Сонмище Нигилистов, Надеждин Николай Иванович, Год: 1829 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ В. Г. БЛИНСКАГО.

ВЪ ДВНАДЦАТИ ТОМАХЪ

ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ И СЪ ПРИМЧАНІЯМИ С. А. Венгерова.

ТОМЪ I.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича. Bac. Остр., 5 лин., 28
1900.

Надеждинъ.

Сонмище Нигилистовъ.
(Сцена изъ литтературнаго балагана)

(‘Вст. Евр.’ 1829 г., No 1 и 2).

‘ » .
Hesiod Theogon.

Между тмъ какъ сильные, могучіе Полканы-богатыри, обутые въ семимильные сапоги всевдущаго невжества, съ гордымъ презрніемъ къ тснымъ предламъ душной вещественной атмосферы, подымаются, отъ земли отдляются, выше облака ходячаго, ниже лса стоячаго — мы, скромные пшеходы, бредемъ по земной поверхности потихоньку и полегоньку, не отставая назади и не непропуская межъ ногъ добрыхъ нашихъ братьевъ и спутниковъ. Правда, намъ доводится за то видть презрительныя гримасы и слышать сардоническій хохотъ рзвыхъ бгуновъ, обгоняющихъ ухорски медлительное здравомысліе, движущееся на долгихъ: но — что же длать?… Мы руководствуемся старинною поговоркою нашихъ ддовъ: тише дешь, дальше будешь! и утшаемся Французскою, не мене справедливою, пословицею: Rira bien, qui rira le dernier!— Эта предварительная оговорка да послужитъ къ благосклонному извиненію моей слабости, съ каковою вздумалъ я въ ныншнія Святки воскресить праддовскій обычай заглядывать въ будущее чрезъ волшебное зеркало примть и гаданій.— Risum teneatis, amiei!.. Неоспоримо, что младенческая простота и доврчивость нашихъ праотцевъ слишкомъ уже устарли для настоящаго вка, отличающагося необузданнымъ стремленіемъ къ самобытности и безтрепетнымъ попираніемъ всхъ древнихъ смшныхъ предразсудковъ: le bon vieux temps составляетъ предметъ горькаго смха или жалкаго состраданія для ныншнихъ недоступныхъ нелюдимовъ, кои, гнушаясь ‘всякаго сношенія съ подобными себ, отвергаютъ и презираютъ все, что трогаетъ или прельщаетъ обыкновенныхъ смертныхъ’ {Les beaux esprits же rencontrent. Сіи самыя мысли, выраженныя тми же словами, находятся въ самомъ громогласнйшемъ изъ нашихъ журналовъ. Если и великій Байронъ не стыдился обирать всхъ — соотечественниковъ и иностранцевъ — налагая только знаменіе своею генія на похищеніе (М. T. 1828 No 20 стран. 455), то не извинительны ли будутъ и мои заимствованія изъ очужестранившихся нашихъ соотечественниковъ, на которыя не премину я налагать везд знаменіе косвенныхъ буквъ, въ отличіе ихъ отъ моихъ собственныхъ выраженій? Что длать!— гршный человкъ!… Цитаты страсть моя!— }. По счастію, я не одного прихода съ сими новыми Титанами, враждующими съ небомъ, презирающими человчество {Опять чужія слова! vae mihi!}: и посему я ни мало не стыжусь и не брезгую раздлять иногда невинныя заблужденія и причуды добрыхъ стариковъ, тихо бредущихъ на костыляхъ скромнаго смиренія въ нераздвинутыхъ еще до безпредльной пустоты предлахъ вещественной жизни. Сказать правду — само настоящее время таково, что искусительный демонъ любопытства могъ бы и не въ Святки пробудить подобное желаніе во всхъ, прислушивающихся съ сердечнымъ участіемъ къ зловщему скрыпу обстоятельствъ. Черная, чреватая мгла, обвивающая предстоящую намъ будущность, слишкомъ соблазнительна для внуковъ Евиныхъ!— И такъ — я ршился гадать!— И поелику сдланнаго уже не передлать, то мн остается только разсказать безъ утайки вс обстоятельства, сопровождавшія сіе чудное гаданіе и предоставить пророческой прозорливости новыхъ нашихъ Брюсовъ и Мартыновъ-Задекъ полное разгаданіе знаменательныхъ приключеній, случившихся со мной въ прошлый Васильевъ вечеръ.

