Сонное царство великих начинаний, Жиркевич Александр Владимирович, Год: 1911 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Александр Жиркевич.

Сонное царство великих начинаний

(К столетнему юбилею дня рождения Ив. Петр. Корнилова)

‘Что ты спишь, мужичек!..
Ведь весна на дворе,
Ведь соседи твои
Работают давно!..
Встань, проснись, подымись.
На себя погляди:
Что ты был, и что стал,
И что есть у тебя!..’
(Кольцов)

I.

Русско-православная Вильна чуть не накануне важнаго, историческаго события: 28 августа текущаго года исполняется столетие со дня рождения бывшаго попечителя Виленскаго учебнаго округа Ивана Петровича Корнилова — этого замечательнаго, убежденнаго сотрудника графа М. Я. Муравьева в С.-З. крае — в деле располячения русской школы, просвещеннаго деятеля, столько потрудившагося в Вильне на пользу науки, во славу насаждения в крае русскаго элемента, русской культуры, русской мысли…

Личности Муравьева и Корнилова так тесно связаны между собой в этом отношении, что, в сущности, юбилей Корнилова должен-бы был обратиться и в чествование Муравьева, а потому, в празднество всероссийское…

Впрочем, Муравьев более, чем когда-либо у нас не в моде и, поставив ему бронзовый монумент в Вильне, основав там-же музей его имени, мы, тем не менее, быстро шагаем в сторону, противуположную его заветам. А недавния истории с позорищем возле его памятника и у Св.-Георгиевской часовни над могилами сотрудников Муравьева в деле подавления мятежа — на православном Ефросиньевском кладбище гор. Вильны, ясно указывают на то, что мы, по обыкновению, все позабыли и ничему не научились…..

В виду сказаннаго, надо ждать, что 28-е августа не захватит даже всего Северо-Западнаго края, ограничившись одной Вильною и пройдет так, как проходят у нас многия, подобныя-же, события, т. е. по казенному шаблону, безжизненно, вяло, без политическо-национальной подкладки…

Тем интереснее будет посмотреть, например, чем-же откликнется Виленский учебный округ на столь небывалое, редкое в жизни его, торжество — говорим ‘небывалое, редкое’ — так как едва-ли кому либо в голову придет чествовать, например, годовщину рождения попечителей Н. А. Сергиевскаго, Попова и барона Вольфа…

Но кое-кто из немногих, оставшихся еще в живых, сподвижников И. П. Корнилова, зашевелился, решил тряхнуть стариною.

Так, заведующий Виленскою Рисовальною Школою, основанною при Корнилове, наш местный художник, Ив. Петр. Трутнев написал уже, ко дню юбилея, замечательно похожий портрет своего бывшаго начальника. Заведующей Виленским Центральным Архивом, Ив. Як. Спрогис, зная, что сделал покойный для ввереннаго ему Архива, намерен тоже откликнуться на событие своими личными воспоминаниями о покойном.

Предположено, в память Корнилова, устроить торжественное заседание основаннаго им в Вильне Северо-Западнаго Отдела Императорскаго Русскаго Географическаго Общества, но самая программа этого заседания еще не намечена.

Молчат пока те учреждения, которыя должны были-бы волноваться, готовиться, говорить к наступающему событию громче, убежденнее, бодрее всех Виленские — Публичная Библиотека и Музей, как любимыя детища Корнилова, в которых вложил он некогда свою душу, свои силы, свои политическо-национальные, культурные идеалы…

И это зловещее молчание не на шутку начинает тревожить уже Виленских старожилов, помнящих еще заветы Муравьева и Корнилова: а вдруг, думается им, у Библиотеки и Музея да нечем связать настоящее со славным своим прошлым, чтобы порадовать загробную тень Ивана Петровича?!.. А, может быть, им, — поэтому, неловко, стыдно, невесело?!

Впрочем… По некоторым данным, следует заключить, что и наша Виленская Библиотека, в вышеупомянутом заседании Северо — Западнаго Отдела, намерена устроить в память своего основателя выставку…. но выставку — старых, географических карт.

Право, я не шучу…

Если это так и сбудется, то мы, Виленцы в праве тогда будем сказать: ‘От великаго до смешного только один шаг!’

