Валерьян Полянский
Социальные корни русской поэзии от символистов до наших дней
* * *
* * *
* * *
Социальные корни русской поэзии от символистов до наших дней, Полянский Валериан, Год: 1925
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Антология русской лирики первой четверти XX века
М., ‘Амирус’, 1991
OCR Бычков М. Н.
Русская литература всегда была ярким выразителем общественно-экономических смен и настроений русского общества. Таковой она осталась и до сего дня. Последние пятьдесят лет дают богатейший и интереснейший материал, в котором, как в зеркале, ясно отразилось все развитие нашей российской действительности.
В этом отношении большой интерес представляет ‘поэзия’. {Слово поэзия в ковычках, так как оно берется нами в силу установившейся традиции вместо слова стихотворения, что, конечно, не верно.}
Событие 1-го марта 1881 года кладет резкую грань в развитии русской общественной мысли. После разгрома героической ‘Народной Воли’, деятели которой покрыты неувядаемой славой, наступила эпоха жесточайшей реакции, когда все, напоминавшее живую свободную мысль, беспощадно душилось самодержавным сапогом. В передовом обществе, главным образом, конечно, среди революционно-мыслящей интеллигенции, началась переоценка ценностей.
Революционная мысль пришла к убеждению, что народничество, как философско-социологическая система, как практическое движение, захватившее широкие массы, потерпело крах и не в нем искать спасения.
Часть интеллигенции, выбитая из колеи, беспомощно стояла пред загадкою жизни, занимаясь проповедью малых дел и самоусовершенствованием в духе учения Л. Толстого.
Другая часть засасывалась в тине мещанства уездной России, теряла политические и нравственные традиции прошлого поколения, жила без всяких устоев, разлагалась, спивалась.
Когда революционная интеллигенция отбывала каторгу, томилась в Шлиссельбурге и Петропавловке, оставшаяся в живых чахлая интеллигенция оправдывала свое затхлое существование реакционной философией:
Вот жизнь, вот этот сфинкс!
Закон ее — мгновенье.
И нет среди людей такого мудреца,
Кто б мог сказать толпе — куда ее движенье,
Кто мог бы уловить черты ее лица.
Поэтому ‘и в мир фантазии умчимся’,—
В тот чудный мир, где нет ни жгучих слез, ни муки,
Где красота, любовь, забвенье и покой,
Пусть насладимся мы без дум и размышленья.
(Надсон).
Маленькая часть революционной интеллигенции, спасшаяся от разгрома за границей, в лице Плеханова, Аксельрода, Засулич, Дейча, обратила свой взор, все свое внимание на развитие капитализма, на рабочий класс’ Завязались жестокие литературные бои между марксизмом и народничеством. Марксизм победил. Плеханов, Ленин, Струве, Туган-Барановский и другие преодолели последнего талантливого представителя и защитника народничества Михайловского. И русская мысль повернулась от деревни к городу, от крестьянства к рабочему классу.
С одной стороны, гнилое болото, полное заживо разложившихся умственно и нравственно людей, с другой стороны — ростки новой мысли, столь чуждой еще русской общественности в целом.
Все это, естественно, сказалось на развитии литературы, ‘поэзии’ в частности.
Надо, однако, заметить, что как в политике, социологии и философии, несмотря на быстрый и пышный расцвет марксизма, захватывавшего молодую интеллигенцию, еще живы были народнические традиции, укреплявшиеся в позорно погибшей партии социалистов-революционеров, так и в искусстве, в литературе не было идеологического единства. Марксистское мировоззрение в литературе не выявлялось еще,— оно завоевывало свои позиции в социологии. И естественно, что на ряду с обломками народнических тенденций махрово процветали цветы реакции, скептицизм, пассивность, уход в потусторонний мир, мистицизм, религиозность, отвлеченность.
Литература периода народничества, поскольку она стремилась изучать русскую жизнь, была глубоко общественной и неизбежно ярко — реалистической. Она была подчеркнуто проникнута идеей общественного служения, идеей долга перед народом. Содержание доминировало над формой, отодвигая ее на задний план.
Интеллигенции, порвавшей с революционными традициями, эта литература стала чуждой, непонятной и даже враждебной. В ее писаниях общественность сменилась крайним индивидуализмом, революционность—борьбой за свободу, как результат внутреннего нравственного преодоления себя. Политика уступила место эстетике. Реализм сменился символизмом.
Весьма отчетливо новое литературное, направление охарактеризовал Д. Мережковский в свози нашумевшей книге ‘О причинах упадка и о новых течениях современной литературы’ (1893 г.). Он настойчиво подчеркнул, что новое направление порывает связь со старым общественным содержанием, а новое содержание ищет в потустороннем, идеальном мире, в отвлеченности. Литература выявляет его не через натурализм, не реалистически, не давая конкретной действительности, а символически, новыми техническими средствами, которые позволяют усиливать художественное впечатление.
Так народились и заявили о себе предтечи символизма и ранние его представители. {По целому ряду соображений мы предпочитаем т. н. символистов звать декадентами, в данном случае терминология согласована с подзаголовками книги.}
Символизм был неизбежным явлением в русской литературе, но он был явлением реакционным в своей сущности.
Разрыв с народничеством, устремление взора в город — это, конечно, шаг вперед. Поскольку же город — арена ожесточенных классовых боев и схваток между развивающимся капитализмом и остатками феодального хозяйства, между буржуазией и дворянством, с одной стороны, и пролетариата со всеми группами эксплоататоров, с другой стороны, буржуазная интеллигенция, естественно, не могла разобраться в сложности общественного развития. Свой первый шаг она сделала неверно. Она чувствовала, что развитие капитала открывает ей дорогу в жизни, как технической силе, без которой капитал не может жить,— но она не поняла законов развития капиталистического общества, находилась под влиянием видимой стихийности ‘таинственных’ законов рынка и конкуренции, оторвавшись от революционной мысли, она старалась укрепиться в этом мире эксплоатации, идеологически укрепляясь на позициях отвлеченности и потустороннего мира. Это уже был шаг назад, это было реакцией на пробуждение рабочего класса, который начинал нарушать течение жизни и спокойствие господствующих классов и групп.
Символисты, как мы писали в другом месте {См. ‘Воинствующий материализм’. Сборник 1-ый. Статья — О Брюсове.} — ‘это дети города, городской культуры. Они вышли из зажиточных групп, приобщенных к образованию. Мещанская обстановка жизни их отцов и серая, затхлая обыденщина в общественности им претили, они рвались из ее пут, искали выхода. Они не хотели ‘ползать’, они мечтали ‘летать’. Их манила даль и ширь, размах, голубое небо, в них был избыток неисчерпанных сил. Но эту ширь и даль каждый из них, соответственно с общественным положением и пониманием исторического процесса, понимал по своему и по своему тратил свои творческие силы и порывы. Бальмонт воспевал ‘бесконечность’, Блок — ‘прекрасную даму’, Брюсов — экзотику, ‘фиолетовые руки’ и ‘бледные ноги’. Он, как безумец, блуждал ‘в томленьи пустом’.
Брюсов был ярким представителем символизма, особенно первого его поколения. Он был не только его поэтом, но и теоретиком. Символ веры нового литературного направления Брюсов выразил в своих заветах к юноше ‘со взором горящим’:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее — область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно,
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему безраздельно, бесцельно.
Тут вся программа нового направления: уход от общественности, крайний индивидуализм, уход от идейного искусства и провозглашение ‘бесцельного’ искусства, искусства для искусства.
Протест символизма против мещанства и обывательщины, вылившись в антиобщественный индивидуализм, не только не пошел, хотя бы вдогонку, за революционным движением, но тормозил, задерживал последнее.
Яркими представителями первого поколения символистов были: Брюсов, Бальмонт, Мережковский, Минский, Сологуб и другие. Эта группа выявляла свой символизм особенно на первых порах все же больше как литературную форму, как технические приемы для усиления воздействия на читателя. Недаром Мережковский обращался к творениям таких реалистов, как Л. Толстой и И. Гончаров. Они не создали определенного и стройного мировоззрения, ограничившись призывом к свободной внутренней активности. В их поэзии силен был порыв бунта, хотя бунта и индивидуалистического, оторванного от общественности. Это настроение в известных пределах поддерживалось приближающейся бурей 1905 года.
Их время было временем, когда Плеханов и Левин уживались со Струве и Туган-Барановским, когда революционный марксизм уживался еще с неразвернувшимся ревизионизмом, когда общественные тенденции грядущей революции не выявились до конца и полностью. Нужен был очень проницательный глаз, чтобы рассмотреть контуры грядущих событий. Символистам это, конечно, не было дано. Для них ‘все кошки были серы’, крича вместе с революционным народом о свободе, они мечтали о своей внутренней свободе, а не о той, на которой можно было установить диктатуру пролетариата и крестьянства, чтобы разрушать капиталистическое общество, государство и итти к коммунизму,— к социализму, как в те годы принято было говорить.
Второе поколение символистов выделило Белого, Блока, Иванова и других. Теоретик Белый заменил теоретика Брюсова. Поэт Блок сменил поэта Бальмонта. Своим учителем они провозгласили религиозного философа Соловьева.
Ко времени выступления этой группы общественная обстановка резко изменилась. Ожидался революционный взрыв. Пролетариат не только создал свою партию, Российскую Социал-Демократическую Рабочую Партию, но революционная часть партии, большевики, уже с боем выступили против ревизионизма, против меньшевизма. Выявив антиреволюционную сущность легального марксизма и нанеся ему ряд смертельных ударов, тов. Н. Ленин взялся за выявление ревизионизма внутри партии, чтобы парализовать вредные тенденции в русском рабочем движении на первых же его шагах, в самом зародыше. Соответствующая ясность стала, естественно, намечаться и в литературе, в ‘поэзии’. В символизме победили антиобщественные тенденции.
Буржуазная интеллигенция, убоявшись революционной стихии, восстающих против капиталистов и помещиков рабочих и крестьян, начала торопливо оформливать свой символизм в мировоззрение, полное мистицизма, религиозности, индивидуализма и отвлеченности. Элементы, разбросанные в творчестве первой группы символистов, были собраны теперь воедино, дух бунта был отброшен, дух внутреннего созерцания и преодоления подкреплен. В этом направлении много постарался А. Белый, оформившийся к. нашим дням в реакционера-теософа. Все творчество Белого, а также и Блока, было для буржуазной интеллигенции идеологической и психологической защитой от наступавшей революции.
Параллельно с символистами, правда с некоторым запозданием, в литературе начали выявляться марксистообразные и ярко революционные, реалистические тенденции. Их выразителями были беллетристы: Горький, Вересаев, Чириков, Куприн, Шмелев, Тренев и другие. Мистического творчества с потусторонним миром русская революция не принимала. По правде говоря, даже и та публика, которая бежала, скрывалась от революции, кроме утонченных эстетов, охотнее читала порнографию Арцыбашева, Сологуба, чем поэзию символистов.
Против символистов начинается реакция. Под влиянием революции она идет не только извне в лице реалистической и революционной беллетристики, но извнутри самого символизма. Революция была побеждена, но ее глубокие следы сказались и в общественно-политической жизни и в литературе. Удар, нанесенный символизму революцией, был смертельным, хотя смерть наступила и не сразу.
Против символизма выступили акмеисты и футуристы. Выдающимся представителем первых была А. Ахматова, вторых — В. Маяковский.
Акмеисты вышли из символизма. Они хотели реформировать последний. Отвлеченности и широте тем своих отцов они противопоставили конкретность, четкость, ограниченность темы выполнения. Стремление к разговорному, народному языку пришло на смену витиевато-туманному языку символизма. Однако, это удалось не всем и не в одинаковой степени. Гумилев так и застыл на романтических и героических тонах. Прошлое, экзотика—основной фон его произведений. Другие ударились в мифологию, классицизм, убили живую поэзию, превратив ее в игру.
Акмеистам не чужды социальные вопросы, но поскольку они не могли порвать резко с символизмом, их нужно рассматривать, как дальнейший этап в развитии символизма, этап обусловленный революцией 1905 года, требующей от буржуазной интеллигенции известного приспособления к жизни. Когда улеглась революционная буря, а страна покрылась лесом виселиц, буржуазная интеллигенция успокоилась, принялась за устройство личных дел. Кто пошел учиться, кто начал служить, брюзжать на революцию и т. п. Конкретно-деловой характер акмеизма с налетом мистицизма, присущего ‘черной полосе’, как нельзя больше выражал настроение тогдашней буржуазной интеллигенции. Сейчас это течение сошло на-нет, его представители хотя и живы, но уже успели реформироваться, поскольку по ним ударила пролетарская революция 1917 года.
Резко выступили против символизма футуристы. Их сборники: ‘Садок судей’ и ‘Пощечина общественному вкусу’—полное отрицание вчерашнего дня. Они впоследствии назвали себя революционерами и даже незаконно потребовали себе паспорта на звание пролетарских писателей, выразителей идеологии Октябрьской революции. Среди зачинателей футуризма мы встречаем Каменского, Северянина, Хлебникова, Бурлюка, Крученых, Маяковского, после к ним пристали Третьяков и Асеев. О происхождении, развитии и значении футуризма писалось многими и много. В данном случае мы воспользуемся статьей тов. Л. Троцкого. Он очень ясно вскрывает социальные корни этих ‘революционеров’.
Он пишет: ‘Русский футуризм родился в обществе, которое проходило еще через свой антираспутинский приготовительный класс и готовилось к демократическому февралю. Уж это дало нашему футуризму преимущества. Он уловил смутные еще ритмы активности, действия, напора и разрушения. Борьбу за свой мир под солнцем он вел резче и решительнее, а главное — шумнее, чем предшествовавшие ему школы, в соответствии со своим активистским мироощущением. Молодой футуризм не шел, конечно, на фабрики и заводы, а громыхал по кафэ, стучал кулаками по пюпитрам, надевал желтую кофту, красил скулы и неопределенно грозил кулаком… Захват власти пролетариатом застал футуризм еще в возрасте преследуемой группы. И уже из этого вытекал для футуризма толчок в сторону новых хозяев жизни… Но черты своего социального происхождения от буржуазной богемы футуризм перенес и в новую стадию своего развития’.
‘Маяковский,— как пишет Л. Троцкий,— враждебен мистике, ханжеству всех видов, эксплоатации человека человеком,— его симпатии целиком на стороне борющегося пролетариата’… Но ‘революционный индивидуализм Маяковского восторженно влился в пролетарскую революцию, но не слился с ней. Восприятие города, природы, всего мира у Маяковского в подсознательных истоках своих не рабочее, а богемское.’
То же самое, конечно, следует сказать и о других представителях этого течения. Несколько особо стоят футуристы-коммунисты.
Футуризм, как восстание богемы, т.-е. левого полу-пауперизованного крыла интеллигенции, против замкнутой кастовой буржуазно-интеллигентской эстетики, неизбежно должен был столкнуться с пролетарской революцией и принять участие в разрушении отживших, отмерших сторон старой культуры, которые только мешали дальнейшему развитию. Нет ничего удивительного, что отдельные коммунисты, увлеченные идеей пролетарской литературы, попались на футуристическую удочку разрушения окостеневшей и проплесневевшей эстетики, вместе с ними пошли в бой, воспринимая попутно достижения футуризма в области рифмы, ритма, конструкции стиха и не замечая глубоко богемского, индивидуалистического остатка от старого общества.
Судьба футуризма, как левой группы мелкобуржуазной интеллигенции, весьма интересна. Северянин остался на позиции своего нелепого и пошлого салонного протеста против мертвящего канона буржуазной эстетики и вообще прошлого дня. Он не ушел от этого дня, в нем остался. Маяковский хотя и не слился, но обрушился в революцию с явным стремлением итти с ней в ногу. Каменский и Крученых более чем кто-либо из ‘революционных’ футуристов не слились с революцией, хотя они и имеют дело с революционными сюжетами. Прошлое не пускает их, революция их дальше фразеологии нейдет. Нутро, сущность революции им совсем непонятна. Такова судьба всякой мелкобуржуазной группы, особенно в период общественных ломок, когда история толкает их вперед, а прошлое тянет назад.
Впоследствии из футуризма выделилась несерьезная, но еще более шумливая, еще более щеголяющая своим дурачеством, временами выходящим за пределы здравого смысла, группа имажинистов. Эта группа охотно щеголяет цинизмом, порнографией, грубо натуралистической эротикой. Все это, видите ли, протест против мещанского уклада в жизни вообще. Имажинисты, как они пишут, выше всяких классов, они переросли их, они надклассовые. Стремление имажинистов построить эстетику на ‘самодовлеющем значении’ образа привело к краху, образ заслонил все, часть поглотила целое. Социальные корни имажинизма те же, что и у футуризма. Однако, следует отметить, что пролетарская революция прошла бесследно для этой маленькой группы интеллигенции. Она до сих пор расценивается г. Милюковым, как группа, борющаяся с большевистско-советской Россией.
Представители имажинизма — Шершеневич, Мариенгоф, Кусиков и другие. Одно время примыкал к ним Есенин.
Вполне естественно, что большая группа лиц — вне всяких течений. Проповедь беспартийности, отрицание классовой идеологии и психологии, как вредного и аморального явления, характерны для беспомощной, зачастую не знающей куда склонить голову, мелкобуржуазной интеллигенции. Все эти внегрупповики, каждый по своему, пытаются писать о революции, но больше барахтаются беспомощно в прошлом. Цветаева, Павлович, Парнок, Ходасевич, Липскеров — их очень много. Некоторые из них, например, Эренбург, Тихонов, заражены ‘сменовеховством’. Некоторые безнадежно плачут об ушедшем дне и ждут, когда вернется прежний хозяин.
Родоначальником крестьянской поэзии можно считать Кольцова, но крестьянская поэзия, как определенное литературное явление, начала складываться только перед империалистической войной, когда на сцену выступили Клюев, Есенин. Они зачинатели.
Клюев — подлинно-крестьянский поэт, поэт крепкого хозяина, у которого все слажено, все приготовлено, все в порядке, который самодоволен и уверен в прочности своего положения. Он не только не плачет, он, наоборот, доволен, что отживают свой век барские судьбы, но он со скептическим и непоколебимым презрением говорит и думает о пролетарских тенденциях жизни. Революцию поэт принимает по своему, республике он предпочитает Русь, а социализму — Китеж-град. Он ‘не хочет коммуны без лежанки’. Он как будто бы и не верует в бога, но без лампады жить не может. Клюев поэт не только крепкого хозяина, но северного хозяина — старообрядца. Это и придает его поэзии неподвижность, медлительность, тяжеловатую основательность и спокойствие, убежденность и крепость, разукрашенность.
Есенин, наоборот, отразил настроения крестьянской молодежи в предреволюционные дни и последующие годы революции. В нем много озорства, хулиганства. Этим он гордится. Это не случайность и не только индивидуальность поэта. Империалистическая война в корне подорвала и расшатала хозяйство нашей деревни. Крестьянская молодежь, очутившись перед разрушенным хозяйством и не зная, как годойти к его восстановлению и вообще к укреплению своей жизни, пошла по линии озорства, как проявления отрицания создавшегося положения. В нем, однако, много романтики. Пройдя через годы скитаний и идейных блужданий, поэт заговорил о новой деревне и Ленине. Может быть прежняя энергия, вылившаяся в озорство, найдет новое приложение.
К этой группе крестьянских поэтов надо отнести Радимова, Клычкова, Орешина, Ширяевца и других. Все они поэты советские, талантливые и даровитые, но крестьянское происхождение, крестьянская идеология мешает им тесно слиться с пролетариатом. Они все еще мечтают, по образному выражению Клюева, пригласить пролетариат отдохнуть на мужицкой узорчатой лавке.
Пролетарская поэзия зародилась давно, в последней четверти прошлого века. Представители ее — Нечаев, Шкулев — были первыми выразителями рабочего горя, его надежд и настроений. Они отразили мелкобуржуазные иллюзии пролетариата, когда он еще только складывался в класс и не осознавал себя той исторической силой, которая призвана перевернуть, изменить мир. В поэзии того времени очень много мещанских, мелко-буржуазных, интеллигентских, либерально-демократических тенденций. Есть вера и в бога. Теперь эти поэты со всем рабочим классом приветствуют грядущий коммунизм.
Современная пролетарская поэзия, как мы понимаем ее сейчас, т.-е. идеологически совпадающая с коммунизмом, начала развиваться с эпохи ‘Звезды’ и ‘Правды’. Тогда это были первые бледные ростки, кустарник. Теперь это молодой лесок, который своим весенним шумом приветствует восходящее солнце новой жизни.
Новая пролетарская поэзия насчитывает всего около пятнадцати лет, но она уже прошла несколько этапов развития. {См. мою книгу ‘На литературном фронте’. Статья — ‘Мотивы рабочей поэзии’.}
Первый этап — с возникновения рабочих газет ‘Звезды’ и ‘Правды’ до пролетарской революции. В поэзии этого времени ясны классовые позиции, много революционности, протеста против капиталистического общества, но много еще демократических, отвлеченно-буржуазно-революционных настроений. Рабочая поэзия становится городской поэзией, поэзией фабрик, слободок, обездоленных в капиталистическом мире, она порывает с деревней.
В эту полосу выявляются Маширов-Самобытник, Ионов, Александровский, Герасимов, Поморский и другие.
На втором этапе развития — в период Октябрьской революции и гражданской войны, в период до новой экономической политики, эти поэты были трубным звуком революции. Они жили революционным романтическим настроением. Торжественно, но отвлеченно воспевали они революцию, звали к ней мировой пролетариат, ударяясь временами в космизм. Тем не менее они выполнили необходимую исторически и большую задачу, они выявили новый взгляд пролетариата на город, как мост к освобождению человечества,— на фабрику и завод, как центр и источник рабочего самосознания,— на труд, как источник творческой радости,— на революцию, как на полное духовное и материальное освобождение из-под ига капитализма. Они осветили целый ряд других второстепенных вопросов. Но они были романтиками революции, носились мысленно в эмпиреях, в отвлеченности, хотя бы и революционной, но все же отвлеченности. Когда наступил нэп и революционная буря стала стихать, когда от патетических лозунгов пришлось браться за мелкую черную, но неизбежную, важную, необходимую для строительства коммунизма работу, они впали в пессимизм, как-то завяли, утеряли контакт с быстро-идущей жизнью и уступили место новым, более молодым пролетарским поэтам.
Внутри существовавшего тогда Пролеткульта, позже в пролетарской литературной группе ‘Кузница’ и ‘Твори’, они с честью прошли свой путь, став известными поэтами, отразив романтизм и героизм пролетарской революции в период наивысшего напряжения борьбы. {Там же. Статья — ‘Две поэзии’.} К прежним именам надо присоединить Садофьева, Кириллова, Бердникова, Тихомирова, Обрадовича, Санникова и многих других.
Третий этап пролетарской поэзии — с нэпа до наших дней. Яркими представителями этого времени являются литературные группы ‘Рабочая весна’ и, главным образом, ‘Октябрь’. Безыменский, Жаров, Макаров, Голодный,— все они, выросшие в период гражданской войны и прошедшие через нее, увлеченные страстным, энергичным напором коммунистической партии и вообще пролетариата на мирном трудовом фронте от романтизма, пришли к трезвому реализму, с небес спустились на землю, стали воплощать в поэтических образах конкретные явления нашей сложной жизни и выявлять к ним свое отношение. Партбилет, карточка на головной убор, рабфаковец, комсомолец, учеба, клуб, октябрины и т. д., словом, вся жизнь со всеми ее революционными буднями стала предметом поэзии. Поэзия стала конкретной и близкой более широким массам, которые мало могли восчувствовать отвлеченный романтизм пролетарской революции. По мере того, как город, пролетариат все более и более поворачиваются ‘лицом к деревне’, начинает намечаться линия об’единения революционного города и революционной деревни. Как этот процесс протечет и что он принесет — сейчас предугадать еще нельзя. Теоретически надо ожидать примирения классовых интересов города и деревни. Сно обусловлено развитием коммунизма, расширением техники, индустриализацией сельского хозяйства. В ‘поэзии’ это примирение выявилось, например, у Тихомирова, у Орешина последнего времени и других поэтов — коммунистов.
Особо отметить следует Д. Бедного и В. Казина.
Д. Бедный хорошо известен каждому рабочему, каждому красноармейцу. Как никто своей басней он служил революции, привлекал колеблющихся сомневающихся, как никто лозунги революции на всем ее протяжении, с эпохи ‘Звезды’ и ‘Правды’, и до сего дня, он претворял в поэтические строки и образы. Его заслуги громадны. Он успевал реагировать на внешнюю политику, ‘вести переписку’ с лордами, бичевать меньшевиков и эсэров, а вместе с ними буржуазию, кулаков и попов, умел организовать поэтическим образом вокруг революции и советской власти широкие трудовые массы страны. Вначале он был вне группировок, а теперь вошел в группу ‘Октябрь’.
В. Казин — поэт другого склада, с внутренним поэтическим миром от Пушкина и Тютчева. Веселый, ласковый, смеющийся, солнечный, смотрит он на мир и развертывающуюся жизнь. В своей поэзии он, однако, часто выражает больше точку зрения ремесленника, чем фабричного индустриального пролетариата.
Таковы пути и этапы русской поэзии.