Всмъ извстно, что у насъ, на святой Руси, вечеръ Васильевъ есть полнолуніе Святочныхъ вечеровъ, панаинеи сверныхъ Елевсинскихъ таинствъ. Тутъ-то красныя двушки истощаютъ обыкновенно вс чарованія и волшебства, какія только могли дойти до нихъ по наслдственному преданію отъ добрыхъ ихъ бабушекъ, для безмолвнаго свиданія съ таинственными сужеными-ряжеными. Тутъ-то разршаются сокровенныя тайны безвстной будущности — магическимъ перекидываніемъ башмачковъ черезъ ворота, плетеніемъ очарованныхъ мостиковъ, слушаніемъ знаменательныхъ прореченій подъ чужими окнами, распваніемъ вщихъ подблюдныхъ псень. Сколько бдныхъ куръ принуждены бываютъ тогда оставлять среди полночнаго безмолвія мирную свою нассть, для того чтобы клевать счетныя зерна по прихотямъ прекрасныхъ Авгурокъ! Сколько изводится воска и олова въ уединенныхъ двическихъ лабораторіяхъ на таинственное топленіе, долженствующее представлять въ лицахъ неразгаданную по примтамъ будущность… Увряютъ — какъ слыхалъ я самъ не на однихъ посидлкахъ — что въ сей дивный вечеръ вся Природа облекается въ ризу прорицающей Пиіи: каждая встрча, каждое слово, каждый тихій шелестъ, откликающійся на внимательную пытливость — имютъ особенное таинственное знаменованіе. Посему не одн только втреныя рзвушки, привыкшія лишь играть съ юной, неопытной жизнію, но даже — самыя степенныя красавицы, испытавшія дыханіе лтнихъ бурь и осеннихъ втровъ, не отказываются посвящать сей вечеръ повторенію дтскихъ старинныхъ шалостей, съ тайнымъ желаніемъ слышать: не откликнется ли для нихъ былымъ угрюмая будугцность. Ободряемый столь поучительными и достопочтенными примрами, могъ ли я колебаться и медлить?… Но — съ тхъ еще поръ, какъ однажды прилучилось мн въ Васильевъ вечеръ снять съ нассти вмсто курицы птуха и встртить на улиц первымъ криваго повара Аиногена — я заклялся никогда боле не гадать о суженыхъ. Обрекшись на странническую жизнь въ Барабинскихъ степяхъ литтературнаго міра, і я и сплю и вижу только одно — нашу Литтературу, сію бдную Пенелопу, повитую во цвт юности вдовьимъ печальнымъ крепомъ. Это есть пока единственная моя суженая-ряженая: ея судьба составляетъ исключительный предметъ всхъ моихъ опасеній, надеждъ и желаній! — и ежели нкогда Юлій Цезарь не хотлъ ршиться перейти чрезъ мостъ Рубиконскій до тхъ поръ, пока не дождался благопріятнаго пророческаго предзнаменованія, то не извинительно ли мн — бдному Екс-студенту, перешедшему уже за Рубиконъ скромнаго моего уединенія — вопросить у таинственной будущности: что приготовляетъ она новому ратнику, осмлившемуся обречь себя, подобно древнему Децію, въ искупительную жертву литтературной свободы, подавляемой мрачнымъ пседо-романтическимъ деспотизмомъ?.. Sic volui — sic jussil —

На часахъ моихъ кукушка прокуковала шесть. Натянувъ длинные сапоги, подбитые двойною фланелью, и завернувшись въ шубу, я спустился кое-какъ съ выспренняго моего чертога и побрелъ, хромая, куда глаза глядятъ. Не усплъ я сдлать нсколько неврныхъ шаговъ и укрпить колебляющіяся стопы мои на скользкомъ тротуар, какъ вдругъ изъ за сосднихъ воротъ пуфъ! и бдная моя шляпа слетла на землю, какъ перышко. Оглушенный столь неожиданною контузіею, я нагибаюсь, чтобы поднять катившуюся мою шляпу: и съ воротника моего свалился маленькій башмачокъ, пагубный виновникъ претерпннаго мной пораженія. Въ тужь минуту отворяется съ трескомъ калитка: маленькая фигурка, окутанная въ салопъ и покрытая бленькимъ платкомъ, бросается на троттуаръ, схватываетъ поразившую меня картечу и спрашиваетъ тоненькимъ дрожащимъ голоскомъ: ‘Какъ ваше имя?’ — Тарасъ, — отвчалъ я съ неудовольствіемъ, обтирая шляпу. ‘Ахъ! это вы, Нікодимъ Арістарховичъ!’ возразилъ мн тотъ же голосокъ, но мене діезнымъ тономъ: ‘на что вы пугаете добрыхъ людей такими страшными именами?… Будто въ потьмахъ нельзя и узнать васъ!’ Я обернулся: это была рзвая Лиза, четырнадцатилтняя дочь моей сосдки, Полковницы Ленской, для которой, но старинному знакомству и сосдству, укорачивалъ я иногда длинные осенніе и зимніе вечера бостономъ вдвоемъ и пикетомъ, ‘Завернемъ-те-ка къ намъ,’ продолжала смяся Лиза: ‘маменька очень рада будетъ, услышавъ, что мн удалось ранить васъ башмакомъ своимъ’.— Вы меня извините, сударыня!— отвчалъ я съ смшною важностію: — дло, не терпящее отсрочки и начатое, по милости вашей, съ толь зловщими предзнаменованіями, заставляетъ меня отказаться отъ удовольствія исполнить ваше желаніе. Завтра я буду имть честь…— ‘Завтра!’ прервала она съ досадою и захлопнула за собою калитку.— ‘Ну!’ — проворчалъ я самъ съ собой:— ‘что-то будетъ! Первый урокъ, данный мн пророчественною судьбою, не очень радостенъ. Зоркой глазъ и въ потьмахъ видитъ: врно надобно будетъ мн собственнымъ опытомъ удостовриться въ справедливости старинной пословицы: Шило въ мшк не утаится!… Посмотримъ, что будетъ дале!—

Скоро очутился я при усть переулка, по которому брелъ, въ шумную широкую улицу. Это былъ Тверской бульваръ — одна изъ главнйшихъ артерій Московскаго организма. Опасаясь снова сдлаться неумышленно цлію не токмо башмачковъ, но и черевиковъ, я вобрался потихоньку въ аллею и продолжалъ неровными шагами свое шествіе. Уже прошелъ я около четверти бульвара, и не слыхалъ еще ничего, кром стованій на холодъ трехъ горничныхъ двушекъ, одтыхъ въ легкіе лтніе капотцы, и двухъ мастеровыхъ (боюсь сказать художниковъ): изъ нихъ одинъ, кажется, граверъ, горько жаловался на безстыдство торгаша, которой въ уплату, вмсто денегъ, каждой разъ навязываетъ ему штофы съ негодною водкой собственнаго рукодлья. Внезапный ударъ по плечу вывелъ меня изъ внимательной задумчивости, и въ слдъ за нимъ я услышалъ знакомый голосъ надъ моимъ ухомъ: ‘Que tendis, domine Надоумко! Съ твоими хромыми ногами гораздо было бы приличне сидть теперь въ теплой комнат и, по Гораціански, benignius depromere quadrimura Sabina merum diota!’ Это былъ Флюгеровскій — старинный землякъ, товарищъ и другъ моего дтства. Мы сиживали съ нимъ прежде на одной скамь, но теперь разошлись по разнымъ дорогамъ: Флюгеровскій, юноша не безъ талантовъ и не безъ познаній, подававшій о себ самыя блестящія надежды, по несчастію увлекся всеобщимъ вихремъ мнимо-философическаго науконенавиднія, вознегодовалъ на ученіе, сбросилъ съ себя тяжкую узду систематической дисциплины, и, не дожидаясь окончанія студентческаго курса, выхалъ ратовать на чистое поле подъ знаменами литтературнаго неологизма, проповдующаго безъ наукъ всезнаніе, безъ трудовъ славу, безъ заслугъ безсмертіе. Между тмъ онъ сохранилъ еще кое-какіе остатки прежняго своего образованія и тихомолкомъ иногда, позволялъ себ прошептать нсколько цитацій изъ Горація и Виргилія тамъ, гд не боялся измны.— Вотъ хорошо!— отвчалъ я ему, пожимая руку: теперь въ Святки, когда вс гадаютъ….

‘Quid sit futurum cras, fuge quaerere!’ перервалъ меня Флюгеровскій. ‘Особенно же теб я не совтовалъ бы пытаться заглядывать въ будущее. Говоря подружески’, тутъ осмотрлся онъ вокругъ себя и сказалъ мн, понизивъ значительно свой голосъ: ‘говоря подружески, оно для тебя не очень радостно. Nec Babylonios tentaris numeros!’

— Annosa cornix!— отвчалъ я, смючись:— какую грозную бду ты мн пророчишь?—

‘Бду неминучую!’ продолжалъ Флюгеровскій. ‘Не уже ли ты не опасаешься ничего за свои дерзкія Опасенія?’

— Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ!— отвчалъ я.— Мн бы хотлось однако узнать, съ какой стороны долженъ я ожидать нападенія. Антагонисты мои мн совсмъ неизвстны….

‘Право!’ вскричалъ Флюгеровскій: ‘Хочешь ли ты, чтобы я познакомилъ тебя съ ними? Это можетъ быть сдлано черезъ четверть часа!’

— Съ умомъ ли ты!— возразилъ я:— Какъ это возможно?—

‘Боле нежели сколько ты думаешь,’ продолжалъ мой приятель: ‘я званъ, и спшу теперь на вечеръ къ Конторкину, у котораго будетъ собраніе всхъ знаменитыхъ нашихъ литтераторовъ — разумется — не вашей масти. Идемъ со мной. Это будетъ лихая штука!’

— Помилуй!— вскричалъ я съ изумленіемъ.— Я… бдный Екс-студентъ Надоумко?—

‘Провалъ тебя возми! Да разв Екс-студентство, которымъ ты некстати хвастаешь, написано у тебя на лбу? Скажи только, не знакомъ ли ты лично съ кмъ-нибудь изъ нашихъ великихъ Писателей: Втрогоновымъ, Залетинымъ, Птушковымъ. ..’

— Ни съ кмъ! ни съ кмъ! кром, правда, Тлнскаго!—

‘Его-то, по счастію, и не будетъ. У него голова болитъ со вчерашняго. И такъ — маршъ! En avant!’

— Погоди, погоди!— сказалъ я.— Подъ какимъ же именемъ ты меня представишь въ сіе высокое собраніе?..—

‘Выбирай самъ любое. Я назову тебя сыномъ Переяславскаго помщика Кузмы Демьяныча Виноводскаго, прихавшимъ въ первый разъ въ Москву по заводскимъ дламъ отца своего, для совщанія съ искуснйшими винокурами и водочными мастерами. Скажу еще, что ты нигд не учился, но между тмъ любишь до безумія чтеніе и Поезію. Этой рекомендаціи достаточно будетъ, чтобы приобрсть теб радушный и дружескій пріемъ въ нашемъ круг: другъ и Шампанское у насъ очень недороги!.. Ну! какое же имя хочешь взять ты!’

— Я уже назвался было минутъ за десять Тарасомъ…

‘И такъ — Тарасъ Кузмичь! Прекрасно! Не забудь только выдержать взятую на себя роль: и паче всего бойся проговориться по-латыни!.. Это обнаружитъ и погубитъ тебя!— Eatur!’

— Только, чуръ тише! — сказалъ я: — иначе мн не угнать за тобою!— Далеко ли идти-то?—-

‘Близехонько’, отвчалъ Флюгеровскій, таща меня за руку.

И такъ мы отправились. Пробираясь вдоль длинной стны *** монастыря, обвшенной снжными сдыми фестонами, мой приятель пробормоталъ нсколько стиховъ изъ Рыцаря Тогенбурга, коихъ большая часть потерялась въ воздух, не достигши до моего слуха.— Это врно прелюдія къ импровизаціи!— подумалъ я самъ въ себ. Наконецъ мы свернули въ сторону, прошли нсколько шаговъ и остановились предъ высокими палатами. ‘Вотъ и берегъ!’ сказалъ Флюгеровскій. ‘Смотри же, будь остороженъ и не ударь лицомъ въ грязь ни себя, ни меня. Sapias! Это послднее Латинское слово, сказанное здсь нами!’ — Такъ почему же, — сказалъ я, — не написано здсь на преддверіи золотыми буквами:

Lasciate ogni scienza, voi ch’entra te?—

и, не дожидаясь отвта, потащился въ слдъ за нимъ по широкой лстниц.

Мы вошли въ переднюю. Куча шинелей, шубъ и длинный рядъ калошъ, простиравшійся вдоль стны, возвстили намъ о многочисленности гостей, составляющихъ бесду. Двери отворились, и глазамъ моимъ представилась обширная зала, въ коей свтъ лампъ и жирандолей боролся съ клубящимися табачными облаками. Нсколько молодыхъ людей, вооруженныхъ трубками и цигарками, прорзывали діагоналъ ея косвенными шагами: между тмъ какъ остальная часть собесдниковъ, расположенная въ вид параболы вокругъ средняго стола, погружена была въ жаркій споръ, аккомпанируемый громкимъ хохотомъ. ‘Добрый вечеръ, господа!’ возгласилъ Флюгеровскій, приближаясь со мной къ главному центру бесды: ‘Позвольте мн представить вамъ моего приятеля, любезнаго и достойнаго молодаго человка, Тараса Кузмича Виноводскаго. Сынъ богатаго Переяславскаго помщики, извстнаго своими водочными и винокуренными заводами, онъ посвятилъ себя промыслу почтеннаго своего родителя, и уже о сию пору есть непослдній адептъ въ таинствахъ винокуренія. Между тмъ онъ любитъ вмст еще курить и міамъ на олтар Поезіи: и это даетъ ему сугубое право на благосклонный примъ вашъ’. Я сопроводилъ низкимъ поклономъ сію лестную рекоммендацію. Человкъ среднихъ лтъ отдлился тогда отъ собранія, подошелъ ко мн съ ласковымъ видомъ и дружески сжалъ мою руку. Это былъ какъ я узналъ потомъ — самъ хозяинъ. ‘Милости просимъ!’ сказалъ онъ мн тономъ благосклоннаго покровительства: ‘Прошу покорно садиться! Мы добрымъ людямъ рады. Жалуете ли вы табакъ?’ Я кивнулъ головой въ знакъ согласія, и немедленно ароматическій янтарь задымился въ устахъ моихъ. ‘

‘Вы любите Поезію?’ спросилъ меня одинъ изъ гостей, между тмъ какъ хозяинъ, усадивъ со мной Флюгеровскаго, вышелъ самъ изъ залы.

— Кто можетъ не любить Поезіи?— отвчалъ я съ живостью: но это слово иметъ нын столь различныя знаменованія, что я…

‘Вы врно гд нибудь учились?’ перервалъ меня другой голосъ.

Флюгер. (не давая мн вымолвить) Къ чести моего приятеля долженъ я сказать, что онъ есть истинный сынъ Природы, не поврежденный школьною пылью ученія. Его душа носитъ на себ печать оригинальной самобытности: это геній автоддактическій!

Нсколько голосовъ вмст. Тмъ лучше! тмъ лучше! это прекрасно!—

Я. Покорно благодарю друга моего за внушаемое обо мн доброе мнніе, которое поддержать едва ли мн будетъ по силамъ. Говорятъ конечно, что poёtae nas...

Флюгер. (толкая меня локтемъ и прерывая слова мои). Приятель мой хочетъ сказать, что поеты наши вс идутъ тою же самою дорогою, что единственная воспитательница и наставница генія есть Природа, что суровый холодъ наукъ убиваетъ поэтическое вдохновеніе, и что не возможно иначе проложить себ путь въ святилище литтературнаго безсмертія, какъ отршившись отъ тяжкихъ узъ школярнаго педантизма и предавшись безусловно самозаконному вліянію самобытной свободы.

Одинъ изъ собесдниковъ. Гд же имли вы счастіе огласиться симъ катехетическимъ ученіемъ истинной філософіи?…

Флюгер. (не давая мн отвчать) Гд?… Въ твореніяхъ великихъ нашихъ мудрецовъ и поетовъ! — Тарасъ Кузмичь читаетъ съ полною врою журналъ...

Тотъ же. А! это другое дло!…

Тутъ возвратился хозяинъ, предводительствуя когортою служителей, составленною изъ чаеносца, виночерпія и хлбодара. Взоры бесдующихъ обратились на сіе величественное зрлище: и я, при звук стакановъ и хлопаньи пробокъ, усплъ ускользнуть отъ всеобщаго вниманія.

Пользуясь столь счастливо улученною свободою, я направилъ взоры свои на окружавшія меня лица, дабы прочесть въ ихъ рзкихъ и яркихъ фзіономіяхъ отличительную печать диктатуры литтературнаго нашего міра. Глаза мои обратились сначала на сановитый персонажъ, исправлявшій по видимому высокую должность спикера (Speaker) въ семъ Рюмп-Парламент. Это былъ небольшой руки человчекъ, лтъ за сорокъ, чело коего сіяло, подобно полной лун, отливая багряное зарево Цицероніанскаго носа. Изъ устъ его слова не лились, подобно струямъ, но исторгались, какъ тяжкіе камни, отрываемые отъ скалъ бурнымъ стремленіемъ Ніагарскаго водопада. Онъ говорилъ такъ мрно, полновсно и единозвучно, что бесду его можно было бы положить на демественные крюки, не оскорбляя благочестиваго слуха самыхъ строгихъ Брынскихъ отшельниковъ. Самый языкъ его представлялъ необыкновенное лингвистическое явленіе. Онъ состоялъ изъ пестраго маскерада Греческихъ и Латинскихъ ученыхъ терминовъ, перешедшихъ сквозь седмерицею разженную пещь Южно-Европейскаго произношенія и одтыхъ наконецъ въ грубые сермяки Русскихъ сверныхъ формъ и окончаній. Слухъ мой безпрестанно оглашался многоцентнерными выраженіями: драматичный, екс-пластическій, анти-музыкальный, екстра-вулгарный, амфи-полярный и другія подобозвучныя слова, на которыя вроломное ехо подшептывало мн богатыя созвучія: гарный и полугарный. ‘Quid hoc hominis!’ спросилъ я тихонько у Флюгеровскаго.— пc!— отвчалъ онъ мн съ сердцемъ:— ты посадишь меня на мль своею неосторожностью! Это знаменитый Чадскій, великанъ философическаго сумрака нашихъ временъ. У него на зубу вс новйшія філософико-есетико-романтическія системы, какъ у насъ съ тобой: помилуй мя Боже! Диво, а не человкъ!… Въ діалектической стратегіи онъ такъ силенъ и искусенъ, что посредствомъ двухъ посылокъ можетъ обратить муху въ науку. По сему-то, изъ уваженія и признательности къ столь невиданной и неслыханной мудрости, ему одному только предоставлена здсь исключительная привилегія проговаривать иногда Латинскія пословицы, столько же понятныя для всхъ прочихъ, какъ священныя псни fratrum Ambarvalium для современниковъ Цицероновыхъ. Приклони-ка лучше слухъ свой и съ благоговніемъ внимай священнымъ оракуламъ, кои сбирается онъ изрекать въ назиданіе наше! — Я повиновался приглашенію моего друга.

(окончаніе въ слд. книжк).

Сонмище Нигилистовъ.
(Окончаніе).

Чадскій (мшая ложечкой въ дымящемся стакан). Говоря аподктически, друзья мои! великій Шеллингъ не возгнушался бы раздлить съ нами настоящій смпозіонъ: столь рдкая констелляція великихъ умовъ и геніевъ могла бы сдлать честь первому меридіану ученой еклптики!

Кант. (указывая на бутылку). Не льзя ли подбавить еще живоноснаго еликсира, Кріакъ Каллініковичъ?

Чадс. Почему же нельзя?… Man kann, was man will!… in vino veritas!…

Одинъ изъ собесдниковъ (съ пылающими щеками и растегнувшимся сверху жилетомъ). Да позволено будетъ мн привести здсь слова свернаго нашего Байрона:

Я люблю вечерній пиръ,

Гд веселье предсдатель,

А свобода, мой кумиръ,

За столомъ законодатель,

Гд до утра слово пей,

&nbsp, Заглушаетъ крики псень,

Гд просторенъ крутъ гостей,

А кружокъ бутылокъ тсенъ!

Еванъ! Ево! дайте чаши,

Несите свжіе внцы!

Невольники, гд трсы наши?…

‘Это кто?’ спросилъ я опять у Флюгеровскаго.— Славный Угаровъ, — отвчалъ онъ тихо:— Олмпійскій Юпитеръ поетическаго нашего міра!— ‘Гм!’ подумалъ я: ‘сходство не очень близкое! Тотъ, говорятъ, сдланъ былъ изъ слоновой кости, а этотъ — горитъ какъ карбункулъ!’

Чадс. (подымая бокалъ). За упокой самаго великаго Байрона! — Вдохновенный изъяснитель всхъ чувствъ, всхъ страстей, всхъ бшенствъ настоящаго бурнаго вка {Чудное дло!— Можно ли еще сомнваться теперь въ смпатической стачк геніевъ?… Прочитывая разборъ Манфреда, Драматической Поемы Л. Байрона, напечатанный въ NoNo 19 и 20 М. Т. прошедшаго 1828 года, я съ удивленіемъ и съ умиленіемъ замтилъ необыкновенное сходство мыслей и словъ неизвстнаго Разборщика съ словами и мыслями великаго Чадскаго. Для любителей сводовъ и конкорданцій, не излишнимъ почитаю указать нсколько любопытнйшихъ параллельныхъ мстъ, замченныхъ мною. No 19, с. 338.}, единственнаго въ вчномъ протяженіи временъ {No 19 с. 342.} — онъ первый угадалъ тайну современной себ епохи и поезіи — тайну ничтожества {No 19 с. 338.}!!!

‘Ничтожества’! вскричалъ я съ невольнымъ движеніемъ.

Чадс. {величественнымъ голосомъ Трофоніуса). Молодой человкъ! ты еще только новиціатъ въ святилищ мудрости. Внимай и поучайся!

Толчокъ, полученный мною отъ Флюгеровскаго, заставилъ меня сдлать мину, принятую за выраженіе благоговйной покорности.

Кант. Грустно видть, грустно думать, Кріакъ Каллініковичъ, что направленіе умовъ къ романтизму и Байронизму, происходящее отъ сущности и потребностей нашего вка {Тамъ же с. 339.}, не обратилось еще во всеобщую стихію просвщеннаго человчества. Всему виной эти закоренлые предразсудки ветхаго классическаго педантизма, задыхающагося на старости лтъ въ надзвздныхъ странахъ ефирной романтической атмосферы…

Чадc. Omni clubio procul! Докол душа не вырвется изъ общественнаго образованія въ черножелчіе, представлявшее классической древности идею грустной немощи, не сдлается всеобщею Музою {Тамъ же с. 340.}: дотол большая часть человчества будетъ оставаться въ надир настоящей великой епохи. Такъ, друзья мои! еще не для всхъ плодотворное ничтожество {Тамъ же с. 342.} откликается внятно и вразумительно, еще не для всхъ настоящее безъ надеждъ и будущности {Тамъ же с. 341.}, поелику сухость прозаическаго воспитанія отнимаетъ у смлаго таланта бодрость {Тамъ же с. 343.} обходиться безъ утшительныхъ лжей древности и торжественныхъ истинъ религіи {Тамъ же.}. Нтъ! не про всхъ пока гремятъ страшныя слова, кои Тиверій мнилъ нкогда слышать въ свист буръ, среди волнъ Океана: ‘Умерли Боги {Тамъ же.}!’ Закоренлые старовры, приростшіе неразрывно къ мертвому черепу вещественности, не осмливаются и помыслить о томъ, что за таинственными покрывалами, подъ которыми легковрная древность надялась обрсти кумиръ живоначальной Изиды, сокрывается одинъ только трупъ бытія {Тамъ же с. 345.}!.. Высокія тайны ничтожества {Тамъ же с. 340.} не по ихъ дряхлымъ силамъ.

Угар. Я угадываю, кажется, смыслъ мудрыхъ словъ вашихъ, Кріакъ Каллініковичъ! Вы излагаете на высокомъ філософическомъ язык то же, что великіе поэты нашихъ временъ воспваютъ въ сладкихъ мелодическихъ аккордахъ:

Смертный! вкъ твой привиднье!

‘Щастье рзвое лови,

Наслаждайся, наслаждайся!

Чаще кубокъ наливай!

Страстью пылкой утомляйся,

А за чашей отдыхай!

Чадс. Вы обнимаете одну только Анакреонтическую сторону сей высокой філософіи, Ерастъ Филимоновичъ! и для васъ — конечно довольно!… Но — сладострастная лра Бакхическихъ пвцовъ, накликающая столь убдительно на насъ

…Сладкое бездлье

И легкокрылую любовь

И легкокрылое похмлье,

научаетъ только практическому приложенію къ вещественной жизни тхъ возвышенныхъ началъ, кои откликаются вполн на зовъ философическаго всеиспытанія изъ мрачныхъ пещеръ ничтожества {Тамъ же с. 342.}! Трупъ бытія, обнажающійся вполн для прозорливыхъ очей мудреца, въ вашихъ картинахъ убирается еще роскошными цвтами, нжащими и обнажающими сластолюбивую чувственность. Но — несравненно правдиве и нелицемрне высокій философическій геній, гость новыхъ народовъ. Древніе — разсянные, изнженные, дорожившіе только естественными наслажденіями — {Тамъ же с. 341.} любили разливать всюду жизнь, свтъ и гармонію, преизбыточествующія въ младенческихъ сердцахъ ихъ: мужественному духу нашихъ временъ предоставлено разоблачить вселенную отъ поддльныхъ классическихъ прикрасъ, подъ которыми являлась она украшенною, смющеюся, простою, прелестною {No 20 с. 454.}! и облечь ее въ ризу мрачнаго, ужасающаго величія {Тамъ же.}, слегка драпирующаго безжизненный ея остовъ. Вразумленный нагою вещественностію и презирающимъ сомнніемъ {No 19 с. 341.}, онъ находитъ высочайшее для себя наслажденіе, упиваясь чувствомъ небытія {Тамъ же с. 345.}, и погружаясь въ безпорядочномъ смшеніи началъ безъ формъ, безъ отношеній, безъ необходимости, безъ предмета, которое принуждено создавать себ воображеніе, предполагающее отсутствіе вчнаго всеоживляющаго источника жизни {Тамъ же с. 344.}. Сей-то неизобразимый, ужасающій хаосъ, населенный существами, подобными кровососущимъ чудовищамъ XI псни Одссеи {Тамъ же.} — составляетъ нын Олмпъ, единственно достойный великихъ геніевъ. Мологія истинно-філософической Поезіи, коей настоящій великій вкъ не можетъ стыдиться, стыкается изъ мрачныхъ образовъ Ерева и Ночи, изъ безобразныхъ и нмыхъ явленій гроба, которымъ ужасъ придаетъ образы, похожіе на скелеты, показывающіе собой страшное присутствіе небытія {Тамъ же.}. Такова Поезія великаго Байрона! Созданія сего дикаго, безразсуднаго, безпослдовательнаго, неистоваго {No 20 с. 459.} генія суть поемы странныя и ужасныя: горячка, кажется, диктовала ихъ {Тамъ же с. 460.}! Исполненный глубокаго презрнія и отвращенія ко всему существующему, онъ простираетъ на весь міръ покрывало своихъ мыслей и впечатлній и представляетъ намъ всюду ужасную фантазмагорію генія, могущаго и гибельнаго {Тамъ же с. 457.}. Онъ попираетъ ногами {Тамъ же с. 454.} развнчанную вселенную, ругается обнаженною бдностію бытія {No 19 с. 341.}, дразнитъ и бситъ кропотливыя причуды здраваго смысла {No 20 с. 464.}, слпо врующаго въ призраки вещественности, и съ саркастической шаловливостью ломаетъ подпоры, на которыхъ легковрное человчество утверждаетъ свои надежды {Тамъ же с. 463.}, свое величіе и благоденствіе! {No 19 с. 341.} Однимъ словомъ — его Поезія есть безконечная иронія и пародія {No 20 с. 463.} на все сущее!

Угир. Или, говоря поэтичне —

Не врилъ онъ любви, свобод,

На жизнь насмшливо глядлъ:

И ничего во всей природ

Благословить онъ не хотлъ!…

Не правда ли?…

Чадс. Абсолютная правда!… Сіе человконенавидніе, сіе отвращеніе отъ міра {Тамъ же с. 461.}, сіе самобытное одиночество въ пустын бытія {No 19 с. 345.} — составляютъ отличительную печать Поезіи Байрона, или лучше — настоящаго вка, коего она была только врнымъ эхомъ. Байронъ не создавалъ своей Поезіи, ибо человкъ ничего не творитъ {Тамъ же с. 338. Не могу здсь удержать невольнаго вздоха о неизбжномъ паденіи, коимъ новые наши философы угрожаютъ знаменитому началу противорчія, составлявшему бывало прежде для добрыхъ стариковъ главную опору мышленія. Удивительное дло! Говоря, что человкъ ничего не творитъ, Чадскій и согласенъ и не согласенъ съ Телеграфическимъ Разборщикомъ Манфреда. Согласенъ: ибо и сей говоритъ то же самое (No 19, с. 338), не согласенъ: поелику, въ той же стать, хотя и въ другой книжк, онъ съ горделивымъ самодовольствомъ открываетъ намъ, что Греки называли поетомъ человка творяшаго-производящаго () (No 20 с. 458). Разв не основывается ли это, можетъ быть, на Шеллинговомъ тождеств тождества и не-тождества?}: онъ только разгадалъ тайну современной себ эпохи {No 19 с. 338.}. Мы уже нын не дти! насъ не льзя забавлять мишурными блестками игривой фантазіи, или звонкими погремушками педантическаго школярства, ибо мы слишкомъ уже возмужали для притчей и афоризмовъ!— Намъ ни мало не утшно любоваться Китайскими тнями, коими младенствующій геній древнихъ расцвчалъ бывало вчный мракъ ничтожества: поелику сей самый мракъ, во всей ужасающей нагот своей, иметъ нын для насъ высочайшее есетическое достоинство!— Есть нмецкая поема, въ которой страшными образами изображается сущность піитики нашего вка. При первыхъ лучахъ мсячнаго сіянія, пробившихся сквозь стекла уедименной церкви, вс остатки мертвецовъ движутся, воздымаютъ закрывающую ихъ землю, сбрасываютъ могильные камни и садятся на гробахъ, безжизненны и страшны. Они требуютъ безсмертія, имъ общаннаго: и глаголъ вчный возвщаетъ имъ ничтожество! Сія картина съ ужасающимъ величіемъ показываетъ преимущественно идею нашего вка: это изображеніе новйшей поезіи {Тамъ же с. 344.}!..

Я. (тихо Флюгеровскому). Боже, Боже мой! У меня волосы становятся дыбомъ! Врить ли мн ушамъ своимъ?…

Чадс. (замтивъ мое движеніе). Для васъ врно еще жестки и неудобоваримы сіи высокія истины, новый другъ нашъ!.. Et non mirandum! — Еще смшная робость застужаетъ неопытный умъ {No 20 с. 465.} вашъ и мшаетъ вамъ всмотрться въ сію истинно-поэтическую фантазмагорію. Эта пугливость извинительна конечно въ младыхъ Неокорахъ, кои, усыпая цвтами помостъ преддверія ко храму мудрости, не введены еще въ самое таинственное ея святилище, доступное для однихъ только посвященныхъ!..

Я (отвчая толчкомъ на толчки Флюгеровскаго). Съ позволенія вашего, почтеннйшій Каллінікъ Кріаковичъ! сія великолпная фантазмагорія не по слабымъ глазамъ моимъ. Она возбуждаетъ лихорадочный ознобъ въ моемъ слабонервномъ организм…

Конт. Лихорадочный ознобъ!.. Не прикажете-ль рюмку водки? ..

Угар. (принимаясь за стаканъ). Это былобъ не худо сюда, для поддержанія поэтической горячки. Меня уже бросаетъ въ жаръ вдохновенія…

Чадс. Лихорадочный ознобъ!.. Какъ вы недалеки еще въ вашихъ взглядахъ на искусства, юный tiro! Это-то и должно быть главною цлію настоящей поезіи!.. Лихорадочный ознобъ!.. Чего же другаго надобно ожидать отъ генія, коего существенный характеръ составляетъ кипніе огненною, лихорадочною жизнію?… Произвесть въ очерствлыхъ сердцахъ нашихъ насильственное потрясеніе, которое жестокостью своею вырвало бы насъ изъ когтей скуки и лихорадочнымъ состояніемъ замнило безчувствіе сплина или утомительность наслажденій {Тамъ же с. 459.} — вотъ единственная высочайшая задача поезіи!..

Я. Но я слыхалъ прежде, и слышалъ даже здсь, что Природа должна быть воспитательницею и наставницею поетическаго генія: лихорадочное же состояніе, мн кажется, есть болзненное состояніе уклоненія отъ Природы…

Чадс. Природы! Природы!.. Но что такое Природа?— Это есть безсмертная ночь, офеліумъ міра, отпаденіе отъ Бога, центра истиннаго {No 21 с. 13.}!

Я. (не могши боле совладть съ собой). На мои слабые глаза, сіе опредленіе Природы есть гораздо безсмертнйшая ночь, афеліумъ здраваго смысла, отпаденіе отъ истины…

Флюгер. (заглушая слова мои). Я примчаю, что Ерастъ Филимоновичъ въ поэтическихъ потугахъ. Почему же бы доброму хозяину новымъ стаканомъ пунша не помочь ему разршиться отъ драгоцннаго бремени?… Это бы доставило удовольствіе всмъ намъ!…

Угар. (кобенясъ на стул). Вы не обманулись! Я сбираюсь импровизировать оригинальную балладу ‘Двичій воръ’, коея ескизъ давно уже набросанъ мною, и остановился только за рифмой на слово: дерзкій...

‘Тлнскій!’ отдался вдругъ осиплый голосъ изъ передней. Вс обернулись. О небо!… Сквозь непритворенныя двери я усмотрлъ стариннаго пріятеля моего, въ масляничномъ парадномъ костюм покойника Буянова, стряхивающаго съ ноги оснженную калошу. ‘Спасайся, пока есть время!’ зашепталъ мн Флюгеровскій: ‘иначе — не ручаюсь за слдствія!’ Но, увы! это было поздно… Роковая калоша спала и Тлнскій, какъ бурный вихрь, вторгся въ залу. На отуманенномъ чел его висли еще свинцовыя облака неразвтреннаго сна, почерпнутаго имъ не въ усыпительныхъ водахъ Леты. И — отъ центробжнаго ли влеченья, или отъ воздушнаго давленья — (землетрясенія же, я точно знаю, что не было)!— на половин пути его качнуло такъ сильно къ южному полюсу комнаты, что одн только распростертыя объятія Конторкина, подоспвшаго очень во время, могли сохранить его отъ перпендикулярнаго отношенія къ стн и параллельнаго къ полу. Столь романтически-занимательное зрлище, привлекшее на себя взоры всхъ собесдниковъ, пробудило во мн надежду спасенія. Проворно поднялся я со стула, приближился въ толп прочихъ къ дверямъ, юркнулъ въ нихъ, схватилъ въ охапку шубу, шляпу, даже самые сапоги и — откуда взялись ноги! — стремглавъ пустился по лстниц.— ‘Баринъ! баринъ!’ закричалъ басистый голосъ позади меня: ‘вы обронили перчатку!’ — Отдай ее хозяину!— отвчалъ я и, не оглядываясь, выплелся кое-какъ на улицу.

Сгоряча я не чувствовалъ разлуки дряхлыхъ ногъ моихъ съ сапогами, но, при поворот на бульваръ, меня опахнуло такъ сильно холодомъ, что я по невол вспомнилъ объ нихъ и прислъ на первый тротуарный столбикъ, чтобы перемстить ихъ изъ рукъ на ноги. Въ эту минуту пронеслась мимо меня лихая пара, коей ретивая рьяность подстрекалась еще боле шумнымъ гаемъ ухорскаго возницы. ‘Тише!’ кричалъ ему тучный купецъ, составлявшій грузъ экипажа, вытрясая изъ густой бороды налетвшіе снжные комья: ‘ты сломишь голову!’ — Отвага медъ пьетъ!— отвчалъ удалый кучеръ и прикрикнулъ еще громче на бурную двоицу.— ‘Это девизъ нашихъ рьяныхъ бгуновъ!’ подумалъ я, пускаясь снова въ дорогу: ‘скачутъ, очертя голову, и — куда-то заскачутъ?’ — Тутъ развернулась предъ глазами моими страшная фантазмагорія чудовищнаго Нигилизма, проповдываннаго въ оставленномъ мною сонмищ, со всми гибельными его послдствіями. ‘Правда твоя, добрый старикъ Аскрейскій!’ сказалъ я самъ въ себ:

Исчадія Хаоса суть безобразный Еревъ и мрачная Нощь!— Да и можетъ ли быть иначе?… Чего другаго ожидать отъ этихъ головъ, представляющихъ собою опытное доказательство стариннаго філософическаго парадокса о пустомъ пространств?… Упоеніе, производимое Іппокреною вдовы Клико или Моета, часто конечно возбуждаетъ броженіе въ сихъ новыхъ Тогу-вабогу: но это — фальшивыя потуги! — еще со временъ алеса ведется філософическая поговорка: изъ ничего ничего не бываетъ! Она оправдывается и теперь непреложными опытами. Нашъ Литтературный хаосъ, осменяемый мрачною філософіею ничтожества, разрожается — Нулиными!— Множить ли, длить нули на нули — они всегда остаются нулями!.. ‘ Сердце мое стснилось, и шаги удвоились. Повертывая въ узкій переулокъ, ведущій къ скромному жилищу моему, я спросилъ наконецъ самого себя: ‘Не уже ли для бдной нашей Литтературы никогда не будетъ возврата съ зимы на лто? Не уже ли ей вчно мыкаться въ мрачной преисподней губительнаго Нигилизма?..— Нтъ!’ подумалъ я: ‘нтъ! это не возможно’!

. . . . . . .Какъ бы ночь

Ни длилася, и неба ни темнила,

А все разсвта намъ не миновать!

Не можетъ быть, чтобы слово, наилучшее произведеніе наилучшаго созданія Божія, оставалось всегда добычею безсмыслія и органомъ развращенія. Будетъ время, когда животворный свтъ кроткой и смиренной мудрости озаритъ мрачный хаосъ буйнаго и всепрезирающаго невжества, когда чувства, притупленныя чрезъ сладострастное пресыщеніе преступными наслажденіями, обновятся двственною, непорочною чистотою и содлаются достойными органами внятія горнихъ таинственныхъ впечатлній, когда фантазія, сія радужная Ириса вчной превыспренней красоты, перестанетъ скитаться блудящимъ огнемъ по грязнымъ болотамъ, но, раскинувшись золотою дугою мира въ свтлыхъ еирныхъ странахъ, будетъ соединять небо съ землею, горняя съ дольными, когда слово проливаться будетъ отъ избытка сердца чистаго, раствореннаго святою любовію ко всему доброму, истинному и прекрасному!…

Еще лежитъ на неб тнь!

Еще далеко свтлый день!

Но живъ Господь! Онъ знаетъ срокъ!

Онъ вышлетъ утро на востокъ!

Это будетъ, это будетъ, непремнно!’ повторялъ я самъ въ себ, взбираясь домой по высокой лстниц. ‘Но’, прибавилъ я съ горестнымъ вздохомъ, отворяя двери передней:

. . . . . .Но — когда-жъ тому случиться!’ …

Тутъ раздались изъ сосдней комнаты звонкіе голоса двушекъ, пвшихъ подблюдныя псни:

Кому вынется, тому сбудется!

Тому сбудется, не минуется’!

‘Дай Богъ, чтобы сбылось поскоре!’ вскричалъ я, довершая остальное путешествіе до своей каморки. ‘Между тмъ дремать нечего! Можетъ быть, если я разъ-другой подамъ голосъ.

И птухи начнутъ мн откликаться,

И воздухъ утренній начнетъ въ лице мн душе!…

И такъ!… eatur, quo deorum ostenta et inimicorum iniquitas vocat! jacta alea est’!…

Сказано и сдлано!—

Нікодимъ Надоумко.

Января 2

1829 г.

На Патріаршихъ

прудахъ.

Надеждинъ.

Сонмище Нигилистовъ.(Сцена изъ литтературнаго балагана)

Читайте также:

Сонмище Нигилистовъ.
(Сцена изъ литтературнаго балагана)