На долю мою выпало счастье лично, даже близко, знать покойнаго Корнилова, в годы его физическаго угасания. И меня всегда поражала в этом добродушном старике, типа русскаго барина былых времен, неослабевающая бодрость духа. неослабевающая, до самой смерти, просвещенный интерес к тому, что делается далеко от Петербурга — в С.-З. крае вообще, а в Вильне — в особенности.

Основной чертою его благородной, неподкупно—честной, преданной Родине и ея Государям, гр. М. Н. Муравьеву, души была, всю жизнь, непоколебимая вера в творческия силы ‘русскаго человека’, вера в великое, культурное призвание России на западных окраинах.

Без постояннаго, живого, теснаго общения с русским, окраинным элементом, казалось, Иван Петрович не мог — бы счастливо существовать.

Поэтому, приезд к нему, в Петербург, какого—либо деятеля, педагога из Вильны, стараго знакомаго, обращался в доме его в настоящий, семейный праздник.

‘Ну, что у вас, в Вильне, делается?’ бывал обыкновенно первый вопрос приезжему, за которым следовали очередные, волновавшие покойнаго вопросы:

‘А Виленский учебный округ? А Публичная Библиотека? А Музей? А Сергиевский?!.’

Да, никогда не забывал он спросить и о Сергиевском…

При этом, на кротком, морщинистом лице его—уже следы искренней тревоги, напряженнаго внимания, почти страдания…

Затем, хоть целый день готов он слушать и слушать приезжаго, впитывая в себя духовно Виленския новости, то радуясь, как дитя, и смеясь своим беззвучным смехом, то по—детски-же печалясь, то скорбно, но сдержанно, негодуя…

Приезжих из Вильны, особенно местных тружеников на ниве народнаго образования, на поприще науки, бывших сослуживцев по Виленскому учебному округу, ‘Муравьевцев’, как-бы ни были скромны они по их служебному положению, показывал он высокопоставленным своим знакомым, словно какия-то редкости, видимо относясь к ним, как к последним, прощальным, радостным лучам старческаго своего заката, с неподдельным духовным наслаждением и благодарностью подчеркивая, что ведь это все — живыя вести со ‘второй родины’ — из близкой, дорогой сердцу его, Вильны, что это ведь — продолжатели его культурно-педагогических начинаний, хранители, носители его и Муравьевских заветов: он скоро умрет, а им суждено идти далее, нести, и поддерживать светильник правды в С.-З. крае.

С другой стороны, незабывавшие своего почтеннаго, бывшаго начальника Виленцы шли к нему, в его радушный, гостеприимный дом, чтобы погреться у очага его любвеобильнаго сердца, набраться новых сил, просветлеть душой, умом и сердцем, наконец, чтобы просто пожаловаться ему, молча посидеть около него.

В программе их поездок в Петербург, среди достопримечательностей, святынь столицы, всегда стояла и фамилия Ивана Петровича. Жаловаться—же было на что… Снова не добром поминалось тут имя Н. А. Сергиевскаго, и благославлялась память гр. М. Н. Муравьева.

А Иван Петрович Корнилов так умел слушать, пожать руку, обнять, сочувственно расцеловать, во-время прослезиться — в ответ на чужия, сердечныя излияния!!.

Трудно себе представить действительно тип более обаятельный, нравственно-уравновешенной, христиански-просвещенной старости, более попечительнаго, справедливаго, гуманно-благожелательнаго начальника, более доступнаго русскаго сановника, в присутствии котораго, с первой-же встречи, забывалось его высокое положение, его славное прошлое, а сознавалась лишь близость безгранично-доброй, чуткой ко всему возвышенному, прекрасному, готовой на всякий подвиг — во благо ближняго, души….

Сердце, протекция, кошелек всегда были у этого человека широко открыты для тех, кто некогда служил с ним в С.-З. крае, на дело этого последняго. Болезнь, дряхлость не могли помешать ему, при старческих его недомоганиях, подниматься на четвертые этажи министерских канцелярий, если надо было личным визитом, личной просьбою поддержать ходатайство за бывшаго подчиненнаго или за осиротившую семью его….

‘Друг человечества’. — Вот название, которое удивительно шло к Корнилову и небыло-бы ни лестью, ни ложью в отношении к его личности, к добру, которое он внес в общество.

