Т. IV. — С. 392.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, август 2012 г.
Оригинал здесь: Викитека.