Соколий пуп, Дурылин Сергей Николаевич, Год: 1915 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 53 минут(ы)

С.Н. Дурылин

Соколий пуп

Роман

От публикаторов

Мы публикуем уникальное произведение, написанное в 1915 году семью молодыми людьми, ставшими позже знаменитыми деятелями русской культуры. Самым старшим из авторов был Сергей Николаевич Дурылин, по документам которого значился 1877 год рождения (реально — 1886, но была необходимость выглядеть старше). Писали приятели на даче Маргариты Кирилловны Морозовой, тогда богатейшей женщины России, из семьи знаменитых фабрикантов и купцов. Этот дом сохранился и поныне, находится в черте г. Обнинск, рядом с ФЭИ — мощным институтом, где был запущен первый мирный атомный реактор. А в дореволюционные годы это была дачная местность, в прекрасном сосновом бору, рядом с Протвой. М.К. Морозова здесь основала и педагогическую колонию для детей — ‘Бодрая жизнь’, которая развивалась и в советские времена.

Вероятно, Дурылин и тогда близкий его друг ‘Мика Морозов’ были главными авторами и вдохновителями романа.

Общеизвестно и преподносится с пиететом, что С.Н. Дурылин был с 1912 года секретарем московского Религиозно-философского общества памяти В.С. Соловьева — до закрытия. Смиренный образ секретаря с тонкой иронией выведен и в ‘Сокольем пупе’… Обычно его рисуют младшим среди старших, робким учеником среди великих людей. Сатирический роман показывает совсем иную картину: карикатурно выглядят Бердяевы, Ильины, Эрны и прочие деятели ‘серебряного века’. Особенно досталось Вячеславу Иванову! Налицо резкое отчуждение. Налицо и неожиданная картина самого ‘серебряного века’, давать определения которой мы сейчас не будем: текст говорит сам за себя. Семь-восемь (включая иллюстратора) талантливейших современников создали яркое полотно, не считаться с которым будет невозможно даже искренним любителям эпохи русского декаданса.

Непосредственным поводом к бичующей сатире был эпизод 1915 года, когда в заседании общества выступил С.Н. Дурылин с докладом (вероятно, ‘Град Софии’, хотя на одном из документов рукой Дурылина обозначена тема ‘Начальник тишины’), проникнутым живым религиозным чувством, глубокой мыслью о Христе, народных истоках веры — и был круто осажен старшими товарищами, задавившими ‘юнца’ (это один из псевдонимов С.Н.) злобной схоластикой. Явно застрельщиком такого романа-памфлета выступил кипучий Мика Морозов, уже тогда испытывавший неприязнь к среде, собиравшейся в московском доме его матери, роскошном особняке, и попросту находящейся на содержании то М.К. Морозовой, финансировавшей РФО, то других богачей, — характерная черта ‘серебряного века’. Об этом говорит и гневное письмо М.М. Морозова С.Н. Дурылину по поводу доклада: ‘Ваше внутреннее горение, Ваши пламенные слова о святой Руси… И начались нудные прения — сухие, холодные, безотрадные. И стало гадко и тошно на сердце. Захотелось запустить в Иванова стулом, отодрать его за волосы и крикнуть плехатому стихоплету: ‘Не почувствовал, ну и молчи!’ …Бог с ними, Вячеславами, они не верят ни в сон, ни в чох. Что за безвкусица и непонимание русского народа… Горячо Вас любящий и бесконечно благодарный, благодарный от всей души М. Морозов’ (РГАЛИ, фонд 2980, оп. 1, No 661, с пометами Дурылина). Роман и явился таким стулом по плеши Вячеславу Иванову…

Талантливые молодые люди видели насквозь своих современников. Хотя, конечно, у Дурылина тяготение к среде ‘философов’ оставалось на долгие годы, но это было сложное чувство, одной из сторон которого стал ‘Соколий пуп’.

Добавим, что дружбой с Микой Морозовым навеян и прекрасный рассказ Дурылина ‘Жалостник’, написанный, вероятно, тогда же, в Михайловском.

Роман бережно хранился в доме Дурылина (Болшево, под Москвой, ныне муниципальный музей), примечание 1939 года несет теплую иронию автора к такому оригинальному, но дорогому юношескому опыту. Пускай даже опыту, не достигшему художественного совершенства.

Текст романа сохранился в двух видах: рукопись хранится в Российском государственном архиве литературы и искусств (РГАЛИ), машинописный вариант — у потомков брата С.Н. Дурылина, Георгия Николаевича (1888 — 1949). Особо благодарны Сергею Георгиевичу Дурылину за помощь и важные пояснения. Нам был доступен архивный текст, отразивший семь очень разных, сложных почерков. Затем была проведена сверка по машинописи, выполненной уже в советское время и, возможно, содержащей рукописные вставки рукой С.Н. Дурылина — тексты на иностранных языках. Все же надо быть готовым к тому, что в единичных случаях слова остались неразобранными или имеют неправильное написание. Надо предупредить и о сознательном авторском приеме — перифразе, пародийном передергивании некоторых цитат или имен, а порой придумывании явных нелепостей в эпиграфах: это элемент сатиры, а не наши ошибки. Следует принять и некоторые ‘неологизмы’, не посчитав их за неточности разбора рукописи. Даем все как есть.

В примечаниях даны минимально необходимые комментарии. Общеизвестные персонажи ‘серебряного века’ оставлены без пояснений.

Добавим, что ‘серьезные’, главные произведения Сергея Дурылина были опубликованы нами недавно в журналах ‘Москва’ (‘Колокола’, ‘Сударь кот’), ‘Роман-журнал’ (‘Сладость ангелов’, ‘Три беса’, ‘Четвертый волхв’) и некоторых других.

Дурылин-прозаик полно пришел к читателю — шагнул почти через столетие.

Побывайте на могиле этого удивительного человека (Даниловское клабдище, уч. 17), в его загородном доме (г. Королев, Болшево, ул. Свободная, 12). Съездите и в Михайловское… В доме Морозовой в годы войны помещался штаб маршала Жукова… Дом, где написан ‘Соколий пуп’…

(Сноски цифровые, вынесенные в конец текста, принадлежат публикаторам. В ряде случаев приведены зачеркнутые в рукописи слова.)

Антон Аникин, Александр Галкин

Аким Левский

Соколiй Пупъ

Роман

Примечание 1939 года

Автор этого романа Аким Левский родился и умер в 1915 году, в Михайловском, в Калужской губ., вблизи древнего города Боровска. Его короткая жизнь продолжалась всего несколько недель знойного лета. ‘Соколий пуп’ остался его единственным произведением.

Личность автора, как видно из самого романа, едина, цельная, неделима: идея, сюжет и форма романа подобны монолиту, но не должно утаить, что хотя личность автора романа едина, отдельные его главы написаны разными писательскими руками.

Вот те, чьи руки приложили свой труд к отдельным главам (по алфавиту):

Васильев Пантелеймон Иванович — часть 1, глава 6,

Горбов Яков Николаевич — часть III, главы 2, 6, Post scriptum,

Дурылин Сергей Николаевич — заглавие романа, предисловие, часть 1, главы 1, 7, часть II, главы 2, 6, 10, часть III, глава 3, К читателю (послесловие), объявления,

Морозов Михаил Михайлович — часть I, гл. 5, часть II, главы 1, 5, 9, часть III, главы 1, 7,

Петровский Михаил Александрович — часть I, гл. 3,

Петровский Федор Александрович — часть I, гл. 2, 8, часть II, гл. 3, 7, 11, часть III, глава 4,

Хвостов Михаил Вениаминович — часть I, гл. 4, 9, часть II, гл. 4, 8, 12, часть III, глава 5.

Роман был иллюстрирован Александром Георгиевичем Габричевским. Иллюстрации, из коих наиболее примечательным было изображение ведьмы Вячеславы, хранятся, вероятно, у автора. (С.Н. Дурылин)

Михайловское, 1915 год

Предисловие

Роман, предлагаемый почтенному читателю, принадлежит к числу произведений мировых, — по своей теме, он достоин стать на одной полке с ‘Фаустом’, ‘Дон-Жуаном’ и ‘Дон-Кихотом’. Но автор скромен: он просит поставить его роман на ту полку, — которая поменьше и пониже, не так велика, как та, на которой стоят выше перечисленные создания мирового гения, но зато поближе к читателю. Читатель должен помнить, что автор очень скромен, а совершенство на земле недостижимо. Достижимо ли оно на Луне, Марсе, Юпитере и прочих богах, перечисленных ныне из духовного ведомства в ведомство астрономии, — автор об этом ничего не знает и отсылает желающих получить об этом точнейшие сведения к доктору Штейнеру (Suisie, Basel, Dornach). Мировое значение предлагаемого творения в том и заключается, что, будучи мировым по содержанию, теме и идее, оно очень скромно и позволяет миру заниматься своими собственными делами и отнюдь не требует мирового внимания к себе. Пусть читатель об этом помнит и почтит автора своею признательностью.

Часть I-ая: Пупение мира

Глава I. Встреча

Mens sana in corpore sano

И живот мой есть моря великаго пуп.

А. Толстой

О эти встречи мимолетные

На гулких улицах столиц.

В. Брюсов

— Вы — бридетий! — воскликнул юноша 18-ти лет, снимая со своих мускулистых ног полосатые трусики… — Да, да, вы — бридетий! Я утверждаю это. Вы побили мировой рекорд бридетизма, побив рекорд в метании диска, установленный Топкинсом на последней Олимпиаде, но ваш бридетизм бесполезен для мира.. Мир не может существовать без женастлусов…

— Ну, это философия, — заметил тот, к кому обращался юноша. Это был человек лет тридцати, в голубой фуфайке с белым полукругом на спине. — Это философия, а я не охотник до разных фило-, тео-, антропо- и иных — софий.

Они оба — юноша и желтый спортсмен — одевались в беседке Пупс-клуба, чтобы пойти завтракать в ресторанчик ‘Психопат’, или ‘Собачья мигрень’. Юношу звали Дима Меньшов, а спортсмена — мистер Джоэ Шифс. Он был не мистер, не Джоэ и не Шифс, но так его звали.

В ресторанчике было тесно. Столиков не хватало. Спортивная публика истребляла сэндвичи. Футуристы спрашивали себе колбасу из гусениц и рачью печень, но делали только вид, что едят ее, жуя исподтишка ломтики жареной колбасы. За отдельным столиком сидел поэт и пил лимонад, набрасывая в блокнот поэму об Аполлоньем лиродроме. За окном проносились автомобили, взвизгивая, как кликуши. Дима Меньшов, волнуясь, спрашивал мистера Джоэ:

— В чем тайна ваших успехов?

— Я не знаю этого, — отвечал Джоэ. — И я не хочу знать никаких тайн. Тайны — дело поэтов и разных этаких мистифилов, вроде известного Вячеслава Иванова.

При этом имени поэт поперхнулся лимонадом и произнес, громко откашлявшись:

— Ивнова.

— Иванва, — отрезал мистер Джоэ. — Не будь я спортсмен, если не Иванва. Вот, имеющие несчастье родиться Иванвыми, пусть и остаются Иванвыми. Не будь я боксер, если это не так.

Поэт глотнул лимонаду и закрылся старым номером ‘Московского Спортвестника’: он убедился, что Джоэ боксер.

— Я иногда мечтаю найти нечто, что поможет мне открыть путь к физическому возрождению человечества, когда сила и красота, слившись, создадут новую породу людей, которым откроется все еще не открытая мощность мира, вся скрытая физическая энергия земли.

— В чем же может быть это нечто? — насмешливо спросил мистер Джоэ, обгладывая телячью котлетку.

— В чем, я пока не знаю. Но это обнимается понятием ‘Соколий пуп’.

— Что? — спросил Шифс.

— Вас не должно удивлять это название. Вспомните, что спортсмены России ввели в словарь русского языка новое слово: ‘опупеть’. Его употребляет известный легкоатлет и лыжник Хвостов.

— Ну да, — согласился Джоэ. — Я сам иногда опупеваю, не только что Хвостов, когда пробег на двойной марафон.

— Это слово ‘опупеть’ мистически связуется с символом ‘Соколий пуп’. Это своего рода магическая формула. Но в чем она? В чем тайна силы и красоты?

— Ешьте свою котлету.

Меньшов катал шарики из хлеба. Он думал о Сокольем пупе.

За соседним столиком футурист в соломенной куртке подавился кусочком колбасы из гусениц, который захотел съесть в самом деле. Послали за доктором.

— Это дело поправимое, — заметил Джоэ. — Позвольте вас вылечу? Живо пройдет, — и, не дожидаясь согласия, он ударил футуриста кулаком по шее. Футурист пошатнулся, но кусочек гусеничной колбасы прошел, куда нужно, — и футурист презрительно произнес по адресу Джоэ:

— Plusquamperfectum .

—А conjunctivus’a не скажешь, plusquamperfecti, — ответил Джоэ и засучил кулак. Но футурист вышел уже из ресторанчика.

В это время из дальнего угла, на котором стол, встала дама под вуалью, одетая в узкое черное платье, с боа из голубого песца, и медленно пошла мимо столиков. Казалось, она никого не видела. Она прошла, не убавляя и не прибавляя шагу, ровно и спокойно и скрылась за дверью, поглощенная уличным потоком.

Но когда дверь затворилась за ней, и Меньшов, провожавший ее глазами, посмотрел на свой столик, он заметил на его краю узкий белый конверт без надписи. Конверт не был запечатан. Не было сомнений, что его положила дама. Меньшов, незаметно для мистера Джоэ, спрятал конверт в карман, он спросил себе ‘Новое Время’ и, укрывшись от Джоэ широким листом, где объявлялось о концерте Николая Метнера , об известной хиромантке из Индии Ванде Нус, об обществе исследования залежей парафина на хребте Тяу-Лау-Бань, о смерти статского советника Петра Перфильевича Перьтерьпурпурова и о многом другом, — вынул из конверта листки голубой толстой бумаги и прочел: ‘Я знаю вас. Я знаю ваше имя. Я знаю, чт вас влечет и куда. Ваша мечта не мечта’. Но нужно терпенье и нужна любовь. Соколий пуп требует сапфирного полета к себе. Сапфирный путь, синяя в синем просторе, приведет к Сокольему пупу. Прознай сапфирность Сокольего пупа. Улица направо, — третий дом налево, — прямо, — лестница, — семь, — Сапфирея.

Меньшов с волнением сжал письмо и опустил в карман. Он не мог больше оставаться в ‘Собачьей мигрени’.

Он встал и сказал мистеру Джоэ, протягивая руку.

— До завтра. Я извиняюсь. Но у меня спешные дела.

— Тренироваться? — ехидно спросил Шифс.

— Да… — ответил Меньшов.

— Прекрасно. Я посижу еще здесь.

И мистер Джоэ иронически усмехнулся, спросил себе нарзану. Издали ему приветливо кивал редактор ‘Лыжеспорта’ Михаил Хвостов.

Меньшов шел по улице и плохо соображал все случившееся. Часы на ‘Лионском кредите’ показывали шесть. Если он верно понял незнакомку, оставался еще час. Чт будет дальше? Он не знал. Он повторял только про себя взволнованно и медленно, смотря под ноги прохожим: ‘Соколий пуп! Соколий пуп! О, если б знать! О, если бы знать!’

Глава II. Das ewig-fibsiche

Alles Vergngliche
Ist nur ein Gleichnis,
Das Unzulngliche,
Hier wird’s Ereignis,
Das Unbeschreibliche,
Hier ist’s getan,
Das Ewig-Weibliche
Zieht uns hinan.
Goethe

Но напрасно думал Дима, что ‘Новое время’ спрячет его от проницательного взора рекордсмена Dreis. Недоросль Dreis не объяснил ему тайны своего искусства — весь ум Шифса был занят той же мыслью, что и у Димы, только цели их были противуположны. Тот, охваченный идеальными стремлениями к возрождению мира, этот, желавший довести его до полного опупения, — оба не могли бы достичь его ни путем чистого британизма как Дрейс, ни силами женастилизма, идеального и чистого, как думал сначала Дима.

Еще раньше Меньшова заметил Шифс даму в голубом боа и сразу понял, что она и только она может служить осуществлению его целей, как начало, антиподное ему, вечно четное, но влекущее его на соединение чета с нечетом — к вечному нулю всего мироздания.

— Ewig-fibsiche, ewig-fibsiche, — бормотал он, выходя из ресторана и стараясь не потерять из виду Диму. Незаметно удалось ему приложить магнит к руке Димы, когда они прощались. Дело было сделано: часы на браслете через несколько минут должны были остановиться и дело ‘Сокольего пупа’ должно было погибнуть. Дима заглядывал по временам в конверт, лихорадочно отыскивая желанный дом, но и Шифс не терял времени. Читать голубую записку ему и надобности не было — не напрасны были его уроки у Вуда Питерса — он научился читать сокрытое не только в кармане, но и в душе человека.

Оставалось еще много времени до назначенного часа — Дима бродил по улицам и старался убить время, смотря в окна магазинов и наблюдая за прохожими, но одно лицо преследовало его всюду, куда бы он ни приходил, — он видел, как из толпы быстро устремлялись на него два острых луча от невидимых глаз видели серое пальто, быстро исчезавшее в толпе и чувствовал необходимость выследить вдруг появлявшееся и исчезавшее лицо, лицо, которое он мучительно старался вспомнить и не мог, хотя и казалось ему, что он знает его, что видел его когда-то раньше.

Вдруг он опомнился — двери магазинов начинали закрываться, толпой высыпали приказчики и приказчицы на улицы, и Дима увидел, что семь часов уже пробило — он взглянул на часы, было без 20 семь — у него отлегло от сердца — но где же она? Незнакомая улица терялась за поворотом, какие-то амбары тянулись по краям ея, — в ужасе он побежал вперед, но вдруг резкий свисток паровоза заставил его остановиться. ‘Боже мой, — воскликнул он, — я у Курского вокзала, скорей, скорей назад’

Садясь в трамвай, он еще раз взглянул на часы — было без 20 семь — страшное подозрение охватило его — он поднес часы к уху — они стояли!

Между тем Шифс, дождавшись урочного часа, уже взбирался на лестницу замеченного дома. Прямо перед ним была одна только дверь, дверь в обитель вечного добра. Он нажал кнопку звонка и стал ждать. Полная тишина царила в доме. Он позвонил еще раз и ясно услышал свой звонок — снова тишина. Он взглянул на часы — ровно семь. Но тут взгляд его упал на номер двери… на ней стояло 12 — на лестнице за ним раздались чьи-то шаги.

Глава III. Новый рекорд

Снегомобиль рекордит деревья.
Северянин

Привычное ухо атлета не внушило на этот раз своему обладателю к себе доверия, ибо в темпе шагов существа, подымавшегося по лестнице оно уловило дерзкую попытку побить английский рекорд бега на кратчайшую дистанцию. Оторвав руку от звонка, коего дребезжащий призыв отворить замер, повторенный эхом соседнего дома. Шифс весь отдался чувству секундомера, впивался глазами в ленточку финиша. ‘Вот предпоследний поворот. Ну, здесь он потерял… Но что за гость?!’ Но гуттаперчевым броском на последних 5-и ступенях потерянная пятая секунда была покрыта! Забыв обо всем, кричит Шифс: ‘Ходу!’, как вдруг нежный поцелуй в губы поглощает последний слог магического словохлыста, и руки — две змеи — сплелись вокруг бычачьей шеи боксера. Баснословный спринтер так и не показался из-за последнего поворота, ибо во 1-ых он побивал рекорд не вверх по лестнице, а катился колбасой вниз (квартира No 6 была в 3-м этаже 6-этажного дома), во 2-х это был не ‘он’, а ‘она’, окрыленная боязнью опоздать на сапфирное свиданье. Блестяще оправдалась, таким образом, народная мудрость, гласящая: ‘На всякого бридетия довольно женастлизма’, хотя любовь к истине побуждает нас заметить народу, что он еще более бы оказался пророком в своей пословице, если бы сказал: ‘На всякого бридетия довольно фибзы’, ибо то была она, она — Фибза-Сапфирея!

Слова любви лились из ее запыхавшихся уст, поцелуи сыпались на опупевшего от неожиданности боксера, но уже начинавшего оценивать положение и не без злорадства представлять себе Диму, для которого остановилось это прекрасное мгновенье, когда человек, взглянув на часовую стрелку, скажет себе: ‘Через 20 минут’ и вдруг растворится в сладкой улыбке нетерпеливого ожиданья.

‘Дима, Димочка, Димочек, Димочучечек мой, — раздавался ее поцелуйный лепет на сумеречной лестнице, — ты долго ждал меня, тебе пришлось долго звонить? Но, глупый, я же была на башне! Как не догадаться! Правда, любовь делает человека глупым! Ты бы подумал, что мне надо все приготовить к сапфирному полету, а не могу же я поручить это сделать Вячеславе (так зовут мою кухарку, дусик!). Ну, идем, стремим наш бег на башню’, — продолжала Сапфирея, цитуя Сапфин фрагмент (любимой своей поэтессы ). — ‘Или даже неси меня на плече в наказанье за свою несообразительность’. Сказала, да как прыгнет с места на два метра, на мускулистое левое плечо мистера Джоэ, так и села…

Но не боксеру было смущаться путешествием по крутой лестнице с сапфирной ношей, иные перспективы омрачили недавно еще лучезарные мысли практической головы Шифса. Не входило в его расчеты озаряться на башне лучами заходящего солнца. Ложь любит тьму, ибо живет тьмою и во тьме не разоблачается.

Вдруг гениальная мысль указала Шифсу необычайно простой выход из его положения. Быстрым и незаметным движеньем он свою драгоценную ношу верх ногами и ринулся вниз по лестнице. Небезосновательно рассуждал он, что слегка опупевшая от ласк Фибза поддастся на такую чисто бридетическую хитрость и, стремясь головой вниз, примет их движение за движение по лестнице вверх. А подменить башню темным подвалом и уверить Сапфирею, что пока они там валандались на лестнице, спустилась ночь, а небо в тучах — оттого ничего не видно, это зазнавшемуся мистификатору казалось уже сущими пустяками.

IV глава. Дюжина — или чертова дюжина?

И тебе откроются дверности премудрыя.
Я.Горбов

Дима Меньшов между тем несся на трамвае, дрожа от нетерпения. ‘Скорее, скорее!’ — стучало у него в голове. Вот, наконец, Театральная площадь. Дима прыгнул на ходу с трамвая и стометровым ходом помчался на Неглинную и повернул на Кузнецкий. Пробегая мимо Лионского кредита, он увидел, что уже четверть восьмого. ‘Опоздал!’ — прорезала его мозг огненная молния мысли.

Вот ‘улица направо, третий дом налево’… Колбасой взлетел Дима на первое звено ‘лестницы прямо’, и в ужасе остановился.

То, что он увидел, было сверхневероятно. Его друг Шифс, Джоэ Шифс, мистер Джоэ Шифс бежал вниз по лестнице и в его сильных боксерских руках билась она! Она — его Сапфирея! Шифс, увидев Меньшова, выпустил свою ношу и с проклятьем бросился на Диму. Но тот быстро отскочил в сторону. Шифс проскочил мимо и, получив от Димы удар в спину, вылетел на двор. Запереть за ним входную дверь было делом 2 15 секунд для Меньшова. Затем он бросился к Сапфирее. Падая, она ударилась о каменную ступень головой и теперь лежала без сознания.

Дима схватил женщину и побежал вверх по лестнице. Найдя квартиру No 12, он позвонил. Ему еще не открыли дверь, как напротив открылась дверь No 13 и оттуда вышла полная дама с лицом медно-красного цвета в такой тальме, какую носила ‘куфарка’ в ‘Ажидации’

‘Зачем решили вы памяти мою барыню?’ — сказала она гнусаво и нараспев. ‘Это ваша барыня? Так помогите мне внести ее в комнату’.

Только что принялись за это, как дверь напротив открылась на звонок Димы, и оттуда сверкнул острый, туманящий взгляд. Этот взгляд Дима сразу узнал: он преследовал его в толпе. Голова Димы закружилась, и он упал без чувств.

………………………………………

Очнулся он в автомобиле ‘скорой помощи’. На вопрос, как он сюда попал, ему отвечали, что он найден на дворе большого дома на Лубянке. Затем Дима опять потерял сознание.

………………………………………

Придя в себя, Дима увидел себя лежащим на диване в своей комнате. Бессознательно он протянул руку к столу, где лежал свежий нумер ‘Московского спортвестника’. На первой странице был портрет Джоэ Шифса, с подписью: ‘Джоэ Шифс — новый мировой рекордсмен в метании диска. Москва, Пупс-клуб’.

При виде гордо улыбающегося Шифса Дима разом вспомнил все происшествия на лестнице прямо ‘в третьем доме налево’.

Он позвонил. Вошел лакей с подносом, на котором лежала визитная карточка.

‘Тут вас давно дожидается какая-то дама, да я вас будить не хотел’.

Дима взял карточку, на розовеньком зазубренном картончике было напечатано:

Вячеслава Ивановна
Иванова
(зачеркнуто: Сатано-ведьма)

Глава V. В гибельной бездне пупения.

Мы двое, брошенные в трюм,
В оковах на полу простертые.
В.Брюсов

‘Проси ее! Пусть войдет’, — сказал Дима дрожащим голосом. Он почувствовал, как тревожно забилось его сердце. Что-то мрачное, пугающее, подобное сырому туману, поднялось из тайников его души и темной тучей заволокло тот ясный строй, который он выработал в себе, беспрестанно занимаясь благородным спортом, тот строй, который он сохранил, ибо отметал Иванова, называя его Ивановым. Итак, Дима дрожал всем телом, обливался холодным потом и ждал вещую кухарку. Вот раздались мягкие шаги по коридору, дверь растворилась с легким скрипом и, извиваясь, как пакостный червь, в комнату вползло что-то. То было ни мужчина, ни женщина: красное, потное лицо было лишено бороды и усов, рыжие, свалявшиеся волосы торчали палками (хотя должны были представлять кудри), пронзительные маленькие глазки смотрели ехидно и вкрадчиво. Дима затрепетал. ‘Я здесь!’ — прошипела Вячеслава Ивановна гнусавым голосом. ‘Это она! О вселенная! Скоро ли настанет день мракобесия вечной Фибзы? Сокольего пупа?’ Зычно завопил лакей и выбежал из комнаты. Дима вскочил с постели и стал носиться по комнате, охваченный диким ужасом. А Вячеслава Ивановна злобно и монотонно напевала: ‘Она умерла! Ха-ха-ха-ха!’

И вдруг голос вещей кухарки сорвался, она закашляла густым басом, точно таким же, каким обладал Шифс. ‘О, кто ты?’ — закричал Дима. ‘Кто я? — переспросило таинственное существо: — Я центрофуга бытия!’ И, проговорив это, кухарка бросилась стрелой из комнаты. Не помня себя, быстро натянув брюки, Дима побежал за ней. Они выбежали на улицу и неслись как бы на легких крыльях зефира по тротуару.

Прохожие не обращали на них внимания. ‘Это новый спорт!’ — сказал один. ‘Совсем нет! Это артисты синематографа!’ — говорил другой. ‘Это чистый переженостизм!’ — уверял всех прохожих Александр Габричевский, основатель сашизма… И вдруг над изумленной толпой по небу пронесся аэроплан и с небесной выси раздался громовый голос: ‘Это начало всемирного пупизма! Фибза — корень погибели!’ Никто ничего не понял, ибо мудрые слова всегда непонятны и ‘нет пророка в отечестве своем’. А Дима, преследуя Вячеславу, все бежал и бежал. Кухарка, наконец, остановилась, громко захохотала и исчезла под землей. Дима не знал. Что делать и остановился в отчаянии. Но вот он услышал из-под земли печальный, певучий голос: ‘Я жду тебя!’ То была Сапфирея. А из открытого окна доносились звуки похоронного марша Бетховена. Кто-то кудахтал, кто-то хохотал злорадным, гнусным хохотом. И слушался ласкового голоса: ‘К нам придет всякий! Все нами кончат! О Сапфирея! О опупей!’ ‘Они ее соблазняют’, — подумал Дима. Он побежал к Биткову, купил там ядро для метания, опять прибежал к таинственному дому и классическим стилем толкнул ядро в стену. В стене образовалась брешь. Дима вполз через нее в комнату. Там он увидел большой зеленый стол. Философы заседали. Председательствовал Г.А. Рачинский . Они не обратили внимания на Диму, ибо решал очень важный вопрос философского характера. А Дима не знал, что предпринять. Вдруг из-под зеленого столы выскочило странное существо, именуемое Вячеславой, и, схватив в объятия Диму, опрокинуло его на пол. Пол открылся, и Дима упал в какое-то темное помещение. Крепкие руки схватили его и положили в тесный ящик. Потом ящик заколотили, подняли и понесли. Дима слышал, как спорили ничего не заметившие философы. Ильин ругал Эрна. А Дима лежал, изумленный неожиданностью, в ящике. Кто-то целовал его лицо и руки. То была Сапфирея. Дима был счастлив безумно, обнимал ее, цаловал и не обращал внимания, как голос, то густой и хриплый, как у Шифса, то медвяно гнусавый, зловеще каркал: ‘Опупеете!’, ‘Опупеете!’. Но вот Дима почувствовал, что ящик, в котором он и она лежали, положили куда-то, ибо качания прекратились. Голос лакея Димы произнес: ‘Этот ящик прямым сообщением в Стокгольм на ‘Олимпийские игры’! Потом раздался свисток, и Дима почувствовал тряску и равномерное постукивание. Несомненно: их вез поезд.

Глава VI. Вертопутие

Sauve qui peut!
Генерал у Н.Лескова.

Долго ли коротко ли пролежали они оба в этом ящике, ни Дима, ни Сапфирея не могли бы того объяснить. Вдруг произошло страшное крушение, и волей рока, ящик был выброшен из вагона. Во время падения крышка была сломана и пленники освобождены. Сколько радости! Теперь они свободны, теперь они предадутся своим мечтам о ‘Сокольем пупе’ и о прочих таинственных, волнующих душу категориях… Уже они начали обсуждать вопрос об убежище на остаток ночи, где предвкушали все приятные возможности их злополучного путешествия, как вдруг те же оловянные, страшные глаза уставились на Диму, те самые глаза, которые уж один раз привели его к обмороку.

‘Сплошное вертопутие’, — пронеслось в его похолодевшем вдруг мозгу. Что это? Откуда? Дьявольское наваждение? Нет, не поддамся, напрягу все силы, ведь я же должен стремиться к ‘Соколиному пупу’. И он как бы мгновенно вырос, страшно окреп и…. И выдержал взгляд. Тогда страшное, нелепое все унеслось, и перед Димой стоял просто человек в сером райт-фраке с клетчатым зонтиком, но действительно с оловянными, совсем английскими глазами. ‘Боже мой! Да ведь это лорд Редсток ! Неужели он примется за свои проповеди, неужели польются жалкие слова, и нам с Сапфиреей придется слушать тирады о добродетелях и нравственном самоусовершенствовании?’ Пока все это мелькало в его голове, уже раздались слабые звуки из груди сухопарого существа, и наши путешественники услышали: ‘Друзья мои. Я думаю, что могу быть вам чрезвычайно полезен. Вы молоды, неопытны, похожи на трость, колеблемую ветром. Я же стар и смогу поддержать вас. Не покидайте меня, доверьтесь моим словам и, может быть, нам втроем удастся обрести то, что ускользнуло от вас двоих, ибо…

‘Ну, завел машину’, — буркнул себе под нос Дима и, учтиво прервав говорившего, предложил ему присоединиться к ним и идти искать ночлега. ‘Авось удастся от него отделаться’, — так успокоил он себя. По счастью, крушение поезда, шедшего в Стокгольм, произошло недалеко от Або , и наши туристы через полтора часа времени прибыли в город. Что это было за разыскиванье гостиницы! Диме с Сапфиреей хотелось уютного уголка, лорд же Редсток требовал гигиенических условий прежде всего. Они хотели вкусного сытного ужина с винами — он проповедует вегетарианство и пользу нарзана с боржомом. Кончилось тем, что он спросил их обоих, чистят ли они на ночь свои зубы и чем, причем рекомендовал найти ‘пебеко’ как самое лучшее средство. Он даже как бы невзначай заговорил о поцелуях, и очень убедительно, а в то же время отвлеченно развил, что следует перед оными, а также после оных промывать губы слабым 3-х-процентным раствором карболовой кислоты… Словом, надоел до тошноты и совсем отравил это занятное путешествие. Впрочем, нет худа без добра и судьба судила сыграть лорду важную роль во всей этой истории, на его долю выпало спасти всех спутников от надвигавшейся грозы. Но об этом после, а сейчас надлежит известить снисходительного читателя о том, что после всех ужасных треволнений последних суток, наше трио успокоилось, и, разместившись по своим комнатам, заснуло сном праведников.

Глава VII. Великий совет

Для значения иного
Я исхитил бы из тьмы
Имя славного Пруткова
Имя громкое Козьмы
К.Прутков

Она восход, а он закат.
И.Северянин

Философы, собравшись на Садовой, в квартире Г.А. Рачинского, читали спортивные журналы: пути философии и мистики пересеклись отныне с путями спортологии. Все ссоры были забыты: Иван Ильин ощупывал мускулы у Эрна, Бердяев измерял грудь у Яковенко. Специально приглашенный боксер Харлампиев давал в саду уроки бокса Степуну, кн. Трубецкой стрелял в цель из ружья, повесив на дерево, как мишень, обложку книги Вяч. Иванова ‘Cor ardens’ . Наконец, Рачинский открыл заседание и предоставил слово Гершензону, который сказал приблизительно следующее:

— Милостивые государи! Я буду очень краток. Я видел — да, видел! — вещи поразительные, которые не берусь объяснять. Многие из вас слышали об этом и видели сами, но я постараюсь говорить связно. Вчера, проходя по Арбату и думая о том, что бы мне и еще разыскать что-нибудь неизданное, я поднял голову к небу и увидел аэроплан, кружившийся над улицей. Я услышал явственно голо с него: ‘Это начало всемирного пупения. Фибза — корень погибели!’ Я сперва не придал никакого значения этим словам, но, придя домой, я узнал, что исчез бесследно наш сочлен Вячеслав Иванович Иванов.

— Он исчез! — подтвердил Эрн и пустил ток слез, из коих одна попала на манишку Ив. Ильина.

— Но этого мало. Он не только исчез: он оставил непонятную записку. Вот она. Это был бумажный треугольник, на котором стояло: ‘Vivat Fibsa — regina mundi! Pereat Pupus!’ Почерк был не Вячеслава Ивановича, но начертание некоторых букв, хоть и было иератично, но приближалось к почерку нашего сочлена. Меня поразило, что в треугольнике есть слова — те самые, которые я слышал с аэроплана: это слово — Фибза, и это слово — Pupus, которое есть корень слова ‘пупеете’. Что значит это сходство и что значат эти слова?

Все молчали.

— Я перерыл все философские лексиконы — и ничего не мог найти. Наконец, один приятель мой, петербургский каббалист Столпнер , объяснил мне, что, по учению Каббалы, Фибза есть имя тайное, что только в самом конце мира оно будет произнесено открыто. Это случилось теперь — что оно выражает нечто близкое идее о ложной женственности…

Тут сказал Булгаков:

— Сие есть блудница Вавилона, дщерь погибели.

Рачинский поник головой. Философы зарыдали. Даже Ильин пустил по слезе из каждого имеющегося в его распоряжении глаза.

— Фибзация мира уже началась — вот моя мысль, — сказал Эрн.

И все с ним согласились.

— Но что такое Pupus? — воскликнул Гершензон. — Этого нет и в Каббале, но мой друг антропософ, имени коего я не могу огласить, объяснил мне, что Pupus есть испорченное латинским окончанием название некоего вещного феномена и в то же время мистического центра мира, который на Руси именовался народом Пуп мира. Этот пуп мира есть, во-первых, мистический центр, опора, прочное место мира, — если мы узнаем его и сумеем стать на него — тогда мир еще не погибнет, если же нет — тогда погибель мира неизбежна. Во-вторых, этот Pupus есть некий небольшой предмет, своего рода талисман, обладая которым только и можно найти тот мистический пуп мира, став на который ты спасешь мир…

— Так найдем же его! — воскликнули философы.

— Да, найдем, но как? — спросил осторожный Гершензон. — У меня есть знакомые и в спортивном мире… И тут узнал я не менее поразительные вещи. Оказалось, что исчез не один наш атлет В. Иванов, но еще и юный спортсмен Дима Меньшов, известный уже всей России, исчез при непостижимых обстоятельствах. Его видели в обществе другого спортсмена Шифса. Никто не знает ни настоящего имени и фамилии этого последнего. Я узнал от родителей Димы, что они слышали от него слово Фибза…

— Опять фибза! — воскликнул, бледнея, Булгаков.

— Да, опять и еще опять… Они слышали и другое слово от Димы: Соколий Пуп! Они из разговоров с сыном, который был очень откровенен, заключили, что слово ‘Соколий Пуп’ есть какая-то добрая тайна, что это какой-то талисман, или по-спортсменски — допинг, которым спасется мир.

Дима мечтал вернуть мир к физической молодости, возродить человечество, вернуть людям силу и красоту — одним словом, вы понимаете, он мечтал в сфере физической о том же, о чем мы в сфере духовной. И вот его нет, понимаете, нет. Он противился фибзации мира, и его нет. Он ненавидел слово фибза: он услышал его перед самым своим исчезновением — я прошу это запомнить. В спортивном журнале я прочел его статьи — вы тоже их читали все…

— Да, — подтвердили философы, — мы изучили их так же хорошо, как прежде Гегеля и Канта.

— И в статьях этих он протестовал против пупения, он доказывал, что человеческое тело не должно пупеть, ибо иначе опупеет весь мир…

— И тогда для спасения его придется искать Соколий Пуп? — спросил Бердяев.

— Да, именно. Этого нет в статьях Димы, но это его вывод, который он делал неоднократно, и не скрывал, что ищет Соколий Пуп, — значит, идет против Фибзы… И вот он исчез…

— кто же виноват в его исчезновении? — спросил Эрн.

— Это еще неизвестно. Полиция утверждает, что спортсмен Шифс ближе всех стоял к Диме и его видели с Димой перед самым исчезновением Димы… Более того: есть основание думать, что слово Фибза Дима услышал от Шифса: дворник одного дома на Лубянке, где Дима был найден без чувств, перед своим исчезновением, слышал, как из подъезда, где нашли потом Диму, донесся злобный крик: ‘Фибза!’, — и после того человек с могучими мускулами и злобным лицом выбежал из подъезда, произнося ругательства. Дворник признал в этом человеке Шифса, когда была предъявлена его карточка, и признал, что слово Фибза и ругательства были произнесены одним и тем же голосом.

Гершензон замолчал.

— Какой же вывод из этого должны мы сделать? — спросил Трубецкой.

— Он прост, — отвечал председатель, — фибзация мира началась. Мы должны ей противиться силой и духом. Для того, чтобы быть сильны, мы все начинаем занятия спортологией — и уже начали занятия со специалистом. Чтобы победить фибзу духом, надо добыть Соколий Пуп, а через обладание им найти мистический пуп мира и утвердившись на нем, спасти мир от опупения и гибели, возвещенной с аэроплана неведомым голосом. Прежде всего мы должны отыскать Диму Меньшова. В этом мы будем действовать заодно с спортсменами и членами Пупс-клуба. В-2-ых, мы должны отыскать и изобличить Шифса. В-3-их, расследовать исчезновение нашего сочлена ИвАнова и выяснить его подозрительную связь с Фибзой, чему свидетельством служит треугольная бумажка, найденная Гершензоном. В-4-х, мы должны держать все это в тайне, ибо Фибза могущественна и найти Соколий Пуп трудно и сопряжено с великими опасностями. Эрн, Ильин, Бердяев делегируются обществом для отыскания Меньшова и Шифса. Ильин займется исследованием о Вяч. Иванове. Я верю в его беспристрастие и мужество. На помощь ему даем Федора Петровского.

— Да здравствует Ильин! — закричали все, и Эрн облобызался с ним трижды.

— Закрываю заседание — пусть секретарь запротоколирует наши решения.

Только что секретарь начал делать это, как взбежал, задыхаясь, Михаил Петровский с криком:

— Поразительное происшествие! Лорд Редсток воскрес и проповедует на озере Сайме!

Философы окаменели.

— Началось! — вскрикнул Булгаков, побелев как полотно.

Послышались шаги, и в комнату вошел человек, облаченный в черную, спускавшуюся к самым его ногам хламиду. Из хламиды был виден только его лысый лоб — цвета хорошего мыла.

— С нами Бог! Свят, свят, свят! — засопел Эрн и спрятался за Ильина.

— Не бойтесь! — воскликнул человек в хламиде, — возвещаю вам радость и веселие: опупение мира началось: воскрес великий учитель и мистик Кузьма Прутков — и учит на берегах невских. Я послан к вам от него.

И человек спустил хламиду со своего лица. Это был Эллис.

Глава VIII. Поиски.

Есть бестолковица,
Сон уж не тот,
Что-то готовится,
Кто-то идет.
Вл.Соловьев

Над уснувшим Або занималась заря. Улицы были пуста и синие тени покрывали узкие переулки старого города. Тихо отворилось окно одной из гостиниц, и оттуда, осторожно оглядываясь, появилась серая фигура… Она опять исчезла, но из окна медленно стала опускаться веревочная лестница. Опять появилась фигура, держа в руках что-то завернутое в широкий плащ, и стала спускаться по лестнице… Заря все ярче и ярче разгоралась на бледном северном небе — еще немного и солнце осветит улицы, но уже и спустившийся человек и его ноша исчезли за углом дома.

На башне пробило семь. Дима вдруг проснулся и неясное беспокойство овладело им… Накинув халат, он хотел позвонить лакея, но неясный шум в коридоре поразил его. Говорило сразу много голосов — ‘фрекен, фрекен’… Что они говорили, разобрать он не мог. Подозрение страшное охватило его. Он выбежал из комнаты и столкнулся с лакеем — ‘где она?! Что с ней?!’ — закричал он в исступлении и бросился к комнате Сапфиреи — дверь была открыта — Сапфирея исчезла! Обессиленный, он упал на стул. Вокруг него собралась толпа — все говорили наперебой, расспрашивали, ужасались, но ни в ком не мог Дима найти поддержки, а главное, он почти ничего не понимал из того, что говорили. Как вдруг раздался мягкий и тревожный голос: ‘Успокойтесь, мой юный друг! Все тленно в этом мире! Только…’

Но голос не успел кончить: с внезапной яростью вскочил Дима. ‘Держите, держите его! — закричла он в исступлении. — Это он, он похитил ее — не верьте ему, он не лорд, он не Редсток! Где она? Ловите его!’ Но говорившего уже не было, и Дима снова обессиленный упал на стул…

Поиски начались, опросили служащих в гостинице, приезжих, но ни Сапфиреи, ни того, кто считался Редстоком, не нашли. Отчаяние овладело Димой — он бродил по улицам Або, не зная, что делать, куда обратиться. Во время одного из таких блужданий зашел он далеко за город — серый скалы, покрытые лишаями, низкорослый кустарник и высокие желтые сосны окружали его, далеко раздавался шум моря… Сумерки опускались на землю. Тут только увидел Дима, что зашел в незнакомые ему места и жуть охватила его. Оглядевшись, он заметил сквозь чащу мелькавший огонь и решил идти на него. Не доходя шагов тридцати, увидел он, что огонь был костром, вокруг которого сидели какие-то люди. Дима прислушался…

‘Итак, первый шаг к погибели удался — с ее исчезновением потеряна возможность нахождения Сокольего Пупа, грозившего нашим планам. Но это не все. Иван Ильин со своими приспешниками ищут повсюду Вячеслава, но и нам неизвестно, где он, да, неизвестно!’

Тут голос понизился до неясного шепота, и Дима, трепетавший от ужаса, ничего не мог разобрать, когда какой-то шорох раздался сзади него и он почувствовал прикосновение чьих-то рук. Он вздрогнул.

Глава IX. Тайна сгущается.

Внимание! Марш!
Спортивная команда.

Дима порывисто обернулся. В ту же секунду чья-то сильная рука зажала ему рот и гнусавый голос ехидно произнес: ‘Попался, голубчик, попался!’

Дима сильным броском всего тела вырвался и пустился по направлению к морю. До него было около двух километров. Дима бежал своим превосходным полустайерским стилем, а за ним гнались приспешники вечной Фибзы. Вот, наконец, море. Гнавшиеся никогда не занимались спортом, сильно отстали и Дима имел несколько минут в своем распоряжении. Он огляделся и с ужасом заметил, что забежал на узкий, далеко вдававшийся в море мыс. Куда бежать? А сзади уже послышался гнусавый голос ‘Вот он, вот он’.

Десятки рук протянулись к Диме и он в ужасе бросился в воду. Над ним послышался хохот, восклицания Vivat Fibsa! И все исчезло.

……………………….

Громадное помещение Московского Пупс-клуба было ярко освещено. Сегодня здесь происходило общее собрание всех клубов Московской Спортивной Лиги. Собралось около пятидесяти тысяч спортсменов.

Секретарь собрания прочел доклад, из которого выяснилась цель сегодняшнего собрания, которая впрочем, и без того была всем известна: Надо организовать тщательные поиски члена спортивной комиссии Пупс-клуба Дмитрия Меньшова, таинственно исчезнувшего 3-го дня, и Джоэ Шифса. После доклада встал делегат московских философских обществ Г.А.Рачинский и заявил, что уполномочившие его общества тоже решили всеми силами содействовать поискам Димы и подозрительного Шифса.

После этого заявления, встреченного громовыми аплодисментами, председатель поставил на очередь вопрос об исключении Шифса из членов Пупс-клуба.

Начались прения. Одни утверждали, что Шифс — негодяй, так как очевидно состоит членом коммуны приспешников Фибзы, — начала, противоположного спорту.

Другие возражали, что это не доказано. Но тут снова поднялся делегат философ и рассказал все, что говорил Гершензон на собрании философского общества. После этого началась баллотировка об исключении Шифса. Все шары были черные, а одни — о ужас, белый!

Кто тот злодей, сочувствующий фибзофилам, который положил оправдательный шар?

‘Спортсмены! — вскричал председатель, — все мы объединены общей целью — привести мир к полному физическому возрождению, но здесь среди нас есть один из коммуны вечной Фибзы! Посмотрите все, на ком нет клубского значка, этого символа приверженцев ‘Сокольего пупа’!’

После некоторого переполоха все стали осматривать друг друга и вдруг раздался громкий, радостный вопль нескольких здоровенных спортсменских глоток: ‘Вот он! Здесь! Держи!’

Тот, на ком значка не было, был схвачен и представлен председателю. Тот в ужасе вскрикнул и лишился чувств. Между тем, не-спортсмен обвел всех мутными глазами и сладко начал: ‘Друзья мои!’

‘Редсток! — завопил Рачинский. — Держите его!’

‘Держи сапога!’, ‘Не давай ему сделать бросок и уйти со старта’, — раздавались крики. Мигом Редсток был связан и заперт в пустой шкаф для хранения огромного мяча для игры в пуш-бол.

Председателя привели в чувство. Заседание продолжилось, исключение Шифса запротоколировано, и была выбрана комиссия для руководства поисками Меньшова и его врага Шифса.

Комиссия тут же приступила к делу, назначила участников экспедиции для отыскания двух людей: друга и врага. Философы и спортсмены, соединившись, должны были выступить на следующий день в четыре часа утра.

Затем был отперт шкаф с Редстоком, но как только дверцу отворили, как оттуда выкатился огромный мяч для пуш-бола, а Редстока и след простыл. Принесли нож, мяч распороли и вдруг все в ужасе отскочили: на полу лежал Редсток со вспоротым животом. ‘Бумагу и карандаш! — прохрипел он, — я не успею…’ Бумага и карандаш моментально были вручены проповеднику, и он написал: ‘От Або 30 прямых на западо-восток через мыс Соколий Пуп два метра вверх во ш нем мат. Ши…’

Тут человек умер.

Конец 1-й части.

Часть 2-ая: Борьба Света и Тьмы

Душа и разум антиподы —
Она восход, а он закат.
И.Северянин

Глава 1-я. Покоренная. В царстве пупений

Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей.
Пушкин.

Невдалеке от Або, в темном дремучем лесу стоял маленький домик. Кто жил в нем и кому он принадлежал, было неизвестно. Окрестные жители боялись подходить к домику, даже приближаться к нему, объясняя свой страх тем, что следует избегать проклятых мест, населенных нечистой силой. Часто поселянин, случайно заблудившийся в лесу, слышал, как доносились от того места, где находился домик то громкий и назойливый собачий лай, то противное верещание, то бешеный хохот. А то вдруг раздадутся нежные, убаюкивающие звуки и дивное пение.

Редко кто устоит против этой божественной музыки. Какая-то сила вместе со звуками влечет очарованного путника к домику и медвяно-сладкий голос тихо шепчет из-за каждого куста: ‘Дерзай!’ И если кто поддастся очарованию и пойдет к домику, то никто никогда больше не увидит соблазненного. Много мужей покинуло своих жен, исчезнув неизвестно куда, много прелестных дев лишилось женихов своих. А еще больше пропало малых детей. Недаром сам старый пастор из Або рассказывал, что видел собственными глазами ночью, при свете луны злую ведьму Вячеславу.

Как хищный зверь, рыскала она, ища добычи. За спиной у нее был большой мешок, в который она клала похищенных детей… И добрые финны могли легко успокаивать раскапризничавшихся детей: ‘Не плачь! Вячеслава придет!’ — говорили они, и дети замолкали. Им чудилось багровое лицо и хищные глаза, и они боялись.

Почтмейстер всем рассказал по секрету, что часто на имя Вячеславы от какого-то Штейнера из Базеля приходят денежные переводы. Почтмейстер, который вообще был большой скептик, многозначительно подмигивал и рассказывал: ‘Уж не на содержании ли у г.Штейнера m-lle Вячеслава. Ха-ха-ха!..’ Но ему никто не верил, ибо людям, особенно необразованным, несвойственно объяснять таинственное реальными причинами…

Кто-то видел, как однажды по синему небу проплыл аэроплан и сбросил на проклятый домик смертельную бомбу. Но вдруг на крыше домика появился огромного роста человек. Он держал в высоко поднятой руке какой-то небольшой предмет, сверкавший на солнце. И бомба вдруг остановилась в своем полете и как бы отброшенная силой, исходившей от сверкавшего предмета, описала в воздухе дугу и взорвалась поблизости, не причинив домику никакого вреда. Случайный свидетель этого загадочного происшествия узнал впоследствии огромного человека, очевидно, обладателя волшебного и всесильного предмета, на ‘Олимпиаде’ в знаменитом дискоболе Шифсе.

В этом самом домике на широком диване в полузабытьи лежала Сапфирея. Кто принес ее сюда, она не помнила. В то утро, когда она проснулась на мягкой, уютной кровати в гостинице в Або и с радостью вспомнила, что Дима близок от нее (всего две комнаты расстояния), она услышала чьи-то мягкие шаги. Она в испуге приподнялась на постели. И… И вдруг увидела два глаза.

Большие, пронзительные, они смотрели ей в душу, и она чувствовала, что не устоит. Началась страшная борьба двух взглядов. Ее темно-синие, полные светлой добротой очи старались своим лучистым взглядом рассеять и покорить мрачный, исполненный железной волей взгляд двух огненных, зловещих глаз. Уже она побеждала, и вдруг над самым ее ухом прозвучал сиплый бас: ‘Покорись!’

Ее ослепил сильный свет, исходящий из какого-то небольшого предмета. Она лишилась чувств и очнулась только тогда, когда лежала на вышеупомянутом диване. Где она была, она не знала, и меньше всего себе могла представить, что лежала в маленьком домике, находящемся в глухом лесу. Комната была убрана необычайно. Мерцающий факел разливал тусклый полусвет. Стены были задрапированы пестрыми коврами. Пол, усыпанный розами, был уставлен курительницами, которые насыщали воздух дурманящим благовониями. Потолок был стеклянный, и где-то высоко-высоко Сапфирея увидела небольшой сверкающий предмет. Из-за занавески выглядывало потное, багровое лицо, скалившее зубы. И гнусавый голос повторял: ‘Мы из тебя сделаем Фибзу! От нас не уйдешь! Не достанет твой Димка Соколиного Пупа!’

В углу сидел пригорюнившись маленький Андрей Белый. Вокруг него жена его танцовала плавный и методичный танец. Это был танец покоренной.

Вдруг Сапфирея встала и движимая какой-то непонятной силой стала кружиться на одном месте все быстрее и быстрее. Глаза ее уставились на блестящий предмет, сверкавший где-то в вышине. Все стало уменьшаться, мешаться, принимать чудесные невероятные формы. Пена выступила на губах Сапфиреи. Потом она упала на груду цветов, лежавших на полу. Она уже ничего не соображала и видела лишь перед глазами быстро вертящиеся блестящие круги.

Тогда снова гнусавый голос сказал: ‘Она наша!’ Сапфирея вышла из домика и пошла в Або. Но она ни о чем не думала, ничего не соображала. Ею руководила чужая воля.

Глава 2. В путь

Aux armes mes citoyens!
Formez vos bataillons!
Марсельеза

План для отыскания Димы и Шифса был намечен следующий: предполагая, что в целях Шифса было уничтожить Диму как можно скорей, пока исчезновение его не получило широкой огласки, следовало прежде всего найти Диму, которому бесспорно грозила неминуемая гибель. Это явствовало из записки, оставленной издыхавшим Редстоком,

Записка была исследована всеми спортсменами и философами, снаряженными на поиски Димы. Последние слова — анаграмма, ясно указывали, что ‘там меньшов’. Но где там? В Финляндии близ Або, но что значило ’18 прямых’ и ‘западо-восток’? В каком смысле было здесь употреблено великое имя ‘Соколий Пуп’? И наконец что могло означать таинственное ‘Ши-‘? Было ли это началом фамилии Шифса или этим слогом начиналось какое-нибудь другое слово? Все было неясно. Ясно было одно: надо спешить и спешить.

Эрн, Бердяев и Гершензон вместе со спортсменами М. Хвостовым, М. Морозовым и Бобом Вульфом выехали со скорым поездом в Финляндию. Иван Ильин и Петровский на том же поезде выехали в Петроград — там, по мнению первого, должны были отсыскаться следы исчезнувшего Иванова, ибо там было его насиженное место.

Ильин не сомневался в принадлежности Иванова к обществу тайных фибзофилов , и он решил, что только Иванов мог открыть тайны, сгустившиеся над Пупс-клубом и Философским обществом, и он стал действовать быстро и неумолимо.

По некоторым признакам он предположил, что Иванов не мог миновать Финляндии, так как именно в ней завязывался узел готовящейся драмы: это было ясно изх записки, написанной умирающим Редстоком.

Два браунинга, том Гегеля, ‘История Пупс-клуба’ — вот все, что вез с собой Ильин. Но этого было достаточно: он знал, что Иванов не читал Гегеля, не знает истории Пупс-клуба и боится браунинга. Ильин решил ехать тоже в Вбо, но тайно от спортсменов и философов и другим путем — на пароходе. Он переоделся в костюм английского спортсмена, положил за щеку жевательного табаку, оскалил зубы — и никто не узнал бы в нем московского приват-доцента. Его спутник тоже ожесточенно сплевывал на сторону жевательный табак. Они остановились в маленьком местечке около Аба, в шхерах. Здесь Ильин стан наводить справки обо всех сколько-нибудь примечательных лицах, живших в окрестностях. Ему сказали, что неделю назад здесь неподалеку, в рыбацком домике на берегу моря, поселился один господин, весьма странной наружности. Совсем недавно с ним стал жить некто помоложе его летами. Этого только и надо было Ильину.

Он в полдень направился к домику, заложив в карманы по заряженному браунингу, сам оживленно жевал табак и напевал боксерскую песенку. Петровскому он велел следовать за собой на расстоянии ста шагов и появиться только тогда, когда будет подан знак. Перед домиком был песчаный пляж и на нем Ильин увидел голого человека, который лежал на песке, переворачиваясь с боку на бок и кряхтел от удовольствия: лишь по временам он приподнимался и что-то чертил пальцем на песке.

Ильин издали поклонился, в ответ на это незнакомец , он был с глазами навыкате и совсем бритый, на голой шее его был повязан бантом огромный галстук — незнакомец молчаливо указал ему место на песке и продолжил что-то чертить.

— Что вы пишете? — спросил Ильин, которого философия приучила ничему не удивляться.

— Я записываю афоризм: ‘Если на тебя плюют — оботрись’.

— Превосходно.

— Вы находите? Я прочту вам мои новые стихи. Они еще не изданы.

— Пожалуйста.

Незнакомец, встав во весь рост, прочел:

— Если б глас мой не был груб,

Я бы стал на лире петь:

Если есть на свете пуп,

Не резон нам всем пупеть.

— Превосходно! — вскричал Ильин. — Но кто вложил вам эти здравые мысли в годину всеобщего пупения?

— Я не имею никаких иных мыслей , кроме здравых, — гордо воскликнул незнакомец.— Но эти мысли внушены одним необычным происшествием, о котором я записал: ‘На свете не случается ничего, что бы не случалось прежде’.

— Совершенно справедливо. Но какое же это происшествие дало вам повод сочинить столь здравые стихи, блещущие глубокой мыслью, напоминающие мне одного знаменитого русского поэта, увы! — давно умершего.