Мои встречи с покойным, моя с ним переписка, право, одне из лучших, благоухающих страниц моей жизни. И когда, в трудныя минуты теперешняго существования в Вильне, находят на меня сомнения, колебания, апатия — стоит мне только взять письма его ко мне, взглянуть на его портрет, висящий на стене кабинета, чтобы почувствовать в груди прилив новых сил, а самого себя сознать способным еще совершить что-либо на пользу дорогой Родины: точно оттуда, из загробной сени, протянул мне уже Иван Петрович еще раз свою руку и дружески, ободряюще, как во дни былых встреч, пожал мою.

Около этих воспоминаний прошлаго до сих пор греюсь я духовно, как возле священнаго очага, мирный свет и тепло котораго утратят для меня свою силу лишь с последним моим дыханием. Впрочем, я и умру с твердой надеждою — встретиться еще с Иваном Петровичем там, за гробом, чтобы сказать ему, что до конца остался я верен его наставлениям, что идеалы, заложенные им в жизнь русской школы С.-З. края, в ученыя учреждения Вильны, не умерли: они лишь временно в забвении, но им суждено еще просиять для жизни вечной…

Да не я один, а многие, имевшие радость лично знать Корнилова, приходят, по привычке, на его могилу, в Александро-Невскую Лавру, с каким-то — особым чувством благодарнаго благоговения и тихой, молитвенной радости: умер ведь только-плотский человек, но жив, безсмертен дух его в Господе!.

‘Меня любил. Меня уважал. Со мною переписывался Иван Петрович Корнилов’. — Вот девиз, который не одного из бывших его сослуживцев поднял, укрепил в жизни, двинул вперед, утешил, поддержал в часы скорби.

Мне случалось слышать эти слова от угасавших сотрудников Корнилова, когда близость смерти заставляла их пытливо, тревожно оглянуться на пройденный путь, сделать подсчет затраченным силам, или от тех из них, около которых шипели уже человеческия злоба и клевета…

Да будете память о нем священна!!. Да перейдет имя его, в Вильне, из рода в род, из поколения в поколение!!… И да сбудутся мечты наши о радостном, загробном с ним свидании!!.

Разверните, хотя-бы, поучительный для окраинных деятелей, печатный труд Ивана Петровича Корнилова — ‘Русское дело в Северо-Западном крае’ — книгу, изданную покойным отнюдь не в целях оправдания перед потомством, осуждения врагов и личных с ними счетов, а во имя торжества в крае русских начал, — и вы увидите, что это, в сущности, сплошной, хвалебный гимн русскому человеку, русскому уму, русскому ученому, наконец, русской, исторической правде на западных наших окраинах.

Недаром-же, покидая в 1868 году Вильну, не по доброй своей воле, а как мешавший новым течениям местной, политической жизни, по проискам польско-иезуитской пропаганды, писал он своему помощнику А. К. Серно-Соловьевичу:

‘За неимением в крае местнаго русскаго общества, т. е. местной русской интеллигенции (если-бы она была, то и вопроса-бы русско-польскаго не было) — все бремя борьбы лежит на православном духовенстве и учебном округе, которому должны содействовать все русския наличныя и интеллигентныя силы в местной администрации, наскоро набранной из разных мест России’.

В то-же время упоминаемая книга является ярким доказательством того, что мягкий по натуре, беззлобный, уступчивый, христиански-настроенный Корнилов не принадлежал к типу бойцов прогресса, политики, а лишь толковым, умным, убежденным исполнителем Муравьевских предначертаний.

Впрочем, этого не скрывает и сам Иван Петрович.

Уважение, любовь к покойному ‘диктатора Литвы’, в свою очередь, объясняются тем, что в лице Ивана Петровича Главный Начальник Северо-Западнаго края нашел для себя подходящаго, понимающаго его начинания, раба-подчиненнаго.

Как известно, Муравьев не терпел, при совместной работе, сильных, самостоятельных характеров, людей с собственным своим мнением, с собственною инициативой. В то-же время, все и всех сжимая железной, уверенной рукою, всему давая желательное лишь ему направление, он предоставлял полную свободу деятельности подчиненным — в тесном круге их обязанностей, их ответственности…

В виду такой мудрой, административной политики, многие действительно воображали, что в эпоху Муравьевскаго пребывания в Вильне, они что-то творили самостоятельно, проводили свои идеи, шли по своему пути, не сознавая, однако, что надлежащий тон давался им из Виленскаго генерал-губернаторскаго дворца, или даже из канцелярии Муравьева.

Таким рисуется нам порою и Иван Петрович Корнилов, по книге его ‘Русское дело в С.-З. крае’, как-бы ни старались не в меру ретивые поклонники почившаго, особенно бывшие его сотрудники, сделать его самостоятельным светилом, а не спутником светила.

Конечно, такое подчиненное отношение к Муравьеву нисколько не умаляет значения личных заслуг Корнилова, подвигов, совершенных им во главе с педагогическим персоналом Виленскаго учебнаго округа. — И, если я говорю о нем, то лишь в интересе исторической правды…

Пожалуй, даже оно — это зависимое положение — должно быть записано в заслугу Ивану Петровичу, как образец того, чем следует, в сущности, быть подчиненному, при преследовании общей, государственной цели, даже если он занимает такой высокий пост, как пост попечителя.

И действительно, надо удивляться, на сколько быстро Виленский учебный округ, во времена Корнилова, усвоил себе сущность Муравьевских требований, проникся Муравьевским духом…

Застав в 1864 году, среди служивших в округе, значительное большинство поляков, Иван Петрович, и тут благословляемый Муравьевым, по собственному его признанию, безжалостно, но и без чувства мести, уволил их всех до одного, заменив русскими людьми, как местными, так и на скоро созванными в Вильну из центральной России.

‘С появлением на педагогическом поприще новых русских сил’ говорит он в своей ‘записке 1868 года о русской, ученой и литературной деятельности в губерниях Виленскаго учебнаго округа’: ‘сделалась возможною и местная учено-литературная русская жизнь’.

То-же самое говорил, писал более сильно, более властно и Муравьев. А Корнилову казалось, что он открыл нечто новое.

Русские люди, сплоченные вокруг своего доблестнаго, просвещеннаго, доброжелательно к ним относящагося, готоваго разделить с ними великодушно горе и радость их педагогически-научнаго, крестнаго пути, попечителя, не обманули надежд его и Муравьева, а дружно приступили к намеченной для них работе.

Работа эта значительно облегчалась тем, что то было время полнаго разгрома Муравьевым ‘Польши’ в Белоруссии и Литве, высокаго подъема русскаго элемента, русскаго духа, русскаго самосознания, изгнания всего польско-латинскаго. Но и личность Корнилова сыграла выдающуюся роль, и общий подъем русско-национальнаго самосознания.

Недаром-же Муравьев говорил Корнилову:

‘Русскому Правительству следовало-бы соорудить в Вильне памятник с надписью ‘Польскому мятежу благодарная Россия’. Важнейшим, труднейшим и первостепенным делом в С.-З. крае является не укрощение мною польскаго, в сущности, безсильнаго мятежа, но возстановление в древнем искони-русском, Западном и Литовском, крае, его коренных, основных, исторических, русских начал и безспорнаго, преобладающаго первенства над чуждыми России, пришлыми элементами’.

Когда духовным взором окинешь, в наши дни, гигантский труд, совершенный в С.-З. крае в сравнительно — небольшой промежуток времени, сравнительно — небольшою горсточкой русских людей, чиновников, педагогов, художников, археологов, то невольно преклонишься перед ними и умилишься.

Но, в то-же время, невольно шевелится мысль: ‘Да разве могло быть что-либо иное при Муравьеве??’.

Зато уже в 1867 году, не без затаенной гордости за своих тружеников-подчиненных, конечно, умалчивая, по обыкновению, о самом себе, мог написать Корнилов профессору В. И. Ламанскому, из Вильны:

‘Выберите нисколько свободных дней да приезжайте полюбоваться, что делается при Учебном Округе, в Вильне. Смею думать, что Вы найдете много интереснаго в нашей замечательной библиотеке (Публичной) и отделе рукописей. Мы Вам покажем массы приготовленных к печати и печатаемых актов. В начале октября выйдет 1-й том актов, издаваемых при Виленском Учебном Округе, независимо от актов, издаваемых Виленскою Комиссиею, которую, надеюсь, мы перещеголяем, потому что наша работа идет несравненно быстрее и успешнее. Если вздумаете приехать, то, надеюсь, что остановитесь у меня. В моей обширной квартире есть всегда радушный уголок для моих достойных приятелей’.

Надо, кстати, заметить, что не только таким светилам науки, каким был Ламанский, при случае, с любовью отводился радушный уголок в квартире попечителя Виленскаго учебнаго округа, но и целым историческим архивам, когда требовались особыя удобства для спокойной, научной над ними, работы.

Сам Иван Петрович, желая подать должный пример подчиненным, немногие, остававшееся на долю его, как попечителя, досуги отдавал на разсортировку, приведение в порядок старых книг и рукописей, свозившихся в те дни в Публичную Библиотеку со всех концов С.-З. края, из конфискованнаго, польскаго имущества, по целым часам роясь сам в книжном хламе, дыша пылью, плесенью, и тем, конечно, только удесятеряя силы работавших там-же, в каторжной подчас обстановка, педагогов.

Двери его дома, в Вильне, всегда были широко открыты для подобных тружеников, а в кабинет его, во всякое время дня, являлись с докладами о новых открытиях, о планах новых и новых работ.

Самый наивный, нередко прямо детский лепет нарождавшихся, закалявшихся в Корниловской школе, местных людей науки, как-бы ни был он незначителен, встречал здесь неизменное, предупредительно-доброжелательное к себе отношение со стороны попечителя, за плечами котораго стоял всесильный М. Н. Муравьев: все — хорошо, за все — сердечное, русское спасибо, все пригодится, приурочится, если не сейчас, то впоследствии, к общему делу…

Напоить чаем, накормить обедом, удостоить дружеской беседы самаго скромнаго, приезжаго из провинции, труженика, в доме Ивана Петровича было укоренившимся обычаем.

Неудивительно, что, при таких условиях, в округе, по всему краю, закипела лихорадочная, спешная, продуктивная работа…

‘Приезжайте, поусердствуйте русскому делу!’ обращается в 1866 году Корнилов к другому ученому — М. П. Погодину: ‘Приезжайте сюда с весны, остановитесь у меня, взгляните опытным глазом, как у нас идет дело, направьте, регулируйте наши разнообразные, с ученой целью предпринимаемыя, работы! Мы стараемся, как говорится, из всех кишек. Но ведь мы начали с ничего. Здесь нет университета, не было русских ученых. Теперь у нас Безсонов и Де-Пуле. Посмотрим, что сделают.’

По удалению из Вильны и отъезде в Петербург, покойный ведет с оставленной им педагогической семьею оживленную переписку, поддерживая бодрость духа и веру в правоту русских начал в С.-З. крае в своих недавних сотрудниках, а, главное, веру в будущее.

Масса таких дружеских, сердечных, полных русским умом, русским чувством, интересных, удивительно красивых по стилю и содержанию, подчас наивно — простодушных, писем хранится в архивах живущих еще и уже отшедших в мир иной Виленских деятелей.

Когда они, эти ‘человеческие документы’ недавняго прошлаго, будут собраны и изданы, то подобное издание явится лучшим памятником Корнилову, как человеку, педагогу и начальнику.

В 1868 году советует покойный Серно-Соловьевичу:

‘Крепко держите в своих руках учебныя заведения и к делу народнаго образования не допускайте людей, невнушающих доверия. Поддерживайте в наставниках бодрость и веру в свое дело. Нападки на них были и будут, потому что мы-то и боремся. Главное, чтобы мы не смущались и не впадали в малодушие.’

В письме к Н. Н. Новикову, того же 1868 года, он излагает такия здравыя, прочувствованныя, выстраданныя мысли:

‘Мы с Вами были не наемники и не чиновники в казенном смысле этого слова. Мы действовали по убеждению, как честные и верные русские люди, желающие постоять за родное дело, за честь и достоинство нашего отечества.’

И далее, там-же говорится:

‘Газета ‘Весть’ думает кощунствовать, называя нас чиновниками. Согласен: мы чиновники, но мы не имеем ничего общаго с выгнанными польскими чиновниками. Наши предшественники служили Государю и революции, они двоедушествовали, как подобает изменникам: получая русское жалованье, они служили польскому делу и ненавидели русских. Мы, русские чиновники Западнаго края, прежде всего — русские люди, много в нас недостатков, но нет измены, мы за одно с Государем, который так-же, как и мы, служить Отечеству. С польской или бюрократической, дисциплинарно-казенной точки зрения, чиновник есть наемник, но с национальной точки зрения, мы прежде всего люди русские, честные, верные агенты русскаго Правительства…’

Конечно, ошибался в людях и Корнилов.

Так ошибся он, например, в ‘ученом’ Безсонове, рекомендованном ему в Вильну, для устройства Публичной Библиотеки и Музея, на котораго столько он расчитывал и который чуть не разогнал всех его сотрудников. ‘Ученаго’ с трудом сплавили, наконец, из Вильны…

Следует заметить, что у покойнаго всегда хватало, однако, мужества и нравственной силы для того, чтобы откровенно сознаваться в подобных и других ошибках.

Вот хотя-бы два документа — отзыва, в разное время вышедшее из под пера его об одном и том-же человеке, попечителе Виленскаго учебнаго округа Н. А. Сергиевском.

В письме к Виленскому преподавателю С. В. Шолковичу (от 10 ноября 1869 года) [Оно хранится у меня, в подлиннике], ныне тоже покойному, Иван Петрович излагает следующее:

‘Я надеюсь, что Вы останетесь в Вильне и учебный округ не лишится одного из своих даровитых и надежнейших преподавателей. Великая сила учебнаго округа, необходимая для выполнения его трудной службы государству, заключается в присутствии в нем достаточнаго числа мужественных и разумных нравственных личностей, соединенных между собой обоюдным, взаимным доверием и единством искренних и непреклонных убеждений, и я верю в нравственную силу состава Виленскаго учебнаго округа. Вы исполняете великую, историческую миссию нашего отечества, мы все, русские люди, смотрим на вас внимательно, поддерживаем вас и сочувствуем вам. Вы сами должны сознавать, что вы — передовой полк большого русскаго полка, что вы не оторваны от нас, — и это сознание, что за вами стоит вся Россия, должно вселить в вас уверенность в несомненном торжестве. Все возможныя случайности, все ошибки администрации, не изменят историческаго хода, не повернут Россию вспять. Запутанная и бездарная теперешняя местная администрация до того безпочвенна, что она не может долго держаться. Нет сомнения, что если-бы и в учебном ведомстве пошла перетасовка лиц, то это имело-бы самое пагубное влияние на учебно-воспитательную деятельность и на положение и будущую судьбу русскаго дела в крае. Удаление Помпея Николаевича (Батюшкова) есть действительно тяжелое испытание для Виленскаго учебнаго округа, но я надеюсь что и при новом попечителе не должно произойти ухудшения, потому что во главе округа поставлен человек твердый и самостоятельный (Сергиевский). Ваш новый начальник очень сочувственно говорит о Виленском учебном округе и искренно разделяет общее к нему уважение решительно всех порядочных людей. При всем том это — человек весьма образованный, даровитый, учтивый, доступный. Он очень хорошо понимает трудное положение русскаго учителя среди неблагоприятных общественных условий и я уверен, что он не даст никого из вас в обиду. Николай Александровича очень сочувствует учено-литературной деятельности Виленскаго Округа, и, полагаю, что он постарается дать ей возможно большее развитие. Я не сомневаюсь, что когда у Вас пройдет первая пора горя и досады, когда Вы успокоитесь и осмотритесь, то снова обратитесь к любимым Вашим кабинетным занятиям.’

Корнилову суждено было, однако, следить за тем, как тот-же Сергиевский, не взлюбив Шолковича, держал его в тени, даже ненавидел его, а. когда Семена Вуколовича не стало, то одно время равнодушно относился к судьбе оставшихся после него сирот.

Постепенный упадок Виленских учреждений — Публичной Библиотеки и Музея, при ней находящегося, Иван Петрович приписывал всецело той чиновной мертвечине, которая с годами пропитала все поры Виленскаго учебнаго округа, под влиянием сухого, черстваго отношения ко всякому живому делу Сергиевскаго…

И вот, в эпоху моей самой оживленной переписки с покойным — о забвении Сергиевским заслуг Шолковича и нежелании что—либо сделать для оставшихся на улице сирот его, когда Николай Александрович принужден был, наконец, уступить — под влиятельным давлением из Петербурга, вырвались у Корнилова (в письме ко мне от 21 января 1895 года) знаменательныя строки.

Со скорбию и негодованием пишет мне Иван Петрович: ‘Душевно радуюсь за детей нашего незабвеннаго Семена Вуколовича, что они нашли в Вас и Вашей почтенной семье замену отца и матери, и что даже казенное, застегнутое на все пуговицы, сердце сенатора Н. А. Сергиевскаго смягчилось и забилось добрыми к ним чувствами. Смотрю на это, как на особенную к сиротам милость Божию‘.

Когда-нибудь, с имеющимися у меня документами в руках, я разскажу русскому обществу про судьбу сирот моего наставника, преподавателя и друга: тут ярко выяснится разница между Корниловым и Сергиевским, как начальниками и людьми, а попутно обнаружится и причина, по которой все Корниловское было погублено, вытравлено, опозорено во времена Сергиевскаго.

В одном, в чем нельзя было провести, обмануть Ивана Петровича — это кличкою ‘русский’.

По опыту знал он отлично, что ведь и А. Л. Потапов считал себя тоже ‘русским человеком’, обижаясь, если смели подозревать его в обратном, в оффициальной переписке распинался за русское дело в С.-З. крае, отводя, например, Виленским учреждениям — Публичной Библиотеке и Музею — подобающее им, культурно-национальное, так сказать, боевое значение — в деле водворения в местном населении русских начал, а, между тем, убрал-же из Вильны его, Корнилова, П. Н. Батюшкова, разогнав, обезличив многих их сотрудников и сведя на—нет производительность культурно-политических их начинаний.

В качестве стараго, достаточно травленнаго волка, покойный не так-то легко поддавался гипнозу разных кличек, названий, общих мест, громких фраз, которыми нелегко было затуманить его сознание.

Ему нужны были работники, факты, дело, дело и дело, а также конечные, осязаемые результаты, при том возможно скорее, без всяких виляний, обещаний в будущем, реклам и шума…

К числу больных мест из жизни Виленскаго учебнаго округа, отравлявших угасающему Ивану Петровичу Корнилову его почетную, хорошо обезпеченную, всеми уважаемую старость — когда следил он, в последние годы своего заката за Вильной и судьбою основанных им там учреждений, — являлась очевидная для него агония Публичной Библиотеки и Музея.

Мне известно это из писем покойнаго, из бесед с ним на эту болезненную тему.

Если я позволил себе так долго остановиться на том значении, какое придавал Иван Петрович в Виленском учебном округе общему, бодрому настроению русских людей, даже благородной конкуренции — в научно-педагогическом деле, то потому лишь, что в упадке ‘Муравьевскаго духа’ в округе, в унынии, апатии, партиях, интригах, в канцелярщине, свившей себе там прочное гнездо — во дни царствования Н. А. Сергиевскаго, справедливо усматривал он основную причину упадка и этих учреждений.

Он знал лучше других, в чем именно виновно тут ‘казенное, застегнутое на все пуговицы, сердце’…

Вот что пишет, например, Иван Петрович в своей заметке ‘Взгляд гр. М. Н. Муравьева на культурныя задачи Виленскаго Учебнаго Округа’ [‘Задачи русскаго просвещения в его прошлом и настоящем’. Сборник статей И. П. Корнилова (посмертное издание) 1902 г.]:

‘Программа, начертанная М. Н. Муравьевым для широкой и многосторонней просветительной деятельности Вил. учебнаго округа, строго и точно исполнялась и при моем ближайшем преемнике, незабвенном русском патриоте П. Н. Батюшкове. Его важныя научныя историческая издания по истории западно-русскаго края и Холмской Руси хорошо всем известны. П. Н. Батюшков умел удержать на службе в учебном округе И. Я. Шульгина, В. П. Кулина, Н. Н. Новикова и других, которых А. Л. Потапов считал слишком увлекающимися русскими патриотами и почитателями М. Н. Муравьева, и которых он намерен был, как людей безпокойных, удалить из ввереннаго ему края. К несчастию, для русскаго дела, П. Н. Батюшков скоро и сам разошелся с Потаповым и принужден был в 1869 году оставить службу в Вил учебном округе, а на его место назначен был Н. А. Сергиевский, занимавший важную должность попечителя Вил. учебн. округа в продолжении тридцати лет, т. е. до 1899 года.

С удалением П. Н. Батюшкова, весь строй жизни и вся деятельность Вил. учебн. округа мгновенно изменились. Согласно взглядам и требованиям А. Л. Потапова, Н. А. Сергиевский ограничил деятельность Вил. уч. округа и поставил ее в тесныя рамки единственно только школьнаго дела. Участие русских учителей в литературе и науке признавалось как-бы нарушением прямых служебных педагогических обязанностей. Виленский учебный округ словно заснул глубоким летаргическим сном и, в продолжении 30 лет, на нем словно лежала душившая его тяжелая гробовая плита. Ученыя и художественныя экопедиции учителей для собирания сведений о местных православных русских памятниках совершенно прекратились. Само собою разумеется, что лица, непользовавшияся благосклонностью Потапова, были удалены из учебнаго округа. Первою жертвой был почтенный И. Я. Шульгин. Увольнение его от должности помощника попечителя учебнаго округа было так для него неожиданно и внезапно, что он скоропостижно скончался от апоплексическаго удара. В. П. Кулин и Н. Н. Новиков принуждены были также в скором времени оставить Вил. учебный округ.

Только в 1899 году, после отъезда из Вильны Н. А. Сергиевскаго и вступления в должность попечителя Вил. уч. округа достойнаго В. А. Попова, возобновилась в учебном округе его прежняя, учено-литературная жизнь’…

Как человек благовоспитанный, но природе своей мягкий, деликатный, Корнилов не высказывал, быть может, ничего подобнаго в глаза ни самому Сергиевскому, ни педагогам, подчиненным последнему, во время приездов их к нему из Вильны в Петербургу не желая тем подрывать престиж новаго начальства округа и увеличивать существующую между ними рознь, но со старыми сослуживцами, или с посторонними, симпатичными ему, людьми, беседы его на эти темы носили в себе много искренней скорби и глубоких разочарований.

Выпуская в свет сборник свой ‘Русское дело в С.-З. крае’, Иван Петрович точно хотел дать возможность, если не его современникам, то потомству, сделать параллель между тем, чем был Виленский учебный округ при нем и во что обратил его Сергиевский — за тридцать долгих лет фанатически проводимой им системы.

Кто знает, не желал-ли он, тем самым, вызвать, осуждение в будущем тех, кто так или иначе способствовал упадку Виленских — Публичной Библиотеки и Музея, — но осуждения особаго, — если можно так выразиться, ‘Корниловскаго’, без злобы, мести и проклятий, а с лучами безпристрастной правды, с документами и фактами, единственно во имя пользы дела, во славу Родины, для подкрепления сил унывающих, колеблющихся, падающих духом, изверившихся в конечное торжество исторической правды в С.-З. крае…

Начав издание бумаг своего архива, покойный не коснулся тех материалов последняго, в которых содержатся указания на несомненныя причины разложения упоминаемых учреждений, как бы завещая, тем самым, нам, ближайшим, непосредственным очевидцам эпохи Сергиевскаго, разработку этого вопроса.

Ведь не даром-же, в статье своей, нами только что цитированной, сопоставив деятельность П. Н. Батюшкова, Н. А. Сергиевскаго и В. А. Попова, покойный точно обращается к русскому обществу наших дней с пророческим предостережением.

Он говорит:

‘В заключение заметим, что возникшая со времен М. Н. Муравьева в Вил. уч. округе ученая и литературная деятельность еще на долгое время не должна прекращаться и ослабевать. Не следует забывать, что в северо-западных губерниях и по сие время нет ни одного высшаго русскаго учебнаго заведения и, что, к величайшему нашему стыду и позору, на древне-православно-русско-литовской земле главныя общественныя, культурныя и экономическия силы находятся в руках не русских и православных людей, а во власти местнаго дворянства и купече

Александр Жиркевич.

Сонное царство великих начинаний

I.

Читайте также: