Соловьиный манок, Кедрин Дмитрий Борисович, Год: 1945

 
 Дмитрий Кедрин Соловьиный манок ---------------------------------------------------------------------------- М., Правда, 1990 ---------------------------------------------------------------------------- Содержание 'Любезный читатель! Вы мрак, вы загадка...' Афродита Китайская любовь Кукла ('Как темно в этом доме!..') Художнику Поединок Кровинка Ад Бродяга Двойник Должник Кофейня Соловей Подмосковная осень Сердце (Бродячий сюжет) 'Когда кислородных подушек...' Кровь Песня про пана Любовь ('Щекотка губ и холодок зубов...') Страдания молодого классика Горбун и поп Беседа Вино Глухарь 'Прощай, прощай, моя юность...' Зимнее Бессмертие Зяблик Пластинка Клетка Остановка у Арбата Цветок Бабка Мариула 'Когда-то в сердце молодом...' Бабье лето Уголек В парке Архимед Осенняя песня Природа Бог 'Скинуло кафтан зеленый лето...' 'Вот и вечер жизни. Поздний вечер...' Воспоминания о Крыме 'Оказалось, я не так уж молод...' Мороз на стеклах 'Какое просторное небо! Взгляни-ка...' 'О твоей ли, о моей ли доле...' 'Ты говоришь, что наш огонь погас...' 'Был слеп Гомер, и глух Бетховен...' Мать ('Любимого сына старуха в поход провожала...') 'Юность! Ты не знаешь власти детских ручек...' Инфанта 'Ночь поземкою частой...' Задача Как мужик обиделся 'Все мне мерещится поле с гречихою...' Мышонок 'На кладбище возле домика...' Я 'Нам, по правде сказать, в этот вечер...' Приглашение на дачу 'Бывало, в детстве я в чулан залезу...' Колокола * * * Любезный читатель! Вы мрак, вы загадка. Еще не снята между нами рогатка. Лежит моя книжка под Вашей рукой. Давайте знакомиться! Кто Вы такой? Быть может, Цека посылает такого В снега, в экспедицию 'Сибирякова', А может быть, чаю откушав ко сну, Вы дурой браните больную жену. Но нет, Вы из первых. Вторые скупее, Вы ж царственно бросили 20 копеек, Раскрыли портфель и впихнули туда Пять лет моей жизни, два года труда. И если Вас трогают рифмы, и если Вы дома удобно устроитесь в кресле С покупкой своей, что дешевле грибов, - Я нынче же Вам расскажу про любовь Раскосого ходи с работницей русской, Китайца роман с белобрысой Маруськой, Я Вам расскажу, как сварили Христа, Как Байрон разгневанный сходит с холста, Как к Винтеру рыбы ввалились гурьбою, Как трудно пришлось моему Балабою, Как шлет в контрразведку прошенье мужик И как мой желудок порою блажит. Порой в одиночку, по двое, по трое, Толпою пройдут перед Вами герои. И каждый из них принесет Вам ту злость, Ту грусть, что ему испытать довелось, Ту радость, ту горечь, ту нежность, тот смех, Что всех их роднит, что связует их всех. Толпа их... Когда, побеседовав с нею, Читатель, Вам станет немного яснее, Кого Вам любить и кого Вам беречь, Кого ненавидеть и чем пренебречь, - За выпись в блокноте, за строчку в цитате, За добрую память - спасибо, читатель!.. Любезный читатель! А что, если Вы Поклонник одной лишь 'Вечерней Москвы', А что, если Вы обыватель и если Вас трогают только романы Уэдсли. Увы! Эта книжка без хитрых затей! Тут барышни не обольщают детей, Решительный граф, благородный, но бедный, Не ставит на карту свой перстень наследный, И вкруг завещания тайного тут Скапен с Гарпагоном интриг не плетут!.. Двугривенный Ваш не бросайте без цели, Купите-ка лучше коробочку 'Дели'. Читать эту книжку не стоит труда: Поверьте, что в ней пустячки, ерунда. 1932 АФРОДИТА Протирая лорнеты, Туристы блуждают, глазея На безруких богинь, На героев, поднявших щиты. Мы проходим втроем По античному залу музея: Я, пришедший взглянуть. Старичок завсегдатай И ты. Ты работала смену И прямо сюда от вальцовки. Ты домой не зашла, Приодеться тебе не пришлось. И глядит из-под фартука Краешек синей спецовки, Из-под красной косынки - Сверкающий клубень волос. Ты ступаешь чуть слышно, Ты смотришь, немножко робея, На собранье богов Под стволами коринфских колонн. Закатившая очи, Привычно скорбит Ниобея, Горделиво взглянувший, Пленяет тебя Аполлон. Завсегдатай шалеет. Его ослепляет Даная. Он молитвенно стих И лепечет, роняя пенсне: 'О небесная прелесть! Ответь, красота неземная, Кто прозрел твои формы В ночном ослепительном сне?' Он не прочь бы пощупать Округлость божественных ляжек, Взгромоздившись к бессмертной На тесный ее пьедестал. И в большую тетрадь Вдохновенный его карандашик Те заносит восторги, Которые он испытал. 'Молодой человек! - Поучительно, С желчным присвистом, Проповедует он, - Верьте мне, Я гожусь вам в отцы: Оскудело искусство! Покуда оно было чистым, Нас божественной радостью Щедро дарили творцы'. 'Уходи, паралитик! Что знаешь ты, Нищий и серый? Может быть, для Мадонны Натурой служила швея. Поищи твое небо В склерозных распятьях Дюрера, В недоносках Джиотто, В гнилых откровеньях Гойя'. Дорогая, не верь! Если б эти кастраты, стеная, Создавали ее, Красота бы давно умерла. Красоту создает Трижды плотская, Трижды земная Пепелящая страсть, Раскаленное зренье орла. Посмотри: Все богини, Которые, больше не споря, Населяют Олимп, Очутившийся на Моховой, Родились в городках У лазурного теплого моря, И - спроси их - Любая Была в свое время живой. Хлопотали они Над кругами овечьего сыра, Пряли тонкую шерсть, Пели песни, Стелили постель... Это жен и любовниц В сварливых властительниц мира Превращает Скопас, Переделывает Пракситель. Красота не угасла! Гляди, как спокойно и прямо Выступал гладиатор, Как диск заносил Дискобол. Я встречал эти мускулы На стадионе 'Динамо', Я в тебе, мое чудо, Мою Афродиту нашел. Оттого на тебя (Ты уже покосилась сердито) Неотвязно гляжу, Неотступно хожу по следам. Я тебя, моя радость, Живая моя Афродита, - Да простят меня боги! - За их красоту не отдам. Ты глядишь на них, милая, Трогаешь их, дорогая, Я хожу тебе вслед И причудливой тешусь игрой: Ты, я думаю молча, На цоколе стройном, нагая, Рядом с пеннорожденной Казалась бы младшей сестрой, Так румянец твой жарок, Так губы свежи твои нынче, Лебединая шея Так снежно бела и стройна, Что когда бы в Милане Тебя он увидел бы - Винчи, - Ты второй Джиокондой Сияла бы нам с полотна! Между тем ты не слепок, Ты - сверстница мне, Ты - живая. Ходишь в стоптанных туфлях. Я родинку видел твою. Что ж, сердись или нет, А тебя, проводив до трамвая, Я беру тебя в песню, Мечту из тебя создаю. Темнокудрый юнец По расплывчатым контурам линий Всю тебя воссоздаст И вздохнет о тебе горячо. Он полюбит твой профиль, И взор твой студеный и синий, И сквозь легкую ткань Золотое в загаре плечо. Вечен ток вдохновенья! И так, не смолкая, гудит он Острым творческим пламенем Тысячелетья, кажись. Так из солнечной пены Встает и встает Афродита, Пены вольного моря, Которому прозвище - Жизнь. 1931 КИТАЙСКАЯ ЛЮБОВЬ Полезно заметить, Что с Фый Сянь ку Маруська сошлась, катаясь. Маруська пошла На Москва-реку, И к ней подошел китаец. Китаец был желт И черноволос, Сказал ей, что служит в тресте. Хоть он и скуласт И чуточку кос, А сели кататься вместе. Он выпалил сотню Любовных слов, Она ему отвечала. Итак, китайская эта любовь Имеет свое начало. Китаец влюбился, Как я, как все... В Таганке жила Маруська. Китаец пришел к ней. Ее сосед На нехристя пса науськал. Просвирни судачили из угла: 'Гляди-ка! С кем она знается!' И Марья Ивановна предрекла: 'Эй, девка! Родишь китайца!' 'В какую ж он масть Пойдет, сирота?' - Гадали кумушки заново. 'Полоска бела, полоска желта', - Решила Марья Ивановна. Она ошибалась. Дитя родилось - Гладкое, без полосок. Ребенок был желт И слегка раскос, Но - определенно - курносый! Две мощные крови В себе смешав, Лежал, Кулачки меж пеленок пряча, Сначала поплакал, Потом, не спеша, И улыбаться начал. Потом, Расширяя свои берега, Уверенно, прочно, прямо Пошел на коротких Кривых ногах И внятно промолвил: 'Мама'. Двух рас В себе сочетающий кровь, Не выродился, Не вымер, Но жил, но рос, Крутолоб и здоров, И звали его - Владимир! А мать и отец? Растили сынка И жили да поживали И, как утверждают наверняка, Китайца не линчевали. <1931> КУКЛА Как темно в этом доме! Тут царствует грузчик багровый, Под нетрезвую руку Тебя колотивший не раз... На окне моем - кукла. От этой красотки безбровой Как тебе оторвать Васильки загоревшихся глаз? Что ж! Прильни к моим стеклам И красные пальчики высунь... Пес мой куклу изгрыз, На подстилке ее теребя. Кукле - много недель! Кукла стала курносой и лысой. Но не все ли равно? Как она взволновала тебя! Лишь однажды я видел: Блистали в такой же заботе Эти синие очи, Когда у соседских ворот Говорил с тобой мальчик, Что в каменном доме напротив Красный галстучек носит, Задорные песни поет. Как темно в этом доме! Ворвись в эту нору сырую Ты, о время мое! Размечи этот нищий уют! Тут дерутся мужчины, Тут женщины тряпки воруют, Сквернословят, судачат, Юродствуют, плачут и пьют. Дорогая моя! Что же будет с тобой? Неужели И тебе между них Суждена эта горькая часть? Неужели и ты В этой доле, что смерти тяжеле, В девять - пить, В десять - врать И в двенадцать - Научишься красть? Неужели и ты Погрузишься в попойку и в драку, По намекам поймешь, Что любовь твоя - Ходкий товар, Углем вычернишь брови, Нацепишь на шею - собаку, Красный зонтик возьмешь И пойдешь на Покровский бульвар? Нет, моя дорогая! Прекрасная нежность во взорах Той великой страны, Что качала твою колыбель! След труда и борьбы - На руке ее известь и порох, И под этой рукой Этой доли - Бояться тебе ль? Для того ли, скажи, Чтобы в ужасе, С черствою коркой Ты бежала в чулан Под хмельную отцовскую дичь, - Надрывался Дзержинский, Выкашливал легкие Горький, Десять жизней людских Отработал Владимир Ильич? И когда сквозь дремоту Опять я услышу, что начат Полуночный содом, Что орет забулдыга-отец, Что валится посуда, Что голос твой тоненький плачет, - О терпенье мое! Оборвешься же ты наконец! И придут комсомольцы, И пьяного грузчика свяжут, И нагрянут в чулан, Где ты дремлешь, свернувшись в калач, И оденут тебя, И возьмут твои вещи, И скажут: 'Дорогая! Пойдем, Мы дадим тебе куклу. Не плачь!' 1932 ХУДОЖНИКУ (шуточное) Б. Иванову Подшивающий бумажки, Затерялся в наших буднях Маленькой многотиражки Уважаемый сотрудник. Быть бы вам тореадором Где-нибудь в Севилье старой, На балконы бы к сеньорам Лезть со шпагой и гитарой, На ковре у милых ножек Разразиться б серенадой, Распугав севильских кошек Оглушительной руладой. И ходить, как учит мода, В шляпе и в плаще расшитом, Из 'крестового похода' С фонарем вернуться - битым, Но, отделавшись испугом, Вновь заняться б флиртом, пеньем, Всем сеньорам стать бы другом И грозою - всем дуэньям, И носить на медной пряжке Пять каменьев изумрудных... Маленькой многотиражки, Уважаемый сотрудник! 1933 ПОЕДИНОК К нам в гости приходит мальчик Со сросшимися бровями, Пунцовый густой румянец На смуглых его щеках. Когда вы садитесь рядом, Я чувствую, что меж вами Я скучный, немножко лишний, Педант в роговых очках. Глаза твои лгать не могут. Как много огня теперь в них! А как они были тусклы... Откуда же он воскрес? Ах, этот румяный мальчик! Итак, это мой соперник, Итак, это мой Мартынов, Итак, это мой Дантес! Ну что ж! Нас рассудит пара Стволов роковых Лепажа На дальней глухой полянке, Под Мамонтовкой, в лесу. Два вежливых секунданта, Под горкой - два экипажа, Да седенький доктор в черном, С очками на злом носу. Послушай-ка, дорогая! Над нами шумит эпоха, И разве не наше сердце - Арена ее борьбы? Виновен ли этот мальчик В проклятых палочках Коха, Что ставило нездоровье В колеса моей судьбы? Наверно, он физкультурник, Из тех, чья лихая стайка Забила на стадионе Испании два гола. Как мягко и как свободно Его голубая майка Тугие гибкие плечи Стянула и облегла! А знаешь, мы не подымем Стволов роковых Лепажа На дальней глухой полянке, Под Мамонтовкой, в лесу. Я лучше приду к вам в гости И, если позволишь, даже Игрушку из Мосторгсина Дешевую принесу. Твой сын, твой малыш безбровый Покоится в колыбели, Он важно пускает слюни, Вполне довольный собой. Тебя ли мне ненавидеть И ревновать к тебе ли, Когда я так опечален Твоей морщинкой любой? Ему покажу я рожки, Спрошу: 'Как дела, Егорыч?' И, мирно напившись чаю, Пешком побреду домой. И лишь закурю дорогой, Почуяв на сердце горечь, Что наша любовь не вышла, Что этот малыш - не мой. 1933 КРОВИНКА Родная кровинка течет в ее жилах, И больно - пусть век мою слабость простит - От глаз ее жалких, от рук ее милых Отречься и память со счетов скостить. Выветриваясь, по куску выпадая, Душа искрошилась, как зуб, до корня. Шли годы, и эта ли полуседая, Тщедушная женщина - мать у меня? Убогая! Где твоя прежняя сила? Какая дорога в могилу свела? Влюблялась, кисейные платья носила, Читала Некрасова, смуглой была. Растоптана зверем, чье прозвище - рынок, Раздавлена грузом матрасов и соф, Сгорела на пламени всех керосинок, Пылающих в недрах кухонных Голгоф. И вот они - вечная песенка жалоб, Сонливость, да втертый в морщины желток, Да косо, по-волчьи свисающий на лоб, Скупой, грязноватый седой завиток. Так попусту, так бесполезно и глупо Дотла допылала твоя красота! Дымящимся паром кипящего супа Весь мир от тебя заслонила плита! В истрепанных туфлях, потертых и рыжих, С кошелкой, в пальто, что не греет души, Привыкла блуждать между рыночных выжиг, Торгуясь, клянясь, скопидомя гроши. Трудна эта доля, и жребий несладок: Пугаться трамваев, бояться людей, Толкаться в хвостах продуктовых палаток, Среди завсегдатаев очередей. Но желчи не слышно в ее укоризне, Очаг не наскучил ей, наоборот: Ей быть и не снилось хозяйкою жизни, Но только властительницей сковород. Она умоляет: 'Родимый, потише! Живи не спеша, не волнуйся, дитя! Давай проживем, как подпольные мыши, Что ночью глубокой в подвалах свистят!' Затем, что она исповедует примус, Затем, что она меж людьми как в лесу, - Мою угловатую непримиримость К мышиной судьбе я, как знамя, несу. Мне хочется расколдовать ее морок, Взять под руку мать, как слепое дитя, От противней чадных, от жирных конфорок Увесть ее на берег моря, хотя Я знаю, он будет ей чуден и жуток, Тот солнечный берег житейской реки. Слепую от шор, охромевшую в путах, Я все ж поведу ее, ей вопреки! 1933 АД Недобрый дух повел меня, Уже лежавшего в могиле, В страну подземного огня, Которой Данте вел Вергилий. Из первого в девятый круг Моя душа была ведома - Где жадный поп и лживый друг И скотоложец из Содома. Я видел гарпий в том леске, Над тем узилищем, откуда В нечеловеческой тоске Бежал обугленный Иуда. Колодезь ледяной без дна, Где день за днем и год за годом, Как ось земная, Сатана Простерт от нас до антиподов. Я грешников увидел всех - Их пламя жжет и влага дразнит, Но каждому из них за грех Вменялась боль одной лишь казни. 'Где мне остаться?' - я спросил Ведущего по адским стогнам. И он ответил: 'Волей сил По всем кругам ты будешь прогнан'. 1934 БРОДЯГА Есть у каждого бродяги Сундучок воспоминаний. Пусть не верует бродяга И ни в птичий грай, ни в чох, - Ни на призраки богатства В тихом обмороке сна, ни На вино не променяет Он заветный сундучок. Там за дружбою слежалой, Под враждою закоптелой, Между чувств, что стали трухлой Связкой высохших грибов, - Перевязана тесемкой И в газете пожелтелой, Как мышонок, притаилась Неуклюжая любовь. Если якорь брига выбран, В кабачке распита брага, Ставни синие забиты Навсегда в родном дому, - Уплывая, все раздарит Собутыльникам бродяга, Только этот желтый сверток Не покажет никому... Будет день: в борты, как в щеки, Оплеухи волн забьют - и 'Все наверх! - засвищет боцман. - К нам идет девятый вал!' Перед тем как твердо выйти В шторм из маленькой каюты, Развернет бродяга сверток, Мокрый ворот разорвав. И когда вода раздавит В трюме крепкие бочонки, Он увидит, погружаясь В атлантическую тьму: Тонколицая колдунья, Большеглазая девчонка С фотографии грошовой Улыбается ему. 1934 ДВОЙНИК Два месяца в небе, два сердца в груди, Орел позади, и звезда впереди. Я поровну слышу и клекот орлиный, И вижу звезду над родимой долиной: Во мне перемешаны темень и свет, Мне Недоросль - прадед, и Пушкин - мой дед. Со мной заодно с колченогой кровати Утрами встает молодой обыватель, Он бродит, раздет, и немыт, и небрит, Дымит папиросой и плоско острит. На сад, что напротив, на дачу, что рядом, Глядит мой двойник издевательским взглядом, Равно неприязненный всем и всему, - Он в жизнь в эту входит, как узник в тюрьму. А я человек переходной эпохи... Хоть в той же постели грызут меня блохи, Хоть в те же очки я гляжу на зарю И тех же сортов папиросы курю, Но славлю жестокость, которая в мире Клопов выжигает, как в затхлой квартире, Которая за косы землю берет, С которой сегодня и я в свой черед Под знаменем гезов, суровых и босых, Вперед заношу мой скитальческий посох... Что ж рядом плетется, смешок затая, Двойник мой, проклятая косность моя? Так, пробуя легкими воздух студеный, Сперва задыхается новорожденный, Он мерзнет, и свет ему режет глаза, И тянет его воротиться назад, В привычную ночь материнской утробы, Так золото мучат кислотною пробой, Так все мы в глаза двойника своего Глядим и решаем вопрос: кто кого? Мы вместе живем, мы неплохо знакомы, И сильно не ладим с моим двойником мы: То он меня ломит, то я его мну, И, чуть отдохнув, продолжаем войну. К эпохе моей, к человечества маю Себя я за шиворот приподымаю. Пусть больно от этого мне самому, Пускай тяжело, - я себя подыму! И если мой голос бывает печален, Я знаю: в нем фальшь никогда не жила!.. Огромная совесть стоит за плечами, Огромная жизнь расправляет крыла! 1934 ДОЛЖНИК Подгулявший шутник, белозубый, как турок, Захмелел, прислонился к столбу и поник. Я окурок мой кинул. Он поднял окурок, Раскурил и сказал, благодарный должник: 'Приходи в крематорий, спроси Иванова, Ты добряк, я сожгу тебя даром, браток'. Я запомнил слова обещанья хмельного И бегущий вдоль нотного лба завиток. Почтальоны приходят, но писем с Урала Мне в Таганку не носят в суме на боку. Если ты умерла или ждать перестала, Разлюбила меня, - я пойду к должнику. Я приду в крематорий, спущусь в кочегарку, Где он дырья чинит на коленях штанов, Подведу его к топке, пылающей жарко, И шепну ему грустно: 'Сожги, Иванов!' 1934 КОФЕЙНЯ ...Имеющий в кармане мускус не кричит об этом на улицах. Запах мускуса говорит за него. Саади У поэтов есть такой обычай - В круг сойдясь, оплевывать друг друга. Магомет, в Омара пальцем тыча, Лил ушатом на беднягу ругань. Он в сердцах порвал на нем сорочку И визжал в лицо, от злобы пьяный: 'Ты украл пятнадцатую строчку, Низкий вор, из моего 'Дивана'! За твоими подлыми следами Кто пойдет из думающих здраво?' Старики кивали бородами, Молодые говорили: 'Браво!' А Омар плевал в него с порога И шипел: 'Презренная бездарность! Да минет тебя любовь пророка Или падишаха благодарность! Ты бесплоден! Ты молчишь годами! Быть певцом ты не имеешь права!' Старики кивали бородами, Молодые говорили: 'Браво!' Только некто пил свой кофе молча, А потом сказал: 'Аллаха ради! Для чего пролито столько желчи?' Это был блистательный Саади. И минуло время. Их обоих Завалил холодный снег забвенья. Стал Саади золотой трубою, И Саади слушала кофейня. Как ароматические травы, Слово пахло медом и плодами, Юноши не говорили: 'Браво!' Старцы не кивали бородами. Он заворожил их песней птичьей, Песней жаворонка в росах луга... У поэтов есть такой обычай - В круг сойдясь, оплевывать друг друга. 1936 СОЛОВЕЙ Несчастный, больной и порочный По мокрому саду бреду. Свистит соловей полуночный Под низким окошком в саду. Свистит соловей окаянный В саду под окошком избы. 'Несчастный, порочный и пьяный, Какой тебе надо судьбы? Рябиной горчит и брусникой Тридцатая осень в крови. Ты сам свое горе накликал, Милуйся же с ним и живи. А помнишь, как в детстве веселом Звезда протирала глаза И ветер над садом был солон, Как детские губы в слезах? А помнишь, как в душные ночи, Один между звезд и дубов, Я щелкал тебе и пророчил Удачу твою и любовь?..' Молчи, одичалая птица! Мрачна твоя горькая власть. Сильнее нельзя опуститься, Страшней невозможно упасть! Рябиной и горькой брусникой Тропинки пропахли в бору. Я сам свое горе накликал И сам с этим горем умру. Но в час, когда комья с лопаты Повалятся в яму, звеня, Ты вороном станешь, проклятый, За то, что морочил меня! 1936 ПОДМОСКОВНАЯ ОСЕНЬ В Перово пришла подмосковная осень С грибами, с рябиной, с ремонтами дач. Ты больше, пиджак парусиновый сбросив, Не ловишь ракеткою теннисный мяч. Березки прозрачны, скворечники немы, Утрами морозец хрустит по садам: И дачница в город везет хризантемы, И дачник увязывает чемодан. На мокрых лугах зажелтелась морошка. Охотник в прозрачном и гулком лесу, По топкому дерну шагая сторожко, Несет в ягдташе золотую лису. Бутылка вина кисловата, как дрожжи. Закурим, нальем и послушаем, как Шумит элегический пушкинский дождик И шаткую свечку колеблет сквозняк. 1936 СЕРДЦЕ (Бродячий сюжет) Девчину пытает казак у плетня: 'Когда ж ты, Оксана, полюбишь меня? Я саблей добуду для крали своей И светлых цехинов, и звонких рублей!' Девчина в ответ, заплетая косу: 'Про то мне ворожка гадала в лесу. Пророчит она: мне полюбится тот, Кто матери сердце мне в дар принесет. Не надо цехинов, не надо рублей, Дай сердце мне матери старой твоей. Я пепел его настою на хмелю, Настою напьюсь - и тебя полюблю!' Казак с того дня замолчал, захмурел, Борща не хлебал, саламаты не ел. Клинком разрубил он у матери грудь И с ношей заветной отправился в путь: Он сердце ее на цветном рушнике Коханой приносит в косматой руке. В пути у него помутилось в глазах, Всходя на крылечко, споткнулся казак. И матери сердце, упав на порог, Спросило его: 'Не ушибся, сынок?' 1935 * * * Когда кислородных подушек Уж станет ненадобно мне - Жена моя свечку потушит, И легче вздохнется жене. Она меня ландышем сбрызнет, Что в жизни не жаловал я, И, как подобает на тризне, Не очень напьются друзья. Чахоточный критик, от сплетен Которого я изнемог, В публичной 'Вечерней газете' Уронит слезу в некролог. Потом будет мартовский дождик В сосновую крышку стучать И мрачный подпивший извозчик На чахлую клячу кричать. Потом, перед вечным жилищем Простясь и покончив со мной, Друзья мои прямо с кладбища Зайдут освежиться в пивной. Покойника словом надгробным Почтят и припомнят, что он Был малость педант, но способный, Слегка скучноват, но умен. А между крестами погоста, Перчаткой зажавшая рот, Одета печально и просто, Высокая дама пройдет. И в мартовских сумерках длинных, Слегка задохнувшись от слез, Положит на мокрый суглинок Весенние зарева роз. 1936 КРОВЬ Белый цвет вишневый отряхая, Стал Петро перед плетнем коханой. Он промолвил ей, кусая губы: 'Любый я тебе или не любый? Прогулял я трубку-носогрейку, Проиграл я бритву-самобрейку. Что ж! В корчме поставлю шапку на кон И в леса подамся к гайдамакам!' 'Уходи, мужик, - сказала Ганна. - Я кохаю не тебя, а пана. - И шепнула, сладко улыбаясь: - Кровь у пана в жилах - голубая!' Два денька гулял казак. На третий У криницы ночью пана встретил И широкий нож по рукоятку Засадил он пану под лопатку. Белый цвет вишневый отряхая, Стал Петро перед плетнем коханой. А у Ганны взор слеза туманит, Ганна руки тонкие ломает. 'Ты скажи, казак, - пытает Ганна, - Не встречал ли ты дорогой пана?' Острый нож в чехле кавказском светел. Отвечает ей казак: 'Не встретил'. Нож остер, как горькая обида. Отвечает ей казак: 'Не видел'. Рукоятка у ножа резная. Отвечает ей казак: 'Не знаю. Только ты пустое толковала, Будто кровь у пана - голубая!' 1936 ПЕСНЯ ПРО ПАНА Настегала дочку мать крапивой: 'Не расти большой, расти красивой, Сладкой ягодкой, речной осокой, Чтоб в тебя влюбился пан высокий, Ясноглазый, статный, черноусый, Чтоб дарил тебе цветные бусы, Золотые кольца и белила. Вот тогда ты будешь, дочь, счастливой'. Дочка выросла, как мать велела! Сладкой ягодкою, королевой, Белой лебедью, речной осокой, И в нее влюбился пан высокий, Черноусый, статный, ясноглазый, Подарил он ей кольцо с алмазом, Пояс драгоценный, ленту в косы... Наигрался ею пан - и бросил! Юность коротка, как песня птичья, Быстро вянет красота девичья, Иссеклися косы золотые, Ясный взор слезинки замутили. Ничего-то девушка не помнит, Помнит лишь одну дорогу в омут, Только тише, чем кутенок в сенцах, Шевельнулась дочь у ней под сердцем. Дочка в пана родилась - красивой. Настегала дочку мать крапивой: 'Не расти большой, расти здоровой, Крепкотелой, дерзкой, чернобровой, Озорной, спесивой, языкатой, Чтоб тебя не тронул пан проклятый. А придет он, потный, вислоусый, Да начнет сулить цветные бусы, Пояс драгоценный, ленту в косы, - Отпихни его ногою босой, Зашипи на пана, дочь, гусыней, Выдери его глаза косые!' 1936 ЛЮБОВЬ Щекотка губ и холодок зубов, Огонь, блуждающий в потемках тела, Пот меж грудей... и это есть - любовь? И это все, чего ты так хотела? Да! Страсть такая, что в глазах темно! Но ночь минует, легкая, как птица... А я-то думал, что любовь - вино, Которым можно навсегда упиться! 1936 СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО КЛАССИКА Всегда ты на людях, Как слон в зверинце, Как муха в стакане, Как гусь на блюде... Они появляются из провинций, Способные молодые люди. 'У вас одна комната? Ах, как мало! Погодка стоит - Не придумать плоше!' Ты хмуришься И отвечаешь вяло: 'Снимайте, снимайте свои калоши!' Ты грустно оглядываешь знакомых И думаешь: 'Ну, добивайте сразу!' Куда там! Они извлекают гомы Любовных стихов, Бытовых рассказов. 'Быть может, укажете недостаток? Родной! Уделите одну минуту! Вы заняты? Я буду очень краток: В поэмке Всего восемнадцать футов!' Мелькают листы. Вдохновенье бурно. Чтецы невменяемы, - Бей их, режь ли... Ты слушаешь. Ты говоришь: - Недурно! - И - лжешь. Ибо ты от природы вежлив. На ходиках без десяти двенадцать. Ты громко подтягиваешь бечевку, Но гости твои говорят: - Признаться, У вас так уютно! Мы к вам с ночевкой. Ты громко вздыхаешь! - Ложитесь с миром! - И думаешь День ото дня плачевней: Во что превратилась твоя квартира? В ночлежку? В родильный приют? В харчевню? А ночью под сердцем Тихонько плачет Утопленный в пресной дневной водице Твой стих, Что был вовсе не плохо начат, Но помер в тебе, Не успев родиться. И, стиснувши, как рукоять кинжала, Мундштук безобиднейший, В нервной дрожи Ты думаешь: 'Муза уже сбежала. Жена собирается сделать то же...' А утром, Когда постучит знакомый, Ты снова в себе не найдешь сноровки Ему на докучный вопрос: 'Вы дома?' - Раздельно ответить: 'В командировке'. 1937 ГОРБУН И ПОП В честном храме опосля обедни, Каждый день твердя одно и то ж, Распинался толстый проповедник: До чего, мол, божий мир хорош! Хорошо, мол, бедным и богатым, Рыбкам, птичкам в небе голубом!.. Тут и подошел к нему горбатый Высохший урод с плешивым лбом. Он сказал ему как можно кротче: 'Полно, батя! Далеко зашел! Ты, мол, на меня взглянувши, отче, Молви: все ли в мире хорошо? Я-де в нем из самых из последних. Жизнь моя пропала ни за грош!' - 'Не ропщи! - ответил проповедник. - Для горбатого и ты хорош'. 1937 БЕСЕДА На улице пляшет дождик. Там тихо, темно и сыро. Присядем у нашей печки и мирно поговорим. Конечно, с ребенком трудно. Конечно, мала квартира. Конечно, будущим летом ты вряд ли поедешь в Крым. Еще тошноты и пятен даже в помине нету, Твой пояс, как прежде, узок, хоть в зеркало посмотри! Но ты по неуловимым, по тайным женским приметам Испуганно догадалась, что у тебя внутри. Не скоро будить он станет тебя своим плачем тонким И розовый круглый ротик испачкает молоком. Нет, глубоко под сердцем, в твоих золотых потемках Не жизнь, а лишь завязь жизни завязана узелком. И вот ты бежишь в тревоге прямо к гомеопату. Он лыс, как головка сыра, и нос у него в угрях, Глаза у него навыкат и борода лопатой. Он очень ученый дядя - и все-таки он дурак! Как он самодовольно пророчит тебе победу! Пятнадцать прозрачных капель он в склянку твою нальет. 'Пять капель перед обедом, пять капель после обеда - И все как рукой снимает! Пляшите опять фокстрот!' Так, значит, сын не увидит, как флаг над Советом вьется? Как в школе Первого мая ребята пляшут гурьбой? Послушай, а что ты скажешь, если он будет Моцарт, Этот не живший мальчик, вытравленный тобой? Послушай, а если ночью вдруг он тебе приснится, Приснится и так заплачет, что вся захолонешь ты, Что жалко взмахнут в испуге подкрашенные ресницы И волосы разовьются, старательно завиты, Что хлынут горькие слезы и начисто смоют краску, Хорошую, прочную краску с темных твоих ресниц?.. Помнишь, ведь мы читали, как в старой английской сказке К охотнику приходили души убитых птиц. А вдруг, несмотря на капли мудрых гомеопатов, Непрошеной новой жизни не оборвется нить! Как ты его поцелуешь? Забудешь ли, что когда-то Этою же рукою старалась его убить? Кудрявых волос, как прежде, туман золотой клубится, Глазок исподлобья смотрит лукавый и голубой. Пускай за это не судят, но тот, кто убил, - убийца. Скажу тебе правду: ночью мне страшно вдвоем с тобой! 1937 ВИНО Слышал я сызмала: ходят вдвоем Горькое горюшко с горьким вином. Как же им, горьким, вдвоем не идти, Коль у обоих кривые пути? Горькое горюшко тянет на дно, Голову горькое кружит вино... Что ж! Позабудем тоску и запьем Горькое горюшко горьким вином! Странное дело: уму вопреки Горькие врозь, они вместе - сладки. 1937 ГЛУХАРЬ Выдь на зорьке и ступай на север По болотам, камушкам и мхам. Распустив хвоста колючий веер, На сосне красуется глухарь. Тонкий дух весенней благодати, Свет звезды - как первая слеза... И глухарь, кудесник бородатый, Закрывает желтые глаза. Из дремотных облаков исторгла Яркий блеск холодная заря, И звенит, чумная от восторга, Зоревая песня глухаря. Счастлив тем, что чувствует и дышит, Красотой восхода упоен, - Ничего не видит и не слышит, Ничего не замечает он! Он поет листву купав болотных, Паутинку, белку и зарю, И в упор подкравшийся охотник Из берданки бьет по глухарю... Может, так же в счастья день желанный, В час, когда я буду петь, горя, И в меня ударит смерть нежданно, Как его дробинка - в глухаря. 1938 * * * Прощай, прощай, моя юность, Звезда моя, жизнь, улыбка! Стала рукой мужчины Мальчишеская рука. Ты прозвенела, юность, Как дорогая скрипка Под легким прикосновеньем Уверенного смычка. Ты промелькнула, юность, Как золотая рыбка, Что канула в сине море Из сети у старика! 1938 ЗИМНЕЕ Экой снег какой глубокий! Лошадь дышит горячо. Светит месяц одинокий Через левое плечо. Пруд окован крепкой бронью, И уходят от воды Вправо - крестики вороньи, Влево - заячьи следы. Гнется кустик на опушке, Блещут звезды, мерзнет лес, Тут снимал перчатки Пушкин И крутил усы Дантес. Раздается на полянке Волчьих свадеб дальний вой. Мы летим в ковровых санках По дороге столбовой. Ускакали с черноокой И - одни... Чего ж еще? Светит месяц одинокий Через левое плечо. Неужели на гулянку С колокольцем под дугой Понесется в тех же санках Завтра кто-нибудь другой? И усы ладонью тронет, И увидит у воды Те же крестики вороньи, Те же заячьи следы? На погост он мельком глянет, Где ограды да кресты. Мельком глянет, нас помянет: Жили-были я да ты!.. И прижмется к черноокой, И задышит горячо. Глянет месяц одинокий Через левое плечо. 1938 БЕССМЕРТИЕ Кем я был? Могильною травою? Хрупкой галькою береговою? Круглобоким облачком над бездной? Ноздреватою рудой железной? Та трава могильная сначала Ветерок дыханием встречала, Тучка плакала слезою длинной, Пролетая над родной долиной. И когда я говорю стихами - От кого в них голос и дыханье? Этот голос - от прабабки-тучи, Эти вздохи - от травы горючей! Кем я буду? Комом серой глины? Белым камнем посреди долины? Струйкой, что не устает катиться? Перышком в крыле у певчей птицы? Кем бы я ни стал и кем бы ни был - Вечен мир под этим вечным небом: Если стану я водой зеленой - Зазвенит она одушевленно, Если буду я густой травою - Побежит она волной живою. В мире все бессмертно: даже гнилость. Отчего же людям смерть приснилась? 1938 ЗЯБЛИК Весной в саду я зяблика поймал. Его лучок захлопнул пастью волчьей. Лесной певец, он был пуглив и мал, Но, как герой, неволю встретил молча. Он петь привык лесное торжество Под светлым солнышком на клейкой ветке. Нет! Золотая песенка его Не прозвучит в убогой этой клетке! Упрямец! Он не походил на нас, Больных людей, уступчивых и дряблых, Нахохлившись, он молчаливо гас, Невольник мой, мой горделивый зяблик. Горсть муравьиных лакомых яиц Не вызвала его счастливой трели. 'В глаза ручных моих домашних птиц Его глаза презрительно смотрели. Он все глядел на поле за окном Сквозь частых проволок густую сетку, Но я задернул грубым полотном Его слегка качавшуюся клетку. И, чувствуя, как за его тюрьмой Весна цветет все чище, все чудесней, - Он засвистал!.. Что делать, милый мой? В неволе остается только песня! 1939 ПЛАСТИНКА Л. К. Когда я уйду, - Я оставлю мой голос На черном кружке. Заведи патефон, И вот, Под иголочкой, Тонкой, как волос, От гибкой пластинки Отделится он. Немножко глухой И немножко картавый, Мой голос тебе Прочитает стихи, Окликнет по имени, Спросит: 'Устала?', Наскажет Немало смешной чепухи. И сколько бы ни было Злого, дурного, Печалей, Обид, - Ты забудешь о них. Тебе померещится, Будто бы снова Мы ходим в кино, Разбиваем цветник. Лицо твое Тронет волненья румянец. Забывшись, Ты тихо шепнешь: 'Покажись!' Пластинка хрипнет И окончит свой танец - Короткий, Такой же недолгий, Как жизнь. 1939 КЛЕТКА Пасмурный щегол и шустрый чижик Зерна щелкают, водою брызжут - И никак не уживутся вместе В тесной клетке на одном насесте. Много перьев красных и зеленых Потеряли чижик и щегленок, Так и норовят пустые птицы За хохлы друг другу ухватиться. Глупые пичуги! Неужели Не одно зерно вы в клетке ели, Не в одной кормушке воду пили?.. Что ж неволю вы не поделили? 1939 ОСТАНОВКА У АРБАТА Профиль юности бессмертной Промелькнул в окне трамвая. М. Голодный Я стоял у поворота Рельс, бегущих от Арбата, Из трамвая глянул кто-то Красногубый и чубатый. Как лицо его похоже На мое - сухое ныне!.. Только чуточку моложе, Веселее и невинней. А трамвай - как сдунет ветром, Он качнулся, уплывая. Профиль юности бессмертной Промелькнул в окне трамвая. Минут годы. Подойдет он - Мой двойник - к углу Арбата. Из трамвая глянет кто-то Красногубый и чубатый, Как и он, в костюме синем, С полевою сумкой тоже, Только чуточку невинней, Веселее и моложе. А трамвай - как сдунет ветром, Он промчится, завывая... Профиль юности бессмертной Промелькнет в окне трамвая. На висках у нас, как искры, Блещут первые сединки, Старость нам готовит выстрел На последнем поединке. Даже маленькие дети Станут седы и горбаты, Но останется на свете Остановка у Арбата, Где, ни разу не померкнув, Непрестанно оживая, Профиль юности бессмертной Промелькнет в окне трамвая! <1939> ЦВЕТОК Я рожден для того, чтобы старый поэт Обо мне говорил золотыми стихами, Чтобы Дафнис и Хлоя в четырнадцать лет Надо мною впервые смешали дыханье, Чтоб невеста, лицо погружая в меня, Скрыла нежный румянец в минуту помолвки. Я рожден, чтоб в сиянии майского дня Трепетать в золотистых кудрях комсомолки. Одинаково вхож во дворец и в избу, Я зарей позолочен и выкупан в росах... Если смерть проезжает в стандартном гробу, Торопливая, на неуклюжих колесах, То друзья и на гроб возлагают венок, - Чтоб и в тленье мои лепестки трепетали. Тот, кто умер, в могиле не так одинок И несчастен, покуда там пахнет цветами. Украшая постельку, где плачет дитя, И могильной ограды высокие жерди, Я рожден утешать вас, равно золотя И восторги любви, и терзания смерти. 1939 БАБКА МАРИУЛА После ночи пьяного разгула Я пошел к Проклятому ручью, Чтоб цыганка бабка Мариула Мне вернула молодость мою. Бабка курит трубочку из глины, Над болотом вьются комары, А внизу горят среди долины Кочевого табора костры. Черный пес, мне под ноги бросаясь, Завизжал пронзительно и зло... Молвит бабка: 'Знаю все, красавец, Что тебя к старухе привело! Не скупись да рублик мне отщелкай, И, как пыль за ветром, за тобой Побежит красотка с рыжей челкой, С пятнышком родимым над губой!' Я ответил: 'Толку в этом мало!' Робок я, да и не те года...' В небесах качнулась и упала За лесок падучая звезда. 'Я сидел, - сказал я, - на вокзалах, Ездил я в далекие края. Ни одна душа мне не сказала, Где упала молодость моя! Ты наводишь порчу жабьим зубом, Клады рыть указываешь путь. Может, юность, что идет на убыль, Как-нибудь поможешь мне вернуть?' Отвечала бабка Мариула: 'Не возьмусь за это даже я! Где звезда падучая мелькнула, Там упала молодость твоя!' 1 июня 1941 * * * Когда-то в сердце молодом Мечта о счастье пела звонко... Теперь душа моя - как дом, Откуда вынесли ребенка. А я земле мечту отдать Всё не решаюсь, всё бунтую... Так обезумевшая мать Качает колыбель пустую. 15 июня 1941 г. БАБЬЕ ЛЕТО Наступило бабье лето - Дни прощального тепла. Поздним солнцем отогрета, В щелке муха ожила. Солнце! Что на свете краше После зябкого денька?.. Паутинок легких пряжа Обвилась вокруг сучка. Завтра хлынет дождик быстрый, Тучей солнце заслоня. Паутинкам серебристым Жить осталось два-три дня. Сжалься, осень! Дай нам света! Защити от зимней тьмы! Пожалей нас, бабье лето: Паутинки эти - мы. 4 октября 1941 г. УГОЛЕК Минуют дни незаметно, Идут года не спеша... Как искра, ждущая ветра, Незримо зреет душа. Когда налетевший ветер Раздует искру в пожар, Слепые люди заметят: Не зря уголек лежал! 23 октября 1941 В ПАРКЕ Старинной купаленки шаткий настил, Бродя у пруда, я ногою потрогал. Под этими липами Пушкин грустил, На этой скамеечке сиживал Гоголь. У корней осин показались грибы, Сентябрьское солнышко греет нежарко, Далекий раскат орудийной стрельбы Доносится до подмосковного парка. Не смерть ли меня окликает, грозя Вот-вот навалиться на узкие плечи? Где близкие наши и наши друзья? Иных уже нет, а другие далече!.. Свистят снегири. Им еще незнаком Раскатистый гул, отдаленный и слабый. Наверно, им кажется, будто вальком Белье выбивают на озере бабы. Мы ж знаем, что жизнь нашу держит в руках Слепая судьба и что жребий наш выпал... Стареющий юноша в толстых очках Один загляделся на вечные липы. 3 ноября 1941 АРХИМЕД Нет, не всегда смешон и узок Мудрец, глухой к делам земли: Уже на рейде в Сиракузах Стояли римлян корабли. Над математиком курчавым Солдат занес короткий нож, А он на отмели песчаной Окружность вписывал в чертеж. Ах, если б смерть - лихую гостью - Мне так же встретить повезло, Как Архимед, чертивший тростью В минуту гибели - число! 5 декабря 1941 ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ Улетают птицы з_а_ море, Миновало время жатв, На холодном сером мраморе Листья желтые лежат. Солнце спряталось за ситцевой Занавескою небес, Черно-бурою лисицею Под горой улегся лес. По воздушной тонкой лесенке Опустился и повис Над окном - ненастья вестником - Паучок-парашютист. В эту ночь по кровлям тесаным, В трубах песни заводя, Заскребутся духи осени, Стукнут пальчики дождя. В сад, покрытый ржавой влагою, Завтра утром выйдешь ты И увидишь - за ночь - наголо Облетевшие цветы. На листве рябин продрогнувших Заблестит холодный пот. Дождик, серый, как воробышек, Их по ягодке склюет. 1937-1941 ПРИРОДА Что делать? Присяду на камень, Послушаю иволги плач. Брожу у забитых досками, Жильцами покинутых дач. Еще не промчалось и года, Как смолкли шаги их вдали. Но, кажется, рада природа, Что люди отсюда ушли. Соседи в ночи незаметно Заборы снесли на дрова, На гладких площадках крокетных Растет, зеленея, трава. Забывши хозяев недавних, Весь дом одряхлел и заглох, На стенах, на крышах, на ставнях Уже пробивается мох. Да зеленью, вьющейся дико, К порогу забившей пути, Повсюду бушует клубника, Что встарь не хотела расти. И если, бывало, в скворечнях Скворцы приживались с трудом, То нынче от зябликов вешних В саду настоящий содом! Тут, кажется, с нашего века Прошли одичанья века... Как быстро следы человека Стирает природы рука! 28 июня 1942 г. БОГ Скоро-скоро, в желтый час заката, Лишь погаснет неба бирюза, Я закрою жадные когда-то, А теперь - усталые глаза. И когда я стану перед богом, Я скажу без трепета ему: 'Знаешь, боже, зла я делал много, А добра, должно быть, никому. Но смешно попасть мне к черту в руки, Чтобы он сварил меня в котле: Нет в аду такой кромешной муки, Что б не знал я горше - на земле!' 10 июля 1942 г. * * * Скинуло кафтан зеленый лето, Отсвистели жаворонки всласть. Осень, в шубу желтую одета, По лесам с метелкою прошлась, Чтоб вошла рачительной хозяйкой В снежные лесные терема Щеголиха в белой разлетайке - Русская румяная зима! 1 октября 1942 г. * * * Вот и вечер жизни. Поздний вечер. Холодно и нет огня в дому. Лампа догорела. Больше нечем Разогнать сгустившуюся тьму. Луч рассвета, глянь в мое оконце! Ангел ночи! Пощади меня: Я хочу еще раз видеть солнце - Солнце первой половины Дня! 30 апреля 1943. ВОСПОМИНАНИЯ О КРЫМЕ Не ночь, не звезды, не морская пена, - Нет, в памяти доныне, как живой, Мышастый ослик шествует степенно По раскаленной крымской мостовой. Давно смирен его упрямый норов: Автомобиль прижал его к стене, И рдеет горка спелых помидоров В худой плетенке на его спине. А впереди, слегка раскос и черен, В одних штанишках, рваных на заду, Бритоголовый толстый татарчонок, Спеша, ведет осленка в поводу. Между домов поблескивает море, Слепя горячей синькою глаза. На каменном побеленном заборе Гуляет бородатая коза. Песок внизу каймою пены вышит, Алмазом блещет мокрое весло, И валуны лежат на низких крышах, Чтоб в море крыши ветром не снесло. А татарчонку хочется напиться. Что Крым ему во всей его красе? И круглый след ослиного копытца Оттиснут на асфальтовом шоссе. 1943 * * * Оказалось, я не так уж молод: Юность отшумела. Жизнь прошла. До костей пронизывает холод, Сердце замирает от тепла. В час пирушки кажется хмельною Даже рюмка слабого вина, И коль шутит девушка со мною, Всё мне вспоминается жена. 1943 МОРОЗ НА СТЕКЛАХ На окнах, сплошь заиндевелых, Февральский выписал мороз Сплетенье трав молочно-белых И серебристо-сонных роз. Пейзаж тропического лета Рисует стужа на окне. Зачем ей розы? Видно, это Зима тоскует о весне. 7 февраля 1943 * * * Какое просторное небо! Взгляни-ка: У дальнего леса дорога пылит, На тихом погосте растет земляника, И козы пасутся у каменных плит. Как сонно на этом урочище мертвых! Кукушка гадает кому-то вдали, Кресты покосились, и надписи стерты, Тяжелым полетом летают шмели. И если болят твои старые кости, Усталое бедное сердце болит, - Иди и усни на забытом погосте Средь этих простых покосившихся плит. Коль есть за тобою вина или промах Такой, о котором до смерти грустят, - Тебе всё простят эти ветви черемух, Всё эти высокие сосны простят. И будут другие безумцы на свете Метаться в тенетах любви и тоски, И станут плести загорелые дети Над гробом твоим из ромашек венки. Присядут у ног твоих юноша с милой, И ты сквозь заката малиновый дым Услышишь слова над своею могилой, Которые сам говорил - молодым. 9 июля 1944 * * * О твоей ли, о моей ли доле, Как ты все снесла, как я стерпел, - На рассвете, на рассвете в поле, В чистом поле жаворонок пел? Что ж осталось, что же нам осталось? Потерпи хоть час, хоть полчаса... Иссеклась, поблекла, разметалась Та коса, заветная коса! Я не знаю, я и сам не знаю - Наша жизнь долга иль коротка? Дом ли строю, песню ль запеваю - Молкнет голос, падает рука! Скоро, друг мой нежный, друг мой милый, Голосистый жаворонок тот Над моею, над твоей могилой Песню, чудо-песню запоет. 24 июля 1944 * * * Ты говоришь, что наш огонь погас, Твердишь, что мы состарились с тобою, Взгляни ж, как блещет небо голубое! А ведь оно куда старее нас... 1944 * * * Был слеп Гомер, и глух Бетховен, И Демосфен косноязык. Но кто поднялся с ними вровень, Кто к музам, как они, привык? Так что ж педант, насупясь, пишет, Что творчество лишь тем дано, Кто остро видит, тонко слышит, Умеет говорить красно? Иль им, не озаренным духом, Один закон всего знаком - Творить со слишком тонким слухом И слишком длинным языком?.. . . . . . . . . . . . . . . . . . 1944 МАТЬ Любимого сына старуха в поход провожала, Винцо подносила, шелковое стремя держала. Он сел на коня и сказал, выезжая в ворота: 'Что ж! Видно, такая уж наша казачья работа! Ты, мать, не помри без меня от докуки и горя: Останусь в живых - так домой ворочусь из-за моря. Жди в гости меня, как на север потянутся гуси!..' 'Ужо не помру! - отвечала старуха. - Дождуся!' Два года она простояла у тына. Два года На запад глядела: не едет ли сын из похода? На третьем году стала смерть у ее изголовья. 'Пора! - говорит. - Собирайся на отдых, Прасковья!' Старуха сказала: 'Я рада отдать тебе душу, Да как я свою материнскую клятву нарушу? Покуда из дома хлеб-соль я не вынесу сыну, Я смертное платье свое из укладки не выну!' Тут смерть поглядела в кувшин с ледяною водою. 'Судьбина, - сказала, - грозит ему горькой бедою: В неведомом царстве, где небо горячее сине, Он, жаждой томясь, заблудился в безводной пустыне. Коль ты мне без спору отдашь свое старое тело, Пожалуй, велю я, чтоб тучка над ним пролетела!' И матери слезы упали на камень горючий, И солнце над сыном затмилось прохладною тучей. И к влаге студеной припал он сухими губами, И мать почему-то пришла удалому на память. А смерть закричала: 'Ты что ж меня, баба, морочишь? Сынка упасла, а в могилу ложиться не хочешь?' И мать отвечала: 'Любовь, знать, могилы сильнее! На что уж ты - сила, а что ты поделаешь с нею? Не гневайся, матушка. Сядь. Подожди, коли хочешь, Покуда домой из похода вернется сыночек!' Смерть глянула снова в кувшин с ледяною водою. 'Судьбина, - сказала, - грозит ему новой бедою: Средь бурного моря сынок твой скитается ныне, Корабль его тонет, он гибнет в глубокой пучине. Коль ты мне без спору отдашь свою грешную душу, Пожалуй, велю я волне его кинуть на сушу!' И смерть замахнулась косой над ее сединою. И к берегу сына прибило могучей волною, И он заскучал по родному далекому дому И плетью своей постучал в подоконник знакомый. 'Ну! - молвила смерть. - Я тут попусту времечко трачу! Тебе на роду написали, я вижу, удачу. Ты сыну, не мне, отдала свою душу и тело. Так вот он стучится. Милуй же его, как хотела!' 1944 ЗОЛОТО Мужик в землянке прорубал оконце: Невесело сидеть в кромешной мгле! Под заступом, как маленькие солнца, Блестят крупинки золота в земле. Мужик, сопя, презрительно наступит На золото тяжелою пятой. На что оно? Ужо он в лавке купит На пятачок сусали золотой. Ведь мужику-то лень и наклониться, А тут копай его да спину гни... Настанет праздник - вся его божница Сусалью заблистает без возни! 1944 * * * Юность! Ты не знаешь власти детских ручек, Голоска, что весел, ломок и высок. Ты не понимаешь, что, как звонкий ключик, Сердце открывает этот голосок! 1944 ИНФАНТА 1 Шлейфы дам и перья франтов Не трепещут в блеске бала. Молчалив покой инфанты В глубине Эскуриала. Там замкнулась королева С королем, своим супругом. Дочь их тяжко заболела Изнурительным недугом. Зря епископ служит мессу, Лекарь бьется, маг ворожит, - Захворавшую принцессу Исцелить никто не может! Где он, взгляд живой и пылкий, Полный негою любовной? Еле-еле бьется жилка На руке ее бескровной. 2 Королю поклон отвесив И томясь придворным блеском, Врач стоит перед принцессой В пышной спальне королевской. Тяготит его повязка С желтым знаком иудея!.. На щеках инфанты краска Выцветает, холодея. Не встает она с постели, Дышит слабо и неровно, Жилка бьется еле-еле На руке ее бескровной. А вокруг - безлюдны залы, Тишина в дворце просторном. 'У принцессы крови мало! - Говорит еврей придворным. - Злой недуг ее погубит, Унесет или состарит. Кто инфанту больше любит, Тот ей кровь свою подарит!' При словах его, как дети, Царедворцы задрожали. 'Кровь моя, - король ответил, - Это кровь моей державы!' Королева, хмуря брови, Отвечала: 'Разве мало Я дала инфанте крови В день, когда ее рожала?' Принц глядел в окно куда-то, Теребя свои перчатки. Он сказал, что кровь солдату Лить прилично только в схватке. Врач, блестя холодным взглядом, Вынул скальпель и реторту: 'Сам я крови сколько надо Дам инфанте полумертвой, Чтоб поверили в науку, Возвращающую силу!..' Обнажил худую руку И ножом надрезал жилу. 3 Кровь инфанты стала жаркой, Хворь ее прошла бесследно. С ней гуляет в старом парке Португальский принц наследный. 1944 * * * Кайсыну Кулиеву Ночь поземкою частой Заметает поля. Я пишу тебе. Здравствуй! Офицер Шамиля. Вьюга зимнюю сказку Напевает в трубу. Я прижал по-кавказски Руку к сердцу и лбу. Искры святочной ваты Блещут в тьме голубой... Верно, в дни Газавата Мы встречались с тобой. Тлела ярость былая, Нас враждой разделя: Я - солдат Николая, Ты - мюрид Шамиля. Но над нами есть выше, Есть нетленнее свет: Я не знаю, как пишут По-балкарски 'поэт'. Но не в песне ли сила, Что открыла для нас: Кабардинцу - Россию, Славянину - Кавказ? Эта сила - не знак ли, Чтоб, скитаньем ведом, Заходил ты, как в саклю, В крепкий северный дом. И, как Байрон, хромая, Проходил к очагу... Пусть дорога прямая Тонет в рыхлом снегу, - В очаге, не померкнув, Пламя льнет к уголькам, И, как колокол в церкви, Звонок тонкий бокал. К утру иней налипнет На сосновых стенах... Мы за лирику выпьем И за дружбу, кунак! 10 февраля 1945 г. ЗАДАЧА Мальчик жаловался, горько плача: 'В пять вопросов трудная задача! Мама, я решить ее не в силах, У меня и пальцы все в чернилах, И в тетради места больше нету, И число не сходится с ответом!' 'Не печалься! - мама отвечала. - Отдохни и всё начни сначала!' Жизнь поступит с мальчиком иначе: В тысячу вопросов даст задачу. Пусть хоть кровью сердце обольется - Всё равно решать ее придется. Если скажет он, что силы нету, - То ведь жизнь потребует ответа! Времени она оставит мало, Чтоб решать задачу ту сначала, - И покуда мальчик в гроб не ляжет, 'Отдохни!' - никто ему не скажет. 1 марта 1945 г. КАК МУЖИК ОБИДЕЛСЯ Никанор первопутком ходил в извоз, А к траве ворочался до дому. Почитай, и немного ночей пришлось Миловаться с женой за год ему! Ну, да он был старательный мужичок: Сходит в баньку, поест, побреется, Заберется к хозяюшке под бочок - И, глядишь, человек согреется. А Матрена рожать здорова была! То есть экая баба клятая: Муж на пасху воротится - тяжела. На крещенье придет - брюхатая! Никанор, огорченья не утая, Разговор с ней повел по-строгому: 'Ты, Матрена, крольчиха аль попадья? Снова носишь? Побойся бога, мол!' Тут уперла она кулаки в бока: 'Спрячь глаза, - говорит, - бесстыжие! Аль в моих куличах не твоя мука? Все ребята в тебя. Все - рыжие!' Начала она зыбку качать ногой, А мужик лишь глазами хлопает: На коленях - малец, у груди - другой, Да еще трое лазят по полу! Он, конешно, кормил их своим трудом, Но однако же не без жалобы: 'Положительно, граждане, детский дом: На пять баб за глаза достало бы!' Постарел Никанор. Раз - глаза протер, Глядь-поглядь, а ребята взрослые. Стал Никита шахтер, а Федот - монтер, Все - большие, ширококостые! Вот по горницам ходит старик, ворча: 'Без ребят обернулся где бы л? Захвораю - так кличу сынка-врача, Лук сажу - агронома требую! Про сынов моих слава идет окрест, Что ни дочка - голубка сизая! А как сядут за стол на двенадцать мест, Так куда тебе полк - дивизия!..' Поседела Матренина голова: Уходилась с такою оравою. За труды порешила ее Москва Наградить 'Материнской славою'. Муж прослышал и с поля домой попер, В тот же вечер с хозяйкой свиделся. 'Нынче я, - заявляет ей Никанор, - На Верховный Совет обиделся. Нету слов, - говорит, - хоть куда декрет: Наградить тебя - дело нужное, Да в декрете пустячной статейки нет: Про мои про заслуги мужние! Наше дело, конечно, оно пустяк, Но меня забижают, вижу я: Тут, вертись не вертись, а ведь как-никак - Все ребята в меня. Все - рыжие! Девять парней - что соколы, и опять - Трое девок, и все красавицы! Ты Калинычу, мать, не забудь сказать! Без опары пирог не ставится. Уж коли ему орден навесить жаль, Все ж пускай обратит внимание И велит мужикам нацеплять медаль - Не за доблесть, так за старание. Коль поправку мою он внесет в декрет - Мы с тобой, моя лебедь белая, Поживем-поживем да под старость лет Октябренка, глядишь, и сделаем!' 4 мая 1945 * * * Все мне мерещится поле с гречихою, В маленьком доме сирень на окне, Ясное-ясное, тихое-тихое Летнее утро мерещится мне. Мне вспоминается кляча чубарая, Аист на крыше, скирды на гумне, Темная-темная, старая-старая Церковка наша мерещится мне. Чудится мне, будто песню печальную Мать надо мною поет в полусне, Узкая-узкая, дальняя-дальняя В поле дорога мерещится мне. Где ж этот дом с оторвавшейся ставнею, Комната с пестрым ковром на стене? Милое-милое, давнее-давнее Детство мое вспоминается мне. 13 мая 1945 г. МЫШОНОК Что ты приходишь, горбатый мышонок, В комнату нашу в полуночный час? Сахарных крошек и фруктов сушеных Нет и в помине в буфете у нас. Бедный мышонок! Из кухонь соседних, Верно, тебя выгоняют коты. Знаешь ли? Мне, мой ночной собеседник, Кажешься слишком доверчивым ты! Нрав домработницы нашей - не кроткий: Что, коль незваных гостей не любя, Вдруг над тобой занесет она щетку Иль в мышеловку изловит тебя?.. Ты поглядел, словно вымолвить хочешь: 'Жаль расставаться с обжитым углом!', Словно согреться от холода ночи Хочешь моим человечьим теплом. Чудится мне, одиночеством горьким Блещут чуть видные бусинки глаз. Не потому ли из маленькой норки Ты и выходишь в полуночный час?.. Что ж! Пока дремлется кошкам и людям И мышеловок не видно вокруг, - Мы с тобой все наши беды обсудим, Мой молчаливый, мой маленький друг! Я - не гляди, что большой и чубатый, - А у соседей, как ты, не в чести. Так приходи ж, мой мышонок горбатый, В комнату к нам - и подольше гости! 16 мая 1945 г. * * * На кладбище возле домика Весна уже наступила: Разросшаяся черемуха, Стрекающая крапива. На плитах щербатых каменных Любовники ночью синей Опять возжигают пламенник Природы неугасимой. Так трется между жерновами Бессмертный помол столетий... Наверное, скоро новые В поселке заплачут дети. 2 июня 1945 Я Много видевший, много знавший, Знавший ненависть и любовь, Всё имевший, всё потерявший И опять всё нашедший вновь. Вкус узнавший всего земного И до жизни жадный опять, Обладающий всем и снова Всё стремящийся потерять. Июнь 1945 г. * * * Л. К. Нам, по правде сказать, в этот вечер И развлечься-то словно бы нечем: Ведь пасьянс - это скучное дело, Книги нет, а лото надоело... Вьюга, знать, разгуляется к ночи: За окошком ненастье бормочет, Ветер что-то невнятное шепчет... Завари-ка ты чаю покрепче, Натурального чаю, с малиной: С ним и ночь не покажется длинной! Да зажги в этом сумраке хмуром Лампу ту, что с большим абажуром. У огня на скамеечке низкой Мы усядемся тесно и близко И, чаек попивая из чашек, Дай-ка вспомним всю молодость нашу, Всю, от ветки персидской сирени (Положи-ка мне ложку варенья). Вспомню я, - мы теперь уже седы, - Как ты раз улыбнулась соседу, Вспомнишь ты, - что уж нынче за счеты, - Как пришел под хмельком я с работы, Вспомним ласково, по-стариковски, Нашей дочери русые коски, Вспомним глазки сынка голубые И решим, что мы счастливы были, Но и глупыми всё же бывали... Постели-ка ты мне на диване: Может, мне в эту ночь и приснится, Что ты стала опять озорницей! 5 июля 1945 г. ПРИГЛАШЕНИЕ НА ДАЧУ ...Итак, приезжайте к нам завтра, не позже! У нас васильки собирай хоть охапкой. Сегодня прошел замечательный дождик - Серебряный гвоздик с алмазною шляпкой. Он брызнул из маленькой-маленькой тучки И шел специально для дачного леса, Раскатистый гром - его верный попутчик - Над ним хохотал, как подпивший повеса. На Пушкино в девять идет электричка. Послушайте, вы отказаться не вправе: Кукушка снесла в нашей роще яичко, Чтоб вас с наступающим счастьем поздравить! Не будьте ленивы, не будьте упрямы. Пораньше проснитесь, не мешкая встаньте. В кокетливых шляпах, как модные дамы, В лесу мухоморы стоят на пуанте. Вам будет на сцене лесного театра Вся наша программа показана разом: Чудесный денек приготовлен на завтра, И гром обеспечен, и дождик заказан! 6 июля 1945 * * * Бывало, в детстве я в чулан залезу, Где сладко пахнет редькою в меду, И в сундучке, окованном железом, Рабочий ящик бабушки найду. В нем был тяжелый запах нафталина И множество диковинных вещиц: Старинный веер из хвоста павлина, Две сотни пуговиц и связка спиц. Я там нашел пластинку граммофона, Что, видно, модной некогда была, И крестик кипарисовый с Афона, Что, верно, приживалка привезла. Я там нашел кавказский пояс узкий, Кольцо, бумаги пожелтевшей десть, Письмо, написанное по-французски, Которое я не сумел прочесть. И в уголку нашел за ними следом Колоду бархатных венгерских карт, Наверное, отобранных у деда: Его губили щедрость и азарт. Я там нашел мундштук, зашитый в замшу, На нем искусно вырезан медведь. Судьба превратна: дед скончался раньше, Чем тот мундштук успел порозоветь. Кольцо с дешевым камушком - для няни, Таблетки для приема перед сном, Искусственные зубы, что в стакане Покоились на столике ночном. Два вышитые бисером кисета, Гравюр старинных желтые листы, Китовый ус из старого корсета, - Покойница стыдилась полноты. Тетрадка поварских рецептов старых, Как печь фриштык, как сдобрить калачи, И лентой перевязанный огарок Ее венчальной свадебной свечи. Да в уголку за этою тетрадкой Нечаянно наткнуться мне пришлось На бережно завернутую прядку Кудрявых детских золотых волос. Что говорить, - неважное наследство, Кому он нужен, этот вздор смешной? Но чья-то жизнь - от дней златого детства До старости прошла передо мной. И в сердце нету места укоризне, И замирает на губах укор: Пройдет полвека - и от нашей жизни Останется такой же пестрый сор! 1945 КОЛОКОЛА Видно, вправду скоро сбудется То, чего душа ждала: Мне весь день сегодня чудится, Что звонят в колокола. Только двери в храме заперты, Кто б там стал трезвонить зря? Не видать дьячка на паперти И на вышке звонаря. Знать, служение воскресное Не у нас в земном краю: То звонят чины небесные По душе моей в раю. 27 ноября 1941