Незнакомец усмехнулся про себя.

?— Милостивый государь! — сказал он. — Происшествие это состояло в том, что на днях, бороздя финские волны моим челном, который я назвал ‘Рассудок’, я увидел в волнах молодого человека, изнемогавшего от усталости. Я сказал себе: ‘Если человек тонет и в лодке есть место на двоих, отчего бы тебе не посадить его на свободное место?’ Я так и сделал.

— Но при чем здесь слово ‘пуп’?

—Это было первое слово, которое произнес спасенный мною юноша. ‘Пуп!’ воскликнул он. Но почему бы ему не воскликнуть этого? Это слово хорошо уже тем, что читай его справа, читай слева — все будет ‘пуп’. Немногие слова имеют столь прочное основание и столь ясный смысл.

— Где же этот молодой человек? — воскликнул пораженный Ильин. Его гегельянское сердце забилось. ‘Это — Дима!’ — подумал он.

— Он спит в доме, ибо я днями записал: ‘Если у тебя есть кровать, а ты спишь на полу? На половине? — не делай этого’.

— В этой сколь великой, столь и простой мысли я вновь узнаю философа, который увы! уже умер! О, если б он был с нами!

— Он с вами! — воскликнул торжественно незнакомец. — Он воскрес! Кузьма Прутков перед вами.

Иван Ильин бросился в его объятия.

— Я не могу допустить мир до опупения, — сказал Прутков. — Мы отыщем крепкий пуп. Ибо я сказал, ‘Если ты не стоишь на ногах, то обопрись’.

Он повел Ильина в дом. Там они нашли Диму, который уже проснулся, — и рассказал Ильину обо всем, что с ним случилось. ‘Ах, Дионисова пища! Наконец я поймаю тебя и надену ошейник на твою шелудивую шею, наконец-то я прекращу твое пустобрехство!’ — подумал Ильин, поняв, что Вячеслав и Вячеслава — лишь ‘два хвоста в хребте единой пищи’. Он крикнул Петровскому, и они все четверо сели за стол. Веселый ток шампанского брызнул и заиграл в бокалах. Все пили за распупение опупевающего мира.

Кузьма Прутков сказал, протягивая бокал Ильину:

‘Если ты, о смертный, миру скажешь: не пупей,

Я тебе отвечу просто: пей.

Чтобы мир совсем не опупел,

Нужно, чтоб Прутков на лире пел’.

Все пришли в восторг от этой великой мысли. Ильин и Прутков выпили на брудершафт. Все четверо решили немедленно отправиться в путь: искать соколий пуп и истребить двухвостую пищу. Прощаясь с морем, Козьма воскликнул:

‘Море хорошо уже тем, что не мелко’.

Они сели в лодку и поехали в синюю даль.

Глава 3. Чисто филологическая

Ах мадам, мадам, мадам,
За тебя я все отдам!
Л.Л.

В одном из переулков Замоскворечья жили два Мистика. События внешнего мира до них не доходили. Орфей и Гераклит были едва ли не единственными существами, допускавшимися в их обитель, и только древняя Эллада и Египет занимали их. Происхождения они были таинственного — один был, судя по фамилии, шведом, другой являл собой смесь турка и серба, но в предыдущей жизни были они когда-то вместе — они чувствовали это и теперь старались разными обстоятельствами, чтобы соединяли их вновь.

Но вот однажды Нилендер , так звали первого, разбирая древний священный папирус, найденный в брюхе крокодила, натолкнулся на непонятное ему место. В греческом тексте стояло: ,

Это изречение было написано на полях крупным и четким почерком. Долго сидел Нилендер, тщетно стараясь разобрать непонятные слова, но ни в словарях, ни в глоссариях ничего подобного словам и не оказывалось. Оставив место неразобранным, он уже хотел читать дальше, как вдруг заметил на полях едва заметные буквы: , — дальше было стерто.

‘О великий Орфей, — возопил Нилендер, — открой мне сию тайну, кто та жена, о коей здесь сказано, что это за , о котором я ничего не ведаю?’

— Постой, что ты говоришь? — перебил его, входя в комнату, другой мистик, называвшийся Недович , — о каком пупе ты молишь Орфея?

— О пупе? Как о пупе? — пораженный воскликнул Нилендер — Как, неужели это действительно пуп — соколий пуп, о котором говорил мне Петровский? И неужели опупение мира уже было предугадано в Египте?

— Предугадано в Египте? — неожиданно раздался голос, и в комнату вошел румяный и жизнерадостный юноша, — О чем вы говорите?

Это был Петровский.

‘Смотри. Смотри сюда, — едва успевши поздоровиться бормотал Нилендер, — как ты объяснишь это место в папирусе, найдено в брюхе крокодила?’

‘В брюхе крокодила… , — вычитал Петровский. — Так знайте же, друзья мои, что тут говорится о пупе, ‘Сокольем пупе’, которого все мы ищем и который должен спасти мир от вечного опупения, но где та жена, без которой нам не достать этого талисмана? Где она?’

‘Постой, постой Федор, заговорил Недович, да ведь вот здесь же говорится о жене и даже можно понять некий призыв в этом восклицании’.

‘Так знайте же, снова начал Петровский, мы должны искать ее и уничтожить — злую Фибзу — противницу начала светлого — фибзу в образе Вячеславы, губящую великую идею спасения мира и мы с Ильиным ищем ее, да ищем, и вы друзья мои должны помочь нам в этом!..

— А Ницше? — спросил Недович.

— И Ницше, и Дионис, и Вячеслава Иванова, — начал было Нилендер.

‘Что ты, что ты Владимир! Вячеслава Иванова несомненно одно вечно меняющееся начало, вечно переходящее одно в другое, и чую я, один только человек способен изобличить его и человек этот

‘Сергей Иванович Соболевский’ — в один голос воскликнули все трое.

Глава IV. Разгадка криптограммы

Прямая линия есть кратчайшее
расстояние между 2-мя точками.

Экспедиция, состоящая из Эрна, Бердяева и Гершензона от филосовского общества и Хвостова, Вульфа и Морозова от Пупс-клуба прибыла в Або и по случайности остановилась в той самой гостинице, где была похищена Сапфирея.

Все шесть членов экспедиции сидели в номере философов и старались разгадать таинственные слова криптограммы, оставленной умершим Редстоком. Самые первые слова возбудили сильные споры. Слова эти были: ‘От Або 30 прямых’.

Боб Вульф предлагал гипотезу, что эти ‘прямые’ — прямые углы. Но не было никакой нити для выяснения, сторон этих прямых углов. Эрн начал длинную теорию об отвлеченных понятиях прямизны, как таковой, но только что в третий раз помянул Канта, как вдруг Хвостов воскликнул: ‘Нашел! Нашел! 30 прямых — это 30 стометровых прямых!’

Философы ничего не поняли.

‘Почему стометровых?’ спросил Бердяев.

‘Потому что прямая на большинстве беговых дорожек = 100 метрам!’

‘Верно, верно!’

‘3000 метров — 5 минут 48,3 секунд средним ходом’, сказал сильный в математике Вульф.

‘Ура! Ура!’

‘Итак, мы разгадали первую фразу, но там еще много работы’, остановил восторги положительный Морозов.

Вторая фраза была: ‘На запад-восток через мыс’.

Что такое западо-восток?

‘Такого румба нет’, лаконично ответил Вульф, в юности мечтавший о карьере моряка.

‘Нет, есть, — загремел Морозов, — есть, и даже целых два!’

‘Как! Что — ты с ума сошел, что ли?’

‘Есть, есть: это юг и север!’

Молчавшие философы с сожалением смотрели на Морозова, думая, что и он опупел, как пупело все.

‘Ну конечно, это так, потому-то чем восточнее, тем менее западно и наоборот’, — сказал Хвостов, садясь на стол.

Хотя это было всем отлично известно, но это было сказано так убедительно, что все если и не согласились, то не протестовали.

Итак, получалось следующее: надо отойти на север или на юг от Або на три километра и оттуда идти по прямой через какой-то мыс.

Вульф принес карту окрестностей Або, и тут все увидели, что на юг от города было море, тогда как на север — суша.

‘Значит, надо идти на север’ — заключил Вульф.

‘А почему же нельзя искать в море?’ сказал Гершензон — ‘ведь здесь много шхер…’ Посмотрели на карту и увидели, что ближайшая шхера была верстах в 5—6 от города.

‘Значит, действительно, надо идти на север и там искать мыс’, повторил Вульф и этим поставил точку.

По масштабу циркулем отмерили 3000 метров на север от конца крайней северной улицы и проведя из этой точки прямую через кончик длинного и узкого мыса, и продолжив ее до следующего изгиба суши, нашли линию, на одной из точек которой был Соколий пуп, т.-е. там же и Меньшов.

В это время в дверь постучали, вошел коридорный, с телеграммой на имя Эрна. В телеграмме стояло: ‘Меньшов найден у Пруткова. Ильин’.

=================================

Глава V. Без вины виноватый

Их много, дев нерассуждающих,
В экстазе сбросивших плащи .

Какой-то мудрец когда-то живший сказал: ‘Когда узел жизни распутывается с одного конца, он начинает запутываться в другом’. Эта истина оправдалась, как мы сейчас увидим, и в нашем романе, который, правда, лишь повествует об отдельном скромном факте. Но ведь и в капле отражается солнце. Кроме того, помни, любимый читатель, одно: стихия воды, охватывающий землю океан образовался от стечения в одно место многих полноводных рек. А каждая речка порождена миллионом источников. Кто знает? Быть может, обильным источникам таланта многоликого автора суждено в этом произведении разрастись в могучий океан гениальной мировой драмы.

Итак, спортсмены и философы получили радостную весть: Дима найден! Злобствуй, Вячеслава, изрыгай и гнусавь хуления, но не покорить тебе крепкотелого юноши… Бердяев весело расхохотался и радостно закричал: ‘Ай да Ильин! Молодец парнишка!’ (Он уже начал выражаться по-спортсменски).

Всем стало хорошо. Солнце, лившее свои золотые лучи через окна, которые были занавешены чистыми кисейными гардинами и уставлены душистыми алыми розами, в комнату, казалось весело засмеялось на голубом небе и теплым поцелуем обласкало многодумную лысину Гершензона. Домна Францевна Эрн (она не хотела отпускать своего брата одного, ибо по старой памяти боялась Ильина и не доверяла союзу Ильин-Эрн, а потому тоже приехала в Финляндию) принесла свежий сочный окорок и славное шведское пиво. Все пили и ели. Щебетала в комнате канарейка, в окне дома, стоящего напротив, какой-то рыжий старичок пиликал на скрипке мотив дивной песни: ‘Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus’… Эрн подпевал музыканту своим бархатистым басом. Гершензон и Бердяев ухаживали за Домной Францевной. Хвостов, Морозов и Вульф плясали очаровательный танец ликующей юности.

Милые, добрые люди! Чисты сердца ваши и не видите вы за спиной черной тучи, которая медленно ползет, вспыхивает зловещими молниями и готова разразиться страшной грозой!

‘Однако!’ вдруг сказал Эрн (Боже! Кто внушил ему эту несчастную мысль!). ‘Пойдемте гулять! Финяндская природа живописна! Шхеры… Т.е. не шхеры, а леса, озерки там эдакие, валуны большущие!’ ‘Идем!’ закричали все и, окончив наскоро свой скромный ужин, вышли на улицу. Эрн сказал: ‘Вы заметили, какой вкусный ужин был сегодня? Счастье — лучший повар, и жирный окорок мне гораздо приятнее и милее, чем этот гносеологический евнух. ‘Преданья старины глубокой!’ Во всяком случае, его легче проглотить!’

‘О, да!’ согласились с ним все.

Долго гуляли философы и спортсмены. Наконец, они очутились в глухом лесу. Эрн, который собирал для своей сестры Домны Францевны букет полевых цветов, отбился от прочей компании. Когда он выкрикивал свое ‘Ау!’, тоненький козлетон Гершензона откликался сначала громко, потом все глуше и глуше, наконец совсем замолк. Эрн заблудился. Напрасно он шел все вперед, продираясь сквозь густую чащу. Просвета не было. Лес, казалось, был бесконечен. Эрн изнемог. Отирая платком со лба капли пота, он упал на зеленый мох и горько заплакал.

Корове даны природой благодушные часы жвачки. Человеку взамен приятные (хотя и с оттенком гибельной ноты пупения) часы пищеварения. И сочная ветчина, смоченная крепким пивом, — одним словом, то, что вкусил Эрн перед прогулкой, сделало свое дело. Пена пупения пересилила бодрость духа, материя восторжествовала, и знаток Розмини заснул. Он проснулся, когда была уже ночь. Лунные лучи, дробясь, проникали сквозь густые ветви дерев и заливали все кругом таинственным полублеском. Издали слышался глухой рокот. ‘То море!’ подумал Эрн и побежал вперед. Во расступился лес, и глазам изумленного философа открылась дивная картина. Огромное море, озаренное луной, плавно катило на берег сверкавшие волны. Во тьме носились с пронзительными криками чайки. Эрн взглянул на темно-синее, почти черное небо, переполненное блещущими звездами и воскликнул: ‘О! Почему я не в Москве! Хорошо бы сейчас сесть у пылающего камина и читать 30-й том Розмини!’ Ему стало жутко. Вдруг кто-то обнял его. Он почувствовал на своих губах горячий поцелуй, и увидел перед своим лицом чудесную красотой голову молодой женщины. Глаза ее были полуоткрыты и лицо не имело никакого выражения. Женщина, казалось, спала. ‘Кто это?’ подумал Эрн: ‘Фантом или лунатик?’ Он закричал: ‘Сударыня! Я честный философ! Отпустите, черт вас побери!’ Но женщина снова поцеловала его, и в это же время все кругом, как бы от молнии, ярко осветилось. Потом настал мрак. Женщина исчезла. Лишь в кустах кто-то гнусавым голосом захихикал: ‘Хи! Хи! Хи!’ Да густой бас где-то загоготал: ‘Хо! Хо! Хо!’ Эрн вскрикнул и побежал в Або.

Лампа уютно освещала комнату. Гершензон мрачно ходил из угла в угол. Морозов, добрый Морозов, ласково гладил распростертого на кровати, совсем лишившегося чувств от пережитых волнений Эрна. Домна Францевна давала горемычному брату нюхать одеколон из стеклянного пузырька.

Через несколько дней после этого происшествия Дима получил письмо. Он распечатал конверт — на стол выпала фотография. И Дима увидел на ней Сапфирею, да! свою Сапфирею в объятиях Эрна. ‘О! Коварный соблазнитель!’ подумал он. ‘От меня не уйдешь!’

Глава VI. Роза Ада

Прагрешница и роза Ада!
Вагнер. ‘Парсифаль’. Перев. Эллиса

Шифс, облаченный в халат ассирийского покроя, из зеленого шелка, усеянного золотыми пентаграммами, сидел в комнате странного вида. Она была овальна. В центре ее на высокой срезанной колонне лирообразной формы стоял стальной ларец, к которому отовсюду были проведены электрические провода. От ларца, чуть заметно, исходил слабый, золотисто-синий свет, действовавший на всех, кто его видел, необыкновенно приятно: на всех, кроме Шифса: его он раздражал. Узкие щели напоминали отверстия, сделанные в стене для ружейного прицела. В них были вставлены необыкновенные трубообразные предметы, обращенные отверстиями вне башни, концы труб, обращенные внутрь башни, были глухо спаяны и соединены электрическими же проводами с лирообразной колонной. В полу был приметен люк, ведший куда-то вниз. Овальный купол комнаты напоминал раздвижной и вращающийся потолок обсерватории. Теперь он был глухо сдвинут, и в комнате было мало свету. По стенам были устроены полки из странного, красноватого металла. На одной из них, в изгибе овала, сидел, свесив ноги, Андрей Белый: он напоминал своей неподвижностью знаменитую куклу Коппелиуса . В другом изгибе полки, подобно автомату, помещалась бледная и прекрасная Сапфирея.

Шифс сидел за маленьким столиком, углубившись в какую-то книгу, напечатанную в формате in quarto, в переплете из розоватой тонкой кожи.

Раздались тихие шаги, крышка люка приподнялась, и оттуда появилось желтоватое облако, издававшее гнусный смрад.

—Зачем ты? — спросил Шифс и глаза его заблестели.

Облако сгущалось, вытягивалось в вышину и худело в объеме, оно заметно желтело, оно перевернулось — и чрез минуту маленькая рыжая женщина стояла перед Шифсом. Она была в узком золотом платье, прикрывавшем ее большой живот, непропорциональный ее росту, рыжие волосы обвивали ее кривыми зигзагами: казалось, она была в клубах рыжих змей. Зеленые глаза ее блуждали беспрерывно, мнилось, она не может остановить их ни на одном предмете на долго. Она подошла к Шифсу и лизнула его в лоб тонким розовым язычком, кончик которого загибался остро и высоко.

— Что тебе нужно? — спросил опять Шифс. — Ты видишь, я занят. Враги сильны. Нужно приготовиться достойно их встретить. Я вычисляю, сколько еще радиоактивных сил потребно мне, чтобы истребить этих рыцарей Сокольего пупа, которого им не видать так же, как я вижу его теперь. Не мешай мне.

И он указал на ларец.

— Я голодна, — сказала зеленоокая Фибза, — я хочу ее, — вскрикнула она, обнажая острые зубы, — она указала на Сапфирею, подобную автомату.

— Нет, — сказал Шифс, — Сапфирея не достанется тебе.

Глаза Фибзы засверкали зеленым злобным огнем.

— Хорошо, тогда мне Димку.

— Так и будет. Но теперь уйди.

— Но я хочу… я хочу…

— Его нет у меня — ты знаешь.

— Я хочу пока — его! — взвизгнула Фибза и зацепилась к Андрею Белому.

Под упором ее хищных зеленых глаз — автоматичный и манекенизированный Андрей Белый двинул руки на полке и, застонав, прошептал:

— Солнце, контур старинный, апельсинный и винный, спаси меня!

— Поздно, — взвизгнула Фибза и закружилась в рыжем вихре. Ея волосы, как огонь, хлестали по лицу Андрея Белого.

Шифс остановил ее.

— Оставь его. Ты знаешь, что Штейнер просил пока еще поберечь его… Он напишет еще о нас, он хорошо смешивает Сапфирею с Фибзой. Он хорошо умеет принимать твои рыжие волосы за золотые солнечные лучи…

Андрей Белый вздохнул с мучительным стоном — и опять оманекенился.

Фибза хрустнула руками и крупная искра, блеском похожая на каплю расплавленной красной меди, упала на пол.

Пронесся тонкий металлический гул — и из меди поднялся (Вячеслава. — Зачеркнуто, — ред.) маленький отвратительный карлик и с поклоном подал Фибзе желтый поднос, на котором стоял флакон с рыжеватой жидкостью. Фибза брызнула ею себе в лицо, капнула на волосы и стала непостижимым образом похожа на Сапфирею. Сапфирея застонала на овальной полке, черты ее прекрасного лица исказились, и она стала принимать отвратительные черты Фибзы. Меленький карлик сплел Фибзы волосы так, как это было у Сапфиреи и поклонился.

— Твой туалет готов? — спросил Шифс.

— Да, — отвечала Фибза.

— Ты прекрасна, — сказал Джоэ, — прагрешница и Роза Ада! Приветствую тебя!

Он вынул из стола круглое маленькое зеркало со странными надписями и подержал его перед Фибзой.

— Вперед! — воскликнул он. — Пусть глупая Вячеслава маячит бедным философам, читающим скучные лекции! Ты промаячь всем молодым и прекрасным! Явись Димке! Пусть он найдет свою Сапфирею! Блести ему силой своих глаз! Очаруй его своей улыбкой! Увлеки его речью! Опутай его волосами! Обезумь поцелуями! Убей его ласками! Пусть забудет он дорогу к Сокольему пупу. Пусть никогда не вынет никто ‘Сокольего пупа’ из моего ларца. Wei-a-lla-la! Weie-ho! Weie-la! Рапривопи-Сандыгпрапрапараминдрамагачулалапкорикруа!

И произнеся это страшное заклинание, Шифс бледный и обессиленный откинулся в кресле в изнеможении. Фибза взвизгнула и сделалась невидимой.

Глава VII. Роковая потеря

И великие люди недогадливы бывают.
К.Прутков.

— О чем грустите вы, мой юный друг? — спрашивал Прутков, входя к Диме, после утренней прогулки. — Какие подозрения тяготят вас?

— Все кончено, кончено, — рыдая, восклицал Дима. — Эрн, коварный Эрн похитил Сапфирею! Вот смотрите!

И Дима показал Пруткову фотографию.

Тот остолбенел, даже спокойного философа, видевшего ‘загробный мир мельком’ поразила она. Но это было лишь на мгновенье.

‘Мерзавцы!’ — воскликнул он самому себе. — Никто необъятного объять не может! А ты думаешь, что видавший мир загробный, ты постиг и тайну моря житейского. Но не унывай, юноша! Я с тобою и

Из бездны погани и скверны

Мы Сапфирею обретем

И мерзопакостного Эрна

Предвечным поразим прутком!

Тише-тише, осторожно

Мы отселе побредем

Если что найти возможно,

Всеконечно мы найдем.

Итак, вперед, о юноша, не смущайся и бди!’

Во время этого разговора сидевший в уголке Ильин упорно молчал и видно , что он упорно о чем-то думал. Наконец, он нервно вскочил и устремился вон из дверей.

Солнце уже погружало светлый лик свой в серую ширину холодного моря, когда оба друга вышли из хижины и, закрывшись епанчами, отправились на поиски. На руке у Пруткова был его чугунный перстень, а в ушах морской канат, предохранявший их от гибельного влияния ночной сырости. Так шли они вдвоем берегом, освещая себе путь потайным фонарем и стараясь не идти по косогорам, ибо изменившее на миг Кузьме Петровичу самообладание вновь возвратилось к нему с прежнею силой. Тропинка извивалась вдоль берега по направлению к Або, постепенно сворачивала все дальше и дальше от моря и уже трудно становилось идти сквозь чащу леса, где она терялась. Скоро потух и фонарь. На небе начала собираться гроза. Тяжелые капли дождя падали на альмавивы наших друзей и скоро целые потоки стали низвергаться на них сквозь чащу сосен.

— Где мы, — наконец воскликнул Дима, — куда мы зашли? — Он споткнулся.

— Смотри в корень! — спокойно заметил мудрец, — ибо иначе споткнешься. Разум мой не обманывает меня: здесь, в этом лесу мы откроем тайну, скрытую доселе от мира. Вперед! Неизменно вперед. Я вижу свет между деревьями. Туту, туда, и мы разрушим все козни коварных приспешников Фибзы!

Действительно, какой-то зеленоватый свет мелькал между деревьями и, казалось, то удалялся, то приближался к путникам, как вдруг он погас, а они, вглядываясь в темноту, увидели, что стоят на краю небольшого лесного озера, в котором слабо отражались очертания маленькой хижины.

— Здесь, — прошептал Прутков и вынул из ушей морской канат, — вот этот перстень послужит нам… Где же он, однако?

Тут только заметил он, что чугунный перстень исчез с его пальца.

— Назад, назад, — зашептал мудрец, — без него мы ничего не добьемся. Лежите здесь и ждите меня, я найду его. — И он исчез между деревьями…

Долго лежал Дима. Дождь было переставший, снова полил с удвоенной силой, опять загрохотал гром. Внезапно сильный удар поразил сосну на том берегу озера, она вспыхнула, и то, что увидел Дима, заставило его оцепенеть на месте: хижина осветилась, распахнулась дверь, и, казалось, какие-то невидимые руки втащили в нее безжизненное тело, в котором он узнал своего спасителя, великого мудреца Пруткова!

Но где же все это время пропадает Ильин? — спросят читатели. Об этом узнают они в следующей главе.

Глава VIII. Первая победа

В грудь Жако навылет ранен.
Буш

Ильин, между тем не сидел на месте, а мчался к Або, и затем, встретив извозчика, нанял его и поехал в гостиницу, где помещалась экспедиция.

Ильин, уехав от Пруткова с таинственной фотографией в кармане, ничего не знал о том, что случилось в эту ночь с самим Козьмой и Димой.

Прибыв в гостиницу, Ив. Алекс. узнал, что все шесть членов экспедиции отправились на Hotgatan , и оттуда хотели поехать пикником в лес.

Ильин колбасой вылетел из гостиницы, нанял извозчика и поскакал на Hotgatan. Там он увидел странную группу.

На самом конце улицы, где кончалась мостовая и начиналось шоссе, стояла астролябия и около нее суетился Гершензон. От астролябии по земле тянулась белая лента рулетки, исчезавшая в кустах. Рядом стоял Бердяев и пристально смотрел на компас.

Ильин поздоровался с философами, которые объяснили ему смысл разгаданной криптограммы, и пошел по ленточке рулетки. Пройдя около 200 метров, он нашел группу, состоявшую из остальных 4-х членов экспедиции. При виде Эрна Ильин затрясся от гнева и воскликнул: ‘Коварный изменник! Ты опять пробрался сюда, в лагерь пупистов, после того, как обнимал Сапфирею, находящуюся в плену у Фибзы! Но нет! Больше ты не будешь шпионить!’

С этими словами Ильин бросился на Эрна и схватил его за горло.

Три спортсмена кинулись к философам и растащили их.

Эрн дрожащим голосом рассказал, что с ним было в лесу, а Ильин показал присланную фотографию. Тут все поняли, что вся эта комедия с загадочными поцелуями была сыграна только для того, чтобы получить снимок при вспышке магния, которую Эрн принял за молнию.

Разглядывая тщательно карточку, Ильин убедился, что Эрн имеет вид испуганный : глаза широко открыты и в положении всего тела видно желание освободиться из объятий Сапфиреи. Да и сама Сапфирея была какая-то странная. Лицо без всякого выражения, глаза устремлены в сторону. Это была вообще чрезвычайно странная группа.

Когда все это выяснилось, компания принялась за прерванное измерение. Они отмеряли 1800 метров. Недалеко на севере было море. Нашли мыс, и, поставив астролябию на большой валун, нацелили ее через кончик мыса на следующий изгиб берега. Все взоры обратились туда, стараясь разыскать что-нибудь особенное среди гранита и сосен.

Вдруг там появилась белая точка, которая двигалась. Вульф схватил подзорную трубу и навел ее на далекий берег.

— Человек… он бежит… это прекрасный бегун… по стилю бега можно узнать его — это он — Дима Меньшов!

Хвостов и Морозов бросились бегом по изгибу залива. Дима бежал им навстречу и кричал: ‘Великий учитель во власти Фибзы! Кольцо пропало! Мы погибли!’

За Димой неслось странное существо с медно-красным лицом и гнусавило: ‘Беги, беги, малок! Не воротишься!’ ‘Это она — Вячеслава!’ — воскликнул Ильин, выхватил браунигнг и четыре раза выстрелил в отвратительную ведьму, которая тут же грохнулась на финиш. Все окружили ведьму. Она не была убита, но, очевидно, была ранена смертельно. На руке у нее был надет тяжелый чугунный перстень.

Меньшов моментально сорвал его с жирного красного пальца ведьмы и, промыв его в море, спрятал в карман. ‘Это — могущественный перстень учителя!’ — торжественно сказал он.

Глава IX. Метаморфозы

И киксон разлагается не взбалтываемый.
Гераклит Эдесский

In nova fert animus mutates formas dicere corpora.
Ovidius Nazo

Потрясенные стояли спортсмены и философы перед распростертой на земле ведьмой, которая билась в предсмертной агонии, как расстрелянный ястреб. Страшно выкатывала глаза зловещая кухарка с багровым лицом, губы ее позеленели и на них выступила кровавая пена.

Дима наклонился над ведьмой и стал трогательно умолять ее: ‘Ты скоро отойдешь в царство мрачного Аида. Пожалей нас! Ведь твое сердце не такое злое, как думают люди! Заклинаю тебя! Скажи нам: как освободить из темницы пупиных чар прекрасную Сапфирею и где нам искать Соколий пуп?’ Ведьма глухо застонала и, гнусно извиваясь от злобы, прохрипела: ‘А! Шифс! Держись теперь! Ты повелевал мной, и не будь я ‘Cor Ardens’, коли не отомщу тебе!’

Но только что успела ведьма своим омерзительным голосом проговорить злобные слова, которые обещали благородным спортсменам и философам раскрытие тайны, как вдруг где-то поблизости загремел хриплый бас Шифса: ‘Описавший розу — к розам и отыдешь!’ И изумленные философы и спортсмены увидели, как медленно поднялась Вячеслава и, вся выпрямившись, неподвижно остановилась как изваяние.

С ней происходила метаморфоза. Тело ее стало худеть, сжиматься, делаться все меньше и меньше. Ноги слились в одну массу и как бы вросли в землю. Наконец, все тело обратилось в тонкий зеленый стебель, а руки — в острые шипы… Голова же, наоборот, разбухла, как почка.

Вдруг раздался треск, череп ведьмы лопнул, и голова Вячеславы распустилась в пунцовую розу, от которой стало распространяться острое зловоние.

Философы, зажав нос платками, побежали стремглав от этого места. (Примечание: Запах, распространяемый розой, заставил дачников и местных жителей переселиться из окрестностей зловонного места. Кроме того, стали замечать, что каждый экземпляр книги поэта В. Иванова ‘Rosarium’ стал распространять отвратительный смрад. По настоянию медицинского центра устроили грандиозный аутодафе на Красной площади в Москве, и все экземпляры книги были сожжены.)

Побежали искать ‘Пупа’, и Эрн уже стал сдыхать, как Дима воскликнул: ‘Перстень Косьмы бьется в моем кармане. Он ищет своего господина!’

Все остановились и огляделись кругом. Через чащу дерев увидели они маленькую хижину. ‘Там Пуп!’ — радостно взвизгнул Ильин и все, исполненные светлой надеждой, подошли к домику. Только что хотел храбрый Гершензон отворить дверь, как из верхнего окна спустилась веревка-лассо, опутала ноги Михаила Осиповича, и онемевшие от неожиданности философы и спортсмены увидели, как Гершензон, жалобно крича и исступленно барахтаясь, взлетел на воздух и исчез в окне.

Что предпринять? Что делать? Осиротевшие друзья, охваченные ужасом, отошли в лес. Они уселись в кружок под огромной, развесистой сосной и стали совещаться. Но никто не мог ничего выдумать.

Эрн прослезился и горячо воскликнул: ‘Ах! Зачем создано зло?’ Ильин скептически усмехнулся на искренние слова доброго Эрна и уже хотел разразиться философской тирадой, как взгляд его упал на удивительный предмет…

Предмет этот был вещь самая простая. Но, любезный читатель, вспомни слова Гофмана: ‘Что значит слово ‘просто’?’ Гофман прав, ибо иногда простая вещь в умелых руках служит секирой, разрубающей сложно запутанные узлы.

Гениальная мысль блеснула в голове Ильина. Но что это был за предмет? — спросит читатель. Это была дохлая рыжая собака… ‘Ага!’ — сказал Ильин. Все угадали то, что он хотел сказать этим словом и захлопали в ладоши. Началось состязание гнусавое. Победил Ильин. А Вульф тем временем сбежал в Або и принес какие-то лохмотья.

‘Я купил это подержанное дамское платье у старьевщика!’ — сказал он. Ильин благодарно поцеловал Вульфа в лоб. Бердяев тоже не терял времени даром. Перочинным ножом вспорол он брюхо дохлой собаки и крепко обеими руками схватил ее голову. Хвостов сильно потянул задние ноги собаки в противоположную сторону и стащил рыжую шкуру с дохлого тела. Ильин, сняв с себя сюртук, нарядился в принесенные Вульфом лохмотья, а голову покрыл рыжей шкурой собаки. Бердяев вымазал лицо знатока Гегеля собачьей кровью, и оно (т.е. лицо Ильина) стало багровым. Затем Ильин заклеил свою бородку английским пластырем, который всегда имел Эрн, ибо Домна Францевна заботилась о своем брате.

Еще несколько вольных гимнастических упражнений, от которых лицо Ильина засияло от выступившего пота, и знаток Гегеля гнусаво воскликнул: ‘Теперь сам черт не отличит меня от Вячеславы!’ Ильин пошел к домику, а философы, закопав в землю зловонную розу (но смрад не уменьшился от этого), отправились в Або.

Ильин постучался в дверь хижины и произнес голосом Вячеславы: ‘Я уж больше не роза! Я отколдовал себя! Прости и впусти! Я твой!’ ‘Проклятая тварь, — зарычал бас Шифса и прибавил: — Пароль!’ Ильин не знал, что сказать, и подумал: ‘Пропало дело’. Но в это время из-за двери услышал шепот: ‘Трдык! Трдыком!’ То был голос лакея Димы. Ильин повторил: ‘Трдык! Трдыком!’ ‘Войди!’ — сказал бас Шифса.

Дверь отворилась, и Ильин-‘Вячеслава’ вступил в комнату. Первое, что он увидел, было следующее. На полу сидела большая сова, необычайно похожая лицом на Косьму. И рядом с ней стоял игрушечный Щелкунчик с выпученными грустными глазами.

Ильин понял, что это был превращенный Гершензон.

Глава Х. Неудача

Все пути ведут в Рим.
Пословица

Молодые филологи, коих мы оставили в третьей главе, если помнит читатель, сошлись на одном решении: еще в древнем Египте существовало пророчество о пришествии в мир Фибзы и о борьбе ее со светлой женой, в которой заключено спасение мира. Этой Фибзе и вспомоществует некая Вячеслава, принимающая личину Фибзы.

, так озадачивший Нилендера и Недовича, был, как является из верного заключения краснощекого Петровского 2-го, не что иное как ‘Соколий пуп’.

Филологи двинулись все трое на кваритру С.И. Соболевского: он, великий филолог, должен был разъяснить оконочательный смысл найденного в брюхе крокодила манускрипта, но — увы! — почтенного профессора не было дома. Он уехал.

‘Куда?’ — спросили опечаленные филологи у прислуги. ‘Они-с поехали-с далеко, за Питербурх. — Куда же? — Их телеграммой вызвали. Заболели их приятель и друг, его превосходительство господин Прутков’.

Филологи решили ехать вслед за профессором, захватив с собой манускрипт. Его зашили в ладонку и привесили на грудь Нилендера. Темная тень темного Гераклита охраняла его, накрыв его собою, как шапкой-невидимкой, а невидимый Орфей своей игрой на невидимой лире прогонял от юных филологов злобную Вячеславу и рыжую Фибзу, которая реяла в воздухе, тщетно стирая дорогу.

Она знала, какая гибель грозила ей, если филологи соединятся с философами и спортсменами: убитая гегельянской пулей меткого Ильина, она погибла позорной смертью, распустившись в зловонную розу.

Поезд быстро мчался.

В маленьком финском городке, в тихом домике лежал больной Прутков, в ночной рубашке и красном галстуке. Он слабо стонал, все тело его болело: как много пришлось ему вынести в лесу и в доме Шифса. Как истинный философ, он не падал духом. Его верный друг и единомышленник С.И. Соболевский сидел подле кровати и наливал ему на ложечку микстуру.

— Я же призывал: не вступайте в сношения с философами и мистиками, — пенял Сергей Иванович, качая головой, — пишите ваши стихи во славу здравого смысла, благо на них есть сбыт, но вы не послушались меня, добрый друг, — и вот вы едва избавились от смертельной опасности и тяжело больны. Лучше бы почитал вам прелюбопытную диссертацию о десяти случаях употребления частицы kaj у Гомера. Но вы этого не хотели — и вот жестоко поплатились.

— Вы правы, — отвечал больной, — я сожалею, что вступил в сношения с философами и мистиками. ‘Не берись за кончик нитки, не держа в руке другого’ — я забыл об этом. Я должен был бы идти своим путем в союзе с вами, и мы скоро и просто разрешили бы задачу: как остановить пупение мира.

— Не остановишь, — заметил Сергей Иванович, — я давно замечаю: прежде студенты старались перевести что полегче, все Анабазис норовили, а теперь мальчишка от горшка три вершка, а ему Гераклита Темного подавай… ‘Поi’ — вот имя этому.

В это время в комнату вбежал бледный, как снег, Нилендер. Он задыхался.

— Она гонится за мной! — вскричал он. — Возьмите ладонку, профессор!

— Кто она? — спросил, нимало не удивившись, Сергей Иванович. — Ваша жена?

— Нет, не жена, а Фибза! Боже мой, Боже мой! Что мне делать? — метался по комнате бедный филолог.

— Выпить валериановых капель.

И профессор накапал в рюмочку и подал Нилендеру.

— Что с вами? Вас преследует тень обожаемого вами Гераклита? Какой воздух!.. Гераклит был добрый человек, и уж давно вам все простил.

Кузьма Прутков приподнялся на постели и сказал:

— Понимаю! Мир продолжает пупеть. Но скоро придет этому конец. Я скоро встану с постели, и мы восстановим власть здравого смысла. ‘Если ты потерял вещь, тебе нужную, то найди ее’ — так скажу я миру.

Нилендер жадно пил воду. Он протягивал манускрипт профессору. Сергей Иванович взял его и сказал: ‘Ну что ж, разберем на досуге!’ — и ушел в свою комнату.

Пока все это происходило внутри домика, снаружи произошло вот что. Фибза, как желтая тряпка, долго трепыхалась над крышей домика, она хотела спуститься в дымовую трубу и вынырнуть через камин, но — приятный и ядреный запах здравого смысла поднимался по трубе вверх, — шибал ей в нос, и она кривила свою морду в отвратительную гримасу.

Ее зоркие глазки заметили издали двух путников, приближающихся к домику. Это были Петровский и Недович. Она мигом прикинулась Сапфиреей, два синие луча засверкали из ее глаз, и испытанный мистик Недович воскликнул, завидев ее:

— Жена, сияющая сапфиром! Не ты ли — дева, ведущая к Сокольему пупу?

Но хитрый краснощекий Паетровский, зорко взглянув на сапфирную деву, приметил, что ее сапфиры отливали в приметную рыжину, и тонкие струйки смрада, который легко было смешать с запахом увядших роз, прощекотал в ее правой ноздре. Он мигом сообразил, кто была сапфироокая, и, выхватив из кармана револьвер, с которым не расставался, выстрелил. Желтое облако вспыхнуло и быстро помчалось по небу.

— Видал? — спросил он Недовича, изумленного паче меры.

— Видал, — ответил тот.

— Обоняешь? — спросил Петровский.

— Обоняю, — ответил мистик.

— Хорошо? — спросил краснощек.

— Скверно, — ответил Недович.

— И очень, — согласился филолог.

Они вошли в дом, и радостный Петровский представил Недовича маститому философу, лежавшему на постели.

— Молодой человек! — воскликнул тот. — Помните мудрое правило: ‘Если написано А, не говорите, что это Б’.

А Фибза, влетев в отверстие проклятого купола над обиталищем Шифса, просверлилиа воздух, подобно ржавому медному штопору, и, став перед Шифсом, воскликнула:

— Их трое, их трое! Я ничего не могла сделать с ними. Они вооружаются здравым смыслом. Профессор и философ снабжают их здравым смыслом в неограниченном количестве. Я ничего не могла сделать с ними!

— Дура! — злобно выругался Шифс. — Какая же ты после этого Фибза?

Глава XI. (Нет названия.)

Nil admirari.
Hor

‘Ах, батюшка читатель, что пристал?’
А.Толстой

‘Что случилось с автором? Сам что ли он опупел? Какая связь между событиями? Или герои современного романа могут исчезать, умирать, попадать в плен, обращаться в сов и во что вздумается, а затем, подобно героям Гомера, снова возникать в жизни, а недобросовестный автор не обращает на это внимания и летит на всех порах своего вдохновения?’

‘— Остановись, подожди, читатель, не хули меня, а слушай внимательно дальше. Мы задались целью описать истинные и непреложные происшествия, и что же мы можем сделать, если ты их не сразу постигаешь? Но м.б. ты такой упорный в своем недобром о нас мнении, что никакие объяснения тебя не убедят в нашей добросовестности? Тогда слушай, какое письмо получено нами:

‘Автор!

Ты правдив. Я ценю тебя. Если бы я был здоров, написал бы больше. Но пусть письмо мое будет неполно (d’inacheve ). Ты поймешь меня. Приезжай ко мне, и я расскажу тебе, как я освободился из плена.

Твой доброжелатель Козьма Прутков.

Або. МСМ.. (annus, i)’

Неожиданно получив это письмо, мы отправились в Финляндию к одру больного, и он в присутствии проф. С.И. Соболевского и молодых его учеников Нилендера, Недовича и Петровского рассказал нам следующее.

Оставив Диму лежать на берегу озера, Кузьма Петрович стал шарить по кустам и, наконец, к великой радости своей нащупал перстень, застрявший, как ему показалось, в кустах лесной брусники. Но лишь только хотел он надеть его себе на палец, как что-то склизкое и холодное обволокло его, зажало ему горло, и он упал без чувств. Очнувшись, великий человек увидел себя вокруг самой странной плясавшей и вывшей вокруг него компании.

Мир избавить от пупенья

Ты, безумец, захотел,

Наберись теперь терпенья,

Обратись в сову, пострел.

Ты соваться всюду хочешь,

Все у нас не по тебе.

Ну, теперь не захохочешь,

Посиди у нас в избе и т.д. и т.д. все…

Гнусные и гнусные радели вокруг него фибзофилы и фибзофилки. Прутков взглянул на себя и увидел, что он и в самой вещи обратился в сову. Тяжело взмахнув крыльями, попытался он взлететь — не тут-то было! Полет духовный оказался легче для него, чем вещественный. Кругом раздался хохот, сильная рука схватила его и посадила на одну из полок, висевших в комнате. Сколько времени сидел он там, почтенный писатель не помнит.

Как сквозь сон видел он еще какую-то жертву, схваченную и посаженную, как и он, видел, как вскоре вслед за этим вошла какая-то женщина с рыжими волосами и потным лицом и стала спорить с человеком, сидевшим у стола. Наконец, человек в халате, по-видимому, успокоился и сказал: ‘Ну, делай как знаешь, только уж вперед не попадайся’. И вышел.

Женская фигура подкралась к полкам, сняла сову и маленького деревянного человечка и быстро выбежала из комнаты. Дальше Прутков опять ничего не помнил и очнулся на постели, вокруг которой стояли Ильин и другие философы и спортсмены.

Ну, что ж, читатель, разве ты не мог бы на самом деле догадаться об этом?

Глава XII. Под чужой личиной

Т ‘

‘
Н., XVI, 793

Этот рассказ почтенного Козьмы Петровича изобилует пробелами и неясностями. Поэтому предоставим слово Ильину.

Как только я вошел в загадочный дом, я увидел на полках, тянувшихся вдоль стен, несколько странных фигур, совершенно неподвижных. Две из них обратили на себя мое внимание. То была сова, очень похожая на Кузьму, и щелкунчик, смахивающий на Гершензона. Но в этот момент я услышал грубый голос: ‘Где была?’ Я обернулся и за столом увидел человека, по-видимому, колоссальной силы. Я догадался, что это был Шифс.

‘Ловила Димку, да не поймала’, — ответил я гнусаво.

‘Зачем ты ловишь его и отпугиваешь его от нашего дома? Он сам когда-нибудь вошел бы сюда за этой дрянной птицей’, — ответил Шифс, указывая на сову.

‘Да и не только за совой, тут есть штучка и поважнее совы!’ — сказал я, намекая на Сапфирею.

‘Где ты ее увидела?’ — сказал Шифс с усмешкой. — Сапфирею теперь не так легко найти. Я один знаю, где она.

‘Где?’

‘Так я тебе и скажу, после того как видел, как тебя словили. Еще хорошо, что я успел обратить тебя в розу, а то бы все разболтала’.

‘Дай лишь взглянуть на Соколий пуп, я наберусь от него сил, у меня их мало осталось’.

‘Нет!’

‘Почему?’ — спросил я.

‘Никогда ты не увидишь больше Пупа! Он тоже спрятан. Ну, уходи! Мне пора идти!’

‘Ну, иди, а я останусь отдохнуть. Я буду следить за людьми, которые меня поймали, и расскажу тебе все, что они предпримут’.

‘Ну, делай как знаешь, только уж вперед не попадаться этим пронырам’ (этих слов не услышал Прутков, ибо был опутан Фибзой).

Тут он ушел, а я схватил сову и щелкуна, хотел взять еще кого-нибудь, но остальные фигуры были соединены проводами с лирообразной колонной, и я боялся тронуть провода, опасаясь взрыва или чего-нибудь еще в этом роде. Как только я вынес сову и щелкуна на свежий воздух, как вдруг они превратились в Пруткова и Гершензона, причем первый чувствовал себя очень плохо.

Итак, были обретены вновь потерянные было силы, но Соколий пуп и Сапфирея опять исчезли. Теперь надо уничтожить Шифса, и тогда великая задача наполовину решена.

Конец второй части.

Часть III—я: Солнце мира

Один живи и здравствуй,
Другой, напротив, сгинь,
Над всей земною паствой
Мы пастыри. Аминь!
Косьма Прутков

Глава 1. Что делалось на земле

И бури шумные природы,
И бури тайные страстей!
Лермонтов

В то время, когда наши спортсмены и философы, объятые пламенным стремлением найти Соколий Пуп — спасение мира, переживали тяжелые времена исканий, человечество погрузилось в беспросветную тьму пупений и фибзаций. Не было больше нигде девственной и чистой природы. Леса были сведены, и вместо дерев ослепленные люди втыкали в землю длинные жерди, на которые привязывали книги современных поэтов. ‘Разве дивные стихи вроде ‘Произошло крушение, и поездов движение остановилось ровно на восемнадцать часов’, не лучше ли простой, шаблонной листвы, — говорили проповедники — агенты Фибзы.

Вся поверхность земли была уставлена курильницами, которые распространяли аромат вербены. Крестьяне больше не обрабатывали землю. Они эстетически любовались цветами Виктории Регины, причудливыми орхидеями и красным лотосом, той дивной флорой, которая чьим-то мощным велением произрастала вместо обыкновенных растений. Если даже снял крестьянин рожь, то на полях всходили, а затем пышно расцветали экзотические цветы.

Часто можно было видеть, как мужики и бабы, облаченные в радужные шелковые ткани, смыкались в хороводы и кружились, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее в Дионисийской пляске. Раздавалось пение:

Дионис припас подарочек!

Подарок золотой!

Накати! Накати!

Эвоэ! Накати!

Слепые больше не пели духовных стихов. Заменили их рокотом тимпанов. Быстрее лани носилась на колеснице, в которую запряжены были гiенна (так в тексте. — Ред.) и барс, по городам и селам Фибза. Она соблазняла еще не искушенных юношей.

Страшное было время. Все предавались разгульному исступлению и неудержимому вихрю дионисийской пляски. Все человечество в диком опьянении сомкнулось в один мировой хоровод. Все кружились, выли, а затем падали и с бешенством грызли землю.

Окончательно опупевшим подавались кубки с божественным напитком: ‘Ананасы в шампанском’. Это был своего рода допинг, и люди, отглотнув пенящейся влаги, снова вскакивали и снова начинали радеть.

Вместо шаблонной питательной пищи повара из кухни самого князя Мидаса кормили человечество мороженым из сирени. Люди исхудали, осунулись. Глаза их стали тусклыми и впали, под глазами нависли мешки иссиня-багровые. Где крепкие мускулы? Где здравый рассудок? Все смотрят мертвецами, все неистовствуют! Никто уже больше не думает (к черту скучный здравый рассудок!), все только чувствуют. В университетской аудитории студенты и профессоры, накурившись опиума, лежат в опупении на мягких кушетках и стараются интуитивным путем постичь мировую тайну. Они поют:

‘Черную лилию с розой,

С алою розой мы сочетаем.

Тайной пророческой грезой

Вечную истину мы обретаем’.

Даже солнце потускнело, и его заменили пламенным кругом Ф. Сологуба. По ночам земля озараялась багровым светом пламенеющих факелов и слышны из-под земли громкие крики ‘Мы победили! Мы ликуем! Опупелые люди, пупейте!’ Музыканты соединились в мировой оркестр и играют на дивных инструментах. Дирижирует Штраус (конечно, Рихард). Земля сотрясается от глухих ударов, вулканы изрыгают огненную лаву, на море свирепствуют страшные бури. Змеи блуда, извиваясь, ползут по земле. Кто-то огромный шествует по суше и по морю. Образ его блудоносен.

Погибнет мир, если не найдут философы и спортсмены спасительный Соколий Пуп.

Глава 2. Новые нити

Бессмыслица не всегда лишена смысла.
Яков Горбов. Извращенная готика

В то время как весь мир бесновался и радел, когда люди доходили до крайнего предела опупения, — Фибза. Джоэ Шифс и вся их гнусная свита начинали торжествовать и полагать, что наступит окончательный конец, в одном из переулков в Москве, в небольшом доме сидел в своей квартире музыкант Конст. Игумнов и мрачно-меланхолически играл похоронный марш Бетховена. Вследствие того, что у отправившихся в Финляндию философов и спортсменов стало не хватать денег для продолжения начатых непрошеных действий, — то ими был командирован в Москву Федор Петровский с чеком в банке Рябушинских, по которому он имел получить десять тысач рублей. Когда он проходил мимо дома, где играл Игумнов, его поразило странное воспоминание: было известно, что когда Дима проломил в стене брешь, то он слышал именно эту музыку.

‘Нет ли тут связи некоторой или зависимости какой-нибудь? — сказал Петровский и вошел к Игумнову.

— Играли ли вы эту вещь такого-то числа этого месяца?

— Играл, — сказал Игумнов.

— Очень хорошо, — отвечал Петровский.

— А что? — спросил опять Игумнов.

— Почему вы играли именно эту вещь? — в свою очередь осведомился Петровский.

— А! — сообщил Игумнов. — Вы правы, я играю ее не зря. Из соседнего дома ко мне прибежал какой-то господин и настойчиво просил играть. Далее произошло странное обстоятельство: над улицей пролетел аэроплан, а в соседнем доме известный спортсмен Дима Меньшов проломил стену посредством ядра. Но больше я ничего не знаю.

— Благодарю вас, — объявил Петровский, получил деньги в банке и уехал в Або.

Там он сообщил эти случайные сведения всем спортсменам, философам и филологам.

— Он, вероятно, опупел уже, — заметил Ильин об Игумнове. — Ясно, что он играет марш неспроста, и еще более очевидно, что господин, прибежавший к нему, — один из подвижников Шифса.

— Справедливо, — сказал поправившийся Прутков. — Но во имя здравого смысла: почему Игумнов согласился на эту странную просьбу?

— Он, видно, тоже опупевает, — решил Эрн.

— Очень хорошо, — сказал Вульф. — Вот, кстати, и сам Игумнов.

В комнату вошел, извиваясь по своему обыкновению, наподобие козюли, и странно изгибая ноги, тот, о ком шла речь. Но в глазах его уже сверкала искра безумия. Все бросились к нему, но он завопил диким голосом:

— Я знаю, где Соколий Пуп. Я забыл сказать Петровскому, что тот господин забыл тогда записку…

Тут он тоненько захохотал, запрыгал, извиваясь и корчась, быстро зашевелил языком, который просунул между губами, упал на землю и помер. Философы бросились к нему и начали обыскивать. В жилетном кармане нашли следующее:

‘Викентий Адольф!

Приходи к Большому театру. Стань 3 право, два лево, заднего угла против Силина и кричи: ‘Или вы, или я!’

Сапфирея.’

— Кто этот Адольф? — воскликунл Эрн.

— О! Я знаю, — закричал Морозов, — это великий борец за правду, духовный отец своих учеников, будущий директор гимназии Адольф!

— А Силин?

— Ружейный мастер, у театра, — сказал Хвостов.

— А 3 право, 2 лево?

— Очевидно, три шага направо, два налево, — заявил Соболевский. — Так говорит здравый смысл.

— Верно, — подтвердил Ильин. — Надо, чтобы Викентий Адольф стал на 3 шала налево и 2 направо от заднего угла Большого театра и закричал: ‘Или вы, или я’.

Далее Ильин дополнил:

— Похороните Игумнова, — что и было принято к неукоснительному исполнению.

Была выбрана комиссия, которая должна была проследовать в Москву, найти Адольфа, объяснить ему. в чем дело, и попросить исполнить написанное в записке. В состав комиссии входили: Вульф — от спортсменов, Ильин — от философов, Соболевский — от филологов. Кроме того, были посланы Морозов и Федор Петровский: первый в качестве духовного сына, второй — как свидетель и инициатор этой фазы борьбы.

Во время состоявшихся на следующий день торжественных похорон произошли странные обстоятельства: в воздухе вновь появился аэроплан, метнул много бомб, причинивших большие разрушения. Окончив это дело, летчик бросил прокламацию, на которой было написано следующее стихотворение:

Сколько слез точили

Павшие сыны!

У меня вскочили

По спине прыщи.

Возле Або Сокол

3 раза летал?

Кто яйца раскокал?

Или не видал?

Лучше есть селедку,

Кушать пироги!

Солнце греет лодку

Около волны.

Так побейте Фибзу

Аленьким кнутом,

Будет скоро избу

Обдавать огнем.

И потом, трижды прокричав: ‘Усматривайте смысл в бессмыслице’, — сделал мертвую петлю и улетел.

Глава 3. Simplicitus magna

На всякого мудреца довольно простоты.
Пословица

Поезд мчался, унося к Москве снаряженных на rendez-vous и Адольфом джентльменов. Очень весело смотрел на них Шифс с высоты своего птичьего полета — или, лучше сказать, с птичьего гнезда: он курил сигару, сидя на аэроплане, и хохотал, напутствуя наших путников:

— Поезжайте, голубчики, в объятия к фибзированному Адольфу. Вы поверили сумасшедшему пианисту — вы очень падки на музыку, на Бетховенов и Шопенов: я очень рад, что вы хоронили этого дурака с записочкой, которую так ловко подсунула ему Фибза, принятая им, по близорукости и сумасбродству, за свою музу. Хороша муза! Мне без вас теперь просто <нрзб.> И догадало же этих глупых философов и спортсменов снарядить в эту нелепейшую поездку Ильина, Соболевского, Вульфа, Морозова и Петровского — как раз тех самых, которые больше всего антифибзили. Хо-хо-о-хо! Неловко же они поболтают с дурачком Викешей Адольфом, к которому я подошлю хорошенькую какую-нибудь Сапфирейку из моих фибзофилок с Девичьего Поля! Хы-хы-хы! Ступайте, голубчики! Счастливого пути! Будете знать, как от Сапфиреи записки получать! Не по чину берете: <нрзб.> Сапфирея теперь за семью замками. Самому Питейперу и тому только фотографию ее показал, а вы живую увидеть захотели. Хо-хо-хо! Поцелуйтесь с Викешкой вместо Сапфиреи!

И Шифс, расхохотавшись окончательно, плюнул вслед мчавшемуся поезду и помчался в свое гнездо, близ Або…

Но напрасно он хохотал. Преждевременно и несвоевременно он глумился над целостным разумом — и хвалился, что окончательно привело его к опупению. Он забыл, мерзкий, что в поезде ехал человек, разум которого мог опупевать только на полчаса, не более. По истечении этого краткого срока разум этого человека вновь сиял здоровьем и здравомыслием и самые труднейшие вопросы греческой филологии мог решать с той легкостью, с какой мальчишки играют в бабки. Не нужно мне говорить, что этот человек был Сергей Иванович Соболевский. Освоившись с тем фактом, что он едет в Москву, пожилой С.И. спросил себя:

— Я, бесспорно, еду в Москву, и в приятной компании, правда, эти молодые люди — Вульф и Морозов, да отчасти и мой ученик Петровский — слишком шумны и беспокойны, но ведь invites (juvenes — в машинописи, ред.) sunt . Итак, несомненно, я еду в Москву. Но зачем я еду?

И профессор принялся решать эту проблему — и чем более он в нее вдумывался, тем более он находил оснований к тому, чтобы ехать в Москву. ‘Что это за подозрительные музыканты? Приехал, что-то напутал и умер. Нечего было и приезжать: и в Москве мог бы умереть. Не люблю музыкантов: люди не основательные: дела делать это не то что руками по клавишам болтать. И откуда у него записка? Скажите, пожалуйста, записки в кармане носит! Какой записконосец, — подумаешь! И в записке Адольф Викентич упомянут. Ну, меня не проведешь! Знаю ясно: совсем неосновательный человек. Отца его знал и уважал: препочтенный был человек и филолог, а сынок не удался: легковес какой-то. Знаем мы этих легковесов!’

Внезапная мысль осенила профессора:

— Иван Александрович, — сказал он Ильину, — при вас записка-то Сапфиреина?

— Да, — ответил Ильин.

— Пожалуйте-ка ее сюда. Да нет ли у вас случайно еще Сапфиреиных писаний. Ну, хоть те записочки, что молодой человек Меньшов в ресторане ‘Собачья мигрень’ от той же особы получил? Ведь вы у нас архивом заведуете антифибзическим.

Ильин порылся в бумажнике и подал требуемые записки: от Сапфиреи: одну, обращенную к Адольфу и бывшую причиной их отъезда в Москву, и другую, полученную Димой при первой встрече от самой Сапфиреи. Сергей Иванович долго и тщательно сличал эти записки, он достал из жилета лупу и внимательно разглядывал эти записки.

Наконец, спрятав лупу и возвращая записки Ильину, он сказал решительно:

— Поедемте назад. В Москву нет надобности ехать.

— Как? Почему? — недоумевали все его спутники.

— Я, господа, тридцать лет скоро будет, как занимаюсь палеографией, то бишь разбором рукописей, и меня обмануть трудно. Эти две записки, исходящие будто бы от одного и того же лица, в действительности написаны двумя лицами, и так как теперь novelle Сапфирея удостоверяется вполне точно первой запиской, полученной г. Меньшовым, то вторая записка, повлекшая за собой наш отъезд в Москву, бесспорно, подложна. Я не стану затруднять вас анализом букв, но на следующей станции мы выйдем из поезда и вернемся в Або, и чем скорее, тем лучше. Боюсь, мы и без того повредили этому нашим отсутствием.

Спорить с профессором было невозможно: доказательства были очевидны. Новая проделка Фибзы и ее злобного приспешника Шифса была очевидна.

С.И. Соболевский спрятал в чемодан рукопись магистерского сочинения Нилендера, которую взял с собой в дорогу, и оделся.

На ближайшей станции все они сошли с поезда и поехали в Або.

Еще и еще раз здравый смысл торжествовал над неостроумными происками Фибзы.

И подходило время окончательной борьбы. С грустью узнал Соболевский, что происходило в Московском университете: он узнал, что совет университета, состоявший из фибзофилов, лишил его кафедры, что изгнаны остроумный Котляревский, почтенный Лопатин, единоглазый Любаевский и многие другие и вместо них воцарились на кафедрах бессовестные фибзофилы и читают теперь вместо истории русского права — историю русской оргиастики, вместо теории познания — теорию фибзизма, вместо математики — дионистику и вакхистику. С грустью узнал профессор, что разрушены в Москве памятники Ломоносову и Пушкину и вместо них воздвигнуты отвратительные символические статуи Великой Фибзы и фибзического Вакха, — что всюду устроены детские сады <нрзб.> фибзофилия, что вместо ‘Русских ведомостей’ издаются уже ‘Бюллетени успехов всемирного фибзоического движенья’, что, наконец, во всей Москве ни в одной булочной нельзя найти ни одного калача и ни одного ломтя черного хлеба, а вместо них продают какую-то серую вакхобулку, после которой люди приходят в экстаз и катаются по земле, что во всех книжных магазинах нельзя найти ни одного экземпляра греческой грамматики. Этого не мог снесть С.И. Соболевский, сердце его преисполнилось горечью, но и решительностью. На что он решился, мы узнаем не в следующей, а в одной из дальних глав. Пока же решение его не созрело, не будем мешать ему созреть и принести спелый плод: ведь это мы лишь всегда торопимся и выносим преждевременные — и, увы, бесплодные! решения, профессор же поступает не так. Будем же терпеливы.

Глава 4. Раскол и новый союз

Cujusvis hominis est errare, nullius
nisi insipientis in errore perseverare.

Непрерывно работала мысль в изощренном мозгу великого филолога, тем сильнее и сильнее, что отставление от должности влекло за собой лишение профессорского жалования, а собственные средства С.И. были очень и очень ничтожны. Все это побуждало его умножить старания овладеть великим талисманом, употреблявшимся Шифсом и Фибзой на самые гнусные дела.

‘Как бы этого достичь? — думал С.И. — Ведь сами мои коллеги, пожалуй, близки к опупению. Что за вздорную поездку в Москву придумали мои молодые друзья? Только время потеряно, а толку никакого, да и расходы значительные… Не приняться ли самому? Оставлю их в покое, пусть они сами ищут, а я пойду своей дорогой. Много известно, Фибзы я не боюсь, а чего же больше? И домишко-то невелик, много ли надо, чтобы поджечь его и дело с концом? А Соколий Пуп не сгорит, — я его и подберу, и жалованье верну, и в Москву вернусь от этой чухны… Надоела она мне, правду сказать’.

Подумал, да и пошел сказать о своем решении Козьме Петровичу — думал, его-то можно взять с собой.

‘Возьмем мы с ним ‘Московские ведомости’, да и подожжем с двух концов,’ — решил он, подходя к кабинету поэта.

Но только что он собрался взяться за ручку двери, как она отворилась, и С.И. столкнулся с Ильиным — тот был красен и казался сильно смущенным. Увидев маститого филолога, он совсем уже поник и быстро скользнул мимо.

‘Ну вот что я говорил, — подумал С.И., — совсем опупел малый, все они вот такие-то!’

Но Прутков, сидевший за столом, казался взволнованным и возмущенным, хотя чувство торжества царило на его челе, а звезда Святого Станислава сияла на его груди.

‘А я к вам вот по какому делу, Козьма Петрович, — начал С.И., оглядевшись и убедившись, что в комнате никого не было, и стал излагать свой план.

Прутков дал ему кончить, но едва тот успел произнести последнее слово, как раздался громовый голос:

‘Безумец! Смотри сюда!’ — и Козьма указал на раскрытый том своих творений.

‘В сепаратном договоре не ищи спасения!’ — стояло там.

‘Смотри еще’, — прогремел Козьма и указал на другое место.

‘И терпентин на что-нибудь полезен’, — прочел изумленный Соболевский и подумал: ‘Что же, и этот опупел что ли?’

‘Теперь не время, — продолжал Прутков, — читать тебе ‘Опрометчивого сегодня, но знай, глупец, что ты захотел Турку’, которого я закончил играть смычком без канифоли, что ты поддался внушениям Фибзы и сам опупел. Ты сказал себе ‘Козыряй!’, но забыл сказать ‘Бью!’ Знай же, что ты впал в такой же соблазн, что и младые наши друзья, делегатом от которых приходил ко мне Ильин. Но дело наше не проиграно, и я спасу его!’

‘Не в совокупности жизни единство, но более в единообразии разделения!’ Пришло время, когда должен я объяснить этот глубокий афоризм, смысл коего был скрыт от ума человеческого! Ты думаешь, наш союз не спаян узами разума, ты дерзко решил, что члены его являют простую совокупность, не постигая его единообразия и силы разделения труда меж нами, объединенными общею мыслью! Впрочем, не унывай! И в твоем плане есть здравая мысль: возьмем бумагу, захватим терпентин и в путь! Сегодня в час ночи должно свершиться: рухнет прибежище Фибзы, и погибнет она со своими приспешниками, как погибла Вячеслава! Вперед! Немедленно вперед!’

Пораженный, сидел Соболевский и вперил глаза в великого мыслителя. Сердце его билось радостно, и здравый смысл осенял его опупевший было ум.

Козьма дернул за сонетку — и приказал вошедшему лакею — о чудо! это был слуга Меньшова! — ‘Впусти!’

Дверь снова отворилась: философы, филологи и спортсмены вошли и бросились к учителям своим…

Читатель избавит нас от обязанности описывать трогательную сцену всеобщего примирения и радости, о том же, что случилось в грядущую ночь, он узнает в самом ближайшем будущем.

Глава 5. Победа здравого смысла

Жги, жги, говори…
Народная песня

А Макс и Мориц, видя то,
На крышу лезут, сняв пальто.
Буш

Когда окончились объятия и лобзания, Сергей Иванович призвал всех к порядку и разъяснил свой план.

‘Зачем будем мы надевать на голову дохлых собак и мазать лицо кровью их же? Можно сделать все гораздо проще:

По-моему, чтоб зло пресечь,

Облить бензином дом да сжечь!’

‘А Пуп?! А как же Пуп?’ — загалдели все.

‘Пуп Пупом и останется, Пуп не пострадает. Несгораемый!’

‘Это гениально!’ — воскликнул экспансивный Эрн.

‘А фигуры, которые видел Ильин, ведь это все люди, живые люди! — заметил Михаил Хвостов, — их нельзя жечь, ведь это не пупы, они погибнут!’

Все задумались. Но Соболевский спокойно сказал:

‘Пойдемте в Або и запишемся в вольную пожарную дружину’.

‘Да что с вами, любезный друг мой, мы поджигать идем, и сами же будем тушить? Зачем же тогда поджигать?! ‘Если не хочешь мешать своей удаче — не мешай!’ — скажу я’, — возразил Козьма.

‘Вы меня не поняли, Козьма Петрович. Ведь мы будем спасать людей из огня, а чтобы спасать — надо уметь это делать, чему нас и научать в вольной пожарной дружине’.

Тут все крикнули ура! и форсированным маршем отправились в Або.

Записавшись в команду, они моментально приступили к теории и в 1 час 20 минут прослушали полный курс, а затем сразу приступили к практическим упражнениям с манекенами. Все быстро усвоили приемы обращения со спасенными, только Вульф и Ильин все время смело выносили манекены, но уже снаружи замечали, что держат их за горло, и притом очень крепко. 4 минуты 45 секунд они занялись со специальными инструкторами и быстро исправили недостаток.

Экспедиция помчалась назад. Придя домой, Сергей Иванович собрал общий совет и поставил на очередь разработку планов сегодняшних действий.

Решено было, что Соболевский и Петровский подкрадутся к дому с двух сторон, и, облив углы дома терпентином, подожгут каждый по большому листу ‘Московских ведомостей’ и сунут их под углы.

Затем, когда дом разгорится и выскочит Шифс, поймать или просто убить его и всем броситься в дом. Так все и было сделано.

………………………………..

В 11 часов вечера из гостиницы маленького городка вышли гуськом участники экспедиции. Все их вооружение заключалось в 4-х револьверах, одном лассо, жестянке терпентина и целой кипе ‘Московских ведомостей’. Они прошли около половины дороги, как вдруг Ильин хлопнул себя по лбу, застонал и тихо опустился на землю. Все в ужасе подскочили к нему: ‘Иван Александрович, что с вами? Вы больны? Ему дурно! Воды!’ — раздались голоса.

‘Нет, я не болен, но Пуп мы не найдем!’ — ‘Как? Почему?’

‘Я же сам слышал, что Шифс спрятал и его, и Сапфирею, — а без нее Пуп нельзя найти’.

Все окаменели. Но Сергей Иванович спокойно сказал:

‘Все он врет, господа. Я разобрал документ, брошенный с аэроплана и нашел, что это акростих, его первые буквы следующие: С. П. У. П. 3. К. И. Л. К. С. О. Т. А. Б. О. Я долго думал и разгадал тайну: ‘Соколий Пуп 3 километра к северу от Або’. Значит, он на прежнем месте, так как дом отстоит как раз на 3 километра на север. M-m Сапфирея, очевидно, там же. Поэтому идемте дальше’.

Тут все опять крикнули и продолжили свой путь. Скоро они достигли домика и попрятались все по ранее намеченным местам.

Скоро в воздухе запахло терпентином, послышался слабый треск спички и вдруг с двух сторон запылали ‘Московские ведомости’, а за ними занялся и дом. Повалил едкий дым. И вдруг раздался бас Шифса: ‘Опять ты, проклятая баба, возжигаешь фимиам своему Дионису?’

‘Нет, — отвечал Ильин голосом Вячеславы, — тут какой-то незнакомец развел костер!’

‘Кто смеет шататься здесь? — крикнул Шифс. — Эй ты, рыжая, пойди и погаси костер и слови болванов, которые осмеливаются жечь костры перед самым моим носом!’

Тогда раскрылась крыша, и оттуда вылетело облачко, хорошо знакомое Петровскому и Недовичу. Недович шепнул стоявшему рядом Хвостову: ‘Это облачко — сама Фибза!’

Через секунду свистнуло лассо, брошенное рукой Хвостова, и обвилось вокруг облака. Петля затянулась, но облако не застряло в ней, так как петля прошла сквозь Фибзу, как сквозь дым.

Стрелой бросилась Фибза обратно в отверстие потолка. Но тут Сергей Иванович Соболевский, успевший влезть на крышу (уроки в пожарной дружине пошли ему на пользу), неожиданно вынул из кармана картофельный мешок, раскрыл его, и Фибза тотчас попала в него. Профессор поспешно завязал мешок, раздувшийся, как дирижабль мягкой системы, и бросил его вниз, где его поймал Нилендер.

Профессор же сказал: ‘На всякую Фибзу довольно простоты. И зачем надо было швырять эти заморские веревки, когда есть наш русский обыкновенный картофельный мешок. Я припрятал его на всякий случай. Вот он и пригодился’.

Тут на крышу выскочил Шифс и бросился на профессора. Почти одновременно раздались три выстрела, и Шифс, пронизанный тремя пулями, полетел обратно в люк.

Тут профессор крикнул: ‘Все ли вы готовы? Внимание! Марш!’

Все бросились в дом. Кто лез через крышу, кто в узкие окна, кто в прогоревшие стены. В трубах, торчавших из окон, послышалось какое-то щелканье, но более ничего не последовало, т.к. лирообразная колонна была сломлена телом Шифса, колбасой слетевшего с крыши.

Схватить фигуры и вынести их из пылавшего дома было делом нескольких секунд. Вдруг Морозов заметил, что люк в полу открылся, оттуда протянулись крошечные серые руки и утащили туда безжизненное тело Шифса. Морозов кинулся к люку, но он захлопнулся. Люк взломали и опустились вниз. Посреди подвала стоял треножник и на нем сидела кукла, похожая на Сапфирею.

Дима бросился к ней и поцеловал ее. Кукла в ту же секунду ожила, схватила за руку Диму и бросилась к маленькой дверце в стене. Дверцу открыли, там в маленьком стенном шкафу стояла шкатулка с таинственными надписями, и от нее исходил приятный синевато-золотистый свет.

‘Соколий Пуп!’ — разом воскликнули все. Дима схватил шкатулку, и все выскочили из подвала, а затем из дома, который тут же обрушился, осыпав тьму целым дождем искр.

Глава VI. Соколий пуп

То к темю их прижмет,
То их на хвост нанижет,
То их понюхает,
То их полижет.
Крылов

Edimus ut vivamus non vivimus ut edamus.

Итак, пуп был найден! Все толпились вокруг шкатулки, все хотели потрогать ее, все радовались и торжествовали. Сапфирея, уставшая от пережитых за последние дни волнений, легла на травку и блаженно щебетала с подсевшим к ней Димой, который тоже не помнил себя от радости. Мешок с Фибзой лежал тут же, около трупа Шифса, и решено было для вящей безопасности запереть его в железно-бетонные кладовые Государственного банка.

Отдохнувшее ‘Общество ревнителей антиопупения’ (так назывался новый союз философов, филологов и спортсменов) двинулось в Петербург, где должно было состояться заседание, целью которого было выяснение дальнейшего образа действий.

Прибывши на место, все расположились вокруг стола, а спортсмену Вульфу было поручено отнести Фибзу в банк. Эта последняя, нагревшись от ярости, которая в ней разыгралась по случаю поражения, поднялась в воздух и уперлась в потолок, подобно игрушечному аэростату, которые продаются в праздничные дни на улицах Москвы, Петрограда и других городов. Хвостов набросил на нее лассо и спустил на землю, а Вульф привязал к ней веревку и победоносно вышел из двери, покрикивая:

‘Фибза! Купите Фибзы!’

— Как бы она не оторвалась, веревочка тоненькая, — пробормотал Сергей Иванович. — Не люблю я этих шуток.

Но Фибза не оторвалась и была благополучно доставлена на место.

Когда Вульф возвратился, то общее внимание обратилось на Соколий пуп, который лежал на столе, синий и красивый. Он был заперт в ящик, испещренный таинственными надписями.

— Открываем заседание, — сказал Рачинский — слово принадлежит Ильину.

Ильин высказался в таком смысле:

— Пуп найден! Это величайшее событие для всех, имевших место на земле! Это должно повлечь за собою духовное и фибзич… виноват: физическое возрождение мира, что в синтезе даст золотой век. Мы близки к этому. Но хотя пуп и в нашей власти, но он заперт в шкатулке, которая вся покрыта таинственными надписями. Вероятно, в них и заключается разгадка его применения. Ибо мало его иметь, надо его и применить.

— Правильно, — сказал Эрн.

Он взял ящик и попробовал читать надписи. Но они были написаны на языке совершенно неведомом и почерком крайне неразборчивым. Философы, пробившись напрасно около часа, повесили носы и головы.

— Это все вздор, — думал между тем Соболевский, — чем ломать себе голову над разными надписями, лучше открыть ящик и посмотреть, что это за пуп такой. Ведь его никто не видел! А там и видно будет, что с ним делать.

Он выкинул из кармана связку ключей и потянул ящик к себе.

— Может, подойдет, — подумал профессор.

Усмотрев его намерения, все воспротивились:

— Что вы делаете?

— Пуп вынимаю, — недовольно пробурчал профессор. — Или не видите?

— Ведь он может улететь, ведь это Соколий Пуп, а сокол — птица, — сказал взволнованно Ильин.

— Куда он полетит, — возразил профессор, — наверху потолок, а окна и двери заперты… Фибза и та не улетела, а куда хитрее пупа.

С этими словами он всунул ключ в замок и повернул. Ключ оказался неподходящим. Перепробовали все ключи, профессор решил:

— Э, да что тут волынку-то тянуть! Вызовите-ка слесаря, он сейчас же откроет его отмычкой!

— Не надо, — сказал Ильин, — ящик просто открывается.

— Ну откройте, — сказал Соболевский.

Но сколько Ильин ни бился, ящик он не открыл.

— Ну вот, я говорил вам, что надо слесаря, — проговорил Соболевский. — Туда же <нрзб.> лезет, — прибавил он. — Вызывайте скорей слесаря, а то мне ужасно надоела вся эта канитель. Только и слышишь: пуп да пуп! Опупели все.

Вызвали слесаря. Тот открыл ящик.

Все со страхом заглянули в него, а Соболевский пробормотал: ‘Ну вот! Я говорил, что он не улетит!’

Пуп был блестящий маленький шарик, какой-то чрезвычайно приятный на вид, напоминающий собой большую каплю дождя. Все молча любовались чудным зрелищем и не могли оторваться. Время шло. Наконец Прутков воскликнул:

— Ура Сокольему пупу!

И все подхватили:

— Ура!

Тут принесли шампанское и начали пить. Долгое время радовалось Общество ревнителей антиопупения. Было выпито много брудершафтов. Вульф сидел, обнявшись с Ильиным, а Эрн пил ‘на ты’ с Хвостовым и Морозовым. Сапфирея танцевала танго с Прутковым.

— Друзья мои, — обратился наконец Ильин к собранию (он несколько слишком выпил на радостях и забыл, что надо говорить ‘милостивые государи’). — Друзья мои! Пуп найден! Вот он лежит перед нами! В наших руках средство для спасения мира! Но как пользоваться им? Ведь нам об этом ничего не известно. Об этом все молчали, об этом ничего не написано…. Как быть?

— Надо привести опупевшего человека, — предложил Петровский, — и посмотреть: распупеет он или нет?

— Очень хорошо, — одобрил Вульф.

Привели пупелого. Его водили кругом пупа, клали ему пуп на голову, прикладывали к его собственному пупу — ничего не помогало. Пупелый по-прежнему бессмысленно улыбался, моргал глазами и, видимо, ничего не понимал.

— Это все вздор, — думал Соболевский?— они все опупели от шампанского! Ведь известно, что болезни лечат лекарствами, и лекарства уже давно пьют, а не на голову кладут. Теперь все человечество больно, надо его вылечить. Пупа-то на всех не хватит только… вот беда.

Он сообщил эти соображения Пруткову.

— Вы правы, — сказал тот, глядя, как пытаются применить пуп и неодобрительно качая головой, — вы правы, Сергей Иванович.

Вдруг Соболевский встал и сказал:

— Да мы все было позабыли… Известно, что надо найти еще земной пуп, и тогда только мир спасется через Сапфирею, или как там ее звать. Пускай она станет на земной пуп да съест Соколий пуп. Человечество и вылечится.

— Вы правы, — заявил прутков и огласил вышесказанное. Все согласились, но никто не знал, где земной пуп.

— В библии, я помню, или еще где-то указано однозначно, — бормотал Соболевский. — Только вот туда не доедешь, там больно жарко… да еще и жиды все пойдут. Топот ног не могу.

— Я знаю, где земной пуп, — закричал Хвостов, — он в Москве!

— Почему? — спросил Вульф.

— А вот почему: Москва — Третий Рим. Рим — центр. Пуп тоже центр. Москва — Рим. Значит, Москва!

Мнения разделились. Одни соглашались, другие опровергали. Все общество разделилось на группы, которые оживленно беседовали и спорили.

— Я знаю, где пуп, — заявил Соболевский совсем сердито, так как ему все это ужасно надоело и его тянуло в Москву на собственную квартиру, — я знаю, где он. Он везде. Возьмите палку, напишите на песке земной пуп, и он там и будет. вот и все, и нечего тут галдеть.

Все изумились. После непродолжительного молчания Ильин робко предложил:

— А что… если в самом деле? Попробовать разве?

‘Как есть опупели, — думал Соболевский, — чего они там разговаривают. Дело ясное: какой из земли может быть пуп? Это у людей бывают пупы, а земля без пупа, — она жар, да и все тут. Никаких особенных возвышенностей нет. А они кричат: ‘Пуп!’

Но спор о пупе выходил уже вместе с философами и филологами. Они шли пробовать.

Глава 7. Гимн жизни

Зло незабытое тонет в крови.
Всходит омытое солнце любви.
Соловьев

И дугу описав, озаряя окрестности,
Ананас ниспадал, просияв в неизвестности.
А.Белый

Поборники светлой идеи антиопупения уже вышли на Невский проспект, и мудрый Козьма Прутков уже собирался величавым жестом начертать на пыльном тротуаре магические слова ‘Земной путь’, дабы утвердить центр мира в северной столице Российской империи, как вдруг С.И. Соболевский воскликнул: ‘Постойте! Не торопитесь! Нужно сначала искоренить зло. Неосновательно поступаете вы, молодые люди. Я пойду и уничтожу Фибзу, а вы ждите меня. Еще вырвется из темницы эта жалкая тварь, от которой опупели даже самые основательные малые!’

Все с радостью повиновались, ибо в груди каждого билось сердце москвича, которому не мила была та мысль, что Петербург станет центром мира.

С.И. Соболевский зашагал по Невскому, направляясь к зданию Государственного банка. Маститый филолог мучился раскаянием: ‘Как мог это я, — думал он, — как мог я обидеть город, в котором находится моя alma mater — Московский университет’. За Соболевским покорно следовали Нилендер и Дима Меньшов. Остальные антипупилы вошли в ресторан и, заняв отдельный кабинет, стали пить чай. С омерзением, но без содрогания (они были уверены в победе) прислушивались они к дикому реву: завыванию жителей Петербурга, носившихся по улице в исступленной оргийной пляске.

В это время Соболевский, Нилендер и Меньшов подходили к зданию Государственного банка. Профессор шел впереди. За ним следовал Нилендер, который с трудом вез перед собой тачку: в ней лежала грандиозная размером книга: то было Tesaurus lingvae graecas.

Дима бодро и весело шествовал позади.

Перед Соболевским со скрипом и лязгом отворились железные двери кладовой Государственного банка. Дима взвалил на плечи огромный Tesaurus, а Нилендер в изнеможении упал на землю и заснул крепким сном. Перевозить книгу было для него гораздо труднее, чем читать ее.

А Соболевский с Димой стали сходить по каменной лестнице в сырое, мрачное подземелье. То была кладовая, там лежал мешок, в котором заключена была Фибза. Дима развернул перед профессором Tesaurus, и Соболевский при свете керосиновой лампы стал читать.

Долго читал он монотонным голосом латинский словарь. Фибза сначала только слабо стонала в мешке. Затем заохала и жалобно пропищала: ‘Не могу! Не могу! Положительно не могу выносить! Ой! Не могу!’ Наконец, она дико заметалась. Мешок стал носиться по комнате и биться о чугунные плиты пола.

Вдруг он (т.е. мешок) прорвался и желтое облачко поднялось, заклубилось и пролетело сквозь каменную стену. ‘Ага!’ — сказал Соболевский и, выйдя с Димой из подземелья, разбудил Нилендера.

Все трое пошли, благодушествуя, в ресторан, где находились антипупилы.

А по ночному небу взвилось желтое, пламенеющее облачко. То была Фибза. И вот, как бы притянутые облачком, полетели в небо книги современных поэтов, массы несъедобного и вредного яства, вроде мороженого из сирени, курильницы с ароматными благовониями и много-много фибзят и фибзенок.

Все выше куда-то поднималась в небесную высь огромная комета. Головой кометы было шарообразное огненное облачко — Фибза, а хвост состоял из вышеупомянутых отвратительных предметов. Из болот и лесов поднялся сизый туман и исчез в небесной выси. То было человеческое горе!

В Пулковской обсерватории наблюдал небо приват-доцент-астроном. Он увидел огромную комету, которая пронеслась со страшной быстротой по небу, лопнула в воздухе и скрылась в безднах неизвестности.

Когда Соболевский и его два молодые товарища вернулись к антипупилам, то первое, что их поразило, было приветливое и радостное выражение на лице Ильина. Даже слеза катились по щекам московского приват-доцента.

‘Слушайте, С.И., — воскликнул Ильин, — мы сидели здесь и благоговейно взирали на ‘Соколий Пуп’, и вдруг сей предмет запел по-соловьиному. У него выросли крылышки, и он выпорхнул в открытое окно. В то же время мы услышали голоса: ‘Пуп не ребенок! Он сам себе голова. Он летит туда, где высшим предначертанием должен находиться центр мира!’

‘Но где он?’ — спросил Соболевский.

‘Он превратился из вещественного пупа в мистический. Мистический пуп отныне и навсегда в Москве!’ — прогремел голос откуда-то.

Все выглянули в окно. По небу носился аэроплан. Он медленно опустился, и с него сошел Моцарт. Он держал в руке огромный рупор, через который кричал. Вот почему голос его показался громовым. Моцарт вынул из кармана дирижерскую палочку и поправил свой пудреный парик. Все поняли, что он заменит Штрауса, взлетевшего вместе с Фибзой с земли.

‘В Москву! В Москву!’ — закричали антипупилы.

По кремлевской площади проходил помпезный кортеж. Золотых несли спасших мир — антипупилов, увенчанных лавровыми венками. Человечество ликовало. Оркестр под управлением Моцарта играл радостный и приветливый марш. То был гимн жизни.

Прутков сказал следующую речь: ‘Человечество! Отныне больше нет на земле зла и горя. Блаженствуйте, люди! Вы можете беспрепятственно развивать дух свой, ибо главная помеха — Фибза, сиречь дисгармония, бежала с нашей планеты. Не бросайте спорта! Помните, что mens sana in corpore sano! Без спортсменов не удалось бы нам найти Соколий Пуп и спасти мир. Наденьте туфли с гвоздями, вооружитесь диском! Творите, поскольку дано вам!’

И радость и любовь воцарились в мире. Бодрость духа гармонично сочетали с крепостью тела! Навеки воссияло солнце жизнерадостности и спасения. На это м солнце не было ни одного пятнышка, и на земле наступил золотой век.

Но где же Иванов, спросит читатель. Он снова превратился из зловонной розы в дряхлого, слюнявого старичка. Он обитает на невидимой планете, которая как горемычная скиталица носится в пространстве. Там Иванов зовется старцем Шапаевым и лечит женщин блудом.

Эпилог. Пламенная Колхида

От финских хладных скал
До пламенной Колхиды.
Пушкин

По правде говоря, довольно утомительное занятие — спасать мир! — сказал С.И. Соболевский, погружаясь в ванну из целебного тока есентукских вод. — Умаялся я с этой молодежью, а у меня экзамены на носу, На время, что в университете эти фибзофилы сидели, все по-гречески читать разучились. Никто облегченного ударения поставить на месте не умеет…

— Великие потрясения пережила вселенная, — сказал Нилендер, сидя в другой ванне.

— Великие-то, может быть, и великие, а вам, батюшка, к экзамену магистерскому, — заметил профессор. — Я с вашими пупами ревматизм <нрзб.> себе нажил…

— Но вы можете гордиться. Профессор, что вы спасли мир.

— Э, батенька, полноте! Куда хватили! Я человек скромный. Ничего я не спасал: и что это за спасение выдумали. Я о том заботился. Чтобы семестр вовремя открыть… Весенний-то пропустили из-за Фибзы вашей, ну в зимнем нагоним.

В это время вошедший служитель водолечебницы подал профессору телеграмму. В ней стояло: ‘Свершив потребное и возвратив человечеству рассудок, считаю свое пребывание в здешнем мире излишним. Возвращаюсь вспять, о чем изввещаю. Vale. Кузьма Прутков’.

Сергей Иванович покачал головой и промолвил:

‘Вот разумный-то человек дело свое сделал и удалился. Основательное рассуждение’.

И, выйдя из ванны, он стал одеваться.

Похороны Кузьмы Петровича Пруткова были очень торжественны. Были делегации от всех ученых и неученых обществ. Несли венок от Московского университета с надписью: ‘Своему почетному члену, доктору философии honoris causa К.П. Пруткову’. От Философского общества: ‘Своему сочлену и столпу русской философии’. И много других.

Всех красноречивее была речь, произнесенная другом покойного С.И. Соболевским: ‘Я буду очень краток. О чем говорить? Все сказано тремя словами: Здесь лежит Прутков’.

Вот эпитафия, которою мир почтил того, кто едва ли не больше всех содействовал распупению мира:

Странник, поникни над этой гробницею, слезы лия:

Здесь похоронен Прутков, мудрый Козьма, наш Орфей.

Славы себе не искал и не верил он славе людской,

Ты ж его славой почти, ведай, о путник, о нем.

Если б подобных ему не рожала Гея-Земля,

Мир бы совсем опупел, здесь распупитель лежит.

Плачут все музы о нем, Мнемозина слезы лиет.

Плачет навзрыд Аполлон. Ну же, читатель, рыдай.

FINIS

Post scriptum. Смерть

Мертвые повелевают.
Бласко Ибаньес

На банкете было много народу. Собрались все члены Общества ревнителей антипупизма.

Разговор шел оживленный и касался преимущественно разных эпизодов борьбы с Фибзой. Эрн весело рассказывал про ошибку, допущенную им в деле с фотографией, Ильин и Бердяев, слушая его, много смеялись. Сипун спорил с Трубецким о легкой атлетике и рассказывал, как он метнул копье на 42 метра.

— За процветание спорта! — провозгласил Рачинский тост и все подхватили: Ура!

— За успехи философии и филологии! — крикнул спортсмен Меньшов. И опять грянуло ура.

Вдруг двери открылись, и с толпой вошел Аким Левский — автор романа ‘Соколий Пуп’. Спереди шел сияющий Петровский (Федор) и Пантелеймон Иванович. За ним гурьбою шли Хвостов, Горбов, Морозов, другой Петровский и Дурылин. Все радостно бросились им навстречу. Соболевский обнимался с Петровским, Сипун с Хвостовым, Бердяев пожимал руку Морозову. Слышались возгласы, клики радости и восторга.

— Вы греческий учили? — спросил Соболевский Горбова.

— Хо, х а а х… учил-с, — сказал Горбов и замахал обеими руками.

— Очень хорошо, — заметил Вульф.

— Садитесь ко мне, — позвал Ильин Хвостова, — и объясните, какая правильная теория метания копья: свободная или классическая?

Хвостов стал объяснять. Ильин слушал внимательно и вставлял дельные замечания.

Все уселись, и банкет продолжался с прежним одушевлением.

Когда подавали салат с омарами, приправленный соусом провансаль, в котором изредка попадались пупы настоящих соколов, что считалось в обществе ревнителей антиопупения особенным деликатесом, — по рядам пронесся шепот: ‘Горбов будет читать свои стихи, Горбов будет декламировать…’ Все взоры устремились на автора ‘Извращенной Готики’, которая вышла 18-м изданием в количестве 100 тысяч экземпляров и разошлась в 3 часа 14 минут 2 2/5 секунды.

Горбов в это время доставал из кармана листок с новыми стихами. Говор умолкал постепенно и, наконец, настала тишина. Все с интересом ждали, что прочтет великий новатор. Тот встал, извиваясь, и, уставивши глаза в одну точку, начал замогильным голосом:

Плеяду Фибзы мы умертвили.

Мы вновь живем.

Мы мертвечину ее убили

И радость жнем.

В нас оживает любовь к науке

И спорта жар.

Мы позабыли все фибзомуки,

Погас пожар.

Глаза мерцают лазурным светом,

Везде восторг.

Мы не замедлим своим ответом,

И кончен торг!..

Гром аплодисментов покрыл его слова, и он смущенно и благодарно начал откланиваться.

— Если вы ничего не имеете против, то я прочту еще, — сказал Горбов.

— Просим, — завопили все.

Автор для вящего эффекта влез на стул и начал, но уже совсем не гробовым, а каким-то странным, носоглоточным голосом:

Хоа, ха-ха, я буду пить

Множество крюшона.

Буду молотом долбить

Старца Амфиона.

Все равно-хъ, куда идти?

Что писать и мыслить?

В небе яркие лучи

Свет начали вниз лить.

Хоа-хо! Мне все равно,

Я ужасно счастлив,

И купаюся давно,

И покушал я слив!

Взрыв хохота покрыл его слова. Все аплодировали и кричали бис. Но только что автор хотел начать, в комнату вошел Вячеслав Ив. Иванов. Водворилась гробовая тишина. Через некоторое время раздался крик Вульфа:

— Пошел вон!

— Ликвидировать, — прибавил Ильин.

Страшный рев покрыл эти слова. Но Вячеслав не попятился и, наоборот, он выдвинулся вперед и, видимо, хотел что-то сказать. Рачинский с трудом водворил тишину.

— Я хочу сказать, — начал Вячеслав, — что меня не поняли. Мою фибзоносность не оценили.

— Я тебе сказал, убирайся к свиньям, — завопил Вульф.

— Прошу быть вежливее, — заметил Вячеслав.

— Что ему надо, — бормотал Соболевский, — что он мог здесь вздумать?

Крик в это время опять начался и принимал неистовые размеры. Маститый филолог протолкался сквозь ряды повскакавших с своих мест людей и вышел в переднюю. Там он встретился с Горбовым, который пошел покурить.

Соболевский с опаской посторонился. ‘Этот тоже фибзоидален, — думал он опасливо, — стихи какие-то читал…’

— Куда вы, Сергей Иванович? — спросил, сплевывая, Горбов.

— Я домой, — сказал тот, — не люблю я этих скандалов.

— А я люблю, — заявил Горбов и пошел в зал.

‘Чего он там хорошего нашел, — бормотал, выходя, профессор, — гораздо лучше Аристофан’.

В заде между тем скандал нарастал. Все, опьяненные вином, наступали на Вячеслава, и его глаза уже стали выражать некий страх… ‘Бей его, бей его!’ — кричали со всех сторон. Впереди были Вульф, сильно рассвирепевший Петровский и Ильин. Они угрожающе махали кулаками и яростно рычали. На них напирала вся толпа, и Вячеслава бы непременно растерзали, если бы не произошло следующее обстоятельство.

Горбов, стоявший в стороне и с любопытством наблюдавший всю эту сцену, вдруг бросился в середину и прокричал:

— Поединок! Поединок!

Все умолкли и смотрели на кричавшего. А тот, взобравшись на стул, начал говорить:

Образ его блудоносен,

Образ его нехорош.

Голос гнусаво несносен,

Взгляд как у лживых святош.

Все ж он достойный противник,

Сила его без границ.

Он не ничтожный противник.

Пение слышится птиц.

надобно выбрать атлета,

Сильного, ловкого, он

Вышибет дух из скелета,

Вышибет яростно вон.

Будет достойная битва.

Мы благородны всегда.

Голос мой остр, словно бритва,

Я извращен, господа!

Этот экспромт произвел желаемое действие. Выбрали Вульфа. Тот засучил рукава и начал наступательную тактику, от которой Вячеслав тщательно уклонялся. Прижав его к стене, Вульф вынудил несчастного принять генеральное сражение, которое развернулось с громадной скоростью. Вячеслав, получив удар в живот, размахнулся и поразил в свою очередь Вульфа в пах. Тот, озверев, ринулся вперед и ударил в подбородок. Вячеслав схватился за него обеими руками…

— Бей в пуп, — посоветовал Ильин.

— Очень хорошо, — сказал Вульф и исполнил совет.

Вячеслав вздрогнул и превратился в облачка желтого цвета, которое рассеялось в воздухе.

Так снова восторжествовало доброе начало, и Горбов по этому поводу сказал:

— Хох, хо-хо! Не на того наперся!

И махнул руками сверху вниз.

К читателю. Послесловие

Читатель, если ты не глуп

И не вакхант, а судишь здраво,

То согласись: ‘Соколий пуп’ —

Не худший из романов, право.

Во-первых, автор, видишь сам,

Не привередлив, тих и кроток,

Властям послушен и богат,

Хоть на руке не носит четок.

И во-вторых, не ходит он

И не ведет тропинкой бедствий,

Зане преступникам закон

Сулит всю бездну злых последствий.

И значит, автор-романист

Весьма, как видишь, здравомыслен,

Но добрых дел похвальный лист

Тем перечнем не весь исчислен.

Наш автор вовсе не педант,

Напротив, враг педантов. Даже

Он либерал: он пестрый бант

На шее носит, — и когда же

Против разумных здравых мер

Он восставал? Но опыт строгий

Он признает, и, например,

В сандальи обувает ноги,

Когда тепло, а если нет,

То ходит в валенках пуховых.

Притом же автор наш — поэт,

Но уж, конечно, не из новых.

И автор написал роман,

Бесспорно, не для глупой славы. —

Ты знаешь: слава ведь обман.

Не для того слагал он главы.

Имея нравственную цель,

Он нравственность хотел умножить,

А похвалы дурманный хмель

Его нисколько не тревожит.

Роман не плох и, наконец,

По правде, так хорош уж тем он,

Что истинный его творец —

Не Дионис, а птичный демон,

Не Пифагор, философ числ,

Не муза, не мораль, не мода,

А ты один, о здравый смысл —

Сей гений русского народа!

Отсюда ж вывод лишь один:

Роман весьма национален —

Нам чужды всем туман и сплин, —

И, право, он совсем реален…

— А символизм? а? — спросишь ты.

‘Искусство — символ’, вы забыли…

Где ж символизма в нем черты? —

‘Их нет, — отвечу я, — но были …

Но поищи, — найдешь, авось…

А не найдешь, тогда, читатель,

Закрой роман и в печку брось:

Я летописец, не гадатель,

Я не искал ‘Соколий пуп’ —

Писал, не мудрствуя лукаво…

Читатель, если ты не глуп,

Тогда ты все простишь мне, право…

Оригинал здесь — Мир филолога.