Солдатъ Антипъ и жена его Пелагея.
Солдатъ Антипъ и жена его Пелагея.
І.
І.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
——
VIII.
VIII.
Солдат Антип и жена его Пелагея, Абельдяев Дмитрий Алексеевич, Год: 1894
Время на прочтение: 48 минут(ы)
Непогожая лтняя ночь. Безъ конца ползутъ по темному небу косматыя, мрачныя тучи… Съ вечера еще началъ погромыхивать громъ, словно недовольный шаловливыми вспышками молніи, а дождя все нтъ и нтъ. А надо-бы… Сухая, пыльная земля жадно проситъ влага, а скупое небо только манитъ надеждой: загромоздитъ себя темными тучами и, не давъ имъ выплакать своихъ слезъ, возьметъ и разгонитъ ихъ, и т — словно жаля несчастную землю — торопливо уронятъ дв-три слезинки и послушно уйдутъ далеко, далеко…
И давно уже такъ. Вотъ и теперь: пора-бы, кажется, и дождю пойти, а его все нтъ и нтъ. И напрасно ночной сторожъ Антипъ вопросительно смотритъ вверхъ, принюхивается къ влажному воздуху, въ которомъ слышится ароматъ дождя, и нетерпливо ждетъ, что, вотъ-вотъ, въ окружающемъ его мрак зашумятъ крупныя, частыя капли… Пахнетъ втеръ, зашелеститъ лсъ — и кажется ему, что это пошелъ дождь… Выглянетъ онъ изъ подъ навса амбара, посмотритъ, посмотритъ на небо, подставитъ руки даже (авось, молъ, и капнетъ), и пождавъ минуту-другую, опять, сиротливо вздохнувъ, юркнетъ подъ навсъ, убдясь въ своей ошибк.
Собственно говоря, никакого личнаго повода для грусти у Антипа и не было по отношенію къ дождю. Послдній ничего не могъ ни дать, ни отнять у него. Своего посва у Антипа не было, стало быть лично ему дождь не принесъ бы никакой благодати. А если бы эта благодать и упала на чужія плечи, и если это чужое благополучіе и имло какое-либо косвенное отношеніе къ нему,— то это было такимъ далекимъ соображеніемъ для Антипа, что онъ, конечно, и не принималъ его въ разсчетъ въ настоящую минуту, если же и грустилъ, попутно съ другими, то только потому, что въ силу давней привычки крестьянина-земледльца привыкъ радоваться дождю, какъ благодати вообще. Эта солидарность настроенія его души съ природой довлла надъ нимъ и теперь, хотя ближайшій поводъ къ тому и былъ устраненъ суровыми обстоятельствами, которыя ‘пристигли’ Антипа.
Антипъ былъ солдатъ. Служилъ онъ на Кавказ лтъ десять, если не больше. Придя домой, онъ вскор подлился съ братомъ: все жены не ладили. И вдвоемъ съ женой (дтей не было) хлопотливо засуетился надъ устроеніемъ новаго гнзда. Это была не легкая задача. Но Антипъ осилилъ, справился съ ней. Продалъ лошадь, корову, которыя достались ему при раздл съ братомъ, прибавилъ къ этому свои кое-какія сбереженія — и такимъ образомъ одоллъ хату. Правда, трудно было въ первое время безъ скотины съ землей справляться… Ее хоть и немного было — десятины три всего — ну, а все-же… Безъ лошади что сдлаешь! Борозды, и той не вспашешь. Приходилось наймомъ все работать. Оглянулось счастье — выпалъ урожай — и вздохнулъ Антипъ. Купилъ жеребенка, телушку. Годъ-два — глядь и совсмъ наладилось. Случилось пойти на заработки и оттуда вернуться не съ пустыми руками. Быстрй и быстрй повертывалось колесо Антипова счастья. Появились ребятишки, мальчикъ и дв двочки, повеселло въ изб. И такимъ образомъ, мало по малу, Антипъ сдлался заправскимъ крестьяниномъ. Такъ и тянулось лтъ восемь, пока не пришла бда, въ которой безъ слда потонуло все Антипово счастье…
Къ семи верстахъ отъ того села, гд жилъ Антипъ, проживала одна богатая помщица, въ домъ которой Пелагея — жена Антипа — была ‘вхожа’ съ давнихъ поръ. Во время солдатства мужа, она не разъ уходила къ знакомой барын и подолгу гостила у ней. Ее полюбили тамъ, привыкли къ ней. И часто хозяйка дома уговаривала Пелагею остаться у нея навсегда, въ качеств экономки, за хорошее жалованіе. Пелагея не соглашалась. Жалко ей было разстаться съ крестьянской жизнью и пойти наймиткой по чужимъ людямъ. Но, отказавшись остаться тамъ навсегда, она все-таки не порывала связи съ этимъ домомъ и попрежнему продолжала навдываться туда. Случись, что въ одинъ изъ такихъ приходовъ, знакомая ей барыня горевала о томъ, что не можетъ найти подходящаго работника въ лсной заглазный хуторъ, въ который ей хотлось помстить человка понадежнй. Дло было зимой. Антипъ былъ свободенъ. Пелагея и предложи его въ работники барын. Та согласилась, и не прошло и недли, какъ Антипъ поступилъ ужъ на мсто. Сначала онъ заскучалъ было тамъ, а потомъ ничего — обжился. Помимо него, на хутор жили: экономка, горбатая старушка Карповна, стряпуха Степанида, коровница Меланья съ маленькимъ сынишкомъ Петькой, пасчникъ Ильичъ съ женой и работникъ Иванъ, такъ называемый, Ванька-урядникъ — молодой, веселый парень, лтъ двадцати. И Меланья и Степанида были не старыя, разбитныя, гульливыя бабы. Случилось такъ, что бойкая, желтоглазая Степанида приглянулась Антипу, и онъ на грхъ связался съ ней. Жена была далеко, къ тому же еще тяжела, да и самъ Антипъ, если сказать правду, прихрамывалъ на эту ножку, т. е. былъ большимъ поклонникомъ прекраснаго пола и вообще, а въ частности и вліяніе долгой солдатской жизни сказывалось въ немъ. Связь съ Степанидой тянулась съ полгода, и, казалось, все было шито и крыто. Надо же было случиться, что про эти отношенія провдалъ пасчникъ Ильичъ, сильно почему то не любившій Антипа. Съ этого и началось… При первой поздк въ лавку, Ильичъ завернулъ по пути къ Пелаге и разболталъ ей все, что зналъ о муж…
Пелагею это поразило страшно. Припомнилось ей, какъ она солдаткой безупречно прожила безъ мужа цлыя десять лтъ, какъ другія шалили безъ мужей, нарожали дтей даже, а она вела себя такъ, что про нее никто не могъ дурного слова сказать… И вотъ, за все это — какая расплата! Да еще въ знакомомъ дом!.. ‘Стыдно теперь, думалось ей, и показаться на глаза къ барын будетъ!..’
Да, не хорошо было на душ у Пелагеи… Она только что родила, не успла и оправиться путемъ, а тутъ вотъ, на — поди, и еще радость Богъ послалъ!.. Обмогнувшись немного, она торопливо собралась и пошла навдаться къ мужу, посмотрть своими глазами: правда-ли это?..
Антипъ ничего не подозрвалъ. А все-таки, завидвъ входящую Пелагею, перемнился въ лиц и словно бы испугался чего то… Пелагея пробыла цлый день, запримтила кое-что и, убдившись въ вин мужа, стала собираться домой. Антипъ не удерживалъ и пошелъ проводить… Дорогой она и стала пенять ему. Антипъ въ первое время опшилъ было отъ неожиданности, законфузился, а потомъ — слово за слово — оправился, постарался разсердиться, повздорилъ съ женой и даже побилъ ее… Та не заплакала, а только, какъ то странно, примолкла сразу и торопливо пошла домой.
Вернулся Антипъ домой — не хорошо ему стало… Стыдно, больно… Такъ бы, кажется, бросилъ все и пошелъ за Пелагеей! Жаль ему стало жены и противна показалась Степанида.
Прошла недля, другая. Дошелъ до Антипа слухъ стороной, что у него дома неладно: съ Пелагеей что-то плохое творится — словно бы мшаться стала… Оторвалось у Антипа сердце, кинулся домой… И, посмотрвъ на жену, увидалъ, что она и впрямь ‘не хороша’. То она бывала и ничего будто, то начинала скучать, томиться, говорить невсть-что, порываться куда то, словно бы боялась чего то… А чего — сама путемъ сказать не умла.
Сжалось у Антипа сердце. Кинулся онъ по людямъ… Кто что говоритъ!.. Кто: кровь помшалась, кто: мозгами тронулась, кто говоритъ: отъ простуды это, кто — отъ порчи… Пошелъ онъ къ доктору. Тотъ посмотрлъ, посмотрлъ на больную, поговорилъ съ нею малость, долго разспрашивалъ ‘что’ и ‘какъ’, подробно допытывался о родныхъ ея и, узнавъ, что мать ея была больна (руки сведены были), а родной братъ слпой по четвертому году своей жизни, покачалъ головой и посовтовалъ Антипу свезти ее въ городъ въ сумасшедшій домъ.
Не показалось это Антипу. Сталъ онъ лчить жену самъ, дома. Бросился по знахарямъ, бабкамъ… Лчилъ, лчилъ, куда-куда ни возилъ, сколько ни тратился, а все толку не было. Пелаге становилось хуже и хуже… Не доглядитъ — уйдетъ, Богъ знаетъ, куда. Насилу и разыщетъ потомъ. По ночамъ не спитъ. И все причитаетъ, все причитаетъ, тоскуетъ, жалуется… Возьметъ иногда Антипа зло — поругаетъ онъ ее, побьетъ даже, а она все свое: все жалуется, да стенаетъ, да тоскуетъ о о чемъ то…
Съ полгода тянулось такъ. Опостылло Антипу все. Надумалъ онъ идти на заработки. Собрался и ушелъ. Думалъ лучше будетъ съ глазъ спустить, а — куда тамъ! О томъ, что дома, и изъ головы не шло!.. Пришелъ домой — Пелагея сама не своя стала: постарла, оборвалась и совсмъ умомъ помшалась. Только и дла было Антипу, что смотрть за ней. Уйдетъ, бывало, изъ хаты ночью, зимой и пропадаетъ до свта. Проснется Антипъ, хватится ее, кинется искать. Найдетъ гд-нибудь: лежитъ на снгу, закоченетъ вся, а сама все жужжитъ себ подъ носъ.
Бился, бился онъ съ ней, вспомнилъ совтъ доктора и повезъ ее въ городъ: въ сумасшедшій домъ сдать. Повезти-то повезъ, да только время даромъ потратилъ. Потребовали тамъ приговоръ отъ общества, еще какія-то бумаги… Такъ и вернулся домой. Не приняли. Привезъ Антипъ больную жену домой, да и посадилъ ее на цпь. Что-жъ больше длать? Одному усмотрть за ней силъ не хватитъ, а, помимо себя, не за кого взяться.
Дошелъ объ этомъ слухъ до барыни. Пріхала она, сжалилась, забрала Пелагею, дтишекъ и увезла къ себ. И Антипу мсто дала, жалованіе даже положила. Порадовался Антипъ. Собралъ свой скарбъ и перевезъ къ барын. Было у него пять четвертей ржи, и ту въ амбаръ къ ней ссыпалъ… Пожилъ съ годъ — отдохнулъ малость. Случилось ему какъ-то навернуться домой, а тамъ глянуть страшно: хату, почитай, растащили всю, стекла повыбили, дверь украли, стали даже печь разбирать… Подумалъ, подумалъ Антипъ, взялъ да и продалъ ее. ‘Пока-что — отъ хаты и слда не останется… Обмогнется жена — соберусь опять…— ршилъ онъ.— А деньги пока на себя пойдуть. Жалованья у барыни брать не буду: на хату стану копить. Что ни годъ — все рублей 35 въ карманъ набжитъ…’
Такъ и пристроился Антипъ. Самъ жилъ въ работникахъ у барыни. Длалъ все, что прикажутъ. И топоромъ мастерилъ, и за караульщика былъ, не случится пастуха — и скотину пасъ, въ пол работалъ: косилъ, пахалъ… Дтишки тоже будто по длу пошли. Терешка лтомъ за телятами ходилъ, зимой скотину помогалъ убирать, старшая двочка Аксютка въ горницу была взята къ барышнямъ, другую, маленькую Аниску, барыня къ своимъ роднымъ господамъ отдала — къ барчуку одногодку съ ней, для забавы… И, какъ ни какъ, а все будто легче Антипу жилось. За больной женой присмотръ былъ. Приходилось, правда, и ему приглядывать (уходила она часто, тмъ больше и мучала). Ну, а все-таки не такъ, какъ прежде.
Такъ тянулось годъ, два. А потомъ и разладилось. Потратилъ Антипъ деньги, что изъ хаты выручилъ (одевка, да обувка одолвала!), случилась какая-то надобность — сунулся онъ къ барын, а та и отржь ему: ‘Какія тутъ у тебя деньги! Ты подумай, говоритъ, что стоитъ васъ прокормить всхъ!..’
Отпла ему — онъ и прикусилъ языкъ. Сталъ соображать — видитъ: и правда, прокормить его съ семьей много дороже его работы стоитъ. Какъ ни какъ, а пять душъ — не одинъ человкъ! По два рубля если на харчъ класть, и то по десятк въ мсяцъ выйдетъ, а въ цлый годъ и 120 рублей набжитъ… Ну, а работникъ-то, извстное дло, и съ харчами всего 65 любой стоитъ.
Думалъ, думалъ Антипъ и смекнулъ, что и барыню тоже винить не приходится: порядокъ говоритъ. Съ горяча-то наобщала, а потомъ, какъ подочла, и видитъ, что платить-то не за что.
‘Порядокъ-то — порядокъ, а дло дрянь. Пока мотались деньжонки — необходимъ былъ, а теперь — что?.. Изъ локтя тоже не выкусишь!’ — разсудилъ Антипъ, и, подавленный своимъ положеніемъ, разъ навсегда бросилъ думать объ немъ, махнувъ рукой и поршивъ, что ‘тужи, не тужи — а жить надо…’
Вотъ и теперь: мысленно пробжавъ этотъ длинный рядъ событій, онъ привычно пришелъ къ послднему пункту, который всецло выливался въ ршеніи не думать, бросить, забыть, махнуть рукой…
Когда онъ очнулся отъ своихъ думъ, моросившій уже съ полчаса дождь начиналъ постепенно усиливаться, и къ Антипу подъ навсъ стали чаще и чаще долетать брызги тяжело падающихъ капель…
— Слава теб, Господи! оглянулся на насъ!— прошепталъ онъ, снимая шапку.— Бла-го-дать!..
Долго шелъ дождь, и долго сладко прислушивался къ его шуму Антипъ, испытывая ощущеніе спокойнаго счастья. Ливень прошелъ. Заморосилъ мелкій дождь. И опять до слуха Антипа сталъ долетать немолчный говоръ лса, шелестъ листвы котораго раньше нельзя было разслышать за сильнымъ дождемъ. Тихо пошумливалъ лсъ. Трепетно вспыхивала молнія. И, долго, долго спустя, ворчалъ отдаленный громъ… А Антипъ все сидлъ и слушалъ, пока не сталъ дремать, ниже и ниже склоняя свою усталую голову… Тихо скользнувъ спиной по шершавой стн амбара, онъ неловко приткнулся къ вязанк соломы, служившей ему ложемъ, и, откинувъ голову, тихо засоплъ носомъ… Сопніе перешло въ равномрное всхрапываніе… Что-то стукнуло около Антипа… Это — колотушка скользнула изъ его, разжатой сномъ, руки и, звонко толкнувшись о помостъ амбарнаго крыльца, неуклюже повернулась разъ, другой и мягко скатилась на смоченную дождемъ землю.
Полдень. Жарко. Темносинее небо ласково осняетъ землю. Тамъ и сямъ по немъ тихо плывутъ группы курчавыхъ облачковъ, и на свтломъ фон ихъ, нтъ-нтъ, а мелькнетъ черная точка высоко взвившагося ворона, который плавно описываетъ большіе круги и поднимается выше и выше… Ставшее почти въ зенит, солнце печетъ немилосердно. Посл вчерашняго дождя отъ земли идутъ сильныя испаренія, которыя, сгущаясь вверху, общаютъ новый дождь. Парко. Небольшой лсной хуторокъ, съ выбленнымъ недавно флигелькомъ, двумя хатами, покосившимся амбарчикомъ и высокой, пирамидообразной ригой, пріютившись на лсной полянк, полонъ тишины и покоя. Разв только прокричитъ птухъ, да растерянно прокудакчетъ только что опроставшаяся отъ яйца курица. Немногочисленное населеніе хуторка спитъ послобденнымъ сномъ. Спитъ и Антипъ подъ навсомъ амбара, набирая силы для слдующей ночи, половину которой ему все-таки придется не спать.
На одномъ только прудк и замтно нкоторое оживленіе. Съ полсотни молоденькихъ, еще не оперившихся, уточекъ, въ сопровожденіи своихъ, солидно покрякивающихъ, матерей, смло разбиваютъ воду мягкими, пушистыми грудками. Да на берегу, въ тни стараго дубняка, сидитъ согнутая женская фигура и отъ нечего длать срываетъ тонкіе стебельки травы, вяжетъ ихъ зачмъ-то въ узлы и разрываетъ… То — Пелагея, жена Антипа. На видъ ей не больше 40 лтъ. Это небольшая, плотно сложенная бабенка, съ широкимъ, симпатичнымъ лицомъ, по которому залегла уже легко-очерченная стка тонкихъ, мелкихъ морщинъ. Пелаге сегодня лучше. Обычные припадки безпричинной грусти и робости оставили ее, и она выглядитъ, хотя и уставшей, но совершенно здоровой женщиной. Только глаза ея невольно обращаютъ на себя вниманіе. Что-то своеобразное, неуловимое, нтъ-нтъ, и мелькнетъ въ нихъ. Взглядъ ихъ коротокъ, разсянъ, а иногда какъ-бы и лукавъ немного, какъ у человка, чему-то улыбающагося про себя. Въ т дни, когда Пелагея чувствуетъ себя лучше, ей всегда сильно хочется сть и особенно спать. Вотъ и теперь, такъ и клонитъ ко сну. Но Пелаге надолъ уже сонъ, и она старательно гонитъ его. Она то усиленно третъ глаза, то вдругъ обмахнетъ все лицо, сложенными вмст, ладонями, словно умывается, то, подсунувъ руки подъ накинутый на голову платокъ, старательно разглаживаетъ вспутанные волосы. Она причесывала ихъ сегодня утромъ, но они такъ свалялись, что сразу не расчешешь ихъ, несмотря на то, что волоса у нея короткіе, стриженные. Ее остригли вскор посл того, какъ она заболла: гд ужъ тамъ было съ волосами возиться!
На Пелаге чистая ситцевая юбка и блая льняная рубаха. Все это она надла только сегодня утромъ. Пришла въ разумъ и пріодлась. Пелагея и вообще была очень опрятная, чистоплотная бабенка. Только вотъ ноги у нея… такъ загрязнились, что она, какъ ни мыла ихъ, а все не могла отмыть путемъ. Пелагея внимательно всматривается въ свои ноги, поворачиваетъ ихъ то той, то другой стороной и тихо пошевеливаетъ грязными, закорузлыми пальцами…
‘Ишь-ти, запаршивли-то какъ! Э-эхъ!’ — вздыхаетъ она и укоризненно качаетъ головой.—‘Не отмоешь’…
Она вздернула юбку до колнъ… Нтъ: тамъ ничего — совсмъ блыя, чистыя ноги. Вотъ только ступени…
‘Аль пескомъ попробовать ихъ?’ — мелькнуло у нея, и она быстро поднялась, спустилась къ вод, набрала полную горсть песку и старательно стала оттирать имъ въвшуюся грязь… Загрязненное тло замтно блло…
‘Будетъ, сойдутъ и такъ! Не замужъ идти!’ — ршила Пелагея и почему-то вздохнула.
Взобравшись по скалистому, скользкому берегу, она подошла къ старому мсту и снова услась. Задумчиво посматривая на воду и не спуская съ глазъ стаю плавающихъ утокъ, она машинально стала опять срывать тонкіе стебельки травы и разсянно вязать ихъ въ узлы. Настроеніе больной было спокойно. Сознаніе болзни давно перестало мучать ее: она давно ужъ привыкла къ этому. Обрывки мыслей безъ порядка роились въ ея голов, и она разсянно отдавалась имъ… Но скоро т, мало по малу, стали принимать извстную стройность, законченность и, придравшись къ первому поводу, всецло обратились къ ней: къ ея семь, къ дтямъ, къ мужу, къ прошлому…
— Идишь, идишь!— разсуждала она, глядя, какъ старая утка теребила подвернувшагося къ ней чужого утенка, который суетливо старался улепетнуть отъ обидчицы. Идишь: птица, скажемъ, тварь и та чужихъ не любитъ — щиплетъ, бьетъ, а своихъ привчаетъ… Тоже и у людей такъ!
И ей вспомнилась ея маленькая двочка Аниска, отданная къ господамъ барчука забавлять. Вспомнилось, какъ молодая, нарядная барыня, мать барченка, выговаривала ей за Аниску:— Колечку не любитъ! Воровка: конфекты воруетъ!..
— Господи-батюшка!— тоскливо размышляетъ Пелагея:— съ кого ищутъ! Съ ребенка малаго!.. Чего ужъ любить-то тамъ! Наругаются, наругаются, а потомъ: ‘не любитъ’… Кто ужъ неволю любить станетъ!… Воровка!… Чего ужъ тамъ! Кто малъ не былъ! Поманулось ребенку: взялъ — воровка, говорятъ! Грха-то, грха-то сколько! Семилтній ребенокъ за вора идетъ! Господи-батюшка!— вздыхаетъ Пелагея, и сердце ея замираетъ отъ жалости къ маленькой Аниск.
— Гд кто!— тоскуетъ она.— И все черезъ болзнь мою! А все было слажено: и Антипъ пришелъ, отбылъ солдатчину, и хату справили, и хозяйствомъ обзавелись… Не взлюбилъ Господь! Видно, прогнвили чмъ?.. И съ чего приключилось?… Ума не приложу… Съ огорченія, говорятъ… Черезъ Антипа… Тоже — мудрено и это… Не разберешь!.. А можетъ и черезъ него, черезъ чорта смоляного!…
И вспомнивъ про мужа, она, попутно, вспоминаетъ и обиду, нанесенную имъ. Брови ея хмурятся, а углы рта сурово опускаются внизъ… Но, мысленно пробжавъ свои отношенія съ нимъ съ самаго перваго дня замужества и вспомнивъ не одинъ счастливый день, проведенный съ нимъ, привтное слово и теплую ласку мужа,— она невольно смягчается и въ сердц ея, нтъ-нтъ, и шевельнется хорошее чувство къ нему. Но стоитъ только вспомнить ей послднюю обиду и т побои, которые пришлось вынести отъ мужа во время болзни,— злое, холодное чувство снова и снова начинаетъ подниматься. И всегда такъ. Она и сама не знаетъ, что она: лкбитъ-ли, нтъ ли его?
Долго и упорно размышляетъ Пелагея объ этомъ и, утомившись, начинаетъ дремать. Протянувшись по трав и подложивъ руки подъ голову, она сонливо всматривается въ высокое, синее небо. Облачка бгутъ по немъ… Зеленая, корявая втка дуба шелеститъ надъ ней, прямо передъ глазами, и накладываетъ на темно-синемъ фон неба прихотливый лиственный узоръ, въ промежуткахъ котораго сквозитъ то клочокъ синевы, то край блоснжнаго, набжавшаго облачка… Скоро глаза Пелагеи начинаютъ слипаться… Ухо еще ловитъ лёгкій шорохъ втра вверху по листв… Но скоро и это заволакивается какой-то туманной пеленой… И она засыпаетъ…
…А солнце печетъ и печетъ. Оно уже свернуло съ полдня и тихо сползаетъ внизъ по небосклону… Часы показываютъ три. Хуторокъ начинаетъ понемногу оживать. Раньше всхъ проснулась горбатая старушка Карповна. Быстро вскочивъ съ сундука, служившаго ей обыкновенно постелью, она испуганно раскрыла заспанные глаза, которые сейчасъ же снова сомкнулись, словно ожженные яркимъ свтомъ дня, смотрвшаго въ открыя настежъ окна. Въ первую минуту Карповн показалось, что поздно и что она проспала… Она суетливо заторопилась наверстать упущенное время. Но, проковылявъ къ стннымъ часамъ, висвшимъ въ сосдней комнат, и убдившись, что стрлка показываетъ на три, она успокоилась и, приведя свое лицо въ порядокъ съ помощью однхъ только рукъ, замнившихъ ей и гребешокъ, и полотенце, и воду,— выползла наружу.
Повертвшись на мст и осмотрвшись кругомъ, она пришла къ врному заключенію, что вс спятъ.
— Какъ передохли вс, прости Богъ грха!— злобно прошипла старуха и тронулась съ мста.
Ршительно сжавъ старческій, беззубый ротъ, что сразу придало ея сухому лицу, съ горбатымъ носомъ и высокимъ, морщинистымъ лбомъ, злое, суровое выраженіе,— она неуклюже заковыляла по двору, розыскивая своихъ спавшихъ сожителей, смотрть за которыми ей было вмнено въ обязанность. Прежде всхъ она наткнулась на спящаго Антипа. Глаза ея злобно забгали…
— Ишь, растянулся!.. Вставай, ты!… Антипъ, а Антипъ! Теб говорятъ, что-ль!?— трещала она.
Тотъ вздрогнулъ:
— А?… Что?..
— Того-то! Какого чорта, прости Господи, разсыпаться изволишь? Аль не знаешь своего дла?— отрывисто выкрикивала старуха, потрясая правой рукой.— А? Сколько разъ, кажется, говорили теб! Ну? Забылъ, что теб барыня про телги говорила?.. А тебя, стало-быть, не разбуди, а ты, поди, пожалуй, весь день проспать готовъ!… Нтъ того, чтобы самому… Надо носомъ ткнуть!
Карповна была раздражительна, вспыльчива. Щеки ея поблднли, глаза такъ и бгали….
Антипъ, лниво потягиваясь и не спша потирая заспанное лицо, вспутанную голову и засоренную соломой бороду, съ спокойной улыбкой посматривалъ на бснующуюся передъ нимъ старушонку, гнвныя вспышки которой давно уже перестали волновать и сердить его.
— Чего вылупился? Узоры на мн, что-ль? Ну?— вспыхнула та, запримтивъ улыбку на лиц Антипа.
— Сейчасъ, сейчасъ! Будетъ теб, Карповна! Ну, чего воюешь?…
— Того-то! Съ вами молчи только!.. У людей, скажемъ, совсть есть, а у васъ, прости Господи…— не докончила она и, сверкнувъ глазами, торопливо направилась дальше, громыхая на ходу связкой ключей, которая болталась у нея на пояс…
— Вотъ змй-то!— усмхнулся Антипъ.— И дуща только, Богъ съ ней! Въ чемъ только душа держится!… Изсохла вся, а на рчахъ — поди-ка — кого хошъ загоняетъ!… Э-эхъ-ма!— звнулъ, потянулся Антипъ и, вставъ съ мста, быстро одернулъ рубаху, встряхнулъ еще разъ кудлатой головой, прикрылъ ее рванымъ картузомъ и направился къ конюшн, передъ воротами которой онъ обыкновенно мастерилъ топоромъ.
Антипъ былъ не то, чтобы настоящимъ плотникомъ, а такъ: ‘на время, отъ сохи’,— какъ говоритъ пословица. Топоръ и долото исчерпывали собой весь плотницкій инструментъ его. Въ настоящее время онъ возился надъ сломанной телгой, неуклюжій, грязный остовъ которой валялся сбоку. Антипъ имлъ намреніе предпринять капитальный ремонтъ: надлать стершуюся отъ долгой зды переднюю подушку, перемнить оси и одну изъ грядокъ, словомъ, перебрать всю телгу заново. И надлокъ на подушку, и грядка, и оси — все это было сдлано вчерн и требовало нкоторой оправки, шлифовки. Иначе говоря, мастеръ окончилъ свое дло и долженъ былъ приступить къ работ художникъ, капризныя требованія котораго не преминули обнаружиться: явилась, напримръ, надобность въ рубанк, котораго у Антипа не было и который надо было идти просить у пасчника. Это было непріятной стороной дла, такъ какъ Антипъ съ Ильичомъ съ давнихъ поръ былъ въ холодныхъ отношеніяхъ. Правда, можно было бы взять рубанокъ и безъ его вдома, такъ просто — подошелъ и взялъ, но, во-первыхъ, это не всегда могло удастся, а, во-вторыхъ, было и неделикатно немного. Обходясь пока топоромъ, Антипъ умышленно оттягивалъ минуту, когда вопросъ о рубанк назретъ настолько, что его такъ или иначе придется ршить. Съ меньшимъ усердіемъ и охотою поглощенный работой, Антипъ невольно сталъ отвлекаться и посматривать на пролегавшую черезъ хуторъ дорогу, по которой, нтъ-нтъ, и продетъ, пройдетъ кто. Растянувшаяся длиннымъ хвостомъ группа богомолокъ привлекла вниманіе Антипа.
‘Должно къ выносу иконы спшатъ?’ — предполагаетъ онъ и, отложивъ топоръ въ сторону, начинаетъ возиться съ трубкой, не спуская въ то-же время глазъ и съ проходящихъ мимо то старыхъ, то молодыхъ, преимущественно, женскихъ фигуръ…
Молодая, широкая, статная, грудастая женщина особенно обратила на себя вниманіе Антипа. Быстро скользнувъ взглядомъ знатока-любителя по ея массивной фигур, онъ, видимо, остался доволенъ. Выпуклые, темно-срые глаза его, съ желтоватой окраской яблокъ, сверкнули огонькомъ и непріятно съузились. Взбивъ быстрымъ жестомъ рваный картузъ на затылокъ — что открыло его высокій, сильно покатый кверху лобъ, ярко выдлявшійся своей незагорлой кожей отъ темнаго, почти коричневаго лица его,— онъ продолжалъ созерцать приглянувшуюся ему богомолку.
Поровнявшись съ нимъ, молодайка неожиданно обратилась къ нему:
— Дяденька! какъ-бы намъ испить тутъ? Да водицы вотъ въ кувшинъ-бы набрать, а? Можно что-ль?..
— Чего-жъ нельзя! Воды хватитъ,— улыбаясь, отвтилъ Антипъ.
— Да гд вода-то у васъ?— спросила та и осмотрлась кругомъ.
— А вонъ: въ колодц,— указалъ Антипъ, любуясь бабой.
— О!.. да у васъ колесомъ таскаютъ! Я не осилю, поди?..
— Пойдемъ, выкачаю,— любезно предложилъ Антипъ, вставая съ мста.
— Ну-ну! уважь,— ласково проговорила та, направляясь съ Антипомъ къ колодцу…
— Аль и мн испить?..— нершительно прошамкала худая, какъ скелетъ, старушонка, и, поколебавшись съ минуту, тихо поплелась за ними, горбатясь подъ навьюченнымъ на плечи узломъ, который туго, крестъ-на-крестъ, былъ привязанъ къ спин суровымъ рушникомъ.
— Къ выносу иконы поспшаете, а?— любопытствовалъ Антипъ, быстро, ловко толкая колесо колодца…
Молодуха помогала ему, сама смясь своей неумлости, и каждый разъ высоко поднимая руки, но долго не улавливая момента толкнуть во-время быстро мелькавшія передъ ней, скользкія, обтертыя ручки колеса…
— Къ выносу, къ выносу, дяденька! Куда-жъ больше!— не сразу отвтила она, поглощенная непривычной работой.
Поставивъ вытащенную бадью на взрубъ колодца, Антипъ отошелъ въ сторону и съ улыбкой наблюдалъ, какъ богомолка пьетъ…
Потшно вытянувъ розовыя губы, она прильнула къ наклоненной бадь. Вскачавшаяся вода волной набгала къ ней и всякій разъ выплескивалась изъ бадьи, брызгала и мочила ей платье… Молодуха замтила это, сдлала неловкое движеніе и сильно плеснула себ на грудь. Вскрикнувъ и отскочивъ въ сторону, она бросила бадью, и та, тяжело накренясь на бокъ, грузно скользнула съ колодца и, брызгая и плеская во вс стороны, неуклюже упала на земь…
— О-охъ! да что-жъ это ты, дточка!— укоризненно протянула дожидавшаяся своей очереди старуха.— Нешто такъ можно! Такъ и бадью расшибить недолго!..
— Да нешто я какъ: нарочно что-ль, тетенька!.. Она чижолая! страсть!.. Не совладаешь!— смясь, оправдывалась молодуха, посверкивая блыми, какъ сахаръ, зубами…
— Ничего, достанемъ и еще!— сговорчиво отозвался Антипъ.
— Спасибо, мужикъ-то ласковый попался!— говорила молодуха, искоса посматривая на Антипа.— Не ищетъ съ меня за шкоду…
— Чего тамъ искать! Кто на молодую бабу сердце казать станетъ!
— Ишь ты какой!— кокетливо усмхнулась та…
Вытянувъ вторично бадью, Антипъ помогъ напиться двумъ женщинамъ, налилъ воды въ кувшинъ молодух и, вмст съ ней, отошелъ отъ колодца.
— Спасибо, родной!— прошамкала старуха.
— Не взыщи и съ меня!— лукаво улыбаясь, сказала молодуха.
— Не начемъ,— коротко отвтилъ Антипъ и вздохнулъ.
Проводивъ глазами двухъ женщинъ, онъ снова принялся за работу, но статная молодуха долго не шла изъ головы у Антипа. И онъ, сидя на колнахъ передъ низкимъ, стульчатымъ пенькомъ, торецъ котораго отъ долгаго служенія подставкой топору залохматился и принялъ бархатистый видъ,— улыбаясь про себя, мечталъ о ней…
Пелагея, вотъ уже сколько лтъ, была больна — и онъ не зналъ ее. Меланья, съ которой у него завязались было интимныя отношенія съ годъ тому назадъ, отошла отъ мста. И такимъ образомъ Антипъ долго не испытывалъ женской ласки и потому чувствовалъ нкоторое недовольство, недочетъ въ своей жизни.
Мечтая о женщинахъ вообще, Антипъ вспомнилъ и желтоглазую Степаниду (‘гд она теперь?’), ласки которой такъ согрвали, дурманили его, и потомъ — печальный конецъ всего этого…
‘Что вышло-то, а!— удивлялся онъ.— Черезъ ‘это’, говорятъ, и приключилось все… Пустое. Мало-ли такъ-то бываетъ! такъ и сходить съ ума!.. Тогда-бы и двать ихъ, сумасшедшихъ бабъ, некуда было!.. Не то, что ‘это’, а и почище что, скажемъ, бываетъ: горятъ, случаемъ… другое что выйдетъ — и то ничего. А то, на-поди, страсть какая приключилась: Степанида!.. Невидаль какая! Такъ, болтаютъ, зря!.. Не все жена… Другой разъ ее и за тысячу верстъ не сыщешь!.. Стало, и гляди на это?.. Не я первый… Тоже — Божье дло. Не нами опредлено. Данъ законъ, напримръ, всякому творенью… Живой о живомъ думаетъ. Вотъ-что… А теперь — что я?.. Ни жены, скажемъ, ни другого чего прочаго.. Такъ — врод оглашеннаго! Право. Вдь вонъ Ванька-урядникъ: связался съ Парашкой — и горя ему мало! Стало, людямъ все на-руку… И мать, скажемъ, знаетъ, а ничего: никакой окоротки не длаетъ. А вдь, двка! Не то, чтобы вдова, напримръ, или баба тамъ!..’ — завистливо вздыхаетъ Антипъ, и мысль его снова обращается къ приглянувшейся ему богомолк:
— Вотъ кабы эту?..— облизывается онъ.— Золото, а не баба! Становита, ладна! Одно слово — сокруха! Да не про насъ, видно, писана! Э-эхъ-ма!— стуетъ Антипъ, машинально шмурыжа топоромъ по обтесанной имъ телжной грядк…
— Да!— вспомнилъ онъ.— Что-жъ это я прохлаждаюсь-то! А рубанокъ-то?.. Надо достать. Пойдти попросить? или… такъ взять? Онъ, Ильичъ-то, на паск, поди, возится?.. И не увидитъ. Съ утра онъ у лавочки мастерилъ что-то. Должно и причиндалъ его весь тамъ?…
И, вставъ съ мста, Антипъ обходомъ, черезъ вишневый садикъ направился къ лавочк, у которой часто работывалъ Ильичъ. Пройдя кусты вишняка, Антипъ вышелъ на полянистый берегъ прудка и хотлъ было уже повернуть къ саду, но, завидвъ лежащую Пелагею, остановился. Та, раскинувшись навзничь, крпко спала. Антипъ подошелъ къ ней. Юбка ея взбилась и до колнъ открыла блыя, полныя ноги. Антипъ искоса взглянулъ на нихъ… Лицо у него поблднло, а на щекахъ обозначились дв раньше едва замтныя, характерно изогнутыя морщины. Углы рта оттянулись назадъ, а ввалившіяся щеки какъ бы слиплись съ деснами.
— Поля! а Поля!..— окликнулъ онъ спавшую несмлымъ, сорвавшимся голосомъ.
Та пошевелила рукой и, почмокавъ соннымъ ртомъ, не просыпалась. Въ глазахъ Антипа мелькнула трусливая нершительность:
— Ну ее къ Богу!— пробормоталъ онъ.— Больная она… Грхъ!..
И онъ отвернулся и пошелъ въ сторону… Но, вдругъ, словно ршивъ что то, круто повернулъ назадъ и, быстро оглянувшись кругомъ, подошелъ къ спящей…
Конецъ октября. Свинцовыя тучи бгутъ безъ конца и сютъ мелкій, холодный дождь… День и ночь шумитъ оголенный лсъ, словно плачетъ о чемъ то, и нагоняетъ тоску и истому. Глухо, жутко въ немъ…
Знакомый намъ хуторокъ какъ осиротлъ, все равно: — ни души. Вс разбрелись по угламъ, кто гд, и не видно ихъ. Не видно и Антипа. Онъ также въ хат. Сидитъ, копается надъ чмъ нибудь по цлымъ днямъ. То шьетъ рубаху себ или Терешк, а то и Пелаге (не голой же ходить и той!), то чинитъ свои обтрепанные сапоги, то лапти плететъ. И не видитъ, какъ бжитъ за работою время…
Невеселъ Антипъ. Не по себ ему. Настроеніе это замчаютъ и вс, но мало обращаютъ вниманія. Да и то сказать: кому онъ и нуженъ то? У всякого про себя и своего горя хватитъ: всякъ про себя и знай!.. А горе есть у Антипа, и онъ знаетъ, что ему не избыть его:
‘Самъ виноватъ!— думаетъ онъ.— Самъ! И винить некого. Видно, попуталъ грхъ!.. И что только сдлалъ, Господи!’ — размышляетъ онъ, сидя согнувшись надъ своею работой.
Дло въ томъ, что больная, сумасшедшая Пелагея, вотъ уже четыре мсяца, какъ беременна, и повиненъ въ этомъ Антипъ, котораго попуталъ грхъ.
‘Что теперь станешь длать съ этимъ, а?’ — упрямо сотый разъ спрашиваетъ себя Антипъ и хорошо видитъ, что длать тутъ нечего, и что, какъ ни какъ, а придется встртить эту бду лицомъ къ лицу и вынести на своихъ плечахъ весь стыдъ и позоръ этого событія. Пока еще никто не знаетъ про это, не смотря на то, что положеніе Пелагеи становится настолько нагляднымъ, что Антипу кажется даже удивительнымъ, какъ это никто не примчаетъ. Особенно бабы.
— Не видятъ! Чудно только,— дивится Антипъ.— Прямо въ глазахъ, а он себ и ни Боже мой!..
Мучительное состояніе подавленности скоро переходитъ у него въ озлобленіе, и онъ начинаетъ клясть, ругать себя, и, истощивъ свою злобу на самомъ себ, переноситъ ее и на Пелагею, которая въ данномъ случа только тмъ и виновата, что больна, но Антипъ именно за это и винитъ ее:
— Закружилась сама, идолъ этакій! Чтобъ тебя черти побрали! И другимъ черезъ тебя покоя нтъ!.. И связала же меня нелегкая съ нею, родимцемъ! Вдь не умираетъ! Какъ на зло все равно!.. Развязала бы руки… Такъ нтъ! Т то ее возьмутъ! безсильно злобствуетъ онъ, совершенно подавленный своимъ горемъ.
Про беременность жены Антипъ узналъ недавно, недли съ дв тому назадъ, отъ самой Пелагеи, которая, хотя и была больна попрежнему, но, вмст съ тмъ, какъ бы инстинктивно понимала всю важность своего положенія, относилась къ нему съ должною серьезностью, сообщивъ даже и мужу объ этомъ тайкомъ отъ другихъ, по секрету. Сначала Антипъ не поврилъ ей и подумалъ, что это она такъ, вретъ сдуру, но та съумла убдить его.
Съ тхъ поръ и заскучалъ Антипъ.
Какъ относилась къ этому больная жена его — понять было трудно. Посл сцены на берегу прудка, больная ни разу не приходила въ сознаніе и находилась подъ гнетомъ навянной болзнью тоски. Цлые дни и ночи томилась она, порываясь уйти куда то, словно ее гнало что изъ хаты, изъ хутора — въ лсъ, подальше отъ жилья, отъ людей, гд она, усвшись, или припавъ къ земл, тихо хныкала и причитала до тхъ поръ, пока ее не найдутъ и не приведутъ домой. Она послушно вставала, послушно шла, но, приведенная въ хату, оставалась тамъ до тхъ только поръ, пока не являлась возможность улизнуть снова. Иногда она пропадала по суткамъ и больше… Была глубокая осень, стояла суровая погода. Но ни холодъ, ни дождь не могли удержать ее дома. Даже голодъ, и тотъ былъ безсиленъ надъ ней. Приходилось, она не ла по нскольку дней, пропадая въ лсу, и потомъ, приведенная домой, не обнаруживала особеннаго аппетита, а ла такъ, какъ и всегда. И, вмст съ тмъ — что и было особенно странно — не худла, а наоборотъ, полнла даже какой то нездоровой, пухлой полнотой, и только замтно старла.
Отношеніе больной къ окружающимъ было ровное, безучастно-ласковое. Но къ мужу у нея часто проявлялось гнвливое, злое чувство, особенно, когда онъ бывалъ веселъ. Послдняго Пелагея не могла выносить и всегда протестовала противъ такого настроенія Антипа: — ‘Дуракъ, дуракъ! чего радуешься? чего веселишься?’ — укоряла она. И если Антипъ не обращалъ на это вниманія и продолжалъ быть веселъ — больная схватывала первую попавшуюся вещь и съ силой бросала въ мужа… Тотъ вскочитъ и, опьяненный гнвомъ, жестоко начинаетъ бить ее: — ‘Вотъ теб! вотъ! полоумная вдьма!’ — приговариваетъ онъ, нанося удары…— ‘Бей, бей! Не убьешь, смоляной!.. А убьешь — мн же лучше будетъ!’ — ровнымъ, спокойнымъ голосомъ отвчаетъ та на побои, словно не ощущая боли и обезоруживая этимъ озлившагося мужа.
Съ тхъ поръ, какъ Антипъ узналъ про беременность жены, эти дикія сцены не повторялись уже, и не потому, чтобы онъ щадилъ въ ней беременную женщину,— нтъ, а просто потому, что ближайшая причина къ тому устранилась сама собой: Антипъ былъ скученъ, и это настроеніе его не давало повода Пелаге — негодовать, а ему — бить ее за это.
Темны, безконечны осеннія ночи. Погаснетъ дневной свтъ — и не дождешься, когда это съ востока забрезжитъ блдный полусвтъ холоднаго, сырого утра, которому и самому словно холодно — недаромъ же оно всегда такъ старательно кутается въ косматыя, срыя тучи.
Тоскливая, жуткая ночь.
Только и слышно, какъ ропщетъ оголенный лсъ, упрямо шелеститъ осенній мелкій дождь, да изрдка, будя лсную глушь, рзко дребезжитъ колотушка, или плачетъ и ноетъ доска подъ рукой Антипа, который давно уже сталъ на караулъ — не спитъ и мерзнетъ на холод. Легкая дрожь, нтъ-нтъ, пробжитъ по спин у Антипа, слабо отзовется въ суставахъ рукъ и ногъ, но онъ не замчаетъ этого… Вопросъ о томъ, какъ быть съ больной, беременной женой, назойливо стоитъ въ его голов, и онъ, упрямо смотря въ темноту, тщетно силится найти подходящій отвтъ…
Въ самомъ дл, какъ быть: прямо ли сказать о своемъ грх (все равно, вдь, узнаютъ)?— молчать ли до поры, до времени?— запереться ли въ этомъ (знать, молъ, не знаю, вдать не вдаю)?— или… И одна не хорошая мысль вдругъ поднимается въ немъ… Онъ старается не думать о ней, забыть ее, но она, пробившись разъ въ его мозгъ, сильнй и сильнй овладваетъ имъ…
Дло въ томъ, что былъ и еще исходъ: можно было помшать родить Пелаге, помявъ ее и заставивъ выкинуть.
‘Никто и не узнаетъ,— размышляетъ Антипъ.— А говорить, жаловаться станетъ — кто ей повритъ? Не въ ум человкъ: вретъ… И квитъ. И концы въ воду… А грхъ?..’ — встаетъ вдругъ въ душ Антипа вопросъ, непріятно прерывая собой его разсужденія, и ставя какъ бы стну передъ свободно текущею мыслью.
‘Да, отъ Бога не укроешься! Обманешь людей — его нтъ! Тоже: все равно, вдь, что душу загубить! Вотъ дло какое!’ говоритъ Антипу другая самостоятельная полоса мысли, идущая въ разрзъ съ той, прежней, толкающей на это дло и говорящей, что можно, что весь вопросъ въ томъ, чтобы не знали люди, и что это вполн достижимо…
Эти два противоположныя теченія долго борятся въ душ Антипа, и то одно, то другое увлекаютъ его. Мысль его начинаетъ двоиться, Антипъ сбивается съ толку, путается…
Но, какъ бы тамъ ни было, а мысль о томъ, что ‘это’ — грхъ, и грхъ большой, обосновывается наконецъ такъ ясно и опредленно, что онъ принимаетъ эту непріятную сторону своего разсужденія, какъ непреложную, и начинаетъ придумывать обходъ, оправданіе для себя, словомъ, идетъ на компромиссъ.
Посл долгихъ потугъ непривычной мысли, разсужденія его принимаютъ приблизительно такую форму:
— Ну, что жъ, ну — грхъ. Что жъ такое, что грхъ? Что я — святой что ли? Святые — и т спотыкались! Не то, что мы, гршные! Стояли на томъ — и то ошибались часомъ!.. Опять-таки: на грхъ и молитва есть. И замолить можно. Вонъ двки подрядъ такъ длаютъ: какъ оступилась какая, захватила — и прикроетъ такъ…
‘Э! живи — не тужи, а тамъ… видно будетъ!’ — коротко поршилъ онъ, и тутъ только замтилъ, что сильно продрогъ.
‘Ишь, прохватило-то меня какъ!— поежился онъ.— Поди, поздно уже?.. Можно и на боковую теперь!’
Потому-ли, что впереди Антипа ожидала горячая печь, на которой онъ, вотъ-вотъ, такъ сладко протянется и отогретъ промерзшее тло,— потому-ли, что былъ найденъ (хотя и нершенный, правда) исходъ изъ того мучительнаго положенія, въ какомъ находился онъ,— но Антипъ чувствовалъ себя гораздо лучше. Онъ даже затянулъ свою любимую солдатскую псню, которую пвалъ часто съ Терешкой:
‘Не зоря-ли зоренька
Въ неб загоралася!..’
Но скоро пересталъ: дождь и втеръ мшали пть… Жалко, сиротливо прозвенлъ его продрогшій голосъ… Да и псня сама… не шла она къ непроглядно-темной осенней дождливой ночи!..
Антипъ оборвалъ на первомъ куплет.
Посл холодныхъ, дождливыхъ дней, погода рзко вдругъ измнилась. Установилось тепло. Глянуло синее небо — и золотые лучи солнца ласково отогрли прозябшую землю. Опавшая листва лса стала загнивать, и тонкій ароматъ ея наполнялъ воздухъ… Хорошо было въ лсу: прохладно, влажно… Опять потянуло къ себ зеленымъ бархатомъ озимыхъ всходовъ прикрытое поле, по которому, покуда глазъ хваталъ, сверкали золотыя нити зыбящей паутины, и кажется — пахни только втеръ — и он задрожатъ, зазвенятъ, какъ струны Эоловой арфы… Свжій, прохладный воздухъ мягко вливается въ грудь, бодря и освжая ее… Все словно ожило и свободнй вздохнуло…
Одной только Пелаге было попрежнему плохо. Больная душа ея была глуха къ кроткой ласк улыбнувшейся природы. Безпричинный страхъ и истома не оставляли ее. Шумитъ-ли лсъ — и страшно ей слушать его: такъ и кажется ей, что, вотъ-вотъ, шумъ его начнетъ рости, усиливаться, заполонитъ собою все — и случится что-то страшное.
— Господи! Господи! что-жъ это онъ шумитъ все?.. Господи! когда только перестанетъ?— тоскливо бормочетъ она и спшитъ уйти куда-нибудь отъ этого наводящаго ужасъ шума…
Выйдетъ въ поле — и чмъ-то щемящимъ отзовется въ ней эта неоглядная ширь… Тянетъ она къ себ… Попять Пелаге жутко и страшно:
— Господи! пустошь, пустошь-то какая! никого нтъ!.. И куда это вс подвались только?! Господи!— тоскуетъ она, уходя отъ этой гнетущей картины простора опять въ лсъ, на берегъ прудка, къ своей любимой лавочк, что пріютилась подъ сплошной стной акаціи, городившей собой садъ… Хорошо, уютно тамъ. Пелагея давно полюбила этотъ укромный уголокъ. Никто не мшаетъ ей тамъ — ни пройдетъ, ни посмотритъ, ни заговоритъ съ ней… И лучше ей такъ одной. Только вотъ этотъ немолчный шумъ лса надъ ней!.. Шумитъ, шумитъ…
— Все шумитъ, все-то шумитъ!— тихо бормочетъ она, внимательно прислушиваясь къ говору лса и пристально всматриваясь въ бгущую чешуйку прудка, который мелко-мелко рябитъ по-втру… Верхушки обступившихъ деревьевъ, отражаясь въ немъ, также зыбятся и словно бгутъ по вод, быстро-быстро извиваясь заостренными концами макушъ, словно кто-то тянетъ, тянетъ ихъ и никакъ не можетъ вытянуть…
— Ишь, ишь, хлобысятъ!— причитаетъ Пелагея.— И чего только, Господи! Куда тянутся? Чего надо?.. Бгутъ и бгутъ все!..
Но шорохъ листьевъ, раздавшійся сбоку, заставляетъ больную измнить предлогъ недовольства:
— Идетъ кто-то!.. Кто-жъ это, Господи?— хнычетъ она, всматриваясь въ сторону шума.— О! да это Антипка идетъ! Вотъ смоляной! И чего идетъ? И чего только надо ему, Господи?— тоскливо тянетъ она.
Антипъ подошелъ къ ней.
Лицо у него было блдное и вспухшее, нижняя губа непріятно подергивалась, глаза торопливо метались изъ стороны въ сторону…
— И чего пришелъ? и чего нужно?— тихо бормочетъ Пелагея, страдальчески морща лицо.
Антипъ молча прислъ къ ней, но сейчасъ-же опять всталъ:
— Такъ, такъ… Ничего, Поля! Я такъ… Сиди, сиди!— ласково заговорилъ онъ дрожащимъ, срывающимся голосомъ.— Я…
И онъ не договорилъ и снова слъ и потянулся къ ней…
Та недоврчиво, въ упоръ смотрла на него, и предчувствіе чего-то страшнаго, имющаго, вотъ-вотъ, совершиться, всецло овладло ей… Руки мужа оперлись на ея плечи, и она слышала, какъ он дрожали, подергивались…
— Чего теб? Что ты?— испуганно забормотала Пелагея, стараясь отстраниться отъ мужа.
Но тотъ сильне и сильне гнулъ ее къ лавочк и вдругъ неожиданнымъ толчкомъ опрокинулъ навзничъ…
— Отстань, отстань, ты! Ну тебя!— злобно захныкала Пелагея, по-своему объяснивъ намреніе мужа, силясь встать и отстранить его…
Сильный ударъ въ животъ заставилъ вскрикнуть ее. Мозолистая, корявая рука Антипа грубо охватила ей ротъ и сильно сжала его. Пелагея двумя руками вцпилась въ нее, силясь оттянуть отъ лица, и почти успла въ этомъ, вскрикнула даже, но тотъ въ это время такъ сильно придавилъ ея вспухшій животъ колномъ, что она вытянулась вся, хрипло потянула воздухъ и отъ боли потеряла сознаніе…
Вечеромъ того-же дня на хутор былъ большой переполохъ. Вс волновались, негодовали, судачили, словомъ всячески эксплоатировали возможность создать и пережить рядъ сильныхъ ощущеній. Все поднялось на ноги… Дали знать въ усадьбу и, съ-часъ-на-часъ, поджидали барыню.
Дло въ томъ, что къ вечеру больная Пелагея притащилась изъ лсу и, хныча, разсказала всмъ о томъ, что она, вотъ уже четвертый мсяцъ, какъ беременна отъ ‘Антипки’, который, желая скрыть свой грхъ, поймалъ ее въ лсу, выдавилъ ребенка и схоронилъ его.
Все это было такъ ужасно и, вмст съ тмъ, такъ заманчиво, что вс, несмотря на то, что имли дло съ больной, сумасшедшей женщиной, сразу поврили и съ блдными лицами приступили къ допросу: что? какъ? гд?..
Больше всхъ суетились Карповна и пасчникъ Ильичъ. Послднимъ, помимо захватывающаго интереса, съ которымъ и онъ относился къ событію, руководила и его нелюбовь къ Антипу.
— Сердце мое чуяло, что онъ такъ не кончитъ!— патетически взывалъ Ильичъ, высокій, чернобородый, рябой мужикъ, лтъ 50, красный, возбужденный.
Возбужденность, съ которой говорилъ онъ, и — главное — предчувствіе его удивительнаго сердца, не обманувшее его,— все это импонировало до нкоторой степени, и публика была благодарна Ильичу за то, что онъ обострялъ, и безъ того взвинченное, настроеніе всякаго.
Мало-по-малу, Ильичъ сталъ главнымъ комментаторомъ событія, и — надо отдать ему справедливость — былъ на высот положенія. Въ его умлыхъ рукахъ совершившійся фактъ оказался положительно неисчерпаемымъ. И вс, затаивъ дыханіе, внимали талантливому оратору.
Простое соображеніе о томъ, что больная могла ошибиться и наговорить Богъ-всть-что, никому не приходило въ голову. Желаніе врить было настолько сильно, что даже посл того, когда вс, побывавъ на мст преступленія и ископавъ тамъ до 20 мстъ, съ цлью отыскать трупъ зарытаго ребенка, не нашли ничего, несмотря на то, что розыскомъ руководила сама Пелагея,— даже и посл того никому не пришло въ голову сомнніе въ достоврности факта. Больно ужъ пріятно было врить и волноваться этой врой! Вс возмущались, горячо сожалли, словомъ, всячески осуждали случившійся фактъ, но въ то же время всякій остался-бы крайне разочарованнымъ, обиженнымъ даже, если-бы ему пришлось узнать, что все это ложь, что ничего подобнаго не было.
Виновникъ всей этой сумятицы, Антипъ, былъ въ отлучк: онъ съ полдня ухалъ на мельницу и только къ вечеру долженъ былъ вернуться домой. Но маленькій его сынишка Терешка былъ здсь и съ блднымъ, испуганнымъ личикомъ прислушивался къ тому, что говорили объ отц. А говорилось многое, такъ какъ никто и не думалъ стсняться присутствіемъ маленькаго слушателя, который, съ замирающимъ отъ боли сердцемъ, слушалъ о томъ, что его отецъ душегубъ, что ‘креста на немъ нтъ’, что его сошлютъ въ Сибирь, и что ему, Терешк, надо стараться не быть похожимъ на своего ‘забубеннаго’ отца. Послднее рекомендовали женщины, но Ильичъ, не любившій также и Терешки, возразилъ на этотъ добрый совтъ рядомъ афоризмовъ, врод того, что: ‘какимъ-де родился — такимъ и умрешь’, ‘ горбатаго-де могила исправитъ’, и что ‘яблочко недалеко отъ яблонки падаетъ’… Терешка хорошо понималъ, что это значитъ. А тутъ еще бабы жалть его стали, называть ‘несчастненькимъ’, ‘несмыслемъ’,— и онъ не выдержалъ и, обливаясь слезами, убжалъ въ сарай, зарылся тамъ въ сно и долго, горько плакалъ объ отц, котораго было такъ жаль, о самомъ себ, о матери, и еще о чемъ-то, чего Терешка не умлъ объяснить себ…
Вечеромъ пріхала барыня. Это была высокая, полная женщина, лтъ около 50, но бодрая, сильная съ вида, съ добродушнымъ, симпатичнымъ лицомъ, съ котораго смотрли красивые каріе глаза, слегка воспаленные, влажные.
Началось слдствіе. Вс толпой потянулись къ флигелю, въ чистой половин котораго свтился непривычный огонь, для дачи показаній. Въ общемъ вс, одинъ за другимъ, повторили то, что слышали отъ Пелагеи. Привели и ту. Барыня выслала всхъ и долго, одинъ-на-одинъ, оставалась съ нею…
Снова позвали всхъ. Входящіе встртились въ дверяхъ съ Пелагеей — ее уводили на кухню, больная привычно хныкала и тоскливо стенала о чемъ-то…
— Все это ерунда,— начала барыня, обращаясь ко всмъ.— И вы… тоже, хороши, голубчики!.. Поврили ей!.. Никакого ребенка не закапывали… Все это она вретъ. Я осматривала ее: она и теперь беременна. Вотъ, какъ родитъ, увидите… А гд этотъ мерзавецъ, муженекъ-то ея?
— На мельниц,— отвтила Карповна.
— Прідетъ — позовите ко мн. А теперь: у ступайте! И, пожалуйста, не болтайте объ этомъ! А то… пойдутъ слухи… Хорошаго мало…
Вс вышли, сильно разочарованные результатомъ слдствія. Все оказалось далеко не такъ страшно. И многимъ было стыдно, что они поддались на удочку — поврили больной, особенно — Ильичу, который еще больше возненавидлъ Антипа, словно тотъ виноватъ былъ и въ этомъ.
Отъ мельницы до хутора было верстъ 5—6, не больше. И Антипу давно ужъ пора-бы пріхать. Но онъ не спшитъ, детъ шагомъ, и только тогда понукаетъ флегматичнаго бураго, когда тотъ явно обнаруживаетъ намреніе совсмъ стать. И все-таки кажется Антипу,— что время бжитъ быстро: не усплъ выхать онъ, а ужъ — поди ты!— и лсъ завиднлся! Залегъ онъ черной полосой поперекъ дороги, и страшно Антипу подумать, что, вотъ-вотъ, скоро онъ будетъ тамъ…
‘Что-то дома теперь?— тоскливо размышляетъ онъ.— Какъ Поля: скинула? нтъ-ли?.. И что только сдлалъ, Господи! Укрой и защити, Царица Небесная!’ — шепчетъ Антипъ и, снявъ шапку, усиленно крестится…
‘Поди, разсказала все?.. Сохрани Богъ, скинула — узнаютъ и такъ… Что она: ни ребенка прибрать, ни себя образить! Куда ей! И я тоже — хорошъ! Право! Убгъ… Хоть-бы глянулъ!’ — досадуетъ онъ на себя, и передъ нимъ ярко встаетъ картина ‘грха’…
Помнитъ онъ ясно, подробно (‘какъ въ глазахъ стоитъ!’), то выраженіе ужаса, какимъ исказилось лицо жены, когда онъ, захвативъ ей ротъ, сразмаха ударилъ ее… Потомъ: борьбу съ ней, и этотъ послдній визгливый хрипъ, который такъ испугалъ его… Онъ тутъ-же и бросилъ ее… Видлъ онъ, какъ скатилась она съ лавочки, тяжело упавъ на земь, одна только нога зацпилась за что-то, да такъ и осталась, торча кверху…
‘А ну, умерла она?’ — мелькаетъ въ голов Антипа, и чувство ужаса овладваетъ имъ…
‘Господи! Господи! укрой и защити!’ — шепчетъ онъ, холодя весь…
Мелькнулъ огонекъ съ хутора. Послышался короткій лай собаки. И скоро скрипучій возъ, ударившись разъ-другой тяжелымъ кованымъ колесомъ о попавшійся пень на дорог, повернулъ во дворъ хутора и, скрипя, остановился у небольшого амбарчика…
Антипа караулили и, не усплъ онъ слзть съ воза, какъ его ужъ позвали къ барын. Антипъ хрипло откашлялся и, чувствуя, какъ сильно стучало въ груди его сердце, торопливо направился къ флигелю… Ванька-урядникъ, идя съ нимъ, вкратц передавалъ ему въ чемъ дло…
Войдя въ переднюю, Антипъ перекрестился въ уголъ и тихо кашлянулъ. Барыня пила чай въ сосдней комнат, но, заслышавъ его, вышла. Антипъ молча поклонился. Лицо у него было блдное, желтое, глаза суетливо перебгали изъ стороны въ сторону, упрямо минуя лицо барыни. Весь онъ, съ своимъ худымъ, сморщеннымъ лицомъ, съ лохматой гривой волосъ, отдавленныхъ шапкой, съ замараннымъ пылью муки полушубкомъ — былъ жалокъ, несчастенъ. И чувство жалости къ нему шевельнулось въ сердц барыни…
— Ты что-жъ это,— начала она:— уголовщину затваешь, а?..
Антипъ хотлъ отвтить, но только кашлянулъ и шмыгнулъ носомъ. Спазма, которая давила ему горло, мшала говорить.
— Чего молчишь?..
Антипъ справился съ горломъ и хрипло отвтилъ:
— Никакъ-нтъ… А что она, Пелагея, говоритъ, напримръ, такъ это какъ… вольно ей!.. Извстно: больная…
— Какъ это: больная?
— Стало, глазтится ей…
— Глазтится? А беременна она отъ кого? а? Тоже глазтится?.. Ну? чего-жъ молчишь?
— Это…— (Антипъ снова закашлялся).— Это мой грхъ. Не таюсь: виноватъ въ этомъ!
— Да ты что-жъ — ошаллъ что-ли, а?.. Больная, безумная женщина, а ты, безстыдникъ, и знать не хочешь этого?..
— Попуталъ грхъ! Моя вина. Самъ знаю!— говорилъ Антипъ, и на глазахъ у него сверкнули слезы…
Барын стало жаль его.
— Ну разв можно это? Ну… скучно теб безъ жены… Разв мало бабъ, что-ли!?
‘Гд-жъ ихъ взять?’ — мелькнуло въ голов у Антипа, но онъ ничего не сказалъ и потупился…
— А теперь что? Родитъ она — срамъ! Стыдно попа крестить звать! И потомъ: кто будетъ ходить за нимъ, за ребенкомъ? Мать больная… Что-жъ: кормилку нанимать? На какія это деньги, позвольте спросить? Я что-ль буду? Какъ бы не такъ!…
И барыня мало-по-малу стала волноваться и сердиться….
‘Они будутъ безобразничать, а я — деньги выкладывай!’ — мелькнуло у нея, и такое нахальство съ ихъ стороны совсмъ разсердило ее…
— Ты это и изъ головы выкинь! Я и знать васъ не хочу! Что хочешь, то и длай! У меня на такія безобразія нтъ денегъ! Такъ и знай!.. Родитъ вотъ — самъ и думай! А то ишь какой молодчикъ явился! Да еще выдавливать вздумалъ, мерзавецъ!… Вотъ только тронь ее — сама донесу! Пусть сошлютъ! (И барыня начала почти кричать). Такъ и надо теб! Туда и дорога!.. Слышишь? только смй тронуть!… Пшелъ!— презрительно вскрикнула она, и Антипъ, очень довольный такимъ разршеніемъ, торопливо юркнулъ въ дверь…
‘Слава теб, Господи! Ослобонилъ Богъ!— шепталъ онъ.— А это-то съ полгоря! Родитъ — ну, и пускай родитъ! Какъ ни какъ, обмогнусь съ этимъ!’ — ршилъ Антипъ и увренно зашагалъ въ темнот къ кухн…
Прошла зима. Наступилъ мартъ мсяцъ. Въ воздух чуялось вяніе ранней весны. Вотъ-вотъ, должна была наступить весенняя распутица. Почернвшая дорога маслилась подъ полозомъ днемъ, когда пригрвало солнце, и стучала ледянымъ накатомъ, когда наступала ночь и ее сковывалъ легкій морозъ.
Но все-таки, весна весной, а было холодно. А тутъ еще съ Пелагеей бда: пришло время родить ей, и мысли всхъ живущихъ на хутор, волей-неволей, были обращены на больную. Объ Антип и говорить нечего. Тотъ только и зналъ, что слдилъ за женой, стараясь всячески не спускать ее съ глазъ. Схватитъ ее, станетъ метаться, кричать, кинется онъ на село за бабкой, привезетъ, а та и разгадаетъ рожать… Опять отвози. Пройдетъ день-два — и опять та же исторія. Хоть кого зло возьметъ! Взяло и Антипа, здилъ, здилъ онъ, а потомъ и вры давать не сталъ. Кричитъ — ну, и пускай кричитъ: таковская де!
— О-охъ, мотри, парень!— скажетъ, бывало, Аксинья ему: — не подвела бы она?.. Родитъ, такъ-то, украдкой… Больная она, не въ ум: не вышло-бъ чего?..
— Т то возьмутъ ее!— огрызнется Антипъ и только нахмурится…
Какъ-то въ конц марта, вечеромъ — огонь засвтили уже — Пелаге пришла пора.
— Пошли, пошли, смоляной, за бабкой: рожу, рожу я!..
— Ври больше!— сухо отвтилъ Антипъ и, не отрываясь, сидлъ и чинилъ полушубокъ Терешк.
Больная постенала, постенала, а потомъ и затихла… Вс отвлеклись и забыли о ней. Забылъ и Антипъ. Быстро мелькая похрускивающей иглой, упруго входящей въ толстую, грубую кожу овчины, онъ думалъ совсмъ о другомъ. Припомнилась ему его долгая солдатская жизнь, далекіе края, что прошелъ и повидалъ онъ, Кавказъ, гд онъ прожилъ не мало лтъ… Захваченный волной воспоминаній, онъ не замчалъ, какъ быстро короталось время…
— Матери нту… Ушла она… Давешь уже…— хрипло проговорилъ Терешка, обращаясь тревожно къ отцу.
— Вернется, небось!— лниво отозвался Антипъ, не сразу понявъ, о чемъ говорятъ.
— Ты бы глянул пошелъ!— сказала Аксинья.
Антипъ нахмурился, всталъ и вышелъ, злобно нахлобучивъ шапку…
Морозило. Вверху мигали яркія звзды. Съ села доносился собачій лай. Въ конюшн стучала шалившая лошадь. Антипъ отошелъ немного, постоялъ, прислушался… Отъ риги ясно донеслись до него чьи то тягучіе стоны… Онъ вздрогнулъ и быстро пошелъ, держась прямо на нихъ…
— О, Господи! родитъ, видно!— пробормоталъ онъ вслухъ, идя цликомъ по снгу, но не стерплъ и побжалъ…
Кто-то лежалъ на солом у крайняго омета. Такъ и есть — Пелагея!
— Что ты?— окрикнулъ Антипъ, подбгая къ ней.
Та не отвчала ему и, лежа навзничь, тихо стонала… Антипъ заспшилъ, ползъ въ карманъ, досталъ спичку, чиркнулъ о полушубокъ… Вспыхнулъ огонь и освтилъ Пелагею. Возл нея копошилось что то… Антипъ нагнулся и осторожно приподнялъ. То — былъ ребенокъ.
— Батюшка! застылъ, поди!— размягченно сказалъ Антипъ и всхлипнулъ… Сердце его сжалось мучительной жалостью. Онъ завернулъ его въ полу своего полушубка и, неловко горбатясь, быстро зашагалъ къ кухн…
Сдавъ на руки Аксинь ребенка, Антипъ вернулся къ омёту подобрать Пелагею. Та все лежала навзничь и тихо стонала…
— Поля, а Поля! пойдемъ въ хату! Чего лежать тутъ?— ласково началъ Антипъ, присвъ къ ней и тихо теребя ее за плечо.
— Не пойду я,— отвтила та.
— Чего не пойдешь-то? ну? ,
— Не пойду, не пойду!.. Отстань, ты!
— Ну, вотъ! Гляди на нее! Стало, и замерзать здсь?!
— Будетъ теб! вставай-ка! Ну!
И онъ потянулъ ее за руку…
Та вырвала руку и упрямо твердила:
— Не пойду! Сказала: не пойду! Чего присталъ? Чортъ смоляной!
И сколько ни просилъ, ни убждалъ Антипъ — больная стояла на своемъ и не шла въ хату. Антипъ снялъ полушубокъ съ себя, старательно окуталъ ее и оставилъ въ поко.
На кухн шла сутолока. Собрались вс. Всякій входилъ, протискивался къ Аксинь, которая обмывала тщедушное тльце младенца, и, посмотрвъ, отходилъ прочь.
Крохотное существо, появившееся на свтъ Божій, оказалось двочкой. Морщинистое, красное тльце ея было худо и слабо, согнутыя ножки топорщились вверхъ, а сжатые кулачки безсильныхъ рученокъ, словно угрожая кому-то, судорожно двигались и поводились изъ стороны въ сторону…
— Покормить бы ее…— сказала Аксинья, ‘образивъ’ ребенка.— Гд мать-то?
— Не пошла она,— глухо отозвался Антипъ.
— Ну, вотъ теб! Толкуй съ нимъ!— возмутилась та.— Не пошла!.. Взялъ, да и привелъ! Не въ ум человкъ, а онъ смотритъ! Маладенца-то, какъ по твоему: надо кормить, али нтъ? ну?… Ступай приведи! Небось пойдетъ! Твоя, парень, забота!..
Тотъ, молча, всталъ и вышелъ. Злобное чувство къ жен поднималось въ душ у Антипа…
— Ну, ты! какого родимца развалилась! Вставай что-ль! Ишь растянулась, чортъ полоумный!— злобно началъ онъ, подойдя къ Пелаге.
— Не пойду!— упрямо отвтила та.
Антипъ молча нагнулся и, схвативъ ее за руку, съ силой рванулъ кверху… Та вскрикнула и стала вырываться, опадая книзу и поджимая ноги, на которыя старался ее поставить Антипъ…
— Не пойду, не пойду!..— бормотала она…
Антипъ бросилъ… Сжавъ зубы, злой, возбужденный, стоялъ онъ надъ ней, не зная, что длать.
— Не пойдешь?
— Не пойду!
— Дьяволъ ты!… кто-жъ ребенка кормить будетъ? ну?..— злобно прошиплъ онъ.
— Не стану я кормить! Ну его!
— О, чортъ!— не выдержалъ Антипъ и, поддавъ ей въ животъ ногой, быстро отвернулся и зашагалъ къ кухн, дрожа весь отъ злобы…
— Не идетъ,— подавленно сказалъ онъ, входя и садясь на коникъ.— Чисто… завяжи глаза, да и… Уперлась, идолъ, хоть ты что!..
— Вотъ грхъ-то! Какъ же быть-то?— тихо отозвалась Аксинья, задумчиво покачавъ головой…
— О, Господи!!— вспылила вдругъ толстая, приземистая Марья.— Скажите на милость: ‘какъ быть?’ (передразнила она). Съ бабой не сладятъ! Э-эхъ, вы!… Я вотъ пойду — въ разъ подниму! А то ишь!..
И она быстро метнулась изъ кухни, словно боясь растратить напрасно свой пылъ…
Выйдя на дворъ, она осмотрлась и, подобравъ по дорог первую попавшуюся палку, торопливо направилась къ риг. Тягучіе стоны больной, долетвъ вдругъ до слуха озлобленной Марьи, впились въ ея сердце и совсмъ было расхолодили ее (по натур это была добрая женщина), но она напрягла волю, постаралась не слушать ихъ и, искусственно бередя свой гнвъ, скорй только пошла впередъ, къ омету, откуда неслись эти стоны…
— Ты чего это уродничаешь?!— сразу начала она, подойдя вплотную къ больной.— А? Больной прикинулась! Нагуливать ребятъ не больна, умешь? а кормить нтъ?.. Слышишь, иди!