Сон Карелина, Григорович Дмитрий Васильевич, Год: 1887 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 31 минут(ы)

СОНЪ КАРЕЛИНА.

(Отрывокъ изъ романа Петербургъ прошлаго времени).

I.

— Ни наканун, ни даже за нсколько дней передъ тмъ, я вовсе не думалъ о Петербург. Между тмъ, едва начинаю припоминать вчерашній сонъ, вс мои представленія ближайшимъ образомъ связываются съ этимъ городомъ.

Безъ всякаго предварительнаго перехода я увидлъ себя на Сенатской площади и первое мое впечатлніе соединяется съ ощущеніемъ нестерпимаго холода. Я стоялъ на самомъ углу сенатскаго зданія, подл высокаго гранитнаго фундамента, который закругляется въ этомъ мст къ Англійской набережной. Тутъ всегда бываетъ втрено, даже въ тихую погоду, но теперь острый втеръ, налетавшій порывами отъ Исаакія къ Нев, захватывалъ духъ и невольно заставлялъ ежиться. Лицо щемило отъ мороза.

Низко надвинувъ на глаза мховую шапку, стараясь какъ можно глубже уйти въ приподнятый воротникъ шубы, оттаявшій тамъ, гд проходило дыханіе, — я смотрлъ на все окружающее съ любопытствомъ, къ которому неотвязчиво примшивалось грустное чувство.

По плитамъ тротуара перебгали, скользя и пересыпаясь, острыя струи сухаго снга, набиваясь въ углубленныя части сенатскаго зданія и закручиваясь тамъ воронкой, снгъ стремился дальше по вывтренной мостовой съ голыми срыми булыжниками, казавшимися мн холодне самого мороза. Все вокругъ было тусклаго, сроватаго цвта, снгъ отвердлъ, какъ алебастръ, хрустлъ и визжалъ отъ прикосновенія. Никто мимо не проходилъ и не халъ. Я заключилъ, что было еще рано. Въ такіе зимніе дни никогда, впрочемъ, не свтаетъ раньше восьмаго часа утра.

Передо мной, въ нсколькихъ шагахъ, тянулась гранитная набережная, надъ ней прямо возвышался рыбный садокъ съ большими стеклянными окнами, въ которыя должно было продувать какъ сквозь ршето, еще дальше разстилалась снжная равнина Невы, освщенная небомъ такого же унылаго, непривтливаго цвта, какъ и все остальное. На отдаленномъ берегу едва-едва обрисовывалось блдно-розовымъ длиннымъ пятномъ зданіе перваго кадетскаго корпуса. Слва, но гораздо уже дальше, сквозь морозную мглу, обозначались арки Николаевскаго моста. За этими арками, за этимъ мостомъ ршительно уже ничего не было видно.

Меня мысленно почему-то перенесло вдругъ въ ту сторону, за этотъ мостъ, за эти арки, въ пространство снжныхъ равнинъ, по которымъ свободно ходила теперь метель. Тамъ, вдалек, мутнымъ пятномъ промелькнулъ Кронштадтъ, затертый вокругъ льдомъ и засыпанный снгомъ, дале — опять снгъ, опять пустыня съ вихрями и суровыми порывами втра, еще дальше — тамъ, въ какой-то безконечности, далеко-далеко — сверкнуло неожиданно открытое море, съ катящимися холодными волнами. Дальше море уже не прерывалось, но оно становилось все свтлй и свтлй, надъ моремъ въ неб мстами открывались голубые просвты. Еще дальше — солнечный лучъ скользилъ уже по волнамъ и все тамъ — и небо, и воды, и дальніе берега — дышало тепломъ и свтомъ.

Помню, радостное,— до слезъ радостное,— чувство овладло вдругъ мною, какъ птица, хотлъ я взмахнуть крыльями и съ крикомъ броситься впередъ. По солнечная, улыбающаяся даль мгновенно исчезла, и снова очутился я на Сенатской площади, снова съ болзненнымъ замираніемъ сердца увидлъ передъ собою срый, вывтренный булыжникъ мостовой и тусклую, промерзлую набережную Невы, съ садкомъ надъ нею.

Втеръ усиливался и нестерпимо начиналъ рзать лицо. Было такъ холодно, такъ нестерпимо было холодно, что, казалось, весь Ледовитый океанъ тронулся съ мста, надвинулся и остановился тамъ, гд-то за Васильевскимъ островомъ. Я окончательно ушелъ въ воротникъ шубы. Минуту спустя, приподнявъ рсницы, увидлъ я справа памятникъ Петра. Всадникъ и подъ нимъ конь, такъ быстро взбжавшій на скалу, казалось, примерзли къ граниту, самая скала показалась мн промерзшею насквозь до глубины своей сердцевины. Внутри памятника, въ пустомъ пространств, прикрытомъ бронзовою оболочкой коня и всадника, долженъ былъ нарости густой слой игловатаго инея, снаружи, на выступающихъ частяхъ памятника, бронза отливала холоднымъ глянцемъ, отъ котораго ознобъ проходилъ по членамъ, и только на простертой рук Петра, да еще на лаврахъ, покрывающихъ его голову, бллъ снгъ, обозначавшійся бловатыми пятнами въ сромъ, обледенломъ воздух.

II.

Не помню, сколько времени простоялъ я на одномъ мст (быть можетъ, вс эти впечатлнія потребовали только одной секунды), когда вниманіе мое неожиданно было обращено къ Исакіевской площади. Тамъ что-то двигалось. Въ первую минуту я ничего не могъ различить изъ-за морозной мглы, въ которой тушевались и тонули вс предметы, спустя нсколько времени, увидлъ я толпу, медленно приближавшуюся въ мою сторону.

Сначала все шли мальчики, разставленные попарно, такимъ образомъ, что задняя пара постепенно была выше передней, головы ихъ, безъ шапокъ, туго были перевязаны платками, они, повидимому, ежились въ плохихъ шубенкахъ и неровно передвигали ногами, стараясь при каждомъ шаг шевелить пальцами ногъ въ глубин неуклюжихъ сапоговъ. Дале, также попарно и также съ перевязанными головами, шли совершенно ужа зрлые люди, иные — съ рзкими, угловатыми чертами, другіе — съ опухшими, багровыми и крайно нахмуренными лицами. За ними выступала группа священниковъ и дьяконовъ, большею частью плотныхъ, хорошо выкормленыхъ, закутанныхъ въ лисьи шубы съ приподнятыми воротниками, двое были въ камилавкахъ и одинъ изъ нихъ, согбенный старичокъ, шелъ дробнымъ шажкомъ, скрестивъ руки, глубоко запрятанныя въ лиловую муфту.

Помню,— очень хорошо помню,— мн особенно стало жалко лицъ, слдовавшихъ за духовенствомъ: ихъ было шесть или семь, они шли одинъ за другимъ, какъ утки ходятъ на воду, хотя головы ихъ и были покрыты, но они, видимо, коченли отъ холода. На рукахъ каждаго красовалась подушка, туго набитая сномъ, обтянутая краснымъ трипомъ и обшитая позументомъ, точно жеванымъ, иней, покрывавшій подушки, обивался только посередин, тамъ, гд вздрагивали крестъ или медаль, пришпиленные булавкой. Наконецъ, показался и катафалкъ, везомый четырьмя лошадьми, покрытыми чернымъ суконнымъ чехломъ съ картонными, неровно,— очевидно, наскоро,— вырезанными и ярко размалеванными гербами. Лошади шли, мотая головами и пуская изъ ноздрей густыя струи пара, колеса надавливали визжавшій снгъ, пучки обдерганныхъ страусовыхъ перьевъ на верхнихъ углахъ катафалка судорожно вздрагивали и вздрагивалъ также гробъ на своихъ посеребренныхъ ножкахъ, также наскоро обточенныхъ и также криво стоявшихъ на платформ. Гробъ былъ обитъ чернымъ сукномъ съ серебрянымъ галуномъ, на крышк красовалась трехугольная шляпа съ золотымъ жгутомъ и блымъ плюмажемъ, казавшимся снжною бахромой, между крышкой и краемъ гроба выглядывала коленкоровая сплойка, вырзанная фестонами, вздрагивая, какъ рютъ на чепц старухи, она сбрасывала иней, сыпавшійся на платформу.

Внутри гроба должно было быть теперь страшно холодно, покойникъ, провезенный отъ дома до Сенатской площади, долженъ былъ постепенно остывать и замерзать, на площади, гд морозъ и втеръ были еще сильне, покойникъ, безъ всякаго сомннія, усплъ уже совсмъ замерзнуть, такъ что въ гробу везли уже собственно мерзлаго генерала, одтаго въ парадный мундиръ съ лавовыми сапогами на окоченвшихъ ногахъ.

За гробомъ шло нсколько человкъ до такой степени уже закутанныхъ, что не было возможности разсмотрть ихъ лицъ, шествіе замывалось каретами съ поднятыми до верху стеклами, разукрашенными причудливыми снжными узорами.

Пвчіе заворачивали уже за уголъ сената, на Англійскую набережную, когда мн пришло въ голову спросить имя штатскаго генерала, котораго хоронили. Оказалось, я зналъ его. Къ удивленію моему, извстіе о его кончин не сдлало на меня никакого впечатлнія. Знакомство наше ограничивалось, впрочемъ, поклонами и улыбками при встрч на Невскомъ проспект. Покойникъ, между тмъ, сколько помнится и сколько я о немъ слышалъ, былъ человкъ весьма любезный, съ мягкими глазами, какъ у сетера, искавшими какъ бы постоянно случая сдлать вамъ одолженіе. Его очень любило начальство въ силу именно этихъ мягкихъ свойствъ его природы. Онъ занималъ поочередно нсколько видныхъ мстъ самаго разнообразнаго, противу по ложнаго характера, и хотя шелъ тихо, безъ треску,— шелъ, какъ говорится, на замшевыхъ подошвахъ,— но подвигался врною, твердою стопой къ повышеніямъ. Въ послднее время говорилось даже о какомъ-то новомъ назначеніи, о какой-то коммиссіи, гд обходительность и мягкость нрава составляли главное условіе.

‘Вотъ теб и коммиссія!— подумалъ я невольно. И точно: еще версты полторы по морозу мимо Васильевскаго острова, а тамъ — мерзлая яма, вокругъ которой два-три могильщика топчутся теперь въ снгу съ заступами, бьютъ рукавицами и, вроятно, бранятся отъ нетерпнія скоре покончить дло и получить на водку.— Вотъ теб и коммиссія!…Но это еще что!— продолжалъ я разсуждать самъ съ собою,— это что! А вотъ потомъ, когда обрядъ похоронъ совершится и вс разойдутся и разъдутся, когда быстро набжавшія зимнія петербургскія сумерки превратятся въ глухую ночь, когда человкъ этотъ, еще нсколько дней тому назадъ такъ мягко говорившій и такъ ласково улыбавшійся въ кругу друзей и знакомыхъ, останется вдругъ одинъ въ гробу и въ этой мерзлой могил,— одинъ въ углу Смоленскаго кладбища,— одинъ, далеко это всхъ, среди почной тьмы и снжной пустыни съ гуляющею вокругъ метелью…’

III.

Проводивъ глазами послднюю карету, я машинально, безъ всякой цли, направился къ собору Исаакія Далматскаго, снова застроеннаго лсами, показывающими неусыпную заботливость и дятельность коммиссіи публичныхъ зданій: Тутъ я замтилъ уже нкоторое оживленіе. Мимо прозжали извощики съ отмороженными, обвязанными лицами, торопливо проходили, скрипя по снгу, скорченные, укутанные люди. Громадныя колонны собора такъ настыли на своихъ бронзовыхъ постаментахъ, между ними ходилъ и гудлъ такой нестерпимый втеръ, что, помнится, мною руководила одна только мысль: пройти, пройти мимо, какъ можно скоре.

Приближаясь къ Малой Морской, при самомъ вход въ нее, я увидлъ нсколькихъ человкъ, стоявшихъ почти посередин улицы. На этомъ мст въ мостовой только что образовался провалъ, это обстоятельство приводило въ суету двухъ городовыхъ, изъ которыхъ одинъ, отличавшійся особенною расторопностью, принадлежалъ, очевидно, въ еврейскому племени. ‘Господа, господа! Начальство приказываетъ, начальство!’ — повторялъ онъ, длая усилія, чтобъ умягчить свой голосъ, между тмъ какъ кулаки его сжимались и глаза пожирали двухъ дворниковъ, флегматически стоявшихъ въ овчинныхъ тулупахъ. Дло, изволите видть, состояло въ томъ, что блюстители общественнаго порядка, опасаясь появленія начальства, должны были какъ можно скоре поставить надъ проваломъ какой-нибудь предостерегательный значокъ, съ этою цлью каждый изъ нихъ по очереди усплъ уже обгать сосдніе дома, выпрашивая у дворниковъ негодную кадку, обломокъ доски, метлу, ящикъ и т. д. Встрчая повсюду неудачу, городовые приходили уже въ совершенное недоумніе, когда неожиданно изъ ближайшаго дома показался дворникъ, неохотно тащившій сколоченный кое-какъ изъ досокъ ящикъ, на крышк написано было: Шитъ, сбоку красовались буквы: ‘К’ и ‘Ф’, окруженныя лавровымъ внкомъ, криво и косо выведеннымъ сажей по трафарету. Провалъ мостовой былъ, такимъ образомъ, немедленно покрытъ, и тогда начались споры о фонар, долженствовавшемъ украсить ящикъ, для охраны жителей въ ночное время. ‘Какъ! даже здсь щепочки, мочала и лукошки!— подумалъ я, уходя съ головой въ шубу и мысленно уходя въ самого себя,— здсь, чуть ли не на самомъ видномъ мст столицы, гд ежедневно собирается столько комитетовъ…’ При этомъ я невольно оглянулся, но подл меня никого не было, испугавшись, тмъ не мене, направленія моихъ мыслей, я поспшилъ повернуть въ Большую Морскую.

Надо думать, былъ большой праздникъ: вс дома Большой Морской украшались шестами съ висвшими цвтными флагами, самыми яркими и большими показались мн флаги надъ домомъ ламповаго магазина Штанге и передъ фасадомъ другаго ламповаго магазина — Кумберга. Съ перваго взгляда могло казаться, что гг. Штанге и Кумбергъ праздновали день своей серебряной свадьбы и Морская сочувственно отзывалась ихъ семейной радости. Одумавшись, я вспомнилъ, однакожь, что флаги гг. Штанге и Кумберга всегда спшили выставляться съ тмъ же великолпіемъ при первомъ намек полиціи объ усердіи обывателей въ дл украшенія торжественныхъ дней ‘Сверной Пальмиры’, какъ говорилъ когда-то столь преждевременно скончавшійся Булгаринъ.

Но потому ли, что большая часть этихъ флаговъ успла уже полинять отъ частаго употребленія, потому ли, что дома Морской заслоняли втеръ и флаги, вынесенные нсколько сырыми, успли застыть на мороз и висли недвижно, потому ли, наконецъ, что пестрота и краски, хотя и полинявшія, рзко нарушали гармонію тускло-блесоватаго морознаго утра,— во всей этой торжественности, при двадцати-градусномъ мороз, чувствовалась какая-то натяжка, что-то заказное, неестественное, насильственное, напоминавшее улыбку человка, которому на самомъ дл хочется заплакать.

Искуственно праздничный видъ домовъ, стнныя архитектурныя украшенія, осыпающіяся ежегодно, ежегодно подновляемыя и теперь забитыя снгомъ, обмерзлые водосточные желоба, пшеходы, кутавшіеся съ усиліемъ въ шубы съ поднятымъ воротникомъ, окруженнымъ инеемъ подл рта, шершавыя клячи, пускавшія паръ изъ ноздрей, сухой снгъ и метель, сурово проносившаяся поперегъ Морской изъ Гороховой улицы,— все это невольно переносило мысль къ той части Невы, гд, къ этому времени, прізжіе мезенскіе рыбаки ставятъ обыкновенно свою юрту и гд подл нея можно тогда видть нсколько тощихъ оленей, такихъ же почти блыхъ, какъ снгъ, на которомъ они стоятъ съ понурыми головами.

Вотъ тамъ, въ этой части города, все какъ будто на своемъ мст, на своей почв, ничто не нарушаетъ гармоніи и все кажется совершенно естественнымъ и нормальнымъ.

IV.

Старанія придать торжественный видъ Невскому проспекту были еще мене удачны. Ширина улицы и вышина договъ скрадывали размры флаговъ, послдніе, кром того, поминутно обвертывались вокругъ шестовъ, повинуясь втру, который, налетая прямо отъ московскаго вокзала, гналъ передъ собою тучи снгу и наполнялъ воздухъ снжною пылью, засыпавшею глаза.

У Полицейскаго моста я долженъ былъ остановиться. Мн перескъ дорогу туго-набитый общественный экипажъ, состоявшій изъ просторныхъ открытыхъ саней, сколоченныхъ безъ затй, сколоченныхъ топоромъ, выкрашенныхъ помеломъ и запряженныхъ тремя клячами разной масти и различнаго возраста, съ торчавшею шерстью, какъ будто ее сначала намочили, потомъ взбудоражили и, наконецъ, заморозили, сбруя и постромки были также сборныя, случайныя, случайными были также шубенка и шляпа кучера: первая, очевидно, сшитая не по росту, не сходилась на груди и лопнула на плеч, выказывая пеструю ситцевую рубашку, вторая, украшенная кончикомъ общипаннаго павлиньяго пера, падала на глаза. Вроятно, она была куплена содержателемъ общественнаго экипажа сначала для кучера съ небольшою головой, но такъ какъ онъ тутъ же запилъ и затмъ такою же слабостью поперемнно одержимы были и другіе кучера, то шляпа стала безразлично переходить къ тому, кто нанимался наканун.

Лицо кучера, сидвшаго самымъ невозможнымъ образомъ на провалившихся козлахъ, было, тмъ не мене, первое веселое лицо, которое встртилось мн въ это утро, выглядывая изъ-подъ неуклюжей шапки, оно ухмылялось на встрчу морозу и метели. Подергивая возжами, но думай, очевидно, о чемъ-то другомъ, кучеръ, казалось, былъ нечувствителенъ къ прорх, которая пропекала ему плечо, и не тревожился снгомъ, сыпавшимся ему за шею, похожую на древесную кору. Равнодушіе его къ случайностямъ дороги и настоящему предмету его занятій простиралось еще больше къ публик, сидвшей за его спиною.

Публика была, однакожь, многочисленна и заслуживала вниманія. Прежде всего бросался въ глаза положительно замерзшій, сдой штурманскій офицеръ, подл въ теплой фуражк съ наушниками и кокардой ежился плохо выкормленный чиновникъ золотушнаго вида, съ лицомъ, туго перевязаннымъ косынкой по случаю флюса, и державшій на рукахъ мальчика съ конфедераткой на голов. Рядомъ, въ рыжеватомъ напомаженномъ шиньон, засыпанномъ снжною пылью, сидла, вроятно, его жена, потому по она поминутно и съ самымъ нетерпливымъ видомъ обдергивала наушники на конфедератк ребенка. Телеграфистъ, дв закутанныя съ головою старушки, господинъ въ енотовой шуб, на половину съденной молью, и багровый лабазникъ, подъ сидньемъ котораго общественныя сани скрипли боле, чмъ въ другихъ частяхъ,— довершали сдоковъ.

На подножк задней части экипажа топалъ ногами обутый въ валенки кондукторъ, человкъ съ опухлымъ синеватымъ, лицомъ, отъ головы до ногъ совершенно оборванный. Кожаная перевязь его сумки, съ настывшими въ ея глубин пятаками, давно лопнула и замнена веревочкою, перевязанною узлами. Махая по воздуху рукавицей съ высунутымъ большимъ пальцемъ, онъ охриплымъ голосомъ обращался къ проходящимъ, приглашая ихъ садиться въ сани.

Слдя за ними глазами, я вспомнилъ замчаніе одного иностранца, удивлявшагося у насъ въ Россіи смси какой-то естественной, но простодушной нищеты и рядомъ съ нею — искусственной, но холодной, какъ бы натянутой роскоши. И дйствительно, посмотрть въ одну сторону: перспектива великолпныхъ домовъ, блестящіе экипажи, уносимые стремглавъ дорогими рысаками, зеркальныя окна магазиновъ, ряды газовыхъ фонарей, посмотрть въ другую: въ непроглядную глубокую даль разсыпаны повсюду косыя бревенчатыя избы, бросаются въ глаза тощіе, кривые столбики, обдерганныя рогожи, веревочки, перевязанныя узлами, щепочки, мочалки, линялый ситецъ, общипанная овчина и проткнутыя лукошки…

— Здравствуйте!— неожиданно произнесъ въ эту минуту подъ самымъ моимъ ухомъ звонкій, металлическій голосъ.

Обернувшись, я увидалъ сначала поднятый бобровый воротникъ, секунду спустя, показался маленькій, какъ пуговица, раскраснвшійся и вздернутый носъ и забгали быстрые глазки. Это былъ давнишній мой знакомый, нкто Иванъ Ивановичъ Пузыревъ.

— Каковъ холодокъ для праздника! Бррр!— сказалъ онъ, отрзывая, по обыкновенію, каждое слово съ непостижимою отчетливостью,— но это, надюсь, не помшаетъ намъ быть сегодня у княгини Астраханской?

— А что такое?

— Разв васъ не звали? Быть не можетъ! Я знаю, что звали. Сегодня у нея собирается весь обычный кругъ интересныхъ людей, самъ видлъ, какъ вамъ писали приглашеніе! Прощайте, однакожь… Этакъ и носъ отморозишь. Мн надо сюда…

И Пузыревъ быстро юркнулъ налво и такъ же быстро зашагалъ по набережной Мойки.

V.

Иванъ Ивановичъ Пузыревъ не ошибся, причисляя себя къ интереснымъ лицамъ Петербурга. Начавъ служебную карьеру безъ связей, безъ средствъ, не отличаясь при этомъ особенными талантами и даже трудолюбіемъ, онъ къ зрлому возрасту усплъ, какъ говорится, сдлать себ положеніе, т.-е. заручился крупнымъ чиномъ, виднымъ мстомъ и проскочилъ въ такъ называемое ‘общество’. Тутъ нтъ еще ничего особеннаго. Мы переживаемъ время, когда достаточно быть хитренькимъ чиновникомъ или лукавымъ офицеромъ, чтобы неожиданно сдлаться великимъ человкомъ. Путеводною нитью Пузырева служили другія, также дйствительныя, но боле рдкія свойства. Обиженный со стороны талантовъ, онъ съ избыткомъ былъ надленъ дерзостью и нахальствомъ, которыми, какъ ловкій человкъ, пользовался искусно, разсчитывая свои ходы. Всмъ очень хорошо извстно, что за дерзость всего рже достается по носу въ русскомъ обществ, унаслдовавшемъ робость отъ исторіи и не получившемъ находчивости отъ природы. Нсколько часовъ спустя, особенно на другой день, вставши утромъ и накушавшись чаю, русскій человкъ всегда найдется, какъ отвтить на дерзость, придумаетъ, пожалуй, такую штуку, отъ которой у слона подкосятся заднія ноги, но въ первую минуту, въ критическій моментъ, русскій человкъ всегда почти опшиваетъ. Дло, между тмъ, сдлано: нахалъ вышелъ побдителемъ и беззаботно прогуливается по Невскому, засунувъ руки въ карманы и самодовольно поднявъ голову. Такъ какъ никто даже передъ самимъ собою не согласенъ быть жертвой дурака, дерзость незамтно устанавливаетъ за человкомъ репутацію умника. Такъ было и съ Пузыревымъ.

Въ его ум не было ничего педантическаго, онъ не стснялъ, а, напротивъ, какъ бы старался всегда облегчать тхъ, съ кмъ встрчался. На лиц его постоянно играла улыбка, въ срыхъ, смло устремленныхъ глазахъ всегда свтилась готовность раздлить забаву богатой молодежи и сочувственно отнестись къ любовнымъ похожденіямъ именитыхъ стариковъ, важныхъ и недоступныхъ на видъ, но въ тайн питающихъ нжность къ французской кокотк. Разъ даже, когда одинъ изъ такихъ старичковъ былъ временно очень нуженъ Пузыреву, онъ, чтобъ окончательно внушить ему довріе, самъ содержалъ француженку въ теченіе двухъ мсяцевъ. ‘Помилуйте, зачмъ стсняться?— говорили, казалось, срые глаза Пузырева, увренно посматривая на старичка, — зачмъ? Вс въ томъ же положеніи,— вс, ршительно вс!… Видите, и я также… безъ этого даже невозможно!…’ Онъ, какъ видите, былъ на вс. руки: гд прыжкомъ, гд бокомъ, а гд и на карачкахъ.

Такимъ зналъ я всегда Ивана Ивановича до той самой минуты, когда встртилъ его у Полицейскаго моста.

По здсь память измняетъ мн: что дальше грезилось мн на Невскомъ проспект, ршительно ничего не помню…

VI.

По мр того, какъ память начинаетъ снова овладвать впечатлніями вчерашняго сна, я вижу себя на освщенной парадной лстниц въ дом Астраханскихъ. Сладостное ощущеніе тепла охватываетъ меня всего, я погружаюсь въ него, какъ въ пуховую перину, и слегка вздрагиваю, пока тепло не успло еще перейти въ кости.

Помню очень хорошо, въ первую минуту я чувствовалъ себя въ томъ неясномъ, безотчетномъ состояніи, которое предшествуетъ полному пробужденію, помню передъ собою ступени, устланныя доверху мягкимъ краснымъ ковромъ, помню, какъ пріятно было ставить на него ногу, не производя никакого шуму. На поворотахъ лстницы стны были установлены растеніями и цвтами, ихъ запахъ чувствительно распускался въ нагртомъ воздух. Наверху, изъ растворенныхъ дверей, свтъ ослплялъ глаза, издали слышался говоръ, проходило какъ будто трепетное шуршанье женскихъ платьевъ. Съ каждою ступенькой выше я боле и боле возвращался къ сознанію, и представленія дйствительности длались ясне. Я точно до сихъ поръ сидлъ съ зажмуренными глазами въ темной холодной глубин и тихо выплывалъ кверху’ постепенно обогрваемый и ослпляемый свтомъ.

Въ блой прихожей стояла группа лакеевъ съ завитыми головами, въ туго накрахмаленныхъ галстухахъ, одинъ изъ нихъ, быстро двигая длинными ногами, но съ важностью на лиц, прошелъ мимо, придерживая руками шипвшую курительницу. Тутъ же, вдоль стнъ, выставлялся рядъ рзныхъ стульевъ со сложенными дамскими бурнусами, пуховыми капорами и мантильями, отъ которыхъ даже издали хорошо пахло.

Дверь вела въ комнату малиноваго цвта, увшанную картинами въ золотыхъ рамахъ и освщенную рефракторами, въ мягкомъ полусвт выдлялась на свтломъ ковр мебель, разставленная живописными группами.

— Вс въ голубой гостиной,— мягко произнесъ лакей, котораго можно было бы принять за члена англійскаго парламента, если бы не выдавали его подносъ въ рукахъ и толстыя, крутыя икры, обтянутыя черными чулками.

Прежде чмъ войти въ голубую гостиную, шумвшую, какъ растревоженный пчелиный улей, я остановился въ дверяхъ. Блескъ снова ослпилъ меня. Зажженная бронзовая люстра, съ фестонами и подвсками изъ граненыхъ стеколъ, цликомъ повторялась въ зеркал надъ каминомъ, свтъ изъ карселей, прикрытыхъ цвтными абажурами, разставленныхъ на высокихъ золоченыхъ подставкахъ по угламъ, на столахъ и въ зелени, скользилъ радужными оттнками по голубымъ штофнымъ обоямъ и лучами разбгался по позолот на стнахъ и на мебели.

Хотя вечеръ былъ только для избранныхъ, какъ общали, гостиная была почти полна. Черные фраки со звздами, обнаженныя женскія плечи, лоснящіяся, какъ атласъ, блые галстухи, цвты въ прическахъ, серьги и брошки, шелковые разноцвтные шлейфы, черезъ которые отчаянно шагали или въ которыхъ путались ноги мужчинъ, — все это, показываясь бокомъ или фасомъ, рисовалось на диванахъ и въ креслахъ или передвигалось въ разныя стороны.

Помню, на меня особенно пріятно подйствовало то обстоятельство, что въ первую минуту никто не замтилъ моего прихода.

Я началъ присматриваться и прислушиваться.

Прежде всего мн бросился въ глаза Иванъ Ивановичъ Пузыревъ, сидвшій хотя и далеко, но прямо противъ двери, такъ что входившій не могъ его не увидть. Расположившись на диван, онъ почтительно что-то сообщалъ двумъ старупікамъ, изъ которыхъ одна,— княгиня Зюзина,— совсмъ уже почти умерла, об ноги ея давно уже свсились въ могилу и только кончикомъ мизинца цплялась она еще за жизнь, чтобы хоть нсколько лишнихъ минутъ поболтаться въ придворномъ воздух. Другую старушку видлъ я въ прошломъ году слушавшею, какъ и теперь, съ видомъ напряженнаго тупоумія, иностраннаго проповдника, прізжавшаго въ Петербургъ съ похвальною цлью объяснить русскимъ дамамъ значеніе Христа и поразившаго меня особенно тмъ, что во время проповди онъ постоянно держалъ въ рукахъ то сапогъ лвой своей ноги, то сапогъ правой.

Замчательно, хотя и не ново было для меня еще то обстоятельство, что Пузыревъ, такъ почтительно бесдуя со старушками смотрлъ, въ то же время, совершенно въ другую сторону. Слдя за его взглядомъ, я остановился на величественной наружности государственнаго мужа высшей пробы. Онъ возсдалъ въ креслахъ подл стола съ серебрянымъ самоваромъ въ русскомъ,— не то дачномъ, не то банномъ стил, нчто среднее между вкусомъ казанскаго Интерлакена,— и, красиво выгибая локоть, держалъ въ рук чашку, его окружала, сидя и стоя, толпа мужчинъ и женщинъ, тутъ же находилась и хозяйка дома.

Самого князя Астраханскаго увидлъ я на другомъ конц гостиной.

Никогда я не встрчалъ его безъ того, чтобы не полюбоваться его осанкой, его прекраснымъ лицомъ, сохранившимся во всей свжести, несмотря на просдь волосъ и совершенно блые бакенбарды, спускавшіяся l’anglaise вдоль его блдныхъ, хотя и полныхъ щекъ. Молоденькія двушки охотно влюбляются въ такихъ сдовласыхъ красавцевъ, они дйствительно какъ бы созданы для лобызанія въ ихъ свжія щеки и, вмст съ тмъ, для представительной роли посланниковъ или министровъ.

Князь Астраханскій не былъ, однакожь, ни тмъ, ни другимъ. Въ Петербург,— и замтьте, только въ немъ одномъ, — существуетъ особый родъ высокаго и страннаго служебнаго положенія. Оно замыкается какимъ-то магическимъ кругомъ, достигнувъ такого положенія, нельзя изъ него выйти, какъ изъ дантовскаго ада, его можно бы назвать: отложи всякое попеченіе, если бы не было другаго названія, боле опредлительнаго: почти министръ.

Министръ и ‘почти министръ’ стоятъ, повидимому, рядомъ, локоть къ локтю, посмотрть: два сросшіеся близнеца. А на самомъ дл ихъ раздляетъ цлый Атлантическій океанъ. Съадной стороны, рисуется во всей величавой крас (иногда вовсе безъ красы) высокая чиновная особа, уполномоченная самостоятельною властью, съ другой — также высокая чиновная особа, по только… только,— какъ бы деликатне выразиться?— лицо безъ всякой власти. То же самое случается съ нулемъ: поставленный налво, онъ — ничто, передвинутый направо, за цифру, онъ вдругъ пріобртаетъ значеніе и иногда длается милліономъ.

Личности этого рода съ юныхъ лтъ подаютъ обыкновенно самыя блестящія надежды, он возносятся, летятъ, стремятся кверху съ одуряющею быстротой, но вдругъ, вдругъ неожиданно останавливаются, точно надъ головой встртился плотный каменный сводъ, точно вдругъ лопнула толкавшая снизу пружина. И уже съ этой минуты никакая подмазка, никакое подвинчиванье пружины не въ силахъ возстановить прежняго дйствія.

Каждый разъ къ Святой и къ Новому году родственники ‘почти министра’ впадаютъ въ томительное, тоскливое ожиданіе, вс ждутъ: ‘вотъ-вотъ… сейчасъ, сію минуту…’ Ничуть не бывало! Черта заколдованнаго круга не подается, таинственная сила, задержавшая стремительный полетъ, продолжаетъ быть неумолимой. ‘Почти министру’ остается одно утшеніе, въ близкомъ кружк шепотомъ, на ухо называютъ его ‘правою рукой’…

‘Почти министръ’ отличается всегда, подобно князю Астраханскому, представительною наружностью, съ присовокупленіемъ очаровательной любезности и чрезмрной кротости нрава. Въ его чертахъ наблюдатель всегда, однакожь, усмотритъ оттнокъ легкой меланхоліи, тихой, задумчивой грусти,— ясно: его не поняли или не хотятъ понять. Послднее происходило у князя Астраханскаго не столько, впрочемъ, отъ неудовлетворенности собственнаго тщеславнаго чувства, сколько отъ неудовлетворенныхъ чувствъ его жены и тещи, которыя не переставали раздражаться.

Служебныя обязательства Астраханскаго были, тмъ не мене, весьма обременительны, ихъ можно было даже раздлить на два сезона: лтній и зимній. Зимою онъ посщалъ, вмсто министра, всевозможные комитеты, засданія, совщанія и т. д., когда не было важнаго дла, собирались собственно больше для виду, но для виду требовался представитель министра. Министръ часто отсутствовалъ, и бдный Астраханскій не имлъ почти дня свободнаго. Лтомъ онъ совсмъ уже заступалъ министра.

Какъ только наступалъ май,— этотъ милый май, такъ нетерпливо ожидаемый всми начальниками, успвшими, очень понятно, соскучиться зимою въ своихъ казенныхъ квартирахъ и жаждущихъ обновить свои силы на водахъ,— весь городъ узнавалъ изъ газетъ, что князь Астраханскій вступаетъ временно въ должность министра. Должность эта заключалась преимущественно въ пребываніи на казенной дач, другаго дла и быть, впрочемъ, не могло. Въ то время, какъ извстно, Россія, изъ любви къ начальству и по человколюбивому желанію продлить его отпускъ, прячетъ свои работы въ карманъ и откладываетъ вдругъ вс свои дла на цлые пять мсяцевъ.

Лтній этотъ сезонъ особенно всегда нравился княгин Астраханской и ея матушк, онъ нкоторымъ образомъ вознаграждалъ ихъ за неудовлетворенность чувствъ въ остальные мсяцы года.

Княгиня вполн, впрочемъ, заслуживала вознагражденія, такъ какъ она собственно была главнымъ двигателемъ въ карьер мужа, съ энергіею, достойною лучшей участи, лучшихъ результатовъ, она боле двадцати лтъ тащила его на буксир и притащила къ настоящему мсту. Дале, несмотря на вс старанія, она ничего уже не могла сдлать. Старанія эти, разсказывали, вели къ тому, что когда княгиня приступала къ мужу съ одной стороны, а ея маменька приступала съ другой, отъ ‘почти министра’ только пухъ летлъ во вс стороны и ничего больше.

Но я коснулся здсь впечатлній дйствительности, возвращаюсь къ впечатлніямъ вчерашняго сна.

Въ той части гостиной, гд сидлъ хозяинъ дома, гости были также многочисленны, они состояли преимущественно изъ мужчинъ, и здсь точно также вс обступали мужа высокой пробы, но только маленькаго роста, желчнаго, съеженнаго вида и какъ бы одержимаго собачьей старостью.

Въ гостиной была еще третья группа, она занимала дальній уголъ, отдлявшійся роялемъ, поставленнымъ наискось, и большою рзною жардиньеркой, наполненной цвтами и зеленью.

Тамъ, въ яркомъ свт, на голубомъ шелковомъ фон стнъ, красовались больше молодые люди и барышни. У Астраханскихъ были взрослыя дочери и потому на вечера приглашалась всегда молодежь, на первомъ план рисовался блокурый юноша съ проборомъ по середин головы и мелкими облачками изъ волосъ на сдавленномъ лбу, онъ разсказывалъ что-то групп барышень, между тмъ какъ сосдъ его, офицеръ, откормленный точно къ Рождеству, таращилъ глаза, не открывая рта, и весь сіялъ какою-то безсмысленною веселостью.

Между этими тремя главными группами, занимавшими углы гостиной, проходило множество лицъ обоего пола, не успвшихъ еще ршить, къ которому изъ двухъ первыхъ кружковъ выгодне было бы присоединиться, нкоторымъ смертельно хотлось быть и тутъ, и тамъ въ одно и то же время, одно мшало: невозможность разорваться.

VII.

Въ числ такихъ лицъ, шагахъ въ пяти отъ меня и нсколько въ сторон, увидлъ я князя Годунова и г. Филомоенскаго, только что произведеннаго въ тайные совтники. Первый стоялъ ко мн лицомъ, второй затылкомъ, который былъ у него чрезвычайно широкъ и четырехугольной формы съ расходящимися ушами, закрученными кверху, какъ у античныхъ сатировъ.

Возвышеніе новаго тайнаго совтника имло довольно оригинальное основаніе. Оно совершилось въ силу его сравнительной грамотности или, если хотите, въ силу относительной безграмотности тхъ лицъ служебнаго кружка, куда судьба бросила г. Филомоенскаго. Онъ былъ сначала гд-то учителемъ словесности и, вроятно, тогда еще навострился, поправляя сочиненія своихъ учениковъ.

Въ то время, какъ его сослуживцы исписывали десятки листовъ, покрывая ихъ неудобоваримыми періодами, и тщетно выбивались изъ силъ, пригоняя на всевозможные лады слова: который, котораго, которому, о которомъ и т. д., г. Филомоенскому требовалось всего часъ времени, чтобы сочинить оффиціальную бумагу какого угодно содержанія. Трудность состояла иногда въ томъ, чтобы написать нсколько страницъ и, вмст съ тмъ, ничего не сказать, или изложить дло въ такомъ порядк, чтобы совершенно затушевать его оборотами условнаго краснорчія. Г. Филомоенскій былъ также большой мастеръ сочинять уставы желзно-дорожныхъ обществъ, улаживать концессіи, проводить одновременно нсколько трудныхъ длъ, которыя до него цлыми годами разсматривались въ разныхъ комитетахъ и завязали безнадежно въ разныхъ инстанціяхъ. Но это принадлежитъ уже, такъ сказать, къ его частнымъ занятіямъ.

— Штукарь!— говорили о немъ завистливые сослуживцы.

— Плутъ-архъ!— острили молодые, начинающіе чиновники.

— Чортъ его знаетъ, что онъ такое! Грубъ, какъ сапожникъ, но перо — мастерское перо!— замчали про себя начальники.

Находчивость г. Филомоенскаго, доходившая до степени Божьяго дара, не мало также способствовала его карьер.

Случалось, начальникъ прізжалъ въ нервномъ разстройств отъ неожиданно заданнаго ему вопроса: ‘Астрахань… много соли… множество комаровъ… Надо узнать… справиться…’

— Какая Астрахань?… Какіе комары?… Гд соль?— повторялъ озадаченный начальникъ, возвращаясь, смущенный, въ кабинетъ.— Боже мой, къ кому обратиться? Никто ничего не знаетъ! Вс только врутъ и путаютъ… Одинъ разв Филомоенскій… Попросить ко мн скоре г. Филомоенскаго!

Являлся г. Филомоенскій.

— Гм… гм… Астрахань… соль… много комаровъ… Надо справиться, непремнно справиться!— произносилъ начальникъ, стараясь не смотрть въ глаза собесднику и произнося каждое слово отягченнымъ голосомъ человка, подавленнаго въ эту минуту соображеніями высшаго свойства, не подходящими къ настоящему вопросу.

На другое утро г. Филомоенскій возвращался съ готовымъ, каллиграфически написаннымъ докладомъ, въ которомъ Астрахань, соль и даже комары группировались въ стройной гармонической картин, и не было еще примра, чтобы дло такимъ образомъ не спасалось.

У него, говорили, такъ ужь были навострены два писца, что пока одинъ писалъ, оканчивая на первомъ лист: ‘кото…’, другой листъ съ окончаніемъ ‘рый’ былъ уже написанъ вторымъ писаремъ. Доклады поспвали, такимъ образомъ, какъ бы по волшебству.

Собесдникъ Филомоенскаго, князь Годуновъ, былъ еще сравнительно молодой, но уже посдвшій на вискахъ генералъ. Зная его еще корнетомъ, страстнымъ любителемъ Излеровскаго сада, балета и другихъ увеселительныхъ мстъ Петербурга, я въ послднее время съ особеннымъ любопытствомъ наблюдалъ при встрчахъ его лицо, проникнувшееся вдругъ, безъ всякаго приготовленія, выраженіемъ глубокомыслія, сложныхъ государственныхъ комбинацій и внутренней сосредоточенности. О чемъ онъ думалъ, что онъ соображалъ, этого никто не зналъ. Князь Годуновъ большею частью отмалчивался или отвчалъ общими мстами. Сколько было извстно его товарищамъ-сослуживцамъ, главными преобладающими чертами его характера были всегда лукавство и настойчивость, конечно, свойства эти, соединяясь въ извстной пропорціи, могутъ осуществлять нкоторую силу, но это, все-таки, не объясняло того положенія, которое такъ неожиданно для всхъ выдвинуло его ца первый планъ. Силу князя Годунова начинали чувствовать не только обыкновенные смертные, но даже такія лица, какъ величавая особа, сидвшая подл русскаго самовара, и вліятельный господинъ, одержимый собачьей старостью.

Прислонясь рукою къ спинк кресла, князь Годуновъ слушалъ г. Филомоенскаго, повидимому, безъ любопытства, а скоре съ видомъ снисхожденія, срые глаза его разсянно смотрли по сторонамъ и прищуривались. Въ эту минуту,— помню очень хорошо,— меня особенно поразилъ бловатый хрящикъ на конц его заостреннаго носа, этотъ хрящикъ постоянно двигался, юлилъ, заострялся и какъ бы самъ собою винтилъ воздухъ.

Годуновъ готовился уже оставить собесдника, когда неожиданно въ обоимъ подошелъ Стамбуловъ, извстный, впрочемъ, больше подъ именемъ: человкъ анекдота. Онъ со всми былъ на ты, вчно носился съ какимъ-нибудь разсказомъ, выслушаннымъ наканун, любилъ завтракать, еще больше любилъ ужинать въ веселой компаніи, и потому слылъ издавна за добраго, отличнаго малаго.

— Знаете, что случилось вчера съ Линскимъ?— проговорилъ онъ, нсколько понижая голосъ, такъ только, чтобы не дошло до угла, гд сидли барышни,— не знаете? Слушайте: сидитъ онъ, часовъ въ одиннадцать вечера, въ квартир Фифи и ждетъ ея возвращенія изъ цирка. Бррр!…— подъзжаетъ карета, Фифи является, прихрамывая на правую ногу… ‘Что съ тобой?’ — ‘Chri, я свихнула ногу… Ай-ай, свихнула ногу!…’ — ‘Батюшки!’ Кладетъ ее скоре въ постель, летитъ стремглавъ за докторомъ, отъ доктора зазжаетъ въ кварталъ — выпросить разршеніе подослать соломы подъ окна. Возвращается и, заставъ Фифи въ самомъ разслабленномъ состояніи, нжно цлуетъ ей руку и, едва переводя духъ, удаляется на цыпочкахъ. Сегодня рано утромъ скачетъ узнать о состояніи ея здоровья… Что-жь бы вы думали, а? Узнаетъ: Фифи не ночевала дома!… Благодарю, не ожидалъ!— довершилъ Стамбуловъ, вращая своими глазами на выкат, затмъ такъ же неожиданно повернулся онъ къ нимъ спиною и началъ пробираться дальше, разсказывая на пути свой анекдотъ.

Меня, между тмъ, давно привлекалъ голосъ величественной особы, сидвшей у самовара. Не имя возможности разслышать его словъ, я сдлалъ нсколько шаговъ въ ту сторону, но долженъ былъ остановиться, чтобы пропустить хозяина дома, суетливо пробиравшагося къ жен. Мн уже не въ первый разъ бросалось въ глаза тревожное выраженіе на лиц Астраханскаго, ему не сидлось на мст, онъ безпрестанно подымался, искалъ глазами жену и, встртивъ ея взглядъ и выразительно приподнятыя брови, снова усаживался. Я наблюдалъ, въ то же время, лицо хозяйки, оно точно также не было спокойно. Я отчасти догадывался о причин ея тревоги: въ т самые часы, какъ у нея былъ вечеръ, съ минуты на минуты ожидали кончины одного изъ близкихъ родственниковъ мужа, она боялась, чтобы извстіе о его смерти не пришло неожиданно и не разстроило ея собранія, она занята была мыслью, что если ужь умирать родственнику, то чтобъ умеръ онъ, по крайней мр, посл того, какъ вс гости разъдутся. Но, кром того, очевидно, должны были быть еще и другіе поводы къ безпокойству. ‘Что съ ней?— пришло мн тогда же въ голову.— Все, кажется, хорошо: вечеръ удался сверхъ ожиданій, не считая полнаго комплекта интересныхъ людей, въ гостиной находились еще дв особы первой величины,— чего же еще?’

Но присутствіе этихъ двухъ особъ, какъ оказалось, и было, главнымъ образомъ, причиной волненія, оно выражалось особенно всякій разъ, какъ величественный гость начиналъ говорить., Гость говорилъ прекрасно,— такъ хорошо, что ему самому, повидимому, пріятно было прислушиваться къ собственнымъ словамъ, и было отъ чего: стройность и правильность рчи могли бы удовлетворить самого Греча, составителя россійской грамматики, въ ней явственно можно было разобрать точку, двоеточіе, тире и даже скобки. Къ сожалнію, припоминаю и могу записать одну только фразу: ‘Когда человкъ устремляется мысленно въ область невдомаго, нравственная природа его невольно, такъ сказать, отдляется отъ суетности настоящаго…’ Я могъ бы записать, вроятно, еще больше, но всякій разъ мшала хозяйка дома. Едва величественная особа начинала говорить, на лиц княгини Астраханской появлялось то выраженіе тревоги, которое съ самаго начала возбуждало мое любопытство: брови ея приходили въ движеніе, мускулы лица напрягались, глаза строго посматривали вокругъ и, сколько казалось, преимущественно направлялись на лица интересныхъ людей, въ этихъ взглядахъ, какъ въ книжк, можно было прочесть: ‘Молчите, дураки интересные люди! Смйте только открыть вашъ глупый ротъ! Слушайте! Васъ для этого только сегодня и звали!’

Разъ одинъ изъ интересныхъ людей, ученый юристъ, сдлалъ было движеніе губами, желая вставить свое замчаніе въ рчь величавой особы, — хозяйка дома пригвоздила его такимъ, взглядомъ, что онъ такъ и замеръ съ открытымъ ртомъ до конца вечера.

Не успвала величественная особа закруглить красивый періодъ и остановиться, княгиня Астраханская быстро направляла взглядъ въ другой конецъ гостиной, гд сидлъ мужъ, и, приподнявшись съ мста, летла туда на всхъ парусахъ.

Тамъ, смотрлъ я, опять происходила исторія другаго рода: значительная особа, одержимая собачьей старостью, принадлежала боле къ числу мыслителей и не любила говорить, она появлялась въ свтъ съ тмъ, чтобы найти разсяніе и дать отдыхъ мозговой работ, которая, говорили, съдала его.

Занявъ мсто въ групп лицъ, окружавшихъ особу, г-жа Астраханская немедленно вмшивалась въ разговоръ и на одушевленномъ ея лиц, обращавшемся одобрительно къ присутствующимъ, особенно къ интереснымъ субъектамъ, уже читалось слдующее: ‘Говорите же, дураки! Разсказывайте! Ну, живе! Какъ, право, глупы иногда эти интересные люди! Разсказывайте! Васъ для этого только сегодня и звали!’

Къ счастью, въ самую критическую минуту подвертывался иногда ‘человкъ анекдота’ и выручалъ хозяйку.

— Знаете что?— произнесъ онъ, появляясь неожиданно.— Юркевичъ сдлалъ сейчасъ забавное замчаніе: онъ длитъ русскихъ людей нашего столтія на три категоріи: въ начал столтія — ловкіе военные щеголи, въ тридцатыхъ годахъ — пррреданные люди, теперь пошли все добрые люди…

— Правда,— проговорилъ почти шепотомъ подл меня чей-то голосъ,— правда, скажешь: онъ идіотъ совершеннйшій, никуда негоденъ, а занимаетъ такое видное, такое отвтственное мсто, вамъ сейчасъ же на это отвтятъ: ‘Вотъ вы всегда такъ, всегда рзко, положимъ, онъ не орелъ, но онъ человкъ добрйшей души, кроткой, никому зла не длаетъ, прекрасный семьянинъ, нжно любитъ жену и дтей…’

— Особенно любитъ хорошій окладъ жалованья, майоратъ въ западныхъ губерніяхъ и теплую казенную квартиру, — неожиданно прибавилъ кто-то также шепотомъ.

VIII.

Помню, уже въ то время что-то похожее на утомленіе начало овладвать мною, я чувствовалъ тяжесть и боль въ голов. Любопытство переставало дйствовать и возбуждать меня, проходила охота наблюдать и слушать. Вялость, сонливость присоединялись къ утомленію. Вмст съ тмъ, на меня находила смертельная скука и,— помню очень хорошо,— сколько я ни усиливался привести себя въ прежнее состояніе, скука неотразимая, неотвязчивая скука подступала къ сердцу и давила меня въ этой голубой гостиной.

Свчи и лампы ярко горли, повторяясь въ зеркалахъ, голубой атласъ лоснился на стнахъ съ золотыми багетами, утомлявшими зрніе, въ воздух, разогртомъ и сжатомъ, ходили, стояли и сидли многочисленныя группы, говоръ, смхъ и восклицанія не умолкали ни на минуту, но все это прибавляло только головной боли и усиливало скуку. Во всемъ, во всемъ ршительно: въ голос этихъ сановниковъ, скоре произведенныхъ, чмъ сами себя заявившихъ своими заслугами, во взглядахъ, которые смотрли разсянно, а, между тмъ, постоянно чего-то юрко ожидали и искали, въ смысл того, что говорилось, въ чертахъ лицъ, выражавшихъ благонамренность и благодушіе, прикрывающихъ или апатію, или мелкое лукавство, въ движеніяхъ, даже въ самомъ смх чувствовалась тяжеловсная, удручающая скука.

Здсь, очевидно, никто не былъ увренъ, зачмъ пришелъ, и каждый готовъ былъ уйти хоть сейчасъ же безъ малйшаго сожалнія. Нигд не говорилось о чемъ-нибудь, везд рчь шла о комъ-нибудь и каждый старался боле или мене выказать при томъ свой умъ насчетъ ближняго. Каждый, казалось, былъ чмъ-нибудь недоволенъ, желалъ чего-то, и, что всего удивительне, самыми недовольными были т, которые боле другихъ воспользовались земными благами. Каждый слушалъ съ улыбкой, тогда какъ зрачки отражали полное, мертвое равнодушіе и къ собесднику, и къ предмету бесды. Сколько насъ здсь ни было, каждый на самомъ дл былъ совершенно чужой другъ другу, ни общая мысль, ни общее чувство никого здсь не связывали. Нсколько разъ пытался я заговорить то съ тмъ, то съ другимъ изъ проходившихъ мимо знакомыхъ, но тоска отъ этого не утихала, ее, напротивъ, какъ бы усиливало внутреннее признаніе, что я безстыдно солгалъ сію минуту, потому что, въ самомъ дл, никакого не было желанія обращаться къ тому или другому и, наконецъ, я сказалъ вовсе не то, что думалъ.

Часто приходилось мн испытывать то же самое, по никогда еще, никогда не тяготился я такимъ ощущеніемъ пустоты: пустоты въ самомъ себ, пустоты вокругъ меня, пустоты повсюду…

Улыбаясь направо и налво съ искуственною натяжкой, помню, я думалъ объ одномъ только: выбраться какъ можно скоре отсюда, уйти дальше, какъ можно дальше отъ толпы и шума. Помню, какъ чувство ноющей тоски на минуту смнилось досадой, даже злобой, когда шагахъ въ десяти ‘человкъ анекдота’ загородилъ неожиданно выходную дверь и началъ что-то, смясь, громко разсказывать слушателямъ. Я ршился остановиться и выждать.

Мн особенно не хотлось тамъ встртиться съ графомъ Пущинымъ, съ меня довольно было видть его тучную, крутую спину и голый, лоснящійся затылокъ съ двумя жирными красными складками, подпертыми воротникомъ мундира и утыканными коротенькими срыми волосами. ‘Человкъ анекдота’ разсказывалъ, должно быть, что-то весьма забавное: его срые выпученные глаза самодовольно, въ упоръ поглядывали на слушателей, вс смялись и боле другихъ смялся графъ Пыщинъ, при всякомъ порыв веселости онъ какъ бы собирался чихнуть, на не могъ одолть, и начиналъ усиленно и мелко прыскать, причемъ страшно багровла его шея, приходило въ движеніе его жирное туловище и вздрагивали разсыпчатыя эполеты на его плечахъ. Пыщинъ былъ лучшій другъ ‘человка анекдота’, постоянный его собутыльникъ, извстный игрокъ, нсколько разъ потерявшій и нажившій состояніе, извстный покровитель корде-балета и предсдатель всхъ отчаянныхъ пирушекъ и попоекъ.

Я чувствовалъ къ нему боле чмъ отвращеніе и всегда старался избгать его встрчъ. Это началось лтъ восемь назадъ, съ тхъ самыхъ поръ, когда я узналъ, что онъ женился на прелестной молодой двушк, которую я встрчалъ въ отдаленной степной деревн у ея матери, давно уже теперь скончавшейся. Какимъ образомъ могла она согласиться выйти замужъ за такого человка? Кто уговорилъ ее? Какъ случилось, что судьба этой чистой и свтлой двушки могла соединиться съ судьбою такого существа, какъ Пыщинъ? Все это было для меня загадкой и помню, какъ тогда еще тяжело поразило меня извстіе о такомъ брак. Съ тхъ поръ я не встрчалъ ее.

Мысли мои невольно обратились къ прошлому, къ воспоминаніямъ о ней. Но не усплъ я собрать ихъ, когда, сдлавъ нсколько шаговъ въ сторону, увидлъ неожиданно знакомыя черты.

Меня удивило, какъ прежде я ее не примтилъ. Она сидла особнякомъ, полузаслоненная роялемъ, но съ того мста, гд я стоялъ, милый, знакомый образъ весь обрисовывался въ профил съ головы до ногъ. Да, это была она, — она, та самая стройная Мери, встрченная когда-то въ далекой степной деревн!… Т же пряди сухихъ шелковистыхъ волосъ пепельнаго цвта спускались по обимъ сторонамъ ея лица и легкимъ пухомъ завивались надъ шеей. Но только куда двались веселость и блистающая свжесть молодости! Она была, все также, очень красива, быть можетъ, еще красиве, чмъ зналъ я ее прежде, по крайней мр, такою показалась она мн въ настоящую минуту.

На ней было свтло-розовое платье съ открытымъ лифомъ, она глубоко сидла въ мягкихъ креслахъ, вытянувъ ноги и слегка наклонивъ небольшую голову, обнаженныя ея руки, потерявшія свою дтскую худобу и круглившіяся теперь какъ выточенныя изъ слоновой кости, неподвижно спускались на колна, придерживая кончиками пальцевъ полураскрытый черный веръ. Казалось, она мало принимала участія въ томъ, что вокругъ нея происходило. Слегка приподнявъ голову, она раза два сказала нсколько словъ мужчинамъ, пробиравшимся бокомъ мимо нея съ извиненіями, по тмъ все и ограничивалось, въ эти два-три мгновенія, какъ приходилось ей говорить, глаза ея едва только приподнялись, опуская ихъ снова, она какъ бы продолжала смотрть внутрь себя, въ какую-то таинственную глубину, гд скрывалась душа ея, ей, очевидно, охотне было молчать и отдаваться теченію собственныхъ мыслей…

О чемъ она думала? Преждевременная душевная усталость обозначалась въ едва уловимыхъ продольныхъ складкахъ лба, добрыя губы улыбались, но углы рта оставались безучастными къ улыбк, тоскливое утомленіе выражалось даже въ ея опущенныхъ обнаженныхъ плечахъ, сверкавшихъ молочною близной и слегка зарумяненныхъ тамъ только, гд плечо прижималось къ спинк кресла.

Были ли то внезапно пробудившіяся во мн воспоминанія счасливой,— увы!— давно утраченной жизни, были ли такъ чувства и нервы настроены, чтобы живо откликаться всему, что не было похоже на окружающее, наболло ли, наконецъ, сердце отъ неудовлетворенной когда то потребности отдать всего себя этой самой женщин, но при встрч съ нею теперь сердце дрогнуло во мн и радостно колыхнулось. Имъ овладла вдругъ нжность,— да, сладкая, томительная нжность, нжность прежнихъ лтъ,— и вмст съ нею сожалніе, глубокое, дкое, мучительное сожалніе. Мене чмъ когда нибудь понималъ я теперь возможность ея замужства. Жгучее горе и лучшія движенія души путались во мн и поперемнно смнялись одно другимъ. Проклиная судьбу, я упивался видомъ этой женщины и въ то время, какъ глаза мои жадно ее осматривали, душа какъ бы сама собою отдлялась отъ меня и робко, покорно опускалась къ ногамъ ея…

Въ самую эту минуту насъ раздлила толпа, туманъ прошелъ мимо глазъ моихъ, все завертлось и закружилось, страшно путаясь передо мною, дыханіе стснилось, я чувствовалъ духоту нестерпимую, чувствовалъ потребность освжить голову. Смутно различая выходную дверь гостиной, я замтилъ, однакожь, что она была совершенно свободна и бросился къ ней пряно черезъ толпу.

Очутившись въ сосдней, почти пустой комнат, я понялъ необходимость придти нсколько въ себя, прежде чмъ выбраться на лстницу, голова моя горла, я подошелъ къ ближайшему окну и машинально прислонился лицомъ къ холодному стеклу.

Въ окн, сквозь глухую ночь, увидлъ я снова Неву, покрытую снгомъ, въ глубин, за нею, мрачнымъ, смутнымъ пятномъ чернли какія-то зданія. Куранты проиграли на колокольн Петропавловскаго собора и вслдъ за тмъ глухимъ, протяжнымъ звукомъ пробило три часа ночи…

Я закрылъ глаза… Но тутъ же почувствовалъ я, что полъ началъ какъ будто колебаться подъ моими ногами, почувствовалъ, что снова началъ я уходить въ темный, холодный колодезь… Я сдлалъ невольное движеніе, чтобъ ухватиться руками, хотлъ вскрикнуть, вспомнилъ о моей шуб, которая оставалась въ швейцарской, но было уже поздно…

IX.

Да, было поздно. Я уже сидлъ въ темномъ, тсномъ возк, гд, казалось, было еще холодне, чмъ на улиц. По правую и по лвую руку сидли два человка, лица ихъ были запрятаны въ мховые воротники, при свт мелькнувшаго газоваго фонаря я оглянулъ ихъ испуганнымъ взглядомъ, но они ушли еще глубже въ шубы.

Возокъ, между тмъ, загремлъ по какимъ то мосткамъ, вдругъ стало еще темне, я чувствовалъ, что мы спустились на Неву и похали быстре. Спутники мои не произносили ни слова, ихъ молчаніе окончательно меня смутило, душа наполнялась предчувствіемъ, чего?— я самъ не зналъ, но оно превращалось почему-то въ мучительное, тоскливое ожиданіе. Я обернулся сначала къ одному, потомъ къ другому, проговорилъ нсколько несвязныхъ, торопливыхъ словъ, но они продолжали упорно молчать.

Ужасъ выросталъ во мн постепенно и охватилъ меня, наконецъ, всего, какъ желзными обручами. Внутренній голосъ говорилъ мн, что я нахожусь во власти моихъ спутниковъ, съ каждою секундой я почему-то убждался, что нтъ даже теперь такой силы, которая могла бы меня у нихъ вырвать.

Помню, мн пришла вдругъ мысль, что будь у меня теперь въ карман состояніе всхъ Ротшильдовъ вмст, я, не думая секунды, немедленно бы все отдалъ, съ тмъ только, чтобъ они меня выпустили изъ этого возка, пускай у меня все возьмутъ, оставятъ въ рубищ, обрекутъ на всю жизнь мостить мостовую, — я на все готовъ, лишь бы вырваться изъ возка и получить свободу! Но я тутъ же понялъ всю несообразность такой мысли, у меня ничего не было, кром оробвшаго сердца, которое то обрывалось и холодло, то звонко начинало стучать въ груди и стсняло дыханіе въ пересохнувшемъ горл.

Я собирался крикнуть — и не могъ, но это ни къ чему бы не повело: звукъ моего голоса не могъ быть услышанъ, онъ не могъ проникнуть сквозь стны возка, не могъ заглушить визга снга и топота лошадей. Да, наконецъ, еслибъ и услышали мой голосъ, все равно изъ этого ничего бы не вышло.

‘Вотъ,— думалъ я,— когда лошади привезутъ меня,— куда привезутъ, не зналъ я, но, тмъ не мене, замиралъ отъ ужаса,— когда лошади привезутъ, ихъ, вроятно, отправятъ назадъ съ возкомъ, который будетъ пустъ тогда… Потомъ лошадей отпрягутъ, поставятъ въ стойла, а завтра выведутъ ихъ на воздухъ а дадутъ имъ гулять по солнцу… Он будутъ стоять — и не убгутъ… Какія глупыя!… А я… гд я тогда буду?…’ Воображеніе пугливо рисовало передо мною тсное пространство между каменными стнами, кругомъ тишина, мертвая, какъ въ могильномъ склеп, и я одинъ,— одинъ, затерянный въ глубин, таинственныхъ корридоровъ, въ глубин каменнаго лабиринта, и нтъ человка, который бы могъ спасти меня, который бы вступился и подалъ за меня голосъ… Забыли, забыли, какъ будто меня никогда не было, какъ будто я никогда не рождался.

Ужасъ овладлъ мною окончательно.

— Куда вы меня везете?— крикнулъ я голосомъ отчаянія,— за что?… Я ничего не сдлалъ дурнаго ни людямъ, ни противъ собственной совсти!… Я высказывалъ свои личные впечатлнія, я откровенно говорилъ о томъ, что мн не нравилось, что казалось мн ложью, неправдой, лицемріемъ…

— Вы могли это думать сколько вамъ было угодно,— проговорилъ неожиданно одинъ изъ спутниковъ учтивымъ, ровнымъ голосомъ, отъ котораго похолодлъ мозгъ костей моихъ.

— Чувствовать правду и молчать?… Помилуйте, вдь, это… это…

— Ужь это ваше дло, милостивый государь!— перебилъ второй собесдникъ такимъ тономъ, который показывалъ, что онъ не желаетъ продолжать разговора.

Онъ закутался въ шубу и прижался въ уголъ возка.

Среди страшной путаницы мыслей и образовъ, которые меня осаждали, мелькнуло вдругъ въ моемъ встревоженномъ воображеніи поле, обширное русское поле, пересченное глянцовитыми рельсами желзной дороги, блиставшими за солнц, по рельсамъ глухо и потрясая почву надвигалась паровая машина. Въ ту самую минуту, подл самыхъ рельсъ, замтилъ я суетливо бжавшаго муравья, я быстро нагнулся, чтобъ отбросить его въ сторону, но муравей забрался уже на рельсы и не усплъ я опомниться, какъ локомотивъ налетлъ, гремя и звеня, и маховое колесо прокатилось по рельсамъ… Гд муравей?… Я поднялъ голову: за локомотивомъ нескончаемо бжалъ рядъ вагоновъ, въ открытыхъ окнахъ сидли князь Астраханскій, величественная особа, все еще державшая чайную чашку въ рук, Пузыревъ, Пыщинъ, Филомоенскій, ‘человкъ анекдота’, Годуновъ, — словомъ, вс, съ кмъ я видлся сегодня на вечер. Веселость была на всхъ лицахъ, они говорили и смялись.

— Чему вы сметесь?!— вырвалось у меня изъ груди, какъ будто въ этомъ смх было для меня что-то оскорбительное.— Отчего вы вс такъ веселы?!…— подхватилъ я въ припадк возроставшаго негодованія.

— Оттого, что мы — сила, а вы… вы — муравей!— отвчалъ чей-то голосъ, и сколько мн показалось, голосъ Пузырева изъ послдняго вагона. Въ самомъ дл, они правы. Дйствительно, они — сила, а я — я муравей, какъ тотъ муравей, который шелъ по рельсамъ… Маховое колесо черезъ меня точно такъ же прокатило… Я это чувствовалъ, я былъ смятъ, раздавленъ, уничтоженъ…

— Послушайте, — заговорилъ я вдругъ съ поспшностью, которая меня самого удивила,— послушайте,— прибавилъ я, касаясь шубы моихъ спутниковъ,— имли ли вы когда-нибудь передъ собой карту Европы?… Это только ничтожнйшая часть материка земнаго шара, не правда ли? На этой карт, съ лвой стороны, небольшой клочокъ земли: это — Великобританія, на ней, въ нижней ея части, точка съ булавочную головку: это — Лондонъ. Эта булавочная головка несравненно большаго размра, чмъ бы ей слдовало быть пропорціонально противъ размра всей Англіи, она такъ велика для того только, чтобы на карт ясно видно было, что здсь Лондонъ. Вообразите же теперь, что въ этой точк, едва примтной для глаза и обозначающей Лондонъ, живетъ четыре милліона людей! Это доказываетъ только, какой человкъ маленькій, какіе вс мы маленькіе, какіе вс. мы ничтожные и какъ ничтожна та сила, которую мы въ себ воображаемъ. Мы ничего больше, какъ пыль, да, живая пыль, разсыпанная кое-гд по земл… Пододвинутся льды Свернаго океана, пройдетъ тифонъ, дунетъ втеръ — и все это смететъ и снесетъ, какъ прахъ, и ничего не останется, кром коры земной. Ну, стоитъ ли выказывать передъ этимъ свою собственную силу?… Ксерксъ разорилъ страну, сооружая флотъ противъ враговъ, дунулъ втеръ — и флотъ разлетлся въ щепки, благоразумно ли поступилъ Ксерксъ, приказавъ высчь море изъ желанія наказать его за неповиновеніе? Все это — прахъ и ничтожество, въ насъ сила только нами же сочиненная, настоящая сила не въ насъ, а въ чемъ-то другомъ, тамъ, гд-то выше надъ нами. У насъ существенно и драгоцнно только одно: сознаніе жизни и чувство свободы, которой вы меня лишаете. Ну, что изъ того, что вы меня взяли и везете,— зачмъ, куда?— не знаю, но мн страшно. Вы, конечно, въ эту минуту сильне меня, но все это мелочь, и вы, и я — мы вс умремъ и, въ сущности, ничего не перемнится. Убудетъ ли что-нибудь изъ того, если вы меня отпустите на свободу? Листъ отъ этого на дерев не колыхнется, песчинка не тронется на всей земл.

Возокъ, между тмъ, продолжалъ скользить по снгу, мы начинали куда-то подыматься, кругомъ была тьма кромшная. Посреди тишины раздавался только скрипъ полозьевъ и глухой топотъ копытъ. Но вотъ послдній этотъ звукъ сталъ явственне, подъ ногами лошадей послышалась мостовая, въ возк стало какъ будто меньше воздуху, я ничего не видлъ, но понялъ, что мы въхали въ тсное пространство, тащимся подъ нескончаемыми длинными сводами.

Тутъ почувствовалъ я вдругъ, что силы окончательно меня оставили. Сознаніе полной безнадежности проникло въ мою душу, она какъ будто сжалась и помертвла, руки мои тяжело опустились, я безсильно склонилъ голову и закрылъ глаза.

Но впечатлніе, которое затмъ послдовало, слишкомъ сильно, чтобъ я могъ его высказать, не переведя духъ, не отдохнувъ минуту. Припоминая весь вчерашній сонъ, мн даже теперь трудно передать вс оттнки этого впечатлнія.

X.

Открывъ глаза, я въ первую минуту былъ совершенно ослпленъ свтомъ и невольнымъ движеніемъ закрылъ лицо. Отведя понемногу ладонь и приподнявъ вки, я увидлъ себя между деревьями молодой, только что распустившейся березовой рощи, охваченной полуденнымъ солнцемъ. Въ томъ мст, гд я стоялъ, легкая прозрачная тнь покрывала траву. Шагахъ въ двадцати передо мною,— тамъ, гд рдли деревья и кончалась роща, солнце било всею своею силой и освщало между стволами небольшую рчку, омывавшую корни деревьевъ. За ркой начинался лугъ съ изгибавшимся дале плетнемъ, надъ нимъ, какъ облака, круглились яблочныя деревья, обсыпанныя бло-розововымъ цвтомъ. Вся эта отдаленная часть озарялась точно такъ же лучезарнымъ свтомъ, смягченнымъ сквознымъ паромъ, подымавшимся надъ лугомъ и надъ садомъ.

Въ тни, гд я стоялъ, трава и мохъ были еще влажны, кругомъ носился еще сладкій, прсноватый запахъ прошлогодняго листа, мстами онъ темнлъ и слоился ворохомъ, но уже то тутъ, то тамъ пробивались надъ нимъ темно-зеленые, точно граненые, листки земляники и выбгалъ тонкій, бловатый стебель ландыша, наливавшійся свжимъ сокомъ, хлынувшимъ изъ подогртаго корня. Сильне всего, впрочемъ, разливался въ воздух крпительный запахъ молодой распустившейся березы, нжнымъ цвтомъ, почти безъ оттнка, свтилась въ тни ея зелень, сквозившая и блиставшая на солнц своимъ пахучимъ лакомъ.

Въ неб стояли неподвижно, бля, облака съ глубокими голубыми просвтами, надъ лугомъ и рощей, въ небесной вышин, немолчно заливались жаворонки, надъ рчкой сновали ласточки, а въ отдаленіи, по свтлому лугу, важно расхаживалъ сизый, лоснившійся на солнц, грачъ, первый возвстникъ весны, первая ‘хлбная птица’, какъ говорятъ поселяне.

Все вокругъ меня и надо мной трепетало жизнью, все ликовало и улыбалось улыбкой кротости и мирнаго счастья. Я стоялъ, я смотрлъ, я прислушивался и весь — и духомъ, и тломъ отдавался новому впечатлнію. Тягостныя, испытанныя передъ тмъ ощущенія совершенно изгладились изъ моей памяти, ихъ вытсняло одно чувство — чувство жизни, чувство радости и безмрнаго счастья. Въ душ какъ будто также пробуждалась весна, самыя свтлыя чувства раскрывались въ ней подобно молодой листв, между тмъ, по щекамъ сами собою катились слезы,— да, слезы благодарности и нжнаго умиленія.

Не знаю, сколько времени простоялъ я на одномъ мст, постоянно приходя въ себя и какъ бы умственно и сердечно оттаивая,— помню только, я былъ развлеченъ дтскимъ голосомъ, такимъ же свтлымъ и чистымъ, какъ все, что меня окружало. Обернувшись къ краю рощи, гд была рчка, я увидлъ двочку лтъ шести, распустивъ по воздуху золотистые свои волосы, перевязанные у темени голубою лентой, и вся сіяя веселостью, она бжала рзво, подпрыгивая, по тропинк, изгибавшейся по берегу между деревьями. Минуту спустя, между стволами мелькнуло блое платье, ближе, ближе, на тропинк показалась женщина и, въ то же время, послышался мягкій, какъ будто давно знакомый, давно любимый голосъ. Я прислушался, всмотрлся и, какъ околдованный, приросъ къ земл.

Эта женщина была Мери, — та самая Мери, которая посл столькихъ лтъ и такъ неожиданно явилась мн на вечер у князя Астраханскаго.

Какъ я сказалъ, тяжелыя впечатлнія этого вечера совершенно изгладились изъ моей памяти, все, что тамъ было, ушло въ безконечную даль, путалось и смутно тушевалось, ясно выступалъ изъ нея только образъ Мери, задумчиво сидвшей тогда въ креслахъ. Ясно припоминалъ я также свои собственный чувства,— чувства дкаго сожалнія и глубокой нжности, пробуждаемыя когда-то ея видомъ. Но сожалнія во мн уже теперь не было, я смотрлъ на нее съ нжностью, которая воскресала съ удвоенною силой, весь ея образъ проникалъ въ мою душу и наполнялъ ее неслыханнымъ восторгомъ.

Никогда не была она боле прелестна, какъ теперь, подъ этимъ сводомъ распускавшейся зелени, съ ея пепельными волосами, просто подобранными зубцами гребня, съ ея гибкимъ станомъ, перехваченнымъ широкимъ блымъ платьемъ, по которому во время ея движеній скользили тни, перемежавшіяся съ пятнами солнца, освщавшими ей неожиданно то лицо, то руки, то плечи.

Ни въ одной черт ея не строгаго, но ласковаго и добраго лица не было слда заботы, тягостныя испытанія жизни исчезли также какъ будто изъ ея памяти, она весело прислушивалась въ голосу двочки, бжавшей впереди, и, казалось, вс ея мысли сосредоточивалась на ней одной.

И казалось мн также, чмъ сильне сознавалъ я всю сладость настоящаго ощущенія, тмъ боле приближался я къ настоящей цли такъ давно волновавшихъ меня желаній, вся жизнь была какъ будто цлью этой встрчи,— да, именно этой встрчи въ такое утро и при тхъ самыхъ условіяхъ!

Неудовлетворенныя мечты, раздраженіе чувствъ и мыслей, скорбныя разочарованія, тревога ожиданій, внутренняя тоска,— все это оставалось теперь назади, прошло, невозвратимо сгладилось. Я какъ будто жилъ до сихъ поръ, постоянно чего-то съ безпокойствомъ отыскивая, постоянно не находилъ желаемаго, тревожился, падалъ духомъ и вдругъ, вдругъ, самымъ неожиданнымъ образомъ, нашелъ все, чего душа такъ долго и такъ жадно просила,— нашелъ, наконецъ, счастье!

Такъ могло только быть съ человкомъ, который, никмъ не замченный, упалъ въ волны пространнаго моря, онъ сдлалъ все возможное для своего спасенія, но, наконецъ, обезсиллъ, и въ то время, какъ началъ онъ уже уходить въ бездну, волна раскрылась, другая счастливая волна его подхватила и вынесла на воздухъ, передъ нимъ вблизи мелькнулъ берегъ, освщенный солнцемъ, силы его вдругъ воскресли, онъ борется противъ волнъ и, весь истерзанный, жадно, наконецъ, хватается за край берега.

Этотъ берегъ былъ для меня Мери и весь тотъ свтлый уголокъ земли, ее опутавшій.

… Память на минуту измняетъ мн… Помню, я былъ отъ нея уже въ друхъ шагахъ… Она неожиданно повернула ко мн лицо свое, черты ея не выразили удивленія, она какъ будто сама ждала меня и, ласково улыбнувшись, протянула мн об руки.

Крикъ, заглушенный рыданіями, — рыданіями отъ избытка счастья, — вырвался изъ груди моей, я бросился къ ногамъ ея и… и проснулся.

Я лежалъ въ постели, срыя стны моей комнаты тускло отражали свтъ осенняго начинающагося петербургскаго утра. За окномъ, выходившемъ на дворъ, сыпался мокрый снгъ, прилипавшій къ стекламъ, на двор раздавался унылый, однообразный горловой голосъ: ‘Халаты… халаты хорошіе… халаты!’

Я въ мигъ осмыслилъ дйствительность, меня окружавшую, тяжело опустился на подушку, закрылъ глаза и произнесъ со вздохомъ: ‘Господи, зачмъ я проснулся?’

Д. Григоровичъ.

‘Русская Мысль’, кн. I, 1887

СОНЪ КАРЕЛИНА.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

Читайте также: